Иван Грозный

        Попробуем описать совпадения в поведении Петра и Грозного, не претендуя ни на исчерпывающий перечень, ни на классификацию по степени важности.

         В обоих случаях имеет место разделение предшествующей культуры на две
противоположные; каждая из них осмысляет противостоящую как свой антипод, как антикультуру. Так, Иван IV разделяет Россию на две антагонистические части: на опричнину и земщину. Младший его современник дьяк Иван Тимофеев видит в этом именно раздвоение: царь «всю землю державы своея, яко секирою, наполы некако разсече»⁶. Земским было оставлено обычное платье, опричникам дана новая одежда. Это не только внешняя примета. Тот же Тимофеев смотрел на опричников почти как на иноверцев. По его словам, Грозный, учредив опричнину, «во гневе своем разделением раздвоения едины люди раздели и яко двоеверны сотвори». В самом деле, опричники должны были клятвенно отказываться от общения с земскими. Что напоминает ограничения в общении, принятые в случае конфессиональных расхождений. Вдобавок опричники отрекались от отца и матери и тем самым автоматически оказывались в положении изгоев, противопоставленных «миру». В свою очередь они сходным образом глядели на людей из земщины. Согласно Г. Штадену, «опричники устраивали с земскими такие штуки, чтобы получить с них деньги или добро, что и описать невозможно. И поле (судебный поединок, божий суд.—А. П., Б. У.) не имело здесь силы: все бойцы со стороны земских признавались побитыми; живых их считали как бы мертвыми» ⁷. Итак, опричнина и земщина—это разные миры. Одна часть воспринимает другую как потустороннюю.
----------------------------
4 Дневник камер-юнкера Ф. В. Берхгольца. 1721—1725. Ч. 2. М., 1902. С. 41.
5 Быкова Т. А., Гуревич М. М. Описание изданий гражданской печати. 1708—январь 1725г. М.; Л., 1955. С. 216. №248.
6 РИБ. Т. XIII. СПб., 1909. Стб. 271. См. наблюдения С. Б. Веселовского к его книге «Исследования по истории опричнины» (М., 1963. С. 49—51).
7 Штаден Г. О Москве Ивана Грозного. Записки немца-опричника. М., 1925. С. 86.
 

459
        Петр тоже «рассек» Россию надвое. Он переодел высшие сословия в венгерское, потом в «саксонское» и немецкое платье. Он обрил бороды, оставив их лишь крестьянам и духовенству, причем запрет носить бороды на государсвенной службе сохранялся вплоть до времен Александра III. Разница во внешнем облике и здесь символизирует глубокое культурное расслоение. И при Иване, и при Петре новая одежда дается привилегированной части общества. Конфессиональный момент опять-таки налицо, ибо борода, как и русское платье, разделяют старую и новую веру. В сознании консервативных слоев петровские реформы наслаивались на реформы никоновские. Нет ничего удивительного в том, что выступления против Петра имели, как правило, конфессиональную окраску.

         До Петра европейское платье воспринималось на Руси как потешное ⁸, немец, т. е. человек с Запада,—как ряженый (ср. у Гоголя чёрта в немецком платье—поздний отголосок этой традиции). Недаром ходили толки, что Петр «нарядил людей бесом, поделали немецкое платье»⁹. Такими же ряжеными представали в свое время и опричники Грозного: знаменательно, что Г. Штаден называет опричнину «игрой» (die Spil)¹⁰. От «ряженых» жителей Кукуя—один шаг до петровских потешных, из которых выросла русская гвардия. Она с самого начала получила преимущество перед традиционным войском, стрельцами. Сходные привилегии давались опричному воинству. Когда опричник бился или тягался с земским, земский был наперед обречен на поражение ¹¹. Когда потешные устраивали баталии со стрельцами, потешным тоже была обеспечена победа ¹².
 

          Разделение выражается и территориально. Пока существует опричнина, к ней каждый год приписываются новые города, уезды, даже монастыри. Москве Иван противопоставляет Александровскую слободу и Вологду. Первая—это личная резиденция царя (иностранным послам твердят, что царь уехал для «прохладу», для отдыха), а вторая призвана быть столицей новой России. В Вологде Грозный строит Успенский собор (называемый также Софийским) по образцу московского, который в свою очередь через владимирский Успенский собор преемственно связан с киевской Софией. При Петре роль Александровской слободы играет Преображенское, роль Вологды—Петербург.
--------------------------

8 К 1684 г. относится документально засвидетельствованный случай (видимо, один из первых), когда «немецкое платье» предназначалось для русских. Оно было заказано как потешное. В столбцах дворцовых приказов значится, что в немецкое платье были одеты «карлы» царского двора. Его шил портной Немецкой слободы Степан Иванов (Моисеенко Е. К). Мастера-портные «немецкого платья» в России и их работы // Труды Гос. Эрмитажа. Т. XV. Л., 1974. С. 143).
9 Лилеев М. И. Из истории раскола на Ветке и в Стародубье XVII—XVIII вв. Вып. 1. Киев, 1895 (Известия историко-филологического института кн. Безбородко в Нежине. Т. XIV). С. 208.
10 Штаден Г. О Москве Ивана Грозного. С. 152.
11 По словам Г. Штадена, после учреждения опричного двора «великий князь послал в земщину приказ: судите праведно, наши виноваты не были бы» (там же. С. 86).
12 М. М. Богословский так пишет о потешных боях под Кожуховым в 1694 г.: «Действуют две армии, но разного состава: в одну входят новые солдатские полки, другая сформирована исключительно из стрельцов. Первой дана активная роль, она—нападающая: стрельцам отведена пассивная оборона. Солдатским полкам Петр оказывает явное пристрастие, не сдержанное хотя бы малой долей такта. Он сам в качестве "бомбардира" стреляет бомбами из мортир в стан стрельцов, сам подводит мину под их укрепления. Заранее осужденные на поражение, они в заключение маневра подвергаются позору: отнятые у них знамена волочат по земле» (Богословский М. М. Петр I. Материалы для биографии. Т. 1. Б. м., 1940. С. 206). Итак, солдатские полки «нового строя», наряженные в новое европейское платье, призваны одерживать победы над стрельцами, одетыми в традиционную русскую одежду: поражение стрельцов предрешено так же, как предрешено переряживание России в европейское платье.

460
Хотя территориальное разделение государства выражено не столь наглядно, все же постройка Петербурга воплощает именно эту идею. Он, по словам Феофана Прокоповича, олицетворяет новую, «златую», Россию в противовес России прежней, «древяной»¹³.

        Петр, строя Петербург, запрещает по всей России строительство каменных зданий; так создается не только образ России будущего, но и образ России прошлого—России деревянной, которая должна контрастировать с Россией каменной и обречена на гибель. Совершенно так же Иван занимается не только созданием и укреплением опричнины, но и разрушением земщины, старого уклада. В обоих случаях новое создается за счет старого, как его антипод.

         Раздвоение России распространяется на личность монарха. Два облика у России—два облика у царя. Грозный называет себя князем Иваном Московским, покидает Кремль и селится на Петровке, играя в простого боярина. На трон он сажает ряженого царя Симеона Бекбулатовича, шлет ему челобитные, выходит из саней при въезде в Кремль, вообще всячески подчеркивает свое зависимое положение подданного. Петр—это не только царь, это и Петр Михайлов, бомбардир, урядник, шаутбейнахт и т. д. Он также назначает ряженого короля (Konich), князь-кесаря Ромодановского (сперва Федора Юрьевича, потом его сына Ивана), от которого и получает все высшие чины. Как и Грозный, он не въезжает во двор «монарха», оставляя одноколку у ворот. В потешных церемониях Петр целует князь-кесарю руку и тоже демонстрирует верноподданическое смирение.

          У Грозного и у Петра было две иерархии и две номенклатуры чинов. В XVI в. это чины опричные и чины земские, а полтораста лет спустя—чины думные, московские и городовые, с одной стороны (они унаследованы от старой Руси), и новые чины и должности, с другой—тайные советники и генерал-адмиралы, сенаторы и фискалы, комиссары, генерал-прокуроры... Петр включает в новую административную систему и церковь, превращая ее в духовную коллегию. При вступлении в должность члены Синода .приносят присягу монарху, провозглашая его «крайним судиею» этой коллегии. Хотя духовенство и не включается в табель о рангах, но для священников со временем учреждаются ордена и знаки отличия (офицерскому темляку соответствует поповский набедренник). Те же поползновения проявляет Иван Грозный, распространяя принцип местничества на духовную сферу: «тогда же царь государь дал троецкому игумену Ионе Сергиева монастыря место под чюдовскым архимандритом, а кириловскому игумену Афонасию подо андрониковскым архимандритом, а пафнутиевскому иосифовскому под богоявленскым игуменом, а преже того те игумены в местех не бывали» (курсив наш.— А. П., Б. У.)¹⁴.

