Ю. М. Лотман


На следующих страницах:
А. Ахутин. Парадоксы культурологии
О. Леута. Ю. М. Лотман о трех функциях текста


Ю.М. Лотман на сайте:
Куклы в системе культуры
«Пиковая дама» и тема карт и карточной
игры в русской литературе начала XIX века

Об оппозиции «честь» — «слава»
в светских текстах киевского периода

 


И. В. Кондаков


Ю. М. Лотман как культуролог

 (в эпицентре «большой структуры»)


Юрий Михайлович Лотман / Под. ред. В.К. Кантора. - М.: РОССПЭН, 2009, с. 221-239

 


         Традиционная модель цивилизации как большой структуры рисуется в тех чертах, которые ей придавали многочисленные антиутопии: культурная унификация, всемирная казарма, полное уничтожение индивидуальности.
          Подлинная жизнеспособная Большая Структура должна принципиально строиться на иных основах, чтобы сохранить жизнеспособность, она должна не потерять структурного двуединства — способности быть одновременно единой и бинарной. Это не означает, что будущая Большая Культура должна будет не только сохранить, но и культивировать структурное различие ее частей, разнообразие своих внутренних языков. Взаимная необходимость различно организованных субструктур — единственное средство сохранить их органичность.
                                                                              Ю. М. Лотман. В точке поворота *

 

 

Ю. М. Лотман. 1993 г. Тарту

Ю. М. Лотман

 

 


Точка Поворота


Ю. М. Лотману было суждено стать во главе новой научной и учебной дисциплины — культурологии, а это редко кому удается. Между тем возникновением этой дисциплины, получившей в отечественной гуманитаристике и гуманитарном образовании сегодня особенно широкое распространение, мы во многом обязаны именно ему, его широте, смелости, творческой инициативе, принципиальности, дальновидности. В XX в. многим филологам, историкам, философам становилось тесно в рамках своей науки. М. М. Бахтин, например, говорил своим «друзьям последнего призыва», что он не литературовед, не филолог, а мыслитель. Колебались в том, как определить свою специальность В. Пропп, П. Богатырев, Р. Якобсон, Н. Конрад, А. Лосев, Д. Лихачев. И только Ю. М. Лотман смело шел к поставленной цели — созданию новой универсальной гуманитарной науки — науки о культуре. И никакие объективные и субъективные препятствия не остановили его на этом пути.

Еще и сегодня не остыли споры о том, что такое культурология, какой статус у этой науки, каковы ее возможности и перспективы, как она соотносится с традиционными гуманитарными науками — филологией и историей, искусствоведением и семиотикой, социологией и психологией, философией и фольклористикой. Для Ю. М. Лотмана все подобные споры казались бессмысленными словопрениями. Ученый понимал, что у науки есть свой путь, и те фазы научного знания, которые оно проходит в своем саморазвитии, не зависят от воли каких-либо чиновников или политический вождей, от идеологической или коммерческой конъюнктуры или моды. Служение науке для Ю. М. Лотмана было культурной нормой, повседневным опытом, нравственным долгом, духовной миссией. И подобное служение науке, которое без ложного пафоса можно было бы назвать рыцарским, было и в самом деле свойственно этому человеку.

Кумир 1960-х гг. для целого поколения неоперившихся студентов-гуманитариев, идеологическая мишень для советского официоза в 1970-е гг. Лотман к началу 1990-х гг. стал бесспорным классиком науки — и не одной, а целого букета смежных дисциплин. Лотман — и литературовед, и лингвист, и искусствовед, и семиотик, теоретик и историк культуры, глава тартуской школы отечественного структурализма, позднее получившей название Тартуско-Московской школы семиотики культуры. Но прежде всего — культуролог, создатель (или один из самых успешных создателей) культурологии, ученый и педагог, на многие десятилетия определивший перспективные направления ее развития — как науки и учебной дисциплины, как вдохновенного просветительства, обращенного к широкой (например, телевизионной) аудитории.
---------------------------
* Лотман Ю. В точке поворота // Литературная газета. 1991. 12 июня. № 23. С. 11. (Далее текст доклада Ю. М. Лотмана цитируется по этому изданию.)


223
Доклад, с которым выступил Ю. М. Лотман на очередной Блоковской конференции, посвященной памяти 3. Г. Минц и В. П. Беззубова, жены и товарища, был назван автором «В точке поворота» и касался судеб мировой и русской культур на переломе к глобализации. Упоминаемая ученым Большая Структура — это мировая культура, складывающаяся из множества локальных культур. Однако Большой Структурой является и культурология — наука, осмысляющая становление и развитие другой Большой Структуры — мировой культуры. Выступая с докладом — одним из последних в своей жизни, Ю. М. Лотман чувствовал себя словно в эпицентре Большой Структуры — и той, и другой. В этой точке его мировая известность как ученого, масштаб его исследований феноменов культуры делали его свободным как никогда. Он чувствовал себя если не творцом, то, по крайней мере, — реформатором Большой Структуры. И в то же время он понимал, что «точка поворота» в истории культуры не целиком зависит от него; что «поворот» в мировой и отечественной истории в конечном счете определяется тем, какова она, эта Большая Структура.

