|
На следующих страницах:
Н. Покровский.
Универсум одиночества
Тексты А. Синявского на сайте:
Солженицын как устроитель нового единомыслия
О
«Колымских рассказах» Варлама Шаламова
Иван-дурак: Очерк русской народной веры
«Панорама с
выносками» Михаила Кузмина
Литературная
маска Алексея Ремизова
Андрей Синявский
«Я» и «Они»
(О крайних формах общения в условиях одиночества)
1
Синявский А.Д. Литературный
процесс в России. М.: РГГУ, 2003, с. 244-254
Начну, для простоты, с анекдота. В женском общежитии, для работниц, где восемь
или двенадцать коек в комнате, Клава задумчиво говорит своей подруге Нине:
- Ты знаешь, Нина! Сейчас, когда я сидела здесь одна, вдруг прибежал Васька,
опрокинул меня - употребил - и убежал...
Задумываясь:
- И что он всем этим хотел сказать?!..
Это смешно и неловко. Но если подойти к подобному эпизоду серьезно, то насильник
Васька действительно своим неожиданным, немотивированным поступком, точнее
-своим молчаливым и вместе с тем красноречивым жестом - что-то хотел выразить,
сказать.
Многие наши поступки, движения, в особенности носящие чрезвычайный и абсурдный
характер, это - своеобразные способы языкового общения, которыми мы пытаемся
объясниться с людьми и с действительностью. Когда ее, действительность, не
пронимают наши самые пылкие и убедительные речи или когда нам недостает, у нас
нет этих слов, мы переходим на жесты, на действия, чтобы что-то сказать. Так,
спор, случается, перерастает в драку, и эта драка оказывается замещением
диалога...
Но я не стану вдаваться в отвлеченную область «общения как такового», с точки
зрения которой весь образ жизни человека и общества во многом лишь попытка
объясниться с ближним. То есть вся история человека - это форма языка. Я хотел
бы перейти на более
-------------------------------
1 Тема международного симпозиума в Швейцарии, куда меня пригласили (XXV-es
Rencontres de Geneve), звучала довольно абстрактно: «Общение и одиночество».
Рассуждать на эту тему отвлеченно я не сумел. Дескать, с одной стороны -
«общение», а с другой стороны - «одиночество» (проблематика Запада): каждый из
нас все это переживает. В ходе симпозиума были зачитаны прекрасные доклады - о
средствах связи в современном обществе (радио, телевидение и т.д.). Был прочитан
очень глубокий и интересный доклад - о языке. Мне же - стороннему человеку -
захотелось перебить это «одиночество», связанное с «общением» между всеми нами,
несколько иной постановкой вопроса, что я и сделал. Как выходцу из России, в
пределах избранной темы мне было необходимо выйти из языка, на котором говорят.
Так и получился текст, предложенный вниманию слушателей и читателей.
244
простую и знакомую мне почву тюрьмы и лагеря. И попытаться на примере этих
крайних условий человеческого существования, человеческого общения и
человеческого одиночества рассмотреть проблему. Однако и отсюда, из
тюремно-лагерной практики, весьма богатой, разнообразной, я намерен избрать в
качестве модели лишь некоторые, редкие и необычные эпизоды разговора личности с
обществом, «меня» с «ними». Те эпизоды, когда человек поставлен в положение
безвыходности - языка, общения и всей жизни. И чтобы что-то объяснить и
выразить, он переходит порою на совершенно особый, не поддающийся мгновенному
пониманию «жаргон».
Заранее прошу извинения, что примеры и вопросы, которые я собираюсь затронуть,
будут неприличны, страшны или отвратительны. Но я их не выдумывал. Я взял их из
реальной практики лагеря. Все эти факты в принципе известны, и те, кто
внимательно следит за лагерными мемуарами, доходящими из России, о них знают. Но
дело в том, как осмыслить, как понять эти факты.
