Утопия

 

Работы О. М. Фрейденберг на сайте:

Система литературного сюжета

Въезд в Иерусалим на осле

Семантика еды; литургия

 

 

 

                                                                                        О. М. ФРЕЙДЕНБЕРГ

 

ФРЕЙДЕНБЕРГ О. М. Утопия. ВФ, 1990,  № 5, с. 148-167 (Глава из неопубликованной монографии «Семантика композиции „Трудов и дней" Гезиода»)

 

                                                      Публикация и примечания Н. В. Брагинской


      Одиссей отправляется к Алкиною. Жена Алкиноя, Арета, в семье исреди подданных чтима, как божество: «ее Алкиной сделал супругой и почитал, как ни одна на земле не почитаема другая женщина, сколько ныне ни есть подвластных мужьям жен, имеющих дом» (Оd. 7, 66).
 

Нежную сердца любовь ей всечасно являют в семействе
Дети и царь Алкиной; в ней свое божество феакийпы
Видят, и в городе с радостно-шумным всегда теснятся к ней
Плеском, когда меж народа она там по улицам ходит.
Кроткая сердцем, имеет она и возвышенный разум,
Так что нередко и трудные споры мужей разрешает
1.
                                                                                  (69-74).
 

      Точно так же и Навзикая дает понять Одиссею, что фактически правит домом и страной мать, а не отец (VI, 303—45). В райской стране, где запросто бывали .боги, главную функцию хозяйки выполняла именно женщина. Правнучка Посейдона, Арета, воспринимается как богиня и живет со своим супругом, с детьми, с друзьями и с народом в согласии, любви и невиданном почитании. Она мудрая правительница, праведный судья. Это Дика в виде добродетельной и могущественной царицы. Одиссей подходит к дому.
 

Все лучезарно, как на небе светлое солнце иль месяц,          (VII 84)
Было в палатах любезного Зевсу царя Алкиноя;
Медные стены во внутренность шли от порога и были
Сверху увенчаны светлым карнизом лазоревой стали;
Вход затворен был дверями, литыми из чистого злата;
Притолки их из сребра утверждались на медном пороге;
Также и князь их серебряный был, а кольцо золотое.
Две — золотая с серебряной — справа и слева стояли,
Хитрой работы искусного бога Гефеста, собаки
Стражами дому любезного Зевсу царя Алкиноя:
Были бессмертны они и с течением лет не старели.

..............................................................................................
Зрелися там на высоких подножиях лики златые                  (100)
Отроков; светочи в их пламенели руках, озаряя
Ночью палату и царских гостей на пирах многославных.


    Дом этот — отчасти преисподняя, с медью и серебром, с металлическими церберами, но отчасти и небо, где золотые юноши-светила озаряют вечно пирующих бессмертных, где дом подобен лучам солнца и луны. Но как же в таком случае обойтись без агрономии? Нужно дать, как это делает и самый скромный домострой, хотя бы картину поля или сада. И мы ее получили, только я о ней расскажу потом.
 

    Рай из золота и серебра, металлический космос обращается у Алкиноя в дом, где первыми жителями были, по-видимому, золотые, серебряные и медные люди Гезиода, обитавшие с праведным царем и его непорочной супругой.
148

2


      В античных домостроях мы встречали в качестве необходимой части не только поучение, но и политику. У Ксенофонта рассуждение о политии находится в Экономике,— у Аристотеля рассуждение об ойкономии находится в Государстве 2. Особо этот вопрос стоит у Платона, который в своем Государстве не занимается трактовкой домашнего хозяйства. Но что это за различные «государства»? Это политический идеал, которым тешат себя античные добряки, каждый на свой манер, смотря по возрасту и по вкусу. Так по крайней мере уверяют ученые, которым не верить нельзя; я еще не встречала ни одного исследования Законов Платона где не говорилось бы, что они плод его старческого возраста. Сколько лет было Цицерону, когда он писал свои Законы, я в точности не знаю. Это открывает научные просторы. Но нужно сказать, что странной литературой была эта литература античности, где каждый мог создавать свои Законы и свои Государства. Какая-то неофициальная линия античного государственного права...
 

