|
На этой же странице:
Дмитрий Набоков.
Предисловие
На следующих страницах тексты о театре:
А. Арто,
Э. Ионеско,
О. Буренина,
Д. Ращупкина,
А.
Семкин
Владимир Набоков
Ремесло драматурга
Трагедия трагедии
Набоков В. Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме. -
Спб.:
"Азбука-классика", 2008, с. 491-518
Ремесло драматурга
Мне представляется приемлемой одна-единственная сценическая условность, которую
я описал бы следующим образом: люди на сцене, которых вы видите или слышите, ни
в коем-случае не могут видеть и слышать вас. Эта условность является в то же
время уникальной особенностью драматического искусства, ведь ни при каких
обстоятельствах человеческой жизни даже самый потаенный из подсматривающих или
подслушивающих не может уберечься от возможности разоблачения теми, за кем он
следит, — не какими-то конкретными людьми, но миром в целом. Близкую аналогию
дают нам отношения между индивидуумом и внешним миром; это, однако, ведет к
философской идее, к которой я обращусь под конец моей лекции. Спектакль — это
идеальный сговор, поскольку, несмотря даже на то, что в нем все выставлено на
наше обозрение, мы так же бессильны воздействовать на ход событий, как обитатели
сцены бессильны увидеть нас, воздействуя при этом на наше сокровенное «я» с
легкостью почти сверхчеловеческой. Стало быть, мы сталкиваемся с парадоксом
незримого мира вольных духов (это мы сами), наблюдающих за неподвластными нам,
но вполне земными происшествиями, которые — вот компенсация — наделены властью
производить именно то духовное воздействие, возможности коего мы, незримые
наблюдатели, столь парадоксальным образом лишены. С одной стороны — видеть и
слышать, но не влиять, с другой — оказывать духовное воздействие без возможности
видеть и слышать, — вот главная интрига, вызванная тем прекрасно
сбалансированным и совершенно справедливым разграничением, которое установила
линия рампы. Можно доказать далее, что такая условность — это естественное
правило театра и что любая сумасбродная попытка нарушить его приводит к тому,
494
что либо нарушение это оказывается иллюзорным, либо пьеса перестает быть пьесой.
Вот почему я полагаю, что опыты советского театра по вовлечению зрителей в
театральное действие — нелепость. Эти потуги связаны с предположением, что и
актеры — тоже зрители; действительно, нам нетрудно вообразить начинающих
лицедеев, исполняющих в небрежной постановке роли безмолвных слуг, которые, так
же, как и мы, обычные зрители, забывают обо всем на свете, следя за игрой
великого исполнителя главной роли. Однако, если оставить в стороне опасность
выхода даже самого незначительного актера за рамки пьесы, существует еще и
неотвратимый закон (сформулированный Станиславским, этим гением сцены), — закон,
который делает несостоятельными любые доводы, основанные на том заблуждении, что
рампа вовсе не образует столь уж четкой границы между зрителем и актером, как то
подразумевается нашей главной сценической условностью. В общих чертах этот закон
гласит, что зритель, при условии, что он не досаждает соседям, волен вести себя
как ему заблагорассудится — зевать или смеяться, опоздать к началу или покинуть
зал, если пьеса ему прискучила или если у него есть дела в другом месте; человек
же на сцене, сколько бы ни был он бездеятелен и бессловесен, целиком и полностью
связан сценическим сговором и его главной условностью, а именно, он не может
взять да и убрести за кулисы, чтобы выпить или поболтать, равно как не вправе
удовлетворить какую бы то ни было физическую надобность, несовместимую с идеей
его роли. И наоборот: представим себе некоего драматурга или постановщика,
распираемого идеями коллективизма и любви к народным массам (убийственным для
любого искусства), который вовлекает зрителей в представление (скажем, в
качестве толпы, реагирующей на некие действия или реплики), и даже заходит так
далеко, что раздает зрителям листки со словами, которые они должны выкрикивать,
а то и вовсе оставляет реплики на ее усмотрение, превращает сцену и зал в единое
пространство, в котором актеры мешаются с публикой, и так далее. Даже если
забыть о постоянно грозящей опасности того, что пьеса может быть погублена
каким-нибудь местным умником, взявшимся за ее постановку, или роковым образом
пострадать от неуклюжести случайных актеров, — такой подход уже сам по себе есть
вопиющая профанация, поскольку вовлеченный в эти дурачества зритель сохраняет за
собой полную свободу в любой момент отказаться от участия в них и покинуть
театр. Ког-
495
да же ему приходится играть волей-неволей, поскольку речь в пьесе идет о
Совершенном Государстве, а постановка осуществлена государственным театром
страны, которой правит диктатор, спектакль обращается попросту в варварскую
церемонию или в урок воскресной школы, посвященный изучению полицейских
предписаний, — словом, происходящее в театре сводится к тому, что происходит в
стране диктатора, где общественная жизнь представляет собой непрерывную и
всеобщую игру в том жутком фарсе, который сочинил охочий до театра Отец Народов.
До сих пор я рассматривал главным образом зрительскую сторону дела:
осведомленность и невмешательство. Но разве нельзя представить себе актеров,
которые, руководствуясь прихотью драматурга или какой-то давно износившейся
идеей, все-таки видят публику и обращаются к ней со сцены? Иными словами, я
пытаюсь выяснить, точно ли в этом, по моему мнению, необходимом законе,
необходимой и единственной условности сцены, нет никакой лазейки? Я помню
несколько пьес, где этот трюк использовался, однако решающим в этом приеме
является то обстоятельство, что, когда актер подходит к рампе и обращается к
публике с предполагаемым объяснением или пылким призывом, эта публика является
вовсе не реальной, сидящей перед ним публикой, но той, которую создал в своем
воображении драматург, то есть чем-то таким, что все еще относится к сцене,
театральной иллюзией, набирающей тем большую силу, чем естественнее и
непринужденнее такое обращение. Иначе говоря, черта, которую персонаж не может
перейти без того, чтобы не нарушить ход спектакля, это как раз и есть
отвлеченное представление драматурга о своей аудитории; как только он начинает
видеть в ней розоватое скопление знакомых физиономий, пьеса перестает быть
пьесой. Вот вам пример: мой дед с материнской стороны, большой русский оригинал,
надумал устроить у себя в доме частный театр и приглашал величайших актеров
своего времени, чтобы те развлекали его самого и его друзей — завзятый театрал,
он был на дружеской ноге с большинством артистов русской сцены. Однажды вечером
в одном из театров Санкт-Петербурга прославленный Варламов изображал человека,
пьющего на веранде чай и одновременно беседующего с прохожими, которых публика
видеть не могла. Роль эта Варламову наскучила, и в тот вечер он решил
разукрасить ее кое-какой безобидной отсебятиной. Так вот, в некий миг Варламов
повернулся к моему
496
деду, которого углядел в первом ряду, и совершенно естественно произнес, словно
продолжая разговор с воображаемым прохожим: «Кстати, Иван Василия, боюсь, не
удастся мне закусить с вами завтра». И только потому, что Варламов был великим
волшебником и ухитрился так натурально вставить эту фразу в сцену, моему деду
даже в голову не пришло, что его друг действительно отменяет назначенное на
завтра свидание, — иными словами, власть сцены такова, что даже если, как иногда
случается, актер посреди своего выступления падает в глубоком обмороке или
рабочий сцены после поднятия занавеса, совершив ужасную оплошность, оказывается
на сцене среди персонажей, зрителю на осознание этого несчастья, этой ошибки
требуется гораздо больше времени, чем на осознание любого из ряда вон выходящего
события, произошедшего в зрительном зале. Развейте эти чары, и вы погубите
спектакль.