Сошлюсь, во-первых, на довольно распространенный обычай среди повторно и
бессрочно сидящих заключенных проделывать над собой всевозможные чудовищные,
противоестественные манипуляции - в виде глотания ложек и других твердых
предметов тюремного обихода, в виде снаряжения так называемого «якоря», который
загоняется в член, или питья собственной крови, поедания собственного мяса. Это
«самоедство» проще всего объяснить извращением, психопатией и списать подобных
субъектов в разряд неполноценного, потерявшего человеческий облик отребья.
Иногда - даже в нашей лагерной литературе - проскальзывает этого рода
высокомерная оценка. Дескать, те люди - нелюди, доведенные системой до животного
и ниже животного состояния. И спрашивается: что с такими делать? - неужто опять
истреблять? наново изолировать?!
Я не могу согласиться с этим мнением - в частности, потому, что встречался и
разговаривал с подобными людьми и мог убедиться, что в большинстве это совсем не
звери, не выродки и не сумасшедшие, в вполне нормальные люди, притом порой
наделенные незаурядным умом и талантом. И потому перед этими фактами я разрешаю
себе поставить наивный вопрос, заданный вышеназванной Клавой по поводу странного
поведения Васьки: «А что он всем этим хотел сказать?».
Представим человека, который много лет - десять, пятнадцать, двадцать (и впереди
ему ничего не светит, кроме нового срока) - сидит в тюрьме, вперемежку с
лагерем. Притом человек этот, принадлежащий к уголовной среде, никаких книжек не
чи-
245
тает и ни о чем таком возвышенном не мыслит. Он доведен до степени отчаяния, до
крайней степени человеческой нищеты, отщепенства. У него ничего нет в руках и
под руками, кроме собственного тела, которым он еще может распоряжаться. Он
находится на грани, но он еще не умер и не сошел с ума. Что ему прикажете
делать, чтобы доказать, что он еще жив, разумен и кое-чем еще владеет? Он
пользуется - в этом случае - своим телом (больше у него ничего не осталось), для
того чтобы перейти на какой-то последний, тотальный язык и сказать на нем
обществу примерно следующее: «Вы отняли у меня все - свободу, жизнь, землю и
небо. Но вот это тело - оно мое, это моя собственность, Я здесь хозяин!..».
Подчас речь эта, не сказанная и даже не осознанная, невольно строится наподобие
своеобразного спектакля, который разыгрывается перед охраной, перед начальством,
перед сидящими здесь же в камере другими арестантами, либо - более отвлеченно -
перед всем светом. «Самоедство» становится формой театрального действа и
зрелища.
Вообразите ситуацию. Старый зек-уголовник, прошедший огонь, воду и медные трубы,
больной, чахоточный, с вырезанным наполовину желудком, понимающий, что ему едва
ли дотянуть до воли, сидит в тюремной камере вдвоем с другим заключенным,
которого он опекает и перед которым немного позирует. Назовем второго по его
лагерному прозвищу - «Муха», - полученному за крохотный рост и исключительную
подвижность. «Муха» - мужчина, и вместе с тем, в тех обстоятельствах, это
возлюбленная и жена старого, бывалого вора. Короче говоря - супружеская пара,
семья. Наступает Новый год. А отметить Новый год - нечем. Все та же камера на
двоих, и та же «Муха» перед глазами. Единственное, чем старший располагает для
праздника, для спектакля, для угощения, это - его же тело. Тогда он самому себе
- шикарным жестом - заказывает вино с мороженым. Еще раз прошу извинить меня за
неприятные подробности, но без них не обойтись. Он берет железную тюремную
кружку и вместо крема вводит туда сперму. Затем вскрывает себе вену и заливает
мороженое вином. И оба - с праздником, с Новым годом.
Осмелюсь спросить: что это такое? И осмелюсь ответить: искусство. Искусство и
более того - в некотором роде мифотворчество, восходящее, возможно,
бессознательно к каким-то ритуальным жестам и жертвам (кровь и сперма как
первооснова жизни), только вывернутое наизнанку в виде карикатурного, жуткого
фарса.
