Ницше

 

На следующих страницах:

А. Щепетова. «Der Antichrist». Образ Христа у Ницше

М. Хайдеггер. Слова Ницше «Бог мертв»

М. Коренева. Из истории русского ницшеанства

 

В. Микушевич


Ирония Фридриха Ницше

 

Логос. Философско-литературный журнал № 4, 1993, с. 199-203.

 
 

         Когда читаешь Фридриха Ницше в оригинале, то и дело задаешься вопросом: неужели это проза? Очевидно, этот вопрос преследовал самого Ницше. Подвергая жесткому скептическому и одновременно апологетическому анализу новую душу, сказавшуюся в "Рождении трагедии", философ проговаривается: "Ей бы петь, этой новой душе, - а не говорить. Как жаль, что я тогда не высказался, как поэт, мне было что сказать, и я, наверное, смог бы!" (Nietzsche's Werke. Alfred Kroner Verlag In Leipzig, 1915. S. 5. Перевод мой. - В. М.)Примерно через десять лет после "Рождения трагедии" Ницше пишет стихотворение "Песнь и речь":

Ритм сначала, рифма следом,
писк божественный - душа:
этим песня хороша,
звук, не брезгующий бредом:
слово - музыка - душа.
Прыгать может и трунить
в ненасытном увлеченье
мысль без песни - изреченье!
С песней речь соединить -
не мое ли назначенье?

                            (Перевод мой. - В. М.)


 

Nietzsche as a young man       Friedrich Nietzsche in Military Uniform       Fredrich Nietzsche



       То, что Ницше подробно, иногда патетически возвещал "Рождением трагедии", здесь обозначено двумя словами: "Ритм сначала...". Гетевский Фауст сомневается, слово ли было в начале. Он предлагает свой вариант библейского стиха: "Вначале было дело". Не исключено, что именно этим посягательством на библейское Откровение Фауст привлекает Мефистофеля. Даже на уровне повседневного обывательского сознания разлад между словом и делом ощущается как порок и ущербность. В метафизическом плане противопоставление слова и дела отказывает бытию в смысле, который и есть первичное изначальное Слово. При таком противопоставлении бытие приравнивается к небытию, аннулируется небытием, ибо вне смысла бытие и не-бытие не различается. Подобное аннулирование бытия и есть стихия дьявола, заманивающего Фауста в ад абсурда, что превращается в притчу или миф западной культуры, недаром названной Шпенглером фаустовской. Ницше до белого каления доводит трагедию этой культуры, с полным основанием именуя себя трагическим философом, и в этом белом калении лихорадочно трепещет смешное, изнанка трагического, его вечная обратимость.

 

Fredrich Nietzsche, 1873               Fredrich Nietzsche

 

200
         "Ритм сначала" напоминает Пифагора, предвосхищающего своими числами платоновские идеи и предостерегающего от них: идея без лада и музыки впадает в бледную, безжизненную схему. Маяковский, смутно чувствовавший свое родство с Ницше, имел все основания назвать себя "сегодняшнего дня крикогубый Заратустра". Он тоже подтверждает, что "ритм сначала". По Маяковскому, гул-ритм предшествует словам, а за ритмом рифма следом, она ведет за собой слова. Андрей Белый тоже выводит свои произведения из некоего гула. И у Ницше душа - музыка. Казалось бы, что это, если не новейшее торжество пифагорейства? Но такая музыка в то же время - писк божественный. Писк с божеством не вяжется, но они неразлучны в словосочетании Ницше. Все существующее как бы непрерывно опровергает само себя. Неразлучность несоизмеримого вызывает иронию бытия, провозвестником и гением которой был Ницше.

 

Friedrich Nietzsche by Edvard Munch               La máscara mortuoria de Nietzsche

 

        Допустим, песня - божественный писк, но тогда, по крайней мере, изреченье должно быть респектабельным, последовательным, серьезным. Ничуть не бывало. Изреченье тоже прыгать может и трунить, оно мечтательно и шаловливо, даже проказливо. Может быть, потому и возникает соблазн соединить его с божественным писком песни? Но изреченье не поет, оно мысль без песни. Соединить песню с безусловным, принципиальным ее отсутствием не значит ли уничтожить и то и другое? Ницше отвергает романтическое противостояние идеала и действительности. Его подспудная, глубинная, неудержимо прорывающаяся мысль в том и заключается, что существует лишь несовместимое, невероятное, смеющееся. Ницше отказывается признавать противоречия, так как они предполагают существование непротиворечивого, а для Ницше нет ничего, кроме противоречий, так что противоречия быть противоречиями перестают. Декарт сказал: "Cogito ergo sum". В уточненном переводе: "Мыслю значит есмь". Есть лишь мыслящее и, может быть, мыслимое, хотя это уже проблематично. Мыслящее традиционно ориентировано на непротиворечивое. Следовательно, для Ницше оно неверно, притворно, не-жизненно. Кажется, вот-вот Ницше скажет: "Rideo ergo sum" (смеюсь, значит есмь), но напрашивается постановка вопроса, не смешон ли я, если я есмь, так что ирония реальна лишь постольку, поскольку, она иронизирует (а не смеется) сама над собой. Смех настораживает, потому что смех может намекать: несмешное тоже существует, а это-то и смешно. Ницше издевается над "разумом в философии", вернее, над рассудительностью, или рассудочностью, называя ее лживой старушонкой (по-немецки "die Vernunft" женского рода).
 