Речь шла о глобализации, о скором конце советской эпохи, эпохи холодной войны, Советского Союза... И для того, чтобы ход мировой цивилизации не превращал субъектов культурно-исторического процесса в простых наблюдателей происходящего, нужно было повернуться лицом к совершающемуся Повороту, понять свое место в Большой Структуре и, соответственно, во всех тех субструктурах, которые составляют Большую Структуру и в то же время включают нас. Как культуролог Ю. М. Лотман мог себе позволить размышлять о месте глобализации в нашей жизни и о глобальном в нас.

Безусловно, речь в докладе Ю. М. Лотмана шла и о многом другом: и о предстоящем 70-летии со дня смерти А. А. Блока, и об «эпохе Блока», о А. С. Пушкине, Ю. Н. Тынянове, Ф. М. Достоевском, А. Белом, Б. Л. Пастернаке, Алексее Толстом, Петре I, и об атмосфере Петербурга... Само собой всплыло из глубин подсознательного понятие «промежутка» (Ю. Н. Тынянов) как «выражение сущности переживаемой эпохи». «Внешним знаком промежуточного времени» Ю. Н. Тынянов в 1924 г. назвал смерть А. А. Блока как «слишком закономерное» событие. Ю. М. Лотман, в свою очередь, добавил, что период «промежутка» в 1991 г. «еще продолжается». Но он уже ясно понимал, что «точка поворота» уже близко.

224
Ю. М. Лотман мыслил глобально, целыми культурными эпохами. В этом смысле ему недостаточно было ощущать себя филологом, литературоведом, хотя и тем и другим он оставался до конца дней. Но заметить внутреннее сродство эпохи Московского царства — с конца XV по какую-то часть XVII в. — и советской эпохи мог только культуролог. Вот характеристика конца обеих эпох — правления Самозванца и горбачевской перестройки — той самой «точки поворота», в которой ощущается начало конца и вновь начало.

«Судорожные попытки выйти из кризиса путем сближения с Западом, предпринятые в эти годы, окончились, однако, неудачей, потому что в основе их лежала попытка подлечить тот порядок, который был безнадежно болен и созрел для уничтожения. Половинчатые и нерешительные попытки реформ нанесли ему окончательный удар. Далее последовала смута — полный развал вековой государственности, распадение недавно еще мощного централизованного царства. Все это сопровождалось неслыханными страданиями для населения и, естественно, вызвало противонаправленную волну усилий по возрождению земли. Начался новый круг: сначала медленное накопление сил, а затем динамический рывок... Завершением этой второй волны мы являемся свидетелями».

Напомним, что Ю. М. Лотман говорил это в марте или апреле 1991 г., и все испытания цивилизационного порядка — августовский путч, распад СССР, конец коммунизма, независимость Прибалтики, шоковые рыночные реформы, штурм Белого дома — все это еще было впереди. Но Ю. М. Лотману не нужно было этого видеть: сама логика истории, а еще точнее — истории культуры позволяла культурологу строить прогнозы грядущего с высокой точностью в деталях. Все узнаваемо — до оторопи: в начальный событиях Смутного времени точно прочитывается агония поздне-советского режима и первые шаги постсоветской реальности.

В последние годы жизни Ю. М. Лотман нередко обращался к двум жанрам — признакам цивилизационного слома, переживавшегося Советским Союзом и русской культурой переломного вре-

225
мени, и уходящего с исторической арены поколения — воспоминаниям и прогнозам. Мемуары давали возможность рассказать очевидцу событий неповторимые детали лично пережитого — детали, которых никто больше не сможет рассказать. Предсказания открывали шанс высказаться о будущем, как его представляет поколение, которому не суждено его увидеть воочию. Все это общепринято в любой смене поколений и не составляет ничего не обычного. Необычно здесь то, что Ю. М. Лотман стоит на рубеже эпох — советской и постсоветской, конфронтационной и глобалистской, модерна и постмодерна, и ему, знатоку, историку и теоретику культуры видны в совершающемся такие тенденции развития, которые не очевидны для большинства его современников.

В таких прогнозах, особенно если мыслителю не удастся проверить, подтвердилось или нет его предвидение, — очень много от пресловутого «сослагательного наклонения». Это для политиков средней руки сослагательного наклонения в истории не бывает. А для культуролога — это альтернативная история или типология культуры, — виртуальный прием исследования, гипотетическое моделирование социокультурной реальности. Обычное дело. Впрочем, Ю. М. Лотман всегда любил «сослагательное наклонение» в истории. Как исследователю истории культуры ему казалось поучительным наглядно представить альтернативный «ход» истории, как если бы его спровоцировали какие-нибудь эксклюзивные обстоятельства — случайные или закономерные.

