Мимикрия

                                                                                      Роже Кайуа

Кайуа Р. Миф и человек. Человек и сакральное. М.: ОГИ, 2003, с. 83-104.

    Роже Кайуа (1913-1978)  — французский писатель, эссеист, ученый; в начале 30-х годов — сюрреалист, затем соратник Жоржа Батая и Мишеля Лейриса по знаменитому «Коллежу социологии»; академик, основатель международного журнала по общественным наукам «Диоген». Блестящий эрудит, Кайуа написал ряд книг по культурной антропологии, исследуя в них структуры воображения, массовые представления и ритуальные практики, возводя их к первичным константам человеческого и даже животного поведения. Заметный вклад Роже Кайуа внес в современную теорию сакрального, проявления которого он обнаруживает не только в древней, но и в современной цивилизации, в столь разнообразных социальных феноменах, как игра или тотальная война.

                         Мимикрия  и  легендарная  психастения

                                          Берегись: притворяясь призраком, можно им стать ¹.

    C какой стороны ни взглянуть, основной проблемой остается проблема различия: между действительным и воображаемым, между явью и сном, между неведением и знанием и т. д. — одним словом, всех тех различий, четким осознанием и необходимым разрешением которых должна являться реальная деятельность. Бесспорно, самое резкое из них — это различие между организмом и средой, во всяком случае нигде больше чувственный опыт обособления не переживается столь непосредственно. Подобное явление требует пристального изучения, но особенного внимания заслуживает его патология (если исходить из имеющейся информации и понимать слово «патология» только в статистическом смысле), то есть ряд фактов, называемых мимикрией.
-------------------------------
1 Эпиграф, по-видимому, заимствован из романа О. Вилье де Лиль-Адана «Грядущая Ева» (1886), где эта фраза служит эпиграфом к первой главе второй книги, с пометой «заповедь Каббалы». Комментаторы «Грядущей Евы» не смогли уточнить источник заимствования. — Примеч. пер.
83
 

    По разнообразным и зачастую сомнительным причинам эти факты уже давно вызывают у биологов повышенный интерес, скрывающий иные помыслы: одни стремятся доказать существование трансформизма, который, к счастью, больше не нуждается в адвокатах; другие — мудрое провидение Господа, милость коего нисходит на все живое.

    В подобной ситуации необходим точный метод. Прежде всего нужно четко разграничить явления, из путаницы которых слишком часто вырастают, как показывает опыт, неверные идеи. Нужна по возможности такая классификация, которая бы исходила из самих фактов, а не из их толкования, тенденциозного и в большинстве случаев спорного. Классификации Жиара заслуживают упоминания, но не использования. Это касается как первой — где различаются агрессивная мимикрия, необходимая для того, чтобы напасть на жертву, и защитная мимикрия, необходимая для того, чтобы спрятаться от нападающего (покровительственная мимикрия) либо испугать его обманчивым обликом (угрожающая мимикрия), так и второй, различающей прямую мимикрию, когда мимикрирующее животное непосредственно заинтересовано в том, чтобы замаскироваться, и непрямую — когда животные, принадлежащие к разным видам, в ходе взаимоприспособления и конвергенции вырабатывают нечто вроде «профессионального сходства».

    Первая степень мимикрии, по всей вероятности, заключается в приблизительном уподоблении по цвету: у тех животных, ктo живет на снегу, — белая окраска, в пустыне — рыжая, на равнине — зеленая, в канавах — землистая. Однако наблюдаются и более сложные явления: речь идет о гармоническом соответствии цвета животного цвету окружающей среды. Иногда эта гармония абсолютно безупречна: крабовые пауки-бокоходы бывают белыми, зеленоватыми или розовыми в зависимости от цвета вьюнов, на которых они живут; американские гусеницы Lycoena pseudargiolus и ящерицы Anolys на Мартинике — серые с пятнами, зеленые или коричневые в зависимости от их обычного места обитания. В этом случае животные сохраняют окраску на протяжении всей жизни, но нередко они обладают и способностью приспосабливаться к конкретной ситуации: гомохромность оказывается временной и бывает эволюционирующей, как, например, у
84

гусеницы Smerinthus tiliae — она зеленого цвета, пока сидит в листве которой питается, и коричневого, когда спускается по древесной коре чтобы зарыться в землю; периодической, когда окраска животного соответствует времени года ¹, и факультативной, как в случае древесной лягушки, хамелеона и плоских рыб: морского языка, настоящей и малой камбалы, Mesonauta insignis, линя и особенно тюрбо — рыбы, способной окраситься даже в черно-белую клетку. Впрочем, эти явления уже никого не удивляют, особенно после опытов с гусеницами Pieris rapae и Noctua algae, проведенных Пуше, Паултоном и Коупом и выявивших их скрытый механизм. Это действие, совершаемое автоматически, регулируемое чаще всего глазной сетчаткой. И действительно, если рыбу лишить зрения, то она не сможет приспосабливаться к среде, а древесная лягушка Hyla gratiosa, будучи ослеплена, остается зеленой на коричневой поверхности. Paralychthys albiguttus продолжает оставаться белым на черном фоне, если его голова — по-прежнему на белом. Причина в том, что световое раздражение не передается на пигментные клетки с расходящимися волокнами — хроматофоры, способные сокращаться, расширяться и окружаться ореолом независимо одна от другой, создавая многочисленные цветовые сочетания. Если перерезать управляющий ими нерв, то они сократятся все сразу, и животное не сможет приспособиться; если же перерезать нерв только на одной половине туловища, для другой функция не нарушается. Таким образом, речь идет лишь о прямом (впрочем, вторгающемся) воздействии среды на организм: организм отвечает на световое возбуждение определенной окраски выделением такого же цвета (Паултон); механизм подобного явления И. Лёбопределил как телефотографирование образа, возникающего на сетчатке, на поверхность тела, диффузный перенос с сетчатки на кожу.
--------------------------

1 У прямокрылых период гомохромности длится всего несколько часов после линьки. Так, черные кузнечики встречаются в выжженных кустарниках или на кострищах, оставшихся после переработки древесного угля. Кузнечики настолько точно имитируют цвет этих участков, что, выходя за их пределы, они резко контрастируют с окружающей средой
85

      Цель — укрыться от света. Так, некоторых светобоязненных ракообразных гомохромность защищает от вредных для них лучей. Например, зеленые водоросли зеленый свет излучают, а любой другой поглощают. Поэтому находящееся рядом с ними зеленое животное получает только зеленое излучение, как в случае с Hippolyte varians¹. С наступлением ночи потребность в пигментации отпадает, и хроматофоры сокращаются. Таков механизм антиспектральной гомохромности, выявленный Кено ², который соответствует у насекомых стремлению к «комфорту».
 