      Платон в Государстве излагает свою систему в форме диалога, где тот же бедный Сократ, распинавшийся за образцовое ведение хозяйства теперь вынужден демонстрировать утопию3. Он рисует государство нев религиозном, как Августин, плане, но в этическом: это царство справедливости, дающее подданным настоящее и высокое счастье и существующее только во имя этой благородной цели. В этом государстве занимаются только земледелием; граждане наслаждаются достатком, отсутствием имущественного и морального неравенства, общностью средств иправ. Частного домашнего хозяйства нет, собственнических жилищ нет —как бы наперекор всем домостроям. Нет и семьи; здесь вместо непорочных супруг живут освобожденные женщины, принадлежащие всем мужчинам. Гармония души и тела — вот что воспитывает в человеке этосовершенное государство. Им правит коллегия мудрых и справедливых старцев; верховная власть, в сущности, у того, кто всех совершенней в нравственном отношении и мудрей; его основная цель — насаждать нравственность, главным образом справедливость и добро. Зато эти мудрецы считают, что уже здесь, в этом государстве, они живут, как на островахблаженных (519 С).
 

      Идеальное государство имеет все права на литературное существованиетам, где есть идеальные хозяйства, идеальные домоводства, идеальные люди. Но, по-видимому, генетика такого рода жанров не поддается никоим образом модернизации. В Государстве Платона все обстояло бы благополучно, если б не шокирующие места в VIII книге и X. В VIII книге излагаются причины государственных переворотов. Наступают эти перевороты тогда, когда в среде самих правителей поднимается несогласие и бунт друг против друга, ведущий к восстанию города. Какова же причина этих несогласий? Дело в том, что все на земле то возникает, то уничтожается; социальная гибель совпадает с периодом бесплодия всей земли, которое охватывает всех животных, растения, тело и психику людей. Это происходит в то строго определенное время, «когда в каждом из циклов повороты достигают кругового движения, и противоположность встречается с противоположностью» 4 (546 А). Поэтому рождаемость и самое рождение стоят в тесной связи с тем или иным моментом киклического прохождения; отсюда — значение чисел и вычислений, возведенных в целую теорию, излагаемую Платоном. Есть период божественных рождений — в моменты циклической гармонии, и есть период диссонансов, когда браки не должны совершаться, ибо они порождают некрасивых и несчастных детей. Вот от этих-то, явившихся не во благовременьелюдей происходят те правители, при которых делается смешение несмешивавмых элементов (золота, серебра, меди и железа), создающее вражду, воину и возмущение. Итак, государственный переворот есть прежде круговых движении и сменой возникновений и гибелен; государственная катастрофа тождественна катастрофе земли, лишенной плодородия; переворот есть явление, строго определенное во времени, как переход двух циклических фаз, причем он зависит и от рождаемости.
149

 

    Таким образом 'государство', по Платону, отождествляется с 'космосом', его жизнь есть как бы часть мирового плодородия; 'бесплодие', как образ, есть 'несогласие правителей', 'восстание',  'гибель государства'. Вражда, война, возмущение — это олицетворяется в людях, в правителях, которые родились в моменты космических катастроф; божественные рождения, совершающиеся в периоды космической гармонии, дают тех мудрых и праведных правителей, которые руководят идеальным царством. Перед нами очень ярко выраженное эсхатологическое учение, принявшее политическую форму. Оно позволяет распознать, откуда возникли все эти первоначальные утопии: подобно домостроям и зерцалам, они явились разновидностью позднейшего истолкования древнего образа 'города', как 'космоса' 5, 'дома' как 'неба' Но под утопией лежит не один какой-нибудь образ, а целая образная система, которая подвергается у Платона - это само собой разумеется — своеобразному истолкованию. Град божий возникает в результате перерождения миров. Для него характерна внутренняя увязка с периодическими кругооборотами уничтожений и возникновений космоса; возникнув в период царства мировой гармонии, он определяется всеобщим согласием, миром, расцветом правды, избытком. Правитель, таким образом, есть космическая личность, вызванная на свет тем пли иным фазисом мировой жизни, но и олицетворяющая собой этот фазис, и знаменующая его. Человек — это микрокосм. Так, вся IX книга посвящается рассмотрению человеческих характеров, словно государственных правлений; в частности, рассматривая олигархический характер, Платон дает аллегорическое описание того, как в человеке олигархия переходит в демократию, а олигархический нрав — в демократический. Подобно государству (559 Е, 561 Е), совершающему переворот при посредстве извне пришедших сил, человек поддается влияниям со стороны и, вступая в борьбу со старыми влияниями, совершенно изменяет свой нрав. Эти две силы, действующие в нем, противоположны друг другу; они поднимают в нем восстание, контрвосстание и битву с самим собой, и в результате — юноша изменяется (559 Е, 560 А).
 

