|
И. П. Смирнов
Неизвестный солдат
СмирновИ. П. Человек
человеку - философ. "Алетейя". СПб., 1999, с.
233-257.
«Durch welches Mittel wollen sie aus dem Streite
herauskommen, da keiner von beiden
seine Sache
geradezu begreiflich und gewiß machen, sondern nur
die seines Gegners angreifen und widerlegen kann? »
Immanuel Kant
1. Философы о войне
1.1.1. Понимание войны, верное своему предмету, раскололо
философов на два противостоящих лагеря: на защитников
агрессивности и стремящихся поразить даже ее миротворцев.
Первые
представлены в развитии русской мысли, прежде всего, Вл.
Соловьевым. В «Оправдании добра» (1894-1897) и позднее в
«Трех разговорах о войне, прогрессе и конце всемирной
истории» (1900) он, весьма формально признав войну злом,
усмотрел ее положительный смысл в том, что она ведет к «политическому
объединению человечества»1, иначе
говоря, к победе над индивидуальным.
-----------------
1 В. С. Соловьев. Соч. в 2-х т. Т. 1,
478.
234
Говоря о необходимости войны, «восполняющей частную жизнь
общей исторической жизнью человечества»1,
Соловьев не оригинален — он продолжает Гегеля, который
утверждал в «Феноменологии духа», что война позволяет
целому упрочить себя через отрицание «в-себе-бытия»
личностей, показывая им «работу их господина, Смерти»2.
К
гегелевскому же неприятию частноопределенности восходит
и оправдание войны у Ницше (в «Человеческом, слишком
человеческом», 1878). Опадает, по Ницше, почувствовать
человеку «глубокую неперсональную ненависть», которая
делает его адекватным себе в качестве воплощения идеи «силы»
— нашей власти над миром.
«Да»,
сказанное всеми этими философами войне, есть не что иное,
как философиодицея, как выражение борьбы
философствующего «я» за право абстрагироваться от
собственного своеобразия, как свидетельство
невозможности избавиться от себя вне объявления войны до
победного конца индивидуальному в целом.
Милитаризованный философ пытается, конечно же, убить
свое тело — уничтожить самое последнее прибежище
автоидентичности (на это соображение нас навел Д. А.
Пригов). Славословя борьбу классов, Маркс и Сорель уже
самим понятием класса принуждали индивидуумов к
капитуляции. Класс у этих философов воины потому и
агрессивен, что в нем человеческаяособь исчезает.
-----------------------
1 В. С. Соловьев. Соч. в 2-х т. Т. 1, 480.
2 О гегелевском подходе к войне см. подробно: André
Glucksmann. La discours de la guerre précédé de Europe
2004. Paris, 1979,137 ff.
235
Философская позитивизация войны, будучи войной за
философию против любой частноопределенности, не может
быть оригинальной (=личностной) в принципе. Так же, как
Соловьев и Ницше повторяют Гегеля, он сам возвращает нас
к философскому государству Платона, которое организуется
воинами-философами. Платон заклеймил личностное мышление,
объявив его всего лишь «мнением» там, где он
провозгласил милитаризм основой идеального, высшего
порядка среди людей.
Если бросить взгляд от Платона еще дальше в глубь
истории философии, на Гераклита, для которого все вещи
порождаются борьбой противоположностей 1,
то станет ясно, что в «Политейе» была произведена
попытка придать искусственному (т. е. государству)
естественный, онтологический характер. Философское
осмысление войны началось у Гераклита с такой ее
максимализации, которая возвела ее в принцип универсума.
Избавляясь от себя, философ готов предать огню (как это
явствует из Гераклитовых фрагментов) весь мир — не
одного лишь индивидуума. В XX в. тезис Гераклита нашел
явно слышимый отклик в тезисах молодого Батая о войне
(«La menace de guerre»), в которых читаем: «Le combat
est la même chose qui la vie. La valeur d'un homme
dépend de sa forceagressive»2.
-------------------------------
1 Классический разбор идеи войны у
Гераклита см.: Ferdinand Lassalle. Die Philosophie
Herakieitos des Dunkien von Ephesos, Zweiter Band.
Berlin, 1858, 117 ff.
2 George Bataille. Œuvres complètes. I, 550.
236
1.1.2. Итак, нежелание философов быть
особями среди других таких же толкает их на
легитимирование войны, сокрушающей индивидуумов. Но из
той же самой предпосылки философия способна
предпринимать и иной вывод. Воюя с индивидуальным, она
может думать, что principium individuationis и есть
начало войны — «всех против всех» (как писал Гоббс в «De
cive» (1642) и в последующих сочинениях)1.
В данном случае освобождающийся от себя философ
переносит вину за это на собственное «я», распространяя
ее далее проективным образом на любое «я». О том, что
именно индивидуум с его протестом против общего источает
из себя bellum omnium contra отпев, поведал своим
читателям и Достоевский в «Записках из подполья» и в
эпилоге «Преступления и наказания».