Поскольку моя тема — это ремесло драматурга, а не постановщика, я не буду
вдаваться в то, что в конечном итоге привело бы меня к обсуждению психологии
актерского мастерства. Меня интересует, повторяю, лишь проблема одной
условности, правильное понимание которой позволит подвергнуть резкой критике и
отвергнуть другие, более мелкие условности, отравляющие драматургию. Я надеюсь
показать, что постоянная оглядка на них медленно, но верно убивает сочинение
пьес как искусство и что избавиться от них навеки не так уж сложно, даже если
это потребует изобретения новых средств, которые в свой черед обратятся со
временем в традиционные условности, каковые опять-таки придется отбросить, когда
они окостенеют и начнут сковывать искусство драмы, угрожая ее существованию.
Спектакль, в основе которого лежит изложенный мною принцип, можно уподобить
часам; но если драма превращается в игру с публикой, она уподобляется заводному
волчку, который, столкнувшись с препятствием, взвизгивает, валится на бок и
замирает. Отметьте также, что принцип действует не только тогда, когда вы
смотрите спектакль, но и когда вы читаете пьесу в книге. И тут я подхожу к очень
важному моменту. Существует давнее заблуждение, согласно которому одни пьесы
предназначены для зрителей, а другие — для читателей. В самом деле, пьесы бывают
двух разновидностей: «глагольные» и «прилагательные», незамысловатые сюжетные
пьесы и цветистые описательно-образные — однако, даже оставляя в стороне то
обстоятельство, что такая поверхностная классификация вы-
497
думана попросту для удобства, хорошая пьеса любой разновидности доставляет нам
одинаковое наслаждение и в театре, и дома. Единственная оговорка состоит в том,
что пьеса, в которой поэзия, символика, описания, длинные монологи тормозят
драматическое действие, в крайней своей форме становится уже и не пьесой, а
пространной поэмой или торжественной речью, так что вопрос о том, что лучше —
читать ее или смотреть, уже и не возникает, поскольку она просто-напросто не
пьеса. Тем не менее в определенном смысле пьеса «прилагательная» выглядит на
сцене ничуть не хуже, чем пьеса «глагольная», хотя самые лучшие пьесы обычно
представляют собой сочетание и действия, и поэзии. Отложим пока дальнейшие
объяснения и будем считать, что пьеса может быть какой угодно — статичной или
ритмичной, экстравагантной или классической по форме, проворной или величавой,
лишь бы это была хорошая пьеса.
Нам следует четко разграничить талант автора и тот вклад, который вносит театр.
Я говорю только о первом, к последнему же обращаюсь лишь постольку, поскольку
автор предопределяет его. Совершенно ясно, что дурная постановка или плохой
состав исполнителей могут погубить и наилучшую из пьес и что театр способен
обратить все, что угодно, в несколько часов мимолетного колдовства. Гениальный
режиссер или актер могут придать сценическую форму бессмысленному- стишку;
декорации, созданные одаренным художником, способны обратить незатейливую шутку
в великолепный спектакль. Но все это не имеет отношения к задаче драматурга —
постановка способна лишь прояснить и воплотить его замысел или даже придать
плохой пьесе видимость — но только видимость — хорошей, а вот в печатном виде
пьеса предстает такой, какова она есть — не лучше и не хуже. В сущности, я не
могу припомнить ни одной удачной драмы, которая не доставляла бы наслаждения как
при ее просмотре, так и при чтении, хотя, разумеется, удовольствие, получаемое
при свете рампы, в определенном смысле отличается от удовольствия, извлекаемого
из пьесы при свете настольной лампы, — в первом присутствует чувственная
составляющая (хорошее зрелище, прекрасная игра актеров), во втором ее замещает
составляющая чисто образная (компенсирующая тот факт, что любое конкретное
воплощение это всегда ограничение возможностей). Однако основная и наиболее
важная часть наслаждения в обоих случаях остается одной и той же. Это
наслаждение гармонией, художествен-
498
ной правдой, чарующими сюрпризами и глубокое удовольствие от самого состояния
удивления, которое они вызывают, причем удивление это возникает каждый раз,
сколько бы вы ни смотрели пьесу или перечитывали ее. Совершенное удовольствие
там, где сцена не слишком отдает книгой, а книга сценой. Наверное, вы замечали,
что сложные описания обстановки (множество подробностей и очень пространно)
встречаются на страницах худших пьес (исключение составляет Шоу), и наоборот,
что очень хорошие пьесы к этой стороне дела скорее безразличны. Такая нудная
инвентаризация атрибутов, вкупе, как правило, с вводными описаниями персонажей и
целой серией курсивных ремарок к каждой реплике пьесы, является, чаще всего,
следствием не оставляющего автора чувства, что пьеса его говорит не все, что он
намеревался сказать, — вот он и предпринимает жалкие многоречивые попытки спасти
дело словесным декорированием. В более редких случаях такие излишества диктуются
желанием упрямого автора увидеть пьесу на сцене в точности такой, какой он ее
задумал, — но даже и в этом случае подобный прием в высшей степени раздражает.
Итак, теперь мы готовы, видя поднимающийся занавес или открывая книгу,
рассмотреть структуру самой пьесы. Но при этом мы должны с полной ясностью
понимать одно: с этого момента, приняв исходную условность — бесплотное
всеведенье и невозможность физического воздействия с нашей стороны, физическое
неведенье и значительное воздействие со стороны пьесы, — все остальные следует
отбросить.
В заключение позвольте мне — теперь, когда я очертил общую мысль, — несколько
иными словами повторить первичную аксиому драматургии. Если, а мне сдается, что
так и есть, единственным допустимым дуализмом является непреодолимая преграда,
отделяющая «я» от «не-я», то мы можем сказать, что театр дает нам хороший пример
этой философской фатальности. Мой исходный принцип, относящийся к публике в зале
и драме на сцене, может быть выражен так: первая осознает вторую, но не властна
над ней, вторая ничего не знает о первой, но обладает властью ее волновать. В
общем и целом, все это очень близко с тем, что происходит между мной и
окружающим меня миром, и это не просто формула существования, но также и
необходимая условность, без которой ни «я», ни мир существовать не могут. Я
рассмотрел некоторые следствия, происходящие из принципа театральной условности,
и нашел, что ни сцена, переливаю-
499
щаяся через край в зрительный зал, ни публика, навязывающая свою волю сцене, не
могут нарушить эту условность без того, чтобы не уничтожить основную идею драмы.
И здесь мы вновь, уже на более высоком уровне, можем сопоставить эту концепцию с
философией существования, сказав, что и в жизни любая попытка переиначить мир
или любая попытка мира переиначить меня — чрезвычайно рискованное дело, даже
если при этом обеими сторонами движут самые благие намерения. И наконец, я уже
говорил об этом, чтение пьесы и просмотр спектакля соответствуют проживанию
жизни и грезам о ней — и тот, и другой опыт позволяют получить одинаковое
наслаждение, пусть и несколько различными способами.
Трагедия трагедии
Обсуждение приемов современной трагедии наводит меня на довольно мрачные мысли о
том, что можно назвать трагедией искусства трагедии. Горечь, с которой я взираю
на нынешнее состояние драмы, вовсе не означает, что все потеряно и что
современный театр можно просто отвергнуть жестом пренебрежения — пожав плечами.