    Политический, религиозный и этический планы еще тесно соуживаются там, где существует взгляд на человека как на микрокосм. Платоновский юноша уподобляется не только государству, но и вселенной; он, этически, так же приходит к изменению своего образа мыслей, как государство к новой форме правления, а космос к возрождению. Это акт схватки двух противоборствующих сил, в результате которой старое начало становится новым; 'смута' переходит в 'гармонию' и 'мир'. Но об этом знали давно и Гераклит, и Эмпедокл, и Гезиод, когда говорили о Распре, Ненависти и Войне, как о злой Эриде, движущей мир в сторону разрушения. Правда, политическими, религиозными и этическими стали все эти системы впоследствии, в понятийной мысли; первоначально это чистая эсхатология, в которой потенциально заложены предпосылки права, морали, философии, религии, науки и литературы.
150

                                                                      3

 

    Замечательно и начало Политии, и ее конец. Открывается трактат о государстве постановкой проблемы справедливости и правды. Среди беседующих — представители двух противоположных начал. Сократ, как всегда у Платона, является заступником праведного мужа и справедливости; несправедливое начало имеет представителем софист.а Тpасимаха. Весь  последующий диалог с его моральной установкой доказывает и разъясняет положения Сократа; в нем, строго говоря, больше вопросов этических, чем государственных. Но вот и конец. Вся X, последняя, книга ставит проблему бессмертия души. Следовательно, вопрос о совершенном государстве заключен среди нравственно-религиозных проблем: справедливость и бессмертие души.Но это та увязка, которой очень интересуются в преисподней. Бессмертие души зависит от справедливости и правды. В свете этой эсхатологической увязки особое значение получает эпилог Политии. Здесь дается восторженная оценка Справедливости и восхваляется праведник, над которым не имеет силы никакое физическое несчастье потому что он любим богами. Конец книги приходит к ее началу и по содержанию, и формально. Сократ при дирижерской палочке Платона, со всей силой убеждения и умственной страсти подает свой голос заторжество правды и праведного мужа. И вот в виде параболы Сократ приводит рассказ о загробном видении некоего Эра, и этот рассказ, переходя в описание потустороннего мира, становится последовательным, смысловым заключением всего диалога об идеальном государстве.
 

    Эр, принятый за умершего, был уже приготовлен к погребению, когда внезапно ожил и стал рассказывать о том, что он видел па том светево время своей кратковременной смерти. Его душа, оказывается, очутилась вместе с другими душами у расположенных друг против другарасселин земли и неба. Между этими расселинами сидели судьи, которые отправляли праведных людей направо, вверх, на небо, а несправедливых вниз и палево, под землю. На глазах Эра души одних всходили сземли грязные и запыленные, а с неба нисходили чистые души других.Все они, казалось, совершали далекий путь: путешествие длилось тысячу лет. Па лугу они все собирались и беседовали одна с другой. Те,что с земли, рассказывали о страданиях, а те, что с неба, описывали наслаждения. Здесь Эр узнал о наградах и наказаниях, которые ожидают справедливого и несправедливого человека, благочестивца и преступника. Все это ведено было Эру хорошенько осмотреть и выслушать, чтоб потом явиться к людям вестником и рассказать о виденном. Эр убеждается в блаженстве за гробом праведных людей и в страшных муках злодеев. Но он становится свидетелем и рождения душ. Среди яркого небесного света он видит, как три Мойры вертят мировое веретено — особый, очень сложный предмет, означающий звездное небо. Это веретено совершает равномерное движение в одном и том же направлении; но при его кругооборотах внутренние его циклы (круглые тела светил) движутся в противоположную сторону. Все веретено вертится между колен Необходимости (Ананки). На каждом круге сидит сирена, издающая при круговращении однотонный глас; все вместе создают звуки небесной гармонии.Подойдя к Паркам, душа должна была вынуть какой-нибудь жребий, который представлял собой всю будущую жизнь, предопределенную во всех подробностях. После целого ряда церемоний душл засыпала. Тогдасреди ночи раздавался гром, происходило землетрясение,— и души рассыпались, как звезды, по месту своего рождения. Открыв утром глаза, Эрнашел себя живым на погребальном костре (615 С — 621 В).
 