1.1.3.
В XX в. русская философия довела соображения о войне
Соловьева до их крайнего завершения в лице С. Булгакова.
Творец создает мир из ничто, — пишет Булгаков в начале
Второй мировой войны в своих «Размышлениях о войне»
(1940)2, — и это ничто остается в мире как его
возможность, как свобода «тварного самотворчества».
Жертвуя собой в войне, человек обнаруживает себя в
истории, в становлении, и объединяется с Христом,
подавшим пример жертвенного исторического бытия. Война
отражает собой на человеческий манер акт Божественного
творения.
----------------------------
1 О соображениях Гоббса по поводу
войны ср., например: Friedrich 0. Wolf. Die neue
Wissenschaft des Thomas Hobbes. Zu den Grundlagen der
politischen Philosophie der Neuzeit. Stuttgart, Bad
Cannstatt, 1969, 58 ff.
2 Звезда, 1993, № 5, 138-162.
237
В Мировую войну людей вовлекает Божий гнев, ниспосланный
на «анатомизирующий буржуазный материализм». Она была
предсказана Апокалипсисом — социологическим текстом, как
писал Булгаков много раньше — в «Двух градах» («Апокалиптика
и социализм», 1910) 1.
------------------------------
1 Большая часть русской философии так называемого «серебряного
века» шла за Соловьевым в его оправдании войны. Е.
Трубецкой легитимировал первую мировую бойню тем, что
она создает сверхчеловека: «Во время войны все живут с
удвоенной силой — и личности и общественные группы и
целые народы» (Е. Н. Трубецкой. Отечественная война и ее
духовный смысл. Москва, 1915, 14-15). Противоборствуя,
враждебные станы солидарны друг с другом при всей своей
непримиримости, равно принося плоть в жертву Духу. И
Бердяев указывал на то, что война «углубляет» человека,
приоткрывая ему тайну смерти, и является убийством
физического во имя торжества духовного (Николай Бердяев.
Философия неравенства. Письма к недругам по социальной
философии (1923). Раг18, 1971, 190 и след.).
Русская философия унаследовала от Соловьева также его
псевдодвойствен-ность в оценке войны. Франк как будто,
скорее, порицал войну, чем допускал ее. И все же она
есть для него момент истины: «Без веры в абсолютную,
объективно нравственную ценность, а не только
относительную, утилитарно-эгоистическую ценность своей
цели психологически невозможны [...] то самоотвержение и
напряжение действенной воли, которое необходимо в столь
трудном и мучительном деле, как война...» (С. Л. Франк.
О поисках смысла вой-
ны. — Русская мысль, 1914. XII, 127). Мыслительная
тактика, подобная той, что присутствует у Франка, была
свойственна также Ильину («Основное нравственное
противоречие войны», 1914). Убийство на войне для Ильина
— ложное подражание нуминозному. Но именно тут человек и
может осознать свою вечную, неистребимую греховность и
возвысить свое участие в войне из эмпирического акта до
философского действия (И. А. Ильин. Собр. соч. в 10-ти
т. Т. 5. Москва, 1995,7-30).
Нужно, впрочем, оговориться, что мы ссылаемся в основном,
если не считать труда Бердяева, на тексты, написанные в
начале Первой мировой войны. Как показывают историки,
русское общество после 1915 г. резко изменило свое
положительное отношение к войне {Hubertus F. Jahn.
Patriotic Culture in Russia during Worid War I. Ithaca,
London, 1995, 28 ff). О философской реакции немецкой
культуры на войну 1914-18 гг. см. подробно: Eva Hörn.
Krieg und Krise. Zur anthropologischen Figur des Ersten
Weltkriegs, 1997 (ms).
238
Священник Булгаков вряд ли подозревал, создавая «софиодицею
войны», связывая в один узел творческое и разрушительное,
что он перекликался с ростовской еврейкой, Шпильрейн,
которая переключила в статье «Деструкция как причина
становления» (1912)1 свойственное
философии оправдание смерти личности в филогенезе в
онтогенетический план (со ссылкой на Ницше). Без
саморазрушения не было бы восхождения личности к другому,
к любви, — считала Шпильрейн. «Todestrieb» Фрейда был
перенят им из этой работы. Психология сообща принесла
себя в жертву философии.
1.1.4.
Наряду с философствованием о войне, которое
рассматривает ее как некий путь: от раздельного
состояния мира к всеединству, от несовершенных форм
правления к идеальной организации общества, от status
naturalis к государственной жизни и т. д., существуют и
многочисленные теории войны, дающие ей определение, т.
е. неким образом выводящие ее из того, что войной не
является.
-------------------------
1 Sabina Spielrein. Ausgewählte Schriften. Bd. 2.
Berlin, 1986,
110 ff.
