|
Французская революция
На следующих страницах:
Мона Озуф. Народная жизнь и
революционный праздник
З. Чеканцева.
Праздник и бунт во Франции: Между Фрондой и революцией
М.
Одесский. Вольнодумный тезаурус декабристов
Révolution-революция-переворот-превращение
Ноэль Паркер. Параллаксы: революции и «революция»
в глобальном представлении
Мона Озуф
История революционного праздника
Озуф Мона.
Революционный праздник: 1789-1799 /
Пер. с фр. У.Э. Ляминой. -
М.: Языки славянской
культуры, 2003, с. 7-23
Мы привыкли с печальным вздохом говорить: «Праздников больше нет!» На то же
сетовал и XVIII век. Его жалобы по этому поводу так разнообразны и настойчивы,
что у исследователя, пытающегося предложить свою классификацию праздников,
опускаются руки. Но праздник празднику рознь. Династические, религиозные,
народные торжества, празднества гильдий и корпораций — весь этот пестрый хаос
едва ли позволяет говорить о «традиционном празднике» вообще. Однако мы все-таки
употребляем здесь единственное число, ибо праздники были окружены всеобщим
осуждением. Традиционный праздник — образ негативный; люди просвещенные взирали
на него неприязненно или равнодушно, находясь, подобно нам, в уверенности, что
подлинный вкус праздника утрачен.
Но если XVIII столетие полагало, что
праздничного веселья нынче не встретишь, то причиной тому был как раз избыток
праздников. Их преизобилие, а не сегодняшний недостаток — вот что вызывало
уныние людей той эпохи. По сведениям Никола де Ла Мара, в Париже отмечалось
тридцать два праздника; к ним следует прибавить еще пятьдесят два воскресенья.
На таком фоне отмена некоторых торжеств кажется мерой весьма робкой. Заветное
слово «ограничение» (retranchement) красной нитью проходит через все столетие и
запечатлевается в наказах третьего сословия. Частота его употребления
продиктована соображениями экономической целесообразности. Именно она с
презрением отвергает бесконечную череду, где мелькают праздники придворные и
сословные, процессии ректоров, шествия ремесленников (ибо все они суть побеги
одного дерева — «присущей нам склонности к безделью» 1). Она
заставляет подсчитывать, и зачастую с большой точностью, убытки, в которые сей
бич ввергает страну; этим выкладкам уделял пристальное внимание Монтескье.
Протестантизм и тот позволяет сэкономить пятьдесят рабочих дней в году. Так
стоит ли удивляться, что «протестантская торговля» услешно конкурирует с
«торговлей католической»?2
--------------------------------
1 Faiguet de Villeneuve, L'Ami des Pauvres, ou I'Econome
politique. Paris: Moreau, 1766.
2 Montesquieu, De I'Esprit des lois. Geneve: Barrillot et fils, 1748.
8
Из этого
утверждения рождается лавина проектов: их авторы предлагали переносить праздники
на ближайшее к ним воскресенье или даже выходить в эти дни на работу после мессы
и проповеди 3. Таким образом можно было бы воздать должное как труду,
так и отдыху и, славя Бога, сжимать в руке серп. Пусть святые сердятся — что с
того? XVIII век сделал этот смелый шаг задолго до якобинских неистовств, задолго
до того, как Шарль Виллет осмелился утверждать, что интересы святых противоречат
интересам народов 4.
С другой стороны, сосредоточенность на полезных занятиях есть «мать невинности».
Из этой максимы аббата де Сен-Пьера, повторявшейся на протяжении целого столетия
и наконец опостылевшей, вырос замысел освободить воскресный день от попоек,
азартных игр, женщин, глупых выходок. Ненависть к расточительству смешивается
здесь со страхом перед стихийной, не поддающейся контролю составляющей
праздников. Экономический рационализм изъясняется языком моральной и религиозной
проповеди: «святые дни, отведенные благочестивым помыслам», на практике
выливаются в пьянство, разнузданность, «ужаснейшие драки» или, еще хуже,
убийства. На сцене праздника никогда не появляется «воображаемый» народ —
сладкая греза просвещенных умов, не покидающая их вплоть до Революции, которая
обходится с этой мечтой, как с явью. Праздники — это беспорядок, неприличие,
смешение полов и ролей; бал здесь правят ночная тьма и вино. Иначе говоря, все,
что, словно в ящике Пандоры, скрыто в слове «разгул». Постоянное употребление
этого слова, удобного и степенного, свидетельствует о своего рода сговоре:
обличая «разгул», энциклопедисты, не раздумывая, ставят рядом доводы властей
церковных, которым тоже была близка идея «ограничения», и властей гражданских,
всегда склонных видеть в праздничном стечении людей подозрительную толпу, куда
легко затесаться всякому сброду 5 и где в любое мгновение может
вспыхнуть драка; толпу, так или иначе обязательно наносящую оскорбление религии,
государству или нравственности.
-----------------------------
3 Abbe
de Saint-Pierre, Ouvrages politiques. Rotterdam, 1734: «Если бы епископы,
составлявшие первые правила о запрете работать в праздничные дни, увидели
нынешние увеселительные и игорные заведения, если бы они могли знать, какие
бесчинства и беспорядки возникнут от праздности и отсутствия привычных занятий,
они ограничились бы предписанием о присутствии на литургии и утренних пастырских
наставлениях».