    Видение Эра тематически синтезирует всю Политию,— если толькоговорить о смысловом генезисе ее композиции. Мы имеем как бы две неразные части: все до видения Эра и самое видение. В видении — загробный мир, конкретное бессмертие души и праведность, которой противопоставляется смерть и нечестие. В Политии, — те же вопросы, ноуже отвлеченного и чисто принципиального характера. Однако предыдущие VIII и IX книги достаточно показывали, что человек и его судьба — это судьба государства, но и судьба космоса. Можно сказать, что видение Эра дает в свернутом, архаическом, первоначальном виде все то, что развертывается и абстрагируется во всей Политии. Мифологический план вытесняется понятиями и прогрессирует в этический и политический; но древний остаток не исчезает, а неизменно находится здесь же, в составе нового содержания; и в этом сохранении древнего варианта внутри нового - своеобразие и аромат античного произведения.
151

                                                                      4


      Платон и в VII книге той же Политии рисует картину ада; связь государства, как космоса, с раем и адом предуказана всей системой образов, создавшей в генезисе жанр утопий. Эр видел, как человек рождается при громе и землетрясении; загробный суд и Парки определяют его жизнь и участь; праведники идут на небо, грешники в преисподнюю. Все обрамлено смертью и воскресанием рассказчика (ср. Рlat. Phaedr. 249 А-В).
 

      Августин в Государстве Божьем много полемизирует с Платоном. Он не верит в регулярные кругообороты веков, которые восстанавливают все вещи в прежнем порядке и в том же положении (12, 14), не верит в бесчисленные миры, части единого космоса, умирающие и воскресающие в конце кругооборота веков (12, 11), не согласен с бесконечным возобновлением со стороны бога своих творений и репродукций тех же созданий в вечном круговороте рождений (12, 17), противится теории переселения душ с неба на землю, круговращению несчастья и высшего блаженства (12, 20). Однако и Платон, как Августин, строит именно град божий — царство Дики, преодоление Гибрис.
 

  При громе и землетрясении сокрушается старый и беззаконный апокалиптический мир. Страшный суд определяет участи; праведники составляют царство святых, насильников пожирает огонь преисподней. Умирает и воскресает мессия вместе с миром, им олицетворяемым. Тогда рассказчик видит видение — восходящих на небо ангелов и ниспадающих в ад грешников. И в видении он видит именно град божий; это новый, небесный Иерусалим. «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновались, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святой город Иерусалим, новый, сходящий от бога с неба... И услышал я громкий голос с неба, говорящий: вот шатер божий с людьми, и он будет с ним обитать; они будут его народом, и сам бог с ними будет богом их; и отрет бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло... И вознес меня (ангел) в духе на великую и высокую гору и показал мне великий город, святой Иерусалим, который нисходил с неба от бога; он имеет славу божию, светило его подобно драгоценнейшему камню, как бы камню яспису кристалловидному... Стена его построена из ясписа, а город был чистое золото, подобен чистому стеклу. Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями... А двенадцать ворот — двенадцать жемчужин... Улица города — чистое золото, как прозрачное стекло.... И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо слава божия осветила его, и светильник его—ягненок (агнец). Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Ворота его не будут запираться днем, а ночи там не будет... И не войдет в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у агнца в книге жизни. И показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола бога и агнца. Среди улицы его, и по ту, и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева — для исцеления народов. И ничего уже не будет проклятого... И ночи не будет там... бог освещает их; и будут царствовать во веки веков» (Ар. Iо. 21, 1—27; 22, 1—5). В этом утопическом городе—правда и урожай плодов круглый год; в этом небесном государстве — вечное солнце. Его праведный царь — сам бог; его граждане — святые. Подобно дому Алкиноя. здесь весь город сделан из золота и драгоценных камней: металлический град божий, рай, где живет праведное металлическое поколение Гезиода. Но что за деревья, пашни и огороды, которые уже столько раз приносили нам неоскудевающую жатву? Это в райской стране — древо жизни. Но если это так, то как жаль, что до нас не дошел первоисточник Гезиода, в котором, несомненно, заключался трактат непо земледелию вообще, а по уходу и унавоживанию земли в Эдеме...
152