    В некоторых случаях объяснение еще проще и связано с пищей: на коже выступает пигмент, соответствующий продукту питания, — цвет аркашонской Archidoris tuberculata зависит только от окраски губок, которых она ест (гомохромность пищевая). Иногда даже отраженного света достаточно, чтобы вызвать подобное явление: некоторые гусеницы прядут голубой шелк, если их освещать синим светом ³.

      До того как собранные факты получили механическое объяснение, им давалось финалистское толкование, которое еще более долгое время господствовало в науке применительно к другой группе явлений. Уоллес заметил, что ярко окрашенные и блестящие насекомые обычно неприятно пахнут, так что хищник, хотя бы раз напавший на подобную жертву, впредь держится от нее подальше, а броская окраска напоминает ему об испытанном разочаровании; отсюда и название, предложенное Уоллесом: warning colours (предостерегающая окраска). Было выдвинуто предположение, что животные, принадлежащие совсем другим видам и не обладающие неприятным запахом, имитируют форму и цвет несъедобных видов, чтобы тоже вызывать у хищников отвращение. 
-------------------------------------

1 Впрочем, это не чисто механическое фотографирование, по крайней мере в случае сложного рисунка, поскольку, когда животное перемещается, новое окружение воздействует каждый раз на новые клетки. Виньон предполагает, что своими бессознательными рефлексами насекомое создает некое произведение. Он утверждает, что иногда мимикрия скорее органична, а иногда скорее психична.
2 Шредер в свою очередь показал, что гомохромность гусениц Eupithecia oblongata связана не с их пищей, а с окрашенным светом, излучаемым цветами.
86

Подобное сходство в узком его понимании получило название «бейтсовской мимикрии» по имени Г. У. Бейтса, полагавшего, что следует рассматривать только тот случай, когда имитирующий вид сам лишен средств защиты, которыми наделен вид имитируемый: например, вполне съедобные бабочки подражают дурно пахнущим данаидам. Однако не все плохо пахнущие виды наделены яркой предостерегающей окраской, и к тому же известно множество случаев, когда отмеченное сходство было совершенно бесполезным, что и позволило Вилли заключить, что бейтсовская мимикрия — лишь обыкновенная конвергенция, не требующая особого объяснения. Впрочем, как замечает Поль Виньон, если хитрость обнаружена, она от этого не перестает быть хитростью. Фриц Мюллер (1878-1879) занимался изучением сходства одинаково неприятно пахнущих видов; он утверждал, что между ними существует взаимная страховка, они делятся друг с другом тем опытом общения с ними, который получил хищник ¹. Очевидно, мюллеровская мимикрия даже в большей степени, чем бейтсовская, — лишь факт биологической конвергенции. Во всяком случае, и принцип и детали данной теории стали объектом критики и вызвали ряд замечаний ². Существуют другие виды защитной мимикрии, основанной на видении ярких цветов. Например, когда окраска смазана: на тусклом фоне различимы лишь яркие пятна или границы перехода одного цвета в другой, что мешает создать целостный образ насекомого. Есть еще мгновенная окраска, когда яркие цвета видны только в полете. После того как насекомое садится, запечатленные цвета некоторое время остаются на сетчатке, и оно успевает спрятаться.
----------------------------
1 Для того же факта Жиар употребляет термин изотопическая мимикрия, также предполагая, что, путая виды насекомых, птица не так часто нападает на каждый из них.
2 Отрицалось, в частности, что мимикрия способна обманугь остроту зрения хищников. Говорилось также, что выдвинугый тезис верен только тогда, когда хищнику сначала попадается имитируемое животное, поскольку, если сначала он попробует съедобное животное, то, наоборот, будет стремиться продолжить свой опыт. Понятно также, что вкус, запах и даже ядовитость — свойства весьма относительные, и особенно не стоит судить о животном-хищнике по аналогии с человеком
87

    Наконец, бывают беззащитные животные, принимающие вид опасных особей, как в случае с шершневидной бабочкой Trochilium, похожей на осу Vespa crabo: те же дымчатые крылышки, те же коричневые лапки и усики, те же брюшко и грудь в желто-черную полоску, то же мощное жужжание в лучах палящего солнца. Иногда мимикрирующее животное способно и на большие ухищрения: на теле гусеницы Choerocampa elpenor на четвертом и пятом кольцах есть два пятнышка в форме глаз, обведенных черной каймой; в момент опасности гусеница сокращает передние кольца, а четвертое сильно раздувается и становится похожим на змеиную голову, пугая ящериц и мелких птиц. Вейсман пишет, что, чувствуя опасность, бражник Smerinthus ocellata, в состоянии покоя обычно прячущий внутренние крылья, вдруг резко выпрастывает их, ошарашивая нападающего двумя огромными синими «глазами» на красном фоне ¹. При этом движении насекомое впадает в некое подобие транса. В спокойном состоянии оно похоже на свернутые сухие листья, а когда оно возбуждается, то цепляется за свою опору, разворачивает усики, выпячивает грудь, вбирает голову в плечи и надувает брюшко, при этом дрожа и вибрируя всем телом. Опасность миновала — оно постепенно замирает. Опыты Штандфуса доказали действенность такого поведения, отпугивающего синицу, малиновку и обычного (но не серого) соловья. С развернутыми крыльями бабочка кажется головой огромной хищной птицы. Самый яркий пример подобного приспособления дает Виньон, описывая бабочку Caligo, обитающую в бразильских лесах: «Сверкающий зрачок, сверху и снизу прикрытый веками, вокруг — расходящиеся круги, похожие на накладывающиеся друг на друга наподобие чешуи узорчатые перья, как две капли воды сходные с оперением совы, а туловище бабочки — с ее клювом». Сходство настолько явное, что в Бразилии местные жители прикрепляют бабочку к двери сарая вместо птицы, которую она должна изображать. Однако некоторые птицы, обычно пугающиеся глаз Caligo, тут же съедают эту бабочку, если у нее с крыльев срезать «глаза».
------------------------------