4 Marquis de Villette, Lettres choisies sur les principaux evenements de la
Revolution. Paris: Clousier, 1792.
5 См. об этом: J.-Y. Ribault, Divertissement populaire et turbulence sociale:
les fetes baladoires dans la region de Thaumiers au XVIIIе siecle // Cahiers
archeo-logiques et historiques du Berry, 1967.
9
И все же праздники окутывают
славой и красотой голый остов бытия; нельзя не удивляться тому, что в глазах
людей XVIII века ослепительный блеск торжества уже не может служить его
оправданием. Столетие, которое завершится яркой вспышкой великолепия, началось с
неприязни к нему. Чтобы наслаждаться праздничным костюмированным представлением,
необходимо на время забыть о себе, всецело погрузиться в происходящее на сцене.
Но тому, кто не желает идти на уступку иллюзии, в глаза сразу бросится
закулисная механика праздника, плохо отлаженная, неуместная и нарочитая. В Опере
Венера скользит по небесному своду — Мабли же замечает, что «колесница очень
тяжела, Венера дрожит, а Амуры держатся так скованно, что я поневоле смеялся,
хоть и ожидал какой-нибудь ужасной катастрофы»6. Равным образом и
чудесные костюмы подобного представления уже не доставляют никакого удовольствия
тем, кого отталкивает от переодеваний и масок двойственное чувство — сословный
страх, смешанный с эстетическим отвращением; великолепие оставляет их
равнодушными. XVIII век видит в фейерверках лишь пиротехнические ухищрения,
деньги, без толку пущенные на ветер.
Итак, детская любовь к мечте исчезла.
Отчеты о революционных праздниках будут вскользь, где-то на втором плане
упоминать о «не имеющих смысла» церемониях Старого порядка — и нам следует
понимать этот эпитет буквально. На одного Дидро, восхищающегося ритуалами
праздника Тела Господня, приходится гораздо больше Мармонте-лей, которые,
всерьез опасаясь умереть от смеха, уклоняются от участия в процессии в
Эксан-Провансе, не меньшее число Буленвилье, в недоумении застывающих при виде
карнавальных великанов в Дуэ, и Вольтеров, едко высмеивающих фламандские
рождественские традиции 7. По всей видимости, рассказывать о народных
праздничных обычаях можно было, подчеркивая либо их странность и нелепость (но
без всякого любопытства, поскольку грядущее вымирание обрядов не вызывало у
----------------------------------
6 Mably, Lettre a Madame la Marquise de P... sur ГОрёга. Paris:
Didot, 1761.
7 Voltaire, Dictionnaire philosophique. Paris: Gamier, 1954: «Вот каким
представлением был отмечен в некоторых городах праздник Рождества. Сначала
появлялся полунагой молодой человек с крыльями на спине; обращаясь к молоденькой
девушке, он произносил: „Ave Maria", и т. д., она отвечала ему: „Fiat" [Да будет
так—лат.], после чего он целовал ее в губы; затем ребенок, сидевший внутри
большого картонного петуха, кричал, подражая петушиному пению: „Puer natus est
nobis" [Отрок нам родился —лат.]».
10
людей той эпохи ни мягкой грусти, ни ностальгии, ни даже ученых замечаний), либо
варварство: народный праздник — это бессвязный грохот котелков и совков для
угля; толпа, наводняющая улицы и площади; дикие увеселения вроде стрельбы по
птицам или разрывания гуся; глухая угроза, таящаяся за масками; отвратительные
драки, которые народ устраивает из-за бросаемых ему хлебов или колбас. Иными
словами, это кипящая стихия, которая приводит разум в замешательство или, что
еще хуже, «затмевает» его.
А важнее всего то
обстоятельство, что традиционный праздник — это вселенная границ и различий. Это
касается и придворных, династических торжеств 8, где порядок чинов и
званий расписан с образцовой строгостью, и церковных праздников, в которых
религия становится «чванной и деспотичной, чем-то вроде оперы», и шокирует своей
кичливостью 9, и наконец — театрализованных празднеств, которые
совмещают в себе пороки всех праздников, превратившихся в зрелища: на протяжении
десятков лет архитектурные трактаты обличают театр, где с особенной
отчетливостью обнаруживается социальная иерархия и упоение различиями,
дистанцией. Согласно Дидро, театр — это «темный уголок»: он неспособен «привлечь
к себе внимание всей нации»10. По мысли Мерсье, пошлость и
ограниченность низводят спектакль до уровня «домашней затеи»11 и
сообщают празднику, который в идеале должен являть собой незамутненное чудо
всеобщего бытия, характер дробный, не передающийся другим, — характер частного
увеселения.
------------------------------
8 См. замечание из мемуаров г-жи Ролан: «Когда мне доводилось видеть зрелище,
которое являла собой столица в дни торжественного въезда в нее королевы или
принцев, в дни благодарственных молебнов по случаю счастливого разрешения от
бремени особы из королевской фамилии, я с горечью сравнивала эту азиатскую
роскошь, эту несносную пышность с нищетой и заброшенностью тупой черни, которая
валом валила поглазеть на своих кумиров...»