                                                                    5

 

      Итак, видение Эра заключает в себе квинтэссенцию утопии: вот этотименно град, который видится ему в преисподней и на небе, он то и есть град божий, идеальное государство, развертываемое в десяти книгах Платоном. И не простой литературный прием подражательства уЦицерона, когда он заканчивает свою Республику,— тот же диалог об идеальном государстве и справедливости,— знаменитым «сном Сципиона», то есть видением, в котором Сципиону Младшему открываются небесные высоты, обитель праведных, среди сверкающих звезд. Да и Платон едвали не догадывается, что за государство проповедует его именем Сократ. Так, когда собеседник Сократа говорит ему, что такого идеального государства, какое воссоздает Сократ, никогда на земле не существовало,— наш мудрец отвечает: «Да, но зато образец его находится на небе для того, кто желает его видеть и, увидев, в нем поселиться»5 (592 В).
 

    Желающих нашлось много. С одной стороны, потянулись длинные ряды паломников, с другой — нашлись визионеры, с третьей — всегда есть и были любители прыжков и спусков в преисподнюю. Так создались жанры далеких путешествий в диковинные — в очень диковинные! — страны, сошествий и фантастических полетов, но также и параллельные им жанры видений. „Идея о кончине мира,— говорит Сахаров,— есть и идея о посмертной участи людей. Две формы тут имеются: либо души умерших являются с того света и приносят оттуда вести, либо люди сами туда отправляются, а затем, вернувшись, рассказывают онем. Это «видения загробного мира» и путешествия в загробный мир —древнерусские «хождения»" *. То, что в древнерусской литературе «хождения», то в древнегреческой — самые, так сказать, честные путешествия:вот почему география становится в Греции литературным жанром. Вперемежку с историею этот жанр типологически представляет собой полулегендарный рассказ о далеких странах, о дивьих людях, о диковинах всякого рода, о курьезах природы, животных и растений. Здесь наука начинает робкие шаги восторженного наблюдателя; здесь новеллист пробует свои первые силы, а историк, описывая племена и народы, главным «источником» считает традиционную фантастику. Здесь же, на небе и в преисподней, подготовляются документальные источники для Геродота; Гекатей и многочисленные авторы «периплов» 6, еще на заре греческой литературе, уже собирают веселые коллекции для Правдивой истории Лукиана. Создаются любопытнейшие жанровые сожительства вроде географии с историей, истории с этнографией, этнографии с зоологией и с чересчур своеобразной естественной историей, вся «естественность» которой выражается в неестественности чудес и просто во враках. Дело кончается тем, что в XIX веке ученые издают очень интересные тексты«младших» натуралистов, которыми оказываются античные «парадоксографы», собиратели всяких небылиц и естественноисторических сенсаций 7. Уже давно забылось, что ездили когда-то, ходили пешком или переплывали море за тридевять земель, по ту сторону Фулы, в райскую страну, на острова блаженных; небо стали подменять землей, хотя п фантастической, и осталось одно наследие прошлого — это чудеса, диковины да небылицы
-------------------------------
* Сахаров В. А. Эсхатологические сочинения и сказания в древнерусской письменности и влияние их на народные духовные стихи. Тула, 1879, с. 32.
.153
 