Интересны два художественных сюжета, в течение длительного времени занимавшие Ю. М. Лотмана, будто бы даже собиравшегося реализовать их практически в намеченных им литературных замыслах, так и оставшихся не осуществленными. Как вспоминает друг и единомышленник Ю. М. Лотмана Б.Ф. Егоров, Ю. М. Лотмана интересовало, «как бы развивалась русская история, русская общественная жизнь, если бы в 1825 году победили декабристы, а в начале 1860-х годов страной завладела бы партия Чернышевского. Вырисовывались интересные сюжеты о борьбе Пестеля с северянами за власть, победа Пестеля, причудливая смесь демократических и деспотических принципов, агрессивная внешняя политика, обласкивание, а потом жестокое отталкивание не поддающегося власти Пушкина. А в шестидесятых годах — Писарев с Зайцевым во главе русского просвещения, разгон университетской профессуры, варварская, похлеще николаевской, цен-

226
зура, потом сбрасывание, как слишком мягкотелых, вождей Нечаевым и установление сталинского режима в России за 60 лет до Сталина»*.

Все это гипотетическое домысливание вариантов исторического процесса, предстающее в антиутопических моделях Ю. М. Лотмана, доказывает не только «типологическую общность всех заговорщицких революций, неумолимо приходящих к деспотии» и путь «мужественных и благородных романтиков» к «созданию тоталитарного режима»**, но и глубинное родство самодержавия и революционного тоталитаризма, реакции и радикализма, просвещения и «затемнения» народа. Каждый государственный или идеологический переворот в России ничего, по сути, в ее культурной и общественной жизни радикально не менял; смена строя не открывала альтернативы в социокультурном развитии страны. Безальтернативность русской истории и истории русской культуры, рождающаяся в представлении выдающегося исследователя истории русской культуры, поражает, угнетает.

Но тут же приходит в голову одна оправдательная мысль: уж кто-кто, а Ю. М. Лотман как историк и теоретик русской культуры знал, притом знал досконально, что могли бы предложить написать А. С. Пушкину декабристы — после своего прихода к власти — и что он мог написать им в ответ, со свойственным ему вольнолюбием; как стали бы проводить в жизнь свои преобразования «Пестель и со товарищи» и как отнеслись бы к этим проектам, столь же утопическим, как и популистским, представители столичного и провинциального дворянства; как повели бы себя «вольноотпущенные» крестьяне, подавшись после «освобождения» кто в кабак, кто в город, а кто и в леса; с каким бы триумфом был встречен бежавший в эмиграцию Николай I при своем возвращении «на белом коне» в постдекабристскую Россию, уже испытавшую хаос анархии, хозяйственную разруху, голод, мятежи, репрессии и прочие «прелести» спонтанных политических и экономических реформ, не обеспеченных культурой.

Ю. М. Лотман не стал беллетристом, но, чтобы представить варианты культурной истории, ему и не нужно было становиться писателем: как культуролог он вполне мог вообразить себе картину возможного и не только нарисовать, но и проанализировать виртуальную реальность бытия.
--------------------
* Егоров Б. Ф. Полвека с Ю М. Лотманом // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. С. 481.
** Там же.


227
Но вернемся к докладу Ю. М. Лотмана «В точке поворота». Находясь в своего рода «эпицентре» культурного «взрыва», о котором в это время уже размышлял ученый, обдумывая свою последнюю монографию «Культура и взрыв», Ю. М. Лотман обнаружил, что все противоречивые модели культурной современности укладываются «в одну общую тенденцию: непрерывного исторического расширения, в ходе которого организация в пределах одного поселения движется в сторону глобальности. Процесс образования последней сделался в XX в. настолько зримым, что сомневаться в нем уже невозможно, и это существенно меняет все более частные процессы». Это и была «точка поворота» как русской, так и мировой культуры, отмеченная Ю. М. Лотманом. С нее и начиналось «движение в сторону глобализации».

Насильственная глобализация, обычно столь пугающая всех антиглобалистов, является крайне непрочной, хрупкой и недолговечной. Совмещение локального и глобального образует противоречивую двойственность Большой Структуры (мировой культуры). «Однако эта двойственность жизнеспособна, только если одновременно является единством. Последнее, достигается не внешним насилием, а подключением структуры, при которой каждая минимально замкнутая частица подобна (изоморфна) целому и в этом смысле является целым». Как утверждал Лотман, «функционально наиболее эффективной является система, троичность которой достигается одновременным слиянием бинарной и унифицированной структур».

Включение в общечеловеческие структуры (согласно Лотману) не уничтожает, а, напротив, подчеркивает историческое своеобразие каждой из них. Историческое же своеобразие русской культуры, в частности, заключается в перевесе непредсказуемых процессов над предсказуемыми и, следовательно, в приоритете художественного мышления перед техническим. Здесь Ю. М. Лотман уже вступал в область прогнозов цивилизационно-исторических и культурно-типологических, особенно проблематичных, с точки зрения их валидности. Но прогнозирование судеб отечественной и в связи с нею мировой культуры занимало ученого под конец жизни все больше и больше. Он словно хотел заглянуть за горизонт.