1 Такое устрашающее превращение происходит автоматически. Возникает аналогия с кожными рефлексами, которые необязательно скрывают животное, но иногда придают ему устрашающий вид. Кошка, столкнувшись с собакой, вздыбливает шерсть и становится страшной именно потому, что испугана сама. Ледантек, сделавший это замечание, точно так же объясняет явление «мурашек по телу» в минуту сильного испуга, сохраняющееся у человека, несмотря на то что шерсть больше не встает дыбом, поскольку исчез волосяной покров.
88

    Совершенно очевидно, что в вышеуказанных случаях решающую роль играет антропоморфизм: сходство имеет место только в глазах человека, который смотрит на объект. Объективным же фактом является завораживающее действие (фасцинация) — что доказывает, в частности, Smerinthus ocellata, не похожая ни на какое опасное существо. Тут важны лишь пятна в форме глаз. Это подтверждается поведением бразильских туземцев — «глаза» Caligo можно сравнить с апотропейным ocultus invidious — дурным глазом, способным и причинить вред, и защитить, если его направить против тех злых сил, частью которых он является. Здесь антропоморфизм уже ни при чем, поскольку фасцинирующее действие глаз имеет место во всем животном мире. Зато это сильное возражение против тенденциозных утверждений о сходстве; к тому же, даже с точки зрения человека, ни один из вышеприведенных фактов не дает основания для окончательных выводов о сходстве.
 

    Несколько иначе дело обстоит с так называемым гомоморфизмам, когда и цвет и морфология животного сходны не с другим животным, а с неподвижной окружающей средой. И тут мы оказываемся перед гораздо более интригующим и непонятным явлением, не поддающимся (как в случае гомохромности) непосредственному механическому объяснению; здесь тождество столь разительно и усиливается столь многими обстоятельствами, что никак невозможно отнести его на счет проекции чисто человеческих представлений о сходстве ¹.
 

      За примерами не надо далеко ходить: круглые крабы похожи на круглые камешки, chlamys — на зерна, тоепаз — на гравий, креветки палемоны — на коричневые водоросли, а рыба Phylopteryx, обитающая в Саргассовом море, изображает собой «растрепанные водоросли, напоминающие плавающие кожаные ремешки», так же как Antennarius и Pterophryne. Осьминог вбирает в себя щупальца, выгибает спину, меняет цвет и уподобляется камню.
---------------------

1 Тем не менее вопреки здравому смыслу этот тезис выдвигался Рабо в его работе «Трансформизм и опыт» (1911). Впрочем, если учесть общую позицию Рабо, то неудивительно, что для защиты своей теории он рьяно отри-цает все, что предлагают трансформисты,
89

Внутренние зелено-белые крылья бабочки пиерида-аврора изображают зонтичные растения; наросты, узелки и бороздки на туловище лишайницы делают ее неотличимой от коры тополя, на которой она живет.Lithinus nigrocristinus с Мадагаскара и флатоиды неотличимы от лишайников. Известно, насколько развита мимикрия у богомоловых, чьи лапки похожи на цветочные лепестки и венчики, подобно цветам они покачиваются на ветру. Cilix compressa похожа на птичий помет, Cerodeylus laceratus с острова Борнео — на палку, заросшую мхом, благодаря своим слоистым светло-оливковым бугоркам. Последний вид относится к семейству привиденьевых; обычно они «цепляются за лесные кустарники и по странной привычке неравномерно вытягивают висящие лапки, так что распознать их еще труднее». К этому же семейству относятся палочники в форме веточек. Ceroys и Heteropteryx похожи на сухие ветки, а полужесткокрылые шлемовые горбатки, обитающие в тропиках, — на древесные почки или шипы, как, например, маленькое насекомое-колючка Umbonia orozimbo. Когда гусеница-землемерка встает во весь рост и замирает, ее не отличить от отростка на ветке кустарника, чему в большой степени помогает ее шероховатый кожный покров. Всем известны пустотелы, похожие на листья. Они близки к идеальному гомоморфизму некоторых бабочек, например Oxydia, которая садится на конце ветки перпендикулярно к ней, внешние крылья складывает домиком и имитирует верхний листок; сходство дополняется тонкой темной полоской, идущей через все четыре крыла и похожей на основную листовую прожилку.
 

    Существуют еще более изощренные виды мимикрии у насекомых, чьи внутренние крылья снабжены тонким отростком, похожим на черенок, «помогающий им как бы приобщиться к миру растений». Два развернутых крыла образуют вместе копьевидный овал, словно у листка, и здесь также пятно, на этот раз продольное, переходящее с одного крыла на другое, играет роль срединной прожилки; таким образом, «под воздействием органомоторики... каждое крыло крайне тщательно устроено, ибо представляет собой законченную форму не по отдельности, а только вместе с другим крылом». Так выглядят Coenophlebia Archidona из Центральной Америки и различные виды индийских и малайских бабочек Kallima, требующих особо
90

пристального внимания. Нижняя часть их крыльев воспроизводит, следуя вышеизложенной схеме, лист Nephelium Longane, куда они обычно садятся. Более того, согласно утверждению одного натуралиста, по поручению лондонской компании Kirby & C^o занимавшегося скупкой таких бабочек на Яве, каждый из многочисленных видов Kallima летает над кустарником того вида, на который больше всего похож. У этих бабочек сходство можно проследить до мельчайших деталей: крылья с серо-зелеными пятнышками как бы подернуты мхом, а блестки на них подобны узорчатым изъеденным листьям: «все, вплоть до пятен плесени, выступающих на листьях растений; все, вплоть до прозрачных рубцов, оставляемых фитофагами после того, как они выедают паренхимы листьев до прозрачной оболочки. Сходство создается с помощью перламутровых пятен на внешней стороне крыльев».
 

