Провинция

На следующих страницах:

        Е. Сайко. Портрет российской провинции Серебряного века

Б. Ишкин. Динамика представлений о провинциальном
городе в российской культуре Нового времени

                                                                                Н.М. Инюшкин
 

Инюшкин Н.М. Провинциальная культура: взгляд изнутри. Пенза, 2004, с. 16-29; 37-50.

    Само слово-понятие при этимологическом взгляде на него способно выявить такие первоначальные смыслообразовательные значения, которые неожиданно помогают современному пониманию многоликого феномена провинции. Лат. provincia (рrо — вперед, vincere — побеги давать)¹⁴. Рим-корень держал ствол дерева-государства, давшего побеги, которые жили своей жизнью, бурно развивались или бедствовали, но, volens nolens, не теряли связей с истоком силы, власти, обретений и потерь.
 

      В политической, правовой и административной практике древний языковой образ, конечно, приземлился и конкретизировался, обретая в отдельные времена в отдельных странах статус повседневной реальности, воплощенной в границах, властных структурах, особом образе жизни и ее восприятии.
 

    Грани этого процесса отражают определения в популярных российских словарях. В БСЭ читаем: «Провинция (лат. — provincia) 1) в Др.Риме подвластные Риму внеиталийские терр., управлялись римскими наместниками. 2)Адм.-терр. единица в России в 1719-75 в составе губернии. 3)Адм.-терр. единицы в ряде зарубежных гос-в (Италия, Испания и др.)¹⁵. Словарь С. И. Ожегова выделяет два значения: «I. В нек-рых странах: область, административно-территориальная единица. 2. Местность, территория страны, удаленная от крупных центров»¹⁶.
 

    В русский язык интересующее нас слово пришло сначала с единственной ролью — обозначить на европейский манер наименование одной из единиц ад-
министративного деления России, предпринятого Петром I в 1699 году для «большего упорядочения и обезпечения денежных сборов, состоявших в ведении бурмистерской палаты». В итоге поэтапных реформ областного деления в 1708 и 1719 гг. российская территория оказалась состоящей из 11 губерний и 49 провинций с дистриктами, заменявшими прежние уезды.
 

   Примерно в 1780 году термин «провинция» как официальное обозначение определенного элемента административно-территориальной структуры Российской империи перестал существовать по всей стране.

    Но недаром внимание читателя было привлечено к семантическому прообразуслова. Издревле заложенный смысл оказался пророческим и бурно «пророс», преобразуясь в новые понятийные, образные, метафорические смыслы и контексты, обогащаясь веером лексических производных. Парадоксально, но факт: слово, формально устраненное из казенного обихода в конце XVIII века, в России, на рубеже XXI века стало одним из часто употребляемых в научном, политическом, литературно-художественном, публицистическом обиходе.
 

      Что стоит за расширением семантического информационного поля слова «провинция»? Некая мистика, лингвистическое прозрение или все же возможно объяснение судьбы понятия, прочно занявшего место в разряде нарицательной лексики? Попытке сделать последнее может помочь еще один методологический подход к пониманию специфики культуры, которая порождается многогранным феноменом «провинции», имеющим в России особое значение.
17

    Первый исторически реально-прагматический смысл слова-образа в Древнем
Риме содержал в себе противопоставление центра и некоторой покоренной земли, а затем центра и просто управляемой территории страны. Отношения между этими частями одного государственного целого были различны по правовой и экономической тональности. Из той же древнеримской истории известны как периоды всепоглощающей централизации и деспотизма, так и «золотой век» Августа, позволивший считать провинциальную жизнь «самой светлой стороной императорского периода. Когда Рим возродился умственно и политически, в провинции жизнь била ключом, процветали искусства и науки; отсюда выходили лучшиелитераторы и полководцы. Процветание закончилось с экономическим уничижением провинций, ликвидацией элементов местного самоуправления, а «с истощением провинций пала и империя»¹⁸. Древнеримский опыт указывает на то, что спервого момента появления центра и провинции их отношения неизбежно должны были нести в себе ту самую дуальную оппозицию, о которой шла речь выше.
 

    История иллюстрирует возможность различных форм воплощения и развития этого противоречия. Команда-монолог центра стратегически неэффективен и самоубийственен для сложного социально-территориального образования. А вотдиалог — продуктивен и во всех смыслах выгоден при фактическом сохраненииособых прерогатив столицы и специфики провинции в контексте государственной системы.
 

    Слово «система» в данном контексте может быть употреблено и в более общем смысле, который также поможет прояснению многозначительности смыслов провинции.
 

    Если подходить к диалектическому по сути противоречию (противоречивому
единству) между центром и провинцией, имея в виду общие свойства саморазвивающихся и саморегулирующихся систем, то окажется, что перед нами типичные отношения подсистем единого и целостного образования. Как бы ни менялся конкретно-исторический облик этого образования, его территориальные, социально-культурные, этнорегиональные характеристики, согласно современному уровнютеории систем отношения между этими подсистемами будут воплощать некие взаимонеобходимые для развития целого характеристики.
 

    Анализируя «двустоличность» России, отношения Москвы, Петербурга ипровинции, М.С.Каган рассматривает их именно в таком контексте. Он подчеркивает, что «сложным функциональным и развивающимся системам необходимыдва противоположно направленных «механизма» — мобилизующий и стабилизирующий, т. е. обеспечивающий, с одной стороны, развитие системы в соответствии с изменениями среды и ростом ее собственных потребностей обновления, а с другой — освоение, сохранение и упрочение отраженного. Соотношение силэтих двух механизмов меняется на разных этапах истории культуры, оно различно и в разных ее типах. Но само наличие и взаимодействие таких механизмов необходимо для обеспечения целостного бытия и жизнеспособности системы: если отмирает или ликвидируется один, то сама система окостеневает, лишается возможности развития и в конце концов погибает, а если атрофируется другой - система саморазрушается, лишаясь связей с прошлым, с некоторым опытом, с тем, что определяет ее качественное своеобразие»¹⁹.
18

    Философ отмечает далее, что такое «разделение труда» можно увидеть в истории культуры как необходимое для сохранения и обновления, взаимодействия традиций и новаторства. В разных культурных системах господствует либо одна, либо другая «сила», отчего один тип культуры называют «традиционным», а другой — «креативным» (созидающим), скажем, культура средневековья и культура Нового времени в Европе. Именно в Новое время в жизни самоорганизовавшихся больших и сложных систем решающую роль приобрели столицы и возникла дистанция между ними и консервативной провинцией.
 

    Наблюдения верные, имеющие методологическую значимость, а потому вызывающие необходимость подчеркнуть, что механизмы могут действовать не обязательно в территориально разнесенных, противопоставленных частях системы.
 

      Здесь снова уместно вспомнить бахтинскую идею бытия культуры в «атомахкультурной жизни», на границах, которые проходят через каждый момент ее.Отсюда возможность существования специфических, особых, фиксируемых как
очевидные и реально отделяемые феномены «столичного» и «провинциального» и вместе с тем их постоянное взаимодействие, перетекание, сосуществование и новаторство на уровне субъектов, которые, живя в центре, могут нести в себе«провинциализм», а обитая «вдали от шума городского» — «столичность».
 

    Однако не следует упускать из вида, что провинциальный механизм стабилизации, особенно очевидный при сопоставлении с креативным, мобилизующимначалом центра, не является, да и не может быть все определяющим «вдали отшума городского». Ведь эту притормаживающую функцию, консервативную роль хранительницы традиционного, провинция выполняет в рамках большой системы.
 