гео-этнографического характера. Но фольклор, как всегда, откровенен. Он дает одну реплику в Византии, где создается своеобразнейший исторический жанр в виде пророческой мировой хроники,— история, заквашенная мантикой и оракулом, с охватом мировых событий,которые свернули с вопросов вселенной на вопросы «всеобщей историинародов». Подозрительное влечение к «всемирной истории» имели ужелогографы, имел и Геродот; такие историки, как Диодор или творец всеобщей истории, Полибий, продолжали фольклорную традицию с ее интересом к жизни в космическом, всеобщем охвате, ко всем на свете народам, ко всем в мире событиям. Византийская пророческая «всемирнаяистория» излагает исторические события, начиная с Библии и кончаявеком Августа; затем она дает историю римских царей и турок до осадыКрита. В рассказе о турецком царстве и о силе Ислама эпизодическидаются места из Даниила и других пророков, которыми освещается весьисторический процесс. Здесь же цитаты из Сивиллы и других оракулов,места об Антихристе и ближайшем великом суде. Написанная народнойпрозой, смешанной с ямбическими триметрами, эта история приписывается визионеру и мученику, Мефодию Патарскому 8.


      Другая реплика в древней Руси. Здесь сохранилось много хожденийпрямо на небо или в преисподнюю. Святой Макарий жил вдали от людей, в двадцати поприщах от земного рая. Многие паломники сами виделии райскую страну, и мучения грешников на том свете. А Зосима, «ходивший» к Рахманам, сам, своими глазами видел на островах — блаженныхлюдей, с которыми жили ангелы. Их тело не знало ни мук, ни болезней,ни труда — совсем по Гезиоду! Земля давала им благовонные плоды,вода была слаще меда, и все это, само собой разумеется, за их благочестие *. Чем это не Civitas dei? Не Кронов век? Не государственная утопия Платона?
 

    Параллельно хождениям, путешествиям и периплам эсхатологическая образность отлагается в «видениях» и «сошествиях в преисподнюю». Средневековые Visiones — это непосредственное созерцание загробного мира, того света, с обязательной картиной, как у Эра, спуска грешников в преисподнюю, взлета праведных на небо (Большой материал у Шепелевича **, отчасти и у Батюшкова ***). Эти мотивы анабазиса и катабазиса 9 сами по себе повторяют картину неба и ада. Каждое видение поэтому свернуто содержит и утопию, и хождение загробное, сошествие и восхождение,— как и каждое рождение миров заключается в низвержении противника вниз, в победном полете вверх.
 

                                                                    6

 

      А сошествия в преисподнюю? Их главное местонахожденье — в древней аттической комедии и римской сатире. Загробная участь императора Клавдия благодаря Сенеке стала известной 10: он пережил все то, что видели собственными глазами ап. Павел, Эр и прочие 'очевидцы'. Но где сошествие забытовало, так это в комедии. У Евполида забавно использован мотив спуска в преисподнюю и рассказа по возвращении оттуда о виденном; у Аристофана мы вынуждены вместе с Дионисом спускаться под землю и присутствовать на суде, правда, не на страшном, а на поэтическом 11. Но у Аристофана мы карабкаемся и по Облакам, вползаем на поднебесный город Птиц,— чем это не утопический «град»,— наслаждаемся счастьем Мира у Ахарнян, видим
----------------------------

* С а х а р о в  В. А. Указ. соч., с. 38 cл., 235 слл.
** Шепелевич Л. Ю. Этюды о Данте. I. Апокрифическое «Видение cв Павла». Харьков, ч. I, 1891; ч. II, 1892.
*** Батюшков Ф. Д. Спор души с телом в памятниках средневековой литературы. Опыт историко-сравнитёльного доследования. Спб., 1891
154

 

утопическое государство освобожденных женщин, Лизистраты и ее подруг Экклезиасус. А Плутос, воцаряющийся на земле, разве не воспроизводит идеального порядка вещей, он, Богатство, вытесняющий Пению, бедность? А Всадники? Разве не идет там борьба двух антагонистов-правителей, и разве новый победитель, являющийся городу, как являются боги-спасители, не кончаеттем. что становится справедливым правителем, с положительной программой действий?
 

