Мона Озуф. Народная жизнь и революционный праздник

На следующих страницах:

Мона Озуф

Народная жизнь и революционный праздник

Озуф Мона. Революционный праздник: 1789-1799 / Пер. с фр. У.Э. Ляминой. -

М.: Языки славянской культуры, 2003, с. 304-327

Видя, какое множество Брутов и Сиднеев разгуливает не только по улицам городов, но даже и по окраинам забытых богом селений, слыша, сколько гимнов распевается людьми, не способными уразуметь их смысла (ибо какими бы причинами ни объяснять успех «Марсельезы»¹, мы не можем удовлетворительно ответить на вопрос о том, какой смысл должны были вкладывать крестьяне где-нибудь в Со (департамент Воклюз) или в Локвиреке (Бретань) в строку «Пусть крови вражеской напьются наши нивы»), легко убедиться в том, что революционный праздник мало связан с народной жизнью. Абсурдная, безнадежная прививка, увенчавшаяся, как и следовало ожидать, заслуженным провалом, о котором свидетельствует множество официальных отчетов, — таков почти единодушный вердикт, вынесенный революционному празднику. Представители Конвента или комиссары Исполнительной директории в данном контексте являют собой одно лицо: заброшенные, подобно иностранным шпионам, в гущу неведомой им провинциальной жизни, они не сумели (или не смогли) ничего понять в традиционном празднике; упорно сражаясь с народными обычаями, они насильно пытались внедрить праздник, не имеющий корней и обреченный уйти вместе со своими создателями.

Вразрез с этим убеждением, ни у кого не вызывающим сомнений, идут несколько робких голосов: сошлемся, в частности, на мнение А. Вараньяка ², писавшего о том, что революционный праздник не стал истинно народным потому лишь, что жизнь ему была отпущена крайне короткая — для того, чтобы безболезненно перейти к новым обычаям, десяти лет оказалось недостаточно. Со временем, замечает ученый, деревья свободы и праздники юности, вероятно, обросли бы своим фольклором, «обладающим должной степенью подлинности и архаичности».
-------------------------------------------
1 Cм..J.-L.Jam, Fonction des hymnes revolutionnaires, op. cit.

2 A. Varagnac, Civilisation traditionnelle et genres de vie. Paris: Albin Michel 1948.

305
«Вероятно»... Здесь колебания действительно оправданны: вовсе не просто понять, преуспели бы люди революционной эпохи в своем начинании. Мы даже не знаем наверняка, что, собственно, они хотели сделать. Можно ли с уверенностью сказать, что они осознанно стремились к искоренению народной жизни? Или же были повинны лишь в поспешности и слепоте? Действительно ли церемониальный аспект традиционного бытия был им настолько чужд и неведом, что они никогда не пытались опереться на него в организации новых праздников? К данной проблематике мы и хотели бы сейчас обратиться — сознавая, сколь она неохватна и сложна.

Постыдная этнология

Если они и не учитывали в собственной деятельности народные практики, то, по крайней мере, имели предписание за ними наблюдать и заносить на бумагу свои соображения по поводу увиденного. Статистические исследования — несомненная заслуга революции ³; касались они и области традиционных обычаев. Государственным мужам хотелось, чтобы народные нравы фигурировали в ведомостях и реестрах наряду со справками о дорогах, лесах и массовых падежах скота ⁴. Был создан целый институт информаторов, которым вменялось в обязанность собирать точные сведения и даже проводить опросы на местах. Такие изыскания велись в течение всего революционного десятилетия, и хотя руководили ими разные люди, применявшие различные стратегии ⁵, в итоге мы располагаем поистине бесценными материалами.

-----------------------------
3 Разумеется, сбор статистических данных не является изобретением революционной эпохи; несомненно, однако, что он приобрел масштабный характер именно благодаря ей (задолго до возникновения жесткого полицейского надзора), в связи с делением страны на департаменты, словно это новое деление, фактор раздробленности, предписывало сбор сведений и задавало необходимость срочно создать картину Франции, отныне распавшейся на множество частей.
4 В печатных вопросниках, рассылавшихся комиссарам Директории из министерства внутренних дел, имелись следующие пункты: общественные умонастроения, народное образование, охрана общественного порядка в целом, урожаи и запасы продовольствия, сельская полиция, законы о культах, богоугодные заведения, тюрьмы, налоги, почтовые тракты, земледелие, торговля, вооруженные силы, эпидемии, эпизоотии. Комиссарам предлагалось заносить свои наблюдения, касающиеся обычаев, в рубрику «общественные умонастроения» (иногда также в рубрику «охрана общественного порядка»).
5 Кратко опишем основные этапы этой деятельности: при Учредительном собрании был предпринят сбор сведений для выяснения протяженности и конфигурации создававшихся департаментов; затем Конвент, одержимый идеей тотального контроля, приказал своим представителям и чиновникам местной администрации подавать отчеты о запасах продовольствия, о торговле и промышленности (законодательно это было закреплено в декрете от 14 фримера II года; этим же декретом, напомним, создавалось революционное правительство, а чиновникам всех рангов строжайшим образом предписывалось четко и подробно доносить о своих действиях); и наконец, Франсуа де Нёшато во время своего двукратного пребывания на посту министра внутренних дел стремился ввести практику ежегодных подробных докладов, которые должны были составляться администрацией департаментов («верное средство развернуть перед глазами Исполнительной директории широкое полотно состояния, в коем находится Франция»), а во второй министерский срок — обязать комиссаров Директории, прикомандированных к администрации каждого департамента, лично предпринимать инспекторскую поездку по вверенной им территории.

306
Изучая эти документы, мы гораздо меньше, чем кажется на первый взгляд, удаляемся от праздников. Ведь те, кому официально предписывалось составлять статистические отчеты, занимались и устройством революционных торжеств на территории находившихся в их ведении департаментов или кантонов. Они писали речи, продумывали состав шествий и руководили их движением. Праздник являлся одним из приоритетных направлений их деятельности (а если вспомнить, сколь щедр на праздники был революционный календарь, придется признать, что трудиться на этом поприще им приходилось весьма напряженно). Тем более интересно понять, как они представляли себе праздничную сторону народной жизни и какие ее аспекты считали главными.

За неимением возможности проанализировать все эти материалы ⁶ сосредоточимся на тех, что охватывают эпоху Директории. Предпочтение данному периоду мы отдаем по многим причинам ⁷, и прежде всего,
----------------------
6 Сводку библиографической информации по данному вопросу см.: A. de Saint-Leger, Le Bibliographe moderne, 1918—1919; A. Mathiez, Revue d'histoire moderne et contemporaine, tome IV, 1902; J.-C. Perrot, Annales historique de la Revolution francaise, № 224, 1976.
7 Тексты данной эпохи, куда менее разрозненные и неполные, чем можно подумать по их обзору, составленному А. Матьезом, хранятся в Национальном архиве под общим шифром F1 С III и в большинстве своем входят в документальные комплексы, относящиеся к разным департаментам. Немало места в них уделено политическим событиям, что неудивительно, поскольку их основная задача — зафиксировать настроения в обществе (или, вернее, дать их критический обзор).