    Но в меньшем масштабе и она — система. А значит и в ней при многократноосмеянной медлительности, неповоротливости мыслей и дел должно присутствовать собственное мобилизующее, по-своему креативное, оригинально воплощаемое начало. Более того, во времени-пространстве провинциального бытия, частенько воспринимаемого из центра как аморфное целое, как единая миргородская лужа, налицо внутренняя иерархия центров и провинций, своя дуальная оппозиция города и деревни, области и района, города и городка, села и деревушки. Это действительно так и, следовательно, жизнеспособность и баланс при развитии региона будут обеспечиваться своими инициаторами новаций, возбудителямитворческого начала и своими традиционалистами, консерваторами.
 

  Словом, постоянно имея в виду несомненное, многостороннее, монологическое и диалогическое влияние центра на провинцию, не будем забывать исходныйпринцип синергетики — развитие системного объекта есть саморазвитие, т. е.процесс, детерминированный изнутри, а не только извне.
19

    Учет этого важного обстоятельства помогает уяснить статус провинции какособого феномена, особой характеристики культурного ландшафта страны-системы. В пространстве, которое не делится диахронически на «центр — не-центр»,а включает в себя «центр — провинцию — периферию — границу», именно провинция видится как зона определенной гармонизации, балансировки центробежного и центростремительного в большой системе.
 

    Этому утверждению созвучны суждения и определения В. Л. Каганского, который анализирует основные зоны и типы культурного ландшафта и стремится типологизировать функции и значения его элементов. «Провинция —относительно самодостаточная, внутренне связанная нецентростремительная средняя зона, удаленная от краев и крайностей. Балансир и база системы. Части Провинции более связаны друг с другом, нежели с другими элементами. Основа единства — соприродность идей. (Провинция - как особый слой и аспект Центра,Центр без статуса центрирования системы, дальних связей и космополитизма; Центр, живущий сам по себе и для себя)»²⁰ .

  Конкретизируя специфику «средней зоны», автор отмечает, что основные связив провинции замыкаются внутри, преобладают внутренние, местные, автохтонные элементы. Местное в полном смысле население преобладает и играет ведущую роль. Природные элементы окультурены, культурные оестествлены. Временные системы совмещают культурный и природный компонент, важны естественные ритмы (суточность, сезонность). Деятельность включена в естественные ритмы. Взятая в достаточных размерах, это теоретически единственная зона, которая может существовать почти вечно.
 

  Для проблематики нашего исследования представляются важными наблюдения В.Л. Каганского в сфере культурной специфики провинции. Он подчеркивает полноценность ее культурного бытия, культуру телесную, ландшафтную, пронизывающую быт. Провинция, по мнению ученого, содержит мощные самоописания, неполно артикулированные, но очень богатые содержательно; она является живым убежищем культурно значимых текстов.
 

    «Симптом Провинции — самоосмысление типа краеведения, что характернои для научных дисциплин — Провинций научного пространства и, по-видимому, сфер культуры. Самоопределение Провинции носит прежде всего качественный, достаточно интенсивный характер. Провинция определяет себя скорее в смысловых и качественных категориях, нежели во властно -универсализующих (как центр)или отличительных (как периферия); для Провинции важно отношение к себе самой; Провинции интересно не только другое, Провинция интересна не только другим — она и сама себе интересна» .
20

  В поиске методологических вех следует уточнить еще некоторые обстоятельства, определяющие схему и специфику российской провинции. Именно российской, потому что в Европе, откуда пришло культурное осознание провинции, данные обстоятельства такой роли не играют.
 

  В первую очередь, это пространственный фактор, который, объективно существуя как географический, в большой степени порождает целый спектр явлений, субъективно оцениваемых весьма различно.
 

  Сопоставим два суждения, демонстрирующих полярный разброс мнений о роли провинции в жизни России именно в связи с территориальными параметрами.

    Начнем с П. А. Бердяева, в сочинениях которого тема «необъятных русских пространств», «огромной русской земли», звучит не раз, даже становитсяназванием статьи «О власти пространства над русской душой»²². «Русская культурная энергия не хочет распространяться по необъятным просторам России, боится потонуть во тьме глухих провинций, старается сохранить себя в центре».
 

  Историк литературы и культуры. Н.К.Пиксанов: «Русская культура.— одна из самых провинциальных культур Европы»²³.

    Развивая свою мысль, Н. А. Бердяев настаивал, что полярность «полюсов русской жизни», «незрелость провинции и гнилость государственного центра» губительны для судеб страны. По его мнению, Россия совмещает «в себе несколько исторических культурных возрастов, от раннего средневековья до XX века, от самых первоначальных стадий, предшествующих культурному состоянию, до самых вершин мировой культуры», а общественная и культурная жизнь провинции задавлена централизацией. Философ возлагал надежды на возможность в будущем преодоления «метафизик» централизма и провинциализма, на уменьшение различий между центром и провинцией, на духовно-культурный подъем «огромной, неведомой, народной, провинциальной, «обывательской» России»²⁴.

    Автор книги «Областные культурные гнезда» Н. К. Пиксанов, много сделавший в 1920-е гг. для практического изучения провинциальной культуры, втом числе в ее сложных взаимодействиях с культурой столичной, не склонен поляризировать эти понятия, тем более драматизировать их отношения. Он приводит факты существования нескольких сильных культурных центров в допетровской Руси: новгородско-псковский, тверской, муромо-рязанский и др. «И допетровские культурные центры опирались не только на политическую независимость; скорее она сама была производной от других сил и условий. Географические особенности, своеобразие в организации народного хозяйства давали более устойчивые основы культурному обособлению. Но ведь они сохранили свою силуи властность и в новое время, и их новые сочетания могли вести и к новообразованиям областной культуры»²⁵.
21

  Рассматривая сохранившиеся и вновь возникшие провинциальные культурные центры, исследователь отмечает, что «иногда выходцы из областей занимают в столичной культуре крупное, руководящее положение, как Ломоносов, Чернышевский. Все это знают, но мало кто осознает. Факт признается бегло, безотчетно. Между тем, чтобы осмыслить появление и роль таких деятелей в общерусской культуре, необходимо изучить гнезда, в которых они воспитывались... Однако еще не осознана общая, принципиально-методологическая задача изучения областных культурных гнезд, не понято важное значение их для всего общерусского исторического процесса»²⁶.

    Противоположность мнений авторитетных ученых по сути воплощает в себето самое «единство/противоположность», особое «двоецентрие», характерное дляроссийского бытия, русского духа, двоящегося облика России. Особенность этойбиполярности в том, что сопряжение «центров», «ядер», «полюсов» — мерцающее, непрерывно меняющееся, сочетающее в себе внутреннее единство и в то же время не снимающее их противоположности.
 

    Этот несколько абстрактный образ имеет практическое воплощение и в сфере
нашего исследования. Именно пространственная мощь российской земли порождает сложность архитектоники центропериферийных отношений и их «содержаний», диктует, необходимо требует развития опор, системы провинциальных центров. Пространство разъединяет единую периферию, порождает неизбежность определенной региональной самодостаточности, самоценности, своеобразия, самобытности, уникальности. Но с той же неизбежностью оно объединяет провинциальное бытие и сознание целым комплексом родовых черт, которые не зависятот местного говора, обычаев или климата.
 

    Выше уже отмечалось, что феномены «столичного» и «провинциального» могут реализовываться не обязательно привязанными к административно-территориальным характеристикам. Достаточно вспомнить «Медного всадника», гдеПушкин усиливает драматизм внутреннего столкновения Петра и Евгения внешним зримо-материальным критерием столицы:
 

Невы державное теченье, береговой ее гранит ...
 

Почти у самого залива —
Забор накрененный, да ива
И ветхий домик...
 

