Роже Кайуа. Дух сект / Игры и люди; Статьи и эссе по социологии культуры

На следующих страницах:

А. Эткинд. Русские секты все еще кажутся «obscure»

Роже Кайуа на сайте:

Эссе о богомоле
Социология палача
Мимикрия и легендарная психастения

Роже Кайуа

Дух сект

Кайуа Р. Игры и люди; Статьи и эссе по социологии культуры /

Сост., пер. с фр. и вступ. ст. С.Н. Зенкина. - М.: ОГИ, 2007, с. 252-290

Вступление

В недавние годы ряд писателей, по-видимому, откликаясь на проблемы нашей эпохи, обращали внимание на роль сект в обществе. Некоторые строили теорию сект, другие рассказывали, каковы они на деле. Наконец, есть и такие, что извлекали уроки из собственного опыта. Оставлю в стороне все относящееся к чистому вымыслу: есть немало романов, особенно для любознательных юных читателей, изображающих деяния какой-нибудь таинственной и всемогущей ассоциации, которая под сенью лесов или же в сердце столичных городов отправляет обряды кровавого культа, вершит страшную месть, защищает право и добродетель или же стремится завоевать власть над миром. Шайки убийц или пиратов, общества фанатиков или честолюбцев, преступников или поборников справедливости — по-видимому, в детских мечтаниях все эти варианты равно удовлетворяют какому-то природному инстинкту, соединяющему вместе приключения и тайны. Все это лишь фантазии, от которых взрослый если и получает удовольствие, то обычно сам того стесняется. Однако же ему предназначены иные повести, весьма близкие к тем. Их авторы относятся к ним вполне серьезно. Они вовсе не выдают их за произвольные выдумки, сочиненные как придется и лишь для развлечения. Если им верить, они выявляют общественные потребности, предлагают спасительные средства, выдвигают обдуманные учения или же осуществимые программы действий. Излагаемое ими они рассматривают как реальное, или возможное, или желательное. К примеру, знаменитый романист Жюль Ромен, взявшись писать верную и полную хронику своего времени, счел должным посвятить целый ее том, характерно озаглавленный «Поиски новой церкви»¹, такого рода странным заботам.
-------------------------
1 Жюль Ромен (наст, имя Луи Фаригуль, 1885-1972) — писатель, автор многотомного «романа-потока» «Люди доброй воли». «Поиски новой церкви» — седьмой том этого сочинения (1934). — Примеч. пер.
252

Один из персонажей этой книги перетолковывает всю мировую историю в свете могущества, которое он приписывает сектам. Как объясняет он, только они единственно и руководили всем. Всякий раз умело и действенно прилагая силу в важнейших точках, они по своей воле, но не выдавая себя, вызывали или направляли решающие события. И он приводит в пример монашеские и воинские ордена, тамплиеров и тевтонских рыцарей, янычар и ассасинов, наконец, иезуитов и франкмасонов, которых, по его мнению, следовало бы соединить в общем союзе. Сей бесстрашный историк довольствуется одними лишь умствованиями. Другие же приступают к делу, и нам подробно описывают темные деяния заговорщиков, решившихся предотвратить войну путем устранения тех, чьи маневры, расчеты или ошибки ставят под угрозу сохранение мира.

Сходным образом и Томас Манн в «Волшебной горе» рисует широкую картину политических тенденций, которые делят между собой современный мир. Автор одновременно и суммирует, и исследует их. Особенно рельефно выделяется один персонаж-теоретик. Он отстаивает непримиримо радикальные идеи с такой ясностью и силой мысли, которые заставляют за ним следовать. Это еврей, ученик иезуитов, который и сам бы стал членом ордена, если бы его послушничество не было прервано болезнью. Эгалитарным устремлениям либерального демократа он противопоставляет идею коммунистического и теократического общества, где посредством святого Террора правит иерархическая организация непреклонных аскетов. Не входя в дальнейшие подробности, отсылаю читателя к этим двум ярким свидетельствам. Вообще же, есть и немало других, не столь насыщенных и не столь знаменитых произведений, выражающих сходные заботы.

Итак, создается впечатление, что в наши дни многие умы с особой силой ощущают обаяние тайных обществ — причем в такой момент, когда и нравы и социальные институты, казалось бы, этому не способствуют. Им дорога мысль об основании какого-то Ордена — организации, изначально объединяющей нескольких людей, которые недовольны миром, где они живут, и желают его изменить. Часто воображают, как они заключают договор о солидарности, требующий от них бесконечно большего, чем они дают среде, откуда вышли, и чем сама эта среда могла бы от них потребовать. Но именно такая дисциплина их и влечет. В ней они ощущают залог эффективности. Считается, что такое сообщество поначалу защищено своей смехотворной ничтожностью, но мало-помалу оно расширяет свое влияние и могущество. Оставаясь меньшинством избранных, оно в конечном итоге добивается руководства судьбой целой нации или всего мира. Во всяком случае, оно решающим образом влияет на их правление, о чем не догадывается тщеславное, претенциозное и недалекое большинство, которое в блаженном рабстве несет на себе иго этой незримой власти.
253

Конечно, все это мечты, которые я здесь представляю в еще более преувеличенном и химеричном виде. Но было бы ошибкой слишком уж пренебрегать ими. Они говорят о тревоге, переживаемой многими, и вдохновляемые ими предприятия могут оказаться жизнеспособными. Мы с улыбкой встречаем их в книгах, но мы можем с ужасом обнаружить их и непосредственно в жизни. Ибо такова природа мифов — стремиться к воплощению и к формированию реальности по своему образу. Следует остерегаться предвзятого скептицизма, еще более слепого, чем наивная вера, и мешающего следить за необычайным развитием некоторых странных судеб.

Подходящую почву для такого рода замыслов представляла собой Германия еще до войны 1914 года. Конечно, то были пока лишь детские забавы. Но все же некоторые движения охотно вспоминали о них или выражали собой их симптомы. Молодежь, объединяясь в группы, как бы отделялась от общества и искала на дорогах более благоприятной атмосферы для своих смутных стремлений к пылкой чистоте. Война, а затем и поражение в ней придали этим еще безобидным и неопределенным влечениям новую силу. Национальное унижение доказывало крах прежнего, давно уже дискредитированного мира, чью посредственность многие и раньше отрицали и который пытался теперь сохранить себя с помощью пустой смены институций. Между тем масштабы бедствия говорили о необходимости радикальных перемен. Одновременно они и указывали общую, безотлагательную и грандиозную цель свободным энергиям, пока еще неясным стремлениям многих людей, которые скоро вступили в открытое противоборство с шатающимся порядком и стали подвергаться его преследованиям. Хорошо известно, что в те годы процветали тайные сообщества террористов и мстителей. На границах продолжали воевать вольные отряды. Внутри страны карали изменников суды святой Фемы. В них черпало свои лучшие силы и гитлеровское движение. Все говорит о том, что позднее оно избавилось от этих слишком непримиримых элементов, но вначале находилось под влиянием их мрачного мистицизма. О таком изначальном разгуле страстей имеются красноречивые свидетельства, наиболее прямым и поучительным из которых, вероятно, остаются «Отверженные» Эрнста фон Заломона ¹. Конечно, позднее новый хозяин страны сумел устранить тех фанатиков, чей почти религиозный
-------------------------
1 Эрнст фон Заломон (1902-1972) — немецкий писатель, член правой террористической организации, участник убийства министра иностранных дел Вальтера Ратенау (1922). Свою книгу «Отверженные» (1930) написал в заключении. — Примеч. пер.
254

настрой был неуместен в области политики. Некоторые буйные доблести, с пользой применяемые при завоевании власти, становятся опасны, когда ты уже утвердился в ней и когда они грозят обернуться против тебя самого.

Однако сейчас следует рассмотреть только отправную точку, только тот момент, когда изначальные мечтания еще почти не позволяют предвидеть, сколь грозное историческое извержение произведет это кипение страстей в итоге, когда вся сила таких мечтаний будет хитро использована в удобных обстоятельствах и они своей внезапной, непостижимой лавиной сведут с ума и раздавят не один народ.

В одном из первых выпусков журнала, который в 1941 году вновь начал выходить в Париже, оккупированном как раз вследствие одного из таких катаклизмов ¹, Анри де Монтерлан рассказал о попытке, предпринятой им в 1919 году вместе с четырьмя другими молодыми людьми. Речь шла о том, пишет он, чтобы создать «достаточно кодифицированное и достаточно жесткое общество». Сама по себе затея оказалась весьма безобидной, даже в своих амбициях, хотя они и могли быть безграничными. Автор прибавляет к своим признаниям столько комментариев и ссылок на более знаменитые примеры, вроде средневекового рыцарства и японского бусидо ², что ясно чувствуется — эта история волнует его вновь. Что же побуждает его спустя двадцать лет вспоминать столь незначительные эпизоды забытой юности, если не смутное сознание, что нечто связывает их со зрелищем, разворачивающимся у него на глазах, с великими событиями, которым он является очевидцем?

Наконец, стоит перечитать «Сноп сил» Альфонса де Шатобриана ³. Уже писали о том, какие симпатии к новой Германии эта книга вызвала среди командного состава французской армии. Легко заметить, что писатель, специально приглашенный посетить Третий рейх, был прежде всего очарован активно осуществлявшейся тогда попыткой возродить старинные рыцарские ордена. Действительно, в нескольких крепостях, затерянных в глуши Шварцвальда и Курляндии, пытались воспитать новую элиту молодых, непреклонно-чистых вождей, призванных к высшей роли — руководить нацией, а затем и всем миром, который она должна была завоевать.
--------------------------------
1 Имеется в виду известный литературный журнал «Нувель ревю франсез», сделавшийся при оккупации коллаборационистским изданием. — Примеч. пер.
2 Самурайский кодекс в средневековой Японии. — Примеч. пер.
3 Альфонс де Шатобриан (1877-1951) — французский писатель, симпатизировавший нацизму и после войны заочно приговоренный к смерти за сотрудничество с оккупантами. Его книга «Сноп сил. Новая Германия» вышла в 1937 году. — Примеч. пер.
255

Кажется, этот опыт не дал ощутимых результатов. Надо думать, у партии были для этой задачи свои, уже готовые кандидаты. Но самый замысел воспламенил воображение многих людей.

Так, в частности, было и с нами, когда мы основали «Коллеж социологии»¹, исключительно предназначенный для изучения замкнутых групп — мужских союзов у первобытных народов, инициатических сообществ, церковных братств, еретических или оргиастических сект, монашеских или воинских орденов, террористических организаций, тайных политических объединений на Дальнем Востоке или в смутные периоды европейской истории. Нас увлекала решимость людей, время от времени как бы желающих дать прочные законы тому недисциплинированному обществу, которое не смогло утолить их жажду строгости. Мы с симпатией прослеживали действия тех, кто с отвращением уходил из него, чтобы жить отдельно, в рамках более жестких институтов. Однако некоторые из нас, исполненные рвения, не очень-то довольствовались одним лишь толкованием других. Им не терпелось действовать самостоятельно. Наши исследования убедили их в том, что нет таких препятствий, каких не сумели бы одолеть воля и вера, если только изначальный союз будет действительно нерушимым. В тогдашнем воодушевлении казалось, что глубоко связать энергии, как это требовалось для выполнения сей грандиозной и к тому же лишенной определенного объекта задачи, способно одно лишь человеческое жертвоприношение. Как античному физику нужна была только точка опоры, чтобы приподнять весь мир, так и этим новым заговорщикам казалось, что торжественного умерщвления одного из них достаточно, чтобы освятить их дело и навеки обеспечить их взаимную верность. Оно должно было сделать усилия заговорщиков неодолимыми и дать им в руки власть над миром.