307
безусловно, в связи с личностью Франсуа де Нёшато, который страстно увлекался проблемой праздников и отдавал себе отчет в глобальной важности статистических исследований. Конечно, среди преследовавшихся им целей был и надзор, но это намерение органично уживалось с убеждением в том, что все элементы человеческого бытия спаяны неразрывно: материальная, социальная, церемониальная жизнь представлялись министру сторонами единой реальности. Его любовь к всеохватности носила, если угодно, эстетический характер; она требовала одновременно и широты («Необходимо обнять картину Франции во всей ее полноте»), и точности: «Сей труд должен стать зеркалом, верно передающим все черты отражаемого предмета»⁸. Подобные критерии (их, пожалуй, уже можно назвать стендалевскими) сулят исследователю богатый улов мелких достоверных фактов; ими же руководствовались и комиссары Директории в департаментах, отдавая приказания своим подчиненным — муниципальным комиссарам: «Вам надлежит стать чистым и правдивым зеркалом»⁹.

Итак, во все уголки страны Директория направляет своих посланцев, надеясь, что они сумеют увидеть как можно больше; кроме того, им вменяется в обязанность быть «патриотами» и «людьми просвещенными»: в исследуемую эпоху эти два условия казались настолько важными для успеха всего дела, что и несколько лет спустя министр внутренних дел Шапталь требовал от префектов, на которых была возложена аналогичная миссия, «патриотизма и просвещения». Напутствие весьма двусмысленное, поскольку цель данного мероприятия едва ли не идет вразрез с этим лозунгом: как может патриотическая и просвещенная Франция останавливать свой взгляд на том, что с данными идеями вообще не соприкасается?

Всех этих людей, пожалуй, можно назвать «перекати-полем» (справедливости ради стоит заметить, что это касается прежде всего комиссаров в департаментах¹⁰, и в меньшей степени — комиссаров муници-
----------------------------

8 Frangois de Neufchdteau, Recueil des lettres circulaires, op. cit.
9 К такому выражению прибег комиссар в департаменте Мен и Луара (F ¹ С III, Maine-et-Loire VI).
10 О людях, составлявших статистические отчеты, нам известно немало. На муниципальном уровне (во многих подшивках дел можно обнаружить списки комиссаров с параллельными «административными характеристиками», т. е. оценками гражданского рвения) это средней руки торговцы и коммерсанты, нотариусы, чиновники санитарной службы, женатые священники, секретари суда, директоры почтовых отделений, протоколисты — словом, средняя буржуазия маленьких городов, активная и трудолюбивая. Центральные комиссары — следующий уровень социальной иерархии; здесь перед нами открывается мир интеллектуальных связей эпохи Просвещения: это образованные буржуа, многие из которых являются членами местных Академий и корреспондентами Института, имеют ученые степени в агрономии (среди них — Эрто де Ламервиль), занимаются вопросами народного образования и права.

308
пальных). Комиссар Исполнительной директории и принадлежит к миру провинции, и в то же время далек от него. С одной стороны, он обязан неотлучно находиться во вверенном ему департаменте, но срок его служебных полномочий ограничен одним годом, а за это время стать своим в провинциальном городе непросто. С другой стороны, даже если он появился на свет в этих местах, то по множеству причин уже отдалился от «малой родины»: комиссара Директории не избирают снизу, а назначают сверху; жалованье он получает из Парижа; наконец, уже в силу того, что он является «человеком просвещенным», он взирает на местную реальность не просто извне, но, пожалуй, и намеренно от нее отстраняясь.

Дополнительное отягчающее обстоятельство: требование, полученное от министра, нельзя назвать исчерпывающе ясным. Разумеется, столичному чиновнику предписано наблюдать за течением жизни в коммунах, то есть фиксировать, «звонят ли по-прежнему колокола», «не загромождены ли улицы и дороги знаками какого-либо особого культа», «проявляет ли народ интерес к национальным праздникам». Но даже если он чрезвычайно проницателен, по такой канве ему гораздо легче набросать очерк «общественного духа» (esprit public)¹¹, нежели отчет о народной жизни.

-----------------------
11 Это выражение, пришедшее из Англии, где язык политики в XVIII столетии заимствовал его из языка религии, во Франции в исследуемую эпоху обладало ярко выраженной новизной. Оно не зафиксировано ни в словаре Треву, ни в «Энциклопедии». В пятом издании Академического словаря его также нет; появляется оно только в шестом. Однако во французском языке ему была суждена недолгая жизнь. В 1823 году Академический словарь определяет его как «мнение, которое составляется у нации о предметах, касающихся ее славы и процветания»; к 1877 году оно уже выглядит стертым и бесцветным: Словарь определяет его как «мнение публики о предметах общеинтересных». Отсюда уже рукой подать до пометы «устаревшее», которой это выражение снабжено в словаре Робера.

309
Меж тем общественный дух — отнюдь не то же самое, что народная жизнь: она являет собой царство пестроты, тогда как общественный дух в идеале должен быть единым. Очень немногие комиссары отваживались писать, что состояние общественного духа в Муассаке превосходно, в Негрпелиссе из рук вон плохо, в Фижаке — посредственно. Для большинства из них подобные колебания означают просто, что никакого общественного духа нет вовсе ¹² и что «в департаменте полновластно царит» мнение. Таким образом, между общественным духом и народной жизнью, с точки зрения этих людей (а следовательно, и с точки зрения правительства), существует явное противоречие, подобное пропасти между прекрасным, невинным единством и преступной множественностью. Народная жизнь кишит бессвязными намерениями; народный дух представляет собой конкретное единство разнообразия, уловленное в неделимом действии.

Все это значит, что общественный дух ни в коем случае нельзя оставлять на произвол судьбы; его необходимо формировать: отсюда требовательность, с которой изучаемые документы относятся к кружкам, философическим обществам, школам, праздникам — одним словом, к «республиканским установлениям». Мысль о том, что общая воля всегда выражается в некоей социальной сети, ее воспринимающей, распределяющей по разным каналам и реализующей, близка всем комиссарам. Огюстен Кошен, которого предавали анафеме за тезис о том, что общественный дух не может существовать без микросоциумов, где люди голосуют, с которыми они состоят в ученой переписке, куда посылают своих депутатов или стремятся попасть, на самом деле лишь повторяет то, что открыто признают наши комиссары: будучи твердо уверены в том, что общественный дух есть объект не описания, а заклинания, продукт созидательного усилия, они выводят его из некоей социальной энергетики. Немаловажно, что они пользуются языком гимнастики или медицины: речь постоянно идет о том, чтобы вливать новые силы или исправлять, оживлять или закалять.
---------------------
12 Вот что сообщает по этому поводу комиссар в департаменте Буш-дю-Рон: «Общественное мнение — вот верховный судия здесь; кровавые превратности нашей политической жизни, постоянная борьба мнений и все притязания самолюбия подменили отечество людьми. Невозможно говорить об общественном духе там, где царят одни спекуляции...» (Arch, nat., F ¹ С III, Bouches-du-Rhone 7).