Я хочу сказать, однако, что если что-то не будет сделано, и сделано поскорее,
ремесло драматурга перестанет быть предметом сколько-нибудь серьезного разговора
о литературе. Драма целиком перейдет в разряд зрелищ, будучи полностью поглощена
другим искусством — постановки и актерского мастерства, искусством, несомненно,
великим и мною страстно любимым, но столь же далеким от основного писательского
занятия, как живопись, музыка или танец. Пьеса будет создаваться театральным
начальством, актерами, рабочими сцены — и парой кротких сценаристов, с которыми
никто не считается; она станет плодом совместной работы, а сотрудничество,
безусловно, не способно породить ничего столь же долговечного, как труд одного
человека: какими бы талантами соавторы ни обладали по отдельности, конечный
результат неизбежно окажется компромиссом между их дарованиями, чем-то
усредненным, подрезанным и подвзбитым, рациональным числом, добытым путем
перегонки смеси иррациональных. Все, что связано с драмой, окажется в тех руках,
в которые, по твердому моему убеждению, должен падать уже зрелый плод (итог
усилий одного человека), — довольно грустная перспектива, но она может стать
логическим разрешением конфликта, который раздирает драматургию, и в особенности
трагедию, на протяжении уже нескольких столетий.
501
Прежде всего давайте попробуем определить, что мы подразумеваем под «трагедией».
В обыденной речи «трагедия» настолько близка понятию судьбы, что почти
синонимична ему, в особенности если предположительная судьба нас отнюдь не
прельщает. Трагедия в этом смысле, то есть лишенная подоплеки рока, рядовым
наблюдателем как таковая и не воспринимается. Скажем, если один человек пошел и
убил другого человека, более или менее того же пола, что и он, — просто потому,
что в этот день он был более или менее расположен кого-нибудь убить, — то
никакой трагедии тут нет, или, говоря точнее, убийца не становится в этом случае
трагической фигурой. Он скажет полиции, что день с самого утра не заладился, и
по его душу призовут психиатров, — вот и все. А вот если вполне респектабельный
человек медленно, но неумолимо (кстати сказать, «медленно» и «неумолимо» так
часто используются вместе, что стоящее между ними «но» следовало бы заменить
обручальным кольцом «и») подводится'^ убийству судорогами и попустительством
обстоятельств, или долго сдерживаемой страстью, или чем-то таким, что давно уже
подмывает его волю, — короче, чем-то, против чего он безнадежно и даже, может
быть, самоотверженно боролся, — тогда, каково бы ни было совершенное им
преступление, мы видим в нем фигуру трагическую. Или опять-таки: вы встречаете в
обществе человека, внешне совершенно заурядного, добродушного, хоть и несколько
жалкого, приятного, но немного занудного, отчасти глуповатого, быть может, но не
более всех остальных, персонажа, к которому вам и в голову никогда не придет
приложить эпитет «трагический», а затем вдруг узнаете, что несколько лет назад
человек этот был силою обстоятельств поставлен во главе некой великой революции,
разразившейся в далекой, почти мифической стране, а после, силою уже совсем иных
обстоятельств, был изгнан в вашу часть света, где он и влачит теперь
существование, как призрак своей прошлой славы. Тут же все то, что
представлялось вам в этом человеке банальным (собственно говоря, сама
заурядность его облика), становится для вас чертами подлинно трагическими.
Король Лир, дяденька Лир, даже более трагичен, когда он бездельничает во дворце,
чем в тот миг, когда он убивает тюремного стража, повесившего его дочь.
Итак, каков же итог предпринятого нами скромного исследования обиходного
значения слова «трагедия»? Итог таков: мы обнаружили, что термин «трагедия»
является тождественным не только року, но также и нашей осведомленности о чей-то
медленной и неумолимой судьбе. Нашим следующим шагом должно быть определение
значения «судьбы» или «рока».
502
Из двух намеренно расплывчатых примеров, выбранных мною, можно, однако, вывести
одно четкое умозаключение. Мы знаем о судьбе другого человека гораздо больше
того, что знает о ней он сам. Строго говоря, осознай он себя как трагическую
фигуру и начни вести себя соответственно, мы тут же утратим к нему всякий
интерес. Наше знание его судьбы не является знанием объективным. Наше
воображение рождает чудовищ, которых предмет нашего сочувствия, возможно,
никогда и не видел. Вполне возможно, что он сталкивался с иными ужасами,
переживал другие бессонные ночи, другие душераздирающие события, о которых нам
ничего не известно. Нить судьбы, которая представляется нам ex postfacto 1
тянущейся так прямо, на самом деле могла быть необыкновенно запутанной,
вплетенной в чужую судьбу или судьбы, столь же отчаянно запутанные. Та или иная
общественная или экономическая подоплека (если мы привержены марксизму),
сыгравшая, как нам кажется, в жизни интересующего нас человека такую важную
роль, в том или ином конкретном случае могла не иметь никакого значения, хотя ею
как будто все и объясняется, да еще так наглядно. В результате все, чем мы
располагаем, чтобы составить собственное суждение о трагической судьбе другого
человека, это пригоршня фактов, большую часть которых он попросту отвергнет;
однако к ним добавляется еще и то, что подсказывает нам воображение, а наше
воображение руководствуется логикой здравого смысла, которая, в свою очередь, до
того заворожена общепринятыми представлениями о причинах и следствиях, что она
готова скорее изобрести причину и приладить к ней следствие, чем вообще остаться
без них.
А теперь посмотрите, что произошло. Праздное обсуждение чьей-нибудь судьбы
автоматически приводит нас к сочинению вполне сценичной трагедии — отчасти
потому, что мы уже много их видели в театре или иных увеселительных заведениях,
но главным образом потому, что мы цепляемся за те самые старые железные прутья
детерминизма, в клетке которого уже давным-давно томится душа драматического
искусства. Вот тут и кроется трагедия трагедии.
----------------
1 Здесь: задним числом (лат.).
503
Рассмотрим следующее странное положение: с одной стороны, трагедия принадлежит к
области литературного творчества, хоть и цепляется в то же время за одряхлевшие
правила, за мертвые традиции, которые другие формы литературы с наслаждением
нарушают, находя в этом процессе великолепную свободу, свободу, без которой не
может развиваться никакое искусство; с другой стороны, трагедия принадлежит
также сцене — но и театр тоже упивается свободой фантастических декораций и
гениальностью актерской игры. Наивысшие достижения поэзии, прозы, живописи,
режиссуры характеризуются иррациональностью и алогичностью, тем духом свободной
воли, который прищелкивает радужными пальцами перед чопорной физиономией
причинности. Но где же соответствующие достижения драматургии? Какие шедевры
могли бы мы перечислить, кроме нескольких ослепительных в их гениальности
трагедий-сновидений, таких как «Король Лир» или «Гамлет», гоголевского
«Ревизора» и еще, возможно, однбй-двух пьес Ибсена (эти — с оговорками), какие
шедевры сравнятся со славой многочисленных романов, рассказов и стихотворений,
созданных за последние три или четыре столетия? Какие пьесы, говоря напрямик,
перечитывают?
Самые популярные пьесы вчерашнего дня по своим художественным достоинствам не
превышают уровня его же самых дурных романов. Лучшие пьесы дня сегодняшнего
находятся на уровне журнальных историек и пухлых бестселлеров. А высшая форма
драматического искусства — трагедия — это в лучшем случае изготовленная в Греции
механическая игрушка, которую дитя заводит, сидя на ковре, чтобы потом ползать
за ней на четвереньках.
