|
Война - общеславянское. Образовано с помощью суф.-ьна
(> -на) от
вои - "воин". Родственно слову вина. Общеславянское вина
образовано с помощью суф. -на от той же основы, что и ст.-слав.
възвить - "добыча, война". Не исключено, что производным от възвить
является слово витязь; тогда слово витязь исконно у славян
(обычно происхождение слова витязь объясняется заимствованием из
германских языков). Не исключено и то, что корень слова витязь в
санскрит. viti - "блеск" 1.
В "Ригведе" рождению
богини Утренней Зари Ушас предшествовал поединок Индры с Вритрой.
Это был космогонический акт, победа над силой сопротивления (
vrtrá-) косного хаоса. Индра раскалывает "крепкий утес" (изначальный
холм)или "прочное жилище" (hármya-),
и мир впервые видит свет-Ушас: "из тьмы поднялась милостивая, полная силы"(I.123.1);
при этом победная сила, превозмогающая силу тьмы, приписывается самой Ушас: она
"побеждающая, завоевывающая добычу"(I.123.2); "принеси
им, щедрая Ушас, блеск и высокую славу" (V.79.7).
Ушас дарит изначальное богатство, но это богатство должно ежегодно в
определенное время вновь добываться в борьбе, в состязаниях, участники которых
сражаются традиционным оружием ариев - гонками на колесницах и словесными
поединками.
Прототип
героя-соревнователя - бог Индра побеждал одновременно и с помощью слова и с
помощью своих коней: "он побеждает как оратор [и]
на своих скакунах". Когда Индра сокрушает силу противодействия, то он не
только выводит на свет жизненные блага, но также - притом одновременно пробивает
силу внутреннего сопротивления в человеке и дает ему прозрение. Однако
собственно божеством вдохновения в "Ригведе" является Агни; именно Агни назван
здесь "открывателем сверкающей речи" (II.9.4).
Общество времен "Ригведы" знает и следующий уровень специализации: "щедрый" или
"герой" вооружается помощью одного или нескольких поэтов-жрецов, которые от его
имени проводят словесную часть поединка 2.
Ритуал (как правило, новогодний), во время которого
словесный поединок является повторением, возобновлением изначальной космической
битвы, известен многим народам. Столь же универсальным для древних народов
является и представление о красноречии
как жизненной энергии. Эпитет Митры - "красноречивый", и это свойство бога в
одном ряду с его "мощью", силой подателя благ; Митра является "воплощенным
словом" ( Яшт 10.25).
Мы
исходили из
предположения, что слово витязь производно от ст.-слав.
възвить, и само слово витязь, таким образом, исконно у славян.
Считается, что слово вития (оратор) образовано от ст.-сл. вѣтъ
-
"совет, слово", а изменение в вития
произошло в результате или смыслового сближения с вить - ср. извитие
словес, или межслоговой ассимиляции
ѣ - и.
Исходя из всего вышесказанного, можно предположить, что у
славян пару вития - витязь когда-то объединяла и "битва" и "красноречие".
В скандинавской мифологии имя бога Ода означает "исступление, поэзия" и
"бешеный". Имя Один - производное от этого слова, так что Один как бы
двойник Ода, и, вероятно, именно Один оттеснил Ода на задний план 3.
Другие соответствия слову "война" в европейских
языках: лат. venari - "охотиться",
др.-в.-нем. weida -"охота". Wodan (Wotan,
Odin) - имя бога германской мифологии. В средневековой литературе
известен сюжет "Дикой охоты": раз в год войско мертвецов под руководством
некоего полководца (Wodan) совершает набег на живых
людей, разрушая все на своем пути; затем оно исчезает, возвращаясь на тот свет.
В "Песне о нибелунгах" утверждается, что "истым витязям" нет ничего милей охоты
(916); здесь, как и вообще в германской поэзии, распространено сравнение
воина со зверем: "Едва ль охота хуже бывала до сих пор: /
Пролились из-за зверя, убитого на ней, /
И слезы женщин горькие, и кровь богатырей" (1002). "Зверем" здесь назван убитый
на охоте Зигфрид.