Поверите ли — оказалось легче найти добровольную жертву, чем добровольца-жреца. В конце концов все так и осталось неосуществленным. По крайней мере, мне так кажется, ибо я был одним из самых несогласных и, возможно, дело зашло дальше, чем было известно мне ². Между тем мы подбадривали себя рядом примеров из древней и новой истории, как экзотическими, так и совсем близ-
-----------------------
1 Задачи этого учреждения были изложены в трех манифестах, одновременно опубликованных в «Нувель ревю франсез» 1 июля 1938 года и подписанных соответственно Жоржем Батаем, Мишелем Лейрисом и мною самим.
2 Здесь я имею в виду группу «Ацефал», о которой мне часто говорил Батай и в которую я так и отказался вступить, хотя и сотрудничал в одноименном журнале — ее органе. Интересные сообщения об этой группе, где царила секретность, можно найти в журнале «V.V.V.», № 4, февраль 1944 г., с. 41-49.
256

кими, и если наш заговор так и не был скреплен ничем непоправимым, то лишь по элементарной трусости, а также вследствие не высказываемого прямо сомнения в плодотворности такого орошения кровью. Нам не хватило мужества, а также, думаю, и убежденности. По крайней мере, лично я опасался, что это убийство, долженствовавшее стать своего рода крещением для наших слабых сердец, так и не даст нам ни одной из тех пылких доблестей, что позволяют переворачивать горы. Я опасался, что оно оставит нас в робких сомнениях, что, став преступниками, мы окажемся еще в большей растерянности, чем когда были невиновными. Мне казалась тщетной надежда, что ужас совместного злодеяния сам по себе сможет произвести чудодейственные преобразования в душе и обеспечить необоримую храбрость и вечную взаимную верность горстке людей, вдруг пожелавших противопоставить себя всем остальным. Здесь потребна сила, которую не может доставить никакой чудовищный обряд. Ее нужно всецело извлечь из себя самого. Тому, кто сумел ее обрести, преступление и освящение служат лишь необязательным внешним ритуалом, даже если сам он думает, что получает от них, как Самсон от своих волос, сверхъестественную силу, ведущую от победы к победе.

Моей целью было здесь просто добавить еще одно свидетельство к ряду предшествующих. Впрочем, я не питаю никаких чрезмерных иллюзий и хорошо знаю, сколь жалки эти тщеславные замыслы. Я лишь хочу показать, что в той или иной форме они широко распространены и изначально ориентированы на самые невероятные крайности. Хотя они почти всегда кончаются ничем, все же они существуют и, вероятно, выражают некое болезненное состояние, о котором надо размышлять. К тому же такие мечтания возникли не сегодня. Еще Бальзак и Бодлер любили воображать некое общество могучих и таинственных, утонченно-неумолимых флибустьеров, разбрасывающих свою тайную сеть слуг, шпионов и мстителей по столицам и в аппарате крупных государств. Этим незримым властителям, чья сила в единстве и скрытности, ничто не может противиться. Своеобразные рассуждения на эту тему можно найти в «Истории тринадцати», а у Бодлера — в критических текстах. Можно назвать и другие имена, которые образуют одну вековую цепь вплоть до Жюля Ромена и Анри де Монтерлана ¹. Не значит ли это, что любовь к тайной власти, желание упорядочить мир на
----------------------
1 Основные тексты Бальзака, Бодлера и Д. Г. Лоуренса, касающиеся этого вопроса, я приводил в одной из глав своей книги «Миф и человек» (Caillois R. Le Mythe et l'homme. N.R.F., 1938. P. 193-204). (Издание на русском языке: Кайуа Р. Миф и человек. Человек и сакральное. М.: ОГИ, 2003. С. 126-131- — Примеч. ред.)
257

основании более прочных законов являются чем-то извечным? Во всяком случае, откуда берутся эти длительные, вновь и вновь возникающие волнения? Таковы вопросы, найти ответ на которые мне представляется безотлагательно важным.

Секта и общество

Между энергией, которую готов потратить человек, и требованиями, которые общество предъявляет к каждому из своих членов, никогда не бывает точного совпадения. Бывает, что индивид ни в чем не желает уступать обществу и строптиво восстает против его заповедей, которые кажутся ему одновременно отвратительными и надуманными. Другие, лукавые обманщики, соблюдают деланное повиновение и, помня о средствах, которыми можно достигнуть успеха, желают лишь проложить себе дорогу в жизни, как выражаются они сами. Не надо воображать, что они что-либо дают обществу. Они умеют только пользоваться им, и их алчность разве что не торопится к цели — для большей верности. Однако бывают, по-видимому, и такие люди, чей запас преданности общество, напротив, не может исчерпать. Они хотели бы давать ему больше, чем оно желает принять. В его законодательстве для таких людей остается слишком много пробелов. Они пользуются ими, но не без смутного желания однажды подчиниться более строгим правилам. В этом поле ослабленных, плохо ориентированных, расходящихся сил некоторым хочется какой-то более жесткой дисциплины, которая заставляла бы их энергию действовать более согласованно и с большей пользой. Они желают, чтобы она подчиняла их усилия науке, в равной мере преследуя роскошь и неточность, праздность и небрежение. Они предвидят, что религиозная власть, мобилизующая осознанный и упорный пыл немногих людей, легко подчинит себе мир, рассеивающий свои ресурсы в неэффективной суете.

Таков закон: любая миноритарная группа выказывает больше единства и предприимчивости, чем равнодушная или враждебная к ней среда, где она живет. У нее более прочная мораль, у каждого больше обязанностей, и они четче определены. В ней часто и широко помогают друг другу. Бывают цельные натуры, которым не терпится посвятить себя чему-то полностью, без остатка и без возврата, которые рвутся одновременно к жертвенности и власти. Мягкие требования не удовлетворяют их. Слабые и неудобные правила раздражают их, не насыщая, разжигают в них страсти, которые они питают в душе, вместо того чтобы применять вовне. Такие честолюбивые сердца ждут предельного порабощения. Они мечтают о полной преданности. Если обязанности фактически существующего меньшинства уже столь точны, то до чего же могут дойти обязанности,
258

которые решит наложить на себя меньшинство, созданное на основе принципа? И вот они сознательно отделяются от общества. Они уходят с поприща, где ни одно препятствие не вызывает ни в ком мужества, где излишним попустительством сводят на нет любое возмущение, прежде чем оно успеет оформиться. Они основывают или придумывают секты, со своими опознавательными паролями, знаками и униформой. Им идет на пользу все, что укрепляет общность, увеличивает ее размах, напоминает о ее существовании, делает труднее нарушить договор. Торжественной присягой, порой кровавыми обрядами такие заговорщики отрекаются от всех былых связей во имя братства избранных, которое они считают достойным безграничного повиновения. Они тщательно, с ревнивой и нерушимой солидарностью стремятся отдать себя такой власти, которая не будет щадить ни вещей, ни людей, ни даже самих принципов. Они жаждут такого законодательства, которое не останавливается перед требованием безусловной верности, но зато сулит пылким энтузиастам полное упоение абсолютным торжеством.

Касты: армия и церковь

Конечно, в любом обществе имеются институты, способные в какой-то мере удовлетворить эту жажду строгости. В частности, армия и церковь образуют закрытые, четко структурированные сообщества, члены которых должны давать специальные обеты или подчиняться особому кодексу поведения. Они действительно поглощают свободные энергии, ищущие себе применения для какой-то определенной цели и по установленным правилам. Однако здесь следует иметь в виду лишь духовенство и офицерский корпус. В целом же армия и церковь недостаточно отличны от общества: действительно, все граждане подлежат воинской обязанности, а церковь отягощена, словно огромным мертвым грузом, множеством своих прихожан. Живые силы являют собой только священник и офицер — остальные надевают форму лишь по обязанности, получают крещение лишь по привычке. Таким образом, эти группы по-прежнему принадлежат обществу. Они обладают в нем очень обширной опорой, ибо каждый или почти каждый является солдатом или верующим, они почти сливаются с ним, если только брать их во всей полноте. Поэтому им недостает неотложных устремлений и порывов, толкающих к великим предприятиям; к тому же они раздираются всевозможным внутренним соперничеством. Дух сект требует большего: во-первых, более четкой обособленности, во-вторых, чтобы каждый вступал в них по воинскому или духовному призванию, а не ради карьеры. Таким образом, в своем реальном виде армия и церковь оставляют желать много лучшего тем, кто мечтает об абсолютном расколе с обществом, о немедленных завоевательных походах,
259

о безупречной сплоченности и героической жизни. Поэтому уже в лоне этих групп зарождаются группы более плотные: воинствующие ордена или элитные рода войск, которые предлагают своим членам в обмен на исключительные лишения или опасности более значительное единение.

Подобные образования пользуются престижем внутри более широких сообществ, служат их гордостью и как бы сущностью. В свою очередь, сами эти сообщества утверждают в еще менее связанной среде силу и славу компактно-обособленных союзов, члены которых обладают специфическими обязанностями и четко отличаются от прочих одеждой и поведением. Подобно мужским союзам у первобытных народов, братствам воинов или колдунов, они образуют главную опору общества в целом. Нередко они оказывают решающее влияние на его правление. Это скорее касты, чем секты, но во всяком случае они представляют собой традиционные, уважаемые силы. Отсюда следует, что они чаще держатся пассивно, чем с бурным беспокойством, заботятся скорее о защите признанных привилегий, чем о выдвижении смелых инициатив или о подготовке глубоких преобразований.

Чистому духу приключений трудно принять такую инертность. Он желает сам выбирать себе цели и методы. Противостоя охранительным силам, он предпочитает сам создавать новые группировки, специально предназначенные для того, чтобы до самых оснований изменять общество в целом. Внутри них особенно четко проявляются сектантская мораль, фанатичное повиновение, подчинение любых, самых святых принципов высшему интересу движения, ибо движение это, стремясь к радикальным преобразованиям, чаще встречает или навлекает на себя суровые гонения.

Мораль обществ

Внутри общества образуются группы, которые как бы намеренно отделяются от него, которые по самой сути чужды, а то и враждебны ему, но которые зато гораздо больше него являются обществами, можно сказать обществами в чистом виде. Чем обусловлено их возникновение? Какая таинственная сила толкает людей к формированию этих союзов — столь тесных, что ради них приходится жертвовать своим имуществом и даже независимостью? Действительно, в такого рода сектах нет ничего выше, чем интерес общины, и ради ее сплоченности поступаются всем. Обычно в обществе так быть не может. В нем каждый индивид пользуется широкой автономией. Большинство его поступков безразличны для властей. Он спокойно занимается своими делами и устраивает свою жизнь так, как хочет. Возможно, именно в такой мягкости, в отсутствии напряжения и следует усматривать причину, по которой пылкие
260

натуры ищут более сурового климата. Им надоедает окружающая теплая атмосфера, им хочется избегнуть ожидающей их единообразной судьбы.

Действительно, общество реально обращает внимание лишь на внешность, и, коль скоро в нем соблюдается чисто поверхностный порядок, оно удовлетворяется этим и мало заботится о внутреннем достоинстве составляющих его людей. Кому-то из них случается совершать нехорошие поступки, но они редко являются караемыми законом преступлениями. Его не слишком строго осуждают за них. Кто-то другой соблюдает похвальную, вообще говоря, порядочность, но это порядочность робкая, лишенная душевной щедрости, чаще всего чисто негативная, и она мало располагает его к великим замыслам. Его не особенно и почитают. Однако между ними есть разница. Для второго все сводится к тому, чтобы не красть и не убивать. Первый же не совсем запрещает себе это — пусть только кража будет мелкой, пройдет незамеченной или, если она крупная, будет прикрыта хитроумием ловкого адвоката. А в отношении убийства достаточно, чтобы ответственность была «размазана» на многих или же чтобы человек лишь не противился происходящему. Тот, кто остерегся бы совершить смертоносный жест, спокойно воздержится от жеста спасительного. Его пугает инициатива. Таков постоянный характер этой морали, всецело построенной на умении уклоняться и опасаться — как в добре, так и во зле. Человек не протягивает руку для преступного деяния, но если нужно лишь отдернуть ее или, еще лучше, лишь держать ее неподвижной — так и будет сделано. Ведь грешить по упущению гораздо легче. Воздержание от поступка почти неуловимо. Его никто не замечает. Можно и самому его не замечать. Кто знает даже, сохранится ли оно в памяти? Человек уклоняется и от угрызений совести. Немногим удается не соскальзывать по столь плавному склону.