    Было предпринято немало попыток объяснить эти наглядные примеры, но, по сути, все они оказались безуспешными. Не выявлен даже механизм данного явления. Можно, конечно, вслед за Бувье заметить, что имитирующие виды исходят из нормального типа, прибавляя к нему всякие украшения: «боковые бугорки и отростки на чудовище листотелов, формы верхних крыльев у флатоидов, шишки, появляющиеся у многих гусениц-землемерок...». Однако, во-первых, слово «украшение» употреблено не к месту, а во-вторых, это скорее констатация, чем объяснение. Понятия преадаптации (насекомые ищут среду, с которой сочетались бы нюансы их основной расцветки, или предмет, на который они больше всего похожи) также недостаточно, чтобы объяснить сходство столь высокой степени точности. Еще менее уместно ссылаться на случайность, даже если делать это так тонко, как Кено. Сперва он приводит в пример листотелов с Цейлона и Явы, живущих обычно на листьях гуавы, на плоды которой и становятся похожи, сжимая кончик брюшка. Но гуава — не туземное растение, она была завезена из Америки. Значит, если сходство здесь и существует, то оно случайно. Не учитывая исключительный (собственно говоря, уникальный) характер этого факта, Кено утверждает, что сходство бабочки Kallima тоже результат случая, совпадения отдельных факторов (отросток, похожий на черенок, копьевидные верхние крылья, срединная прожилка, прозрачные участки туловища и блики на нем), существующих в разрозненном виде у немимикрирующих животных и у них незаметных:
91

«Сходство получается из-за соединения некоторого числа мелких деталей, в которых нет ничего исключительного и которые по отдельности встречаются у родственных видов; взятые же вместе, они производят поразительный эффект сухого листа, более или менее удачно имитируемого в зависимости от конкретных особей, которые и сами весьма различны... Эта комбинация ничем не примечательна, но удивляет нас схожестью с определенным предметом»¹. По мнению автора, гусеница-землемер  тоже представляет собой ничем не примечательную комбинацию характерного поведения, определенного цвета кожи, кожных наростов и инстинктивного выбора определенных растений в качестве среды обитания. Собственно, инстинкты здесь и ни при чем. Сходство с поверхностью можно вполне естественно объяснить просто как вторичное явление, поскольку «плоские насекомые вроде листотелов чисто механически предпочитают кустарники с жесткими широкими листьями, где им удобнее сидеть, а насекомые вытянутой формы, скажем, палочник, живут на тонких веточках густого дрока (в Аркашоне), за которые легко зацепиться». Не совсем убедительный аргумент, поскольку с механической точки зрения плоские насекомые вовсе не обязательно должны жить на широколистных растениях, а палочные насекомые — на веточках; так всего лишь удобнее. А главное, сложно поверить в то, что достигнутое сходство — лишь ничем не примечательная комбинация отдельных деталей, поскольку они могут быть собраны вместе, но не сочетаться друг с другом, не приводить к сходству: здесь имеет значение и поражает не одновременное наличие элементов, а их взаимоорганизация, взаиморасположение.
------------
1 В третьем издании своей книги Ксно действительно упоминает примеры явно случайного сходства: Phallus Impudicus, похожий на фаллос в состоянии эрекции, и пссвдопейзажи, рисуемые дендритами окиси железа на литографическом камне. Однако подобное сходство более двусмысленно и больше обусловлено истолкованием, чем настоящие случаи мимикрии.

92

    В подобных обстоятельствах было бы уместнее принять смелую гипотезу, следующую из одного замечания Ледантека, который утверждает, что еще у предков Kallima мог возникнуть набор органовкожного покрова, производящий сходство с неправильностями древесных листьев: имитирующий механизм перестал действовать согласно закону Ламарка, когда морфологический тип закрепился (т. е., в данном случае, когда было достигнуто сходство). Морфологическую мимикрию, подобно хроматической мимикрии, можно было бы тогда сравнить с фотографированием формы и рельефа, но фотографированием не в плоскости изображения, а в трехмерном пространстве со всей его широтой и глубиной. Это своего рода фотография-скульптура, или телепластика, — такой термин был бы точнее, если не принимать во внимание метапсихический смысл слова.
 

    Вышеуказанная гипотеза, до сих пор еще даже и не сформулированная, представляется в конечном счете единственно правдоподобной: коротко говоря, она означает, что в определенный момент организм обладал пластичностью, благодаря которой его морфология и была сформирована под воздействием сил, ныне уже переставших действовать (по крайней мере в нормальных условиях). Но разве такая пластичность не является основным постулатом любой трансформистской теории? Ныне, после решающих открытий палеонтологии, трансформизм — уже не теория, а факт. К тому же чисто механическая гипотеза о фотографировании форм позволяет обойтись без теории Ледантека, отводящего определяющую роль воле насекомого: вначале неясное сходство постепенно детализируется благодаря этой воле. Получается как бы осознанное подра-жание. Так, например, происходит с палочниками: «изображая засохшую палочку, эти любопытные насекомые, вследствие обычного феномена кинетогенеза, добились ярко выраженного морфологического сходства с кучей наломанных веточек». Точно так же и Kallima, надо полагать, когда-то раньше сознательно старалась уподобиться листьям кустарника. Нетрудно понять, почему автор пришел к столь обескураживающему выводу: естественный отбор является пассивным фактором, он не способен сам по себе создать ничего принципиально нового. И действительно, еще с той поры, когда Уоллес начал исследовать мимикрию как защитную реакцию, ее всегда объясняли именно естественным отбором. В ходе одной из запутанных дискуссий Рабо показал, что на промежуточных стадиях развития сходства такая защитная реакция оказывается одновременно достаточной и недостаточной защитой: достаточной, чтобы вид не исчез, и недостаточной, чтобы изменения продолжались. С другой стороны, невозможно допустить, что предшествовавшая ранее и до некоторых пор невидимая форма становится различимой с появлением новой невидимой формы. Предыдущую форму либо было видно, и тогда она не защищала животное, либо нет — и тогда оно не
93

нуждалось в усовершенствовании своего сходства. Отвечая на довод о возможном совершенствовании остроты зрения хищника (как состязании между снарядами и броней), Рабо спрашивает, к чему же может привести подобное бесконечное совершенствование: «Невидимость имеет предел — она способна дойти до того, что для данного глаза предмет полностью сливается с окружающей средой. Дальше он может только вообще перестать существовать, что уже граничит с абсурдом».

