Фридрих Дюрренматт

 

        Поручение, или О наблюдении за наблюдающим за наблюдателями

 

                                                            (Фрагмент 21)


    Он пил виски стакан за стаканом, лишь изредка разбавляя водой; и вот перед ней тот, кого она впервые встретила у обезображенного трупа датчанина,— пьяница с изборожденным морщинами лицом, маленькими глазками, которые отдавали блеском, но вместе с тем казались окаменевшими, словно бы от какого-то леденящего душу ужаса, свидетелями которого были целую вечность, и когда она наугад спросила, кому это пришло в голову окрестить его Полифемом, прямо-таки оторопела: едва произнесла эти слова, как он, приложившись губами к бутылке и еле ворочая языком, моментально отреагировал: она ж дважды подвергла себя смертельной опасности — когда выходила наружу, испуганная ракетами, и раньше,— когда стояла у железной двери, если бы открыла, уже не была бы в живых, ведь свое прозвище — Полифем — он получил на авианосце «Киттихоук», в ту пору вывод из Южного Вьетнама был уже предрешен, в каюте, где жил на пару с неким рыжим богатырского сложения пилотом, пилотом, кстати, первоклассным, а вообще великим чудаком, бывшим профессором,— до войны преподавал греческий язык в каком-то «хиллбиллском» университете, в свободное от службы время все читал Гомера, «Илиаду», громко декламировал вслух, звали его Ахиллом, отчасти чтобы позлить нелюдима, отчасти из языческого восхищения его безумной отвагой,— и вот эту «белую ворону» он-де без устали фотографировал и снимал на кино, то были самые удачные за всю его операторскую карьеру работы, потому что Ахилл всегда был поглощен собой, разговаривал все больше ни о чем; но однажды, за несколько часов до ночного вылета на бомбардировщике нового типа, с которого им надлежало сбросить бомбы на Ханой,— задание, кстати, оба полагали, могло худо кончиться,— вдруг оторвался от своего Гомера, пристально посмотрел на него,— а он как раз наводил на него камеру,— сказал —«ты Полифем»— и рассмеялся; ни до, ни после ему не доводилось видеть Ахилла смеющимся, и потом тот впервые по-настоящему заговорил с ним: рассказал, что у греков, помимо богини боевого порядка Афины Паллады, был еще и бог боевого - сражения, Арес, что в ближнем бою всякое размышление опасно, только молниеносная реакция позволяет уклониться от брошенного копья или отбить щитом меч, укол, удар, враг буравит тебя взглядом, тело против тела, его ярость, его сопение, его пот, его кровь смешиваются с твоей яростью, с твоим сопением, с твоим потом, с твоей кровью, образуя дико сплетенный клубок, пропитанный ненавистью и страхом, человек впивается в человека, вгрызается в него, разрывает, разрубает, закалывают его, звереет, озверев, раздирает зверей, так бился под стенами Трои Ахилл, то была человеконенавистническая бойня, а еще он рычал от ярости и буйно ликовал, когда насмерть повергал очередного противника, а вот он — его ведь тоже зовут Ахиллом,— о боже, какой срам-то... чем технически совершенней становится война, тем абстрактней враг, для снайпера с автоматическим прицелом это всего-навсего некий различимый объект, отдаленный на внушительное расстояние, для артиллериста — объект 'лишь предполагаемый, пилот же бомбардировщика еще может, если потребуется, подсчитать, сколько городов и деревень бомбил, но никак не то, сколько убил людей или как это сделал: раздавил ли, взорвал ли, сжег ли — этого не знает, лишь следит за своими приборами и анализирует в уме данные своего радиста, чтобы довести самолет туда, в тот абстрактный пункт в стереометрической системе координат долготы, широты, высоты, сообразуясь с собственной скоростью и направлением ветра, потом — автоматический сброс бомб, и после атаки чувствуешь себя не героем, а трусом, возникает кошмарное подозрение: эсэсовец-палач в Освенциме действовал нравственней, был в конфронтации со своими жертвами, даже если и считал их недочеловеками и дерьмом, между ним же, Ахиллом, и его жертвами никакой конфронтации нет, жертвы даже не недочеловеки, а нечто воображаемое, он словно бы истребляет насекомых, вроде летчика, который разбрызгивает ядохимикаты, но при этом не видит самой саранчи, отбомбить, выжечь, стереть с лица земли, не суть важно какие глаголы употребить,— все можно оценить лишь абстрактно, чисто технически, в виде некой суммы, лучше всего в денежных знаках, один убитый вьетнамец стоит свыше тысячи долларов, мораль вылущивается как злокачественная опухоль, ненависть инъецируется как допинговый препарат, натравляющий на врага, а тот просто-напросто фантом; видишь врага воочию, что называется, живьем, скажем, пленного, не ощущаешь никакой к нему ненависти, разумеется, борешься против системы, противоречащей твоему политическому мировоззрению, но любая система, в том числе наипреступнейшая, состоит из виновных и невиновных, и всякая система, в том числе военная машинерия, которой он подчинен, запятнана преступлением, придавливает и затушевывает обоснование, кажешься себе обезличенным,— механическим наблюдателем стрелок и часов, особенно это касается налета, который им предстоит, их самолет — летающий компьютер: сам взлетает, сам движется на цель, сам сбрасывает бомбы, все автоматически, оба они исполняют только сугубо наблюдательскую функцию, иногда кажется, что лучше уж быть настоящим преступником, совершить что-то бесчеловечное, зверское — изнасиловать бы, задушить женщину; человек — иллюзия; и становится либо бездушной машиной, камерой или компьютером, либо зверем; после этой тирады, самой длинной из когда-либо им произнесенных, Ахилл умолк, а спустя несколько часов они в бреющем полете на скорости, вдвое превышающей звуковую, устремились к Ханою, навстречу огневому смерчу орудий ПВО — ведь Си-ай-эй загодя предупредило Ханой, ибо программой испытания предусматривается также воздушная оборона, тем не менее ему удалось сделать снимки, некоторые из них, пожалуй, принадлежат к числу наилучших в его фотоархиве, потом, когда бомбы были сброшены, в самолет попал снаряд, автоматика отключилась, раненный в голову Ахилл, истекая кровью, тянул тяжело поврежденную машину назад на авиабазу, уже не как человек, а сам будто компьютер, а приземлились на «Киттихоук», и машина наконец перестала трястись, он-де увидел кровавое и опустошенное лицо идиота, с тех пор уже не мог забыть Ахилла, тот стал для него живым воплощением вины, он прочел «Илиаду», чтобы понять этого «хиллбиллского» профессора, спасшего ему жизнь и ставшего из-за того идиотом, наводил о нем справки, встретил же лишь спустя годы в психиатрическом отделении госпиталя, где ему, Полифему, зашивали ногу, он увидел перед собой слабоумного бога, запертого в клетку, который несколько раз совершал побеги из лечебницы и насиловал и убивал женщин, тут Полифем снова уставился в ничто, а на ее вопрос, не Ахилл ли то был вчера за дверью, ответил — она ж должна понять, что он не вправе отказать ему в единственном желании, на какое он еще способен, если представляется удобный случай, а впрочем, он ведь обещал ей показать кинопортрет Джитти Серенсен.

 

 

 


Содержание | Авторам | Наши авторы | Публикации | Библиотека | Ссылки | Галерея | Контакты | Музыка | Форум
Ramblers.ru Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru Находится в каталоге Апорт

© Александр Бокшицкий, 2002-2006
Дизайн сайта: Бокшицкий Владимир