Таким образом, атмосфера общества обычно складывается из мелочной почтительности, из невызывающих прегрешений, иногда из невидимых преступлений. В нем подмоченная добродетель прекрасно уживается с заботой о личной выгоде. Такая относительная порядочность соглашается с любым сомнительным решением, лишь бы были соблюдены внешние приличия. Мало-помалу начинают больше бояться открытого, даже спасительного, скандала, чем скрытого расстройства. Несправедливость терпят и защищают, если она не подрывает ничьих достигнутых позиций и не нарушает самого поверхностного уличного порядка. Каждый, насколько можно, тянет на себя и стремится получить побольше, давая поменьше, соблюдение принципов незаметно смешивается с поисками выгоды. Людей уважают не за то, каковы они есть, а за то, что они имеют. Поэтому все более снисходительно относятся к тем, кто много имеет, и к средствам, позволяющим много нажить. Не мыслят больше
261

никакого возвышения, кроме имущественного. И вот таким образом, притом что не совершается большого числа истинно преступных действий и никому не наносится откровенного ущерба, в целом моральные обязательства ослабляются. Не остается ни одного резкого запрета, и в этом мире, где все кажется прочным, втайне все разлагается. Слова более не соответствуют делам, поступки — речам. Нравы фактически осуждают непримиримость, ревностность, вообще любое чувство, которое не согласуется с гибкой осмотрительностью. Это последнее качество, необходимое для успеха, ценится превыше всего. Оно едва ли не становится частью хороших манер, позволяющих «порядочным людям» узнавать друг друга.

Такая посредственность — не порок. Такое ослабление нравов — не следствие какого-то необыкновенного разложения. В нем выражается не какой-то случайный упадок Оно мало варьируется — просто иногда его с циничным удовольствием подчеркивают, а иногда скрывают под обманчиво-показной добродетелью. Дело в том, что оно обусловлено широтой социальной группы, вернее даже самой ее природой: действительно, группа образует почти нейтральную среду, объединяющую людей лишь фактическими условиями существования. Конечно, они подвергаются в ней влиянию — незаметному, зато постоянному и действенному, внушающему им множество общих суждений и реакций. Конечно, законы и обычаи одни для всех, и все формируются одним и тем же воспитанием. Между членами общества следует признать некоторое единство. Да и государственные власти поддерживают некоторый порядок. Однако это единство и порядок остаются внешними. Они не воспламеняют ничьей энергии. Напротив, они оставляют ее в опасном бездействии. Чаще всего давление коллектива служит лишь для обуздания страстей, не дает им дойти до грубо-безудержного разгула, заставляет соблюдать хотя бы внешнее уважение к вещам или людям. В остальном же все свободны.

Итак, общество существует лишь для контроля и управления. При этом оно закономерно действует в нечетких пределах, и его бдительность не всегда оказывается эффективной. Его функция заключается лишь в запретах. Оно воздвигает барьеры, одни пути оставляет открытыми, а другие — запретными. Для тех, кому легко приспособиться к этим умеренным ограничениям, оно почти и не существует. Конечно, этому следует радоваться. Ибо настоящие узы исходят из души и рождаются из внутренних совершенств, непокорных принуждению. Их ни для кого нельзя делать обязательными, не рискуя их задушить или же извратить. Однако ясно, что такая почти полная сдержанность общества, далеко не все последствия которой плохи, заставляет придумывать иные, более строгие и многообещающие союзы. В воображении возникают такие союзы, которые заботились бы о чем-то большем, чем элементарное удобство.
262

Обращаясь к душевному призванию людей, поощряя высокие притязания, побуждая к предельным, разорительным тратам энергии, его мыслят как объединение нетерпеливых работников в одном патетическом предприятии, требующее от них полной отдачи всех своих усилий.

Доблести сект

Итак, секта создана так, что привлекает сердце любого взыскательного и честолюбивого человека. Подобным людям она дает хороший шанс испытать себя. Они чувствуют, что научатся в ней несгибаемым доблестям, которых свет опасается из-за их жесткости и пытается их как-то умерить. Значит, чтобы осуществить их в полной мере, приходится отступить прочь. Секта и дает такую возможность.

Прежде всего, это школа гордости и одновременно смирения. Гордое чувство обособленности от толпы уравновешено в ней добровольным рабством. Жертвы, приносимые ради строгой дисциплины, горечь самоотречения компенсируются уверенностью в том, что ты добровольно избрал эту строгость и суровость. Обязанности, которым должен подчиняться каждый, практически не оставляют места личным прихотям. Нельзя иметь собственного настроения. Нужно быть всегда готовым к повиновению, а это учит стойкости. Нет ничего более необходимого. Ибо трудно дается не начало, а настойчивость. Наступает момент, когда утомление побуждает оставить то, что было начато в преходящем воодушевлении. Но так и надо, чтобы отвадить дилетантов; принимают только самых твердых в своем решении, и только после того, как их постоянство и способности подвергнутся испытаниям. В этом повсюду заключается функция послушничества. Новичку доверяют одни лишь неприятные и второстепенные дела. Он мечтал об опасных заданиях — ему же поручают расклеивать плакаты или переписывать адреса. Это позволяет сбить с него первоначальную горячность и излечить от слишком романтических представлений о заговоре, которые он себе, возможно, составил. Бывает, что его и заведомо несправедливо порицают за не совершенное им прегрешение или же при назначении на должность, требующую доверия, предпочитают ему заведомо менее способного или менее надежного товарища. Это делают для того, чтобы раздразнить в нем дух непокорности. Если он окажется слишком чувствителен и встанет на дыбы, если не сумеет молча и терпеливо пережить эти мелкие обиды, пусть уходит — дверь еще открыта. Здесь требуются люди, способные вынести и не такое.

Внутри группы абсолютным долгом является солидарность. Все ее члены — избранные собратья и, подчиняясь одному закону, разделяют одну участь; их долгом является безраздельная взаимопо-
263

мощь во всех областях. От них требуется не любить, но уметь поддерживать друг друга, прежде всего против остального мира, в чем бы ни заключались право и здравый смысл. Их внутренние предпочтения также ничего не значат. Человеческие отношения здесь не руководствуются личными симпатиями. Влечение, восхищение, уважение не оправдывают разное обращение с людьми. Обязанности одинаковы в отношении всех, и к этим обязанностям сводится все. Следует обращать внимание только на потребности и обстоятельства. Когда придет время, никто не волен отказать в помощи своему сотоварищу, которого он ненавидит или презирает, но который требует от него такой помощи. Сердечные порывы и чувства, в силу которых люди обычно сходятся или избегают друг друга, здесь подчинены правилу, спаивающему всех в одно тело. Всякий раз, когда кто-то следует личной склонности, он наносит ущерб этому телу — причем неважно, идет ли его склонность вразрез с правилом или содействует ему: в обоих случаях она берет себе незаконную власть. Действительно, каждый должен видеть во всех остальных лишь взаимозаменяемых служителей одного идеала. Формула дружбы и неприязни «он такой, а я такой» не принята ни в одной церкви. Дело в том, что личные узы — неустойчивые, произвольные, даже противоречивые — не в состоянии обеспечить солидарность, и если бы она зависела от них, то рвалась и ослабевала бы от чего угодно. Поэтому она зиждется на самом принципе общей сопричастности. Именно для того, чтобы служить превосходящей каждого из них цели, все подчиняются столь многим взаимным обязательствам и вместе с тем считают себя свободными от них по отношению к посторонним людям.

Кроме того, принадлежность к секте учит повиновению. Это не самая легкая добродетель. В самом деле, натуры послушные или вульгарные редко избирают себе исключительную судьбу. Одни лишь гордые души рискуют поддаться соблазну такой дисциплины, которая с необходимостью приличествует лишь немногим и которую они менее всего предрасположены легко переносить. Они приходят к ней с волей к покорности, но их строптивое, рожденное властвовать существо на каждом шагу возмущается этим желанным рабством. Прежде всего им приходится учиться властвовать собой. От обидчивых людей даже требуют выполнять приказ не просто без колебания и ропота, но еще и с радостью, со столь же полным мысленным и душевным согласием, как будто получили его от себя самих. Подобная дрессировка, в которой они являются одновременно и зверем, и укротителем, не ломает в них никакую силу, поскольку сохраняется и известная свобода: от них самих зависит не поддаваться. Таким образом, каждое новое решение повиноваться означает новое усилие и новый выбор. Она делает человека гибче и приучает преодолевать свой первый порыв. Он быстро убеждается
264

в том, что не является центром мироздания, и, вынужденный сводить к более разумным размерам свое юношеское высокомерие, одновременно узнает, сколь серьезная вещь власть: как он убеждается, в ней есть нечто неумолимое, злоупотреблять чем было бы преступно. Теперь он узнает, как важно пользоваться ею экономно, если хочешь сохранить нетронутыми источники этого праведного могущества. Отныне он будет избегать попусту растрачивать ее произвольными и торопливыми решениями. Когда придет час, его непокорная натура будет уже настолько усмирена, что без борьбы распространит свою власть на других людей, которые готовы за ним следовать, однако недостаточно приучены принуждать себя к повиновению, полны иллюзий относительно своих сил и недостаточно защищены от резких порывов своих безудержных, еще не взнузданных инстинктов.

Между тем во внешнем мире, где никакая суровая дисциплина не утверждает своих строгих требований, интриганы используют низкую лесть как средство к успеху. В глазах раболепного человека смирение — это не заслуга, а хитрость. Он унижается ради господина, а не ради себя самого. Через свои низости он движется к тиранической власти, и эта власть у него в руках будет подозрительной и завистливой. Ибо тот, кто раньше пресмыкался перед сильным, станет теперь давить слабых. В своем смирении он лишь копил обиду, которая только и ждет момента, чтобы расплатиться за все вынесенные оскорбления. Нельзя унижаться безнаказанно.

Итак, то, что в одном случае есть доблесть, в другом является безвозвратно-пагубным искажением души. Конечно, чтобы верно судить о чувствах, нужно уметь проникать в тайны сердца. Но все же легко видеть, что этим чувствам не в равной степени благоприятствует любая среда, оказывает на них неодинаковое влияние. Секта и общество производят обратное действие даже в воспитании доблестей.

Две противоположные морали

Секта уже самой своей структурой требует совершенно особой морали, почти во всем противоположной той, какую признает общество в целом. Тем не менее принципы той и другой морали не являются несовместимыми — по крайней мере, обычно, — просто в них в разной мере чтят одни и те же качества. В одном случае ценят терпимость, в другом — ее рассматривают как преступную слабость. Точно так же в той и другой среде по-разному оцениваются качества, которые определяют, так сказать, сам климат общей жизни, делают ее приятной и простой: таковы снисходительность, беспристрастие, сговорчивость и готовность к компромиссу. Их чтят в обществе, где они склоняют всех к согласию. В секте же их изгоняют, все гордятся своей непреклонностью, и все служит усилению ненависти и конфликтов; недостаток пыла сразу вызывает к себе подозрения, а неистовство не пугает, а ободряет.
265

Эти столь разные оценки сказываются на выборе высших ценностей. Прославляют либо мудрость и безмятежность духа, либо непримиримость и фанатизм, в одном случае — доблести битвы, в другом — доблести досуга. Но такое предпочтение — лишь следствие самой природы уз, которыми объединены индивиды в том и ином случае.