9 Этот вопрос будет подробно освещен Ж.-М. Купе (из Уазы) в трактате «Праздники
политические и моральные»: «Остерегайтесь в ваших скромных церковках вспоминать
о пышных храмах и позорящем их убранстве; избегайте сей роскоши украшений и
позолоты...» (J--M. Coupe, Des fetes en politique et en morale. Paris: Imp. de
Baudouin, s. d.).
10 Diderot, Paradoxe sur le Comedien, precede des Entretiens sur le Fils naturel.
Paris: Garnier-Flammarion, 1967.
11 L.-S. Mercier, Du theatre. Amsterdam: E. Van Harrevelt, 1773.
11
В коллективном сознании все изъяны
традиционного праздника, «даруемого» народу свыше, искусственного,
иерархического, принудительного и в конечном счете несущего гибель, слились в
событии, которое стало предвестием грядущего ужаса, — в катастрофе, произошедшей
в ходе торжеств по случаю бракосочетания Людовика XVI. Современники не уставали
описывать «пламя, охватившее подмостки, возведенные для фейерверков, беспечность
городских властей, корыстолюбие злоумышленников, смертоносное движение карет» и
рассказывать о том, как «молодая невеста дофина, приехавшая из Версаля по Аллее
Королевы, счастливая и сверкающая великолепием наряда, спешившая наслаждаться
радостью всего народа, уехала растерянная и подавленная, с глазами, полными
слез, преследуемая сим ужасным зрелищем, не в силах забыть вопли умирающих».
Хотя в этой сцене многое прибавлено от мемуаристки 12, она все же
дает наглядное представление о том, что просвещенные умы с негодованием
отвернулись от праздников.
Так что же —
праздники больше не нужны? Такое утверждение, пожалуй, чересчур поспешно. Даже
приверженцы экономического рационализма, которые потирают руки при очередном
«ограничении», «урезании» (пусть понемногу, говаривал в таких случаях маркиз
Мирабо, да зато наверняка), и те видят выгоды праздников. Праздники организуют
время и образуют костяк повседневной жизни. Они, как это ни странно на первый
взгляд, служат гарантией благонравия, ибо дозволенные ими излишества — это
временная отмена жесткой упорядоченности и строгости, не позволяющая
необузданной стихии захлестнуть размеренный ход будней и жизни в целом. Они
мощным усилием скрепляют людское сообщество, пуская в ход идею примирения и
теплоту совместной трапезы, где все имеет свою цену: рождественские каштаны,
запеченный в крещенском пироге боб, крашеные яйца на Пасху, первые фрукты,
поспевающие к Троице. И наконец, не будь яркой череды праздников, жизнь
предстала бы тем, чем она в действительности является: «бесформенным и
безжизненным обрубком». А значит, тому, кто считает себя Другом Людей 13
— а в ту эпоху все почитали себя таковыми — праздники необходимы.
-------------------------------------
12 Madame Сатрап, Memoires sur la vie privee de Marie-Antoinette. Paris:
Baudouin freres, 1822.
13 Marquis de Mirabeau, L'Ami des Hommes. Avignon, 1756—1760.
12
Когда-то,
давным-давно, праздники были иными. В незапамятно далекие дни праздник гэходил
на договор без условий и статей, о котором писал Руссо в «Опыте о происхождении
языков», на «счастливый век, когда часы летели незаметно»14. Тогда
время не ведало расписаний, а праздник был свободен от границ и разделений и
почти не был связан со зрелищем. В ту изначальную пору участники праздничного
собрания чувствовали себя выше и счастливее просто оттого, что оказывались
вместе. Это был доисторический, первичный, ничем не замутненный праздник, к
которому, в сущности, и следовало бы вернуться. Увы! Представление о нем,
казалось, было утрачено.
Но, по счастью, не полностью. С обычаев Древней Греции и Рима был только что
«сдернут покров»15, и хотя традиции древних народов, как подчеркивал
Кур де Жеблен, сами по себе суть бледный отпечаток более ранней и потому более
истинной мифологии, все же их близость к истокам позволяет принять их за
образец. Коллективное воображение эпохи дорисовывает убогие нынешние праздники,
переносясь в ту Грецию, национальные обычаи которой аббат Бартелеми предлагает в
1788 году французам в качестве модели, или в тот Рим, где, согласно Бернардену
де Сен-Пьеру, вручение гражданам лаврового венка поощряло рост добродетелей.
Жажда новых празднеств обращена не только в будущее французского народа, но и в
его прошлое. Время растягивается между двумя направлениями: прямым и
ретроспективным. Человек эпохи Просвещения шагнул на сцену Революции,
нагруженный античными образами колесниц, атлетов, гимнастических состязаний,
пальмовых ветвей и венков.
Впрочем, если
экзотизм времени теряет новизну, век-путешественник начинает требовать пищи для
своих мечтаний у пространства. Датчане, как пишет аббат Малле, в глуши лесов, на
возвышенных религиозных праздниках поклоняются Богу, уже именуемому «Верховным
Существом»16; Мирабо замечает, что китайцы изобрели символические
праздники, где сам император благоговейно склонялся «перед плугом-кормильцем»17
(такой же ритуал приписывался и коренным жителям Перу), — об этих торжествах
впоследствии
-------------------------
14 J.-J. Rousseau, Essai sur les origines des langues. Geneve, 1781.
15 См.: N. A. Boulanger, L'Antiquite devoilee par ses usages, ou Examen critique
des principals opinions, ceremonies et institutions religieuses des differents
peuples de la terre. Amsterdam: M. M. Rey, 1766. [Имеется в виду знаменитое
сочинение Никола Буланже «Античность как она есть (буквально — „без покрова"), в
ее обычаях...», вышедшее в свет после смерти автора. — Примеч. перев.]