Я назвал две величайшие пьесы Шекспира трагедиями-сновидениями, в том же самом
смысле я отнес бы «Ревизора» Гоголя к числу пьес-сновидений, а «Бувар и Пекюше»
Флобера — романов-сновидений. Это определение никак не связано с особого рода
претенциозными «пьесами-сновидениями», которые были одно время столь модными и
которые, в действительности, управлялись самой что ни на есть трезвой
причинностью, если не чем похуже, вроде фрейдизма. Я называю «Короля Лира» и
«Гамлета» трагедиями-сновидениями потому, что логика сна или, возможно, лучше
будет сказать, логика кошмара замещает в них элементы драматического
детерминизма. И кстати, хочу подчеркнуть одно обстоятельство — то, как Шекспира
ставят по всему миру, к Шекспиру никакого отношения не имеет, это всего лишь
искаженные его версии, сдобренные разного рода причудливыми выдумками, иногда
забавными, как в русском
504
театре, иногда тошнотворными, как, например, в скверной стряпне Пискатора.
Существует нечто, в чем я абсолютно уверен, а именно, что пьесы Шекспира следует
ставить in toto 1, не выпуская ни единого слога, — или не ставить вообще. Однако
с позиций здравомыслия и причинности, то есть с позиций современных
постановщиков, и «Лир», и «Гамлет» пьесы невозможно плохие, и, смею сказать, ни
один современный общедоступный театр не ставит их, строго придерживаясь текста.
Знатоки и получше меня изучали влияние греческой трагедии на Шекспира. В свое
время я читал греков в английских переводах и нашел их авторами гораздо более
слабыми, чем Шекспир, несмотря на то что здесь и там обнаруживалось сходство.
Огни в «Агамемноне» Эсхила, эстафетой перелетающие через равнину, вспыхивающие
над озером, перешагивающие горы, или раздирающая шафрановую тунику Ифигения —
все это волнует меня, потому что напоминает Шекспира. Но меня нисколько не
трогают отвлеченные страсти и туманные чувства героев, безглазых и безруких,
вроде той статуи, которая по непонятной причине считается идеалом красоты; более
того, я не совсем понимаю, каким образом Эсхил может оказывать прямое
воздействие на наши чувства, если даже самые проницательные из ученых не
способны с уверенностью сказать, о чем, собственно, идет речь в том или ином
месте его трагедии, как надо понимать то, а как это, и под конец своих
рассуждений сообщают лишь, что отнятие артикля у того или иного слова затемняет
фразу и, по сути, делает невнятным как смысл ее, так и синтаксис. Воистину,
именно в обширных и дотошных подстрочных примечаниях и разворачивается главная
драма. Однако восторги вдохновенного грамматика — это не совсем те чувства,
которые приветствуются театром, с другой же стороны, то, что сходит на нашей
сцене за греческую трагедию, так далеко от оригинала, настолько зависит от той
или иной сценической редакции и сценической новации, которые, в свой черед,
находятся под таким влиянием вторичных условностей, порожденных первичными
условностями греческой трагедии, что трудно сказать, что мы, собственно, имеем в
виду, когда восхваляем Эсхила.
---------------
1 Целиком (лат.).
505
Впрочем, одно можно сказать наверняка: идея справедливого рока, которую мы, к
несчастью, унаследовали от древних, до сих пор держит драму в подобии
концентрационного лагеря. Время от времени гению удается сбежать оттуда:
Шекспиру удавалось проделывать это не единожды, Ибсену почти удалось в
«Кукольном доме», а в его «Боркмане» драма, по сути дела, сходит со сцены и
отправляется извилистой дорогой к далеким холмам — любопытный символ
испытываемой гением потребности сбросить бремя условности. Однако и он грешен:
годы, проведенные Ибсеном в Скрибии, привели к невероятно абсурдным результатам,
которые порождает условность причинно-следственной связи и которые столь
явственны в его «Столпах общества». Сюжет этой пьесы вертится, как вы помните,
вокруг двух кораблей, хорошего и плохого. Один из них, «Пальма», находящийся в
превосходном состоянии и готовящийся отплыть в Америку, стоит на
верфи,
принадлежащей главному действующему лицу пьесы. Другой, «Индианка», благословен
всеми бедами, какие только могут выпасть на долю корабля. Он стар и непрочен,
команда его беспробудно пьянствует, и перед обратным плаванием в Америку его,
вместо того чтобы поставить на ремонт, лишь кое-как подлатывает на скорую руку
корабельный мастер (акт саботажа, направленный против новых машин, из-за которых
сокращаются заработки рабочих). Брату главного действующего лица предстоит
отплыть в Америку, а у лица этого имеются причины желать, чтобы брат оказался на
дне морском. В то же самое время его сынишка втайне готовится сбежать из дому в
море. В таких обстоятельствах гоблины причины и следствия заставляют автора
подчинить судьбы этих кораблей разного рода эмоциональным и физическим движениям
персонажей, дабы достичь высшего напряжения именно в тот момент, когда в море
одновременно отплывают и брат, и сын — брат на хорошем корабле вместо плохого,
которому злодей, зная, насколько тот прогнил, разрешает, вопреки всем правилам,
выйти в море, а горячо любимый сын этого злодея — на плохом, так что ему суждено
погибнуть по вине отца. Ходы пьесы чрезвычайно усложнены, а погода — то
штормовая, то ясная, то снова ненастная,— прилаживается к этим ходам, причем
всегда таким образом, чтобы напряжение было максимальным, вне зависимости от
степени правдоподобия. Прослеживая эту «линию верфи» на протяжении всей пьесы,
обнаруживаешь, что она образует рисунок, весьма комичным образом приспособленный
к нуждам автора, и исключительно к ним. Погоду заставляют вытворять самые жуткие
диалектические фокусы, и, когда под
506
счастливый конец суда выходят в море (без мальчика, которого как раз вовремя
сняли с борта, но с братом, который в последний момент доказал, что убивать его
все же не стоит), погода вдруг устанавливается не просто ясная, но
сверхъестественно ясная — и это подводит меня к обсуждению одной из самых важных
особенностей убогой техники современной драматургии.
Погода, как я уже говорил, лихорадочно меняется на протяжении всей пьесы, следуя
лихорадочному движению сюжета. И вот, когда под конец пьесы мы узнаем, что ни
один из кораблей не обречен на гибель, погода проясняется, и мы понимаем — к
этому я и веду, — что она так и останется метафизически ясной даже после того,
как опустится занавес, на веки вечные. Это то, что я называю идеей «абсолютной
завершенности». Сколь бы ни были противоречивы на протяжении всех четырех актов
пьесы действия человека и небес, они тем не менее неизменно сведутся к тому
исключительной важности действию, которое происходит в самый последний момент
заключительного акта. Идея «абсолютной завершенности» непосредственно
проистекает из идеи «причины-и-следствия»: следствие окончательно, поскольку мы
ограничены принятыми нами тюремными правилами. В так называемой «реальности»
каждое следствие является в то же самое время причиной какого-то нового
следствия, так что их сортировка — не более чем вопрос точки зрения. И хотя в
«реальности» мы не в состоянии отсечь один побег жизни от других ее ветвящихся
побегов, мы производим эту операцию на сцене, отчего следствие становится
окончательным, ибо не предполагается, что оно содержит в себе некую новую
причину, которая готова распуститься где-нибудь по ту сторону пьесы.
Суть «абсолютной завершенности» хорошо раскрывается на примере сценического
самоубийства. Вот что здесь происходит. Единственный логичный способ добиться
того, чтобы окончание пьесы стало чистой воды следствием, то есть устранить
малейшую возможность какого-либо его преобразования в новую причину по ту
сторону пьесы, состоит в том, чтобы одновременно с пьесой завершить и жизнь ее
главного действующего лица. Казалось бы, идеальное решение. Но так ли это?