Общество ищет для себя, для всех своих членов в целом, счастья и стабильности. Оно избегает всяких потрясений, инстинктивно устраняет причины к возмущению и стремится жить счастливо, то есть без истории. Соответственно в нем восхваляются, а главное, практикуются доблести, связанные с примирением, которые часто бывают в родстве с неточностью и небрежностью. Здесь не слишком строго запрещено закрывать глаза и забывать. Беспорядка опасаются больше, чем несправедливости, и часто прощают врагов не столько из великодушия, сколько от неохоты мстить. Порой даже избегают кого-либо наказывать, оставляя все как есть. Между тем недуг продолжается, и ничто не исправлено. Можно сказать, что здесь каждый ведет себя подобно человеку с больными зубами, который никак не соберется пойти их лечить из страха претерпеть недолгую боль, — он приуготовляет себе боль еще более резкую, ибо порча зубов усугубляется и придется их удалять. Так же и государство не решается резать по живому и, пораженное невидимой гангреной, вместо того чтобы останавливать ее развитие, откладывает всякие благотворные меры и страшится их — ясно, что оно движется к катастрофе.

В обществе также известно, что принципы не следует понимать буквально и что опыт скоро приучает их смягчать. Говорят, что они представляют собой идеал, недостижимый для грубых и невежественных смертных. Было бы опасно без подготовки переносить их в человеческий мир, где царят насилие и хитрость. Тому, кто ищет справедливого блаженства или же питает законные амбиции, остается лишь преследовать предмет своего желания, конечно, не отклоняясь от прямой стези, но и не слишком заботясь о стремлении к абсолютному совершенству, каковое несомненно не от мира сего. Такова устойчивая народная мудрость, которая мало меняется от века к веку и от края к краю. Она, по-видимому, и впрямь лучше всего подходит к тому элементарному общему проживанию, каким является жизнь общества, главная цель которой — свое собственное обустройство и где каждый превыше всего лелеет один скромный замысел: чтобы ему было хорошо, чтобы не мешать другим и не испытывать от них неудобств.

Напротив, секта является местом предельно строгой морали. Правила в ней превыше всего, и им должно либо следовать в точно-
266

сти, либо уж не следовать вовсе. Не допускается ни ошибок, ни послаблений. Любое нарушение правил есть преступление. Нескромность, которую в иной среде считают мелочью, здесь настоящее злодеяние. Тот, кого назначат на кровавое дело, не может отклонить поручение, ссылаясь на какие-либо угрызения совести: он выказал бы этим робость, не согласующуюся со слепой преданностью, в которой он поклялся. Если ему кого-то жаль; если он отступает перед убийством или клятвопреступлением; если он пытается сравнивать верность, требуемую сектой, с заповедями, которым следовал до вступления в нее и которые не делали различия между людьми из узкого отряда сообщников, кому должно быть всецело верным, и остальным родом человеческим, с кем можно обращаться, игнорируя законы; если он колеблется, охваченный сомнением или раскаянием, — он дисквалифицирован как нынешний или будущий изменник. На него больше нельзя положиться. А на кого нельзя положиться — тот обречен.

Конечно, мораль замкнутой группы далеко не всегда предстает в таких крайних формах. Но в них все же следует признать ее естественное завершение. Пусть она и редко этого достигает, но стремится именно к этому. Ибо, чтобы помыслить такую суровость, нужны чрезвычайные обстоятельства и исключительная неотложность решений. Но как только тяжелые времена сделают ее необходимой, она сразу же оказываегся возможной, и не надо изобретать ничего нового. Нужно лишь ужесточить уже существующие, практически неизбежные правила и их дух, которые, собственно, и образуют суть любой секты.

Действительно, в любой секте можно найти гордость своей обособленностью от толпы, утверждение абсолютной солидарности, наконец, обет послушания. Главное же, в ней можно констатировать намеренно жесткую дисциплину, которая предписывает каждому определенные обязанности и пресекает всякие попытки от них уклониться. Вступающий в секту человек должен, частично отчуждая собственную свободу, согласиться так или иначе забыть о своем непосредственном удовольствии и выгоде. Сверх того, секта непрерывно дает ему уроки мужества и верности. Так получается, что она, сама того не желая, учит некоторым доблестям, которые плохо удается поощрять обществу и которые, напротив, почти неизбежно распадаются в нем из-за массового равнодушия или непризнания.

В этом смысле секты оказываются драгоценным и необходимым хранилищем нравственных сил. Можно даже сказать, что они составляют их незаменимый источник, ведь общество в очень малой степени обладает этой властью с легкостью их укреплять. В самом деле, оно зиждется на равном соблюдении как полезных правил, так и бессмысленных предрассудков. Оно прежде всего
267

требует вести себя как следует, то есть как другие. В этом оно без труда преуспевает, и большинство его членов покорно склоняются перед этим несложным требованием, но делают это лишь по недостатку отваги или воображения, а отнюдь не по обдуманному согласию или из подлинного уважения. Общество поддерживает ложную добродетель, которая состоит из робости и глупости и в случае нужды ничем не сможет ему помочь. Поэтому общество, со всею массой своих членов и располагая самыми обширными ресурсами, слабо по сравнению с сектой. Раз оно мало требует, то ему и дают еще меньше. Мало-помалу гражданские доблести исчезают. Дело в том, что общий интерес, который отстоит дальше частного, теряется из виду в первую очередь: можно действовать ему во вред без немедленных последствий, и этим злоупотребляют. Так же и наименее точные обязанности забываются быстрее других, ибо их нарушение не влечет за собой санкций. В конце концов государство вынуждено силой добиваться от граждан службы, которая ему от них необходима, но теперь они о ней торгуются или же хитроумно увиливают от нее. Государство оказывается безоружным, и одновременно оно восстанавливает против себя людей смелых, чью добрую волю оно обмануло.

Действительно, общество не находит применения слишком живым энергиям. Оно не умеет ставить их себе на службу, и если поначалу оно и привлекает их, то в дальнейшем почти обязательно отталкивает. И тогда наиболее ревностные из таких людей с отвращением отходят от него и обращаются к сектам. Секты растут и множатся тем больше и сильнее, чем более вялой и дискредитированной становится среда, где они образовались, чем менее она способна в конечном итоге возвращать к себе эти благородные натуры, ставшие чуть гибче или покорнее под действием разочарований, обычно приносимых опытом. Их изначальное отвращение значит не так много, но повторный отказ становится уже окончательным, и они отделяются от общества уже безвозвратно. Тогда и образуются ассоциации, ставящие своей прямой целью ниспровержение существующего строя. Стоит им оформиться, удержаться, миновать первую фазу, когда они способны вызывать лишь бессильное и безрезультатное волнение, — и их торжество в более или менее короткие сроки обеспечено. Нужны лишь удобные обстоятельства, которые рано или поздно представятся, — и совершится революция.

Революции в обществе

Правда, ожидание может быть и долгим, ибо любое общество выказывает необычайную инертность, преодолеть которую удается лишь при поддержке множества благоприятных событий и лишь с использованием плодов длительной подготовки. Поэтому революции происходят редко.
268

Требуется военный разгром, институциональный кризис, длительное и безысходное расстройство — великая слабость с одной стороны, а с другой — необычно большая сила. Такое стечение обстоятельств случается нечасто. Наконец, у общества есть своего рода инстинкт самосохранения: оно чувствует, откуда исходит опасность, и быстро прибегает к репрессиям. Но уже слишком поздно. Делая это, оно усиливает доверие к секте, работающей для его гибели, оно указывает на нее как на своего главного врага, а оттого направляет к ней всех своих перебежчиков, отныне знающих, к кому примкнуть. Поэтому каковы бы ни были превратности борьбы, поражение общества неизбежно. Конечно, на его стороне многочисленность, богатство и могущество. Но оно поражено раздорами, неверием, ленью, небрежением, трусостью. Оно зря растрачивает и рассеивает свои ресурсы. Каждый заботится о своих собственных делах. Один занят обогащением, другой увлечен удовольствиями или же честолюбием. Третий живет лишь ради искусства или науки, или же он философ. Никому не нравится, когда его беспокоят.

В такой среде любая попытка поправить дело обречена на неудачу. Она сталкивается с общим равнодушием. Отныне общество слагается из одних лишь привычек и эгоистических интересов, которые поддерживают видимость настоящего порядка, взаимно ограничивая друг друга. Любая радикальная мера встречает тысячу незаметных препятствий, которые плавно сводят на нет ее результаты. Чтобы обеспечить ее успех, не хватает общественной благосклонности. Если опасность не столь неотложна и очевидна, как на войне, то никто и не соглашается прервать обычный ход своих развлечений и забот.

Напротив, бунтари, полагаясь лишь на собственную волю, обретают и все недостающее им: их мало, но они смелы, пылки, неутомимы. Они пользуются престижем, умеют увлекать за собой, либо убеждением, либо подкупом. Их не приводит в смущение никакая ситуация. Они последовательно завоевывают власть, лишь внешне соблюдая правила политической игры. Тут-то и приносит свои плоды суровая дисциплина, которой подчиняет их секта. Толпу, склонную безоговорочно говорить «да» или «нет», ищущую повода для восторгов и великих упований, быстро очаровывают их посулы, знамена и страсть; ведь других-то просто нет. Теперь уже неважно, что секта слаба и бедна. Она обзаводится необходимыми сообщниками и симпатизирующими среди сильных мира сего, а те, кому не хватает денег для себя самих, идут на еще большие лишения, чтобы собрать сумму для подкупа какого-нибудь богача. В итоге нет таких, казалось бы, непреодолимых трудностей, которых в конце концов не одолели бы упорство и самоотверженность.
269

Бывает так, что некоторые политические партии предстают в необычном виде. Дело в том, что они добиваются не столько частичных реформ, сколько резкой перемены всех институтов и нравов. Они столь сильно отличаются от других, что возникает вопрос, а являются ли они еще партиями. Они как бы находятся вне закона и сами стремятся, с переменным успехом, подменить правильную конкуренцию безжалостной борьбой, которая должна завершиться полной и окончательной победой. С этого момента, несмотря на любую видимость, они суть уже не партии, а секты. Считая лицемерными или устарелыми условностями нормы морали и права, они насильственными путями идут к разрушительным целям. В предельном случае они прибегают к убийствам и террористическим актам. Их преследуют. И это еще более укрепляет в них уверенность, что раз их принуждают к таким средствам, значит, они и не могли избрать иных. Различными формами одного и того же феномена являются мафии, террористические группы, штурмовые отряды, всевозможные нелегальные организации. Одна священная мораль против другой; одно общество внутри другого ведет работу с целью заменить его собой.

Можно сказать, что преданность и жертвенность, пылкость и верность, пусть даже преступная, сходятся и объединяются против мира, состоящего из одних слабостей. В такой ситуации общество, зная, сколь грозен для него этот натиск, обычно начинает считать своими непримиримыми врагами всех тех, кто силен суровыми доблестями, которым оно не находит применения и которые вынужденно обращаются против него. Его поведение всякий раз диктуется таким темным чувством. В какой-нибудь политической партии оно осуждает не ее программу, даже экстремистскую, но, так сказать, ее моральную воздержанность, строгость ее устава и даже самую ее сплоченность. Если партия объединяет индивидов, чьи главные заботы связаны не с нею, если она требует от них лишь как-нибудь, время от времени, неглубоко участвовать в своей деятельности, так что в ходе всей их жизни это участие оказывается чем-то вроде роскоши, то не так уж важно, что она проповедует режим, противоположный существующему. Ей позволяют сколько угодно требовать новых институций, основанных на совсем иных принципах. Ее вежливо принимают, даже хвалят, вместо того чтобы с нею ссориться. И это правильно. Ибо такая партия, намеренная изменить общество, сама слишком принадлежит ему, чтобы реально ставить под угрозу его нынешнее устройство. Зато если партия включает в себя людей, всею душой приверженных одному общему делу, если она требует и добивается от них неограниченной преданности, то ее не оставляют в покое. Ее членов винят не в продажности, а именно в том, что они неподкупные заговорщики. В них чувствуют еще большую опасность оттого, что они более чисты, то есть лишены связей в самом обществе и ничем ему не обязаны, лишены слабостей перед лицом его соблазнов, безупречно едины в своих
270

убеждениях, в своих поступках. Это своего рода монахи, заранее обреченные в жертву ради своей веры. Отрекшись от радостей жизни и от жизни как таковой, живя как бы в ожидании казни, служа своему великому замыслу и готовые на гибель ради его торжества, они не ждут от мира, с которым борются, ни правосудия, ни жалости. Они борются только за то, чтобы разрушить его и заменить другим -миром славы, счастья и справедливости.