239
Самая известная в этой парадигме дефиниция принадлежит
Клаузевицу: «Der Krieg ist eine bloße Fortsetzung der
Politik mit anderen Mitteln [...] kein selbständiges
Ding...»1 Эндрески понимает войну как
имплицируемую отбором, в процессе которого выживает
только тот, кто интеллектуально был наиболее
приспособлен к антропологическому покорению естественной
среды 2. (В своем моделировании войны
Эндрески ушел не слишком далеко от знаменитого труда
Лоренца «Das sogenannte Böse. Zur Naturgeschichte der
Agression»,Wien, 1963, где война была преподнесена в
виде специфического внутривидового стремления к
улучшению человека человеком в противоположность
животному старанию сохранить свой род). Крефельд придает
войне игровой характер («War, in short, is grand
theater»3).
---------------------
1 Carl von Clausewitz. Vom Kriege. Bonn, 1973, 210, 212.
2 Stanisiav Andreski. Wars, Revolutions, Dictatorships.
Studies of Historical and Contemporary Problems from a
Comparativ Viewpoint. London, 1992, 10 ff.
3 Martin van C reueid. The Transformation of War. New
York е. а. 1991, 171. Заголовок этой книги — без огласки
— цитирует название последней главы из трактата о войне
и мире Прудона. Игровую природу подозревал у войны уже
Клаузевиц (ор. сit., 212-213). Войне как сопоставимой с
искусствами посвятил свой многотомный труд (1920)
Дельбрюк (Hans Delbrilk. Geschichte der Kriegskunst im
Rahmen der politischen Geschichte. Berlin, 1962).
240
Приведенные определения войны страдают одним и тем же
пороком — они недостаточны. Почему политике не хватает
ее собственных средств, которые она восполняет в войне?
Почему отбор лучших предполагает войну, а не
иерархическое подчинение слабых сильным и эксплуатацию
первых вторыми? Почему игра выливается в
человекоубийство? Допустим на мгновение, что война —
театр. Но ведь театр — не война. Каков смысл такого, не
имеющего обратной силы, сравнения? Теории войны, будучи
в качестве теорий синекдохами, с необходимостью придают
своему предмету статус части, входящей в некое целое (в
политику, в биологическую эволюцию, в культуру-игру).
Война, таким образом, отчуждается от самой себя. В общем,
она становится одним из моментов мирной деятельности
человека. Испытывает ли теоретик страх потерять себя при
мыслительной работе со столь опасным для человека
явлением, как война? Вопрос можно сформулировать и так:
боится ли теоретик предметов, по сути своей
предназначенных для постижения философами?
1.2.
Вернемся к философствованию о войне. И Соловьев, и
Булгаков нацеливали представления о ней против Льва
Толстого. Булгаков упрекнул позднего Толстого с его
пацифистскими писаниями в «гедонизме». Незаслуженно.
Идея Толстого, высказанная им многое число раз, состояла
в том, что господство одного индивидуума над другим и
война — одно и то же. До Толстого этой точки зрения на
персональное правление (с противоположной оценкой)
придерживался Макиавелли (1513), который сделал отсюда
вывод о том, что власть имущий обязан постоянно
заботиться о ратных делах. Толстой взглянул на эту
проблему не со стороны подчиняющего, но со стороны
подчиненного индивидуума. В разрешении, данном всем,
противиться воинскому долгу («Царство Божие внутри вас»
(1890-1893) и др. сочинения), Толстой отстаивал не право
плоти удовлетворяться собой (как думал Булгаков), но
право каждого быть князем 1.
----------------------------
1 Как и князь, не подчиняющийся
никому, кроме небесных сил, «христианин» у Толстого «...освобождается
от человеческой власти тем, что признает над собой одну
власть Бога» (Л. Н, Толстой. Поли. собр. соч., т. 28.
Москва, 1957, 168).
241
Обращая ценности, которыми оперировал Макиавелли,
Толстой ополчился и на Канта. Только мировое
правительство сможет создать «вечный мир», — писал в
1795 г. Кант (что повторит несколько запоздавший в своем
миротворческом прожектерстве Эйнштейн) 1.
Только непослушание всех миротворит, — возражал Толстой
(и противоречил в этом, с другой стороны, также Гоббсу).
Философия мира чревата внутренними распрями, в отличие
от ее противницы, мудрости о войне, склонной к созданию
консенсусов.
Впрочем, и
пацифизм имеет свои линии преемственности. Толстой, как
известно, был заворожен Прудоном, для которого именно
«1'homme de guerre» утверждает в мире неправедные закон
и государство, «droit de la force»2 У
пацифизма есть парадигмы, в рамках которых его
сторонники получают передышку от прений друг с другом.
--------------------------------
1 Фрейд урезонивал Эйнштейна в письме «Warum Krieg?»
(1932), замечая адресату, что разрушение
противоположного неизбежно входит в намерения всего
живого: «Das Lebewesen bewahrt [...] sein eigenes Leben
dadurch, daß es fremdes zerstört» (Sigmund Freud.