310
Такая телеология по сути своей не предполагает пристального наблюдения, тем более, что эти люди склонны рассматривать деревенскую жизнь как негатив городской. Мало что осталось в их отчетах от идейного арсенала целого столетия, именовавшего город могилою богатств, людей и нравов и почитавшего деревню прибежищем всех созидательных сил: лишь кое-где порой промелькнет образ доброго поселянина или проступит вера в крепкий здравый смысл крестьян, которых не так легко сбить с толку, как занятых пустяками горожан; жизнь крестьянина проще, говорит комиссар департамента Вьенн, и у них больше рассудительности. Однако в целом перед нами риторические упоминания с легкой примесью ностальгии ¹³. Эти тексты поражают своим дидактизмом и практически игнорируют обязательные для пасторали аллюзии; они ополчаются против свойственной крестьянам лени как против деморализующего препятствия. Комиссар департамента Крёз в ужасе взирает на стоящую перед ним задачу: как внедрить в деревне «новый календарь, новую систему мер, новые рынки, новые ярмарки — все те установления, которые и образованного человека приводят в изрядное замешательство»? Как отучить крестьян от привычных им праздников? Подчас их буквально захлестывает отчаяние: «Упрямство деревенских жителей превосходит всякое воображение. Кажется, что ум их не создан для истины»¹⁴. По сравнению с центрами деревенских кантонов главный город департамента всегда открывает куда более широкие возможности для жизни, полной общения, для гражданских празднеств и республиканских собраний.

Все сказанное позволяет понять, как непросто было комиссарам Директории постичь региональную специфику. В то же время от них требовали отчетов как раз о ней, и некоторые из них именно так и понимали свою задачу: «Потребовалось объехать самые глухие деревушки, увидеть все, что в них происходит». Путешествие по различным департаментам Франции, которое через несколько лет станет литературным жанром, обреченным на шумный успех, пока воспринимается как отважная вылазка, эскапада, о чем, как мы уже видели, свидетельствуют и восхищенные нотки в рассказах делегатов, побывавших в Париже на празднике Федерации. Казалось бы, на своем (куда более скромном) уровне эти заметки, сделанные в ходе поездки по тому или иному департаменту, также должны открывать читателю ошеломительно пеструю картину обычаев, существующих в разных уголках страны. На деле ничего подобного не происходит.

---------------------------------
13 Комиссар Па-де-Кале удивляется тому, что на вверенной его попечению территории уже не найти прежней простоты нравов, беспрекословного повиновения законам, сельских добродетелей (Arch, nat., F1 С III, Pas-de-Calais 8). Его коллега в департаменте Верхние Пиренеи утверждает, что еще десять лет назад народ здесь находился «в природном состоянии» (Arch, nat., F1 С III, Hautes-Pyrenees 6).
14 Arch, nat., F1 С III, Cher 6.

311
Впрочем, известный компаративизм данным текстам присущ: каждый комиссар пишет о вверенном ему департаменте в сопоставлении с тем, что ему известно (или, как он думает, известно) о соседних или даже далеких областях Франции. Так, комиссар департамента Мерт, рассуждая о диапазоне колебаний общественного мнения на подведомственной ему территории, замечает, что излагаемые им факты относятся к числу наиболее очевидных, ибо «о своих несогласиях, кои разводят их по враждебным партиям, люди здесь говорят совсем не так открыто, как на юге страны». Но подобные попытки понять местные особенности на фоне всей Франции предпринимались крайне редко. В огромном большинстве случаев комиссары спешат упрятать весь колоссально богатый спектр обычаев под рубрику «суеверия и предрассудки» (выражение и мстительное, и удобное одновременно, позволяющее одним махом от всех обычаев избавиться) и демонстрируют явный дефицит любознательности. Это особенно поражает потому, что не пройдет и шести лет, как Дюлор и его коллеги — люди вдумчивые, образованные и в общем очень похожие на наших комиссаров — составят столь подробные и толковые вопросники для Кельтской академии, что даже в первой половине XX столетия Ван Геннеп ¹⁵ будет пользоваться их данными без всякой дополнительной обработки. По всей видимости, именно в этот краткий промежуток родился отчетливый фольклористический интерес, нашедший выражение в формулировках, с которыми и сегодня трудно спорить: «Собирайте обычаи, ускользнувшие от хищного времени», — пишет Дюлор, советуя ни в коем случае не пренебрегать даже тем, что кажется «мелочью». Мангури, один из основателей Кельтской академии, настаивал на том, что эти разыскания необходимо производить безотлагательно: «Нам следует поторопиться с опросами, ибо действующее законодательство и прочие установления нынешней Франции неизбежно приведут к исчезновению множества любопытных обычаев». Итак, оказавшись на своеобразном хронологическом переломе и предвидя неотвратимую гибель старого уклада, Академия обращается к исследованию антропологического разнообразия.

------------------------
15 Арнольд Ван Геннеп (1873—1957) — французский антрополог; создатель новой методики анализа полевых данных, автор «Учебника современного французского фольклора» (1937—1958). — Примеч. перев.

312
Но равнодушие комиссаров Директории продиктовано тем же предчувствием конца: местная специфика, с которой они сталкиваются, кажется им недолговечной и обреченной на вымирание, а значит, не стоящей внимания. Комиссар департамента Кот-дю-Нор ни слова не говорит о бретонском языке, его коллега из Морбиана ограничивается несколькими беглыми упоминаниями, из Финистера — одним. Комиссар департамента Восточные Пиренеи, который в ходе служебной поездки, посвященной разъяснению политики министра (Франсуа де Нёшато), практически везде столкнулся с тем, что население его не понимало, заключает свой отчет бодрым выводом: «Они осознали всю необходимость образования» . Столичные чиновники не просто предвидят исчезновение народной культуры, но, поскольку изучение общественного мнения выливается в своего рода футурологию, чуть ли не жаждут этого. И действительно, уровень «фанатизма», по их мнению, напрямую зависел от прочности местных обычаев и распространенности языков национальных меньшинств. По наблюдениям комиссара департамента Мерт ¹⁷, наибольшее неповиновение выказывают жители тех регионов, где основным языком является немецкий; его собрат из Финистера ¹⁸ утверждает, что «варварское наречие (а во многих кантонах изъясняются только на нем) есть подводный камень, о который неизбежно разбиваются все усилия...» Комиссар департамента Нижние Пиренеи пишет о том, что три бывших баскских дистрикта на подчиненной ему территории существуют фактически изолированно от остальных, ибо их жители говорят на своем языке: «сие настолько отделяет их от соседей, словно путевое сообщение меж ними в высшей степени затруднено»¹⁹. Хотя комиссар Восточных Пиренеев знал местный диалект и мог свободно общаться с вверенными его попечению гражданами, ему не удалось наладить с ними подлинный контакт: «Покамест они еще кажутся особым народом».
------------------------------
16 Arch. nat., F1 С III, Pyrenees-Orientales 4. «Я побывал в таких кантонах, жители коих, не разумея французского языка, не были в состоянии постичь суть того, о чем я говорил, касаясь разных пунктов, изложенных в полученном мной из министерства предписании об инспекторских поездках».
17 Arch, nat., F1 С III, Meurthe 7.
18 Arch, nat., F1 С III, Finistere 3.
19 Arch, nat., F1 С III, Basses-Pyrenees 7.