Они действительно преступны. Ибо они отделились от общества, дабы низвергнуть его. Их суровая нравственность действует только в их собственном кругу. По отношению ко всем прочим у них нет ни веры, ни закона. Они не считают себя обязанными никого щадить. Если напряжение слишком усиливается, они в конце концов начинают вести себя как те, кем их считают, — как преступники. У них есть необходимая душевная сила для такой крайности, и тех, кто осмеливается совершать зловещие подвиги, вызываемое ими восхищение товарищей, пробуждаемое ими вокруг себя состязание, сознание своих заслуг перед делом, которому служит их фанатизм, с лихвой вознаграждают за переживаемые опасности и побуждают подвергаться еще худшим. С этого момента мосты сожжены. Конфликт уже нельзя уладить. Пролилась кровь. Отныне требуется абсолютное возмездие. Отныне секту уже невозможно до конца подавить. Униженная и гонимая, она становится неукротимой и справедливо претендует на победу.

Конечно, следует лишний раз подчеркнуть, что не любая партия способна стремиться к полному торжеству. Это невозможно, если нет полного разрыва с обществом. Нужно, чтобы каждый член такой партии сознавал, что раз и навсегда исключил себя из общества. Только такой ценой дух секты способен выстоять против всех бед. Но такую волю к абсолютной обособленности нелегко сохранять. Ибо, как бы то ни было, каждый все-таки живет в обществе и принадлежит ему своей семьей, друзьями, ремеслом, просто хлебом насущным, который он себе зарабатывает. Он постоянно подвергается размытому давлению, напоминающему ему об этих разнообразных узах. Его уговаривают не всегда жертвовать ими и иногда немного думать о себе. Оттого почти не бывает примеров, чтобы взятое обязательство выполнялось целиком и полностью, и еще реже случается — ибо отсутствие всякой поддержки сразу затрудняет непоколебимость в своих намерениях, — чтобы договор соблюдался достаточно долго и за это время секта успела развиться и сама стать могучей силой. Какую неукротимость нужно для этого проявить! А между тем бескомпромиссный раскол с обществом — это главное. Без него не может произойти ничего решительного. Именно он придает секте исходный порыв и обеспечивает ей торжество, когда наступает время собирать плоды.
271

Такой шаг часто становится началом революций. Возможно даже, он присутствует в любом общественном обновлении. Общество не может воспроизводить себя без предварительного раскола. На это, по-видимому, указывает даже словарь, если только верно, что слова societe [общество] и secte [секта] происходят от одного и того же корня, отчетливо ясного по крайней мере во втором из них и означающего «отрезать». Таким образом, оба типа объединения людей продолжают друг друга. Те, кто образует секту, основывают узкое и замкнутое общество, отрезанное от большого общества, но способное однажды, в ходе своего развития поглотить его. Чтобы объединиться, надо обособиться, и изначальным актом является акт отделения, но тем же актом и создается ассоциация; даже отшельник в пустыне присоединяется к какой-то церкви. Разрыв совершают тем же жестом, каким скрепляют союз. Порывая с прошлым и с любыми корнями былого строя, хотят открыть новую эру. В самом деле, победившие революции — как политические, так и религиозные — часто начинают новый календарь со дня своей победы. Тем самым они обозначают, что с них открываются новые времена. И это не пустое тщеславие — ибо они действительно устанавливают новое общество с новыми нравами и новыми заповедями. Они изменяют отношения между людьми и самый ход истории. Какое-нибудь слово, еще вчера тусклое и затерянное среди других, внезапно облекается властью. Оно вбирает в себя устремления целого народа. Обозначая высший идеал и одновременно давая указания относительно деталей быта, оно становится как бы общей мерой целой цивилизации. Кто же удивится, что понадобилась война, чтобы добиться столь масштабного и глубокого результата? На какую более славную судьбу могла надеяться еще недавно столь ничтожная группа заговорщиков? Чтобы совершить свои поразительные дела, они должны были воодушевляться поистине великой волей. Она неизменно поддерживала их, начиная с первых скромных шагов. Миру известно немного случаев, когда ее результаты были бы столь похожи на чудо.

Обращение к секте

Из того, что общество может образоваться из секты или же носить на себе ее отпечаток, не следует, что каждая секта порождает общество. Отнюдь нет. Большинство сект остаются ничтожно малыми, быстро распадаются или жалко прозябают. Некоторые вообще существуют лишь в чьем-нибудь романическом воображении, плененном мыслями о могуществе и тайне. Возможно, все они так и начинаются. Но откуда же берутся эти мечты об обществе, которое было бы не столь несовершенным, как реальное, которое отделялось бы от него и незримо руководствовалось строгими и чистыми
272

законами? И нет ли у этих столь постоянных мечтаний какой-то практически неизбежной причины, заложенной в самой природе социального устройства?

Ребенка воспитывают не в тех принципах, которые ему советуют соблюдать, как только он окажется предоставлен самому себе. Пока он живет вне соприкосновения с общественной жизнью, он растет под защитой своей семьи, не выходя за рамки предупредительно-дружественного круга, где каждый занят тем, чтобы делать все для него легким и приятным. Он окружен любовью и заботой. Его поступки не имеют опасных последствий. Он пребывает в каком-то идеальном мире, без препон и без злобы, где ему дают все, что нужно, а ему для этого не надо делать ничего — только взять на себя труд попросить. Однако он должен точно соблюдать некоторые простые заповеди, которым его учат следовать в любых обстоятельствах и любой ценой. Поэтому, соблюдая их, он сталкивается лишь с незначительными последствиями. Но они кажутся ему страшными. Он охотно принимает эти однозначные, порой жесткие, во всяком случае всегда четкие правила. Но как только он выходит из семейной среды и наступает пора готовить его к самостоятельным встречам с жизненными трудностями, ему начинают давать совсем иные, куда более гибкие рекомендации. Кроме того, его предупреждают, что предписаниям, которые ему раньше представляли как абсолютные, нужно следовать не всегда. Эти перемены приводят его в растерянность. Однако опыт быстро приносит объяснение. К тому же подобные противоречия неизбежны.

«Не лги», — говорят ребенку, а затем начинают учить замалчивать истину, сперва ради приличия, а затем и ради корысти. Точно так же ему наказывали не льстить — а он скоро обнаруживает, что лизоблюдство есть путь к успеху. Ему внушают быть любезным с сильными мира сего, способными содействовать его карьере. Существует сплошной и очевидный разрыв между первым воспитанием и дальнейшими поправками к нему.

На самом деле ни без того, ни без другого не обойтись. Действительно, ведь даже ложь, чтобы ей верили, нуждается в том, чтобы обязанностью было говорить правду. Будь на свете одни обманщики, не будь правдивость долгом, никто бы никому не верил и лгать стало бы бесполезно. Так же искренность обеспечивает возможность хитрости, а честный игрок позволяет плуту плутовать. Он не просто его жертва, но необходимое условие его существования. Лицемерие стремится выдавать себя за добродетель. Ему этого не добиться, если нет настоящей добродетели, то есть если все лицемерны. Так и с любым мошенничеством: оно живет благодаря соответствующей честности. А значит, оно должно заботиться о поддержании этого запаса, в то самое время когда из него черпает и сокращает его.
273

Правда, обычно люди не все принимают в расчет. Большинство поступает добросовестно: говорят, что детей учат таким принципам, которые затем приходится поправлять из-за самого их совершенства. Ибо тот, кто ничем их не смягчает, оказывается смешным и неумеренным в мире, где каждый, конечно, считает их идеалом, но слишком превосходящим слабые возможности человека. В целом общество состоит отнюдь не из хитроумных негодяев, которые с прозорливым расчетом обеспечивают себе в каждом поколении нужное количество простаков. Напротив, в нем насчитывается подавляющее большинство порядочных людей, которые соблюдают нравственность и хотят, чтобы их сыновья были порядочными, как и они сами. Они лишь желают предохранить их от злоключений, которые постигают странствующих рыцарей из-за их чрезмерной доблести. Впрочем, этот урок они откладывают как можно дольше: «Пусть уж сохраняют свои иллюзии, — говорят они, — и так им придется достаточно скоро узнать о мерзостях жизни».

Но все-таки при первом же столкновении с обществом подростку приходится пережить разочарование. Он знал, что ему придется бороться и что независимость влечет за собой трудности. Но он ожидал суровой точности честного боя. Он готовился выдерживать такое испытание, где избранных отделяют от званых смелость, ум, упорство. А попадает он в гущу скрытых интриг, где торжествуют такие приемы, которые его учили ненавидеть и которые по самой своей природе претят какому-то его инстинкту верности и величия, сколько бы он ни силился видеть в нем лишь предрассудок. В самом деле, гордость и мужество согласно осуждают равно оскорбительные для них поступки. Такая полупорядочность, смешанная с хамством и составляющая обычный удел людей, кажется хуже преступления душе, которую в эти годы влечет к себе один лишь абсолют. Обман, вознесенный к высшим почестям, угодливость, почитаемая заслугой, лицемерие, которое рассматривают скорее как извиняющее обстоятельство, чем как маску, делающую зло еще гнуснее, — всего этого более чем достаточно, чтобы явить ему зрелище невыносимого и вместе с тем непрекращающегося безобразия. Порой забывают, что это открытие может оказаться и трагическим. Наиболее чувствительные отказываются упорствовать в жизни. «Не могу жить в мире, где все играют нечестно», — написал один юноша, прежде чем покончить с собой. Бывают ли более значимые свидетельства? Большинство, однако, в конце концов смиряются. Некоторые становятся служителями церкви, другие пытают удачу за морем. Но кто не мечтал поначалу о непреложных правилах? Человек начинает придумывать какой-то суровый и здоровый климат, чей воздух смертелен для любых зародышей разложения. Туда нет доступа лицедеям и блудницам. Там царят ничем не замутненные доблести, которых человек наив-
274

но требовал от света, в то время как тот непременно их пятнает. В такой идеальной среде ты знаешь, что окружен равными, что обязанности каждого строго определены и честь удовлетворена. Верность долгу является заповедью, первым и основополагающим предписанием. А уже она порождает доверие — чувство, которого не добиться силой и которое облегчает все остальные порывы. В таких невинных мечтах о реванше уже нащупываются и очерчиваются контуры секты.

Возврат к порядку

Конечно, немалую роль играет здесь пустая мечтательность. Образ, создаваемый желанием и отвращением, просто по контрасту с окружающими гнусностями, обычно одушевляет собой лишь такие намерения, которым суждено остаться неосуществленными. В предельном случае все так и остается в воображении; или же в подростковом возрасте, когда пора вступать в более серьезные игры взрослых, продолжаются красочные детские игры, едва очищенные от сказочных атрибутов, которые юные заговорщики черпали из приключенческих романов. Там были всякие мрачные эмблемы, сходки в темных подвалах, договоры, скрепляемые кровью, клятвы на кинжалах. Теперь человек, возможно, и презирает принадлежности этого маскарада, но самый его дух сохраняется и питает собой новую деятельность, порождаемую внезапной потребностью заложить посреди грязного мира основы некоего идеального союза.