          Похожи друг на друга «опричный монастырь» Грозного и «всешутейший собор» Петра, при том, что оба эти института не имеют прецедентов в русской истории. С точки зрения традиционной аудитории они выглядят как откровенное святотатство. Грозный в Александровской слободе имитирует монашеские обряды, сам играет роль игумена, опричники наряжаются чернецами. Наряду с пародированием иноческого обихода, что само по себе должно было восприниматься как кощунство, опричный монастырь
-----------------------

13 Феофан Прокопович. Слова и речи. Ч. I. СПб., 1760. С. 113.
14 ГИБ, Софийское собр. № 1516. Л. 55 об. (см.: Дмитриева Р. П. Сказание о князьях Владимирских. М.; Л., 1955. С. 113). Ср. Пискаревский летописец (ПСРЛ. Т. XXXIV. М., 1978. С. 180).
 

461
узурпировал реальные элементы церковной жизни и быта. Так, митрополит Филипп Колычев кощунство видел уже в том, что опричники надевали «тафьи», т. е. монашеские скуфейки ¹⁵; необходимо иметь в виду. что ношение монашеского платья немонахами считалось на Руси совершенно недопустимым. Тот, кто надел это платье даже случайно, обязан был принять постриг.

        Современники писали, что Грозный служил обедню как священник ¹⁶. Трудно решить, правда это или вымысел, но самые толки весьма характерны. Кощунственным озорством выглядело поведение Ивана на свадьбе герцога Магнуса Ливонского и двоюродной племянницы царя княжны Марии Владимировны Старицкой в Новгороде в 1573 г.: вместе с молодыми иноками царь плясал «под напев Символа веры св. Афанасия»¹⁷. Петрей сообщает, что Грозный «певал иногда на своих пирах Символ веры Афанасия и другие молитвенные песни за столом и находил в том удовольствие»¹⁸. Древнерусские поучения специально предостерегают против такого поведения, расценивая его как славословие не богу, а бесам. «В пиру пияным пети святого пения»—значит обречь душу на вечную муку ¹⁹.

         Что касается петровского «всешутейшего собора», то негативное отношение к нему традиционалистов общеизвестно. Ср. хотя бы типичную реакцию кн. И. И. Хованского, отпрыска семьи, почитавшей древнее благочестие: «Имали меня в Преображенское и на генеральном дворе Микита Зотов ставил меня в митрополиты, и дали мне для отречения столбец. И по тому письму я отрицался, а во отречении спрашивали вместо "веруешь ли"—"пьешь ли", и тем своим отречением я себя и пуще бороды погубил, что не спорил, и лучше было мне мучения венец принять, нежели было такое отречение чинить»²⁰. Герой этого эпизода испугался, что его принуждают участвовать в сатанинском действе. Для кн. И. И. Хованского существовала лишь одна система ценностей— православная. И он рассуждал по принципу «третьего не дано». С этих позиций «всешутейный собор» представлялся именно как сатанинское явление, а не как звено в процессе секуляризации культуры, в «эмансипации смеха»²¹.

          Разумеется, реакция современников на действия Ивана Грозного и Петра очень часто не адекватна идеям этих монархов. Однако показательна не только стихийная одинаковость этой реакции в XVI и в XVIII вв., но самая ее серьезность. Традиционалисты не могли и не хотели закрыть глаза ни на опричный монастырь, ни—спустя полтора века—на «всешутейший собор», не хотели списать их на счет государевых прихотей, удали, озорства. Серьезность их реакции вполне соответствует серьезности монарших замыслов, которая угадывается за смеховой и пародийной оболочкой.
--------------------------

15 Карамзин Н. М. История государства Российского. 3-е изд. Т. IX. СПб., 1831. С. 98, 118—119.
16 Так пишет пастор П. Одерборн в своем сочинении об Иване Грозном (1585г. См.: Полосин И. И. Социально-политическая история России XVI—начала XVII века. С. 204, 213.
18 Петрей де Ерлезунда И. История о Великом княжестве Московском. М., 1867. С. 363.
19 Галъковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. Т. 1. Харьков, 1916. С. 174—175.
20 Есипов Г. Раскольничьи дела XVIII столетия. Т. I. СПб., 1861. С. 68—69; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. VIII (т. 15—16). М., 1962. С. 101. Ср. обличение 1705 г. на «всешутейный собор» (Белокуров С. А. Материалы для русской истории. М., 1888. С'.. 539).
21 Об «эмансипации смеха» см.: Панченко А. М. О смене писательского типа в Петровскую эпоху // XVIII век. Сб. 9. Л., 1974. С. 125—127; История русской литературы в четырех томах. Т. 1.Л., 1980. С. 358—377.
 

462
         Опричный монастырь обнаруживает несомненную связь с включением в опричнину реальных монастырей (Воскресенского, Горицкого, Махрищского, Симонова)²². Показательно, что близких к нему и участвовавших в опричной политике архиереев Иван Грозный трактует в качестве ряженых, не настоящих. Поэтому он в момент опалы считает себя вправе снять с них епископское облачение и нарядить скоморохом либо медведем. Так царь поступает с новгородскими владыками Пименом (в 1570 г.) и Леонидом (в 1757 г.). Опричники в глазах Грозного—это люди, наряженные монахами, а приверженные опричнине монахи—лишь по одежке иноки. Что до «всешутейшего собора», то он столь же несомненно связан с церковной реформой Петра. Пародия на патриарха (князь-папа) предшествует реальному, в высшей степени серьезному упразднению патриаршества.
 

         Мы говорили о пространственном «рассечении» земли при Иване и Петре. Нечто подобное происходит и с временем: оно рассекается на старое и новое, на прошлое и будущее. Оба монарха окружают себя молодыми людьми, и это не мелочи их частной жизни. Характеризуя последнее опричное правительство, Таубе и Крузе отмечали, что при особе Ивана остались одни «молодые ротозеи»²³. Голиков, смиренный почитатель Петра, перечисляя «Страленберговы нарекания» своего кумира (они отражают ропот консервативных «некоторых тогдашних московских бояр»), два из них передает так: «(2) Что определял к себе молодых людей без разбору... благородных и неблагородных; (3) Что тем молодым людям дозволял осмеивать бояр, наблюдающих старинные обычаи»²⁴. Налицо попытка скомпрометировать средневековую идею единства рода, попытка дискредитировать, если можно так выразиться, родовую личность—единую личность, которая раз за разом воплощается в лестнице поколений ²⁵.

         У Ивана первый шаг к такой дискредитации—отрицание рода в целом как «дурного», попытка опорочить его и обесчестить. В полемике с действительными или мнимыми противниками Грозный с примечательным постоянством использует свою генеалогическую эрудицию (кстати сказать, поистине блистательную). Он насмехается над кн. Александром Полубенским, возводившим свою генеалогию к баснословному Палемону, якобы родственнику Нерона: «А пишешься Палемонова роду, ино до палаумова роду»²⁶. Он называет опальных Квашниных презренным, скоморошьим, «дудиным племенем», намекая на прозвища живших в середине XV в. братьев Дуды, Пищали, Самары и Розлады Квашниных ²⁷. «Извыкосте от прародителей своих измену учинити...— пишет

-----------------------
22 Садиков И. А. Очерки по истории опричнины. М.; Л., 1950. С. 94—95, 103—104;.Веселовскии.С. Б. Исследования по истории опричнины. С. 157, 174, 177.
23 Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе // Русский исторический журнал. Кн. 8. Пг„ 1922. С. 54—55. Молодое окружение Грозного состояло, конечно, не только из «ротозеев»: из этого кружка вышел будущий царь Борис Федорович Годунов.
24 Голиков И. Деяния Петра Великого. Ч. I. М., 1788. С. 1—2.
25 См.: Комарович В. Л. Культ рода и земли в княжеской среде XI—XIII вв. //ТОДРЛ Т XVI М.; Л., 1960. С. 84—104.
26 Послания Ивана Грозного. М.; Л., 1951. С. 203.
27 Там же. С. 202. Ср.: Панченко А. М. «Дудино племя» в послании Ивана Грозного князю Полубенскому // Культурное наследие Древней Руси. С. 151—154.
 