Давайте посмотрим, каким образом можно избавиться от человека навсегда.
Существует три пути: естественная кончина, убийство и самоубийство. Ну-с,
естественную кончину мы отбрасываем сразу, потому что как
507
бы тщательно она ни подготавливалась, сколько бы сердечных приступов больной ни
перенес по ходу пьесы, драматургу-детерминисту почти невозможно убедить
зрителей-детерминистов, что Господь в этом деле обошелся без его помощи; публика
непременно сочтет такую естественную кончину уверткой, случайностью, слабым и
неубедительным финалом, и в особенности потому, что смерть должна наступить
почти мгновенно, иначе она подпортит последнее действие никому не нужным
изображением агонии. Я предполагаю, разумеется, что наш пациент боролся с
судьбой, что он грешил и т.д. Я не хочу, конечно, сказать, будто естественная
кончина непременно неубедительна: это только идея «причины-и-следствия»
заставляет вовремя приключившуюся смерть казаться ловким трюком. Итак, первый
способ исключается.
Второй путь — убийство. Однако убийство хорошо лишь в начале пьесы. К концу ее
оно становится до крайности неудобным. Человек, который грешил, боролся и проч.,
вне всяких сомнений, устраняется, но убийца-то его остается, и даже если у нас
имеются разумные основания для веры в то, что общество простит его, у нас все
равно останется неуютное ощущение, что мы не знаем в точности, каково ему будет
все те долгие годы, которые последуют за падением занавеса, и не повлияет ли
каким-то образом то обстоятельство, что он убил человека — каким бы неизбежным
ни был этот поступок, — на всю его дальнейшую жизнь, к примеру на его отношения
с еще не родившимися, но вполне вообразимыми детьми. Иными словами, полученное
следствие порождает бесформенную, но крайне неприятную маленькую причину,
которая живет себе, словно червячок в малине, продолжая мучить нас и после
падения занавеса. Рассматривая этот способ, я, разумеется, исхожу из
предположения, что убийство представляет собой прямое следствие некоего
возникшего ранее конфликта, и в этом смысле ввести его проще, чем естественную
кончину. Однако, как я уже сказал, убийца не устранен и следствие не
окончательно.
Таким образом, мы приходим к третьему способу, к самоубийству. Этот способ может
применяться либо косвенно (убийца сначала приканчивает героя, а потом и себя,
устраняя все следы того преступления, которое на самом деле совершает автор),
либо прямо — главное действующее лицо само лишает себя жизни. Опять-таки
провернуть это дело легче, чем естественную кончину, поскольку то, что человек
после безнадежной борьбы с безнадежными обстоятельства-
508
ми берет свою судьбу в свои же руки, представляется вполне правдоподобным. Не
удивительно, стало быть, что из трех названных способов самоубийство оказывается
фаворитом нашего детерминиста. Но тут возникает новое ужасное затруднение. Хотя
убийство может быть, a la rigueu 1, представлено на сцене прямо на наших глазах,
поставить хорошее самоубийство чрезвычайно трудно. Эта задача была осуществима в
давние времена, когда применялись такие символичные средства, как кинжалы и
стилеты, но в наши дни невозможно показать со всей убедительностью человека,
перерезающего себе на сцене горло бритвенным лезвием «Gillette». Если же
воспользоваться ядом, агония самоубийцы может выйти слишком страшной или слишком
долгой, чтобы за ней можно было наблюдать, уверения же в том, что яд был до того
уж силен, что принявший его человек сразу рухнул замертво, почему-то не кажутся
ни искренними, ни достаточными. Вообще говоря, самое лучшее в этом случае это
выстрел из пистолета, однако и такое самоубийство показать вживе невозможно —
потому что, опять-таки, реалистичное изображение его слишком неблаговидно для
сцены. Более того, любое самоубийство на сцене отвлекает внимание публики от
этического посыла пьесы или от ее сюжета, разжигая в нас вполне простительный
интерес к тому, удастся ли актеру покончить с собой правдоподобным,
благовоспитанным образом, с максимальной добросовестностью и минимальным
кровопролитием. Конечно, искусство организации зрелищ может предложить ряд
полезных рецептов, позволяющих оставить актера умирать на сцене, однако, как я
уже сказал, чем прихотливее постановка смерти, тем активнее наш разум
переключается от внутренней жизни умирающего персонажа на внешнюю сторону
изображаемой им кончины — я исхожу из того, что речь идет об обычной,
построенной на причинах и следствиях пьесе. Таким образом, у нас остается всего
одна возможность: персонаж должен застрелиться за сценой. Вы наверняка помните,
что в сценических ремарках автора обычно фигурирует «глухой выстрел». Не
оглушительное «ба-бах», а «глухой выстрел», так что у персонажей, находящихся на
сцене, по поводу этого звука иногда даже возникают сомнения, даром что публике
точно известно его значение. И тут опять возникает новое и теперь уже совершенно
ужасное затруднение. Ста-
------------
1 В крайнем случае (фр.).
509
тистика — а статистика это единственный источник постоянного дохода нашего
детерминиста, так же как источником постоянного дохода определенного сорта людей
является осмотрительная игра на бирже, — показывает, что в действительности три
из десяти попыток покончить с собой при помощи пистолета кончаются неудачно,
пять приводят к длительной агонии и только две увенчиваются мгновенной смертью.
Следовательно, даже если действующие лица пьесы сразу понимают, что произошло,
одного только глухого выстрела недостаточно, чтобы убедить нас в том, что
персонаж действительно мертв. Поэтому распространенный способ действия — после
того, как глухой выстрел известил о чем следует, — отправить кого-либо из
действующих лиц проверить, что случилось, а после вернуть его обратно с
новостью, что-де такой-то мертв. Однако, за вычетом тех редких случаев, когда
роль посыльного отводится настоящему врачу, простая фраза вроде: «Он мертв», а
то и нечто более «глубокое», к примеру: «Он уплатил по всем долгам», навряд ли
прозвучит убедительно в устах человека, который, как предполагается, не
настолько учен и не настолько небрежен, чтобы отмахнуться от любой, пусть даже
самой зыбкой возможности, что жертву самоубийства еще можно вернуть к жизни.
Если же, с другой стороны, посыльный возвращается с воплем: «Джек застрелился!
Зовите скорее доктора!», и сразу за этим падает занавес, мы покидаем театр в
сомнениях, не может ли, в наше время латаемых сердец, хороший эскулап спасти
ранившего себя беднягу. В итоге следствие, которое любовно задумывалось как
окончательное, становится, по ту сторону пьесы, началом ошеломительной карьеры
гениального молодого врача, спасающего человеческие жизни. Так что же, мы должны
дождаться врача, услышать, что он скажет, и только после этого дать звонок к
спуску занавеса? Невозможно — на то, чтобы и дальше удерживать публику в
напряжении, попросту не остается времени: человек, кем бы он ни был, уплатил по
всем долгам, и спектаклю конец. Выходит, что после слов «по всем долгам» следует
еще добавить фразу: «Врача звать поздно»; то есть мы вводим слово «врач» как
своего рода символический или масонский знак — не подразумевая, скажем, что мы
(посыльный) достаточно учены и в достаточной мере несентиментальны, чтобы понять
— никакой врач уже не поможет, — но стараясь с помощью этого условного знака, с
помощью короткого слова «врач», заставить публику поверить в абсолютную
завершен-
510
ность следствия. Однако в действительности сделать самоубийство окончательным
финалом невозможно, если только, как я уже говорил, наш вестник не врач по
профессии. Итак, мы приходим к весьма курьезному выводу о том, что настоящая
бронированная трагедия, без единой щелки в причинах и следствиях, — то есть
идеальная пьеса, писанию которой учат пособия и которой настойчиво требуют
театральные деляги, — что этот шедевр, независимо от его сюжета и места
действия, 1) должен завершаться самоубийством; 2) среди действующих лиц должен
быть по меньшей мере один врач; 3) врач этот должен быть хорошим врачом и 4)
именно он должен обнаружить тело. Иными словами, из самого факта, что трагедия
является тем, чем она является, мы вывели современную пьесу. И в этом состоит
трагедия трагедии.