228
«Точка поворота» в истории культуры, замеченная Ю. М. Лотманом, давала повод задуматься о том, насколько различаются между собой разные «повороты истории» — например, в России и Европе. Выяснилось, что такие культуры, как, например, русско-российская, развивается посредством взрыва, в то время как остальные — путем диалога и поиска компромисса.

Как писал Ю. М. Лотман в своей последней книге «Культура и взрыв», имея в виду прежде всего русскую культуру как характерный случай бинарной культурной системы: «...Идеалом бинарных систем является полное уничтожение всего уже существующего как запятнанного неисправимыми пороками. <...> В бинарных системах взрыв охватывает всю толщу быта. Беспощадность этого эксперимента проявляется не сразу. Первоначально он привлекает наиболее максималистские слои общества поэзией мгновенного построения "новой земли и нового неба", своим радикализмом. Цена, которую приходится платить за утопии, — продолжает ученый, — обнаруживается лишь на следующем этапе. Характерная черта взрывных моментов в бинарных системах — их переживание себя как уникального, ни с чем не сравнимого момента во всей истории человечества»*. Отсюда, идеи избранничества в национальном, государственном или социально-политическом планах, мессианские концепции исторического процесса, культурологические и философские прогнозы и пророчества в культурах бинарного типа. К таким культурам, в частности, относятся русская, еврейская, отчасти немецкая, а также многие национальные культуры бывшей Российской империи и Советского Союза, тесно связанные судьбой с русской культурой, «задавшей» им модель поведения, развития, самореализации, саморефлексии и самоутверждения.

Другое дело — культуры тернарного типа (триединые, или тройственные по своему строению), к числу которых принадлежит большинство западноевропейских культур, точнее культур Запада (включая американскую). «В тернарных структурах самые мощные и глубокие взрывы не охватывают всего сложного богатства социальных пластов, — пишет Ю. М. Лотман. — Центральная структура может пережить столь мощный и катастрофический взрыв, что грохот его, безусловно, отзовется на всей толще культуры. И все же, в условиях тернарной структуры утверждение современников, а за ними и историков о полном разрушении всего строя старой системы является смесью самообмана и тактическо-
----------------------
* Лотман Ю. М. Культура и взрыв. С. 258.


229
го лозунга. <...> Тернарные структуры сохраняют определенные ценности предшествующего периода, перемещая их из периферии в центр системы. <...> Тернарная система стремится приспособить идеал к реальности, бинарная — осуществить на практике неосуществимый идеал»*. Отсюда, практицизм, детальная формализованность, «оформленность» западной культуры, ее нормативность (в категориях морали и особенно права), ее усреднен-ность (связанная с детерминированностью обстоятельствами) и эволюционность, постепенность исторического развития.

Русская культура на протяжении многих веков своей новой и новейшей истории, показывает Лотман, строилась как бинарная система и сознавала себя в антитезах, оппозициях. Так, например, «в антитезе милости и справедливости русская, основанная на бинарности, идея противостоит латинским правилам, проникнутым духом закона. <...> Тем более знаменательно устойчивое стремление русской литературы увидеть в законе сухое и бесчеловечное начало в противоположность таким неформальным понятиям, как милость, жертва, любовь. За этим вырисовывалась антитеза государственного права и личной нравственности, политики и святости». Противостоящая ей в своих коренных, основополагающих принципах западная цивилизация тяготеет к триединой целостности. По словам Ю. М. Лотмана, «целостная структура ориентирована на усредненность и выживание, ее механизм — юстиция»**.

Исследование природы и генезиса культурных взрывов, форм и исторических последствий их протекания в различных культурах показало, что в различных по своей структуре культурах взрыв протекает различно. «В троичных системах взрывные процессы редко охватывают всю толщу культуры. Как правило, здесь имеет место одновременное сочетание взрыва в одних культурных сферах и постепенного развития в других <...> Эта способность культуры, выросшей на основе Римской империи, сохранять в изменениях неизменность, а неизменность делать формой изменения, наложило отпечаток на коренные свойства западной европейской культуры». Иной характер отношения к взрыву в бинарных культурах. «Для русской культуры с ее бинарной структурой характерна совершенно иная самооценка. Даже там, где эмпирическое исследование обнаруживает многофакторные и постепенные про-
-----------------------
* Лотман Ю. М. Культура и взрыв. С. 257, 258.
** Там же. С. 260, 262.


230
цессы, на уровне самосознания мы сталкиваемся с идеей полного и безусловного уничтожения предшествующего и апокалипсического рождения нового»*.