Gesammelte Werke. Bd. 16. Werke aus den Jahren
1932-1939. London, 1950, 22). В этом суждении любопытна
перекличка Фрейда с Гераклитом и Батаем. Ранее («Zeitgemäßes
über Krieg und Tod», 1915) Фрейд пришел к выводу о том,
что военные конфликты разыгрываются между изначальной
биоагрессивностью человека и культурой, которая ее
репрессирует. Война, следовательно, ведется животным
против человека. Факты говорят о противоположном:
человек борется с природой, не она с ним.
2 P.-J. Proudhon. La Guerre et
la Paix: Recherches sur la Principe et la Constitution
du Droit des Gens (1861). Œuvres complètes, 6. Paris,
1927, 25 ff. Война, в восприятии Прудона, следует из
того, что человек выступает против природы. Тем самым
Прудон предвосхитил позднейшие попытки ассоциировать
войну и «intraspezifische Selektion» (Лоренц).
242
Еще один проект философского (==вечного) мира (и
антикантовский, и сторонний толстовству) выдвинул Н.
Федоров в своей «Философии общего дела»: «смертоносность
цивилизации» будет устранена при том условии, что
сыновья научатся воскрешать отцов. (Война для Федорова,
таким образом, не что иное, как смена поколений).
Мир
воцарится, когда объединятся церкви, — так рисовал себе
будущее Сен-Симон («Новое христианство» (1835); из этого
трактата почерпнул свое миротворческое пророчество
Соловьев).
При всем своем
несходстве упомянутые утопии равным образом основываются
на вере в то, что абсолютная суверенность достижима:
будь то социально-политическая суверенность у Канта, чье
вселенское государство не делит своего положения ни с
каким другим; или персональная у Прудона и Толстого, с
точки зрения которых подданных не должно быть в помине;
или антропологическая — в учении Федорова, надеявшегося
на наступление времени, когда отцы навсегда закрепят за
собой свое господство над детьми (более авторитарную
мысль, чем эта, трудно себе представить); или
религиозная (сен-симонистское единоцерковное
христианство).
243
Кто не сомневается в наличии абсолютной суверенности, в
которой Батай, радикализуя Руссо, видел конечную цель
личностного? Победитель, у которого больше нет
соперников. Если философия войны проектирует вовне
процесс отвлечения личности от ее характерности, то
философия мира навязывает внешней реальности результат
этого абстрагирования. Взяв верх над философствующим,
философия жаждет непрерывного мира, своей будущей
непоколебимой укорененности в бытии. Лишь отряхнув себя,
«я» способно помыслить абсолютную суверенность, или, что
то же, свою незаместимость никаким другим «я», полную
свободу от сопоставимости с иносоматичностью, или, что
то же, вечный мир. «Я» без «я» монархично. Суверенное
«я» без «я» не может согласиться с чужим представлением
о миротворении. В стане миролюбцев царят распри.
Знаменательно, что вечный мир Канта, Прудона, Толстого,
Федорова и Сен-Симона есть послевоенное состояние, он
устанавливается post bellum. Как таковой он не дан нам (об
этом пишут многие). Философии и войны, и мира дана война.
Как начало философствования.
Спрашивается:
как философствовать о войне (и мире, т. е. обо всем), не
проецируя при этом расхождение философского дискурса и
его субъекта на обсуждаемый предмет. Как философствовать
без философа?
244
2. Война философов
2.1.1. Нужда в философе, лишнем в его дискурсе о войне,
отпадет, если мы, следуя стержневому мотиву этой книги,
будем исходить из того, что человек философичен в своем
ратном труде, как и в любом другом большом деянии.
За что воюют?
За истину. Только она стоит того, чтобы за нее можно
было умереть. Войн много. Война одна — философов, людей.
Воюют за то, чтобы сделать истину универсальной,
приложимой повсюду, чтобы покорить ей ее врагов. Неважно,
кто и за какую истину борется. Истиной является сама
борьба за истину. Всякая война священна. Ибо
предполагает веру каждой из противодействующих сторон в
то, что она-то и обладает истиной. Воюют, потому что
истина, как бы она ни определялась, должна быть
противопоставлена фальши. У правды нет общего
семантического содержания. Собственно, именно это и
демонстрируют нам войны, которые ведутся из-за разных,
исторически меняющихся истин. Не столько истина
исторична, сколько история как всегдашняя схватка за нее
истинна. Быть воином подразумевает, что истине нельзя
сообщить никакой иной очевидности, кроме той, которая
зиждется на праве сильного.