       Поэтому Ницше так яростно нападает на диалектику Сократа. Она раздражает его спекуляцией на противоречиях, а противопоставлять противоречиям непротиворечивое значит разлагать, уничтожать, уничижать жизнь. Жизнь трагична, так как она сверхпротиворечива и другой быть не может. Рационалистическое разоблачение противоречий клевещет на жизнь, отрицает ее. Способом, орудием такого разлагающего отрицания становится проза, противостоящая жизнеутверждению трагической поэзии. Ницше обвиняет Сократа в том, что своей нигилистической прозой он разложил,

 

201

дискредитировал трагическую поэзию. Ницше прямо-таки приписывает Сократу смердяковскую формулировку: "Стихи вздор-с". Изгнание поэтов из идеальной платоновской республики - вполне смердяковская мера: "Рассудите сами: кто же на свете в рифму говорит? И если бы мы стали в рифму говорить, хотя бы даже по приказанию начальства, то много ли бы мы насказали-с. Стихи не дело..." (Достоевский Ф.М. Собр. соч. в 15 тт. Л, 1991. Т. 9. С. 252). Сократовские приемы вообще не чужды Смердякову. Спросил же он вполне по-сократовски: "Свет создал Господь Бог в первый день, а солнце, луну и звезды в четвертый денъ. Откуда же свет-то сиял в первый день?" (там же, с. 141).


          И по Фаусту, не только стихи, но и слово - не дело. Ивану Карамазову, русскому двойнику Фауста, черт является, накликанный сократовско-смердяковской эстетикой. Гетевский Фауст спасается от Мефистофеля словом или чаяньем слова, сказавшимся в мистическом хоре финала.


Alles Vergangllche

Ist nur ein Gleichnis;
Das Unzulangliche,

Hier wird's Ereignis;
Das Unbeschreibliche,

Hier ist's getan;
Das Ewig - Weibliche

Zieht uns hinan.


(Все преходящее - только подобие; недостаточное (несовершенное), здесь оно становится событием; неописуемое, здесь оно совершается (делается); Вечно женственное влечет нас сюда).


         Соблазнительное противостояние слова и деяния, едва не погубившее Фауста, снимается этой поэтической мудростью. Неописуемое (дословное и сверхсловесное) делается здесь, в райской гармонии, и ключом спасения оказывается звукосимвол "das Ewig - Weibliche". Звуки, составляющие "ewig" (вечный) входят в "weiblich". Вечное как бы изымается из женственного и возвращается в него. Кроме то-го, со словом "weiblich" перекликается звуками и глагол "verwelle", на который Мефистофель ловит Фауста и просчитывается. Мефистофель может овладеть Фаустом, если тот скажет мгновению: "Verweile doch, du bist so schon!" ("Но продлись, ты так прекрасно!"). Мгновение, которому говоришь: "продлись", - не что иное, как райская вечность, а из рая уже невозможно попасть в ад. Длящееся мгновение вечности даровано Вечной Женственностью (verweile - das Ewig - Weibliche). Лазутчик абсолютной прозы Мефистофель обманут и опровергнут поэтическим.

 

202

       Шпенглер всю свою философию выводил из двух строк Гете: "Все преходящее - только подобие". Хайдеггер замечает, что Шпенглер вычислил свой Закат Европы по слишком грубо понятой философии Ницше (см.: Мартин Хайдеггер. Разговоры на проселочной дороге. М„ 1991. С. 32). Издеваясь над второразрядностью немецкой культуры, Ницше всегда делал исключение для Гете, усматривая в нем европейское cобытие: "Гете - последний немец, перед которым я благоговею" (Nietzsche. Der Fall Wagner. Gotzen - Dammerung. Nietzsche contra Wagner. Munchen, 1964. P. 117. Перевод мой. -и. М.). Это не помешало Ницше написать язвительную пародию как раз на финал "Фауста":

Непреходящее -
только примета!
Ненастоящее -
Бог для поэта.

Вечно вращается
мир, как волчок;
им восхищается
лишь дурачок.