 463
он кн. Курбскому. — И понеже еси порождение исчадья ехиднова, посему такой яд отрыгаеши»²⁸. Беглый вассал платит сюзерену той же монетой: «Аще и зело многогрешен есми и недостоин, но обаче рожден бых от благородных родителей... иже тоя пленницы княжата не обыкли тела своего ясти и крове братии своей пити... яко первие дерзнул Юрей Московский в Орде на святого великого князя Михаила Тверского»²⁹. (Грозный — восьмое колено от Ивана Даниловича Калиты, брата Юрия Московского.) Это не просто argumentum ad personam, «последний способ» спора по мизанторической классификации Шопенгауэра в его «Эристической диалектике»³⁰, когда диспут переходит в брань в адрес противника (тут—фамильной чести противника). Это вмешательство в историю, попытка переделать ее, приспособить к своекорыстным интересам, насилие над нею, потому что у почтенного рода отнимаются «честь и слава», завоеванные им на протяжении столетий.

        Одновременно идея единства рода сменяется идеей отцов и детей, когда одно поколение противопоставляется другому. Грозный того же Курбского укоряет в ничтожестве сравнительно с предками: «Вся ваша храбрость и мудрость ни к единому их сонному явлению подобно»³¹. В административной практике царь постоянно нарушает принцип старшинства, «произвольно выбирает из большого количества размножившихся служилых родов того или иного человека, не считаясь совершенно со службой его отца и деда и ближайших родственников»³². Московские разговоры о том, что Грозный натравливал младших родичей на старших, передал Флетчер ³³. Иногда это выливалось в трагическую форму: по сведениям Курбского, царь вынудил своего фаворита Федора Басманова зарезать отца ³⁴. Так в опричном дворе Ивана, а потом и в окружении Петра проявляется и воплощается мысль о прерывистости времени. В обоих случаях аналогична лишь принципиальная трактовка времени—при том, что отношение к прошлому и к будущему совершенно различно.

        Противопоставлению старого и нового времени, «рассекаемого» поколениями, в каком-то смысле соответствует противопоставление своего и чужого. Установке на молодое поколение аналогична установка на иностранцев. Для Петра это не нуждается в аргументах.

        Но сходным образом ведет себя и Грозный: он дозволяет лютеранам завести в Москве церковь, охраняет ее (взыскивая с митрополита за некую причиненную ей обиду), хвалит немецкие обычаи ³⁵. Среди опричников мы видим иностранцев. Они пользуются почетом (Иоганна Таубе русские источники именуют «князь Иван Тув»), назначаются полковыми воеводами, как бы предвосхищая наемных генералов Петра. Грозный доходит до того, что прочит в наследники Магнуса Ливонского. Это намерение царь высказывает

------------------------------
28 Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л., 1979. С. 25.
29 Там же. С. 109.
31 Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л., 1979. С. 36.
32 Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М., 1969. С.259.
33 Флетчер Дж. О государстве Русском. СПб., 1911. С. 48.
34 РИБ. Т. XXXI. СПб., 1914. Стб. 305.
35 Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. IX. С. 101.

464
Магнусу в присутствии иностранных послов и земской Боярской думы в июне 1570 г. Вот как передает речь Грозного очевидец, находившийся в тот день в свите Магнуса: «Любезный брат, ввиду доверия, питаемого ко мне вами и немецким народом, в преданности моей последнему (ибо сам я немецкого происхождения и саксонской крови), несмотря на то, что я имею двух сыновей, одного семнадцати и другого тринадцати лет,— ваша светлость, когда меня не станет, будет моим наследником и государем моей страны»³⁶. Пусть царь кривил душой и говорил так из расчета, дабы припугнуть старшего сына и окружавших его родственников по матери, покойной Анастасии Романовой, которые составляли самую влиятельную группировку в земской Боярской думе. Но и в этом случае выступление царя в высшей степени красноречиво.

        Впрочем, есть сведения, что Грозный действительно предоставлял иноземцам особые льготы. Об этом прямо пишет Г. Штаден, утверждая, что всем им, кроме евреев, дают кормовые деньги и поместья. К этому он присовокупляет: «Раньше некоторым иноземцам великий князь нередко выдавал грамоты в том, что они имеют право не являться на суд по искам русских, хотя бы те и обвинили их, кроме двух сроков в году: дня Рождества Христова и Петра и Павла... Иноземец же имел право хоть каждый день жаловаться на русских»³⁷. Итак, перед коренными жителями иностранцам даны преимущества. Они почти неподсудны, и это вызывает в памяти отношения опричников и земских. В связи с этим можно понять дьяка Ивана Тимофеева, который сетовал на пагубное влияние иноземных авантюристов, наводнивших Русь при Грозном и его преемниках ³⁸.

         Из этих аналогий отнюдь не вытекает, будто Петр «повторяет» Грозного, будто их концепции одинаковы. Такой вывод нелеп. Однако аналогии дают пищу для размышлений. Оба государя не удовлетвррены культурным статусом и хотят его изменить. Из чего вырастает тяга к перестройке? Есть ли у них общий культурный импульс, который понуждает нарушать традиционную систему нормативов?

        Весьма важно, что как Иван, так и Петр осознают себя первыми, Иван—первый венчанный царь всея Руси, Петр—первый российский император. Так его называют задолго до Ништадтского мира и законодательного принятия этого титула. Петр себя и официально называет Первым, чему на Руси не было прецедента39: первым он ощущает и называет Ивана, осмысляя его как своего предшественника, «равного среди первых» (см. выше о праздновании дня рождения цесаревны Анны в 1722 г.). В дипломатических грамотах Иван всегда отличает свое «государствие» (от вступления на трон в 1533 г.) от своих «царств»— Российского (считая с венчания в 1547г.), Казанского (с 1552г.) и Астраханского (с 1557 г.).

-----------------------------
36 Щербачев Ю. Н. Копенгагенские акты, относящиеся к русской истории // ЧОИДР. 1916. Кн. 2. Отд. II. С. 34.
37 Штаден Г. О Москве Ивана Грозного. С. 121.
38 РИБ. Т. XIII. Стб. 263—264.
39 Кроме статьи Б. А, Успенского (см. примеч. 3) ср. об этом: Гурьянова Н. С. Старообрядческие сочинения XIX в. о Петре I—антихристе // Сибирское источниковедение и археография. Новосибирск, 1980. С. 140, 146.
 

465
         Поскольку они первые, им в национальной традиции опереться не на кого.
Поэтому и тот, и другой учатся—учатся быть монархом. Отсюда неизбежные, вынужденные поиски образцов вне этой традиции. Петр поступает самым решительным образом: он прямо едет за границу, чтобы пройти курс наук в европейской школе (впервые в русской истории, если, конечно, не считать Лжедмитрия, государь покидает пределы отечества). Но как обстоит дело с Иваном?

         При всем стремлении официальной культуры к единообразию, XVI век—это век споров, полемики, публицистики—именно потому, что это век учебы. Строго говоря, необходимость учебы была осознана раньше—по крайней мере во второй половине XV в., когда Русь после завоевания османами Балкан и падения Константинополя оказалась последней (наряду с Грузией) независимой частью православного мира. Это вызвало мысль о культурном первенстве Руси, о ее культурной ответственности за византийское и южнославянское наследие: «чтобы свеча не погасла», как выражались в ту пору. Но это одновременно означало и культурное одиночество, породившее множество умозрительных и практических проблем.

         До поры до времени (имеем в виду 7000 г. от сотворения мира, т. е. 1492-й от Рождества Христова) они нивелировались или смягчались эсхатологическими ожиданиями. Однако в период ожидания конца света были люди, не мыслившие эсхатологически. Таковы еретики типа Федора Курицына, вероятного автора «Повести о Дракуле».

        Повесть—своего рода модель царского поведения. Дракула (он же валашский князь Влад Цепеш) обладает двумя главными качествами. Во-первых, он грозен; во-вторых, справедлив. «И толико ненавидя во своей земли зла, яко хто учинил кое зло, татбу, или разбой, или кую лжу, или неправду, той никако не будет жив. Аще ли велики болярин, или священник, или инок, или просты, аще и велико богатьство имел бы кто, не может искупитись от смерти, и толико грозен бысь»⁴⁰. Повесть сочинили в 80-гг. XV в., и модель могла быть рассчитана только на Ивана III (как известно, и его называли Грозным). Можно ли связывать ее с грозным внуком Ивана III?

        На наш взгляд, можно. Правда, повесть не сохранилась в списках эпохи Ивана IV. Но ее несомненно знали, и она, по-видимому, была популярна. Об этом свидетельствует русский именослов, в котором под 1538 г. зафиксирован Дракула Вассиан, инок Волоколамского монастыря ⁴¹. Лета его, конечно, не указаны. Нет резона гадать, когда он получил такое прозвище. Вероятно, это случилось до пострига, быть может, в детстве. Но и в 1538 г. и позднее этот монах и люди, его окружавшие, бесспорно имели понятие о персонаже повести.