Хотя в истину (если
она не частнозначима) можно лишь верить, поскольку у нее
нет референтной закрепленности, поскольку ее претензия
на универсальность вступает в несглаживаемое
противоречие с какой бы то ни было референтностью,
конкретностью, все же у истины есть логическое
содержание. Это — negatio negationis. Война есть обычай,
наряду с кулинарными и похоронными обрядами,
использующими ту же, что и она, логику. Как и они, она
зачеркивает идею естественной смерти. В качестве обычая
война хочет взять верх над историей. Воюют с историей —
и проигрывают ей, чтобы возобновить потерянное
245
сражение. Дело женщин, причитающих над усопшими и
стряпающих у очага, — быть вне истории. Обычай мужчин —
ополчаться на нее. Человек есть животное, отрицающее
отрицание себя в смерти. В войне побеждает не Смерть,
как декларировал Гегель, но бессмертие. Готовность воина
к самопожертвованию, добровольность гибели, волонтерство
каждого, кто призван на войну (вот наше призвание! Beruf,
der nicht widerrufen werden darf), означают попрание
смерти смертью, самоубийство смерти. Война не наказывает,
не отменяет личностное в человеке, как солидарно
утверждают философы. Напротив того: она вырастает из в
высшей степени персонального акта — из решимости
личности авторизовать свою смерть. С другой стороны,
война, коллективная самоубийственность по обе стороны
фронта, менее всего являет собой тотальную атомизацию
людского множества в духе status naturalis у Гоббса. В
войне личностное и всеобщее совпадают между собой. В
конечном итоге воюют против отрицания (как такового),
мешающего насаждению универсальности, т. е. бессмертия,
т. е. философии.
Война —
философское состояние мира 1. С той и
другой сторон в ней участвуют я-объекты, которые
обнаруживают волю (Ichheit) к тому, чтобы быть
-------------------------
1 Для философии как цеха, дискурса
это состояние проективно оборачивается конфликтом между
какой-то ошибочной и какой-то безошибочной философиями.
Прекрасный пример тому — доклад Эрна «От Канта к Круппу»
(1914), в котором Восточный фронт Первой мировой войны
был понят в качестве разделяющего германский «феноменологизм»
и русский «онтологизм» (В. Ф. Эрн. Сочинения. Москва,
1991, 308-318). Занятно, что эмигрировавший в Германию
Франк перенял в работе о русском мировоззрении (1925) у
Эрна концептуализацию русской философии как сплошь
онтологической.
246
замещаемыми. Это объединяет, уравнивает врагов, которые
совместно образуют единое многосоставное тело-объект.
Именно воюя, человек становится общечеловеком,
одинаковым с другим человеком в обоюдной
предрасположенности к тому, чтобы смертию упразднить
смерть. У обоих соперничающих лагерей есть общий враг, о
котором проницательно писала Петровская, — «незанятое
место »1. Воюют против пустого
пространства, в котором нет человека. Оккупируют не
территорию противника, но тот участок мира, который не
заполнен антропологическим содержанием. Который
полагается незаполненным им.
2.1.2.
Ясно, что война невозможна без организации масс, без
возникновения институций милитаризма, без привнесения в
я-объектность я-субъектности. Воюющий я-субъект, однако,
вторичен по отношению к сражающемуся я-объекту. Ведь не
тактика же и стратегия штабов порождают войну 2.
Побеждает в итоге тот, кто лучше организован. В войне
институция в конце концов берет верх над обычаем, я-субъект
здесь наносит поражение я-объекту. Это положение дел
называется миром. Он непрочен, потому что ему не хватает
антропологической фундаментальности.
1 Елена Петровская. «Wilderness»:
американский протоландшафт. — Новый круг, 1992, № 2,
178.
2 Ср. противоположную точку зрения, с которой война
обрисована как прежде всего институционализованная
деятельность человека: Anatol Rapoport. Ursprünge der
Gewalt: Ansätze zur Konfliktforschung (=The Origins
ofViolence. New York, 1989), übers. von G. Schwarz.
Darmstadt, 1990, 339 ff.
247
Победа фиктивна в принципе. Не удивительно, что она во
множестве плодит симулякрумы. Вот один из них —
вторичная капитуляция немцев в мае 1945 г.,
произведенная по настоянию советской стороны после того,
как Акт о капитуляции уже был подписан 1.
В своей последней глубине тактика, которой
руководствуются институции милитаризма, остается во все
времена одной и той же тактикой ложного дара. Они
обещают тем, кто рекрутируется на войну, больше, чем
затем дают им. Ибо никакие чины, звания, пенсии,
материальные подачки и привилегии, достающиеся
победителям, не в состоянии аксиологически перевесить
представление о необходимости бороться за универсально
значимую истину, с помощью которого организуются массы,
отправляемые на фронт, и которое теряет смысл при
наступлении мира. Точно так же данайским даром (обманным
маневром; распространением дезинформации; миролюбивым
жестом, маскирующим подготовку агрессии; заманиванием
врага в глубь территории, на которую тот зарится, и т.п.)