Говоря о драматургической технике, я начал с финала современной трагедии, чтобы
показать, к чему ей следует стремиться, если она желает быть совершенно,
совершенно последовательной. В действительности пьесы, памятные всем нам, не
обязательно удовлетворяют столь строгим канонам, а потому не только плохи сами
по себе, но даже не пытаются придать видимость правдоподобия тем дурным
правилам, которым следуют. Ибо условность причинно-следственной связи с
неизбежностью порождает множество других условностей. Сейчас мы коротко
рассмотрим некоторые из них.
Существует несколько более затейливая форма экспозиции, чем французское «протирание
мебели», это когда мы видим на сцене не камердинера и горничную, а двух
визитеров, прибывающих прямо к поднятию занавеса и обсуждающих других людей,
присутствующих в доме, и причину своего прихода. Перед нами, таким образом,
трогательная попытка исполнить просьбу критиков и знатоков, настаивающих на том,
что экспозиция должна совпадать с действием, — и в самом деле, выход двух гостей
на сцену — это уже действие. Но почему, скажите мне ради бога, двое людей,
ехавших в одном поезде и имевших в своем распоряжении уйму времени, чтобы
обсудить все, что угодно, по дороге, почему они силились сохранять молчание до
самого выхода на сцену, а выйдя, тут же принялись перемывать хозяевам кости,
избрав для этого худшее, какое только можно представить, место — их гостиную?
Почему? Потому что автору необходимо, чтобы они вели себя подобно бомбе с
часовым механизмом, и их прорвало именно здесь.
511
Следующий трюк, если ограничиться наиболее очевидными, это обещание чьего-то
приезда. Ожидается такой-то. Мы знаем, что появление такого-то неотвратимо. Он
или она приедет, и очень скоро. На самом деле гость является через минуту после
того, как нам сообщают, что он будет здесь, возможно, после обеда, а возможно, и
завтра утром (последнее необходимо, чтобы сделать его появление внезапным: «О, я
взял билет на более ранний поезд» — таково обычное объяснение). Если тот, кто
обещает публике появление гостя, замечает, что такой-то, между прочим, скоро
приедет, — то его «между прочим» представляет собой жалкую попытку утаить то
обстоятельство, что имяреку предстоит сыграть в пьесе одну из важнейших, если не
самую важную роль. На самом деле это «между прочим», как правило, вводит в
действие так называемого «оплодотворяющего персонажа». Такие обещания, будучи
звеньями в железной цепи трагических причин и следствий, выполняются
неукоснительно. Так называемая scene a faire, обязательная сцена, это вовсе не
какая-то одна сцена пьесы, как, похоже, полагает большинство критиков, — на
самом деле таковой является каждая следующая, насколько бы автор ни был
изобретателен по части сюрпризов, или, вернее, именно потому, что сюрпризов-то
от него и ждут. Упоминается, скажем, Австралийский родственник; по той или иной
причине действующие лица ожидают увидеть старого холостяка-брюзгу, при этом
публика, разумеется, не желает, чтобы на сцену явился старый холостяк-брюзга, и
«Австралийский родственник» оказывается очаровательной юной племянницей
холостяка. Ее прибытие — это обязательная сцена, поскольку любая искушенная
публика смутно надеется, что автор каким-то образом устранит из действия старого
зануду. Этот пример относится скорее к комедии, чем к трагедии, однако подобные
методы используются и в большинстве серьезных пьес: например, в советских
трагедиях, где ожидаемый комиссар, случается, оказывается девчушкой, почти
ребенком, — а затем, когда какой-то другой персонаж оказывается замаскированным
буржуазным донжуаном, выясняется, что девчушка эта мастерски орудует
револьвером.
Среди современных трагедий имеется одна, которую любому, кто желает ознакомиться
со всеми губительными результатами приверженности причинно-следственной связи,
старательно упакованными в одну пьесу, следует изучить с особым вниманием. Это
«Траур — участь Электры» О'Нила. Подобно тому как в драме Ибсена погода меняется
в согласии с настроениями и поступками людей, в трагедии О'Нила
512
мы наблюдаем явление не менее удивительное — молодая женщина, отличающаяся в
первом действии плоскогрудостью, после поездки на Южные острова становится
пышнотелой красавицей, а затем, пару дней спустя, вновь превращается в
изначальное плоскогрудое существо с острыми локотками. Здесь же имеется пара
самоубийств самого ужасного рода, а «абсолютное завершение» обеспечивается
заявлением героини перед самым концом пьесы о том, что она не покончит с собой,
но так и будет жить в мрачном доме и т. д., хотя ничто не мешает ей передумать и
воспользоваться тем же самым старым армейским пистолетом,, который с таким
удобством подсовывался другим несчастливцам пьесы. Здесь также наличествует Рок,
ведомый под один локоток автором, а под другой — покойным профессором Фрейдом.
Имеются также портреты на стенах, творения хотя и бессловесные, но пригодные в
качестве адресатов монологов — на том несуразном основании, что обращенный к
чьему-либо портрету монолог становится диалогом. Таких интересных вещей в этой
пьесе множество. Но, пожалуй, самая замечательная из них, со всей очевидностью
указывающая на неизбежную искусственность трагедий, основанных на логике судьбы,
это та морока, на которую обрекает себя автор, пытаясь удержать на сцене того
или иного персонажа, в то время как некий жалкий дефект всего механизма наводит
на мысль, что наиболее естественным поступком в этой ситуации было бы поспешное
бегство. Например: ожидается, что завтра или, может быть, послезавтра
действующее лицо трагедии, пожилой джентльмен, возвратится домой с войны — это
означает, что он появится практически сразу после начала очередного акта, имея в
запасе обычное объяснение насчет поездов. Холодный вечер. Единственное, на что
можно присесть, это ступеньки веранды. Старый джентльмен утомлен, голоден, он
сто лет не был дома, к тому же у него серьезные нелады с сердцем — боль точно
нож, говорит он, — так подготавливается его смерть в следующем акте. Теперь
перед автором возникает кошмарная задача — оставить этого несчастного пожилого
господина в продувном саду, на сырых ступеньках ради пространного разговора с
дочерью и женой, с женой — в первую очередь. То там, то здесь вставляемые в
разговор неосновательные причины, будто бы не позволяющие ему уйти в дом, самым
завораживающим образом исключают одна другую — и трагедией этого действия
становится не трагедия отношений между пожилым господином и его женой, а
трагедия честного, усталого, голодного и беспомощного человека, которого автор
до самого конца безжалостно не подпускает к ванне, домашним тапочкам и ужину.