Имя бога Одина
(Wotan) означает "предводитель ярости" или
"предводитель яростного воинства". Один - глава войска, состоящего из населяющих Вальгаллу погибших воинов. В этой ипостаси Один предстает как бог мертвых. Вот
как Тацит описывает внешний вид германских воинов (племя гариев): "свирепые от
природы, они с помощью всевозможных ухищрений и используя темноту, добиваются
того, что кажутся еще более дикими: щиты у них черные, тела раскрашены; для
сражений они избирают непроглядно темные ночи и мрачным обликом своего как бы
призрачного и замогильного войска вселяют во врагов такой ужас, что никто не
может вынести это невиданное и словно уводящее в преисподнюю зрелище; ведь в
любом сражении первыми должны быть побеждены глаза" ("О происхождении
германцев", 43). Здесь Тацит описывает то, что позднее было названо
wütendes Heer, "яростной армией" или "армией Вотана",
маскировавшейся под армию мертвых: они принимают вид исчадий ада (в этом и
состоит маскарад), выбирают ночь для сражений. Это - своеобразное
вторжение мертвецов в мир живых. В эпических произведениях эти воины называются
берсерки, букв. "те, кто маскируется под медведя" (в "Младшей Эдде" имя
одного из двенадцати берсерков конунга Хрольва - Бёдвар Медвежонок) 4.
Отец
рассказывал. Зима 1942 года. Ленинградский фронт. Отец выходит из блиндажа.
Рядом солдат рубит дрова. Он не может понять, что солдат использует вместо
чурбака. Подходит ближе и видит, что это заледеневшая голова одного из
убитых во время наступления немцев. На дне траншеи - месиво из грязи и крови.
Бьешь по полену топором, - объясняет солдат, - полено уходит в грязь. Это не было
головой врага. Это был единственный оказавшийся под рукой твердый предмет.
Ф. Б. Я. Кёйпер в
работе "Древний арийский словесный поединок" сравнивает ведийский ритуал с
ритуалом индейцев Северо-запада Америки - потлачем 5
(см.: Потлач ). И у ариев и у
индейцев ритуалы являются возбудителями творческих сил космоса, совпадают
с переходом в новое состояние жизни. В обоих случаях ритуал может быть описан в
терминах войны (потлач называют "войной имуществ") и игры.
Игра возможна лишь тогда, когда играющие признают друг
друга равными или, во всяком случае, равноправными. На этом правиле покоилось
вплоть до новейшего времени и международное право, в котором нашла свое
выражение идея включения войны в сферу культуры. Состояние войны отличали, с
одной стороны, от состояния мира, с другой - от преступного насилия. Только
теория "тотальной войны" отказывается от последних остатков культурной и
тем самым игровой функции войны. Эта теория допускает использование любых
средств массового уничтожения противника, в том числе и против мирного
населения; ее автор, немецкий генерал Эрих Людендорф (1865-1937), стал
основоположником фашистской военной доктрины (разумеется, Людендорф лишь
сформулировал то, что к этому времени нужно было сформулировать).
В
архаических культурах война находилась рядом с такими священными реалиями
как правосудие, жребий, азартная игра, спор об заклад, вызов, поединок и
"божий суд". Войну вели для того, чтобы через испытание добиться у богов
освященного решения (своей судьбы). Это решение можно выманить, меча жребий,
меряясь силами, в словесном поединке или с оружием в руках.
Война велась по заранее установленным правилам: враждующие
стороны могли договариваться об используемом оружии, о времени и месте сражения.
Характерна демаркация поля битвы, которую можно отождествить с ограждением
судебного места. Описание этого ритуала встречается в древненорвежских
источниках: поле битвы обозначается деревянными колышками или ветками лещины.
Это представление продолжает жить и поныне в английском
a pitched battle "битва по правилам".
Единоборство, предваряющее, сопровождающее или заменяющее
общую битву, хорошо известно в историисамых разных стран. В битве при Бадре, где Мухаммед сражался с корайскими
шиитами, группа из трех воинов вызывает на единоборство такое же число
смельчаков из вражеских рядов. Обе стороны представляются и признают друг друга
достойными противниками. В 1-й мировой войне этот вид единоборства существовал в
форме вызова на поединок, который известные авиаторы посылали друг другу в
письмах.
Когда вандалы в Испании пошли войной на алеманнов,
исход войны решило единоборство: "Первые удары оружия есть вещее
предзнаменование исхода битвы". Доказательство того, что одна сторона сильнее,
является вместе с тем и доказательством, что она права - коль скоро ей
покровительствуют боги. Однако замена общей битвы единоборством еще на ранней
стадии мотивируется тем, что таким образом можно избегнуть кровопролития. Уже в
случае с Теодериком Меровингом при Кьерси на Уазе сами воины говорят: пусть
лучше погибнет один, чем целая рать. Еще Карл V дважды
по всей форме вызывал на единоборство Франциска I, и
этот случай был не последним.
Часто для
воина честь оказывалась превыше стремления одержать победу любой ценой. Один
японский князь по имени Кэнсин, воюя с другим
по имени Сингэн, жившим в горах, прослышал, что некто третий, открыто не
объявлявший Сингэну войны, отрезал пути, по которым в горы подвозилась соль.