         Какой смысловой ореол окружал в ту пору мирское имя, или прозвище, Дракула? Как его воспринимало русское ухо—как бранное, унизительное, нейтральное или же почетное? Высказываемся за последние оценки, и вот почему. Оно принадлежит к ряду «литературных» имен русского ономастикона—таких, как Плакида (Плакида Андреевич Мерлин, 1584 г.; Плакида Алексеевич Лопатин, 1600 г.), Китоврас (Иоасаф Китоврасов, ризничий Симонова монастыря, 1569 г.—значит, отец этого человека назывался Китоврасом; ярославские помещики Китоврасовы, 1568 г.), Уруслан
--------------------------

40 Повесть о Дракуле. М.; Л., 1964. С. 118.
41 Веселовский С. Б. Ономастикой. М., 1974. С. 100.

466
(князь Уруслан Елизарий Иванович Мещерский, 1597 г.), Езоп (дворянин Иван Григорьевич Езопов, 1636 г.)⁴². К этому же ряду относится русское мирское имя Бова. Хотя самые древние великорусские списки «Повести о Бове королевиче» датируются XVII в., но уже в середине XVI в. в Рязани жил некий Бова Семенович Воробин, сын боярский из старинной, но захудалой фамилии Шевлягиных ⁴³. Следовательно, эта повесть проникла в русскую среду несколько раньше, нежели предполагается ⁴⁴, причем вовсе не обязательно в устных версиях. Сонм «литературных» имен XVI в.—это сонм образцовых персонажей, собор героев, богатырей, мудрецов, пусть и небезупречных с церковной точки зрения. Нет никаких оснований полагать, что Дракула среди них—белая ворона. Это прозвище входит также в «исторический» срез ономастикона (см. ниже: кстати говоря, в средневековой культуре, когда художественная фантазия еще не завоевала права на существование, когда вымысел отождествлялся с ложью, трудно провести четкую разграничительную линию между именами историческими и литературными). Контекст «исторического» среза также не позволяет приписывать прозвищу Дракула пейоративный оттенок.

         Как известно, в общественном сознании валашский князь достаточно рано стал ассоциироваться с Грозным. Последнему, в частности, был переадресован эпизод повести, в котором идет речь о том, как Дракула повелел прибить гвоздями шапки к головам послов. Уже в начале XVII в. иностранные путешественники, посетившие Россию, вынесли оттуда впечатление, что так поступал с послами Иван IV ⁴⁵. Это впечатление, по-видимому, отражало московские слухи и толки. Актуальность в эпоху Грозного той модели царского поведения, которая была описана в «Повести о Дракуле», подтверждается и публицистикой Ивана Пересветова, пронизанной столь характерной для XVI в. идеей учебы. Его Магмет-салтан тоже грозен («не мошно царства царю без грозы держати»), тоже справедлив: он поборник «правды турецкой»⁴⁶. Он жесток ради справедливости: «Да по малу времяни обыскал царь судей своих, как они судят, и на них довели пред царем злоимство, что они по посулом судят. И царь им в том вины не учинил, только их велел живых одирати. Да рек так: "Естьли они обростут телом опять, оно им и вина отдастся". И кожи их велел пределати, и велел бумаги набита и писати велел на кожах их: "Без таковыя грозы правды во царство не мошно ввести"»⁴⁷.

         Принято думать, что при Грозном «Повесть о Дракуле» была под запретом по причине ее оппозиционности ⁴⁸. На чем основано такое умозаключение? Только на том, что до нас не дошли списки повести, относящиеся к эпохе Грозного, хотя есть списки как предшествующего, так и последующего времени.

-------------------------------
42 Там же. С. 107, 141, 246, 333.
43 Там же. С. 42. Шевлягины—дальние родственники Колычевых, Романовых и Шереметевых.
44 См.: Кузьмина В. Д. Рыцарский роман на Руси. Бова. Петр Златых Ключей. М., 1964. С. 23. Датируя русскую версию повести, В. Д. Кузьмина тоже ссылается на личные имена (Бова, Лукопер), но привлеченные ею материалы относятся к 1590 и более поздним годам.
45 Повесть о Дракуле. С. 60, примеч. 20.
46 Сочинения И. Пересветова. М.; Л., 1956. С. 224—232.
47 Там же. С. 226. Идеологические параллели между «Повестью о Дракуле», текстами Пересветова и Грозного отмечались неоднократно, но оценивались по-разному, иногда с полярно противоположных позиций.
48 Повесть о Дракуле. С. 72 и след.
 

467
Лакуна в рукописной традиции действительно наводит на мысль о запрете. Но чем он был вызван в этом конкретном случае? Причиной могла быть не мнимая оппозиционность памятника, а его слишком откровенная официозность. Точно так в 1572 г. власти запретили употреблять в письменной и устной речи слово «опричнина», из чего никак не вытекает, что опричнина как явление состояла в оппозиции к царю. Быть может, по той же причине от эпохи Ивана IV не дошли и списки сочинений Пересветова—не из-за неугодности этого публициста властям, а из-за неуместной в обстановке опричного террора компрометировавшей правительство официозной прямоты. Власть боялась аллюзий, а не того, что чтение повести и текстов Пересветова подвигнет московского обывателя к бунту.

       В истории культуры запреты такого рода—обычное явление. Схожая судьба постигла писания Макиавелли, все без исключения осужденные католической церковью. Они попали в Индекс запрещенных книг и с 50-х гг. XVI в. в Италии не печатались ⁴⁹. Традиция негативного отношения к флорентийскому политику была настолько сильной и длительной, что, когда в XVIII в. Accademia della Crusca предприняла издание словаря итальянского языка, цитаты из Макиавелли давались в нем за подписью «флорентийский секретарь». Этот эвфемизм понадобился издателям потому, что имя человека, перу которого принадлежал «Государь», считалось до неприличия одиозным. Между тем «Государь» оставался явной или тайной библией европейских монархов. На словах они рьяно уличали его автора в злодейских помыслах. Так, Фридрих Великий, будучи еще наследным принцем, написал трактат «Антимакиавелли». На деле они столь же рьяно учились у Макиавелли коварству, жестокости, интригам, полагая, что лишь к этому сводятся заветы и уроки «Государя».

          Почему публицисты, создававшие модель поведения для первых русских самодержавных царей, искали образы на востоке и юго-востоке Европы, в пределах Оттоманской Порты и по соседству с нею? Это, в общем, понятно. На Руси титул царя издавна применялся к двум государям—к византийскому императору и к хану Золотой Орды. Царями могут называться и преемники последнего—хан казанский, хан астраханский, хан крымский. Узурпатор власти василевса и его фактический наследник турецкий султан тоже имеет право на этот титул. Соответственно Иван Пересветов говорит о турецком царе Магмете. Новоявленному царю всея Руси естественно было обращать взор к Царьграду, хотя бы и завоеванному османами: Москва, как говорил еще в 1492 г. митрополит Зосима,—это новый град Константинов, а московский государь (Иван III)—новый Константин ⁵⁰. Мысль о преемственности султанской власти от императорской ощутима и в сочинениях Пересветова.

         Оглядка на Восток была исторически неизбежной. Земли распавшейся Золотой Орды стали принадлежать Московскому государству, которое осознавало себя ее преемником. Эта преемственная связь находит выражение в ментальности русского общества, насколько о ней можно судить по тому беспристрастному и безупречному источнику, к которому мы уже обращались,—по именослову XVI в.
--------------------------------

49 Горфункель А. X. Гуманизм и натурфилософия итальянского Возрождения. М., 1977. С. 28, 33—34.
50 РИБ. Т. VI. СПб., 1880. № 118. Стб. 799.

468
       При рассмотрении мирских имен, бывших в обиходе боярского и дворянского сословий, бросается в глаза обилие татарских. Любопытно, что их носят отпрыски русских родов, включая тех, которые выводили свое происхождение с Запада. Вспомним, например, историю фамилии Аксаковых. Это отрасль знатнейших московских бояр Вельяминовых-Воронцовых, о которых Курбский писал, что они—«от немецка языка, а с племени княжат решских»⁵¹. Скорее всего Курбский имел в виду легендарного родоначальника Вельяминовых-Воронцовых варяга Шимона Африкановича; о нем рассказывает Киево-Печерский патерик. Есть ли тут правда и сколько ее—не важно. Важно другое: эта семья нимало не сомневалась в том, что корни ее—западные ⁵². 1ем интереснее, что, по преданию, основатель рода Аксаковых, живший в середине XV в. Иван Аксак Федорович Вельяминов, получил свое мирское имя в честь знаменитого Темир Аксака, Тамерлана. «Тверская летопись поясняет, почему ордынский хан Темир Аксак назывался Железным Хромцом: "Темир бо зовется железо, аксак зовется хромец половецкым языком". Как и почему Федору Вельяминову пришло в голову назвать своего младшего сына Аксаком, конечно, объяснить невозможно»⁵³. В объяснении нуждается не ориентация именослова на Орду—это дело обыкновенное, а «рассечение» составного имени. Впрочем, могла отсекаться и первая его часть: среди суздальских детей боярских в 1572 г. прославился Темир Алалыкин ⁵⁴, который в знаменитом бою у Молодей взял в плен предводителя крымского войска мурзу Дивея.