16 Р. Н. Mallet, Introduction a l'Histoire du Danemarc. Geneve, 1763.
17 Mirabeau, Travail sur l'education publique, trouve dans les papiers de
Mira-beau l'aine, publie par Cabanis. Paris: Imp. nat., 1791.
13
вспомнят творцы революционного праздника Сельского хозяйства. Цивилизованные
народы Нового Света, по утверждению Мабли, не утратили связи с первопринципами
Природы; они способны, как считает Рейналь, во второй раз обновить мир; у них,
напоминает Грегуар, есть свои гражданские праздники и деревья свободы — точка
притяжения для охваченных праздничным восторгом людей 18.
«Простые
обитатели счастливой Швейцарии» живут и вовсе неподалеку; у них есть праздники
виноградарей и праздники военные, о которых Ж.-Л. Молле с восторгом сообщал
Руссо 10 июня 1761 года. Его восхитило не только само зрелище (в Женеве
незадолго до этого были введены строевые упражнения на прусский манер) того, как
500 человек торжественным маршем проходят перед 12 000 зрителей, но и братское
слияние людей, с этим связанное: «На каждом перекрестке давала себя знать
кипевшая ключом всеохватная радость; все дела были отложены; люди хотели
наслаждаться обществом друг друга, и только; все лица были оживлены улыбками,
все были приветливы и утонченно любезны; если бы у слова «инфекция» имелся
положительный смысл, то я сказал бы: инфекция всеобщего дружелюбия заразила всех
членов общества». Руссо с удовольствием прочитал этот отчет и в ответном письме
выразил такое пожелание: «Пусть среди нас возродятся сии вкусы, игры, сии
патриотические праздники, кои образуют единое целое с нравственностью и
добродетелью; в них участвуешь с воодушевлением, вспоминаешь о них с
наслаждением»19.
-------------------------
18 Майские деревья распространились в Америке, начиная с 1765 года, и были одним
из средств борьбы с английским владычеством: на них расклеивались объявления,
плакаты и карикатуры. Как свидетельствует стихотворение Томаса Пэйна,
опубликованное в 1775 году и пользовавшееся широкой популярностью, к этому
времени они превратились в деревья свободы:
The fame of its fruit drew
The nations around
To
seek out this peaceable shore
Unmindful of names and distinctions
They came,
For
freemen like brothers agree
With one spirit endued
They
one friendship pursued
And their temple was Liberty tree.
19
Correspondance complete de J.-J. Rousseau, tome IX. Geneve: Institut et Musee
Voltaire, 1969.
14
Но так ли уж необходимо
пускаться в странствия — пусть даже сравнительно недальние? И во французской
деревне, прибежище неяркой экзотики, внимательный взгляд может отыскать
праздники, способные послужить образцом и при этом не требующие обременительных
путешествий. Мало сказать, что пасторальный роман, в горниле которого в ту эпоху
закалилось такое множество чувствительных душ, рассказывает, среди прочего, и о
празднествах — он представляет собой один сплошной праздник. В «Галатее»
Флориана содержится буквально все, что перекочует затем в арсенал революционных
торжеств: сообщество радостно работающих граждан, несомненный предвестник
ликующей толпы, которая в 1790 году будет трудиться на Марсовом поле; физические
упражнения молодых и здоровых людей (они впоследствии отразятся в гимнастических
праздниках эпохи Директории); накрытые под сенью густолиственных деревьев столы,
которые войдут в традицию «гражданских трапез». Похороны генералов Гоша и Жубера,
в свою очередь, станут слепком с пастушеских погребальных обрядов, описанных
Флорианом; здесь также будут кипарисовые венки и пастушьи посохи, в знак траура
обвитые пучками черных лент. Очень многие в XVIII столетии полагали, что
пасторальный роман, который, как нам кажется сейчас, в принципе не связан с
народными обычаями и является чистым образчиком эскапизма, повествует о
реальной, зримой действительности. Карамзин с фактографической точностью
рассказывает о празднике девичьей добродетели в Cюрене 20; это
аллегория равенства, наконец-то обретшая воплощение. Ведь он замечает, что
нарядно одетые сюренские крестьяне, нахваливающие местное вино и добрые нравы
своей деревушки, смело танцуют с парижскими дамами, кои «всегда любопытствуют
видеть невинность так близко от Парижа». В 1785 году г-жа Жюльен 21
подробно пишет своему десятилетнему сыну (это Марк-Антуан Жюльен, который
впоследствии приобретет известность как Жюльен-сын) о сельском празднике, где
всего в избытке: и совместного труда (сбор винограда в большую корзину), и
чистого кипящего веселья (танец на лужайке). Мать сокрушается, что мальчик не
видел этих сцен своими глазами и не получил урока радости. Ла Ревельер-Лепо
вспоми-
-----------------------------------------
20
Karamzine, Voyage en France, 1789—1790 // Revue de la Revolution, 1884. Русский
текст см.: Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 273.