И в нормальных условиях людям бывает трудно договориться с другими людьми, если
даже одни и те же расхожие слова в ушах у каждого звучат по-разному, и что такое
«свобода» или «демо-
246
кратия», понимается порою противоположно, полярно, и это разноречие влечет
смертоубийства ради утверждения, увековечения того, а не этого именно смысла или
символа. Но еще труднее, еще невозможнее перейти на язык общения и взаимного
понимания из ситуации многолетнего тюремного одиночества и конфликта со всем
миром. В попытках завязать диалог здесь естественное взаимодействие «я» и «ты»
сменяется соотношением - «я» и «они». «Они» - это те, для кого «ты» не «ты» (и
не «я»), а тоже только нуль из безличной, чужеродной категории - «они». Общение
облекается в вызов, в оскорбление, в насмешку, в передразнивание. А бывает, что
и какая-то часть собственного человеческого «я» отщепляется, отчуждается и
возникает угрожающее распадом личности противоборство: вот «я» сейчас из «него»
(то есть - из себя самого) сделаю перед «ними» (то есть опять-таки перед собою,
но взятым отстраненно, враждебно) граничащее с издевательством, с кощунством
представление - эксперимент!
Возможно, тот заключенный, что из самого себя под Новый год произвел мороженое с
вином, творил это зрелище и перед возлюбленной «Мухой», и одновременно перед
всеми «ними», причем «они» (помимо охраны и начальников) являлись уже в какой-то
мере как бы собственной его эманацией, переведенной вовне, в тюремные стены, и
выступающей в этой монодраме в образе враждебного зрителя. Тюремная обстановка
способствует проекции, переходу нашего «я» в «они». Человек ощущает себя
исчезающим в тесном окружении стен, и от этого его потребность в общении и
активность в языке возрастает. Вместо того чтобы биться в стены головой, он
принимается разговаривать со стенами как с собственной оболочкой и ставит перед
ними спектакль кошмарного и мысленного агрессивного свойства: «Вот вы меня
окружили? вы держите меня? вы молчите? так послушайте теперь, что я вам скажу!».
Простейший случай подобной игры с огнем - это когда заключенный, доведенный до
крайности, до отсутствия языка, проглатывает ложку или что-нибудь в этом роде.
Понятно, как всякий артист, рассчитывающий, что его эффектный, театральный трюк
увенчается благоприятным финалом, он надеется, что проглоченную ложку из него
потом извлекут путем хирургического вмешательства. (Между прочим, последнее
время тюремное начальство, которому надоели подобные демонстрации, не торопится
с медицинской помощью и порою доводит опыт до летального исхода - в назидание
другим арестантам.) Но перед нами не просто фокус, не просто «понт», говоря
по-лагерному. Проглатывающий ложку артист многим рискует, и он идет на этот риск
для то-
247
го, чтобы в утрированно-пародийной форме изобразить, как он голоден и насколько
он дошел до конца в своем истощении, если в виде символа съедает железную ложку!
Не нужно думать, что он съел эту ложку буквально с голоду. Но необходимо понять,
что он больше не может терпеть царящего молчания и об этом заявляет в открытую
своим противоестественным действием.
Кстати сказать, надругательство над своими половыми частями - прибивание мошонки
гвоздем к деревянным нарам, употребление «якоря» и так далее - это тоже способ
манифестации на тему окончания жизни, последний аргумент мужчины, что он больше
не в силах выносить это концентрированное давление и подаренные природой органы
ему более не нужны, что он плюет на них и вместе с ними плюет на жизнь и на
общество, засадившее его в эту клетку. Чем же ему еще аргументировать?..
Другие, более, так сказать, сознательные, интеллектуальные формы наглядной
агитации состоят в том, что человек накалывает себе на лоб антигосударственную
надпись, вроде: «Раб КПСС», «Раб КГБ», «Раб Хрущева» (подобные надписи имели
хождение во времена Хрущева). Хрущев, говорят, в ответ на эти попытки
объясниться с ним напрямки отдал секретный приказ подобных писателей без суда и
следствия расстреливать. Не знаю насчет приказа, но знаю, что людей, которые
вытатуировали на своем лице эти живые письмена, - расстреляли. Государство
просто не знало, что делать дальше с ними, с этими людьми, обратившими себя в
несмываемую прокламацию, в незатухающую на лбу, на челе, яростную речь человека
к человечеству.