      Рассматривать мимикрию как защитную реакцию не позволяют еще более убедительные и менее похожие на софизмы доводы. Прежде всего, она могла бы быть полезна только против хищников, не вынюхивающих (как чаще всего и имеет место), а высматривающих жертву. Кроме того, хищные птицы обычно не интересуются неподвижной добычей: неподвижность была бы наилучшей защитой от них, и многие насекомые часто притворяются мертвыми. Есть и другие способы: чтобы стать невидимой, бабочке достаточно применить тактику азиатской сатириды, чьи сложенные крылья представляют собой тончайшую, еле заметную линию, перпендикулярную цветку, на котором она сидит, и поворачивающуюся одновременно с тем, кто на нее смотрит, так что ему все время видна одна и та же минимальная поверхность. Опыты Джадда и Фуше окончательно прояснили проблему: хищников нельзя обмануть ни гомоморфизмом, ни гомохромностью, они поедают саранчу, сливающуюся с листвой дуба, и долгоносиков, похожих на мелкие камешки и неразличимых человеческим глазом. Палочника Carausius morosus, по форме, цвету и движениям напоминающего стебелек, нельзя выращивать под открытым небом, поскольку его тут же замечают и склевывают воробьи. Вообще, нередко в желудке у хищников находили остатки мимикрирующих насекомых. Неудивительно, что последние пытаются запастись более действенными мерами защиты. Бывает и наоборот: несъедобные виды, которым не угрожает опасность, мимикрируют. Видимо, все-таки следует согласиться с Кено, что это вторичный феномен, лишенный какой-либо защитной функции. Делаж и Голдсмит уже отмечали, что Kallima «перебарщивает с мерами предосторожности».
94

    Таким образом, мы имеем дело с роскошью, и даже, можно сказать, опасной, поскольку от мимикрии насекомое нередко страдает еще больше: гусеницы-землемерки так удачно имитируют зеленые ростки, что садоводы обрезают их секатором; листотелам и того хуже — они едят друг друга, путая себя с настоящими листьями, что наводит на мысль о каком-то коллективном мазохизме, ведущем к взаимному пожиранию, уподобление листку оказывается провокацией к каннибализму на своего рода тотемическом празднестве.
 

    Подобное толкование не так поверхностно, как кажется с первого взгляда: изначально человек тоже обладает некими физиологическими данными, странным образом совпадающими с вышеуказанными фактами. Даже если не затрагивать проблему тотемизма, которую было бы любопытно рассмотреть с этой точки зрения, все равно остается еще необъятная область миметической магии, согласно которой подобным порождается подобное, — на чем так или иначе основано любое колдовство. Здесь не имеет смысла напоминать факты, их уже упорядочили и систематизировали в своих ставших классическими работах Тайлор, Юбер и Мосс, Фрэзер. Одно стоит отметить: эти авторы особенно, подчеркивали связь принципов колдовства и ассоциации идей; такому закону магии, как «единожды соприкоснувшись, вещи соединяются навеки», соответствует ассоциация по смежности, а ассоциация по сходству точно соответствует магической идее attractio similium: подобное порождается подобным ¹. Субъективная ассоциация идей и объективная ассоциация фактов; случайные или псевдослучайные связи мыслей и причинные или псевдопричинные связи явлений — и то и другое подчиняется одинаковым принципам.
-----------------------
1 Подобное соотношение, разумеется, существует и между ассоциацией по контрасту и законом магии: противоположное воздействует на противоположное. И в той и в другой области этот случай нетрудно свести к случаю сходства.
95

    Главное же, что у «первобытного человека» сохранялись насущная потребность подражать и вера в действенность такого подражания; у «цивилизованного человека» они тоже еще довольно сильны и остаются одним из двух условий развития предоставленной самой себе мысли; не будем останавливаться, во избежание излишнего осложнения, на общей и требующей дальнейшего прояснения проблеме сходства, играющей зачастую решающую роль в системе эмоций и в эстетике (в последней области — как проблема соответствий).
 

    Эта, таким образом, бесспорно общая тенденция, видимо, и была основной силой, приведшей к современной морфологии мимикрирующих насекомых и сыгравшей свою роль в тот момент, когда их организм был, как следует предположить, исходя из данных трансформизма, более гибким, чем сейчас. И, следовательно, мимикрию можно было бы определить как застывшее в кульминационный момент колдовство, заворожившее самого колдуна. Только не надо говорить, что наделять насекомых способностью колдовать — чистое безумие: необычное употребление известных слов не должно затемнять простых вещей. Как еще, если не чародейством и фасци-нацией, назвать некоторые явления, единодушно классифицируемые именно как «мимикрия»? Я уже говорил, что считаю такую классификацию ошибочной, поскольку, на мой взгляд, воспринимаемые черты сходства слишком легко объясняются антропоморфизмом; однако, если отмести все спорные преувеличения и брать лишь главные факты, то эти факты, по крайней мере генетически, бесспорно, относятся к настоящей мимикрии. Я имею в виду описанные выше явления (Smerinthus ocellata, гусеница Choerocampa Elpenor), к которым относится не в последнюю очередь и внезапное появление глазков у богомола в позе призрака, позволяющее ему парализовать свою жертву.
 

      Обращение к магической тенденции искать сходства между вещами годится лишь как первое приближение, поскольку сама эта тенденция нуждается в объяснении. Поиски сходства — лишь средство, промежуточный этап. Цель — приспособление к среде. Инстинкт дополняет морфологию: Kallima располагается симметрично к настоящему листку, а отросток внутренних крыльев находится ровно на том же месте, что и черенок. Oxidia садится перпендикулярно к веточке, так как этого требует положение пятна, имитирующего поперечную прожилку; бразильские бабочки Clolia выстраиваются в ряд на стебельках, подобно колокольчикам ландыша.
 

      Воистину здесь происходит искушение пространством.