В свете наблюдений над природой и протеканием взрыва в культуре выстраивается следующая типология русской и западноевропейской культур. «Бинарная ситуация пересекает эволюцию разрывами, рассекающими ее непрерывность <...>. В цивилизациях западного типа <...> взрыв разрывает лишь часть пластов культуры, пусть даже очень значительную. Непрерывность переплетается с разрывами, образуя единую историческую связь. В бинарных структурах моменты взрыва могут разрывать цепь непрерывных последовательностей, что неизбежно ведет к глубоким кризисам, но и к коренным обновлениям»**. Дискретность русской истории и истории русской культуры, как мы видим, амбивалентна: она чревата трагическими катастрофами, сопровождаемыми гибелью массы людей, разрушением материальных и уничтожением духовных ценностей, опустошительными переломами и переоценками в общественном сознании народа и интеллигенции и т. п.; в то же время именно дискретность русской социальной и культурной истории обеспечивает ее динамичность, ускоренность, порождение в ее недрах небывалых по своей новизне и оригинальности социокультурных явлений и процессов. Главное же, что составляет специфику и драматизм судьбы русской культуры как культуры бинарной и развивающейся дискретно, — это то, что «русская культура осознает себя в категориях взрыва»***.

Эпохально-историческое значение посттоталитарного периода истории, в который вступила (только что — по меркам мирового исторического процесса) Россия и вместе с ней русская культура, — грандиозно. (Точнее было бы говорить о государствах бывшего Советского Союза и культурах народов бывшего СССР в целом, так как происходящие в них процессы, если не буквально идентичны, то во всяком случае изоморфны, развиваются по типологически сходным моделям и сценариям.) Ю. М. Лотман убедительно писал по этому поводу: «...Процесс, свидетелями которого мы являемся, можно описать как переключение с бинарной системы на тернарную. Однако нельзя не отметить своеобразие момента: сам переход мыслится в традиционных понятиях бинаризма.
--------------------
* Лотман Ю. М. Культура и взрыв. С. 267, 268.
** Там же. С. 261-262.
*** Там же. С. 269.


231
<...> Переход от мышления, ориентированного на взрывы, к эволюционному сознанию приобретает сейчас особое значение, поскольку вся предшествующая привычная нам культура тяготела к полярности и максимализму»*. И далее, как грозное предупреждение: «Коренное изменение в отношениях Восточной и Западной Европы, происходящее на наших глазах, дает, может быть, возможность перейти на общеевропейскую тернарную систему и отказаться от идеала разрушать «старый мир до основанья, а затем» на его развалинах строить новый. Пропустить эту возможность было бы исторической катастрофой»**.

Таким образом, вопрос настоящего этапа исторического развития русской культуры заключается в том, чтобы по возможности сгладить, смягчить, сдемпфировать взрывные процессы, протекающие в настоящий момент; чтобы найти формы «переключения» бинарной системы на тернарную, выработать «язык» перевода дихотомической логики культурно-исторического развития на трихотомическую; найти такие формы самосознания русской культуры, которые бы не воспроизводили одни и те же механизмы непримиримой партийной борьбы, ценностной поляризации, этического максимализма, жесткой конфронтационности, радикального переустройства общества и т. д. Прежняя методология осмысления и анализа культуры строилась как исключительно дихотомическая: классовая и формационная оппозиции, «черно-белые» критерии любых оценок, муссирование образа «врага» в политике и культуре, резкая идеологизация и политизация всех культурологических интерпретаций, идейная нетерпимость в отношении всего, выходящего за пределы узкой «нормы», последовательная «селекция» культурного материала с позиции теории «двух культур», классовой и идеологической борьбы, «двух миров» — словом, «нашего» и «ненашего» («чужого», «враждебного», «злокозненного»).

Отойти от традиций социокультурного раскола, бинарности, если не в самом социокультурном материале истории, не в реальности (Ю. М. Лотман специально оговаривает, что «в сфере реальности взрывы исчезнуть не могут»), не в менталитете русской культуры (Ю. М. Лотман добавляет, что и здесь нельзя желать невозможного: «Этический максимализм настолько глубоко укоре-
------------------------
* Лотман Ю. М. Культура и взрыв. С. 264, 265.
** Там же. С. 270.


232
нился в самих основах русской культуры, что об "опасности" абсолютного утверждения золотой середины вряд ли можно говорить и уж тем более опасаться, что выравнивание противоречий затормозит творческие взрывные процессы»*) — это значит научиться осмыслять, интерпретировать и оценивать социокультурные процессы, сохраняющие свой «взрывной» характер, в категориях троичного мышления, трихотомичной методологии; овладеть методом сознательного «перевода» бинарных структур бытия в тернарные структуры сознания, членить картину мира по логике триад и тем самым облегчить вхождение, на тех или иных основаниях, «бинарности» в «тернарность», локальных структур — в Большую Структуру мира.