Зрелище адское -
с правдою ложь;
вечно дурацкое,
ты нас влечешь.

             (Перевод мой. - В. М.)



        Вместо Вечно Женственного у Ницше появляется вечно дурацкое. Только дурак может называть игрой вращение мирового колеса, но он дурак лишь потому, что опровергает ходячую мудрость, настаивающую на истинности непреходящего, хотя непреходящее - это не-настоящее, его не существует. Мир вращается; правда и ложь непрерывно меняются местами; правда бывает ложью, ложь - правдой. От такого вращения вечное возвращение, единственная реальность: "Я сам никогда от всего этого не страдал; необходимое меня не ранит; amor fati - моя сокровеннейшая природа. Это не мешает мне любить иронию, даже иронию всемирно-историческую" (Freidrich Nietzsche. Der Fall Wagner. Gotzen - Dammerung. Der Antichrist. Ecce homo. Dionysos-Dithyramben. Nietzsche contra Wagner. Berlin/New York, 1988. P. 363. Перевод мой. - В. М.). "необходимое" по-немецки "notwendig". "Not" - нужда, "wendig" - обратимое. Итак, необходимость - это обратимость нужды, опять-таки вращение, возвращение. Принять вечное возвращение позволяет нам лишь любовь к року, которая трагична и насквозь пронизана иронией, охватывающей все. Ирония присутствует в каждой фразе Ницше, в каждом слове, в каждом звуке. Кто принимает высказывание Ницше за утверждение, не улавливая в нем одновременного самоотрицания, тот попадает в ловушку смешного, из героя иронии превращается в жертву тайного и тем более язвительного осмеяния. Выспренняя патетика Заратустры - непрерывное самопародирование. Ницше едко вышучивает своих доверчивых читателей: "Слово "сверхчеловек",

 

203

обозначающее высший тип удавшегося в противоположность "современным людям", добрым людям, христианам и другим нигилистам, - слово, весьма проблематичное в устах Заратустры, уничтожающего мораль, понимается почти всюду в духе тех ценностей, опровергать которые призвана фигура Заратустры, понимается как "идеалистический" тип высшего человека, полу-"святого", полу-"гения"" (там же, р. 300. Перевод мой - В. М.). Но всемирно-историческая ирония Ницше приводит к тому, что опровергается и само опровержение современных нигилистических ценностей, опровергается сам опровергатель: "Я декадент, и я противоположность декадента" (там же, р. 266). В яростных нападках на христианство прочитывается апология Христа, в антихристе распознается истинный христианин, если не сам Христос. Чтение Ницше не только не отвращает от христианства, но и приобщает к нему, о чем свидетельствует пример Серафима Роуза, пришедшего через чтение Ницше к пламенному православному благочестию.


         Вечно дурацкое у Ницше весьма напоминает подчас то, что православная традиция называет юродством. Слово "Narr" (дурак - шут) становится ключевым к "Дионисовым Дифирамбам" Ницше. Сам он причисляет "Дионисовы Дифирамбы" к драгоценнейшим дарам года, его последней четверти. Это последняя четверть 1888 г., последнего осмысленного творческого года Ницше. Дифирамбы традиционно недооцениваются исследователями Ницше, так как их легко принять за нечто промежуточное между поэзией и философией. Такое представление вряд ли верно. Дифирамбы Ницше и, в особенности, незаконченные, но, тем более, совершенные, отрывки дифирамбов - исполинская лаборатория, где проза оспаривается поэзией, а поэзия - прозой, так как одна без другой невозможна. Поэт - дурак, поэт - шут, потому что он жених истины. Истина - вечно женственное, с которым сочетается вечно дурацкое. Когда в одном из отрывков утверждается, будто истины не познаешь, не изнасиловав ее, дурак тот, кто верит этому, но истинный дурак, смеясь, благоговеет перед истиной. Дураком называет Ариадна своего возлюбленного истязателя, неведомого бога, и тут бросается в глаза явление, на которое указывает Джордже Колли: "ты" в дифирамбе становится там, где должно было бы стоять "я" (там же, с. 497). Жалоба Ариадны превращается в жалобу Диониса, вернее, в жалобу лабиринта, где Ариадна - это Дионис, а Дионис - Ариадна. Так функционирует ирония Ницше, сжигающий свет:

Не железо и не камень,
Родом я всемирный пламень;
Не спастись мне от меня!
Вещи в свет я превращаю,
Угли вам я завещаю;
Несомненно, пламень я.

                        (Перевод мой. - В. М.)

 

 

 




Содержание | Авторам | Наши авторы | Публикации | Библиотека | Ссылки | Галерея | Контакты | Музыка | Форум | Хостинг

Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru

© Александр Бокшицкий, 2002-2007
Дизайн сайта: Бокшицкий Владимир