         Что касается мурзы Дивея, то он немедля попал в русский ономастикой, очевидно, по причине хорошей военной репутации: «...в писцовых книгах Рязанского уезда конца XVI в. мы находим в нескольких семьях молодых людей с прозвищем Дивей»⁵⁵. Легко сосчитать, что на свет они появились вскоре после сокрушительного поражения крымской конницы под Молодями. К «историческому» ряду принадлежит и мирское имя Мамай. Так звали князя Ивана Мамая Львовича Глинского, родственника Грозного по материнской линии. У Глинских это имя можно счесть фамильным, так как они действительно происходят от хана Мамая. Однако оно употребимо и вне круга семейных преданий: в 1577 г. в Коломне служил Федор Мамай Михайлович Домачнево ⁵⁶. Оно прижилось в среде гайдамаков и запорожских казаков наряду с именами Буняк ~ Боняк (так звали половецкого хана, упоминаемого в «Повести временных лет») и Батый.
-------------------------------------

51 РИБ. Т. XXXI. Стб. 167. «Решение»—это имперские, так как в XVI—XVII вв. словосочетание «немецкие реши» обозначало Священную Римскую империю.
52 Ср. упоминания о варяге Шимоне в «Семейной хронике» С.Т.Аксакова (Собр. соч. в 4-х тт.Т. 1.М., 1955. С. 77, 256).
53 Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. С. 228.
54 Веселовский С. Б. Ономастикой. С. 12. Мы не будем в данном случае заниматься этимологией фамилии Алалыкиных, не будем разбирать преимущества и недостатки существующих на сей счет гипотез. Одни считают слово «алалыка» (картавый) звукоподражательным, другие— тюркизмом, третьи возводят его к «аллилуйя», подобно тому как глагол «куролесить» возводится к «кирие елейсон». Р. Г. Скрынников называет героя битвы 1572 г. не Алалыкиным, но Аталыкиным (Скрынников Р. Г. Опричный террор. Л., 1969. С. 172). Тогда его фамилия восходит к татарскому «аталык»—дядька, воспитатель, опекун (Веселовский С. Б. Ономастикой. С. 17).
55 Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. С. 228.
56 Веселовский С. Б. Ономастикой. С. 98—99.
 

 469
Напомним в этой связи об украинских народных картинках «Козак—Мамай», а также о том, что на Украине степные «каменные бабы» назывались «мамаями»—их считали изваяниями удальцов прежних времен ⁵⁷. Из персонажей, обогативших русский именослов, стоит сказать и о турецком полководце Шеремете. В его честь был наречен Андрей Шеремет Константинович Беззубцев-Кошкин (конец XV—начало XVI в.), родоначальник Шереметевых.

       Судя по именослову, в русском обществе той поры западническая ориентация была не в почете и не в обычае. Бесспорно она проявилась только в одном (!) случае, у Колычевых: Степан Иванович, сын Павла Лобана Андреевича и отец митрополита Филиппа, получил громкое для балтийских держав прозвище Стенстур (его тезка прославился как регент Швеции в 1473—1503 гг.)⁵⁸. Что касается ономастических заимствований из «Повести о Бове королевиче», то они вряд ли могут трактоваться в западническом плане. В русских версиях памятника связь с Францией, его родиной, была полностью утрачена. У тех жителей Московского государства, которые нарекали своих младенцев Бовой или Лукопером (в 1604 г. некий Лукопер Озеров вез царскую грамоту в Нижний Новгород), не было оснований отождествлять художественное пространство повести с Западной Европой. С этой точки зрения больше всего показательна 3-я редакция повести (по классификации В. Д. Кузьминой). Здесь действие протекает в Арменском, Задонском, Рахленском царствах, рахленского государя зовут Салтаном Салтановичем, гости-корабельщики допытываются у Бовы, христианского он роду или татарского, и т. п.⁵⁹

        Ментальность именослова соответствует русской культурной ситуации XVI в. в целом. Один ее полюс—охранительные, консервативные тенденции, сказавшиеся, в частности, в ослаблении литературных контактов с Западом. «Европеизм» Ивана Грозного, впрочем, весьма своеобразный, этим тенденциям не противоречил: он был исключительно царской прерогативой ⁶⁰, не в пример и не в образец подданным.

-----------------------------------

57 Белецкий Пл. А. К вопросу о происхождении названия украинской народной картины «Козак—Мамай» // Slavica. Т. VIII. 1968. Р. 29—32.
58 Веселовский С. Б. Ономастикой. С. 300.
59 Текст этой редакции см. в кн.: Изборник (Сборник произведений литературы Древней Руси. М., 1969. С. 516—541). Из сказанного ясно, что фамилии тюркского происхождения не обязательно указывают на тюркскую родословную. Так, Куракины ведут свое происхождение от Гедимина. Курака—тюркизм, который появляется у Гедиминовичей как прозвище в XV в. У других Гедиминовичей в том же XV в. появляется прозвище Булгак (от него, в частности, пошли Голицыны). Совершенно необязательно только на этом основании предполагать какие-то кровные узлы Гедиминовичей с родом, происходящим из Золотой Орды (ср.: Баскаков Н. А. Русские фамилии тюркского происхождения. М., 1979. С. 47—50). Прозвища такого типа, как мы видели, могут быть генеалогически не обусловлены —речь идет, собственно, не о генеалогии, а о культурной ориентации.
60 Официальная позиция Грозного была строго ортодоксальной: в полемике с проповедником общины «чешских братьев» Яном Рокитой он выразил ее в форме афоризма: «Яко латына прелесть, тако и вы тьма» (Послание к неизвестному против люторов. Творение Парфения Уродивого. Сообщил архимандрит Леонид. СПб., 1886. С. 26).

470
        О другом культурном полюсе можно судить по «Казанской истории», где защитники Казани изображаются чуть ли не в приязненных тонах, не как супостаты, а как «наши»: здесь «нарушения этикета простираются до такой степени, что враги Руси молятся православному богу и видят божественные видения»⁶¹. Какова подоплека этих нарушений литературного этикета?

        Они не будут резать глаза, если мы вспомним, что на роль ряженого государя Грозный выбрал не рюриковича («Августова роду»), не гедиминовича («Палемонова роду»), но крещеного татарина Симеона Бекбулатовича, внука хана Большой орды Ахмата и зятя удельного князя И. Ф. Мстиславского; что пресловутый Симеон Бекбулатович еще до крещения, когда его звали Сани Булат, был касимовским царем ⁶²; что наряду с Касимовом на московской земле процветали и другие татарские уделы—такие, как Юрьев-Польской, которым в опричные времена правил астраханский царевич Кайбула, как Звенигород. (его держателем до смерти в 1565 г. был последний казанский хан Едигер-Симеон Касаевич, а несколько лет спустя Али Муртаза, сын Кайбулы), как Романов, отданный Грозным ногайским мурзам, в том числе князьям Юсуповым, племянникам хана Большой ногайской орды Исмаила...⁶³

        Вассалы-мусульмане занимали почетные места в правящем слое. В походы они ходили со своим двором и со своим войском. Их назначали воеводами, отличали и награждали. Крестившись, они роднились с самыми знатными московскими фамилиями. Все это помогает понять, почему автор «Казанской истории» переменил этикетные знаки. Славяне и тюрки, перемешавшись на Восточно-Европейской равнине, сумели извлечь урок из многовекового соседства — не всегда мирного, но не всегда и враждебного. Не удивительно поэтому, что, изучая мирские имена XVI в. (хотя бы на первую букву азбуки), мы в исконно русских семьях находим Айдаров, Адашев, Азанчеев, Амиров, Амуратов, Асманов, Атаев, Аталыков, Ахматов, Ахмылов...

     Именослов есть зеркало общественного настроения. Из картины, отразившейся в этом зеркале, понятно, что обратить взор на восток и юг в поисках монарших образцов было для XVI в. всего лишь естественно. Если Москва в плане культурном—оплот православия, хранительница наследия Византии, балканского славянства, Молдавии и Валахии, то в плане государственном она перенимает бразды правления над Восточно-Европейской равниной, а вскоре и над Сибирью у поверженной Орды. «Агарянский» и «бусурманский» оттенок этой ориентации не смущал ни одни книжные умы, каковыми были Пересветов и автор «Казанской истории»; он не смущал всех вообще русских людей. Так свидетельствует фольклор, в котором великий князь московский Иван Васильевич становится царем только после покорения Казани, и это тот самый случай, когда «после—значит потому»:
 

И бежал тут велики князь московски
На тое ли высокую гору-ту,
Где стояли царские полаты.