21 Е. Lockroy, Journal d'une bourgeoise pendant la Revolution. Paris:
Calmann-Levy, 1881.
15
нал, что свадьба одной его родственницы, сыгранная в деревне, показалась ему
образом, залетевшим в современность из далекого прошлого. Здесь было слито
воедино все, чего можно требовать от праздника: красота без суетного блеска,
изобилие, не переходящее в расточительство, взаимная открытость и, наконец,
«благопристойность, чтимая и в пылу бурной радости, и среди оживленнейших
наслаждений» 22. Подобные впечатления так сильно воздействуют на
восприятие мира в целом, что впоследствии революционные праздники многим
покажутся реминисценциями из их собственного прошлого. Люди, сформировавшиеся в
эпоху чувствительности, будут упорно воскрешать героев своих воспоминаний
(доброго друга, преданного сына, любящую мать, помещика-благодетеля,
великодушного священника), их обстановку: несколько бочек, стоящих в глубине
риги, наполненные цветами корзины, целый лес непременных пальмовых ветвей, их
фон — сияние земного рая.
Однако все это —
отрывочные, бессвязные образы праздника, подобные тем, что остаются от
путешествия. Ни в одной эпохе, ни в одной стране праздник не обладает всеми теми
чертами, которые столь дороги человеку XVIII века; нигде не найдешь системы
праздников, скрепляющей и поддерживающей бытие в целом. Обрести идеал можно
только в утопическом государстве, куда в ту пору люди отправлялись сплошь и
рядом. Жителям этих безмятежных уголков, где жизнь, труды и удовольствия
отличаются умеренностью, совершенно незачем устраивать какие-то особые
торжества. Здесь и в самом деле нет нужды забывать об обыденности: дни, похожие
друг на друга, все до одного должны быть праздничными, ибо этот мир лишен как
конфликтов, так и движения. Но в утопии все же есть свои праздники, и их немало.
Прежде всего следует учредить торжество в память о некоем основополагающем
событии, созидательном разрыве с прошлым, благодетельном крушении. К этой
ключевой (и, пожалуй, единственной) памятной дате утопической истории,
безусловно заслуживающей ознаменования, примыкают воспоминания о героических
поступках, полезных изобретениях; великим людям благодарная утопия посвящает
новые праздники. Есть, кроме того, череда времен года, ключевые моменты которых
(начало и завершение больших сельскохозяйственных работ) необходимо отмечать;
наконец, все события частной жизни, бракосочетания и кончины, в прозрачном мире
братолюбивой утопии становятся значимы Аля общества в целом. Отсюда множество
поводов для торжества.
-------------------
22 La Revelliere-Upeaux, Memoires. Paris: J. Hetzel, 1873.
16
Нетрудно понять, что именно в
утопических празднествах пленяло людей предреволюционной поры: они обожали
различные классификации, порядок, а потому им был дорог и мотив подведения
итогов, художественный эквивалент революционного разрыва с прошлым, и мысль о
том, что праздники, распределенные в границах года правильным образом, не
зависят от капризов и случайностей календаря; их нелюбовь к «разгулу» с
восторгом приветствовала праздник, который полностью подобен повседневной жизни,
является словно бы сгустком ее интенсивности, но при этом лишен даже тени
отрицания и сомнения; они боялись тайн, а значит, комфортно чувствовали себя на
общественном празднике, где всё, даже любовь и дружба, смело заявляет о себе во
всеуслышание (об этом впоследствии вспомнит Сен-Жюст, предлагавший, чтобы в
течение вантоза 23 в храмах ежегодно звучали принародные уверения в
личных привязанностях); утопия соответствовала их вкусу к всеохватности: так, в
Лунной конституции 24 утверждалось, что слияние разных родов
праздника всегда служит пользе «отечества».
И наконец,
утопический праздник (именно об этой его черте вспоминали с наибольшим
постоянством) ставит всех в одинаковые условия. Отводя разные роли старикам и
детям, он просто-напросто распределяет их естественным образом; за этим не
кроется никакого предпочтения. Ему удается — или удается хотя бы по внешности —
решить задачу квадратуры круга в ее социальном изводе и достичь разнообразия без
различий. Настоящие праздники, вроде сюренского бала в честь Королевы роз, о
котором пишет Карамзин, являют собой лишь аллегорический, эфемерный образ
равенства, тогда как праздник утопический — это апофеоз мира, где присущая
человечеству пестрота гипотетически упразднена, а занятия и роли целиком и
полностью интеллектуализированы. Все участники торжества, описанного в «Опытах о
природе» 25, одеты одинаково, у всех на головах венки из цветов
(«зрелище более величественное, нежели то, кое представляют собою лакеи великих
мира сего, несущие свечи с прилепленными к ним гербами хозяев»); у них одни и те
же символические жесты, слова, роли, без помех переходящие от одного к другому,
ибо их взаимозаменяемость абсолютна.
---------------------------------
23 Краткую справку о республиканском календаре см. в Приложении; подробно
принципы его создания освещаются в главе седьмой. —Примеч. перев. 4 L. A. 24
Beffroy de Reigny, La Constitution de la Lune. Paris: Frousse, 1793.