313
Важно и другое: такой подход основывается на пресуппозиции о том, что в обществе постепенно устанавливается все больший штиль, то есть соматические и культурные различия исчезают потому, что они беспочвенны. Если подобные нравы и обыкновения еще не выветрились, если люди до сих пор не расстались «с непобедимой привычкой, со своего рода потребностью в старинных обычаях», причиной тому является разная скорость взросления: комиссары постоянно прибегают к образу народа-ребенка, завернутого в предрассудки, как в пеленки. Но этот народ вырастет. Всецело поглощенные будущим, когда это столь вожделенное взросление наконец даст себя знать, комиссары не в состоянии сосредоточиться на настоящем. Отсюда их глубинное замешательство.

Сомнения в справедливости данной гипотезы развеются, если обратиться к анализу текстов, где наиболее частыми приемами являются риторическая осторожность и лингвистическая изворотливость. Так, о важнейших датах традиционного календаря здесь никогда не говорится впрямую, словно комиссары опасаются вводить в свои отчеты слова «Рождество», «Пасха» или «День Всех Святых», не зажав их предварительно в тиски кавычек или перифразов: «Праздник, известный под названием Рождества», «так называемые новогодние посещения родственников и знакомых». Равным образом и церкви либо именуются «храмами» (temples), либо «зданиями, известными под названием церквей»; употребляя выражение «церковный сторож», комиссары, словно извиняясь, поясняют: речь идет о тех, «кого до сей поры было принято так называть». Они стремятся дистанцироваться не только от религиозной сферы; сходное отвращение вызывает у них и народный календарь: «праздник, именуемый ducace, день небесного покровителя», «то, что в департаменте Воклюз принято называть карри»; карнавал — «время года, которое согласно диковинным предрассудкам Старого порядка отводилось для шумных увеселений, словно посредством сего можно было уравновесить облик следующей части года, когда эти же самые предрассудки обязывали предаваться всяческим ограничениям и покаянию». Такая осторожность, разумеется, призвана подчеркнуть дистанцию. Прибегая к ней, комиссары демонстрируют, что «прежний язык» им чужд и странен; к тому же благодаря кавычкам он в этих документах предстает в нужном, желаемом облике — дряхлым, полуразрушенным, словно уже не за горами время, когда «то, что именовалось мессой» или «то, что называлось Великим постом», безвозвратно исчезнет.

Если же комиссарам все-таки приходится вдаваться в детали народной жизни, они, как за спасательный круг, цепляются за язык театра. Поэтому в их отчетах появляются «мистическое фиглярство», «католические паяцы», «фарсы с переодеваниями». К примеру, в одну из коммун в Верхних Пиренеях приезжает пророчица — естественно, «само-

314
званная». Комиссар, оставляя, увы, без внимания содержание пророчества, комментирует этот факт следующим пассажем: «Фанатизм воздвиг здесь свои подмостки, и представление принимало формы смешные до грубости. Под конец фантасмагорические чары так околдовали всех зрителей, что нашлось немало несчастных, которые начали видеть чудеса...»²⁰ Празднества неизменно трактуются как спектакли, их участники — как зрители, а народ — как публика.

Разумеется, в подобной уничижительной интерпретации традиционной жизни как театра дает себя знать умолчание — классический прием эпохи Просвещения, к которой во многом восходит революционное миропонимание. Но здесь есть и нечто иное: то, что утратило свой смысл, ощущается как балласт. Чрезвычайно характерное для анализируемых отчетов выражение «ничтожные церемонии» следует понимать буквально. Толку в них, с точки зрения комиссаров, нет никакого — за исключением, пожалуй, того, что они служат деревенской молодежи хоть каким-то развлечением. Как правило, столичные чиновники смотрят на эти торжества как на своего рода головоломки. Впрочем, и в этом отношении они примыкают к давнишней традиции: достаточно указать на то, что пасторальный роман (даже в тех своих образцах, что имеют четкую географическую привязку — к примеру, «Эстелла» Флориана) в принципе игнорировал местные обычаи, а едва ли не все мыслящие и просвещенные французы XVIII столетия питали к народным нравам единодушное пренебрежение. Об этом следует вспомнить хотя бы для того, чтобы не быть слишком взыскательными к этнологическим штудиям наших комиссаров.

История одной неудачи

К тому же нам нужны от них не сведения о народных обычаях (для этого их язык слишком уклончив и лукав ²¹), но данные о том, на что наталкивался их агрессивный максимализм, о том, что им не удавалось пресечь или ограничить, что вопреки их чаяниям преодолевало надежную преграду слов,
------------------------------

20 Arch, nat., F1 С III, Hautes-Pyrenees 7.
21 Было бы чрезвычайно опрометчиво разделять убеждение А. Матьеза, с излишней доверчивостью относившегося к этим материалам и полагавшего, что, напечатав подборку месячных отчетов центральных комиссаров, мы получим «полную, достоверную и живую политическую историю» того или иного департамента. Это значило бы недооценивать и людей, которым был поручен сбор сведений, и обстоятельства, вызвавшие к жизни само это мероприятие, и одобрение, в расчете на которое составлялись отчеты: их авторы стремились угодить начальству и знали, что их суждения, в свою очередь, будут подвергнуты строгому суду. Следовательно, данные о реальности можно извлечь из этих текстов не напрямую, но лишь при помощи сложных обходных маневров, да и информация, в них содержащаяся, сама по себе гораздо менее ценна, чем административная точка зрения.

315
сражалось с ними на важнейших рубежах, силовых линиях бытия. Попробуем найти признаки народной жизни, вырывающейся из-под спуда; они вместе с неиссякающей энергией народного праздника позволят нам понять, сколь непосильная задача стояла перед праздником революционным.

В своих отчетах комиссары не могут умолчать о стечениях публики: у народа-ребенка, по определению живого и резвого, всегда найдется тысяча поводов выйти из домов, заполнить улицы, потолкаться на площадях. Комиссар департамента Морбиан отмечает, что «один-единственный человек с барабаном смог бы увлечь за собой и артиллериста с пушкой», и огорчается по поводу того, что население его департамента столь легкомысленно ²². Нельзя, впрочем, сказать, что любое скопление людей вызывает у комиссаров беспокойство. Суровая типология заставляет их отличать «сборище» и «толпу» от «единства». Последнее выражение они приберегают для гражданского праздника, словно его отчетливая и мирная цель в принципе может быть только республиканской. «Сборище» всегда выглядит куда более непонятным и доставляет много хлопот: неизвестно ведь, кто может туда затесаться. И потому не следует доверять рынку, ярмарке, празднику в честь святого — покровителя данной местности, даже простому наплыву народа, воскресенью: в такие дни люди собираются в местах прогулок, в кафе, кабачках, на площадках, где играют в шары (пожалуй, ничто лучше не свидетельствует о том, что сущность революции изменилась, чем преследующая революционеров навязчивая мысль о запруженной народом улице, перекрытой дороге или площади). Отсюда упорное желание комиссаров наглухо замкнуть религию в отведенном ей месте, закрыть двери церквей, помешать коленопреклоненным верующим стоять на паперти, и невероятно интенсивные усилия, которые они направляют на то, чтобы удержать народ внутри деревенского пространства. Особенную нервозность у них вызывает тяга к местам культа, находящимся за пределами города, — малым или средним часовням. Паломничества к ним, о которых постоянно упоминается в отчетах, происходили, вероятно, тем чаще,
-------------------------
22 Arch, nat., F1 С III, Morbihan 6.