Тайный приказ о расстреле всех подобных татуировщиков, комплектовавшихся, как
правило, из среды отчаявшихся в свободе, в выходе на волю уголовников, был
зачитан по спецлагерям. Но удивительно, что расстрел первых «подписантов» вызвал
в ответ на первых порах новую волну столь же криминальных подписей. И только
после второго расстрела властям удалось остановить это движение и повести на
убыль...
То, о чем я здесь рассказываю, бесконечно печально. Стоит, однако, попытаться
уловить в этих фактах не только сугубо местный, лагерный, дикий быт и колорит,
но и какие-то общечеловеческие стимулы, имеющие отдаленную связь даже и с
писательским творчеством, и с искусством как таковым. Может быть - не совсем
искусством, но с какими-то сторонами и формами художественной деятельности,
особенно в нашу эпоху, когда автор стоит резко обособленно и настороженно по
отношению к обществу, в ситуации, так сказать, крайнего одиночества и крайней же
потребности в понимании и общении. И здесь, перед лицом пуб-
248
лики, читателей, которые помимо дружественного «вы» несут на себе печать и
враждебного, глухого «они», искусство также иногда пускается на крайние меры
воздействия - на эпатаж, гротеск, абсурд, фантастику, различного вида
экстравагантности, что в общем можно характеризовать как форму повышенно
экспрессивной, агрессивной и вместе с тем повышенно коммуникативной речи. Ведь
это не просто разрыв с людьми, отказ от слушателя и от зрителя. Как это ни
странно, обрыв коммуникаций влечет порою к пробуждению возросшего в своей
коммуникативной значимости языка, возросшего именно в силу разобщения,
отъединенное™. Примером тому служит поэтика многих произведений так называемых
левых течений.
Но если и не брать во внимание эти формальные крайности, сам процесс творчества
во многом психологически связан с необходимостью дойти до каких-то границ жизни,
а то и переступить границы, с тем, чтобы что-то создать. Эта экспрессия,
движущая изнутри художественным словом, совсем не обязательно должна быть
выражена и во внешних проявлениях стиля. Последний может быть внешне спокоен,
прост, притушен и даже благообразен. И все же по скрытым своим устремлениям он
остается тотальным, атакующим тюрьму языком, в котором автор умирает, чтобы в
нем же воскреснуть или раствориться, сойти на нет и похоронить себя в книге. Не
отсюда ли вечные попытки искусства выпрыгнуть из окружения быта, государства,
земли и самого искусства? Выйти за черту и стиля, и жанра, и собственной жизни -
не в этом ли очень часто путь и задачи художника?..
Возвращаясь к ранее затронутому мною лагерному материалу, должен заметить, что
все указанные случаи предельной и как бы окончательной апелляции человека к
человеку (самоедство, татуировка на лбу и т. д.) неизбежно приводят нас к
следующей ступени и стадии в подобного рода атаках и, соответственно, в языке -к
самоубийству. На этом предмете я не стану задерживаться, поскольку это слишком
специальная, слишком хрупкая и интимная сфера, о которой много рассуждать нам
как-то не подобает. Самоубийством в лагерях кончают сравнительно редко.
Очевидно, сам биологический инстинкт самосохранения там обостряется, и под
угрозой смерти человек вопреки всему старается выжить. Жизнь, принимающая
характер сопротивления, противоборства, побеждает, насколько это зависит,
конечно, от физических сил человека. И если все же в этих условиях случаются
самоубийства, они чаще говорят не о капитуляции, но, подобно актам публичного
самосожжения, становятся способом сказать обществу какое-то самое веское и самое
актуальное слово.