И вот люди клянутся в безупречной верности, составляя заговоры без конкретной цели. Ибо это примечательный факт: обычно не формулируется никакой задачи. Объединение происходит просто ради объединения. От этого чистого союза не ждут никакой выгоды. Его цель — в себе самом. От него требуют только существовать, и тем он всецело выполняет свою миссию. Он дает каждому из участников сознание своего незримого превосходства, обусловленного не той публичной ролью, которую он играет в глазах толпы, а его истинной и потаенной сутью — анонимным, скрытым под тайным именем человеком, который получает всевозможную поддержку от неведомого источника энергии, в свою очередь питаемого его собственными усилиями. Эта внезапно разворачивающаяся поддержка в любой момент обеспечивает ему никем не предвидимое преимущество, которое он сам считает решающим. Что может быть более упоительным? Каждый чувствует помощь от общей силы, которой он сам же служит лучшими силами своей души. Он одновременно и получатель, и создатель ее. Внешне он остается нерешительным, покорным человеком, занятым исключительно собой, беззащитным и непритязательным. Как скупец, лелея свою шкатул-
275

ку, возмещает все свои лишения мыслью о том, что у него под лохмотьями таится царское богатство и власть, так и он льстит себя мыслью, что может по своей прихоти привести в движение такую мощь, которая из-за своей таинственности кажется не смутной, но безграничной.

Вскоре все это рассеивается. Подобные союзы-однодневки незаметно распадаются или превращаются в обычные товарищеские отношения, не дающие повода ни к каким сильным переживаниям. Человек соглашается принять нечеткие нравы общественного бытия. Он поддается тем соблазнам, который оно являет его пылкой решимости побеждать. Он смиряется с обыкновенным уделом. Участники недолговечного заговора отходят от своей затеи, чей смысл кажется им все менее и менее внятным.

Победа и крушение сект

Итак, эти юношеские секты рассасываются сами собой. Они родились из иллюзий, из преходящей досады, а не из твердого намерения, и им суждено пасть под первым же натиском реальности.

Иногда, однако, в истории проявляется более масштабное усилие. Иезуиты и франкмасоны, требующие полного повиновения, по-видимому, преследуют и столь же непомерные цели. По секретности, которой они себя окружают, по обетам, которые они произносят, по солидарности, которая их связывает, — по всем этим необычайным признакам, еще более преувеличенным подозрениями, судят об их неумеренном стремлении к власти. В данном случае общество, опасаясь их темных и слишком уж твердо осуществляемых замыслов, пытается бороться с такими сектами, у которых достаточно мощи, чтобы ставить себе целью господство своих интересов над интересами общества. И вот оно распускает или изгоняет эти секты — как правило, безуспешно. Они преобразуются, возвращаются из изгнания, продолжают существовать в тени, пережидают грозу и вновь переходят в наступление. В конце концов с ними смиряются как с неизбежным злом. Между тем с ростом своего влияния они утвердились в обществе. Тем самым они были как бы приручены и думают уже не столько о завоеваниях, сколько о сохранении завоеванного. Теперь они сами служат опорой порядка, который хотели реформировать. Устанавливается равновесие, а то и согласие. Каждая из таких сект вступает в союз с той или иной партией и через ее посредство участвует в управлении государством. Так что же это — победа или перерождение? Ответ дать невозможно. Торжество и упадок идут здесь рука об руку. Действительно, присущие секте доблести теряют свой смысл, когда оказываются удовлетворены ее притязания и обеспечено ее влияние. Ее покидают жертвенность и боевитость. Вскоре она превращается
276

в обычное объединение людей с общими интерес а ми ют не бунтарей, а честолюбцев. Она больше не бросает обществ) вызов и не показывает ему пример. Она больше не отделяется oт него резко — ни на деле, ни в намерениях. Напротив, она теперь сообщничает с ним, она сама поражена пороками, которые притязала лечить. В ней дышат тем же зараженным воздухом, ради спасения от которого в нее некогда вступали. Любые противоположности между нею и светом смягчены. Гордые и грозные доблести, еще недавно требовавшиеся от ее членов, теперь размыты. Сохраняются лишь привычки к скрытности, взаимной поддержке, хитрости, которые предрасполагают ее к интригам и увековечивают в таком приниженном существовании. Успех приносит ей удовлетворение, но одновременно и погибель. Он предает ее во власть тех слабостей, которые предали ей во власть других. Настала ее очередь быть уязвимой. Победа привела к ее подлинному крушению, какого не могли добиться даже гонениями.

Можно ли представить себе секту, которая преодолела бы это коварное испытание? Она могла бы это сделать, лишь навязав всему обществу ту строгость принципов, что позволила ей завоевать его. Ей пришлось бы приучить целый народ к плодотворным лишениям и подчинить грандиозную сумму его разнородных энергий одной общей задаче. Быть может, такое и возможно. Но тогда к какой же великой цели направить эту все более накапливаемую мощь? Каким бы ни был ответ, от него впору вздрогнуть.

Секта у власти

Секта может поставить своей прямой задачей завоевание власти в стране, где она создана. Она не стремится оказывать скрытно-диффузное влияние на государство, она желает завладеть им. Поэтому она становится похожа на политическую партию, и поначалу с нею так и обращаются. У нее как будто такой же статус, и она стремится к такой же цели. Но вскоре общество распознает опасность: под показным уважением к своим институтам и обычаям оно замечает твердую решимость уничтожить их. В самом деле, разве нужна была бы такая суровая дисциплина, такая абсолютная сплоченность, такой намеренный фанатизм для какого-то менее радикального замысла? Разве была бы нужда отнимать у каждого члена секты всякую щепетильность, обеспечивающую гражданское общежитие, разве стали бы искоренять в них уважение к законам, к истине, к ближнему, заменяя их одной лишь слепой верностью, если бы не имели в виду выковать из них покорные и действенные орудия для беспощадной борьбы? И вот эти суровые сердца, бестрепетно служащие чужому, вражескому закону, начинают рассматриваться как угроза
277

для морали и общественного порядка. Их обвиняют в нарушении принципов, а они и сами гордятся тем, что отвыкли их исповедовать. Они повидали слишком много таких, кто не способен ничем поступиться для защиты якобы святых заповедей, зато требует от других покорности, опровергаемой его собственным примером, но приносящей ему несомненную выгоду.

Напрасно общество прибегает к репрессиям: секта от этого становится лишь сильнее. Ей приходится проявлять еще больше энергии и изобретательности. Пользуясь раздорами среди своих противников, заключая союзы с одними из них против других, она прорывает выставленный против нее фронт. Она требует от общества таких прав, которых сама же поклялась его однажды лишить. Наконец хитростью и насилием, но также и благодаря мужеству, самоотверженности и уму, она достигает цели своих усилий. Она господствует над нацией, ни в коей мере не утратив свои суровые доблести. И тогда, отнюдь не считая свою задачу исполненной, она сразу же принимается внушать одушевляющий ее дух всему обществу в целом.

Организация нации

Первым делом она отнимает у индивида элементарные права и любые гарантии против действий государства, которые могли содержаться в законодательстве. Отныне она единолично творит и применяет законы. Она не терпит ничего самостоятельного и распускает все и всяческие ассоциации, подозревая, что они могут прикрывать собой хотя бы малейшие очаги оппозиции, распространять неуловимый дух независимости или даже просто служить крохотными, неустойчивыми островками спокойствия, где можно немного отдышаться от бушующего вокруг урагана. Ей же требуется, чтобы ничто не ускользало от ее надзора и руководства. Сосредоточив в себе всякую власть, она назначает на командные посты не самых достойных людей, а наиболее надежных своих ставленников. Разделение властей, соперничеством которых ограничивался произвол, заменяют единой иерархией, чьи решения не подлежат обжалованию. Раньше конкуренция властей служила защитой свободы и давала возможность несчастным заручаться поддержкой одной из них против другой, избегая тем самым чрезмерных несправедливостей. Теперь же все солидарно, словно монолит; прихотям сильных нет больше ни противовеса, ни предела. Слабый должен терпеть, а поскольку безмолвная сдержанность подозрительна, то ему не просто нельзя жаловаться, но даже не разрешается молчать, ему следует выть вместе с волками. Организаторы энтузиазма и массового бреда не терпят, чтобы кто-либо оставался в стороне. Ведь это значило бы порицание. Вся политическая жизнь затягивается в какой-
278

то строго упорядоченный водоворот, который в нужный момет разражается неистовыми овациями, — странная смесь механического расчета и исступления.

Секта управляет и организацией труда. Она единственно намечает планы и контролирует их выполнение. Она все вводит в заранее установленные рамки и реформирует каждую отрасль промышленности в целом и в частностях. Все делается точным и жестким — плотно пригнанным, словно детали в машинах. Стараются сокращать потери энергии, распахивают целину, перерабатывают отходы. Даже досуг должен быть производительным. Игры, марши, спортивные упражнения укрепляют мышцы, а заодно и развивают командный дух. И так с радостью приобретается сила, не говоря уже о покорности.

Всюду внедряют лучшее, более точное распределение усилий, позволяющее умножить их эффективность. Нет ничего такого, что не было бы похвально применить к делу. С этой целью фанатизм ставят выше компетентности, которую всегда, когда можно, подчиняют ему. Представляют дело так, будто одна лишь невежественная преданность с необходимой отвагой пойдет на преодоление препятствий, перед которыми отступил бы технический специалист, слишком озабоченный своими профессиональными вопросами и не столь жаждущий прорваться любой ценой. Знание заставляют служить боевому задору — порой дерзкому, но строящему великие планы и не отступающему ни перед чем. Под его грубыми понуканиями порой совершаются благотворные перевороты, которые иначе без конца откладывались бы по привычке и осмотрительности. Так, по мере того как секта распространяет в жизни нации свои строгие и бережливые методы, исчезает общая расхлябанность, всякого рода небрежность, бесполезные траты, обычно составляющие принадлежность каждого общества. При этом изменяется и вся жизнь людей.

Действительно, секта намерена распространить свою власть именно на всю жизнь в целом. Она отменяет разделение общественной и частной жизни. Каждый человек принадлежит ей целиком и напрасно ищет себе убежища, где можно было бы укрыться от ее хватки. Он должен сохранять ей верность даже во время отдыха, в легкомысленных речах и ласках. Она следит за ним в кругу семьи, за домашним столом и даже в укромном алькове. Она вездесуща, поскольку нельзя довериться ни другу, ни подруге, ни родственнику. Сын доносит на отца. Все добродетели, все почтительные чувства сводятся к любви, которую следует питать к секте и которая выше всех прочих привязанностей. Один-единственный долг, при необходимости велящий совершать преступления и отпускающий эти грехи, отныне занимает место различных обязанностей, которые до сих пор делили между собой человеческое сердце.
279

Гонения на универсальные ценности

Точно так же секта навязывает искусству свои сюжеты, желая использовать их для восхваления своего дела. Она также предписывает ему технику, которая должна быть общедоступной, а не свидетельствовать об особом, недостижимом для большинства мастерстве. С другой стороны, она ограничивает научные исследования теми областями, где открытия могут лучше всего послужить достижению поставленных ею целей. Она отдает предпочтение тем дисциплинам, которые способны оказать ей поддержку в ее усилиях. На остальные же она смотрит с подозрением и дает им руководящие указания, забывать о которых было бы неосторожно. В любом случае их открытия должны подкреплять собой официальное учение. Всякого, кто рискнет его опровергать, изгоняют. Собственно, секта не доверяет художнику и ученому по одним и тем же причинам: они естественно становятся изменниками, так как склонны уделять преимущественное внимание красоте или истине.

Однако еще более она нападает на религию, так как та с большей твердостью отстаивает такие устремления, в которых ей нет места и на которые могут равно притязать все люди. Она преследует церкви — своих соперниц, оспаривающих у нее души прихожан и создающих поверх национальных границ общины, которые конкурируют с тою, что она пытается утвердить в пределах страны, где одержала победу. Она требует от них как минимум отречься от своей всемирности и пойти на то, чтобы, прибавляя свою власть к ее власти, объединять лишь людей, уже соединенных общей кровью и территорией.