316
что приходские церкви были закрыты или «римские священники», не желая искать общий язык с теми, кто принял гражданскую конституцию духовенства, перенесли службы за город; не исключено, что и общее оскудение религиозной жизни подогревало народную любовь к часовням. Во всяком случае, здесь мы сталкиваемся с парадоксом: стремясь «сосредоточить в одном месте отправление всех служб» и пересилить, к вящей пользе приходской жизни, распыление народного благочестия по разным местам, комиссары принимают эстафету у приходских священников, а борьба с ними ведется куда менее энергично.

И наконец, «толпа» беспокоит их еще сильнее, нежели «сборище», постольку она куда более необразованна, груба и темна. В отличие от стечения публики, происходящего в определенные дни и потому прогнозируемого, толпа возникает в связи с неким непредвиденным событием: проводами новобранца в армию, проходом через деревню подразделения жандармерии, грохотом, который производит, падая, дерево свободы. Лица в толпе различить еще труднее, чем в скоплении народа. Сбиваясь в кучу, чтобы выкрикивать жалобы, «роптать», еще хуже — хвататься за вилы, эти люди образуют настолько плотное целое, что их можно описать субстантивированным причастием: комиссары называют их просто «столпившимися» (les attroupes).

Столичным чиновникам не удается не только очистить от этих «скоплений» территорию коммуны; терпят они фиаско и в другом — в искоренении «знаков» их присутствия. Будет уместным уделить некоторое внимание термину «знаки», который комиссары используют в своих отчетах с маниакальным постоянством. В якобинский период смысл этого слова еще не определился, поскольку его означаемое расширялось на глазах. Под «знаками» в ту пору понимали королевские лилии, гербы, геральдические символы, кресты, статуи, картины — словом, столь обширный эмблематический комплекс, что по получении инструкций из Парижа перед народными обществами порой вставал непростой вопрос о том, в каких именно знаках из этого необъятного множества предрассудки выражаются с особенной силой. Так, в Обас (департамент Дордонь) муниципальные чиновники, ознакомившись с предписанием из столицы, посовещались, после чего, «решив, что первым и не подлежащим никакому сомнению знаком суеверия является наш кюре, отправились к дому, в котором он живет, и после непродолжительной беседы выгнали его оттуда...» В данный период упоминание о знаках обязательно сопровождается указанием на то, что это знаки «предрассудков» («суеверия») или «королевской власти». С наступлением эпохи Директо-

317
рии административный язык становится куда прямолинейнее, и теперь говорят уже не столько о знаках суеверия, сколько просто о знаках или же о «внешних знаках» ²³, словно под этими знаками — с которыми, впрочем, предписывается бороться еще более активно, чем раньше, — никто уже не замечает толщи верований и религиозных практик. «Внешними»²⁴ они являются и еще в одном смысле: они бросаются в глаза, режут слух; власти особенно претят знаки крупные, заметные — колокола и кресты.

Разделаться с крестами чрезвычайно непросто: «Мне наконец-то удалось, — с удовлетворением сообщает комиссар департамента Ланды, — изгнать из сего округа придорожные распятия». Но свидетельств столь успешной культурной революции очень немного. В огромном большинстве случаев инициатива представителей центра наталкивается на неослабевающее сопротивление сельских жителей; «здесь, — пишет комиссар департамента Крез, — есть кресты из камня и дерева; суеверный поселянин привязан к ним и ждет от них помощи и защиты. И потому фанатизм тайком воздвигает их вновь». Идет война: кресты, сброшенные днем, ночью опять оказываются на постаменте; порой их даже не требуется восстанавливать, поскольку крестьянам (об этом с удивлением пишет комиссар департамента Нор ²⁵) достаточно собраться «там, где ранее стояло распятие»: они начинают с удвоенным рвением приходить в эти места, словно пустота служит более ярким знаком, чем даже крест. Тот же самый чиновник, объезжая по распоряжению министра
----------------------------
23 Ср., к примеру, жалобы комиссара департамента Приморские Альпы на вялость и мягкотелость городских чиновников: «Они закрывают глаза на то, что колокольни и двери церквей украшаются иллюминацией, на то, что в дни больших праздников повсюду горят костры и факелы, на все внешние знаки... не волнует их и то, что колокольный звон по-прежнему звучит в тех коммунах, что расположены высоко в горах» (Arch, nat., F1 С HI, Alpes-Maritimes 2).
24 Слово «внешние» приобретает еще одно, дополнительное значение: дело в том, что власть перестает преследовать эти знаки внутри церквей (согласно закону от 7 вандемьера VI года, в недоработанном виде доставшемуся Директории в наследство от Конвента). Отныне религию оставляют в покое, никто не вправе вмешиваться в ее бытие — при том условии, что она никак не напоминает о себе вне культовых зданий: ни облачениями, ни распятиями-«голгофами» на перекрестках улиц и дорог, ни надмогильными крестами, ни колокольнями; снаружи церкви также не должны быть узнаваемы.
25 Arch, nat., F1 С III, Nord 7. Такое же замечание содержится и в отчете комиссара Вандеи.

318
свой департамент, отмечает, что изгнанные с перекрестков и церквей кресты по-прежнему стоят на кладбищах: они растут на могилах, словно «грибы после сильного дождя». Эту циничную метафору он развивает до конца: «По моему приказанию было снято несколько урожаев, что произвело большой переполох среди фанатиков», а затем с лишенным всяких иллюзий реализмом добавляет: «Но поскольку семена этих крестов сидят у них в головах, я совершенно уверен, что они вырастут вновь». Зато его коллеги и не думают вторгаться с подобными мероприятиями на кладбища; с удовлетворением описав успехи, достигнутые в других местах, комиссар департамента Верхний Рейн признается: «Лишь на кладбищах деревенских кантонов можно увидеть некие знаки религии; почтение к усопшим, как кажется, требует от нас подобной терпимости»²⁶. Здесь находит подтверждение тот факт, что в деревне именно кладбище, а не церковь, наполовину или полностью приспособленная под нужды декадного культа, становится сакральным по преимуществу местом: ему не нужна охрана, оно недосягаемо для республиканских чиновников и представляет собой живое средоточие деревенской жизни.