513
Странные приемы этой пьесы, как и других пьес, принадлежащих другим авторам,
являют собой не столько следствие скудости дарования, сколько неизбежный
результат, к коему приводит иллюзия, согласно которой жизнь, а стало быть, и
отображающее жизнь драматическое искусство должны плыть по спокойному течению
причин и следствий, несущему нас к океану смерти. Темы, идеи трагедий
определенно изменились, но, к несчастью, изменения коснулись лишь костюмерной,
это лишь новые маски, которые только выглядят новыми, в то время как отношения
между ними остались прежними: конфликт между тем и этим, а следом все те же
железные правила, приводящие либо к счастливому, либо if несчастливому концу, но
всегда к некоторому концу, с неизбежностью заложенному в причине. В трагедии ни
один затеплившийся огонек не угасает, хотя, возможно, одна из трагедий жизни в
том-то и состоит, что даже самые трагичные столкновения просто сходят на нет. На
все, что может показаться случайным, наложено табу. Конфликтующие персонажи суть
не живые люди, а типы — и это особенно заметно в нелепых, пусть даже написанных
из лучших побуждений пьесах, которые, как предполагается, изображают, если не
разрешают, трагедию нашего времени. В такого рода пьесах применяется прием,
который я бы назвал «остров», или «Гранд-отель», или «Магнолия-стрит», это когда
автор мобилизует людей в сценически удобном, строго ограниченном пространстве,
рассредоточиться из коего им не позволяет либо общественная традиция, либо
какое-то внешнее бедствие. В таких драмах старый беженец из Германии, будучи во
всех иных отношениях человеком совершенно бесстрастным, непременно любит музыку,
русская эмигрантка — обворожительная роковая женщина — бредит царями и снегами,
еврей женат на христианке, шпион — благовоспитанный блондин, а молодая
супружеская пара — наивна и трогательна, и так далее, и тому подобное, — и где
бы автор их ни собрал, все идет заведенным порядком (испробовали даже
трансатлантический лайнер, и никто, разумеется, не прислушался к критикам,
смиренно вопрошавшим, какие именно технические средства позволили заглушить рев
гребных винтов). Замена конфликта страстей конфликтом идей ничего в основной
модели не меняет, — разве что делает ее еще более
514
искусственной. Попытки заигрывать с публикой при помощи хора приводят только к
нарушению главного и непреложного уговора, без которого сценической драмы нет.
Уговор этот таков: мы воспринимаем действующих на сцене лиц, но не можем на них
воздействовать, они нас не воспринимают, но воздействуют на нас — совершенное
разделение, и если нарушить его, драма превратится в то, чем она теперь и
является.
Советские трагедии, в сущности, это последнее слово в причинно-следственной
модели плюс нечто такое, что безнадежно пытается нащупать буржуазная сцена:
добрый бог из машины, который позволяет отделаться от необходимости поисков
правдоподобного конечного следствия. Этот бог, неизменно появляющийся в финале
советской трагедии, а на самом деле правящий пьесой в целом, есть не что иное,
как идея совершенного государства, каким его представляют себе коммунисты. Я не
хочу сказать, что меня раздражает здесь пропаганда. Собственно говоря, я не
понимаю, почему если, скажем, один театр может потакать патриотической или
демократической пропаганде, то другой не может потакать пропаганде
коммунистической или какой угодно еще. Я не вижу тут разницы потому, возможно,
что любая разновидность пропаганды оставляет меня совершенно равнодушным,
независимо от того, вызывает ли во мне ответное чувство сам ее предмет или нет.
Я хочу сказать, что всякий раз, как появляется пьеса, содержащая в себе
пропаганду, детерминист еще туже затягивает петлю на шее трагической музы. В
советских трагедиях, кроме того, присутствует дуализм особого рода, делающий их
почти непереносимыми — по крайней мере, в чтении. Чудеса режиссуры и актерской
игры, которые сохранились в России еще с девяностых годов прошлого века, когда
возник Художественный театр, безусловно способны сделать зрелищной даже
отчаянную халтуру. Дуализм, о котором я говорю и который представляет собой
самую типическую и примечательную особенность советской драмы, состоит в
следующем: мы знаем, и советские авторы знают тоже, что диалектическая идея
любой советской трагедии должна заключаться в том, что партийные эмоции, эмоции,
связанные со служением Государству, выше обычного человеческого или буржуазного
чувства, так что любая форма нравственного или физического насилия, если и
поскольку таковая ведет к торжеству социализма, вполне допустима. С другой
стороны, поскольку пьеса, чтобы увлечь
515
воображение публики, должна быть хорошей мелодрамой, существует странное
соглашение о том, что даже самый последовательный большевик некоторых поступков
совершать не может — он не может быть жестоким с детьми или предавать друга; то
есть с наиболее традиционной героикой всех времен сочетается самая что ни на
есть розовая сентиментальность старомодной беллетристики. Так что, в конечном
счете, самая крайняя форма левого театра, при всей его молодцеватости и
динамичной соразмерности, оказывается на деле реставрацией наиболее примитивных
и банальных форм литературы.
Мне не хотелось бы, однако же, создать впечатление, что, поскольку никакого
духовного волнения современная драматургия во мне не пробуждает, я считаю ее
совершенно никчемной. На самом деле то там, то здесь, у Стриндберга, у Чехова, в
блестящих фарсах Шоу (особенно в «Кандиде»), по меньшей мере в одной пьесе
Голсуорси (к примеру, в «Схватке»), в одной-двух французских (к примеру, в пьесе
Ленормана «Время есть сон») и в одной-двух американских, скажем, в первом
действии «Детского часа» и в первом действии «О мышах и людях» (остаток пьесы
представляет собой унылую чушь), — во многих существующих пьесах встречаются
по-настоящему великолепные места, художественно переданные чувства и, самое
главное, та особая атмосфера, которая указывает на то, что автор свободно
создает собственный мир. И все же совершенной трагедии никто пока не сочинил.
Идея конфликта стремится к тому, чтобы наделить жизнь логикой, которой та не
обладает. Трагедии, основанные исключительно на логике конфликта, настолько же
ложны по отношению к жизни, насколько идея вездесущей классовой борьбы ложна по
отношению к истории. Самые страшные и глубокие человеческие трагедии вовсе не
следуют мраморным правилам трагического конфликта, они брошены на произвол
штормовой стихии случая. Эту стихию случая драматурги из своих сочинений
исключают настолько категорично, что любая развязка с использованием
землетрясения или автомобильной катастрофы поражает публику как нечто в высшей
степени неуместное, если, конечно, землетрясение не ожидалось в течение всей
пьесы, а автомобиль не был с самого начала окутан драматическими ассоциациями.
Сама, так сказать, жизнь трагедии слишком коротка, чтобы в ней происходили
катастрофы; но в то же самое время традиция тре-
516
бует, чтобы на сцене жизнь развивалась в соответствии с правилами — правилами
неистового конфликта, — торжественное шествие которых, в конечном счете, столь
же забавно, сколь и ерничанье случая. И даже величайшие из драматургов так и не
сумели понять, что случай ерничает далеко не всегда и что в основе трагедий
реальной жизни лежат красота и ужас случайности — а не просто ее смехотворность.
Пульсацию этого потаенного ритма случайности и хотелось бы нащупать в венах
трагической музы. Иначе, следуя только законам конфликта и рока, божественного
правосудия и неизбежности смерти, трагедия ограничивается собственными догмами и
собственным же неотвратимым Судным днем, обращаясь, в конечном итоге, в
безнадежную потасовку приговоренного с палачом. Однако жизнь — не эшафот, как
склонны считать драматурги. Трагедии, которые я видел на сцене или читал, так
редко брали меня за живое, потому что я никогда не верил в принятые ими нелепые
законы, которым они следуют. Для меня обаяние трагического гения — обаяние
Шекспира или Ибсена — кроется в совершенно другой области.