    Но само осознание содержательной значимости контраста, обозначение его в
языке, выработка субъективных оценок предполагали наличие таких пространственных зон бытия людей, в которых наиболее наглядно и типично проявлялся бы особый стиль жизни, особая «метафизика жизни»(Н. А. Бердяев).
22
 

    Исторически, во всяком случае в России с XVIII века, очевидно, что речь должна идти о Провинции, как понятии, воплощающем в себе то характерное закономерно возникающее в сознании ее обитателей, формирующее эту самую «метафизику». Причем в первую очередь это касается тех фрагментов провинции, которые являются своеобразными ее идентификаторами, где может быть реализована возможность сопоставления/противопоставления, дуальной оппозиции, диалога.
 

    Что это в российском историческом контексте? Дворянская усадьба? «Обитель дальняя трудов и тихих нег», «высокий барский дом и сад с разрушеннойтеплицей»? Вряд ли. Ведь оба великих поэта, да и не одни они лишь па время устремлялись к покою и воле, уже вкусив прелести столичного света и бросив «им в лицо железный стих, облитый горечью и злостью». Хронотоп старосветских помещиков внутри себя не содержит идентификатора провинциальности, Провинциальность существует как неосознанная ими. То же самое можно сказать и о деревне — самом населенном и территориально обширном в социально-экономическом, административном, этнокультурном планах компоненте провинции.
 

    «Логос» провинции, ее самосознание творит город. От имени российскойпровинции именно ее города вступают в диалогические отношения с Общероссийским Центром/Столицей. Идентификатор «провинциальное/ провинциальный» конституируется не деревней, а городом»²⁷.
 

    Выделим причины, которыепозволяют городам взять на себя функцию весьма важную для развития культуры в самом широком смысле.
 

    Уже само получение населенным пунктом урбанистического статуса меняетего функцию в окружающей среде. Пользуясь современной лексикой, можно сказать, что именно в малых, средних, крупных, но не столичных городах осуществлялась и осуществляется подавляющая часть информационного обмена между людьми, населяющими страну российских масштабов. Именно в провинциальном городе на «информационном рынке» сталкиваются порой удивленно, восхищенно или возмущенно «они» и «мы». Именно здесь практически возможно, а порой необходимо, неизбежно не только познание и оценка другого, но и самопознание, рефлексия, самооценка. Именно формат провинциального города делает его уникальной площадкой может быть и не гармонизированного, но пропорционального взаимодействия того, что идет сверху, из Центра, и того, что менее ярко, заметно, но традиционно, исконно — от земли, от народной жизни.
 

    Причем отметим здесь особо, что носители и тех, и других особенностей, иногдапротивоположных качеств, могут и не быть постоянными жителями Тамбова, Урюпинска или Пензы. Приехали, поудивлялись друг на друга, вернулись подомам, но в духовной, культурной, информационной ауре провинциального города и от тех, и от других что-то осталось, как-то запечатлелось, запомнилось, получило оценку, оказало какое-то влияние.
23

    Однако было бы неверно типологически трактовать урбанизированное поселение как некий обменный пункт. Дело как раз в том, что естественный и объективный элемент маргинальности, пограничности не исключает, а обусловливает исторически подтверждаемое формирование особых качеств сознания, самосознания, поведения, образа жизни провинциалов-горожан. Не станем давать этим качествам однозначную оценку, отметим лишь, что именно вследствие их реализации и возникает сложный, противоречивый образ провинциала, порожденный особыми пространственными и пространственно-временными характеристиками российской провинции.
 

    Не забудем и еще одного обстоятельства, усиливающего роль именно провинциального города как места осознанного или подсознательного, но диалога социокультурных пространств.

      Возникновение в русском языке разных смыслов слова «провинция» напрямую связано с оценочными моментами в российской жизни после реформ Петра I в борьбе между «новой», европеизированной, и «старой» культурами, когда традиционная, допетровская культура сторонниками реформ оценивалась как «не-культура», непросвещенность, невежественность и т. п. Такого Русь и допетровская Россия не знали, так как в течение практически всей христианской истории в системе ценностей преобладало именно следование традиции и укрепление её.
 

    В соответствии с этими установками сознания Москва с ее столичным статусомпри царе Алексее Михайловиче не разнилась в суждениях о должном, лучшем, достойном от Твери, Рязани или Владимира. Стремительный перевод имперского центра в новопостроенный Петербург, сознательно лишенный традиций и стольже сознательно противопоставленный традициям, лишенным ценности, радикально изменил ситуацию.
 

    Если в молодой столице концентрация нового, европеизированного была велика, имела развитие благодаря активной поддержке власти, то во всех иных российских городах и городках произошла массовая инфляция по всему спектру традиционных предпочтений. Реформаторская экспансия на территориях, ставшихименоваться провинциями, губерниями, дистриктами и т. д., конечно, продолжалась. Однако скорость и степень проникновения новаций внутрь и вглубь неизбежно должны были столкнуться с эффектами, порожденными все тем же территориальным фактором. Именно российские города, разбросанные по необъятным пространствам страны, обираемые и попираемые, все более осваивающие провинциальный комплекс неполноценности, становятся зоной сосуществования и взаимопроникновения конфликтов и взаимодействий разорвавшихся «складовжизни» (В. О. Ключевский).
24
 

    Три столетия со всеми проявлениями политических крайностей и научно-тенических новаций не изменили сути процесса, бурно начавшегося в пору петровских реформ и продолжающегося в разных областях поныне.
 

    История подтверждает, что отмеченная выше функция балансира и базы системы, присущая провинции, дополняется объективно и ролью индикатора уровн; национальной культуры. На это указывает Д. С. Лихачев, отмечая, что «именно провинция держала уровень не только численности населения (в Петербурге и Москве смертность всегда превышала рождаемость), но и уровень культуры»Столичные города «только собирали все лучшее, объединяли, способствовали процветанию культуры. Но гениев, повторяю, рождала именно провинция»²⁸ Почти в это же время историк М. Я. Гефтер поднимает до глобальной роль общественно-культурной миссии провинции: «В России провинция и сейчас, и в прошлом — резервуар человеческого сопротивления унификации... Сама пространственность ее, помноженная на предуказанные движения человеческого ума, содержит какой-то важный ресурс нашего общего завтра. С этой точки зрения я бы рискнул сказать: нынешняя провинция — это наше общее завтра»²⁹.

    При всем уважении к автору последнего процитированного текста согласиться с тем, что именно нынешняя провинция является желанным и оптимальным прообразом нашего общего завтра никак не хотелось бы. Не приводя пока аргументы несогласия, заметим, что и отношение к провинции как особому феномена общероссийского бытия, и процессы, в самой провинции происходящие, идут по кругу, огорчительно повторяясь в существе своем.
 

    Можно вспомнить, как оживленно дебатировалась эта тема на протяжении всей второй половины XIX века. Становясь порой аргументом в политической идейной борьбе, специфика провинции получала нарочито разнополюсные оценки, а главное, преувеличенное в связи с собственными концепциями полемистов значение. Тема эта обширная, и потому приведем только несколько примеров отмеченного.
 

    Так, славянофил И. С. Аксаков, ратуя за скорейший подъем областного общественного самосознания, утверждал, что русскому провинциализму суждено великое будущее, что он есть благо, противостоящее северной столице как соблазну. И это на фоне мощного, ярко выраженного в сатирических произведениях Н. В. Гоголя, М. Е. Салтыкова-Щедрина откровенно негативного отношения к провинции как к благу. (Здесь кстати вспомнить знаменательные слова Михаила Евграфовича о том, что «без провинции у меня не было бы и половиныматериала, которым я живу как писатель»).
 