96

    Впрочем, той же цели подчинены и другие явления, например так называемая «защитная оболочка». Личинки однодневок делают себе чехольчик из былинок и мелких камешков, личинки Chrysomelides — из собственных экскрементов, а брюхоногие мол- люски Xenophora взваливают на себя ненужные грузы. Крабы oxyrhinques, или морские пауки, собирают всякие водоросли и полипы, растущие в среде, где они обитают, и приспосабливают их на своем панцире — «маскировка превращается в чисто автоматическое действие» ¹, поскольку они прикрываются всем, что попадется, включая яркие, бросающиеся в глаза мелкие частицы (опыты Германа Фоля, 1886). Кроме того, такое поведение зависит от зрения, поскольку не имеет места ни ночью, ни после удаления глазных усиков (опыты Авривиллиуса, 1889), что в очередной раз указывает на нарушение восприятия пространства ².
 

    В общем, как только мимикрия перестает быть защитным противодействием, она именно таковым и становится. Восприятие пространства, бесспорно, явление сложное, ибо его восприятие неразрывно связано с представлением. Это как бы двойной двугранный угол, постоянно меняющий величину и расположение; горизонталь угла действия образуется землей, а вертикаль — идущим человеком, увлекающим за собой этот угол. Горизонталь угла представления подобна горизонтали первого угла (хотя она не воспринимается, а только изображается) и пересекается по вертикали в том месте, где появляется объект. Драма завязывается благодаря представляемому пространству, поскольку человек, живое существо вместо точки отсчета становится точкой среди других точек. Лишенный привилегированного положения, он в прямом смысле не знает куда деться. Как легко догадаться, именно такова особенность научного взгляда ³; и действительно, современная наука открывает все новые представляемые пространства: пространства Финслера, Ферма, гиперпространство Римана—Кристоффеля, пространства абстрактные, обобщенные, открытые, замкнутые, плотные, разреженные и т. д. Ощущение своей личности как организма, обособленного от окружающей среды, и привязанности сознания к определенной точке пространства в таких условиях серьезно подрывается. Мы попадаем в область психологии психастении, а точнее, в область легендарной психастении, если таким образом назвать нарушение устойчивых отношений между личностью и пространством.
-------------------------

1 То же можно сказать и о насекомых: «маскирующемуся насекомому необходимо соприкосновение с посторонним предметом, природа коего его нимало не интересует».
2 Но если сменить фон, краб снимает старую и надевает новую оболочку. Виньон замечает, что краб очень удачно одевается в водоросли или даже иногда в бумагу на фоне камней, так как ему важно уподобиться неживому предмету То, что его якобы легче заметить, когда на нем бумага, — всего-навсего антропоморфический предрассудок. Наконец, Минкевич доказал, что краб чувствителен к смене цвета: если на него направить световой луч определенного цвета, за этим сразу последует хромокинетическая реакция. Так, при зеленом освещении он накидывает на себя зеленую бумагу и т. д. (но в темноте цвет бумаги значения не имеет). В итоге получается, что такое поведение можно определить как чисго механическое (хромотропизм)
3 По большому счету в науке все можно считать средой.
97

      В данной работе приходится лишь вкратце объяснить, о чем идет речь, тем более что клинические и теоретические исследования Пьера Жане общедоступны. Здесь я главным образом буду коротко излагать свои личные переживания, полностью совпадающие с данными медицинской литературы, — например, на вопрос «где вы находитесь?» шизофреники неизменно отвечают: «я знаю, где я, но не ощущаю себя в том месте, где нахожусь». Умалишенным пространство представляется некоей пожирающей силой. Оно преследует их, окружает и поглощает как огромный фагоцит, в конце концов вставая на их место. И тогда тело и мысль разобщаются, человек переходит границу своей телесной оболочки и начинает жить по ту сторону своих ощущений. Он пытается разглядеть себя с какой-нибудь точки в пространстве. Он сам чувствует, что становится частью черного пространства, где нет места для вещей. Он уподобляется, но не какой-то конкретной вещи, а просто уподобляется. Он придумывает пространства, которые «судорожно овладевают им».
 

      Все эти выражения ¹ характеризуют один и тот же процесс обезличивания через слияние с пространством, который как раз и реализуется в морфологических изменениях некоторых животных видов при мимикрии. Магическая сила (ее действительно можно так назвать, не погрешив против смысла) ночи и тьмы, страх темноты, несомненно, коренится в том, что под угрозой оказывается противопоставленность организма и среды. Здесь особенно важны исследования Минковского, показавшие, что темнота — не просто отсутствие света, что в ней есть нечто позитивное. Светлое пространство рассеивается перед материальностью предметов, зато темнота «насыщенна», она непосредственно соприкасается с человеком, окутывает его, проникает внутрь и даже сквозь него: «мое Я проницаемо темнотой, но не светом»; ощущение исходящей от ночи таинственности идет именно отсюда.
-----------------------------

1 Они записаны при самонаблюдении во время приступа «легендарной психастении», преднамеренно обостренного в целях аскезы и самотолкования.

98

Минковский говорит также о черном пространстве и о том, что среда и организм почти неразличимы: «Черное пространство окутывает меня со всех сторон, проникает в меня гораздо глубже, чем светлое; различие между внешним и внутренним миром и соответственно органы чувств, поскольку они служат для внешнего восприятия, играют в этом случае совершенно незначительную роль».
 

    Такое уподобление пространству обязательно сопровождается ощущением ослабленности своей личности и жизни; во всяком случае, примечательно, что у мимикрирующих видов процесс идет только в одном направлении ¹: насекомое подражает растению, листу, цветку или колючке, скрывая или вовсе теряя свои реляционные функции. Жизнь отступает назад на один шаг. Иногда такое уподобление не ограничивается поверхностью: яйца палочника напоминают зерна не только формой и цветом, но и внутренней биологической структурой. С другой стороны, чтобы перейти в иное царство природы, насекомому часто помогает каталептическое состояние: например, долгоносики замирают, палочковидные привиденьевые свешивают вниз длинные лапки, гусеницы-землемерки вытягиваются и застывают, вызывая неизбежную аналогию с судорогой в истерическом припадке. И наоборот, разве мерное покачивание богомолов не похоже на нервный тик?
 