Ю. М. Лотман был культурологом, а не политологом или социологом, а значит, имел дело с ценностно-смысловыми структурами, действующими в культуре и сознании, а не в социальной реальности. Поэтому его прогнозы и носили характер гипотез, социокультурных проектов, культурно-исторических тенденций. Величие Ю. М. Лотмана состоит не в том, что он предсказал вхождение России и русской культуры в объединенную Европу или обосновал скорое превращение русской культуры в разновидность западной, а в том, что он заметил «точку поворота» в отношениях между русской и западной культурами, что он видел и понимал реальные проблемы, с которыми Россия постоянно сталкивалась на своем пути и с которыми она обязательно будет еще не раз взаимодействовать — остро, драматично, конфликтно.

Неслучайно свой доклад на Блоковской конференции 1991 г. Лотман закончил фразой: «В этом возможность трагедий в будущем, но одновременно и высокой поэзии». Он отдавал себе отчет в том, что происходящий исторический Поворот не только величественен, но и трагичен, что вместе с решением одних проблем, возникают новые, еще более трудные.

Культуролог всегда находится в «промежутке» — между «рождением трагедии» и «высокой поэзией». Ю. М. Лотман — тоже был «человеком промежутка», к тому же оказавшимся в «точке поворота». Правда, не всякому, кто оказался в «промежутке» и даже в «точке поворота», удается понять, что это такое: между чем и чем — «промежуток» и в какую сторону осуществляется «поворот». Заслуга Лотмана заключается в том, что он не
-—--------------------
* Лотман Ю. М. Культура и взрыв. С. 265.


233
только понял это, но и сумел доказать другим, что это — поворот к культуре и поэтому следует заняться наукой о культуре — культурологией. Далее, он пришел к заключению, что культура — это структура текста и система знаков, а потому, чтобы изучать культуру, надо анализировать структуры и знаковые системы, т. е. заниматься семиотикой культуры.


К чему бы ни обращался в своем анализе Лотман — поэтическим текстам или литературному процессу, явлениям театрального и киноискусства или философским взглядам писателей и деятелей культуры, к бытовому поведению дворян XVIII—XIX вв. или структуре городского пространства, к анализу древней мифологии или современной идеологии, к асимметрии полушарий головного мозга или структурам мысленного диалога, цитаты («текста в тексте»), нарратива, к закономерностям исторического процесса или к осмыслению «вещного мира», — везде Лотман видел тексты культуры, обнаруживающие свою знаковую и символическую природу, обладающие свойствами «вторичных моделирующих систем», надстраивающихся над «первичными» системами знаков — естественными языками. Понятие «текста культуры» было достаточно универсальным, чтобы охватить и объяснить различные явления жизни, искусства, философии, науки и т. п., раскрыть их взаимодействие в культуре, выявить общие законы для столь разных, хотя и взаимосвязанных феноменов. Подобный подход, последовательно примененный к самым неожиданным явлениям, позволил Лотману создать оригинальное и новаторское направление в науке о культуре, куда имплицитно оказались включены литературоведение, искусствознание, лингвистика, семиотика, стихосложение, история и другие гуманитарные дисциплины, образовавшие в совокупности единое смысловое пространство гуманитарного знания.

Первоначально культурологическая концепция Ю. М. Лотмана складывалась в рамках чисто филологических исследований. Так, статья «Идейная структура "Капитанской дочки"» (1962) почти ничем еще не знаменует наступления структурализма в литературоведении и вплотную примыкает к образцам вполне традиционного для ленинградской школы историко-литературного ана-

234
лиза (Г. А. Гуковский, Н. И. Мордовченко, отчасти Ю. Н. Тынянов и Б. М. Эйхенбаум). Ю. М. Лотман не вводит новой терминологии, не прибегает к строго формальному подходу в отношении литературы.

Однако «идейная структура» не случайно вынесена в заглавие статьи: два идейно-стилистических пласта повести, два мира — дворянский и крестьянский, — это контрастирующие смысловые пространства, выстраивающиеся как оппозиция «свой—чужой». Любой персонаж, оказавшийся в этом пространстве, вынужден хотя бы однажды пересекать границу, разделяющую то и другое семантическое поле, т. е. оказывается перед выбором системы ценностей, критериев оценки поступка, перед нравственным, социально-политическим и даже эстетическим выбором. В рамках вполне традиционного филологического анализа идет выявление смысловых оппозиций (впоследствии широко привлекаемых Лотманом при структурном анализе поэтических текстов), и эта безысходная дихотомия, как показывает анализ, осуществленный Лотманом, пронизывает все уровни и срезы семантики пушкинской повести: социальный, идеологический, художественный, этический, языковой, символический.

По существу, идейная структура литературного текста показана как рефлексия всей русской культуры этого времени, включая структуры поведения, сознания, властных притязаний, литературного творчества, быта, морали и т. д. Поляризация русской культуры в разгар пугачевского бунта достигает такой степени непримиримости, что нагнетание взаимной жестокости со стороны и одного, и другого лагеря оказывается неизбежным и непредотвратимым: у каждого стана — своя правда, своя мораль, своя эстетика, своя жизненная философия, и это взаимоисключающие системы норм.