Тогда Кэнсин приказал своим подданным доставить противнику соль в избытке,
написав Сингэну, что он счел достойным презрения этот жест экономической войны:
"Я сражаюсь не солью, а мечом".
Война, став священным установлением, попав в сферу
чести, облекается всем духовным и материальным декором, имеющимся в распоряжении
племени. Это вовсе не означает, что война отныне будет вестись в формах
культового действа. В ней полностью властвует грубая сила, однако война
рассматривается в свете священного долга и чести, до известной степени
разыгрывается в их формах.
Всегда бывает трудно установить, насколько эти
представления определяют ведение войны на деле. Преобладающая часть сведений о
войнах, которые доносят до нас исторические источники, опирается на литературное
видение событий, как оно фиксируется в эпосе или хронике. В этих источниках
присутствует большая доля красивого живописания и героического вымысла. Однако
было бы неверно полагать, что все это облагораживание войны есть сплошная
фикция. Важно, что в представлениях о войне как торжественной игре чести и
добродетели сложилась идея рыцарства, то есть идея благородного воина. Можно
сказать больше: в ассимиляции идей рыцарского долга и рыцарского достоинства
возникла и выросла на античной и христианской основе система международного
права 6.
"Внутри христианской символики "вера" и
"верность" - одно и то же (древнееврейское "‛aemunah",
греческое πίστις , латинское fides означают оба
этих понятия). Древнее латинское слово sacramentum, в
раннехристианском обиходе примененное к церковным "таинствам", по своему
исходному смыслу означает солдатскую присягу. Ранние христиане называли
язычников тем же словечком "pagani", каким римские
солдаты называли "штатских" и "шпаков" - людей, не знающих долга воинской
верности перед лицом смерти.[...]
Выраженная в
сакральном знаке "тайна" есть в христианской системе идей не только и не столько
эзотерическое достояние немногих, сберегаемое от толпы, сколько военная тайна,
сберегаемая от врагов. Повсеместно верили, например, что "стратегический
план" воплощения и страдания Христа был тщательно скрыт от дьявола. "Я не
поведаю врагам твоим тайну", - обещает Христу верующий ("верный"!) в одном
византийском песнопении. Место мистериально-гностической оппозиции "посвященные-непосвященные"
заступает совсем иная оппозиция: "соратники - противники"; в число последних
включены "враги зримые и незримые" - люди и бесы. Для онтологического
нейтралитета не остается места. Поэтому два евангельских изречения, нередко
воспринимаемые как выражение двух противоположных точек зрения ("терпимой" и
"нетерпимой"), на деле имеют совершенно идентичный смысл. "Кто не против вас,
тот за вас" (Марк. 9,40); но "кто не со Мною, тот против Меня" (Матф. 12, 30);
всякий, кто не становится под одно "знамя", тем самым уже обязывается верностью
другому "знамени". "Знамя" стоит против "знамени", и "знамение" против
"знамения". "...И явилось в небе великое знамение: жена, облеченная в солнце...
И другое знамение явилось на небе: вот, большой красный дракон с семью головами
и десятью рогами..." (Откр. 12, 1, 3). Настоящее состояние бытия вплоть до конца
этого "эона" - священная война, "меч и разделение" во всем "видимом и невидимом"
космосе, и человек участвует в этой войне как "верный" или, напротив, "неверный"
воин. ["Солдатская" верность христианина своему
Богу - тема толкований Оригена на "Книгу Иисуса Навина".]
"Боязливых же и неверных... участь в озере, горящем огнем и серою: это смерть
вторая" (Откр. 21, 8).
Старые,
"языческие" религии Средиземноморья могли грозить участью отверженного
"нечестивцам", "презрителям богов" (Энеида VI, 620),
т.е. нарушителям культовых норм, но не "боязливым и неверным", не предателям в
священной космической войне; и это постольку, поскольку они не принимали
достаточно всерьез представления о войне бога, которую ведет человек - дружинник
бога, обязанный ему не только почтением, но прежде всего воинской верностью. В
позднеантичную эпоху представление о верующем как верном солдате своего божества
присутствует, правда, в митраизме. Но вот что интересно: участники митраистских
мистерий были исключительно мужчинами и в большинстве своем солдатами, что
придавало их "воинскому" настроению слишком конкретный и потому слишком узкий
характер. Напротив, в христианстве "воинствование" под знаком креста было
воспринято как парадигма общечеловеческой (в частности, женской) судьбы.