всегда является и тактика, применяемая, чтобы подавить
противника. Ложный дар есть нарушение обмена, которое
происходит из-за того, что победу у воюющего я-объекта
похищает его менеджер, я-субъект.
Деррида, подозревая в любом даре фальшь, свернул всю
практику культуры, которая, понятно, не исчерпывается
одной войной и символизируется не только Троянским конем,
к интеллектуальной операции, царящей в головах штабных
офицеров.
----------------------
1 Детальную деконструкцию этого
симулякрума см.: Михаил Рыклин. Искусство как
препятствие. Москва, 1997, 32 и след.
248
О том, что постмодернизм склонен охватывать войной
культуросозидание, свидетельствует и упоминавшаяся книга
Ю. М. Лотмана «Культура и взрыв», в которой историю
текстов вечно подгоняют в (непредсказуемое) будущее
неистовые нордические бойцы — берсерки 1.
2.1.3. То
обстоятельство, что война идет не за какую-то истину в
универсуме, но за самый универсум, что она космична,
будучи осознанным, толкает человека к предательству.
Дезертиры и перебежчики раскрывают истину войны (за
истину), покидая ценностно-семантическую дизъюнкцию.
Предатель не удовлетворен референтным характером истины,
которая выдвигается тем лагерем, к каковому он
принадлежит. Невозможность верифицировать истину
побуждает к смене сторон, к сторонности от стороны, к
остранению (как сказал бы Толстой), к раскрытию в себе
другого и в другом своего, т. е. — в совокупности — к
распечатыванию нашей сокровенной я-объектности.
В известном
смысле предательство есть для человека истина об истине.
Без предательства Прометея человек не узнал бы тайны
огня. Без Божественного Откровения (еще одно слово для
обозначения предательства) ему не явилось бы разумение о
конце всемирной истории, о последней войне. Шпионаж
утопичен (ср. его восхваление Фр. Бэконом в «Новой
Атлантиде», 1624),
--------------------------
1 Ср. тонкие суждения по этому поводу:
Григорий Амелин. Юрий Лотман и опыт войны. О
предсказуемой культуре и непредсказуемых взрывах. —
Независимая газета, 01.06.1994, 7.
249
без предательства не было бы идеального порядка. Яблоко,
упавшее на голову Ньютона, — раскаявшийся мафиози
космоса. Иуда обессмертил Христа. Без исповеди не
существовало бы церкви как общины заново рожденных (покаяние
— второе крещение, по формуле средневековых авторов).
Подлинных перебежчиков творит
война (философов), революция инсценирует предательство,
казня ни в чем не повинных народных трибунов. Чем более
революция претендует на всемирное значение (как это было
во Франции и России), тем одержимее она возвращается к
идее скрытого внутреннего врага, чья мни-мость отражает
мнимую философичность революции 2.
2.2. О войне как психологическом феномене, не
редуцируемом до естественной разрушительности, присущей
(по Фрейду) всему живому, писали, среди других, Фромм,
де Мое и Менцос.
Фромм
(в «Анатомии человеческой разрушительности», 1973)
выводил войну (не без некоторых колебаний) из
незавершенности человеческой натуры, которая не ведает
другого обретения конечного смысла, кроме садомазохизма
(=придания конечности другому или себе).
------------------------
1 В отличие от гражданских войн,
философичных, как и все прочие, революция не есть война.
Революция не конфликт двух равносильных истин, но
бессилие одной из них (неважно, революционной или
старорежимной) оказывать сопротивление другой. Смешение
войны и революции очень обычно для философов (его
производит, например, Глюксман), ориентирующихся в этом,
в первую очередь, на Прудона: «En principe, toute guerre
indique une révolution» (P.-J. Proudhon. Œuvres
complètes, 6, 141).
250
Де Моc (Lloyd de Mäuse) размышляет в «Основаниях
психоистории» (1981) о войне как о рождении. Она есть
регресс психики к переживанию появляющимся на свет
ребенком узости-ужаса (захват чужой территории во время
войны, по де Мосу, диктуется оккупанту этим его
инфантильным первострахом).
Менцос называет
объяснение войны травмой рождения «слабым» аргументом
1 и взамен этого возводит в общий
психологический знаменатель военных действий
нарцисстское желание всевластия.
В отличие от
философа, которого его дискурс вынуждает к преодолению
его «я», психолог, судящий об индивидууме, прилагает все
мыслительные усилия к тому, чтобы покорить себе,
подчинить своему интеллекту чужие «я» и тем самым
впадает в неизбывное одиночество, которое, далее,
вменяется им исследуемому предмету. Для психолога война
есть результат некоей изолированности человека в
психотипическом: в садистском, мазохистском,
нарцисстском или каком-то ином, например, параноидальном
характере 2. Де Моc шагнул дальше
своих коллег, увидев в воинственности человека его
возврат в то абсолютно одинокое состояние, когда он уже
покидает материнское лоно, но еще не включается в новую
жизненную среду. Война, однако, развязывается менее
всего человеком, так или иначе изолированным в своей
психике, — и уже тем более не уникумом. Психологический
подход к
------------------
1 Stauros Mentzos. Der Krieg und seine psychosozialen
Funktionen. Frankfurt am Main, 1993, 139.