25
Bernardin de Saint-Pierre, Etudes de la Nature. Paris: P. F. Didot le Jeune,
1784.
17
Такова модель,
такова мечта. Тот факт, что ее творят или переживают со столь удивительным
единодушием, поражает как раз меньше всего. Ведь прежде чем наяву устроить
праздник, который, по их мнению, только и может их соединить, просвещенные люди
уже сплотились, создавая его в своем воображении.
* * *
Тема нашей
работы — встреча этой мечты с революцией. Дело в том, что революция оказалась
для мечтателей неслыханной удачей, небывалой возможностью. Суровое выражение «tabula
rasa», за XVIII столетие превратившееся в общее место, вдруг стало непреложной
реальностью. Пропали и монархические, и религиозные праздники (последние исчезли
если и не полностью, то в значительной мере: число их свелось к тому жизненно
необходимому минимуму, о котором писал Руссо в «Письмах об образе правления
Корсики» 26); в скором будущем их участь разделят и народные
праздники. Улетучилась роскошь — сама по себе, силою вещей (роль людских усилий
здесь совсем незначительна). Опостылевших «обычаев» нет и в помине. Все
становится вероятным: по проницательному наблюдению Жана Старобинского,
революция, казалось, позволявшая строить на поле, со всех сторон открытом
просвещению и праву, воспринималась как нежданная возможность для переноса
утопии на твердую почву. Здесь останавливаются вечно блуждающие острова
Блаженных. Никогда не принадлежавшие никакой эпохе или стране (в чем можно
видеть как изъян, так и достоинство), они бросают якорь и швартуются к новым
берегам — здесь и теперь.
В очищенном от
старого хлама мире, который революционные события преподнесли в дар
мечтателям-утопистам, отмена разного рода иерархий, сглаживание всех и всяческих
различий социального статуса обрекает человека на одиночество. Все индивиды в
теории идентичны, все равны, но одиноки, и теперь законодателю надлежит связать
их друг с другом: этим, замирая от наслаждения, кропотливо занимались все утопии
того века. Перед деятелями революции также стояла задача найти для существ,
которые, как они полагали, от природы обречены на одиночество, действенный
способ единения; таким
-------------------------
26
J.-J. Rousseau, Lettres sur le gouvernement de la Corse // CEuvres, tome III.
Paris: A. Belin, 1817.
18
образом, праздник становится необходимым дополнением к системе законодательства.
Конечно, законы народу дает законодатель, но людей, живущих по этим законам,
творит праздник. По утверждению Мишеля Фуко, ключевыми для XVIII столетия
оказались два мифологических впечатления: слепорожденный, обретший зрение, и
заезжий наблюдатель, заброшенный в неведомый ему мир. Пожалуй, к ним можно
добавить еще одно: миф об индивиде, которому праздник даровал новое,
гражданское, бытие.
Здесь и кроются истоки
исключительного (особенно на фоне всего того, что в исследуемую бурную эпоху
настоятельно требовало сил и энергии) интереса людей революции к праздникам.
Празднику надлежит сделать невиданные доселе социальные узы несомненными,
вечными, нерушимыми. Здесь все должно вызывать в душе каждого живой отклик: и
предметы, выносимые для созерцания и поклонения (их, несомненно, следует
понимать как общее достояние), и воплощенный в зрительные образы рассказ о
революционной истории, где следует просто и доходчиво прославлять исходное,
мирообразующее событие, и пение вторящих друг другу хоров, и монотонное гудение
заклинаний, посредством которых должна выражаться общая воля, и вид шествий,
творящих из толпы одиночек организованное сообщество, и публичность частной
присяги, и торжественность присяги общей, и поиск чего-то высшего,
трасцендентного. Сотворение праздника — точки, где сливаются желание и знание,
где воспитание масс подчиняется радости — соединяет политику с психологией,
эстетику с моралью, пропаганду с религией.
Отсюда ясно, почему революционные праздники, долгое время находившиеся в
пренебрежении, сейчас привлекают к себе внимание историков 27. Важную
роль здесь, бесспорно, сыграли методики фольклористов и этнографов,
продемонстрировавшие, что отказываться от исследования праздников по меньшей
мере неразумно.
--------------------------
27
Интерес к праздникам первыми проявили американские историки, которых привлекла к
этой теме связь между политикой и пропагандой. Об этом свидетельствует целый ряд
исследований; см., например: Stanley J. Idzerda, Iconoclasm during the French
Revolution // American Historical Review, vol. LX, octobre 1954; James A. Leith,
The idea of art as propaganda in France, 1750—1790. University Press of Toronto,
1965; Jack Lindsay, Art and Revolution // Art and Artists, august 1969; а также
серию работ Дэвида Доуда (David L. Dowd): Jacobinism and the fine arts // Public
Opinion Quarterly, autumn 1951; Art as a national propaganda in the French
Revolution // Ibidem; Jacobinism and the fine arts // Art Quarterly, vol. XVI, №
3, 1953; Pageant-Master of the Republic: Jacques-Louis David and the French
Revolution. Lincoln: University of Nebraska, 1948 и др. Во Франции конференция,
посвященная революционным праздникам, была организована Центром изучения
революции и романтизма при университете Клермон-Феррана и проходила с 24 по 27
июня 1974 г. Вступительные и обобщающие доклады, прозвучавшие на этой
конференции, были напечатаны в специальном номере журнала «Annales historiques
de la Revolution franchise» (juillet-septembre 1975, 47е annee, № 221);
публикацию всех выступлений см.: Les Fetes de la Revolution. Paris: Societe des
Etudes Robespierristes, 1977. Укажу также на исследования: Y.-M. Bene, Fete et
Revoke. Paris: Hachette, 1976; Michel Vovelle, Les metamorphoses de la fete en
Provence de 1750 a 1820. Paris: Aubier-Flammarion, 1976.