В этой статье Лотман имплицитно рассматривает художественное целое как сложно структурированное и показывает, какие содержательные возможности открывает предлагаемый метод анализа. В этом же направлении осуществляется анализ художественного текста в других статьях этого же времени: «О понятиях географического пространства в русских средневековых текстах» (1965); «Художественная структура "Евгения Онегина"» (1966); «Об оппозиции «честь—слава» в светских текстах Киевского периода» (1967); «Проблема художественного пространства в прозе Гоголя» (1968); «О семиотике понятий "стыд" и "страх" в механизме культуры» (1970); «Идейная структура поэмы Пушкина "Анджело"(1973)и т.д.

235
Параллельно Ю. М. Лотман рассматривает и решает теоретические вопросы структурного и семиотического изучения литературы, искусства, но все чаще — культуры в целом: проблема сходства искусства и жизни в свете структурального подхода; разграничение лингвистического и литературоведческого понятия структуры; игра и природа искусства, с семиотической точки зрения; знак в искусстве; проблема значений во вторичных моделирующих системах; типология текстов; проблема типологии культуры; проблемы читательского восприятия; искусство в ряду иных моделирующих систем; метаязык типологических описаний культуры; две модели коммуникации в системе культуры и т. п.

Нетрудно заметить, как последовательно ученый осваивает все более широкий спектр смежных проблем семиотики, обретающих смысл лишь в широком историческом и типологическом контексте культуры: только в таком универсальном контексте можно сопоставлять искусство с другими знаковыми системами, сравнивать типы значений, текстов, коммуникаций, восприятий текста, научных методологий, работающих с текстами на разных уровнях и в разных аспектах их осмысления, культурных языков и метаязыка, с помощью которого можно «переводить» тексты с одного культурного языка на другой.

Одновременно Лотман демонстрирует возможности новой литературоведческой (шире — культурологической) методологии при анализе конкретных текстов — поэтических и прозаических, изобразительного искусства и кино, театра и общественно-политической жизни, мифологии и философии.

За первое десятилетие разработки структурно-семиотической методологии укрупняется проблематика и монографических исследований Лотмана. «Лекции по структуральной поэтике» (1964) посвящены главным образом структуре стиха; даже в разделах, посвященных теоретическим вопросам искусства (искусство как семиотическая система; искусство и моделирование; текстовые и нетекстовые структуры и т. д.), речь идет по преимуществу о стихотворном материале и стихосложении. Однако уже в этой, относительно ранней книге Лотмана заметен его тезис: структурная поэтика (в отличие от поэтики традиционной, описательной) исходит из того, что наблюдаемый феномен — лишь одна из составляющих сложного целого, а значит, любой текст должен рассматриваться в некотором контексте, в сопоставлении и противопоставлении

236
ему. Это, в частности, означало, что стихотворный текст может быть понят лишь в сопоставлении с прозаическим, искусство — на фоне нехудожественных явлений и т. д.

В следующей большой монографии Ю. М. Лотмана «Структура художественного текста» (1970) даже перечень поднимаемых автором проблем впечатляет. Множественность художественных кодов; иерархическое строение текста; проблема информационного «шума», синтагматика и парадигматика текста; художественный смысл повторов; композиция и сюжет; точка зрения; типология текстов и внетекстовых структур. Между тем внимательное чтение монографии Лотмана показывает, что, несмотря на преобладание литературных, в том числе и стихотворных, примеров анализа, текст понимается автором гораздо шире, нежели просто литературный. Так, вводя в связи с рассмотрением композиции словесного художественного произведения понятие «рамки», Лотман обращается к значениям границы текста (отделяющей его от «нетекста»), и здесь фигурирует театр с его рампой, картина в живописи, которая может в определенных случаях рассматриваться сама как особый текст, внеположенный тому, который в нее заключен; далее фигурируют экран в кино и понятие кинематографического «плана», начало и конец музыкального произведения, наконец, отношение искусства к реальности как «конечной модели бесконечного мира», как отображение целого в эпизоде, как отображение одной реальности в другой, т. е. всегда как перевод с одного языка культуры на другой.

Появляется и пример из внехудожественной области — анализ исходных положений геометрии Н. И. Лобачевского, где как текст особого рода рассматривается модель геометрического пространства. Отсюда плавно вытекает проблема художественного пространства как совокупности однородных объектов, связанных между собой определенными смысловыми отношениями; перенесенный в плоскость «чисто идеологического моделирования», язык пространственных отношений становится одним из основных средств осмысления действительности: «высокий-низкий», «правый—левый», «близкий—далекий», «открытый—закрытый», «дискретный—непрерывный» и т. д.

Возникающие в ходе подобного моделирования «картины мира» характерны для каждого данного типа культуры, тем самым распространяясь на структуры житейского поведения и философские построения, на мифологию и философско-поэтическое

237
осмысление природы и пр. В свете неизбежно возникающих в сознании антиномичных (бинарных) сопоставлений и противопоставлений любое смысловое пространство, в том числе и художественное, оказывается внутренне поляризованным, а подчас и строго разграниченным; подобное сосуществование неоднородных смысловых полей приводит к осознанию границы между ними как проблемы.