2 Параноидальность была объявлена ответственной за войну
в: F. Fornani. The Psychoanalysis of War. Indiana
University Press, Bloomington. London, 1974, passim.
251
войне как никакой другой противоречит предмету. Историки
войны любят повторять, что она неизвестна только одному
народу — эскимосам. Максимум изолированности — минимум
милитаризма. К войне приуготовляет человека не
психическая изолированность, отражающая одиночество
психолога в его психичности без принадлежности к
психическому большинству, но как раз наоборот:
психическая совместимость с любым иным человеком — некая
сверхкооперативность людей, сотрудничающих друг с другом
в процессе взаимоистребления. Пока психология не
научится различать в человеке философа, для нее
останется недоступным человек-воин.
3. Мировая война
3.1.1. Мировая война разразилась в 1914 г. и не
завершилась по сию пору. Продолжаемость мировой войны
делает паузы между битвами народов случайными. Мировая
конфронтация развертывалась и после страшного
Нюрнбергского суда, вовсе не положившего ей цезуру, — в
Корее, во Вьетнаме, в Афганистане и в других странах.
Присвоение себе человеком, конкретнее: англо-саксонскими
индивидуалистами, смешавшими их правовое сознание с
русским тоталитарным эсхатологизмом, роли судьи на
Страшном суде не удалось. Приурочивание окончания Второй
мировой войны к 1945 г. так же сомнительно, как и
датирование 1918-м г. финала Первой, которая длилась и
после этого срока в виде русской революции, надеявшейся
распространиться на весь Земной шар. Существуют
теоретические попытки оторвать Первую миро-
252
вую войну от Второй. Экстейнс, например, утверждает, что
Первая мировая война во многом еще отвечала нормам
ведения вооруженных действий XIX в., не колебавшим
кантовский нравственный императив («live and let live»)1.
Пусть так. Но что важнее: различия между двумя тактами
Мировой войны или сама ее двухтактовость? Вразрез с
многими иными историко-закономерными событиями,
разыгрывающимися параллельно в нескольких культурных
локусах (таково было, скажем, образование множества
централизованных государств в Европе), Мировая война,
для которой не оставалось пространства, где она могла бы
иметь аналог и тем самым подтвердить свою неизбежность
для человечества, воспроизвела себя во времени,
превратив его в подобие пространства.
3.1.2. Нужно
задуматься над тем, что позволило человеку в нашем
столетии сделать войну своей главной заботой. Разгадку
этой загадки, как кажется, дал Пастернак в как будто
случайном споре с другим футуристом, Шершеневичем.
Глубокая оригинальность Пастернака как философа
заключалась в том, что он почуял, что с философским
дискурсом не все обстоит благополучно, и решил думать
вне его рамок, отрекся от философского профессионализма
ради того, чтобы примкнуть к человеку-философу. В одном
из своих ранних писем (посланных отцу из Марбурга 5 июня
1912) Пастернак писал: «...философия — дело человека,
чем бы он ни стал».
----------------------
1 Modris Eksteins. The Great War: Ritual, Symbol, and
Meaning. — In: Main Trends in Cultural History. Ten
Essays, ed. by W. Melching and W. Velema. Amsterdam,
Atlanta, 1994, 204-221
253
В направленной против Шершеневича статье всего лишь о
поэзии под названием «Вассерманова реакция» (19141)
Пастернак провозгласил мышлением, которое соответствует
XX в., метонимическое. Современны для него переносы не
по сходству, но по смежности. По-новаторски воинствующая
эпоха ответила на это мнение поэта утвердительно.
Если
сущность бытия состоит в простой смежности с другим, в
случайности и повсеместности контакта, в соприкосновении
каждого с каждым, в сближении центра и периферии, то
война утрачивает всякий локальный, ограниченный характер.
Мировой война становится тогда, когда преувеличивается
значение соседства. Когда нет жизни без борьбы с
вселенским соседом, без принуждения к моей истине всех,
без переноса моего смысла по смежности на любого другого.
Именно при таком условии и можно мыслить человека
нуждающимся не в себе, а в своем тотальном заместителе
(о чем шла речь в В. I). Мировая война — война квартир в
многоэтажном доме. Война сельчан в деревне. Война
соседей за право соседства. Борьба на два фронта
оказывается при этом не стратегической ошибкой, а
естественным следствием, вытекающим из гипертрофии
смежности. Отсюда же понятна недифференцированность
фронта и тыла в «тотальной войне».
В мировую
войну людей вовлекает их неисключаемость из контекста.