19
Однако есть и другая причина: для нас, как и для людей революционной эпохи,
праздник есть реальность, обладающая значительным разнообразием форм: достаточно
вспомнить о современных научно-публицистических жанрах — политическом эссе,
историко-литературном комментарии, театральной критике, где слово «праздник» (и
смежная с ним лексика) — одно из наиболее частотных. Мы сами грезим о
празднествах, причем зачастую с намерением их воскресить, характерным для
ностальгии: дело в том, что у общества, которое интенсивно размышляет над этим
вопросом, остались только праздники, замкнувшиеся в тесных домашних рамках или
дискредитированные своего рода неофольклором, пекущимся о поддержании лживой
коллективной памяти. Нередко наше отношение к праздникам приобретает
профетический оттенок: начиная с майских дней 1968 года, с таким восторгом
описанных очевидцами как победа, одержанная над нынешним убожеством в области
торжеств и церемоний, мы ждем праздника, который нам обещает как политическая,
так и богословская рефлексия. Первая стремится реабилитировать праздничную
щедрость в противовес упорному, усталому трудолюбию будней 28; вторая
ожидает, что на этот раз революция сделает всех счастливыми не когда-нибудь, а
немедленно, и сольется с вечным настоящим, где растворяется праздник 29.
Но в любом случае (и здесь наше время соприкасается с эпохой революционных
торжеств) праздник остается для нас мощным терапевтическим средством,
воссозданием ослабевших или вовсе прерванных социальных связей (эту же функцию
он выполнял и в утопии XVIII столетия).
-------------------------
28 Об этом см.: Harvey Cox, La Fete des Fous, essai theologique sur les notions
de fete et de fantaisie. Paris: Le Seuil, 1971; Jtirgen Moltmann, Die ersten
Freigelassenen der Schopfung-Versuchc an der Freiheit und das Wohlgefallen am
Spiel. Munich: Kaiser Verlag, 1971.
29 Об этом см. умозаключения, внушенные разным наблюдателям лирической стихией
мая 1968 года: Jean-Marie Domenach, Ideologic du mouvement // Esprit, aout—septembre
1968, №8, 9.—B. Charbonneau, L'emeute et le plan // La
Table ronde, decembre 1968 —Janvier 1969, № 251, 252. — Rene Pascal, La fete de
mai // France-Forum, octobre-novembre 1968.
20
Трудно, однако, заподозрить,
что путь от утопии к революции логичен, правилен и легок. Утопия XVIII века на
самом деле обладала весьма небольшим запасом коллективной энергии, слабыми
революционными чаяниями. Немного побродив по стране, где молочные реки текут в
кисельных берегах, утопист спускался с небес на землю, держа в голове идеальный
образец — но никак не программу действий. Расстояние, на которое он сам
отодвигался от общества, придавало остроту его зрению и суждениям, но не могло
подарить ему ни надежды, ни даже доверия. И поэтому мы движемся скорее не от
утопии к революции, но в противоположном направлении, назад — от революции к
утопии: рождение исторического оптимизма задним числом сообщает утопии
деятельное начало, которого она по природе своей была начисто лишена. Таким
образом, именно революция воспринимает утопические каноны как руководство к
действию и прозревает в них очертания иного мира. Именно она одалживает утопии
идею, нимало ей не свойственную: представление о том, что в истории человечества
со счастливыми периодами соседствуют безрадостные, а «добрым», «полезным»
событиям должно вызревать, словно плодам на дереве.
Итак, между революцией и
утопией с самого начала происходит недоразумение. Революция мыслит себя как дитя
утопии, причем дитя кроткое: переход от вымысла к реальности, от сослагательного
наклонения к изъявительному совершается мирно, без разрушительных бунтов и
возмущений; стоит старому порядку исчезнуть, как новое устройство мира обретает
плоть и ясные очертания. Революция не подозревала о дремавшей в ней способности
направлять ход событий таким образом, что последствия их становятся абсолютно
иррациональными. Она переоценивала собственный интеллектуализм. Она мечтала
только об установлении, созидании. Взглянем на портрет Сен-Жюста,
запечатлевшийся в памяти одного из его соратников, чье имя осталось неизвестным:
«По окончании революции он всей душой мечтал предаться своим обычным
размышлениям, созерцать природу и наслаждаться покоем частного существования в
деревенской хижине, вместе с некоей молодой особой, кою, казалось, само небо
предназначило ему в подруги». Нужна ли была революция для осуществления этой
идиллии?