..............................................................
А за гордость царя Симеена,
Что не встретил Беликова князя,
Он и вынял ясны очи косицами,
Он и взял с него царскую корону,
И снял царскую перфиду,
Он царской костыль в руки принел.
И в то время князь воцарился
И насел в Московское царство,
Что тогда-де Москва основалася,
И с тех пор великая слава ⁶⁴.
 

      Так отражена в фольклоре средневековая идея translatio imperii. Иван имеет право на царские регалии и отныне — «вольный царь»⁶⁵.

----------------------------

61 Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. 2-е изд. Л., 1971. С. 120.
62 Касимовское царство было учреждено московскими великими князьями еще в середине XV в. См.: Шишкин Н. История города Касимова с древнейших времен. 2-е изд. Рязань, 1891.
63 См.: Скрынников Р. Г. Опричный террор. С. 210—214.
64 Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М., 1977. С. 152.
65 См.: там же. С. 27, 32, 70.

471

       Но как сам Иван IV относится к монаршему ученью? И от него, и от Курбского мы знаем, что в молодые годы, в блаженной памяти времена избранной рады царь слушается советников, т. е. учится у них. Потом в его мироощущении и поведении происходит разительный поворот. Порвав с радой, царь не устает подчеркивать, что никого не хочет и никого не будет слушаться. Главный его упрек Адашеву, Сильвестру и Курбскому как раз и состоит в том, что они «восхищали учительский сан»⁶⁶. Это постоянный до назойливости мотив первого послания беглому сподвижнику—следовательно, это мотив ключевой. Быть может, Грозный намеревается брать уроки в школе истории? Ничуть не бывало. Если он к ней прибегает, то лишь затем, дабы найти опору и оправдание своей позиции автаркии царя. Деяния преждебывших государей, ветхозаветных, византийских и других, нужны ему для одной цели—подчеркнуть, что те цари, которые были «послушны епархом и сигклитом... в погибель приидоша»⁶⁷. Зато те, кто не давал голоса советчикам, победили всех врагов и прославились. Подражания заслуживает только такая традиция—«обычай» никого не слушаться и ни у кого из людей не учиться.
---------------------------------
66 Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. С. 19. К этим словам Грозного следует отнестись особенно внимательно, так как учительский сан на Руси обозначал претензию на духовные полномочия. Когда в 1640-х гг. в Москву приехал грек Венедикт, то его отослали обратно в Константинополь, потому что он кичился своим учительством, называя себя учителем, не имея на то достаточных оснований. В послании русского правительства, которое сопровождало высылку Венедикта, говорится, что учителям «достойно от иных таковая похвала примати, а от своих уст токмо мудрых Исправителю и всякому делу Хитрецу, всесильному богу несложная похвала приносити,—се есть корень христианскому любомудрию и не зазорный учительский сан... При патриахе ж меньшему от него в чину не достоит учителем нарещися... Укоряя же господь наш книжников и фарисеев... глаголаше: любят же преже возлсгания на вечерех и преже седания на сонмищах и зватися от человек: учителю, учителю! Но учеником же, научая их, господь наш глаголаше: вы ж не нарицайтесь учителе, един бо есть учитель ваш Христос» (цит. по: Каптерев Н. Ф. Характер отношений России к православному Востоку в XVI и XVII столетиях. М., 1885. С. 484—485, примеч.). В этой перспективе всякое учение сводится к вероучению: отсюда звание «учителя», «учительский сан» предполагает, так сказать, санкцию свыше, духовные полномочия. Тот, кто называет себя учителем либо учит, не имея такой санкции и таких полномочий,—тот самозванец. В этом, в сущности, и обвиняет Грозный Адашева, Сильвестра и Курбского.
67 Там же. С. 23.

472
       Из этого проще всего сделать вывод, что Иван IV исповедует идею неограниченного самодержавия, что он тиран, руководствующийся необузданной, больной фантазией, что он потакает своим страстям и прихотям, что он ориентируется на одного себя. Такой вывод обычно и делается. Он справедлив, но недостаточен, ибо опять-таки уводит дело из истории и культуры в психологию и психопатологию. Между тем наряду с эмоциями у Ивана есть логика—жестокая, но почти безукоризненная. У Ивана есть учителя, образцы, ориентиры. Эти ориентиры—бог и архангел Михаил.

         На Руси XVI в. живо интересовались византийской по происхождению идеей, согласно которой бог—это «царь небесный», а царь—«земной бог». В послании к молодому Ивану ее пространно изложил Максим Грек ⁶⁸. Говоря о тех, кто «благоверно царствует на земли, уподобляясь небесному владыке», он пишет: «Сия началствующих богу подобных соделовают (т. е. цари подобны богу. _А. П., Б. У.) и державу их не точию утвержают и во глубоце мире и тишине всегда сохраняют, но еще и преславнейшими победами украшают и прославляют их». От подобия совершается естественный переход к подражанию, к основополагающему принципу средневековой культуры, философскому и поведенческому.

          «Многим убо и различным сущим и человецех художеством и хитростям и
вельможным саном, кождо человеков безпрестани печется и всею душею тщится достигнута край конец, егоже желает, художества или хитрости или вельможнаго сана, аки на образ некий, на возсиявших древле в некоих сих взирая; тебе же, благовернейшему и всехвальному самодержцу всея Русии, емуже уверена суть от самого вышняго скипетра царства преславнаго, и на кий ин образ взирати подобает всегда, а не точию в самого царствующаго на небесех..., иже един есть страшен и всесилен». Отсюда закономерно вытекает, что царь—образ божий. «Царь... ни что же ино есть, разве образ живый и видимь, сиречь одушевлен, самого царя небеснаго, якоже рече некий- от еллинских философ к некоему царю, сице глаголя: царству уверен быв, буди тому достоин, царь бо божий есть образ одушевлен, сиречь жив».

    Наставления ученейшего Максима Святогорца согласуются с высказываниями людей совсем другого круга. Гораздо позже опричник Васюк Грязной писал царю нечто подобное: «Ты, государь, аки бог, и мала и велика чинишь»⁶⁹. Это, конечно, слова пустого бахвала, застольного шута, человека «исторического» в ноздревском духе. Но они тем более показательны: значит, мысль о «земном боге» стала расхожей, перешла в общее пользование. Это подтверждает П. Одерборн, который в памфлете на Грозного (1585 г.) замечает, что при жизни царь—земной бог, император и папа для своих подданных («Bey seinem Leben hielten in sein Untei thanen nicht allein fur einen irrdischen Gott, sondern auch fur iren Kayser und Papst»)⁷⁰. Это подтверждает также Исаак Масса (1612 г.): московиты, по его сведениям, считают царя «почти земным богом»⁷¹.
----------------------------
68 Максим Грек. Сочинения. Ч. II. Казань, 1860. С. 346—348.
69 Цит. по: Садиков П. Царь и опричник. (Иван Грозный, В. Гр. Грязной и их переписка 1574—1576 гг.) // Века: Исторический сборник. Т. I. Пг., 1924. С. 75.
70 Oderbom P. Wunderbare, erschreckliche, unerhorte Geschichte und warhaffte Historien...Gorlitz, 158H,f.d/3.
71 Цит. по: Алексеев М. П. Сибирь в известиях западноевропейских путешественников и писателей. Введение, тексты и комментарии. Т. I. XIII—XVII вв. Иркутск, 1932. С. 252.
 

473
         Итак, идея дана, место царя в мировом порядке определено. Его власть—от бога, поэтому он не несет ответственности перед людьми; учеба у них ему противопоказана. Только божество может предложить ему модель поведения. Идея дана, но из нее каждый волен выводить различные следствия, поскольку различны облики бога, из которых состоит христианская Троица. Иван IV отдает предпочтение богу грозному и наказующему, т. е. Саваофу, богу-отцу (возможно, какую-то роль играет здесь «отцовство» монарха по отношению к подданным: они—«детушки», а он для них «царь-батюшка»), Саваоф—это закон, неумолимый и карающий, и на земле его воплощает государь. В такой концепции нет религиозного вольнодумства, поскольку Иван, во-первых, сознает, что как человек, как лицо—он червь перед богом; во-вторых, он не принижает Благодать, не забывает о непамятозлобии, прощении врагов и т. п.