    Нередко насекомое уподобляется не просто растению или веществу, а гнилому растению или разложившемуся веществу. Крабовый паук-бокоход напоминает птичий помет, причем паутина похожа на самую жидкую, быстро высыхающую часть капли, будто скатившейся по листу ². Подобная мимикрия наблюдается и у гусеницы, описанной Паултоном, — безукоризненное сходство по форме, цвету и консистенции. «Форму можно было бы определить как цилиндрическую, — пишет Виньон, — если бы насекомое не выпячивало заднюю часть торакса и отросток на спине, с шариком на конце». Гусеница свешивается головой вниз, и ее «раздутая грудь кажется вязкой массой, разбухающей от тяжести, отросток — студенистым волокном, а шарик на конце — готовой упасть каплей». Точно также одна бабочка из Британского музея в состоянии покоя выглядит какпродолговатый сгусток, беловатый с одного конца и черный с другого, ничем не отличающийся от птичьего помета. Если бабочка и птичий помет лежат на одном листке — их невозможно различить.
---------------------------------

1 Мы уже рассмотрели причины, по которым не следует заниматься случаями, когда одно животное подражает другому: во-первых, такое сходство не установлено объективно, а во-вторых, речь идет скорее о чарующей фасцинации, чем о мимикрии.
2 К тому же такой паук выделяет запах мочи, привлекающий мух (замечание Якобсона, 1921)
99

      Листовидные кузнечики из тропической Америки — предмет исследований Пикадо, Болта иВиньона, — представляющие собой едва ли не идеальный образецмимикрии, также отличаются извращенным вкусом в выборе имитируемого объекта. Надкрылья этих насекомых с поразительнойточностью воспроизводят изъеденные листья. Стало быть, спрашивает Виньон, целый лист хуже изъеденного? Помимо прочеготакой верх мимикрии демонстрирует самец, не столь необходимый для сохранения вида; и проявляется она у него на брюшке, впочти невидном месте. У каждого самца листья еще и изъедены поразному, соответствуя постепенному поеданию зелени насекомым. В состоянии покоя у Tanusia arrosa край нижнего крыла высовывается из-под надкрыльев и увеличивает разрыв, как бы изображающий повреждения листа, оставленные каким-то насекомым. Другие виды имитируют крошечные щитки, на которых созревают споры грибка Miothirium и видны круглые черные пятнышки Miocoprum. Насекомое как будто стремится к тому, чтобы его тельце выглядело засохшим, сгнившим или заплесневелым: имеет место своего рода некроз, который, «следуя удивительной логике, типичной в подобных случаях, поражает основание надкрылий». Здесь, продолжает Виньон, речь идет уже о разложении не растительной, а животной ткани, причем лженекроз еще якобы и распространяется, «за явно отмершим участком следует другой — коричневого цвета, изъеденный, будто бы разлагающийся». Задняя ножка кузнечика кажется особенно испорченной, чтобы сочетаться с псевдонекрозом соседнего с ней крылышка. Ложное разъеденное пятно примерно двадцати трех миллиметров в диаметре на надкрыльях Metaprosagoga insignis и обглоданные прожилки выглядят как после набега насекомого-грызуна. Виньон всегда отмечал лишь подражания увядшим листьям: «Именно увядшим, ибо хотя в Музее и есть зеленая Pterochrosa, но она все равно тусклая, и я не знаю ни одной особи, которая имитировала бы блестящий свежий листок»¹. Трудно яснее показать дефицитарный характер данного явления, ориентированного на неподвижность, возврат к неорганике, что и кажется мне здесь главным.
-----------------------

1 Иногда птерохрозы изображают и поврежденное растение, и экскремент: одно насекомое выпячивает на листке-надкрылье черный бугорок, похожий на помет гусеницы, а у Tanusia colorata на крыльях имеется белая отметина, напоминающая помет птицы; причем у лондонской разновидности pieta вида Tanusia cristata этот помет как бы на-половину размыт дождем, уточняет Виньон.
100

    Подобные данные столь очевидны, что говорят наблюдателю сами за себя. Правда, Виньон по ходу своих рассуждений часто повторял, что исследованная им ненужная и излишняя мимикрия насекомых — не что иное, как чистая эстетика ¹, искусство для искусства, декорация ², изыск, изящество. Но такое совершенно не свойственное ученому объяснение в очередной раз подчеркивает его растерянность перед лицом фактов, не поддающихся никакому
финалистскому толкованию. В конце концов он все равно неизбежно вынужден ставить вопрос об отношении пространства и индивидуума — в заключении своего труда под заглавием «Физическое представление о живой материи в пространстве». Вначале он, конечно, вынужден признать материальную размытость границ между особью и средой. Имеется лишь сфера распространения самодостаточной деятельности, выкраивающей и располагающей первую на фоне последней: «Живое существо обитает в некотором участке пространства, подчиняет себе атомы, ядра которых служат ему материалом для его плазмы. Оно наполнено электронами и фотонами и не знает естественных границ. И теперь, среди прочих видов деятельности,
----------------------------
1 По поводу заостренных краев цейлонской Maxates caelariata и североиндийской М. Macarista: «В данном случае насекомое реализует идею „изъеденного листа" с чисто эстетическими целями...». По поводу переливающейся всеми цветами радуги каймы у бабочки из Центральной Индии: «в любом случае она здесь для красоты».
2  По поводу «окошек» на листьях-надкрыльях Prerochroses, различимых только во время полета, когда насекомое уже абсолютно не похоже на листок, он пишет: «Это один из многочисленных фактов, доказывающих, что в разработке таких мельчайших деталей цель мимикрии — часто искусство или наука. В подобных случаях мимикрия скорее украшает, чем защищает, подчиняясь некоей скрытой и загадочной логике» (р. 423). Ср. р. 425, где рваные надкрылья объясняются как гипертелия (явление, превосходящее собственную цель), как украшение.
101