  Много шума наделала в середине 1870-х гг. статья Д .Л. Мордовцева «Печать провинции» («Дело», 1875, .№9—10). Протестуя против весьма отрицательных оценок духа провинции, нижегородский публицист А. С. Гациский в открытом письме писателю и историку обвинял его в том, что он наблюдаетпровинцию из своего петербургского окошка, и требовал некоей автономии дляее саморазвития.
25

    В. Г. Короленко, одинаково хорошо знавший и столичный, и губернский общественный быт, смотревший на провинцию как на реальную основу России, пытался увидеть диалектику взаимозависимости центра и периферии. «Идеи, зарождающиеся в столицах, проникают в провинцию, откладываются здесь, накопляются, растут и часто затем питают самые центры этой живой, сохранившейся силой тогда, когда в столицах источники порой уже иссякли... Жизнь —всюду! Есть жизнь и в столицах — кипучая и интересная! Но тут есть одна черта существенного отличия: то, что в столице является по большей части идеей, формулой, отвлеченностью, — здесь мы видим в лицах, осязаем, чувствуем, воспринимаем на себе. Поэтому поневоле то самое, что в столице является борьбой идей, здесь принимает форму реальной борьбы живых лиц и явлений»³⁰. В этой речи, произнесенной в Нижнем Новгороде, писатель оптимистично сравнивал провинцию с множеством весенних ручейков, которые, сливаясь, превращаются в потоки, взламывающие лед.
 

    Ровно сто лет спустя другой выдающийся русский литератор В. П. Астафьевв письме из Красноярска от оптимизма далек. «Провинцией Россия не спасется — это самообман и крючкотворство, ибо давно смешались границы столичной и провинциальной дури, а столичная пошлость, достигнув наших дальних берегов, становится лишь громкогласней, вычурней, изобретательней... Не надо преувеличивать значения провинции в нашей жизни; тут почище и почестнее маленько, чемв столицах, но по-прежнему царит непробудное пьянство, дремучая тьма и трусость, желание хапнуть и не попасться, фамусовская угодливость, ноздревскаябойкая хамовитость и наглость, да неукротимая тупость Собакевича. Конечно,провинция вынуждена самоочищаться от всех пакостей, на нее наседающих исверху, и снизу, и справа, и слева. Есть и появляются в ней светлые головы, умные люди, старательные работники. Но темные силы, наступающие на русскуюпровинцию, так огромны, так запущена земля и душа русская, что пробудитьсяей — все равно, что сотворить духовный подвиг. А готова ли она к такому подвигу, я утвердительно сказать не рискну»³¹.

    Читатель, вероятно, заметил, что в главе, посвященной методологическим аспектам нашего исследования, впервые упоминаются и цитируются тексты, стилистически далекие от беспристрастных теоретических суждений. Делается это сознательно. Эмоциональные высказывания В. П. Астафьева, с русской глубинкой связанного жизнью и творчеством, горькая констатация имнеизменной жизненности собакевичей и ноздревых, нелегкой судьбы светлыхголов, будто отзвук реального проявления еще одного важного понятия, многое объясняющего в провинциальной культуре, помогающего понять ее российские особенности.
26

             Менталитет: общее, национальное, провинциальное

      Употребляя глагол «понять», автор сознательно «провоцирует» читателя, который,наверное, уже вспомнил хрестоматийные тютчевские строки:

Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить,
У ней особенная стать,
В Россию можно только верить.
 

    Что же — великая поэзия не раз обгоняла ученых-теоретиков, много позже предлагавших свои понятия-объяснения.

      В 1930-е гг. в «Анналах» — французской школе историков — было введено в исследовательский оборот слово «mentalite». То содержание, которое было дефинитивно заключено в нем учеными, еще раз подчеркнем это, не было открытием. Французский философ XVIII века Гельвеций пытался сформулировать идею национального характера, толкуя его как «свойособенный способ видеть и чувствовать», который имеется у всякого народа³².
Нечто подобное содержалось в понятиях, предложенных В. фон Гумбольдтом, —национальное сознание, народный дух.  Просто термин, обретший на рубеже тысячелетий обыденную лексическуюобиходность, в своей научной ипостаси несет продуктивную попытку все же заглянуть в сферу, которую одним умом действительно не понять.
 

    Ассоциируясь в первую очередь с национальным своеобразием, менталитет шире, объемнее его: возможно выявление и изучение ментальностей, охватывающих и другие общности (региональные, классовые, государственно-политические, сциентические и т. п.). Как будет показано ниже, понятие ментальность соединимо для специального анализа с понятием «провинция». Однако приведем вначале одно из определений: «Понятие mentalite утвердилось в интеллектуальной жизни Запада как поправка XX века к просветительскому отождествлению сознания с разумом. Mentalite означает нечто общее, лежащее в основе сознательного и бессознательного, логического и эмоционального, т. е. глубинный и потому труднофиксируемый источник мышления, идеологии и веры, чувства и эмоций. Mentalite связано с самими основаниями социальной жизни, и в то же время своеобразно исторически и социально, имеет свою историю»³³.
27

  Несомненно, присутствующие в менталитете неуловимость, живая изменчивость и вместе с тем устойчивость констант жизненных установок и моделей поведения подталкивают современных исследователей к образным его толкованиям. Так, О. Г. Усенко полагает, что в образном виде менталитет можно представить строительной конструкцией, фундамент которой — сфера «коллективного бессознательного», а крыша — уровень самосознания индивида. Структуру менталитета, по его мнению, образуют «картина мира» и «кодекс поведения» ³⁴.
 

    Если ментальность устойчива, то очевидно, что каркас этого социально-психологического интегратора должен держаться на каких-то «кирпичиках» стабильности. Такими «кирпичиками» являются традиции, «выраженный в социально организованных стереотипах групповой опыт, который путем пространственно-временной трансляции аккумулируется и воспроизводится в различных человеческих коллективах»³⁵.

    Надежность традиции в качестве стабилизатора ментальности относительна. Ведь ни одна традиционная черта не присуща любому человеческому сообществу искони. Хотя и писал Пушкин, что «привычка свыше нам дана», но все равно она когда-то возникла, чем-то стимулировалась, была некогда инновацией. Другое дело приживется ли новое, содержит ли оно в себе потребность построения, укоренения в жизни определенного сообщества. Более того, говоря о традициях, нужно в методологическом плане различать те, что сложились и успешно функционировали в рамках жизни одного поколения (внутригенерационные), и те, что передаются как востребованные, актуально возобновляемые межгенерационно.
 

    Следует также особо выделить еще один — глубокий, фундаментальный слой традиций, который в науке XX века стали обозначать как архетипы. Теория ментальности взаимодействует с аналитической психологией К. Юнга, утверждающей существование коллективного бессознательного как отражения опыта предыдущих поколений, и является воплощением общечеловеческих первообразов. Они вплетены в культуру, которая всегда связана с прошлым сохранением предшествующего опыта. Негенетическая коллективная память культуры запечатлевает любимые у каждого народа, воспроизводимые межгенерационно идеи и образцы, сквозные мотивы поведения и типы мышления, устойчивые комплексы представлений и переживаний.
 

    Культурные архетипы — это глубинные установки «коллективного бессознательного», характеризующиеся устойчивостью и неосознанностью. По К. Юнгу, этот психологический феномен дает о себе знать во всех сферах человеческой жизнедеятельности, проявляясь более всего в обыденной жизни человека. Воспроизводя архетипические модели поведения, люди чаще всего и не отдают себе в этом отчет, но объективно сохраняют тем самым культурный генотип народа, которому принадлежат. Следовательно, значимость изучения культурных архетипов заключена не только в получении практически важной
28

информации, обла-дающей социально-управляющей ценностью, но и в возможности объяснения ментальных корней определенных социальных и этнических общностей. Менталитет, на подсознательном уровне питающийся архетипами, более подвержен верификации, воздействиям, которые обусловлены общностью социальных условий формирующих сознание. Другими словами, носители определенного менталитета наделяют одинаковыми значениями одни и те же явления; то, что видят вокругсебя и что происходит в них самих; выражают свое мнение и оценку в одних и тех же символах.
 