        Но это не царская, а церковная прерогатива, право и обязанность архипастыря: «И аще убо царю се прилично, иже биющему в ланиту обратити другую?.. Како же царство управити, аще сам без чести будет? Святителем же сие прилично. По сему разумей разньства святительству с царством»⁷². В сознании Ивана IV сфера государственная и сфера церковная разграничены четко и строго, прямо как в «Домострое» Сильвестра. О том, что слова царя—не пустые слова, не притворство, говорит хотя бы история возведения на митрополичий престол Филиппа Колычева. Она нелепа, если взглянуть на нее с позиции тирана, с точки зрения его интересов, его пользы. Для чего в самом деле силой понуждать на митрополию человека нравственного, чрезвычайно популярного, по натуре независимого—и потому крайне неудобного? (Это «неудобство» и предопределило трагическую судьбу Филиппа.) Вряд ли здесь имела место политическая близорукость, скорее наивная, но принципиальная приверженность порядку. Иван по природе и воспитанию был консервативен, он стоял за порядок, он искал в митрополиты «лучшего», а не марионетку, не думая о том, что собственноручно создает неизбежный конфликт «царства и святительства».

       Одновременно с богом образцом для царя может служить и Михаил Архангел. Это не только московская традиция (еще Иван Калита выстроил в Кремле первый Архангельский каменный собор; именно Архангельский собор—усыпальница великих князей и потом царей, в том числе царя Ивана). Это и традиция вселенская: «Моисею предстатель бысть Михаил Архаггел, Иисусу Навину и всему Израилю; та же во благочестие новей благодати первому христианскому царю, Константину, невидимо предстатель Михаил Архаггел пред полком хождаше и вся враги его побеждаше, и оттоле даже и доныне все благочестивым царем пособствует»⁷³. Эрудиция Ивана IV в данном случае безупречна. Михаил—это воитель и архистратиг, великий князь небесных сил и державный царственный ангел, «ангел истории»⁷⁴.
 

        С мечом явился он Иисусу Навину; в Апокалипсисе он низверг сатану, «древнего змия»; с императором Константином он вступил в воинский союз. Эти функции приписывались св. Михаилу и в западном христианстве ⁷⁵.
---------------------------

72 Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. С. 24.
73 Там же. С. 36.
74 См.: Lueken W. Michael. Eine Darstellung und Vergleichung des jiidischen und der morgenlandisch-christlichen Tradizion vom Erzengel Michael. Gottingen, 1898.
75 См.: Добнаш- Рождественская О. Л. Культ св. Михаила в латинском средневековье V—XIII века. Пг., 1917 (гектографированное издание).


474
В каролингскую эпоху он воспринимается как патрон императоров—и Карла Великого, и в особенности Отгона III («императором» латинские апологеты называли и самого Михаила). В облике европейского рыцаря он представал в видениях Жанны д'Арк, с его именем она сражалась с англичанами. Когда во Франции восторжествовала королевская власть, Людовик XI учредил рыцарский орден св. Михаила. Позднее в Испании был орден «Михайлова крыла».

       Как известно, Иван IV сочинил «Канон Ангелу Грозному Воеводе», обращенный к Михаилу Архистратигу ⁷⁶. Здесь упор сделан на одной его функции—функции «смертного ангела», который огненным трезубцем исторгает душу человека, затем ведет ее по двадцати мытарствам. Д. С. Лихачев совершенно прав, когда в исследовании канона пишет, что сочинить его побудили царя Ивана больная совесть и панический страх смерти. Впрочем, автор канона вполне ортодоксален и не проявляет поползновений к религиозному вольномыслию. «Возвести ми конец мой, да покаюся дел своих злых, да отрину от себе бремя греховное... Егда приидет время твоего прихода, святый ангеле, по мене грешнаго... разлучити мою душу от убогаго ми телеси,—вниди с тихостию, да с радостию усрящу тя честно». Эти императивы точно согласуются с обиходными представлениями о «смертном ангеле» Михаиле, насколько мы можем судить о них по «Измарагду»—настольной книге русских людей XVI в. О св. Михаиле идет речь в «Слове 158-м о некоем мнисе»⁷⁷.

        Трудно умирает нераскаянный грешник: «страшный... муж устреми трезубец огнен в сердце его, на мног час муча его, исторже душу его с нужею». Кончина праведника подобна отходу ко сну, это «успение» Михаил одесную и архангел Гавриил ошую ожидают разлучения тела и души, ибо «повелено есть... от Владыки не с нужею пояти ю». Душа медлит, архангелы спешат, и тогда бог посылает Давида с гуслями в сонм райских жителей. «И начаша нети красныя пения. Се же слышавши душа от радости изыде из тела и прииде на руце к Михаилу». Такой легкой смерти просил себе царь Иван.

         Кроме канона он составил также «Молитву Иисусу Христу и архангелу Михаилу». В ней царь просит воеводу небесных сил: «Соблюди раба божия в бедах и в скорбех и в печалех, на распутиях, на реках, и в пустынях, в ратех, в царех, и в князех, в вельможах, и в людех, и ко всякой власти, и от всякой притчи, и от диявола... Соблюди... от очию злых человек и от напрасныя смерти и от всякого зла». Здесь отразились, по-видимому, кое-какие личные черты Ивана IV, в частности боязнь сглаза и порчи («притчи»). Он был суеверным человеком, и об этом мы знаем из многих источников. Но нас интересует сам Михаил Архангел, прежде всего как «учитель» самодержца, как образец монаршего поведения. В этом аспекте канон и молитва мало что дают и без опоры на широкий историко-культурный контекст непонятны.

         Для Ивана небесный патрон царей—«предстатель престолу божию и творитель воли господни и совершитель заповедей его». Это своего рода заместитель бога и его двойник, на что указывает значение имени Михаил—«кто, яко бог».
----------------------

76 См. -.Лихачев Д. С. Канон и молитва Ангелу Грозному Воеводе Парфения Уродливого (Ивана Грозного) // Рукописное наследие Древней Руси. По материалам Пушкинского Дома. Л., 1972. С. 10—27 (канон и молитва цитируются далее без ссылок по этому изданию). Ср.: Спасский Ф. Г. Русское литургическое творчество. Париж, 1951. С. 225.
77 Измарагд. М., 1912. Л. 95 об.—96 (второй фолиации).
 

475
         Если св. Михаил—предстатель бога на небе, то царь, в том числе царь всея Руси, — на земле. Все трое, так сказать, изоморфны друг другу. В чем же в конце концов заключается подобие Михаила Архистратига и царя Ивана IV? В том, что оба они—«грозные», и недаром в каноне этот эпитет употреблен двенадцать раз. Что он означает?

        Установлено, что в приложении к царю эпитет «грозный» не имел отрицательного оттенка ⁷⁸. Он связан не с идеей тирании, а с идеей величия (majestas). «Достоит царю грозну быти»,—говорится в «Валаамской беседе»⁷⁹, и эти слова нельзя толковать как призыв править круто и безжалостно. Дело не только в том, что в памятнике прямо говорится о необходимости царского милосердия: «Милостивый человек есть царь, милость показа свою к миру, уподобися милостивому богу» (с. 179). Дело в контексте: эпитет «грозный» и существительное «гроза» появляются там, где речь идет о порядке в государстве, об обязанности монарха «исправляти и здержати» (с. 166, 182) города и веси, «уставити» (с. 174, 188) определенные правила поведения в монастырях и в миру. Поэтому и возможны мнимые оксюмороны типа «царская смиренная гроза» (с. 174) и «царьская смиренная и всегодная гроза» (с. 192). Поэтому в фольклоре встречаются «оксюморонные» сцены, когда Иван IV весел, радостен, милостив—и одновременно грозен ⁸⁰. «Грозный царь имярек»—это просто-напросто титулярная формула, которая означала самодержавного государя и получила хождение после того, как Русь объединилась и пересилила наконец Орду (Ивана III, несколько предваряя ход вещей, уже называли царем и Грозным). В устной поэзии (у того же Кирши Данилова) эта формула дожила до эпохи Петра:

Еще будет атаман в каменной Москве,
Поклонился государю о праву руку,
Сквозь слезы он словечко едва выговорил:
«Ах ты, свет наш, надежда, благоверны царь,
А и грозен сударь, Петр Алексеевич!..»