249
Но самоубийство - исключительная мера - обставлено в тю-ремно-лагерном ареале
множеством полумер, также свидетельствующих перед лицом власти о готовности
человека стоять до конца и объясниться с нею, с властью, по какому-то большому,
по главному счету. Бессмысленно классифицировать этот опыт по формальным
признакам. Глубокий опыт всегда целостен и конкретен - уникален. И хотя случаи
повторяются, каждый отдельный эпизод говорит сам за себя. Допустим, существует
такая всем хорошо известная форма индивидуального и коллективного протеста, как
голодовка. Но если к ней подойти не как к традиционному, санкционированному
временем обычаю, но вглядеться в ее содержание, притом содержание уникальное,
внутренне психологическое, то можно понять, что это не просто распространенный
способ добиться каких-то прав и поблажек (вроде забастовки), а куда более
грозный, провозглашенный во всеуслышание - символ. Голодовка - символ смерти,
выставленный напоказ, как знамя, тюремному начальству, которым человек знаменует
- опять-таки в последний раз - свое нежелание участвовать в системе предложенных
ему отношений и отказывается от навязанной ему режимом ненавистной формы
общения. Начиная голодовку, человек как бы обрывает жизненную связь с миром, с
«ними», и уходит в одиночество, под сень смерти, символически да и фактически
отчасти представленной отказом от еды. И вместе с тем, очевидно, этот разрыв в
общении есть особая разновидность общения, притом повышенная в семантическом и
коммуникативном отношении, хотя и с минусовым знаком. Всего ярче это
удостоверяют не общепринятые, Массовые обычаи голодовок с предусмотренным
заранее числом суток и выдвижением встречных требований к лагерной
администрации. Лучше всего, что такое голодовка как символический язык, дают
понять нам странные и очень индивидуальные факты, когда человек вообще, навсегда
отказывается от еды и тем самым весь остаток жизни обращает в вопль к обществу,
к человечеству, к небу. Эти факты мало известны на Западе, но в советских
лагерях с ними встречаешься, хотя, повторяю, крайне редко, в виде исключения.
Человек объявляет вечную голодовку. Разумеется, на какой-то день, на двенадцатый
или на семнадцатый, его начинают кормить искусственно, через нос, прибегая к
физическому насилию, весьма болезненному. Но добровольно есть человек
отказывается.
Поскольку его кормят насильственно, он живет еще довольно долго, несколько лет
(согласно легендам, некоторые голодающие жили еще пять-десять лет), прикованный
к койке, но уже обреченный, потому что с течением времени в результате такого
опы-
250
та наступает необратимый паралич ног, а затем постепенно атрофируются и другие
части и функции организма. Эта вечная голодовка, вечная апелляция человека к
тем, кто ему не внемлет, кто сделался для него навсегда и безоговорочно - «они»,
и позволяет нам глубже и полнее всего уяснить истинный смысл подобных
предприятий, взятых даже в их обыденной и общей форме массовых голодовок.
Вот почему, в частности, нельзя, недопустимо с моральной точки зрения заниматься
социальной организацией голодовок и подстрекать к тому других; за что ты сам, по
высшему счету, должен платить полной мерой ответственности. Искусственно
подстраивать голодовки - это все равно что, идя на смерть, уговаривать своих
друзей покончить самоубийством...
Но есть и другой способ «голодовки», «голодовки» в иносказательном смысле, не
менее, однако, действенный как средство общения в условиях одиночества. Это -
молчание. Молчание, принятое как единственная реакция на окружающий тебя,
убивающий порядок. Бывает, арестант (опять-таки беру неординарные примеры)
начисто перестает разговаривать с начальством, отвечать на вопросы и вообще
произносить слова, хотя он продолжает ходить на работу и выполнять все команды,
кроме одной - открывать рот, когда тебя спрашивают. На безмолвие стен человек
отвечает - безмолвием.
Молчание, говорят, знак согласия. В данном случае оно - знак окончательного,
тотального неприятия, презрения, нежелания признать себеподобных за себеподобных.