  Все эти общие теоретические положения имеют отношение как к национальному русскому менталитету, так и к возможности выделения и осмысления феномена провинциального менталитета. Они могут быть использованы затем как стартовые и для рассуждения об обладающих своей спецификой менталитетах — русской культуры и культуры российской провинции.
 

    [...] А не существует ли в самой русской (российской) провинциальной ментальностинечто такое, что свойственно провинциальному менталитету вне зависимости отнациональности людей, его воплощающих?
 

  В исследованиях современных ученых содержатся определения, ориентированные именно на выделение внеэтнических характеристик интересующего наспонятия. Приведем одно из них. «Провинциальная ментальность может рассматриваться как совокупность ярко выраженных интеллектуальных и эмоциональных качеств (черт), характерных для социальных групп, проживающих в отдалении от столицы. Степень удаленности, средства коммуникаций, характер и уровень экономических, политических, правовых и культурных связей со столицей так же отражаются в ментальности, как и «местные» условия бытования.
    Провинциальная ментальность охватывает весь образ жизни целиком, но сама может быть структурирована, согласно своему рефлективному происхождению,как система ценностей, ориентированная на природу, человека и человеческиеотношения, вещи и знания (образование, науку, литературу и искусство, на властьи право и соответствующие им учреждения, на традиции, веру и религии). Она, естественно, распространяется на символику и на нравственное кредо, которое каждый в себе укореняет и с которым себя отождествляет. В ней коренятся нрав-ственные начала общественного сознания и личностного самосознания» ⁴⁶.
 

  Дефиниция представляется вполне корректной, но в контексте наших рассуждений требует некоторых дополнений. Формирование особых провинциальных черт ментальности, особого провинциального сознания становится зримой, воспринимаемой, оцениваемой реальностью в определенной, осознаваемой социально-культурной системе.
 

    Нужен не просто момент сравнения разных стилей жизни, «картин мира»,координат ценностей. Локально-традиционное, родо-мифологическое сознание
не знает понятия провинциальности. Последнее скрыто еще под именем дальнего, «вражеского», затем — «варварского», даже когда «земля незнаемая» включена как завоеванная в состав «империи». «Наш» мир всегда обозрим, нагляден,обособлен от «их» мира. То есть ментальности и там, и там в рассматриваемойсхеме существуют, но как несоотносимые теми, в ком они воплощаются в однойсистеме ценностей. Строго говоря, можно найти тому примеры в разных концах мира вплоть до наших дней. (Достаточно вспомнить судьбу старообрядцев Лыковых, спрятавшихся от мира в сибирской тайге).
 

    Но вот император Диоклетиан вводит всеобщее римское гражданство. Этотюридический факт отразил новый уровень общественного сознания эпохи мировых религий. При известных условиях каждый человек на всем пространстве огромной империи независимо от этнической принадлежности и социального положения может быть одним из сограждан и единоверцев.
 

    Но... Это «но» станет, обрастая реальными и надуманными обстоятельства-
ми, фактором, стимулятором, мерилом оппозиции соотносимых в одной системе ментальностей!
 

    Содержание и форма этой оппозиции очень различные, динамичные и в разные эпохи приобретающие собственные историко-культурные обличья. Пройдут столетия, и европейская просвещенческая программа включит в себя представление об уникальности и самобытности культурного провинциализма. Дж. Донн скажет об этом образно: лишившись острова, «меньше станет Европа». Ф. Шеллинг напишет, что все национальные лики культуры — части единого органического целого, без любого из них «калечится» само целое.
38

    Российская мысль по-своему пройдет по этому пути, в разных стилистических тональностях познания, отражая и оценивая многоликость российской провинции. Приведем пример И.С.Тургенева с его лирическими открытиями в «Записках охотника» и раздраженно-грубоватым суждением по поводу неуемныхвосторгов защитников провинции. «Мне начинает сдаваться, что в столь часто повторяемой антитезе столицы, прекрасной снаружи и безобразной внутри, ипровинции, безобразной снаружи и прекрасной внутри, — лежит фальшь... Провинция — не Венера Милосская в черном теле и в узлах; это такая же девица, как и старшая ее сестра, — только вот зад у ней пошире».
 

      Древнеримская попытка всеобщим гражданством уравнять подданных на всемразнородном пространстве государства не сняла, а сделала предметом обсуждения, даже заострила объективные и субъективные различия соединенных юридически людей. Более того, история снова и снова, даже в условиях суперкоммуникаций и информационных технологий третьего тысячелетия, воспроизводитсхему, которая в обозримом будущем вряд ли канет в Лету.
 

    Выше уже говорилось о том, что сложная саморегулирующаяся система, какой является жизнь страны, государства, национальной культуры, требует действия/ взаимодействия противоположно направленных механизмов—мобилизующего и стабилизирующего. Логично перенести эти диалектически связанные понятия и на процесс формирования ментальностей, характерных, типичных для столичного и провинциального сознания/подсознания.
 

    Достаточно очевидно, что жители центров, не обязательно даже столиц, в своем разноплановом бытии так или иначе приобщаются к тому, что порождается причастностью к власти, новациям, моде, динамике, развитым коммуникациям, близостью к основным политическим, региональным, научным ценностям. Это объективно и естественно. Как объективны и естественны также и ментальные чертыжителей провинции, порождаемые потребностью в стабилизации, традиционности, определенной самостоятельности носителей этих качеств.
 

  «Провинциальное бытие, с его отдаленностью от органов управления нацией,
страной, государством, культурной жизнью, со скромным в сравнении со столичным управленческим аппаратом и более бедными интеллектуальными ресурсами, обусловливает иные формы повседневного существования — несравненно более спокойного, замкнутого в частных семейных интересах, лишенного претензий нарешающее соучастие в главных процессах, протекающих в масштабе всей страныи в силу этого наделяющего особой формой амбивалентной психологии — ощущением относительной независимости от центральной власти и одновременно покорностью исходящим от нее решениям, известным «комплексом неполноценности» и вместе с тем «комплексом духовного самодовольства»⁴⁷.
39

      М. С. Каган прав, выделяя становящиеся исторически ментальными чертыпсихологии и поведения жителя провинции при наличии осознаваемой разницымежду «столичным» и «провинциальным». Но следует добавить еще и некоторые ментальные грани, которые объективно и архетипично несет в себе человек, люди, никоим образом не комплексуя, до возникновения социально-пространственной антитезы. В их числе иное ощущение хронотопа, преобладание циклическоговосприятия времени. Отсюда усиление неподвижности и традиционализма («И повторится все как встарь»), локальность и вместе с тем размытость пространства.
 

    Ментальным отличиям, существующим объективно еще с диоклетиановскихвремен и не только в России, сопутствует и активное субъективное начало.Назовем его мифом, имея в виду не выдумку и фантазию, а вычлененное ценностное образование, общее для больших групп представление (Т. Манн,С. Аверинцев). Привлечение внимания к наличию таких мифов — противоборствующих, подкрепленных убедительностью художественных образов и теоретическими построениями — важно для нашего исследования.
 

  Возможность разных представлений о явлении провинциального менталитета
опирается, как уже отмечалось, на качественно более яркие и динамические характеристики менталитета столичного. Отсюда ценностно-иерархическое отношение столичного как культурной доминанты к провинциальному как областикультурного иссякновения.
 