Речь шла уже не о
"внешнем", но о "внутреннем" воинском достоинстве. "Имеет доспехи внешний
человек, имеет их и внутренний человек. Кто воинствует по внутреннему своему
человеку, облекается в доспехи божьи, да возможет стоять противу выпадов диавола"
(Ориген). В этой системе снята противоположность "мира" и "войны"; "мир" - одно
из ключевых слов христианства, но, как говорит христианский моралист, обращаясь
к своим, "мир ваш есть война с диаволом" (Тертуллиан). Самая тяжелая часть этой
войны - борьба с самим собой: "мы повсюду носим своего врага внутри себя... и
если внешняя война легко прекращается, то война в душе нашей длится до самой
смерти" (Климент Александрийский). Но борьба с самим собой понята не просто как
усилие самоусовершенствования, отлично известное любому стоику, а именно как
соучастие в космической войне, в походе Бога против врагов Бога.
Любой языческий бог
помогал своим любимцам и почитателям, когда те вели войну; что ему было
несвойственно делать, так это вести собственную войну, вербуя ради своего дела
людей, "избирая" и "призывая" их под свое "знамя". Конечно, гомеровская Афина
стоит за дело ахейцев; но разве гомеровскому Агамемнону или Ахиллу пришло бы в
голову вообразить, будто они стоят за дело Афины? Но уже в древнейшем памятнике
библейской традиции, которым располагает наука, - в "Песни Деворы (XII
в. до н.э.) - речь с полной серьезностью идет о войне за дело Бога. Девора - не просто поклонница своего Бога, но одновременно его воительница и
дружинница; она проклинает жителей Мероза за то, что они "не пришли на помощь
Господу" (Суд. 5, 23).
За этой архаической
песнью уже стоит идея "завета", или "союза", между Богом и его "верными". В
контексте этой идеи каждый сакральный знак есть именно "знак завета" (Быт. 9,12;
13,17; 17,11) - обещание и удостоверение взаимной воинской верности
полководца-Бога и дружинника-человека. Отсюда ведет путь к новозаветной
символике воинствования "не против крови и плоти, но против Начал, против
Властей, против Космократоров тьмы века сего, против духов злобы поднебесных" (Ефес.
6,12), к обозначению поста как "воинской стражи", вообще к уподоблению аскезы
воинской дисциплине.
Евангельская
"священная история" трактует не просто о "благочестии", но о верности
(предлагаемой верности Бога и требуемой верности человека); именно постольку она
есть в очень важном своем аспекте рассказ о неверности. В ней строго
необходима фигура Иуды: возможность падения в бездну предательства и
вероломства, подобного воинской измене (а не просто "нечестия"), - одна из
универсалий всего бытия "христианского воина". [...]
Еще шире тема неверности, апостазии, узурпации дана в прологе к четвертому
Евангелию: "Пришел к своим, и свои его не приняли..." (Иоан. 1,11).
"Пререкаемый",
оспариваемый сакральный знак мыслится воздвигнутым в гуще боя, на глазах у
друзей и врагов, для воодушевления первых и для "ожесточения" вторых. Характерна
пластическая выразительность такого символа, как Распятие: тело до конца
"явлено", развернуто как знамя, раскрыто как книга - и поднято над головами как
знамя и как книга. Сходный облик имеет и так называемая Оранта - фигура
Богоматери с распростертыми и поднятыми до уровня головы руками. Ее жест есть
жест молитвы; но сказать так - значит сказать еще не все. Чтобы понять подлинный
смысл жеста Оранты, полезно вспомнить известное место Библии, где описывается
именно такой жест. Во время тяжелой битвы божьей рати с амалекитянами Моисей
поднял руки в молитве за свой народ - и до тех пор, пока он упорным усилием
удерживал руки в воздетом положении, побеждали воины Бога, а когда руки Моисея
невольно опускались, побеждали враги (Исх. 17, 11-12). В свете этого эпизода,
популярного и в средние века и неизменно воспринимавшегося как прообраз позы Оранты, становится понятным, какого рода молитва выражена этой позой. Такая
молитва - опять-таки "воинствование", "духовная брань", напряжение теургической
силы, от которого должны "расточиться" видимые и невидимые, телесные и
бесплотные враги. Стоит сравнить эти образы с иконографией покоящегося или
невозмутимо восседающего Будды, чтобы ощутить контраст" 7.
Отец
рассказывал...
ССЫЛКИ
1. Полный
церковно-славянский словарь. М., 1993, с. 78.
2. Кёйпер Ф. Б. Я. Труды по ведийской мифологии.
М., 1986 (с. 47-100: "Древний арийский словесный поединок").
3. Младшая Эдда. Л., 1970, с. 229 (Примечание М.И. Стеблин-Каменского).
4. Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных
терминов. М., 1995, с. 90.
5. Кёйпер Ф. Б. Я. Указ соч., с. 91.
6. Хёйзинга Й. Homo ludens.
В тени завтрашнего дня. М., 1992, с. 105-124.
7.Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской
литературы. М., 1977, с. 122-127.
|
|