Еще труднее бороться с другим знаком, постоянно попирающим все запреты, — с шумом, провоцирующим стечение народа. С точки зрения комиссаров-горожан, в шуме есть что-то разнузданное, дикое ²⁷. Все они единодушно противопоставляют чинные гимны, звучащие на республиканских торжествах, ужасным воплям, которые издают участники деревенских праздников, их ритуальным крикам (улюлюканью и свисту), непристойным песням, неумеренному использованию музыкальных инструментов — кларнета, под звуки которого обычно танцуют фарандолу ²⁸, или даже «грохота кухонной утвари» ²⁹. Нетрудно понять, почему комиссары борются с шумом, важнейшим элементом деревенской жизни: именно он оповещает всех о том, что без него осталось бы фактом частного бытия, раздвигает рамки узкого социального феномена. Эта гипотеза может быть a contrario подтверждена тем фактом, что всякая республиканская церемония приобретала в глазах комиссаров статус полновесного праздника только в том случае, если на ней раздавался хотя бы один удар колокола.
----------------------------

26 Arch, nat., F С III, Haut-Rhin 6.
27 Несколько лет спустя об этом напишет А. Бодуэн в своем исследовании «Сигналы у древних галлов»: «В городах никто и не подозревает о существовании несносных деревенских крикунов».
28 Комиссар департамента Эро относился к кларнету и фарандоле как к личным врагам (Arch, nat., F1 С III, Herault 9).
29 Вероятно, этими звуками сопровождалась какая-нибудь веселая гулянка; комиссар департамента Кот-д'Ор, однако, предпочитает говорить о «восстании, длившемся пять часов кряду» (Arch, nat., F1 С III, Cote-d'Or 6).

319
Ибо из всех шумов с традиционной народной жизнью наиболее тесно связан «барабан священников» — колокольный звон. Закон от 3 вантоза III года предписывал повсеместное снятие колоколов. Но строгость его исполнения не везде была одинаковой, в разных регионах он применялся по-разному, что провоцировало массу жалоб. В некоторых деревнях не осталось ни единого колокола — забрали даже языки. Кое-где, как в департаменте Кот-д'Ор, было позволено колокольным звоном отмечать рассвет и закат, «крайние точки дня», но после утреннего удара, напоминавшего прихожанам о молитве «Angelus» ³⁰, вплоть до вечернего воцарялась тишина. Еще где-то разрешали звонить в колокол в полдень, «согласно древнему обыкновению». Однако все комиссары пишут о страстной привязанности населения к колоколам. Комиссар департамента Од уведомляет Директорию, что жители древней провинции Нарбонн, лишившись любимого ими перезвона, «впали в глубокую печаль». Поселяне, утверждает его коллега из департамента Ду, «питают к колокольной музыке такую страсть, что заставить их расстаться с нею можно, лишь разбив ее инструменты. Пожалуй, именно по вине колоколов произошло бессчетное множество стычек». Любой случай или предлог: страх, радость, даже буря или град (колокольный звон, как известно, обладает свойством отводить беду) — годится для того, чтобы колокола заговорили. И тогда от деревни к деревне распространяется своеобразная эмоциональная волна: на звук колоколов бегут вооруженные люди, но тех, кто звонил, уже и в помине нет, а звон теперь несется из соседней деревни, потом из следующей: запыхавшиеся и не очень уверенные в себе национальные гвардейцы тщетно пытаются изловить невидимого противника. Комиссары зачастую признают, что в данном случае помогают только радикальные средства: надо снимать колокола, а порой даже сносить колокольни. Но иногда и этого недостаточно: комиссар департамента Приморские Альпы сообщает, что католические священники, неутешно скорбя о потере больших колоколов, стараются компенсировать ее тем, что вешают в церкви маленькие колокольчики и умудряются даже их обращать себе на пользу, поскольку «издаваемый ими звук достаточно громок и слышен за пределами здания».

-------------------------
30 «Angelus Domini nunciavit Mariae...» («Ангел Господень возвестил Марии») — католическая молитва, повторяемая трижды в день: утром, в полдень и вечером. — Примеч. перев.

320
«Нет никакого сомнения, что из всех революционных событий народ тяжелее всего перенес расставание с колоколами», — такой вывод делает комиссар департамента Сомма. Дополнительным доказательством справедливости его слов может служить тот факт, что и сами комиссары проводили четкую границу между истреблением зримого и слышимого. Они и не помышляют о том, чтобы устанавливать трехцветное знамя на опустевшем постаменте, откуда был сброшен крест ³¹, но явно стремятся использовать колокола для того, чтобы размерять течение обычного, повседневного времени, поскольку и сами с трудом представляют себе жизнь, в которой колокольного звона не слышно. И потому они чаще всего идут навстречу просьбе отмечать ударами колокола «крайние точки и середину дня» (это их формула; «жительствующие» на вверенной им территории граждане выражаются иначе: «часы трапезы, пробуждение и отход ко сну»). Они сгорают от желания использовать колокола для сакрализации республиканского времени: «О декадных праздниках, — пишет комиссар департамента Уаза, — до сих пор было принято возвещать барабанным боем; я бы предпочел прибегнуть к колоколам; помимо того, что в деревнях не так-то просто отыскать людей, которые умели бы обращаться с большим барабаном, не все жители этих селеньиц его слышат, меж тем как звук колокола разносится на большое расстояние... Я полагаю, что если бы регулярно, в один и тот же день и час звонить во всех деревнях в колокола на протяжении четверти часа, это возымело бы удивительное действие. Тогда все знали бы, что целая Республика одновременно празднует декади». По-видимому, колокол должен был стать орудием воплощения в жизнь тщеславного стремления к синхронности, которое у людей революционной эпохи переросло в навязчивую идею. Однако в ожидании этого нельзя было не обратить внимание на скрытое возмущение, возникавшее в коммунах из-за отсутствия колоколов, прежде бывших неотъемлемой частью традиционного календаря.

Мы подошли к самой яркой точке, в которой крестьянское бунтарство пересекается с тщетностью попыток власти изменить народную жизнь: на всей территории Франции, и даже в коммунах, отличавшихся патриотическими настроениями, жить по новому революционному календарю население неизменно отказывалось (диапазон реакций здесь
-----------------------

31 Встречаются, впрочем, и такие случаи — к примеру, в Аллье.

321
был весьма широк — от жестокой борьбы до упорного неприятия). Это давало обильную пищу для столкновений: комиссары, убежденные, что «ученая Европа завидует нам, ибо мы в своих установлениях заимствовали деление времени у природы», единодушно называли десятичное счисление, на котором основывалась и недавно введенная система мер и весов, непревзойденным шедевром ³². Этот довод ничего не значил в глазах народа, который оставался равнодушным к совершенствам нового календаря, не думал, что ритуал обязательно связан с регулярностью, продолжал считать время по неделям, год делил согласно церковным и традиционным праздникам и, казалось, вовсе не беспокоился оттого, что месяцы можно было упрекнуть в «неравенстве», а год начинался заурядно, не с памятной даты. Поэтому комиссары ведут безнадежную борьбу с продажей календарей и альманахов, где по-прежнему находят отражение старые вехи деления времени, а также с распространенным еще шире злом: люди спокойно подчиняются республиканскому календарю в том, что касается базарных дней и ярмарок, но в разговорах безусловно предпочитают старые меры времени.