    Парадоксальную сущность такого мифа являет собой определяющий принцип
языковой структуры европейского культурного архетипа — принцип, которыйЖ. Деррида обозначает, в частности, как фаллогоцентризм и который в целомможет быть назван принципом оппозицинного различия — difference ⁴⁸. Человек, принадлежащий к этому архетипу, считает, что культурная столица, представителем которой он является, есть единственное активное начало мировой истории, а ее целостность — абсолютный образец для остального пассивного провинциального мира. Ему дозволена единственная самобытность — экзотическая дикость, в которой метрополия «узнает свое детство»⁴⁹.
 

    Процитированные сочинения элитарных западных философов, конечно, не являются достоянием массового читателя, а вот харатеристики провинциального характера у Н. Гоголя, М. Щедрина, Ф. Соллогуба, А. Чехова, К. Гамсуна, Ф. Мориака, У. Фолкнера, В. Распутина, В. Астафьева по части подтверждения культурного иссякновения убеждают. Нет, они вовсе не настаивают на том, что в характерах столичных жителей воплощен культурно-нравственный образец. Но обратим внимание вместе с самарским культурологом Е.Бурлиной на один специфический, чисто художественный способ фиксации провинциальной культуры в искусстве. Она отмечает, что провинция в искусстве несет, как правило, особый пространственно-временной образ. Пространство, выпавшее из времени. Время с растянутыми, деформированными    мгновениями,    не    замечающее    важных  культурных

40

событий ⁵⁰. И это не только российские образы. Наблюдая Америку, В. Аксенов заметил: «Одним из самых основательных сюрпризов для меня оказался американский провинциализм... Если важные международные события и сообщаются, то лишь в конце программы, второпях, мимоходом, а главным событием дня становится признание миссис Кертли в том, что она была девятнадцать лет назад соблазнена директором местной школы. Директор, пожилой носатый болван, решительно отвергает это обвинение» (Аксенов В. «Поиски грустного бэби»).
 

      Пусть акцент на художественных выражениях обозначенного подхода не покажется читателю шагом в сторону. Здесь парадокс. Выразительность искусства, вовсе столичный дух не воспевающего, в известной мере окажется одним из факторов распространения и усиления мифа об исключительности центра. И этот миф, усиливаемый в первую очередь возможностью столицы доминировать над иным пространством и его жителями, «подкармливает» не только презрительно-покровительственные начала у одних, но и завистливо-уничижительные у других.
 

    Отзвуки второго мифа на российском материале уже прозвучали, когда речь шла о славянофильском противопоставлении порочной столицы и нравственной провинции. В «Войне и мире» Л. Н. Толстого есть прямое рассуждение о провинции как «содержании» (душевности, человечности) и столице как «форме»: «К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую» (т. III, ч. II, гл. VI). «В России центр на периферии»⁵¹ — говорил В. О. Ключевский. Всю надежду на провинциальный дух возлагал в конце XX века А. И. Солженицын, не принимая позиции исключительности столичного статуса: «Москва жила и до сих пор живет привилегированной жизнью по сравнению с провинцией. Она относилась к остальной части России так, как Европа относилась к Москве» (1994).
 

    И российские, и зарубежные носители (У. Фолкнер, Г. Торо, М. Хайдеггер) второго мифа отдают предпочтение мироощущению провинции в противоположность столичному. Провинция, провинциальные гнезда, провинциальный человек — это голоса подлинного общенародного мира. Это корни, истоки, неповторимые воплощения общенационального и личного бытия.
 

    Какие же методологически важные для нашего исследования выводы можно сделать из наличия объективных и субъективных факторов оценки универсума провинции, в том числе менталитета, присущего ее обитателям? Если начать с субъективных, с тех самых мифов, о которых только что шла речь, то научно корректным предстоящее рассмотрение российской провинциальной культуры может быть лишь при отказе от крайностей. Тяготение русского искусства, особенно русского романа, к воссозданию полифонии «равноправных героев жизни» (М. М. Бахтин) тому яркий пример. Бахтинская же идея диалога во всех вариациях познания/самопознания ментальностей разного наполнения — конструктивный путь.
41

    Феномен российской провинциальной культуры станет более или менее освещенным и понятым лишь при учете множественности факторов, в том числе ментального характера. Последние существуют объективно и рассматриваться должны как результат сложного взаимодействия традиционного и инновационного в сознании социальных групп, проживающих в отдалении от столичных центров.
 

    При этом важно иметь в виду практически утрачиваемую «чистоту» провинциального менталитета. Эффект перетекания, пограничного взаимодействия «атомов культурной жизни», маргинальности сложен и неоднозначен. Он способен порождать как ситуации, достойные пера сатирика, так и синтезировать новые социально-психологические и культурные качества, способствующие общественному развитию страны, нации, народа.
 

    Подтверждение последнему тезису — городское мещанство. Предоставляя читателю возможность самому вспомнить, сколь благодатной темой в отечественном искусстве были частенько нравы этого маргинального сословия, не упустим идругой стороны.
 

    Мещанство в середине XIX столетия в городах Европейской России составляло от 66 до 90%. Этот большой социальный слой населения России занимал срединное положение в социальной структуре между господствующими сословиями и крестьянством. Мещанство было тем средним культурным слоем, который именно в силу своей срединности в определенной степени нивелировал, уменьшал разрыв между элитарной и народной традиционной культурой. Городское мещанство способствовало распространению новаций в материально-технической сфере и вместе с тем, продолжая быть связанным с крестьянством, несло в себе многие компоненты его мировоззрения, сохраняло на бытовом уровне его менталитет.
 

    Характеризуя социальную структуру российского пореформенного общества,
Н. В. Шелгунов относил мещанство и купечество к «полуинтеллигентному слою, придерживающемуся Домостроя »⁵².
 

  Но если говорить именно о новом и весьма заметном «продукте» маргинального менталитета, то, в первую очередь, о мещанстве как одном из источников формирования и пополнения разночинной интеллигенции. Своей профессиональной деятельностью, общественно-политической позицией городская и земская интеллигенция показала себя одной из важных интеллектуально-нравственныхсил, способствовала развитию демократических процессов, росту культурногопотенциала всей России.
42

    «Мыслящий пролетариат», как охарактеризовал положение разночинца в русском обществе 40 — 60-х годов XIX века Д. И. Писарев, вобравший в себя не
только выходцев из мещан, образованных «безродных», но и беспоместных дворян,отказавшихся от чиновной карьеры, тоже нес в себе маргинальную менталыюсть. В1860-е годы «мыслящий пролетариат» можно было поносить и ненавидеть, но несчитаться с теми, кто встал во главе русской общественной мысли, было нельзя.
 

    Итак, провинциальный менталитет как «почва». Многослойный, своеобразно
изменяющийся. Сочетающий глубинные архетипические корни с порой фантастическими приноровлениями к новациям, спущенным «сверху». Соединяющий общеэтнические черты с «местечковыми» в бытийной практике. Имеющий отражение и воплощение во всем спектре провинциальной культуры.
 

                    Культура провинции?  Провинциальная культура?

                                          Провинция культуры?

    Что же следует иметь в виду, когда говорят «провинциальная культура»? Как определить это понятие? Попытка дефинитивно очертить часто и по разному поводу употребляемое словосочетание сразу наталкивается на его полисемантизм. Переплетение, перетекание, переакцентуация, изменение взаимосвязанных смыслов легко обнаружить, «перетасовывая» слова «культура»
и «провинция».
 

  Культура провинции. В первую очередь, констатация места функционирования, фактического расположения интересующего явления. Политико-административный, географический акцент. Никакой оценки содержания культурных процессов.

  Провинциальная культура. Констатация специфики пространства функционирования не уходит. Однако ухо, привычное к нарицательной лексике, уловит определенный аксиологический момент, примеривание к определенной шкалеценностей.
 