Хайдеггер обобщил эту контекстность человека нашего
столетия в непревосходимой степени, обязав (в «Письме о
гуманизме») пребывающего в мире к соседству с бытием как
таковым: «Ek-sistenz» ist im fundamentalen Unterschied
zu aller existentia und "existence" das ek-statische
Wohnen in der Nähe des Seins»1.
---------------------------
1 Martin Heidegger. Platons Lehre von der Wahrheit... S.
91.
254
Являясь попыткой универсализовать истину, война,
начиная с походов Александра Великого, была
предрасположена к тому, чтобы растекаться по крайне
протяженному пространству и продолжаться чрезвычайно
долгое время (достаточно вспомнить хотя бы
Тридцатилетнюю войну в Германии). Однако, чтобы стать
действительно омнипрезентной и перманентной, война
должна была случиться в недискретном
пространстве-времени, в реальности, моделируемой
метонимическим человеком.
3.2.
Постмодернизм метафоризировал всеобщую метонимию
авангарда-тоталитаризма. Метафоризация теоретической
синекдохи, произведенная в 1968 г., на что указывалось в
В.III.2.2.2, — один из вариантов того широкого
преобразования, которому постмодернисты подвергли
метонимическое мышление их ближайших предшественников.
Метафорическая
метонимия переводит смежность в область идеального. Так
постмодернистская культура стремится выстроить чисто
интеллектуальный, дематериализованный контекст, сплетая
сеть из многих компьютерных систем (cyberspace).
Идеализация контакта прослеживается и в
постмодернистском понимании войны. Для Глюксмана
столкновение двух армий, с одной стороны, не имеет ни
малейшего смысла — она не приносит подлинной победы
никому (метонимическое соприкосновение теряет
релевантность у этого философа), а с другой, — «тождественно»
самой дискурсивности, ибо: подобно тому, как языковая
деятельность в своем всемогуществе не нуждается в мире
объектов, так и война ведется на смерть: «Le langage
universel est mort qui parle»1.
--------------------------------
1 Andre Glucksmann. Le discours de la guerre... 204.
Если для Глюксмана любая война дискурсивна, то Грэй
считает таковой лишь постмодернистскую («its unity is
rhetorical»): Chris Habbes Gray. Postmodern War. The New
Politics of Conflict. London,1997,243.
255
Мировая война завершилась с постмодернистской точки
зрения как отменяющая себя, замещающая себя в некоем
омнисуицидном ментальном акте. В одной из своих йельских
лекций («No Apocalypse, not now») Деррида заявил, что
атомная война, смерть рода человеческого, уже состоялась,
раз он сумел эту смерть помыслить.
О
метафорической метонимии можно сказать и то, что она
уравнивает соотношения между частью и целым и между
двумя целыми. Таким образом, она стирает черту,
размежевывающую частноопределенность и всеобщность.
Именно этим обусловливаются войны, происходящие в
постмодернистскую эпоху. Мало подвести их под формулу:
«the rise of low-intensity conflict»1.
Они представляют собой множество локальных войн,
направленных против Мировой войны. Как бы они ни
разнились, их объединяет одно: установка на пересмотр
того, что было ею создано (пусть то будут: внешние
границы Ирака и Армении или внутренние — Югославии, или
конфликт русских с наказанными Сталиным чеченцами и т.
п.; сюда же относятся вооруженные столкновения в бывших
колониях, упраздненных именно в итоге Второй мировой
войны).
----------------------
1 Martin uan Creveld. Op. cit., 194.
256
Постмодернистские войны продолжают обе Мировые другими
средствами. Вот что они такое в терминах риторики:
каждая из них — pars pro parte; вместе они подразумевают
totum pro toto: попытку генерального переустройства того
земного порядка, который увенчивался после и Первой, и
Второй мировых боен учреждением общечеловеческих
институций (Лига Наций, ООН). Иногда эта попытка успешна
(Армения присоединила Нагорный Карабах), иногда нет (Ирак
был выброшен из Кувейта). Но дело не в этом. А в том,
какого противника предпочитают постмодернистские войны.
Им выступает победитель двух Мировых — планетарный я-субъект,
бюрократ, принимающий решения в размерах Земного шара.
3.3. Мир был
всегда возможен. Он был возможен в виде паузы даже во
время не желавшей прекращаться Мировой войны нашего
столетия. Он — возможность войны, война как возможность
(как конфликт политических партий в парламентарном
государстве, идей в научном и эстетическом соревновании,
товаров, предлагаемых на выбор рынком). Осуществлению
вечного мира мешает только одно: если каждый из нас и
впрямь философ, то он не есть возможность человеческого,
он — необходимость такового. Война людей-философов
необходима человеку в той же мере, в какой и его тело.
Войну можно представить себе миром, мир нельзя сделать
телесным. Диалектика необходимой войны: дефицит
исчезающих в битвах тел восполняется в мирное время. Но
пока еще наша плоть присутствует в космосе, война идет.
|
|