       Более того, эпитет «грозный», по-видимому, вызывал сакральные ассоциации. Этот эпитет связывался с «правдой» (между прочим, в «Повести о Дракуле» и у Пересветова!)⁸¹, т. е. идеей божественного порядка и божественной справедливости, а тем самым—и с возможностью судить и наказывать за отступление от правды. Соответственно эпитет прилагается к царю, поскольку царь уподобляется божеству, понимается как образ бога на земле (см. выше). Наименование «грозным» Ивана IV явно связано с официальным принятием им царского титула, с венчанием на царство (сказанному не противоречит то, что «грозным» в свое время могли называть также Ивана III—ведь его уже величали «царем»!)⁸². Одновременно эпитет «грозный» связывает царя с «грозным воеводой небесных сил», носителем божьей воли—архангелом Михаилом.
------------------------

78 См.: Szeftel M. The Epithet Groznyj in Historical Perspective // Russia and Orthodoxy. Essays in Honor of Georges Florovsky. Vol. II: The Religions World of Russia Culture / Ed. by Andrew Blane. The Hague—Paris, 1968. P. 101—115.
79 Цит. по: Моисеева Г. Н. Валаамская беседа—печатник русской публицистики середины XVI века. М.; Л., 1958. С. 166, 182 (комментарии Г. Н. Моисеевой к понятию «грозный царь» см. на с. 105). Ссылки на это издание даются далее в тексте.
80 Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. С. 70—71.
81 См.: Szeftel M. The Epithet Groznyj in Historical Perspective. P. 104—105, 107.
82 Великого князя Тверского и Владимирского Дмитрия Михайловича (1299—1325) называли «Грозные Очи». Это скорее всего перекличка с иконой «Спас Ярое Око» (Спасский собор был патрональным храмом Твери), а не отголосок славной репутации этого князя, который, «мсти кровь отчу», убил в Орде Юрия Московского и сам был изрублен. Прозвание «Грозные Очи» носил и ярославский князь Василий Давидович (1321—1345). В этих прозвищах—несколько иные коннотации, однако и они обнаруживают сакральный характер.

476
        Эпитет «грозный» применительно к царю связан с представлением о «царской грозе»: «грозный царь»—тот, от кого исходит «царская гроза». «Царская гроза» в свою очередь вызывает сакральные ассоциации с «божьей грозой»; ср. ту же «Валаамскую беседу», где есть красноречивое выражение «царева небесная гроза» (с. 174). Гроза как таковая с точки зрения русского человека той поры—божье наказание. В те времена полагали, что тот, кого убило молнией, сподобился благодати и непременно попадет в царство небесное. Дело доходило до того, что погибших от грозы причисляли к лику святых. Такова судьба крестьянского отрока с Пинеги Артемия, почти ровесника Ивана IV.

        «Лета 7041 (1533) родися святый праведный Артемий, юж бе на Пинеги верколскый чюдотворец, отец у него Козьма рекомый Малый, мати Полинария. И бысь Артемий 12 лет, и делая у отца труды своими землю оря и боронити нача, и божиим судом взоиде туча и гром страшный, и молния и гром гряну страшный, Артемий же ужасеся от того страшнаго грома и предасть душу свою господеви. Тело ж его положено на пусте месте одаль церкви, иж бе под сосной, и мощи его святыя обретены по преставлении его [в] 33 летех. Лета 7085 (1577) обретение честных мощей святаго преподобнаго страстотерпца Артемия, верколского чюдотворца»⁸³.

       И позднее в народном быту сохранялось убеждение, что нельзя противиться
«божьей грозе»⁸⁴ и нельзя роптать на нее. Грешно пытаться спасти людей или постройки, в которые ударила молния, потому что молния и гром—божья воля,
даже божья милость, особая благодатная отметина. «Бог посетил!»—вот обычная реакция русского человека на случившуюся с ним беду.

         В логике Ивана IV отсюда вытекает, что главная обязанность монарха—карать зло, поражать подобно грозе. В этом убеждении царя укреплял образ Ангела Грозного Воеводы, как он рисовался средневековому религиозному сознанию. В восточнохристианских легендах (перешедших и на латинский Запад) о приближении св. Михаила возвещает удар грома. «Светлое и мрачное чередуется в нем. В нем надежда и угроза. С ним опасно шутить, его нельзя безнаказанно увидеть. С другими святыми легче иметь дело. Его можно ждать в виде пожара с неба, урагана с гор, в виде водяного столба в море... Он почти на границе добра и зла. Борясь за добро, он часто бывает яростен; иногда он бесцельно жесток. Он карает, убивает, сечет розгами, уносит смерчем. Ударяет молнией. Это гневный Бог и святой Сатана. Его больше боятся и чтут, чем любят. Элемент добродушия почти отсутствует в его легенде»⁸⁵. Эта характеристика, если закрыть глаза на трансцендентные мотивы, вполне приложима к царю Ивану, прилежному ученику небесного наставника.
----------------------------
83 Копанев А. И. Пинежский летописец XVII в. // Рукописное наследие Древней Руси. По материалам Пушкинского Дома. С. 75. Ср.: Дмитриев Л. Л. Житийные повести русского Севера как памятники литературы XIII—XVII вв. Л., 1973. С. 249—261.
84 В «Полтаве» о Петре I сказано: «Он весь как божия гроза» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти т. Т. IV. М.; Л., 1957. С. 296). Это значит, что Петр сражается за правое дело, что он непобедим, что противостоять ему бесполезно.
85 Добиаш-Рождественская О. А. Культ св. Михаила в латинском средневековье У—ХШ веков. С. 392.
 

477
        Согласно православной доктрине, все люди грешны. Человек как отдельное лицо не в силах избыть греха, ибо природа человека греховна. Поэтому бог (или архангел Михаил—«Кто, яко бог») может карать без видимой вины: наказуется общее зло мира, а не каждое конкретное проявление зла. «Аки бог» ведет себя Иван IV, обрушивая царскую грозу на все общество. Он громит Новгород, Тверь, собирается громить Псков—и даже Москву! Когда 25 июля 1570 г. царь решил устроить на Поганой луже в Китай-городе публичную казнь последних «изменников» по новгородскому делу, среди земского населения столицы поднялась паника. Лавки закрылись, улицы опустели, все попрятались по домам. Иван успокаивал народ, «говоря, что, правда, в душе у него было намерение погубить всех жителей города, но он сложил уже с них свой гнев»⁸⁶.

        Коль скоро главная функция царя—наказание, то пролитие крови его не страшит. Кровь не будет вменена ему в вину. Иван уверял в этом Курбского, ссылаясь на исторические примеры: «Воспомяни же и в царех великого Константина: како, царствия ради, сына своего, рожденнаго от себе, убил есть! И князь Федор Ростиславичь, прародитель ваш, в Смоленце на Пасху колико крови пролиял есть! И во святых причитаются!»⁸⁷ Выходит, что Иван Грозный одобрил императора Константина Великого, который в 326 г. казнил своего сына Криспа (ведь это простилось равноапостольному св. Константину). Тем самым Грозный как бы запрограммировал сыноубийство за 17 лет до смерти царевича Ивана Ивановича.

        Так Иван Грозный «сам для себя стал святыней и в помыслах своих создал целое богословие политического самообожания в виде ученой теории своей царской власти»⁸⁸. Это «политическое богословие» предусматривает, что грешно сопротивляться царской каре, грешно «ненавидеть наказание». Более того, царский гнев, равно как гнев божий, — некое отличие, неприятие которого является делом безумным и кощунственным. Иван осуждает Курбского за то, что последний уклонился от царского гнева, а значит, восстал и против бога: «ты же, тела ради, душу погубил еси, и, славы ради мимотекущия, нетленную славу презрел еси и, на человека возъярився, на бога возстал еси... Аще праведен и благочестив еси, по твоему глаголу, почто убоялся еси неповинныя смерти, еже несть смерть, но приобретение?.. Се бо есть воля господня—еже, благое творяще, пострадати. И аще праведен еси и благочестив, про что не изволил еси от мене, строптиваго владыки, страдати и венец жизни наследити.⁸⁹»

       Курбский, уличавший царя в «небытной ереси», сам, с точки зрения Грозного, оказывается еретиком, вероотступником, поправшим основные христианские догматы. Царь направляет послание человеку, «отступшему божественнаго иконнаго поклонения и поправшему вся священная повеления»⁹⁰. Обвиняя Курбского в иконоборчестве, Грозный, возможно, имеет в виду ересь вообще
-------------------------

86 Шлихтинг А. Новое известие о России времени Ивана Грозного. Л., 1934. С. 46; ср.: Скрынинков Р. Г. Опричный террор. С. 92.
87 Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. С. 19.
88 Ключевский В. О. Соч. в 8-ми т. Т. II. М., 1957. С. 196.
89 Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. С. 14.
90 Там же. С. 13 (ср. с. 15).

(напомним, что в неделю православия церковь анафематствует иконоборцев и наряду с ними всех и всяческих еретиков, так что иконоборцы символизируют все ереси). Но допустимо и другое объяснение. Курбский восстает против монарха, который олицетворяет бога, есть «образ живый и видимь, сиречь одушевлен, самого царя небеснаго». Тем самым цареборец Курбский оказывается иконоборцем. Грех Курбского в глазах Ивана не в том, что князь бежал за рубеж, а в том, что он бежал от царского гнева.