      Провинция культуры. Здесь оценка, причем ярко отрицательно-нарицательная, налицо. Некий синоним культурного иссякновения.
43

    Выбор нами для последующего рассмотрения «срединного» словосочетания —неслучаен. Он вполне согласуется с теми методологическими подходами, которые были намечены выше. Именно поэтому некоторая зыбкость, мерцание понятия, постоянно отражающего в себе и место действия, и характер действия, наиболее предпочтительны и, как ни парадоксально, более корректны научно.
 

    В исследованиях современных российских культурологов можно прочитать,что понятие «провинциальная культура» достаточно условно и как научный термин не зафиксировано»⁵³, что может быть в данном случае и к лучшему. Не отрицая важности научных дефиниций, убежденно заметим, что точная формулировка будет здесь не в пользу дела.
 

    Причина того в отмечавшейся многообразности и культуры, и провинции, и менталитета, в сложности, изменчивости объективных и субъективных «живых» смыслов, транслируемых понятием «провинциальная культура», поэтому задача строгого определения — искусственная, малопродуктивная. «Культурное бытие, запертое в завершенные дефиниции, замолкает, не становится «говорящим»⁵⁴.
 

    Такая позиция отнюдь не означает аморфности характерных признаков провинциальной культуры, важности осознания ее соотношения с национальной и мировой культурами, места в системе социокультурных и этнокультурных связей. Выделение этих общих для интересующего нас явления моментов будет идти с учетом намеченных методологических подходов к культуре, провинции, менталитету.
 

      Провинциальная культура в силу своей пространственной удаленности отцентров формирования духовных инноваций, иного темпа жизни, коммуникационного взаимодействия, смены жизненных парадигм является местобытием древнейших пластов культуры.
 

    Этот факт объясняется несколькими обстоятельствами. Первое связано с пониманием культуры как рукотворного духовно-предметного комплекса, в котором могут быть выделены центральные («эйдические») и периферийные («предметно-символические») оболочки⁵⁵.
 

      Архетипическая диада культуры воплощается, по мнению современных исследователей, также в отношениях «сакральное — профаническое» и, на каком-то позднем этапе, «столичная культура — провинциальная культура». Столичная культура может рассматриваться как некий «сакральный центр» (место формирования высших ценностей), а провинциальная — как «профаническая периферия». На основании обозначенной концепции правомерно утверждать, что именно в провинциальную культуру традиционно вытеснялись и, затаившись, продолжали свою ценностно ориентационную работу как мировоззренческие (универсальные), так и частные (технические, эстетические и др.) элементы культурных комплексов из человеческих сообществ предшествующих эпох. Отсюда многослойная в смысловом и символическом отношении и многоукладная в хозяйственно-бытовом архитектоника провинциальной культуры.
44

    «Провинциальная культура доиндустриальной России — наиболее развитая форма культурно-исторической памяти человеческих коллективов. Эпоха «индустриализма», затопляя все быстрее социокультурные ландшафты России, вызывает в отношении провинциальной культуры образ «Ковчега», собравшего иудерживающего в известной мере до сих пор многие культурные наслоения предшествующих эпох. Важно особо подчеркнуть, что эти наслоения доходят до насне только мертвыми археологическими находками, но и живыми элементами мироощущений и мировоззренческих исканий современного человека»³⁶.

    Но это объяснение не единственное. В нем так или иначе прослеживается ужеотмечавшаяся нами идеализация сакральной роли центра как аттрактора всегонового и более совершенного. Между тем многое корневое в провинциальной культуре порождено тем особенным в рукотворном духовно-предметном комплексе, что необходимо было именно на этом пространстве, в этих условиях. Подобная уникальность, привязанность явлений культуры к месту и характеру жизни отражается в языке, символике, фольклоре, образности, художественных промыслах и др.
 

    Есть и третье обстоятельство, в течение веков способствовавшее укоренению
традиционного в провинциальной культуре, особенно русской.Б. Ф. Егоров называет это «деревенскостью», имея в виду что большинство населения страны вплоть до советских времен было сельским. Оторванные друг от друга маленькие населенные пункты несли в себе все «прелести» жизни в узкойгруппе соседей, где каждый знал каждого «как облупленного», а информация извнешнего мира поступала крайне скудно и искаженно. В таких условиях и в культурной сфере нет стимула к соревнованию и новаторству, нет отбора, творчества, нет движения. Слабость коммуникативных связей объективно была тормозом духовной жизни и для разбросанных и оторванных друг от друга городков и городишек, откуда, по Гоголю, «хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь». Не давая оценки этой весьма долговременной ситуации, отметим, что она также является побудителем сохранения того, что привычно освящено обычаем.
 

    Данная, выражаясь современным языком, специфика информационного поля
провинции есть не только фактор сохранения этнонациональных традиций. Носители культуры оказываются, как правило, пользуясь терминами В. Библера,
«отстранены» и «остранены» от столичной инновационной кухни. Определеннаязамкнутость порождает усиление национально-психологических особенностей ввосприятии действительности, характерное для представителей провинциальнойкультуры, вследствие ее меньшей восприимчивости к инородным культурным влияниям по сравнению со столичной культурой. Отсюда большая открытость вовнутрь, способная формировать феномен «духовной оседлости», почву действенного патриотизма. Это своеобразный путь преодоления духовной стагнации, весьма опасной для культуры.
45

  Не следует забывать, что в оппозиции «столичная культура — провинциальная культура» роль безусловного инноватора не всегда принадлежит первой. Да и сосредоточение в государственном центре институтов власти и политики не гарантирует духовной столичности.
 

    Такой статус определяется местом жизни и творчества ярких носителей культуры. Местом притяжения и духовной столицей Европы был во времена Гете иВагнера маленький Веймар. Пока был жив Л. Н. Толстой, магической силойобладала крошечная Ясная Поляна. То же можно сказать по поводу «площадок» инновационных прорывов в искусстве, чему яркий пример авангардное наполнение М.Шагалом культурного пространства провинциального Витебска.
 

    Другое подтверждение — ситуация начала века, когда долгие годы доминировавший реалистический метод становится «провинциальным», хотя писатели, работающие в этом ключе, живут в столицах, издательства и журналы находятсятам же. В то же время модернисты и особенно авангардисты либо прямо приходят из провинции, либо действуют в провинции, их творчество рассматриваетсякак «маргинальное», «провинциальное», во всяком случае как то, что не движется в главном русле, а скачет где-то сбоку.
 

    Провинциальное (боковое) искусство становится неожиданно европейским,то есть смыкается с теми поисками, которые велись где-то там, в итальянских, французских и немецких провинциях. Точно так же, параллельно авангарду в искусстве, вызревает научный авангардизм: Циолковский и Чижевский в Калуге. Итак, возникновение и развитие специфического, особенного в провинциальной культуре не внеисторично. Оно возникает, формируется, отражается по-разному в разных формах провинциальной духовной жизни, в сознании людей, принадлежащих к разным социальным группам. Но оно — особенное — все равно существует и в XVIII веке, и в советском XX, и в постсоветское время, еслииметь в виду Россию.
 

    Тем не менее — и это методологически важно — вся представленная читате-
лю в следующих главах работа по выявлению и систематизации объективно существующего особенного в культуре российской провинции не исключает ее из процесса развития общего в национальной культуре как части культуры мировой.Более того, качества общего невозможны без особенного. Это и провинциальное, и столичное, и всякое другое особенное, обеспечивающее диалектическое единство через многообразие, через оппозицию и диалог. Система есть нечто большее, чем сумма составляющих ее. «Культура тем более культура, чем в большем числе диалогов она соучаствует»⁵⁷.