21
Праздник — надежный свидетель неверного взгляда на самое себя, который достался
революции в наследство от ее завороженности утопией. Всю историю революционных
праздников можно понять как яркую иллюстрацию подобного ослепления: праздник,
желающий быть свободным и стихийным, обрастает предосторожностями и
принуждением; он постоянно делит людей на касты, на избранных и презренных, хотя
изначально стремился к слиянию всех воедино; он оборачивается пародией и
завершается в пустоте. Маниакальная одержимость революционной эпохи праздниками
есть история глубочайшего разочарования.
Кто же в этом виноват?
Обычно ответственность возлагается на реальный ход революции, куда утопический
проект, разумеется, не мог вписаться, не подвергшись искажениям. Утопия светла,
революция темна; утопия утешительно надежна и прочна, революция порождает все
новые, совершенно неожиданные следствия. Утопия геометрична, строга; революция
чудовищно пышна. И наконец, ключевое обвинение: революция не просто не умеет
решительно порвать с первичным насилием, проложившим ей дорогу, — она не дает
ему воможности прекратиться. В таких условиях праздники могут возносить лишь
фальшивые хвалы миру и сердечному единодушию, а значит, исполняют чисто
декоративные функции, становятся аляповатым фасадом, чье назначение — скрывать
мрачную реальность. Убийственная ирония событий: именно такое определение XVIII
век давал традиционным праздникам.
И
все-таки этот антагонизм мог бы не иметь столь фатального характера: идеология
обладает огромным арсеналом средств для борьбы с суровостью фактов.
Революционному празднику чрезвычайно трудно было стать таким, каким он себя в
идеале мыслил, не столько потому, что он вступал в противоречие с утопией,
сколько потому, что он выводил из-под спуда и делал очевидным то, что пряталось
за стройностью утопических проектов. Утопия значительно менее добродушна, чем
принято считать. Все обетованные земли XVIII столетия — вариации на спартанскую
тему. Декларируя, что «все должно быть открыто глазам всех, что полезнейшими
обычаями являются вовсе не те, которые соблюдаются людьми молча, в одиночку и на
свой лад, что отныне существует лишь бытие публичное, национальное, общее,
неделимое», утопия — а ведь в данном случае 30 перед нами
всего-навсего пасторальный
---------------------------------
30 А.
М. Lemierre, Les Fastes ou les Usages de l'annee. Paris, P. F. Gueffier, 1779.
22
роман, то есть относительно безобидная, мягкая ее форма — не оставляет свободе
никакого пространства. Утопические празднества всегда выглядят упорядоченными,
правильными, и это подрезает крылья воображению и в конечном счете обращается
против него (так происходит, между прочим, в проектах Руссо относительно образа
правления Корсики или Польши). Они не желают учитывать что-либо нестандартное,
немедленно возводят стремление к одиночеству в преступление, гонят прочь (как то
находил нужным Мерсье) не только атеистов и тех, кто тяготеет к атеизму, но и
взбунтовавшихся единомышленников — Мармонтель с удовлетворением писал, что
именно таким образом поступают инки. Единый порыв казался настолько необходимым
условием праздника, что революционная эпоха довольно скоро стала искать средства
дая его создания. Предварительное деление на агнцев и козлищ, открывающая
праздник охота на саботажников и предателей — вот лучшие гарантии того, что само
торжество пройдет в пространстве, где все границы и различия отменены. Если эти
подготовительные мероприятия не увенчаются успехом, то орудием отбраковки
послужит сам праздник: тот, кому подобное образцовое единение не доставит
удовольствия, ipso facto превратится в объект возмездия со стороны общества
31.
Но гильотина, отсекающая
порок от добродетели, работает еще безупречней, нежели правила допуска к
празднику. Таким образом, революционное насилие выглядит не как извращение
утопического торжества, но как его развитие и продолжение: прериаль II года —
это одновременно и месяц, сияющий радостью, в день праздника Верховного Существа
являющий глазам возрожденных людей зарю их новой, безгрешной жизни, и месяц
ужасный, все неистовее раскручивающий пружину Террора.
Итак, нам следует перевернуть
перспективу: не утопия снабжает революцию зеркалом, в котором та впервые видит и
узнает себя, а напротив, революция придает утопии ее истинные черты: не счастье,
но подготавливающий его непреклонный порядок; не полет фантазии, но убийственная
мелочность, которая, как предчувствовал Бернарден де Сен-Пьер, открывает дорогу
террору; и наконец, насилие — плата за отмену всех различий. Здесь трудно не
вспомнить слова Эдгара Кине: «Беда в том, что почти все наши утопии родились,
когда мы находились в рабстве, и потому пронизаны его духом. Отсюда следует, что
утопия склонна видеть союзника во всяком нарождающемся деспотизме. Наши
слагатели систем цепляются в своих мечтах за абсолютную власть. Поскольку их
идеи часто противоречат природе человека, они часто препоручают деспотизму
заботы об их претворении в жизнь. События развиваются не так, как им хочется?
Значит, надо при помощи произвола заставить их идти надлежащим образом. Отсюда
открытое преклонение перед сильнейшим. Для них чем сильнее, тем лучше — и
предела этому нет...»
--------------------------------
31 Jault, membre de la Commune de Paris, Discours sur l'lnstruction publique.
Paris: Imp. de la Societe typographique des Trois-Amis, s. d.
|
|