Особенно мучителен для столичных чиновников еще один плачевный итог их деятельности, постоянно о себе напоминающий. Речь идет о безусловном противопоставлении воскресений и декади. Воскресенье — это прежде всего внешний облик: нарядная одежда, красивая прическа, парадный костюм, тогда как в дни декади комиссары вынуждены с прискорбием констатировать, что граждане «одеты неопрятно». К примеру, комиссар департамента Приморские Альпы в один из таких дней составил протокол, где указывалось, что «гражданин Дерод (старший из сыновей), напялив затрапезную рабочую одежду, гнал перед собой животное — осла, нагруженного рабочим инструментом». Во-вторых, воскресенье — это отдых («каждый, — отмечает комиссар департамента Кальвадос, — неизменно пребывает в бездействии; того, кто принялся бы даже за самое малое дело, подняли бы на смех»); декади же полны жалобами тех, кто хотел бы работать, но не может или не осмеливается и потому доносит на тех, кто делает это безнаказанно. В-третьих, воскресенье — это посещение «бывших церквей», хотя в них даже

---------------------
32 «Разве не досадно, что республиканский календарь, прекраснейшее изобретение, делящее год на простые и удобопонимаемые части, принято не везде и что остальные страны по-прежнему прозябают в пошлой и обыденной эре, где начало года не приурочено ни к какому замечательному событию, а месяцы не равны?» (Arch, nat., F1 С III, Cher 6).

322
не всегда есть священники. И наконец, в отличие от удручающе тоскливых декади, воскресенье — день игр и развлечений: люди играют в кольца, в мяч, в шары, качаются на качелях, танцуют ³³; комиссары ополчаются против этих забав столь же яростно, сколь некогда священники, и с тем же мизерным успехом: молодежь, их главное действующее лицо, воспринимает эти запреты как посягательство на свои традиционные прерогативы, и всякий раз демонстрирует, что никакому закону не справиться с ее желанием потанцевать.

Воскресенье по-прежнему воспринималось как рубеж недели — в этом факте удивительного мало. Гораздо интереснее другое: сопротивление республиканским властям вызвало к жизни еженедельное празднование воскресных дней, которое до той поры было в народной среде укоренено довольно слабо. «Воскресенье справляется почти везде, — сообщает комиссар департамента У аза, — к людям, его отмечающим, примкнули даже те, кому до революции эти церемонии были глубоко противны»; по указанию его коллеги из Кальвадоса, «народ соблюдает воскресенья еще строже, чем при Старом порядке»; комиссар департамента Эндр отмечает, что «ныне» воскресенье празднуется, можно сказать, с восторгом. Все отчеты свидетельствуют о том, что воскресенье стало полноценным праздником и получило широкое распространение именно в связи с революцией.
-----------------------------------

33 В начальный период революции чиновники нередко колебались, запрещать ли им танцы; иногда, обнародовав формальный запрет, они затем его отменяли; об этом см.: F. Rouviere, Dimanches revolutionnaires: Etudes sur l'histoire de la Revolution dans le Gard. Nimes: Catelan, 1888. Исследователь рассказывает о столкновениях с властью, возникших в связи с запретом отмечать вотивный праздник в городке Баньоль (департамент Гар), и приводит любопытную петицию, поданную баньольскими гражданками «гг. чиновникам, входящим в директорию департамента Гар»: «Согласно обычаю, возникшему в незапамятную старину и распространенному в сей бывшей провинции почти повсеместно, молодые люди города Баньоль ежегодно дают местный праздник, называемый иначе „праздником по обету", назначаемый на 8 сентября или по желанию гг. муниципальных чиновников сдвигаемый на ближайшее воскресенье. Все без исключения горожане могут принимать участие в сем празднике, который в силу разнообразия предлагаемых увеселений подходит людям всякого возраста, характера и пола». Эта защитительная речь принесла желаемый результат. С течением революции власть относилась к танцам все суровее. Об этом см., например, подборку документов, касающихся ярмарочных (т. н. «бродячих») праздников на юго-востоке Франции за период с VI по VIII годы (Arch, dep., Rhone, L 454). В жерминале VII года приказ о «воспрещении всякого рода музыки, имеющей своей целью танцы» был отдан не более и не менее как генералом дивизии.

323
Социальное брожение, которое пытаются сдержать комиссары, отличается особенной живостью в напряженнейшие периоды народного календаря — на карнавальной неделе и в день праздника святого, считающегося покровителем данной местности. Комиссары относятся к карнавалу с тем же чувством скорбного бессилия, что и священники в былые времена; напоминая о безуспешных попытках церковных властей ввести карнавальное буйство в некоторые границы, комиссары отчасти находят оправдание и собственным неудачам: «даже громоподобному красноречию проповедников не удалось поколебать власть Карнавала» ³⁴. Карнавал, о неискоренимости которого сообщается во множестве отчетов ³⁵, этим людям подозрителен вдвойне: подобно всякому народному празднику, он сопротивляется рациональной утопии, но при этом в нем особенно ярко выражается неповиновение — таково свойство масок, костюмов, характерной для карнавала драматизации действия. Традиционные формы оказываются на службе у политического сопротивления: например, участники праздника, переодевшись в лохмотья, распевают сатирические песенки в адрес муниципальных чиновников. Тому же служит и сверхопределенность карнавального чучела: так, в Клермон-Л'Эро кукла, которую процессия доставляет к костру, была переодета в национальный костюм (комиссар, описывая этот праздник, грустно замечает: «Истинному республиканцу приходилось скрывать свои чувства»), а в процессии в Марвежоле ³⁶ двигалась кукла, изображавшая конституционного священника, которая затем была расстреляна из ружей.

В свою очередь, праздник святого, особо чтимого в данной местности, становится точкой концентрации неповиновения. В упрощенном до предела календаре, откуда исчезли многие торжества, он сверкает совершенно особым блеском. Именно в этот день люди, объединившись в шумные группки, пускаются в путь, движутся от одной коммуны к другой ³⁷, проходя по четыре-пять лье, извлекают из укромных уголков недозволен-
-----------------------------

34 Arch, nat., F1 С III, Landes 5.
35 См. письмо некоего дижонского часовщика министру внутренних дел (плювиоз VII года): «В нынешнем году карнавальные дни справлялись таким образом, что стало очевидно: противодействовать им невозможно...» (Arch, nat., F17 1243).
36 Arch, nat., F1 С III, Lozere 5.
37 См. об этом: Arch, nat., F1 С III, Morbihan 6.

324
ные изображения святых, отваживаются даже на время возрождать запрещенные братства и прибегают к помощи печатных листовок (в VII году в Дюнкерке объявление приглашало граждан собираться у старшины братства святого Криспина и носить по городу статую святого); средь бела дня на улицах появляются деревенские музыканты, фокусники и актеры, показывающие кукольные представления, продавцы напитков и лакомств; наконец, чиновникам здесь приходится несладко: шествия, где угроза и бурлеск смешаны в равных долях, увлекают их к ратуше, по дороге изрядно помяв и подвергнув насмешкам (в Дэн-сюр-Орон под пронзительные звуки музыки процессия ведет в мэрию деревенского полицейского); к тому же, оказавшись без всякой защиты в толпе, в окружении «людей всякого сорта», чьих лиц нельзя разглядеть под масками, захлестнутые волной смуты ³⁸, которую праздник вызывает к жизни и развивает, комиссары, как некогда кюре, испытывают одновременно отвращение и страх.