наделяющих властью силы пространства, появляется его собственная деятельность. Оттого, что живое существо находится здесь в каждой точке своего тела, оно приобретает как бы вездесущность, оказываясь по ту сторону пространства, и живет, по выражению Виньона, в потустороннем пространстве. Виньон полагает, что любой образ-воспоминание принадлежит потустороннему пространству, поскольку «плазматический след, воспоминание были бы тотчас покрыты новыми и уничтожены, тем более что в промежутке между фиксированием впечатления и последующим воспоминанием растительный метаболизм все равно частично или полностью перераспределил бы клетки». Таким образом, живой организм представляется «странным пространством, обретающим свое бытие благодаря потустороннему пространству». В подобных условиях неорганизованное пространство постоянно как бы соблазняет живое существо, отягощает его собой, сдерживает и все время готово утащить его назад, сведя на нет разницу между органикой и неорганикой. В самом деле, мы касаемся здесь основополагающего закона вселенной, выявленного благодаря принципу Карно: мир стремится к единообразию. Если бросить кусок горячего металла в теплую воду, то температуры не поляризуются, а выравниваются, металл не накаляется, вода не замерзает, не отдает ему свое тепло, а, наоборот, забирает его, пока не установится равновесие. Точно так же различным формам движения противостоит сдерживающая их и пропорциональная им сила инерции. Подобное соотношение наблюдается и при самоиндукции, противодействующей колебаниям тока и действующей в обратном направлении в зависимости от его усиления или ослабления. В растительном мире обнаруживается такая же диалектика: достаточно упомянуть закон деполяризации при росте листьев. «Как только развитие в определенном направлении становится преувеличенным, у живого существа приходит в действие сила, стремящаяся противостоять такому развитию», — пишет Жорж Бон, поясняя тот факт, что в период роста платана листья на дереве становятся больше, а черенки — шире, в то время как задние боковые прожилки и листовая пластинка отбрасываются назад.
 

    Если подняться выше по органической лестнице, то можно напомнить, что сон иногда также характеризовался как явление деполяризации, призванное умерить и нейтрализовать излишнюю активность.
 

      Таким образом, мы вправе рассматривать мимикрию как результат некоего инстинкта, понимая под этим, вслед за Клагесом, движение, соединяющее физиологическую потребность как действующую силу с нейтрализующим ее образом как финальной силой ¹. Все явления мимикрии происходят вследствие подобного движения и в то же время создают образ, который нейтрализует определяющую его потребность.

-------------------------
1 Впрочем, примечательно, что, по мнению Клагеса, душа располагается не в центре тела, а на его периферии.
102

    И тогда оказывается, что с мимикрией связана не только психастения, но и сама потребность познания, по отношению к которой психастения представляет собой искаженную форму. Известно, что познание стремится к уничтожению всех различий, к редукции всех оппозиций, так что целью его является предложить нашей чувствительности идеальное решение конфликта с окружающим миром и тем самым удовлетворить ее стремление к уходу от сознания и жизни. Оно также предлагает заманчивый нейтрализующий образ — научное представление о мире, где в таблице молекул, атомов, электронов и т. д. разобщается единство живого организма. В строгости и обсзличенности научного метода есть нечто такое, что делает сам его механизм более привлекательным, чем конечный результат, — настолько цель п-редвосхищена в движении к ней, настолько они тяготеют к одним и тем же результатам.
 

    Желание уподобиться пространству, отождествиться с материей часто встречается в лирике — это пантеистская тема растворения индивида в мировом целом, тема, выражающая, по мнению психоаналитиков, ностальгию о бессознательности зародышевого состояния ¹.
 

    Сходные явления нетрудно найти в искусстве: словацкие народные орнаменты столь необычны, что непонятно, то ли на них изображены цветы с крыльями, то ли птицы с лепестками; на картинах Сальвадора Дали, написанных около 1930 года, изображения мужчин, спящих женщин, лошадей, призрачных львов объясняются, вопреки угверждениям самого автора, не столько двусмысленностью или многозначностью параноидальных видений, сколько уподоблением живого неживому, свойственным мимикрии.
-------------------------------
2 В предыдущей главе «Богомол» уже цитировались отрывки из «Искушения святого Антония», где отшельник, соблазняемый материальным пространством, хочет разделиться на множество частей, быть во всем, «проникнуть в каждый атом, погрузиться до дна материи — быть самой материей».
103

                                                              * * *

Некоторые из предлагаемых выше доводов, конечно, отнюдь не представляются безапелляционными. Может даже показаться предосудительным сближение столь различных фактов, как внешняяморфология некоторых насекомых с гомоморфизмом; как конкретное поведение людей, принадлежащих определенному типу цивилизации и, возможно, определенному типу мышления, — с миметической магией; наконец, как диаметрально противоположные с этой точки зрения психологические установки — с психастенией. Однако такие сближения представляются мне не только правомерными (ведь нельзя же осуждать сравнительную биологию), но фактически неизбежными, когда речь заходит о неизученной области бессознательных факторов. В предлагаемом решении нет ничего, что позволило бы усомниться в правильности основных принципов: высказывается лишь предположение, что наряду с инстинктом сохранения, как бы поляризующим живое существо на его жизни, очень часто проявляется своего рода инстинкт ухода, поляризующий организм на существовании застывшем, бесчувственном и бессознательном; это, так сказать, инерция жизненного порыва — частный случай общей закономерности, предполагающей, что любое действие по ходу своего развития и пропорционально ему вызывает сдерживающую реакцию.
 

    В этом плане следовало бы свести к общему источнику явления мимикрии как в сфере биологии, так и в сфере магии ¹, а равно и переживания, характерные для психастении, что диктуется самими фактами: таким источником является элементарно-механическое влечение к пространству, подобное тропизмам; в результате жизнь как бы отступает, стирая границы организма с окружающей средой и существенно отодвигая пределы, позволяющие, по словам Пифагора, уяснить, как и должно, что природа всюду неизменна. И тогдастановится ясным, до какой степени живой организм тесно связан сокружающей средой. И вокруг, и внутри него обнаруживаются однии те же структуры и отмечается действие одних и тех же законов, такчто, собственно, он не внутри «среды», но сам еще есть эта «среда»,а энергия, которую он оттуда забирает, воля живого существа по-прежнему быть собой в самом своем возвышении растрачивается инезаметно влечет его к единообразию, с которым диссонирует егонесовершенная самостоятельность.
------------------------------------

1 Подобное сопоставление покажется более обоснованным, если вновьвспомнить, что биологическая потребность порождает либо инстинкт, либо, за неимением такового, воображение, способное выполнять ту же роль,то есть побуждать индивида к соответствующему поведению.