Чем же, в таком случае, должна быть трагедия, если я отрицаю то, что считается
самой фундаментальной ее характеристикой — конфликт, управляемый
причинно-следственными законами человеческой судьбы? Прежде всего, я сомневаюсь
в существовании этих законов в той незатейливой и строгой форме, в какой их
принимает сцена. Я сомневаюсь в том, что можно провести четкую линию между
трагическим и шутовским, роковым и случайным, зависимостью от причин и следствий
и капризом свободной воли. Высшей формой трагедии мне представляется создание
некоего уникального узора жизни, в котором испытания и горести отдельного
человека будут следовать правилам его собственной индивидуальности, а не
правилам театра, какими мы их знаем. Вместе с тем, было бы нелепостью считать,
что несчастьям и случайностям должно позволить на сцене всячески коверкать жизнь
человека. Однако утверждение, что гениальный писатель способен совершенно точно
найти правильную согласованность подобных случайных событий и что эта
согласованность, без каких бы то ни было намеков на железные законы трагической
обреченности, в состоянии отразить некоторые вполне определенные сочетания,
которые встречаются в жизни, вовсе не является нелепым. Да и пора бы уже
драматургам расстаться со своими заблужде-
517
ниями насчет того, что они должны угождать зрителю и что зрители состоят из
недоумков; что в первые десять минут в пьесе, как важно заявил один из писавших
на эту тему, ни в коем случае не должно происходить что-либо важное, — по той,
видите ли, причине, что нынче в моде поздние обеды; и что каждую важную деталь
надлежит повторять, дабы идея дошла и до самого тупого зрителя. Единственный
зритель, о котором драматургу следует думать, это зритель идеальный, то есть он
сам. Все прочее относится к театральной кассе, а не к драматическому искусству.
«Все это очень хорошо, — сказал продюсер, откидываясь на спинку кресла и
попыхивая сигарой, которую беллетристика вменяет в обязанность курить людям его
профессии, — все это очень хорошо, но дело есть дело, и как же вы можете
надеяться, что пьесы, основанные на некой новой технике, которая делает их
непонятными для широкой публики, пьесы, не просто отступающие от традиции, но
щеголяющие своим пренебрежением к представлениям зрителей, трагедии, которые
высокомерно отвергают причинно-следственные основания той самой формы
драматического искусства, которую они представляют, — как же можете вы
надеяться, что такие пьесы будут ставиться каким бы то ни было солидным
театром?» Так я и не надеюсь — и в этом тоже состоит трагедия трагедии.
Дмитрий Набоков
Предисловие
Лекции «Трагедия трагедии» и «Ремесло драматурга» были написаны для курса
драматургического мастерства, который Набоков читал в Стэнфорде летом 1941 года.
В Америку мы прибыли в мае 1940-го, и, если не считать отдельных выступлений там
или здесь в качестве приглашенного лектора, это был первый лекционный курс,
прочитанный отцом в американском университете. Стэнфордский курс, помимо
прочего, включал в себя обсуждение ряда американских пьес, обзор советского
театра и анализ высказываний о драматургии некоторых американских критиков.
Две представленных здесь лекции выбраны в качестве приложения к пьесам Набокова
по той причине, что они в сжатом виде содержат многие из основных принципов,
которыми он руководствовался при сочинении, чтении и постановке пьес. Читателю
следует, однако, помнить, что в позднейшие годы отец мог бы выразить некоторые
мысли совсем иначе.
Лекции были частью отпечатаны на машинке, частью написаны от руки, они пестрят
поправками, вставками, вычеркиваниями Набокова, изредка описками, а также
ссылками на предыдущие и последующие части курса. Я ограничился редактированием,
которое представлялось мне необходимым для того, чтобы придать лекциям форму
эссе. Если бы Набоков был жив, он, возможно, подверг бы их куда более
радикальной хирургической операции. Он мог бы добавить, к примеру, что
отвратительные корчи реалистического самоубийства, которые он находит
неприемлемыми для сцены (в «Трагедии трагедии»), стали ныне повседневной пищей,
предлагаемой телевидением детям, между тем как «взрослые» развлечения давно уже
превзошли по части кровопролития Гран-Гиньоль. Он мог бы отметить также, что
отказ от главной театральной условности, приводящий к уничтожению иллюзорного
барьера, от-
491
деляющего сцену от зала, — а он считал «сумасбродными» сами попытки устранить
этот барьер, — давно уже стали общим местом: актеры бродят по залу, смешиваясь с
публикой; публику приглашают участвовать в действии, а затем исполнители
аплодируют ей — странноватый обмен ролями, бывший особым шиком советского
театра, где исполнителям надлежало имитировать мизансцены партийных съездов; что
понемногу устаревает даже понятие «хэппенинг». Он мог бы отметить, что погоня за
оригинальностью ради оригинальности уже привела к нелепым крайностям и что в
спонтанном театре царит теперь та же неразбериха, что и в спонтанной музыке, и в
спонтанной живописи.
В то же время собственные пьесы Набокова показывают, что можно с уважением
относиться к драматическим канонам и при этом сохранять оригинальность, как
можно писать оригинальные стихи, не пренебрегая основными требованиями просодии,
или, если перефразировать Т. С. Элиота, блестяще играть в теннис, не убирая
сетки.
Были люди, которым лекторская ипостась отца представлялась странной и чем-то
предосудительной. Он не только был противником вторжения административного быта
в академический и растрачивания драгоценного времени на жизнерадостное участие в
делах университетского кампуса, но еще и читал тщательно подготовленные лекции,
вместо того чтобы предаваться болтливым импровизациям. «Я вдруг понял, — сказал
однажды Набоков, — что совершенно не способен говорить на публику. И решил
загодя написать добрую сотню лекций... Благодаря этой методе я никогда не
запинался, а аудитория получала чистый продукт моего знания»1 Надо думать, что с
того времени, как различные лекции Набокова, восстановленные по набросанным им
больше трех десятилетий назад заметкам, начали появляться в печати, по крайней
мере некоторые из его оппонентов поняли, что целеустремленность и скрупулезность
отца имели свои преимущества.
Некоторые высказывали даже возмущение тем, что Набокова приглашали читать
лекции, ибо это представляло угрозу для укрепившейся в университетах ученой
посредственности. Вспоминается неудачная острота Романа Якобсона, сказанная в
тот момент, когда обсуждалась возможность
---------------------------
1 «Apostrophes», Французское телевидение, 1975 (Фонд хранения в рамках завещания
В. Набокова, номер 38).
492
предоставления Набокову постоянного места в Гарварде: «А почему бы, в таком
случае, не пригласить слона заведовать кафедрой зоологии?» А почему нет, если
слон еще и блестящий ученый и лектор, которого (как выразился его прежний
коллега по Корнельскому университету Дэвид Дэйчес) все находили «неотразимым»?
Как бы там ни было, время расставило все по своим местам: те, кто (внимательно)
слушал лекции Набокова, не скоро их позабудут. Те же, кто их пропустил, теперь
жалеют об этом, но хотя бы имеют возможность наслаждаться их опубликованными
версиями. Что до профессора Якобсона, я вовсе не хочу его обидеть, но сколько ни
ломаю голову, не могу, хоть убей, припомнить, довелось ли мне за четыре года,
проведенных в Гарварде, слушать какой-нибудь из его курсов. Возможно, для этого
требуется слоновья память.
|
|