В то же время они выказывают незаурядное социологическое чутье и понимают, что функции местного торжества в честь небесного патрона многообразны. В определении, данном этому празднику комиссаром Вандеи, учтены три параметра: отправление культа, дела коммуны, народные развлечения. Комиссар департамента Эндр описывает «весьма многочисленное собрание» в коммуне Ватан: «Сюда стекается множество торговцев, содержателей кабачков, музыкантов, играющих на скрипке или на мюзетте ³⁹... По моему мнению, собираются они ради благочестия или удовольствия; народ со всей округи бежит сюда молиться святому Лупу; женщины приносят детей, надеясь на то, что, побыв некоторое время под церковной епитрахилью, они возвратятся домой исцеленными от припадков горячки. Многие с гордостью

38 Этот сюжет не нов. Вот как прокурор Биньон описывает патрональные праздники в окрестностях Томье в 1764 году в письме к владельцу поместья, наделенному судейскими полномочиями: «Здесь пестрое сборище местных жителей и пришлых батраков, смешавшихся ради того, чтобы наслаждаться беспредельной разнузданностью, и мгновенно становящихся буйными, являет взору чудовищное зрелище. Здесь порой молодые жители соседнего прихода подначивают, задирают и оскорбляют молодежь из другого прихода; сия чернь, столь же ужасная, сколь и виновная, приходит в ярость при виде служителей закона...» (цит. по: J.-Y. Ribault, Divertissement populaire et turbulence sociale..., op. cit.).
39 Мюзетта (мюзет) — французский народный музыкальный инструмент типа волынки. — Примеч. перев.

325
называют еще одну причину, говоря, что в самый сей день земледельцы приходят сюда, дабы расплатиться с батраками, работавшими у них на жатве, и условиться с другими о зимних работах...»⁴⁰ Другие замечают, что праздник оказывается поводом для восстановления мира между враждующими семействами ⁴¹ или даже партиями ⁴² и для складывания брачных пар. Таким образом, комиссары понимали, что торжество в честь святого — небесного покровителя данной местности есть одновременно праздник религиозный, гражданский и профанный, точка схождения церемониальных, коммерческих и братских отношений, где всё — в том числе танец и обильное пиршество в харчевне — исполняет свою, строго определенную функцию. Он, кроме прочего, находит поддержку и в сакральном ореоле, которым окружены «незапамятные времена» ⁴³.

Проницательность комиссаров, однако, не мешает им беззастенчиво перекраивать традиционный календарь ради того, чтобы привязать местный праздник к республиканскому счислению времени; при этом они не принимают в расчет ни имени святого (и, соответственно, местоположения дня его памяти в святцах), ни протесты прихожан. Нельзя не отметить, что случаи наиболее ожесточенного неповиновения порядку, насаждавшемуся комиссарами, связаны именно с календарем. Столичные чиновники подтверждали таким образом собственное безразличие к неповторимости каждого дня, упорное желание понимать календарь как пустую форму и втиснуть год в строго очерченные рамки с регулярным чередованием работы и отдыха; действия их непросвещенных противников показывают, что по прочности календарь бесконечно превосходит религию, на которой основывается, и что можно благополучно о ней забыть, но по-прежнему воспринимать календарь, чье существование, казалось бы, религией оправдывается, как мифологему, объект стихийной сакрализации.

------------------------------------------
40 Arch, dep., Indre, L. 300.
41 «К уже перечисленным достоинствам сих собраний, — пишет комиссар, — можно добавить еще и то, что нередко они становились поводом для воцарения мира между семействами» (Arch, nat., F1 С III, Maine-et-Loire 6).
42 28 прериаля V года полицейский из Кюжа сообщает о том, что происходило в день праздника святого Антония, считавшегося покровителем этого городка: «Две партии воссоединились и вместе с нами отправились праздновать сие торжество, как того желали местные жители» (Arch, dep., Bouches-du-Rhone, L 286).
43 Так, жители департамента Ло и Гаронна в своем прошении о «восстановлении прежнего разделения года» апеллировали именно к этому понятию: «Граждане пишут нам о том, что еще с незапамятных времен их сограждане привыкли собираться в тех уголках коммун, где устраиваются танцы...» (Arch. nat., F1 С HI, Lot-et-Garonne 11).

326
Перейдем к некоторым выводам относительно неудачи, которую потерпели комиссары. Не станем строго их судить; по мере углубления в материал выяснилось, что между ними и теми, кого они подвергают преследованиям, существует глубокое взаимопонимание. Парижские чиновники по приказу министра собирали «суеверия» — но на этом пути их сильно опередило духовенство, в течение всего XVIII века испытывавшее сходную жажду разрушения. Комиссары, вероятно, лишь радикализировали свои действия, распространив понятие «предрассудки» на все религиозные практики вообще. В этом смысле их доклады и постановления, трактующие народную жизнь как суеверие, скорее продолжают деятельность священников, нежели дистанцируются от нее.

И последнее — их глубинное разочарование. Подчас некоторые комиссары пытаются его преодолеть, задаваясь вопросом о том, при помощи каких средств можно перейти от народного праздника к революционному ⁴⁴. К примеру, что делать с торжеством в честь святого — покровителя местности? Вероятно, чтобы превратить его в идеальный революционный праздник, достаточно свести на нет его религиозный аспект (и без того уже наполовину стершийся ⁴⁵) и направить в нужную сторону свойственное ему веселье. Комиссар департамента Луаре считал, что его следует сохранить в качестве «гражданского собрания и общественного увеселения, под названием сельского праздника».

---------------------------------------------
44 Об этом см. цитировавшееся выше письмо дижонского часовщика к министру внутренних дел: «Именно вам надлежит лишить сии шумные празднества всякой связи с папизмом и, поскольку истребить их невозможно, отождествить их с республикой. В этом можно преуспеть, приурочив их к определенному сроку, что внесло бы путаницу в вычисления священников, разрушив связь, существующую между этими праздниками и Пасхой. Если вы издадите закон о том, что 1, 2 и 3 вантоза отныне являются единственными днями, замещающими собой карнавал, и что все, кто осмелится надевать маски, рядиться и веселиться в иные дни, будут привлечены к ответственности, то смыслом этих торжеств станет радость по поводу того, что зима подходит к концу и наступают светлые дни весны...»
45 В качестве примера напомним о скептическом (и очень характерном для эпохи Просвещения в целом) взгляде Руйе д'Орфейля на праздники в честь святых, почитаемых в разных уголках Франции (Rouille d'Orfeuil, L'Alambic des lois..., op. cit.).

327

Его собрат из департамента Нижний Реин полагал, что посвятив каждую церковь «какой-нибудь республиканской добродетели или свободе, нашей небесной покровительнице», можно оставить жителям коммун поводы для общения. Комиссар департамента Ло и Гаронна советовал республиканским властям переносить торжества в честь небесного патрона на ближайшее к ним декади и таким образом расширять их смысл: «Самолично, вместе с добрыми гражданами, откройте торжества по случаю нового праздника». Их коллега из департамента Эндр сообщает, что он сохранил «торжество в честь Магдалины, некогда отмечавшееся в сей коммуне», при помощи нехитрого словесного трюка: теперь оно именуется торжеством Цереры. Но дальновидных и ловких чиновников, пытавшихся направить в русло республиканских церемоний эмоциональный подъем народного праздника, было немного: на протяжении всей революционной эпохи новое существовало бок о бок с древним, не сливаясь с ним.