Действительно, секта прежде всего должна преследовать любую универсальную ценность. Она существует лишь в противоположности всему остальному миру. Отождествив себя с нацией, она может передать ей свой порыв и свою силу, лишь бросив ее на борьбу со всем светом. Придя к власти, она сразу же сливается с нацией, мощь нации становится ее собственной мощью. Она наследует значительные ресурсы государства, историю отечества и целый народ, который она принуждает к дисциплине, но и сама становится от него неотделима, так что отныне они вместе, как один восстают против всего рода человеческого и готовы все подчинять высшим интересам своего надменного величия. Ничто не имеет ценности, если его начало и цель в чем-то ином. Стоит только перестать думать исключительно о славе нации, и это уже значит похитить то, что ей причитается. Ей следует жертвовать состоянием, жизнью, даже честью; ей нельзя предпочесть ничто — ни божественное, ни человеческое. Справедливым и истинным является только то, что она объявляет та-
280

ковым. Есть только одно преступление — нанести ей вред, прочее же все похвально, если осуществлено по ее приказу или ради ее блага.

Пагубные последствия власти для доблестей секты

Что же происходит в этих новых условиях с теми исключительными доблестями, которые привели секту к победе? Они закономерно терпят от них ущерб. Совсем не одно и то же, когда горстка заговорщиков применяет безжалостные средства против враждебного ей мира или же когда их военизированные отряды, уверенные в своей безнаказанности под прикрытием законов, терроризируют и насилуют беззащитный народ. Одна лишь опасность служит извинением для насилия. Совершаемое как бы по-барски, с удобством и без всякого риска, оно является уже не смелостью, а трусостью. Чтобы посягать на чужую жизнь, нужно ставить на карту свою собственную, а еще лучше — уже раньше не раз подвергнуть ее опасности и как бы заранее от нее отречься. Кто рискует получить более тяжкие удары, чем наносит сам, кто подвергает себя большей опасности, чем своего противника, — только тот творит свои страшные дела без большой угрозы для души. Когда убийца, отряженный своими товарищами, исполняет вынесенный ими приговор человеку, который воплощает или обслуживает преследующую их власть, то его спасает некое зловещее величие. Действительно, тем, кому отказано в защите закона, остается лишь самооборона в форме убийства. Им приходится выступать против всего общества и совершать кровавые жертвоприношения, потому что в их распоряжении нет других возможностей, — порой даже именно для того, чтобы их добиться. Быть может, они и не уверены, что их деяния вполне чисты и невинны. Они предпочли бы действовать в согласии с правосудием, а не в нарушение его предписаний. Они сознают, что вступают на путь проклятия, с которого уже нелегко свернуть, что становятся отверженными, подобно тем, кто решился развязать силы ада, так как не сумел склонить в свою пользу богов, и с тех пор навек обречен на бесовство. Этот мрачный ореол по крайней мере спасает их от презрения.

Но держава, использующая террор как главное средство правления, отвратительна, если только ее не вынуждают к этому самые экстренные обстоятельства. Во всяком случае, чиновника, который у себя в кабинете ставит крестики в списке имен тех, кому назначает смертельную участь, трудно считать героем. А в делах жизни и смерти от героизма до позора — один шаг. И такие люди быстро появляются — где-нибудь на каторге, где они могут безнаказанно мучить узников. Насилие перестает быть крайним средством гонимого и становится обычным орудием господства. Нет средства бо-
281

лее простого и более грубого. Результаты же его ужасны. Из лучших, наиболее энергичных натур подобные методы делают либо мучеников, либо палачей. Что же до людского стада, то оно становится еще более робким и низким, чем ему свойственно обычно.

Так доступ к власти может вдруг осенять посредственную душу неожиданным благородством и побуждать ее к большему величию и щедрости, чем она была способна поначалу, но может и ввергать даже самых мужественных в темные соблазны наслаждения и жестокости, бесповоротно направляя их на стезю, ведущую прямиком к разложению.

Секта изменяет себе

Помимо этой опасности, незаметно подстерегающей всех вдруг получивших какую-то толику власти, как только секта берет в свои руки судьбу нации и растворяется в ней, она изменяет своему сущностному началу. Ее долгом было противопоставлять людей, прочно объединенных общим призванием, огромной зыбкой массе, собранной вместе по случайным обстоятельствам рождения и проживания, а не по свободно выбранному решению. Она брала себе отборные, неподатливые души, которые изначально обеспечивали ей необыкновенно высокий моральный уровень. То была главная причина ее престижа и привлекательности. Теперь же ей приходится принимать в свои ряды целый народ. Толкаемые страхом или корыстью, в нее вступают люди подлой породы, принося с собой свои навыки хитрости и обмана, свою жажду удовольствий, денег и похвал, — одним словом, все те слабости, к которым общество было не слишком сурово и даже попустительствовало их расцвету.

Но в обществе эти вредные элементы хотя бы творили зло, не объединяя своих усилий; каждый из них старался для себя и довольствовался своей выгодой в меру своих возможностей. Между паршивой овцой и порядочным человеком пролегал нечувствительный переход. Зрелище успеха, выпадающего мошенникам, могло поколебать тех, кто недостаточно тверд в добродетели. Но такое искушение обусловлено просто природой вещей, и ему трудно помешать делать свое дело; остается лишь преодолевать его, как и любое искушение. Если бы низость не приносила выгод, в чем была бы заслуга воздержания от нее? Итак, если не считать подаваемого ими примера неправедного благополучия, те, кто слишком многим поступался для его обретения, производили лишь рассеянное, редкое зло, жертвами которого люди становились скорее случайно, чаще бывая не жертвами, а свидетелями и даже, пожалуй, не только свидетелями, но и сообщниками. Ведь если только совершенно не порывать со светом, кто может полностью снять с себя ответственность за царящие в нем нравы?
282

Однако секта всюду наводит порядок. Она не терпит ни малейшего зазора в точно подогнанном механизме, собираемом ею со всею строгостью из различных частей. Она всему ищет применение, и любая свободная энергия предназначается ею для чего-то определенного. Она все ставит себе на службу, отчасти из заботы о том, чтобы ничто не пропадало, отчасти из желания не оставлять ничего вне своей досягаемости. Любую рассеянную силу она собирает в кулак и рассчитывает извлечь из нее максимум эффективности, сочетая ее результаты с результатами других таких же сил. И потому, как только она распространяет свое действие на более широкую сферу, как только сталкивается с необходимостью без разбора призывать в свои члены большое число недостойных людей, она очень скоро начинает уже не безжалостно выжимать полезное действие из доблестей — теперь ей приходится осваивать обращение с самыми низкими и элементарными инстинктами, вплоть до зависти, разврата и жестокости; она поддерживает их своим всемогуществом и сама в свою очередь опирается на них в целях подавления. Заняв места в государственном аппарате, эти низкие люди, чье вредное влияние прежде было ограниченным, оказываются облечены самой грозной властью и вольны все подчинять своим прихотям, при одном лишь условии, что сами будут покорно пресмыкаться. Они быстро в этом преуспевают и образуют внутри нации целую иерархию деспотов, которые во все подозрительно вникают и служат всюду соглядатаями и исполнителями. Они передают и применяют полученные от хозяев приказы и, толкая нижестоящих к доносам друг на друга, точно информируют вышестоящих о согласии или сопротивлении, которые вызывает к себе этот новый тип правительства, который, стремясь утолить свою ненасытную жажду власти, прибегает одновременно к жестокости и коварству.

Вскоре это злоупотребление получает поддержку закона. Лучшие отходят в сторону, охваченные отвращением или устраняемые бесчестными интригами. Первоначальные доблести все более и более подрываются и разлагаются. Созданные для исключительных натур, свободно выбирающих самую тяжкую борьбу, они не выдерживают испытания, которому их подвергает вдвойне их же собственная победа. Не встречая никаких помех своему применению, абсолютные принципы, в неравной борьбе единственно дающие надежду на спасение, после достижения победы служат лишь для подавления слабых, не оставляя им ни малейшего шанса ускользнуть. Те грозные заповеди, что были некогда придуманы против лицемерия и применялись для его разоблачения, теперь сами вынуждены получать от него опасную дань, ибо люди, у которых нет ни мужества, ни достоинства, решают, что настал час делать карьеру путем их показного соблюдения. С этого момента все начинает гнить, и в тысячу раз хуже прежнего, так как закон мирится с пороками, ставшими его орудием.
283

Неизбежность войны

Режим, сохраняющий мрачно-неистовый дух секты, из которой он вырос, и доводящий до предела суровые предписания, которые он от нее унаследовал, подобно ей старается ревниво извлекать пользу из всего — как полезного, так и вредного. Стремясь только к успеху, он не стесняется ничем в его достижении. Он эксплуатирует народные массы и огромные ресурсы нации с такой же непреклонной энергией, какая некогда объединила несколько человек, наделенных великими притязаниями и стремившихся к завоеванию, которое тогда еще казалось нелепой затеей. Но когда это завоевание — уже само по себе тяжелое и скорбное — наконец свершилось, почему бы не сложить оружие? Овладев государством, секта должна была бы раствориться в нем, а ее члены — возвратиться к не столь суровым нравам мира и досуга. Иногда так и происходит; но случается также, что она приходит к власти в самом расцвете своих юных сил и лишь удваивает свои амбиции. Она реформирует общество по своему образцу и заставляет его принять свои горячие и грозные доблести. С какой же целью? Ради какого небывалого тайного замысла? Какой неслыханный труд требует так много бдительности и заботы? Население целой страны подчиняется дисциплине, свойственной горстке заговорщиков. Гражданам предписывают безграничную солидарность, с которой они должны соотносить все и которая делается их единственным законом. В самых разных областях национальной деятельности все подвергается упорядочению, унификации, сопряжению ради успеха какого-то гигантского начинания, чье имя словно боятся произносить.

Это может быть только война. Никакая иная цель не согласуется с мобилизацией, которая по своим масштабам словно даже превосходит обычные потребности войны и ориентируется на какой-то новый тип битвы, затрагивающей не только войска, но все те разнообразные энергии, что аккумулирует в себе народ. От каждого требуют столь радостного и восторженного участия, какие не имеют ничего общего с обычным послушанием. Из людей воспитывают рабов, причем таких, которые вовсе не страдают от рабства, а сами выбирают его и ввергаются в него с гордостью, с уверенностью, что именно в рабстве заключен лучший и полнейший способ служения. Одновременно сердца воспитывают в каком-то воодушевлении, поддерживающем их в постоянной готовности искать опасностей и смерти за святое дело, заставляющем служить ему даже путем измены и бесчестия. Их убеждают идти на отказ от своей свободы и всяких личных устремлений ради причастности к более высокой и надежной, как бы
284

вечной славе и независимости, составляющим достояние всего сообщества, от которого они получают все и которому за это по справедливости следует посвящать плоды любого удачного дела.

Такие принципы суть принципы борьбы, выходящей за собственно военные рамки. Это именно принципы секты, привыкшей рисковать всем в неравных схватках и считающей своим долгом для восстановления равновесия применять какие угодно боевые средства. В том же духе, с той же суровостью, с какой управляла сама собой, она организует и всю нацию. Изменился лишь масштаб предприятия. Теперь уже речь идет не о редких, разрозненных террористических актах, не о геройских деяниях, совершаемых командой убийц-добровольцев. Фактически война объявлена всему свету. Какую еще можно представить себе другую борьбу, которая была бы соразмерна поставленным на карту ресурсам? Конфликт начинается с первого же дня, пусть даже никто еще этого не сознает. К нему приводит не какое-то решение или происшествие, но сама природа вещей, чье действие напрасно было бы пытаться остановить. Все двигалось к войне и только к войне. Все делало ее неизбежной. Ибо только война, причем война, ведущаяся по доселе неслыханной всеохватывающей формуле, требует столько искусства и упорства, поглощает столько непрерывно накапливаемых ресурсов и энергий, наконец, объясняет, почему индивида полностью лишают его прав. Ведь он солдат и должен только повиноваться. По той же причине доводят до столь крайних пределов солидарность и превращают ее в высшую доблесть: следует рассматривать ближних как врагов и не уважать в них человеческого достоинства, если только они не принадлежат к одному народу с тобой. Таков закон войны; если же теперь оказывается, что он действует и в мирное время, значит, это не настоящий мир, а лишь обманчивая видимость, которою прикрывается война.