Замкнутость в языке -как знак отрицания. И этот отказ говорить, запрет на язык с
«ними» (а иногда и со всем миром), между прочим, власть предержащие воспринимают
почему-то особенно чувствительно, особенно актуально. Примерно - по формуле: «он
не считает нас за людей?!..». Хуже голодовок, страшнее самоубийства, молчание -
оскорбляет. Молчание заставляет подозревать о чем-то таком недобром, что и
словами не передашь...
Мне, возможно, возразят: а какое же значение заключает в себе молчание? Какой же
это язык - молчание? Поскольку я рассматриваю все эти «выходы из языка» именно
как язык, лишенный, правда, подчас обычной речевой структуры, но зато
восполняющий этот пробел другими гиперболизированными способностями языка, я
сошлюсь на конкретный пример. В таких вещах лучше всего быть конкретным. Был
случай, когда одного человека (назовем его условно Николай), опытного
уголовника, перешедшего, однако, в процессе длительных испытаний в политические
«диссиденты», арестовали по четвертому разу. К этому
251
времени он уже знал назубок, что такое чекисты, что такое суд, прокурор,
адвокат, и, когда его схватили последний раз - за высказывания против оккупации
Чехословакии советскими войсками, - он решился на крайние меры. На следствии он
не отвечал на вопросы, не подписал ни одного протокола и с первых же дней ареста
объявил голодовку. На суд через несколько месяцев его доставили на носилках: сам
он ходить уже не мог. И на все обвинения и вопросы суда Николай - молчал. И суд
был очень недоволен. Лишь время от времени, в ходе процедуры, Николай не
выдерживал судебных гипербол и, приподымаясь на своих носилках, оглашал зал
заседания (суд был, естественно, закрытый) отборной, непристойной бранью - по
адресу правосудия (за это ему потом добавили срок). И в изнеможении вновь
валился на носилки и - замолкал. Когда его присудили к семи годам лагерей (а он
до этого, в общей сложности, лет восемнадцать просидел), он вскрывал себе вены и
пытался повеситься. Все это - не помогло. Так вот, зададимся вопросом: где здесь
язык? И где здесь больше языка? - когда он молчал? когда он объявил голодовку?
когда он вешался или когда он произносил суду свои внятные слова? Вероятнее, все
это было переходом с одного языка на другой (может быть, хоть один подействует).
И, возможно, его немота, его молчание на суде и следствии были наиболее полным и
содержательным разговором с «ними»...
Мне не хотелось бы, чтобы от тюрьмы и от лагеря, на опыт которых я опираюсь, у
вас в итоге осталось только ощущение какого-то непересказуемого ужаса, где
общение и одиночество слились в один кровавый, нечленораздельный ком. То же
самое молчание, о котором мы говорили, не обязательно демонстративное,
эпатирующее, но - внутреннее молчание как степень одиночества проклятого
обществом и, казалось бы, самим Богом оставленного человека становится порою
истоком самых светлых и обнадеживающих движений души и языка. В данном случае я
имею прежде всего в виду поэзию и религию. В лагере, в тюрьме очень много
поэтов. Не только тех, кого за поэзию, за стихи, отправили в лагерь, но и кто
здесь, в лагере, сделался поэтом, не имея доселе никаких представлений о рифме и
о ритме. Очевидно, в застенке потребность в общении, превосходящем обычные,
житейские связи, невероятно возрастает. Эти лагерные стихи, по безграмотности
авторов, чаще всего бывают убогими, жалкими с литературной точки зрения. Но и
среди этих ничтожных стихов выглядывают и звенят порою удивительные строфы и
образы, которым позавидовали бы профессиональные авторы. Я не говорю уже о
настоящих поэтах, писателях, которые сложились в лагере, напи-
252
тались лагерем. Эти имена мы отчасти уже знаем. Я беру эту сферу, эту стихию на
более низком, и, так сказать, «общелагерном», «общенародном» уровне, которая и
здесь бьет живым родником, выливаясь, в частности, в «блатную песню» - высшее
достижение русского фольклора в нынешнем, двадцатом столетии.