Взаимодействие контрастных подпространств одного текста воспринимается как столкновение двух миров (персонажей, присущих им представлений о структуре мира). Так осмысление структуры пространственных отношений в культуре приводит к новым пластам проблематики: сюжета, понимаемого как цепочка перемещений персонажа через границу семантического поля, и точки зрения, становящейся средством выражения мировоззренческой (интерпретирующей, оценочной) позиции автора или персонажа и тем самым выходящей за пределы пространственной семантики (хотя точка зрения возникает именно как пространственное выражение смысловых отношений).

Ю. М. Лотман обращается к масштабной проблематике семиосферы (например, работа «Внутри мыслящих миров», создававшаяся на протяжении трех десятилетий и вышедшая на английском языке в 1990 г.)*. Центральная идея книги — текст как смыслопорождающее устройство; через нее осмысляются и проблема автокоммуникации, и риторика, и коммуникации «автор—удитория», «замысел—текст», и проблема символа в системе культуры. Соответственно семиосфера трактуется как сложная иерархия семиотических пространств или как отношения «центр-периферия» культурного универсума; через систему подобных представлений могут быть осмыслена и типология культур, и межкультурный диалог, и механизмы заимствования и взаимовлияния культур; сам обмен текстами между культурами выглядит как механизм смыслопорождения (например, в культуре принимающей).

Постепенно от проблематики истории культуры (по преимуществу русской, но понимаемой хронологически предельно широко — от языческой дохристианской Руси до поэзии И. Бродского и постперестроечных явлений современной культуры) Ю. М. Лотман
-----------------------
* См.: Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб., 2000.


238
переходит к проблемам методологии истории, трактуемой в семиотическом плане. Само взаимодействие различных типов культур, культурных кодов, текстовых потоков осмысляется как внутренний механизм исторического процесса. Тексты культуры инспирируют и моделируют не только произведения искусства или их противоречивые прочтения аудиторией, не только формы бытового поведения и структуры повседневности (которые Ю. М. Лотман анализировал применительно к русской культуре XVIII и XIX вв.: дуэли, обеды, светские рауты как особого рода нормативные тексты), но и исторические события — результат сложного «сканирования» культурных текстов. Ю. М. Лотмана все больше занимает механизм исторической случайности, революционного «взрыва», механизм «смуты»; его привлекают концепции хаоса и порядка И. Пригожина, теория катастроф применительно к культурной и социальной истории. В сущности, все это постструктуралистская и постмодернистская проблематика, осваиваемая культурологически *.

Последняя прижизненная книга Ю. М. Лотмана «Культура и взрыв» представляет собой попытку понять культурно-исторические процессы, происходившие в России на протяжении веков и приведшие русскую историю в XX в. к катастрофическому взрыву, отголоски которого ощутимы и в конце XX в., в постперестроечный период. Рассматривая русскую культуру как тип культуры с бинарной структурой, осознающей себя лишь в категориях взрыва, Ю. М. Лотман в событиях постсоветской истории усматривал исторический шанс для России «перейти на общеевропейскую систему и отказаться от идеала разрушать "старый мир до основания, а затем" на его развалинах строить новый». Упустить этот шанс Ю. М. Лотман считал «исторической катастрофой».

Книга, ставшая невольно научным завещанием ученого, была в то же время и культурологическим открытием. Обоснованная Ю. М. Лотманом категория «культурного взрыва» во многом изменила сами параметры науки о культуре как поступательной, «линейной» структуре и перевели культурологию в разряд прогностического знания с сильным элементом вероятности. Неслучайно в последние годы жизни Ю. М. Лотмана так занимал вопрос о роли случайностей в истории: «О роли случайных факторов в
-------------------------
* См.: Лотман Ю. М. История и типология русской культуры. СПб., 2002.


239
литературной эволюции», «О роли случайных факторов в поэтическом тексте», «Изъявление Господне или азартная игра? (Закономерное и случайное в историческом процессе)». К подобной проблематике относится и проблема «культурного взрыва»: в ней тоже компоненты закономерного и случайного тесно сплетены и неразделимы.

Даже находясь на грани жизни и смерти, Ю. М. Лотман оставался ученым, который открывал новые горизонты науки и видел новое там, где обыденное сознание усматривает лишь «общие места». Он продолжал оставаться в эпицентре Большой Структуры, имя которой «мировая культура» или наука о ней, культурология, и после того, как его земной путь завершился. Ю. М. Лотман умер, но осталась открытая и обоснованная им культурология, больше чем просто структура знания о мире. Она — целое мировоззрение.

 

 

 


 




Содержание | Авторам | Наши авторы | Публикации | Библиотека | Ссылки | Галерея | Контакты | Музыка | Хостинг

Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru

© Александр Бокшицкий, 2002-2010
Дизайн сайта: Бокшицкий Владимир