Итак, расширение секты до размеров нации означает наступление войны. Война — тот вид борьбы, которую единственно могут приуготовлять становящиеся обычными в жизни нации сверхсуровые меры и утверждаемая ею противоположность между нею и остальным миром. В самом деле, она обособляется от него и презирает его. Она полагает, что от мира исходит опасность для нее, и стремится его завоевать, она ненавидит его и желает излечить от прегрешений, стремясь доказать ему одновременно свою силу и доблесть. Какие еще нужны доказательства, что военные действия неизбежны и что они уже начались? Теперь это не приграничные стычки, не спор двух соседних королевств, не соперничество притязаний и не ссора между властителями — целый народ, целая вера начинают святую войну за господство над земным шаром. Так ислам, или Республика ¹,
---------------------
1 Подразумевается первая Французская республика (1792-1804). — Примеч. пер.
285

или Третий рейх восстанавливают против себя весь мир, пытаясь спасти его против его воли и силой оружия дать ему новых господ и новое евангелие.

При этом война перестает быть кровавой развязкой ситуации, из которой не нашлось мирного выхода. Она обусловлена самой этой ситуацией. Она с самого начала сопровождает и выражает ее собой. Агрессия происходит непрерывно — сперва скрытно, а в конечном счете и открыто. Когда дело доходит до грома битв, это означает не нарушение мира, а объявление войны с обеих сторон.

Теперь война присутствует в мыслях каждого, поглощает все его усилия и превращает его жизнь в сплошное самопожертвование; она также является для него пышной церемонией, в ходе которой он увенчивает свою жизнь высшим приношением богу сражений, которому давно уже посвятил эту жизнь. Говорят, что она составляет окончательную цель, к которой стремятся народы, и пробный камень, которым они различаются. Желанны лишь те доблести, что позволяют с честью предстать пред ее судилищем. Философы учат не только о ее благотворности и продуктивности, но также и о том, что она есть извечное начало, которому человечество порой должно приносить дорогостоящие и спасительные жертвы в форме битв, чтобы обрести юность и силу. Вскоре война становится предметом какого-то культа. Эта религия заменяет собой другие, и говорят, что вечную жизнь обретают лишь воин, павший в бою, и женщина, умершая при рождении ребенка, который однажды займет его место. В сердце каждого вздымаются невидимые хоругви, и они повсюду развеваются в небе в мощных порывах ветра вместе со знаменами других сердец. Все они несут на себе одинаковые эмблемы, заклинающие смерть. Волчица, Полумесяц, свастика или красное солнце Японии — эти простые образы ведут на гибель сияющие радостью жертвы. Душа, жаждущая кровавого экстаза, стойко готовится к священнодействию, дающему право на бессмертие. Человек и боится и желает войны, словно девица — брака или мученик — казни. Страх и трепет — это также и знаки ожидания. Страдание будет сладостным.

Отныне секта уже не отряжает выбранных по жребию убийц, чтобы исполнять свои приговоры; она ставит на карту все, бросая в жертвенный костер целый народ. Ее триумфальный путь завершается апофеозом смерти.

Резюме и заключение

Такой предстает окончательная судьба сект; а между тем один и тот же дух одушевляет их, от первоначального раскола с миром до чудовищного столкновения с ним в конце. Иногда им поддерживается легкое, неуловимое волнение, не властное над миром и почти иде-
286

альное по своей природе. Иногда же им движутся великие революции и исторические катастрофы — воображению как подростков, так и завоевателей и целых народов он являет одни и те же соблазны, убеждая отделить свою судьбу от судьбы трусливо-неподвижного мира, где у большинства людей забота о личном или семейном благополучии подавляет зов приключений и широких просторов. Такова первичная отправная точка. Человек хочет уйти от общества, чьи заповеди в конечном счете заключаются в максимально частом воздержании — пусть даже ценой истины и справедливости; он желает заботиться о чем-то ином, что оставляло бы не столь много покоя. Из инстинктивного протеста против посредственного существования среди случайных людей, собранных вместе, но не объединенных совместной жизнью, в честолюбивых юношеских грезах возникает образ отряда избранных соратников, прочно спаянных в борьбе, которая непременно приносит плоды благодаря тайне, самоотверженности и героизму.

Незачем искать иных причин притягательности, которой постоянно обладают секты: они кажутся вечным источником секрета и страсти, верности и могущества. Возможно, они и в самом деле им являются. Возможно, в ребяческих мечтах или недолговечных затеях обретается та атмосфера, где можно испробовать необходимые человеку доблести, которые общество неспособно неукоснительно практиковать и даже не особенно решается их восхвалять. Оно пользуется ими, но при этом стараясь свести их на нет. Оно отнюдь не культивирует их с особым предпочтением, но позволяет им угасать. Оно расхолаживает тех, кому они дороги, показывая, сколь глупо следовать принципам, которые мало соблюдаются другими. Порой оно даже способно грубо одергивать тех, кто своим усердием задевает интересы слишком многих людей. Таков его обычный режим. Поэтому правильно, что столь же часто возникает и мысль об ином, совершенно противоположном режиме, где в изобилии наличествуют суровость, непримиримость, скромность и многие другие правила поведения, научиться которым можно лишь в узком кружке и под давлением какой-либо необходимости.

Итак, секта и общество постоянно противостоят друг другу, и это на благо всем. В сердцах тех, кто чувствует его зов, дух секты укрепляет призвание быть членами элиты. Одновременно он напоминает им об обязанностях, связанных с этим положением. Он учит их особой дисциплине, которую они должны принять, если действительно стремятся к исключительной судьбе. Обычно те независимые энергии, что поначалу пытались заниматься борьбой против общества, вновь подчиняются и применяются им. Но этот мятеж их закалил. Они выходят из него обогащенными, став тверже и гибче. У них теперь больше прежнего ресурсов для новых затрат. Общество, поглощающее их, обретает прибыток полезной си-
287

лы, и высшие формы его культуры в конечном счете получают ценнейшее подспорье от тех иллюзорных, высокомерно-мятежных начинаний, в которых велика доля игры и самообольщения, но которые больше, чем стабильный, без всяких событий рост, помогают превращению отрока в закаленного взрослого человека. Блудные сыновья вносят больший вклад в цивилизацию, чем те, кто не сходит с проторенных путей. Конечно, их поиски приключений редко приводят к стоящим результатам. Все возвращается в лоно порядка и серьезности. Однажды сформировавшись, секта в один прекрасный день распадается, и от ее дерзостных замыслов остается одно воспоминание. Однако каждый проделал некую работу для себя самого. Манившие его цели были лишь нестойкими грезами, которые и постигла справедливая судьба всех грез. Зато твердость, которой он научился, клятвы, которые он сдержал, честь, которую он сохранил, — такие приобретения остаются надолго. Ибо они следуют закону испытаний души, где все оставляет след и намечает новый путь. Здесь все становится зачатком привычки — как благородство, так и низость. Все создает, а затем и упрочивает новые склонности, новые предрасположения, которые становятся как бы естественными, и самые старые из них оказываются глубже и стойче прочих. Учиться верности и строгости — дело, которым нельзя пренебрегать.

Однако иногда, побуждаемая благоприятными обстоятельствами, секта выходит за рамки этой скромной роли. Она прочно утверждает свое существование и начинает бороться сама за себя. Ее уже больше нельзя рассматривать как школу, где учатся лишь временно и где даже неприлежным ученикам незаметно для них прививают навыки, которые пригодятся им позже, когда они о ней забудут. Теперь ее члены связаны с нею на всю жизнь. Теперь она вступает в открытую конкуренцию со средой, где она возникла. Она быстро приобретает сопротивляемость внешним событиям, превосходящую искушения и угрозы, которыми располагает общество в попытках ее обуздать. Она определяет свое учение и задачи. Она начинает безжалостную борьбу и становится гонимой. Все ее доблести доводятся до предела, и проливается кровь. Ее членов объявляют вне закона и всюду преследуют. Стремятся искоренить всю их породу. Они же, со своей стороны, определяют жертвы, которые должны пасть под ударами священных мстителей. Некоторые мученики, мягкие сердцем, отрекаются от мира земного ради торжества в ином, более милостивом мире, и воздерживаются от ответных насильственных действий. Но обычно секта стремится к сугубо земной победе. Когда же она ее добивается, то сама оказывается обречена на гибель и становится рассадником бед.
288

Действительно, в этот момент она отходит от своей особой миссии — сводить вместе людей, движимых призванием. Ее честью было поддержание союза, в котором поклялись друг другу свободно объединившиеся индивиды, вступая на новый трудный путь. Если же они обладают властью, то все сразу оказывается испорчено, и та суровость, что ранее влекла их к героизму, ныне ввергает их в позор. Завладев господством над нацией, они перестают набирать в свои ряды лишь избранных. Принимая в свое слишком широкое сообщество всех подряд — как зерно, так и плевелы, — они объявляют весь взбудораженный народ предназначенным к ничем не оправданному владычеству над остальными. Отныне заслуга определяется рождением, которое становится принципом превосходства. Кровью, историей или границами создается уже не единство желаний, а братство между людьми. Прошлое предопределяет собой будущее и окутывает общей судьбой всю разнородную массу людей, где еще более обычного преобладают худшие, ибо никому не дозволено стремиться к личному совершенству отдельно от других.

Большинству людей отказывают в правах, свойственных всем людям, — они предназначены для рабства. К этой цели непрерывно направляются национальные ресурсы. От мобилизации не ускользает ничто, и каждая частная энергия должна вырабатывать максимальное усилие. Только так и можно добиться господства над целым миром. Действительно, собираемые при этом силы и культивируемые доблести находят себе применение и славу только на войне. Сами по себе завоевания словно становятся чем-то второстепенным. В итоге рождается своеобразная религия войны, объявляющая войну подлинной и окончательной целью жизни любого коллектива, где ранее имелось в виду растворить всю жизнь каждого человека.

Возможно ли представить себе секту, наделенную достаточно ясным сознанием и самообладанием, чтобы никогда не обращать драгоценные доблести, что лучше всего развиваются в ее суровом климате, к таким целям, которые привлекают лишь естественной завораживающей силой ужаса? Тогда ей пришлось бы отказаться и от своей способности возбуждать и укреплять эти доблести — отречься от своей гордой обособленности и действенного могущества. Ей придется перестать желать любой власти, содержащей какой-либо материальный элемент. Ибо для ее достижения, а затем и для ее отправления ей понадобится материальная же поддержка. Для завоевания мира, каковой является земным миром, ей придется и самой опираться на тяжкие земные вещи. В конечном счете на завоевание мира бросают не чистую элиту, а целую расу или нацию; это значит, что секта, вместо того чтобы объединять людей по родственному складу и по велению сердца, поделила их по такому признаку, за который они не ответственны и на который не влияют ни свободный выбор, ни личные заслуги.
289

С другой стороны, а можно ли вообразить себе чисто духовное братство? Его следует мыслить как состоящее из людей рассеянных в пространстве, не привязанных к миру, объединенных лишь идеальной солидарностью, которую дает им следование общему закону, наконец, гордых только своим двойным отказом: отказом от земных благ, которыми довольствуется большинство, и отказом от обычных средств, которыми располагает принуждение. У них остается лишь власть примера и внутреннего величия, которой у них никому не отнять.

Но не значит ли это изобретать святость? Между тем, в конечном счете, что может быть более противно горделивому духу сект? Итак, приходится заключить, что этот дух — лишь первый шаг на пути презрения к прелестям общества и света. Однако этот путь, если упорствовать в нем, ведет к пропасти. Он воспитывает грозные инфернальные доблести, служащие отнюдь не тестом, а лишь закваской, на которой поднимается тело общества. Они могут оплодотворять его, быть его родящей солью, живым источником благотворного буйства, но они слишком сильно рискуют увлечь его в головокружение, где оно утратит покой, честь и свободу. В нашем земном мире их судьба ограниченна. И пусть тот, кто стремится к высшему, поначалу идет, если хочет, по этой стезе. Нужно только, чтобы он достаточно скоро с нее сошел.