Но если пойти глубже и выше (здесь понятия «глубже» и «выше» как-то смыкаются),
мы столкнемся на той же основе с религиозным опытом, перед которым все мы,
живущие на свободе люди, можем преклониться. И православные, и католики, и
протестанты, и магометане, и иудеи, и буддисты, и даже язычники - там, в лагере,
трижды веруют в Бога, по сравнению с нами, и четырежды превосходят нас в
межчеловеческом религиозном общении.
Раз уж я ссылаюсь на какие-то крайние факторы, выходящие за рамки обиходных норм
поведения, я позволю себе в заключение, в качестве иллюстрации, рассказать о
«пятидесятниках», об одной из многих сект, церквей, подверженных гонению, члены
которой идут регулярно в лагеря, порою на десять, а то и - с небольшим перерывом
- на двадцать, на двадцать пять лет. Должен оговориться, что лично я не
испытываю приверженности именно к этому религиозному направлению. И только опыт
лагеря и попытка найти какие-то крайние формулы языка заставляют меня обратиться
к приему «пятидесятников». Это - христиане, верующие в крещение Святым Духом,
Который, по прообразу апостолов, сходит на души верующих и научает их иным
языкам, в том числе языкам ангельским, что и служит слышимым, вещественным
зароком свершившегося крещения.
«Пятидесятники» раскиданы по всему свету, их много в Америке и, говорят, в
Австралии, но, вероятно, только в России, в лагере, - набирает для всех нас
всечеловеческую смысловую силу их молитва на иных языках, которых сами они
отродясь не разумеют и не ведают, но вот снизошла благодать, и Сам Святой Дух,
как они думают, глаголет их устами. В рамках лагеря подобное (прямое) общение с
Богом и со всеми народами мира, включая недостижимые, ангельские орбиты,
воспринимается как странный, непонятный и вместе с тем тотальный язык, как самое
одинокое и поэтому полное общение.
Когда я однажды, смущаясь, спросил моих новых друзей-пятидесятников, нельзя ли и
мне когда-нибудь присутствовать при этой молитве «на иных языках», чтобы самому
услышать, как это бывает, - они, к моему удивлению, охотно согласились. Меня
повели в баню, в лагерную баню, где один пятидесятник работал истопником и,
значит, в свободное время мог использовать банное, сырое помещение в качестве
молельного места, укрытого
253
от внимательных глаз охранников и доносчиков. Нас было трое тогда -два
пятидесятника и я. Мы заперлись в бане и встали на колени на мокрый каменный
пол. К моему облегчению, все началось с простой, обычной молитвы на русском
языке - «Отче Наш». Как вдруг один молящийся, а вскоре и другой, стоящие на
коленях по обеим сторонам от меня, перешли на неизвестный язык. Это было плавно,
спокойно, без тени экстаза или истерии - переход на другой язык. Точнее сказать,
это были разные, не согласованные между собой языки - первый из каких-то
европейских, северных, а второй, напоминающий восточные наречия. Они сами не
знали, на каких языках молились, и мне было стыдно за это мысленное вторжение
филологии в чистую мистику: я - прислушивался. Что это - глоссолалия?
абракадабра? Бессвязный набор звуков, принимаемых за ангельские? Если бы я знал
языки, возможно, я бы разобрался в этих сочленениях речи. Но я плохо знаком с
иностранными языками, и я не лингвист. Единственное, что мне посчастливилось
уловить, - что это была структура, гармонический язык - возможно, ангельский,
возможно - я не знаю какой. Но речь значительная, осмысленная, и речь -
последняя...
Мне хотелось встать и уйти. Мне казалось, молнии, мощные электрические разряды,
идущие по двум громоотводам, бьющие в каменный пол бани, в полметре от меня -
справа и слева, того и гляди настигнут и поразят меня в темя тем же прекрасным,
кощунственным нисхождением речи, на которую я не сподобился, которой
пренебрег...
А они возглашали, они говорили всему миру - сразу на всех языках, - что значит
общение в условиях одиночества...
1975
|
|