    Создание целостной культурологической и историографической картины российской провинциальной культуры — дело будущего, и под силу оно только большому коллективу исследователей. Тем не менее автор надеется, что предлагаемаяработа чем-то обогатит поиск ученых, частично отраженный в приводимом библиографическом списке .
46

    Нам представляется, что целью научно-практического поиска в сфере провинциальной культуры должно стать следующее:
 

1. Выяснение характерных черт провинциальной культуры и факторов, влияющих на ее возникновение и развитие, типологию и своеобразие.
2. Анализ современного взаимоотношения этноисторических традиций и актуальных факторов, изменяющих характер формирования культурно-информационного поля в провинции.
3. Выяснение и обозначение в общественном сознании тех особенных черт провинциальной культуры, которые в современных условиях:
а) могут способствовать духовному самостоянию личности, ориентированной на гуманистические ценности;
б) не являются искусственно реанимируемыми, а могут вписываться в систему современных ценностных ориентации, особенно молодежи, и, следовательно могут быть востребованы.
4. Рассмотрение и анализ действующих систем практических акций, направленных на сохранение и развитие всего лучшего, что несет в себе культура российской провинции.
5. Осторожный прогноз вероятного будущего провинциальной культуры на возможности воздействия на ее развитие.
 

                                                              ПРИМЕЧАНИЯ

14 Михельсон М. И. Русская мысль и речь: свое и чужое. Опыт русской фразеологии: В 2 т. — М., 1994. Т. 2. С. 131.
15 БЭС.—М„ 2000. С. 962.
16 Ожегов С. И. Словарь русского языка. — М., 1990. С. 604.
17 Пензенская энциклопедия. — М., 2001. С. 455.
18 Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. — М., 1898.Т. XXV. С. 336.
19 Каган М. С. Москва — Петербург — провинция: «двустоличность» России — ееисторическая судьба и уникальный шанс //Российская провинция. — 1993, — № 1. — С. 16.
20 Каганский В. Л. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство:Сб. статей. — М., 2001. С. 78.
21 Там же. С. 81.
22 Бердяев Н. А. Судьба России. — М., 1990.
23 Пиксанов Н. К. Областные культурные гнезда. — М. — Л., 1928.
24 Бердяев Н. А. Судьба России. — М., 1990. С. 73-75.
25 Пиксанов Н. К. Областные культурные гнезда. — М. — Л., 1928. С. 19.
26 Там же. С. 20.
27 Беленький И. Л. «Провинция» как предмет знания и переживания //Российская провинция XVIII — XX века. — Пенза, 1996. Кн. 1. С. 46.
28 Лихачев Д. С. Культурное одичание грозит нашей стране из ближайшего будущего... // Известия. 29 мая 1991. № 27. С. 3.
29 Цит. по ст.: Афиани В. Ю. Мир русской провинциальной культуры //Русскаяпровинциальная культура XVIII — XX веков. — М., 1993. С. 201.
30 Цит. по кн.: Ласунский О. Г. Литературно-общественное движение в русской провинции. — Воронеж. 1985. С. 18 — 19.
31 Астафьев В. П. Письмо из Красноярска //Русская провинция.— 1995. — № 6. —С. 6-7.
32 Гельвеции К. Соч. — М., 1974. Т. 1. С. 182.
33 50/50: Опыт словаря нового мышления. — М., 1989. С. 459.
34 Русская история: проблемы менталитета. — М., 1994.
35 Маркарян Э. С. Проблемы культурных традиций //Советская этнография. —1981. — № 2. — С. 71.
36 Бердяев Н. А. Судьба России. — М., 1990. С. 11.
37 Бердяев И. А. Русская идея.: Основные проблемы русской мысли XIX века //О России и русской философской культуре: философы послеоктябрьского зару-
бежья. — М„ 1990. С. 44.
38 Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. — М., 1990. С. 8.
48

39 Там же.
40 Ключевский В. О. Соч. в 9 т. Т 1. С. 315.
41 Чехов А. П. Собр. соч. в 12 т. — М., 1956. Т. 10. С. 439.
42 Егоров Б. Ф. Очерки по истории русской культуры: XX век. — 2-е изд. — М.,
2000. Т. V С. 55.
43 Русская идея /Сост. и авт. вст. статьи Н. А. Маслин. — М., 1992. (Фрагменты
;сочинений П. А. Чаадаева, А. С. Хомякова, И. В. Киреевского, А. И. Герцена, Вл..С. Соловьева, Н. А. Бердяева, Г. П. Федотова, Н. А. Ильина).
44 Ильин И. О России. — М., 1991. С. 5.
45 Сагатовский В. Н. Русская идея: продолжим ли прерванный путь? — СПб., 1994. С. 168-188.
46 Дмитриева Э. Я. Провинциальная ментальность и культурная самобытность // Провинциальная ментальность России в прошлом и настоящем. — Самара, 1994. С. 38-39.
47 Каган М. Л. Москва — Петербург — провинция: «двустоличность» России — ее историческая судьба и уникальный шанс //Российская провинция. — 1993. — № 1. — С. 18.
48 Деррида Ж. Московские лекции. — Свердловск, 1991.
49 Барт Р Избранные работы: Семиотика. Поэтика. — М., 1989. С. 69-72, 121-122.
50 Бурлина Е. Мифы о провинциальной культуре //Российская провинция. — 1994.— №31.—С. 50.
51 Ключевский В. О. Афоризмы и мысли об истории. — Пенза, 1992. С. 61.
52 Шелгунов Л. В. Очерки русской жизни. — СПб., 1845. С. 1982.
53 Чичканова Т. А. Этимология и история понятия «провинция» //Регионология. — 1999 — №5 — С. 208.
54 Бурлина Е. Мифы о провинциальной культуре //Русская провинция. — 1994. — № 1. — С. 49.
55 Лосев А. Ф. Философия имени. — М„ 1990.
56 Дахин А. В. Архетипические корни провинциальной культуры //Провинциальная ментальность России в прошлом и будущем. — Самара, 1994. С. 11.
57 Библер В. С. На грани логики культур. — М., 1997. С. 234.
58 Глинский Б. Б. Русская периодическая печать в провинции//Исторический вестник. — 1898. — Январь. — С. 292-333.
 

    Пиксанов Н. К. Областные культурные гнезда.: Историке-краеведческий семинар. — М.; Л., 1928.
      Рубинштейн Е. И. Книгопечатание в русской провинции первой половины XIX в. //400 лет русского книгопечатания. 1564 — 1964. Русское книгопечатание до1917 года. — М., 1964. С. 291-302.
      Рубинштейн Е. И. Книгопечатание русской провинции конца XIX — начала XX вв. // Там же. С. 522-529.
49

    Блюм А. В. Издательская деятельность в русской провинции конца XVIII — началаXX вв. (Основные тематические направления и цензурно -правовое положение) //Книга:Исследования и материалы. Сб. 12. — М., 1966. С. 136-159.
    Петровская И. Театр и зритель провинциальной России: Вторая половина XIX века. — Л.,1981.
    Ласунский О. Г. Литературно-общественное движение в русской провинции (Воронежский край в эпоху Чернышевского). — Воронеж, 1985.
      Мифы провинциальной культуры. — Самара, 1992.
      Русская провинция и мировая культура. — Ярославль, 1993.
      Русская провинция.: Культура XVIII — XX вв.: реалии культурной жизни. —
Пенза, 1995.
      Российская провинция: история, культура, наука. — Саранск, 1998.
    Региональные факторы развития культуры: информационный аспект. — Краснодар,1999.
      Отечественная культура и развитие краеведения. — Пенза, 2001.
  См. также журналы «Русская провинция» (Новгород), «Регионология» (Саранск),
      «Российская провинция» (Москва), «Земство» (Пенза).
    В зарубежной историографии проблема культуры русской провинции практическине изучается, хотя существует немало интересных и полезных исследований по историиместного управления, образования в России (см. подробнее: Raeff M. Understending Imperial Russia. State and Society in the Old Regime. N.Y.,1984).