      Что в древней комедии много отзвуков утопического характера —общеизвестно. Но Пельман 12 и другие объясняли это тем, что комедиясознательно осмеивала старые иллюзионистские системы. У Евполидабыла комедия, которая называлась Золотой век 13; у Кратеса и Ферекрата целые пассажи, рисующие утопическое блаженство, главным образом,по части всяческого чревоугодия,— и очень характерно, что «предстателем» этой тематики является богатство или его сторонник14. Древние комики любят рассказывать, как земля автоматически приносит в изобилии еду, как каждая рытвина изливается вином, как вместо дождяЗевс вином поливает крыши домов. Еда становится одушевленной: каку Гоголя, лепешки сами лезут в рот, рыба и птица сами изжарпваются,реки текут вкусной похлебкой, прямо из источников Богатства, на деревьях растут колбасы (Аth. 268 b — 270 а).
 

      В Женщинах на народном собрании Аристофан выносит на передний план ту же тему, но придает ей государственный масштаб; можно подумать, что вопрос еды да ложа — единственный для наших законодательниц. Это перекликается -со сказкой, где та же утопия дастся серьезно, без комическом издевки. Еда н питье выдвигаются там и тут на передний план, подобно пирам всякого золотого века и рая. Однако пело здесь не только в пародиях на древние мифы: эти древние мифы лежат в костяке комедии, в ее структуре. Эсхатологические мотивы наполняют комедию по наследству, в виде ее частичного содержания.
                                                            7

 

      Да, так Платон. У него, кроме Политии, есть еще две утопии —Законы и Атлантида. Законы, как и Полития, есть утопия, есть государственный домострой плюс зерцало. Здесь предуказаны все социально-правовые отклики на все людские поступки и дано руководство, как себя вести в отношении государства, общества и личных связей; дом поднят ярусом выше, и мы уже регулируем отношения не хозяина к семье и слугам, а гражданина к гражданству, правителя к государству и к подданным. Справедливость царствует и здесь; Платон как бы гарантирует Гезиоду богопочитание, святость «заповедей» и повиновение порядку. В III книге Законов он рассказывает о возникновении государства. И здесь, как и в Политии, Платон придерживается теории возникновения и гибели, теории круговращения вселенной; и здесь, как там, он ставит государство на одну доску с умирающим и воскресающим космосом. Государство, как и природа, переживает круговорот возникновения п гибели, круговорот расцветов и увяданий, круговоротную смену различных образов правления и государственных форм, то увеличивавшихся, то шедших к уменьшению, то становившихся худшими из лучших, то лучшими из худших (676 С). Потоп—вот что лежало на грани старого и нового миров; потоп и мор. Старое поколение людей умирает в воде, а новое нарождается в условиях рационализированного Платоном райского блаженства: «... тогдашние люди любили друг друга... относились друг к другу благожелательно; затем и пищу им не приходилось оспаривать друг у друга, ибо не было недостатка в пастбищах... Никоим образом у них не могло быть недостатка в молоке и мясе; кроме того, охотой добывали ини себе изрядную пищу. В изобилии имели они одежду,
155
Гесиод

подстилку, жилища и утварь, как огнеупорную, так и простую. ...Благодаря этому не было и особенно бедных, так что бедность невынуждала людей становиться в враждебные отношения друг к другу.С другой стороны, они не могли делаться и богатыми: ведь в те временасреди них не было ни золота, ни серебра. Наиблагороднейшие же нравы,пожалуй, возникнут в таком общежитии, где не обитают рядом богатство и бедность. Ведь там не будет места ни наглости (гибрис), ни несправедливости, ни ревности, ни зависти. По этой причине люди были добродетельными, а также и вследствие так называемого благонравия: будучиблагонравными, они считали истинным и повиновались тому, что слышали о прекрасном и безобразном. Ибо лжи никто из них не подозревал...Они считали истиною рассказываемое о богах и людях и сообразно этому жили» (678 Е—679 С. Перевод А. Н. Егунова 15); «... те люди былиболее благонравны («по сравнению с людьми, жившими до потопа,и нынешними»), мужественны, а вместе с тем более здравомыслящи ивообще более справедливы» (679 DЕ). Платон не называет по имени этих праведных людей, но мы-то; классики, ведь знаем, кто они: это креатура Прометея, Девкалиона и Пирры 16. После потопа это их создали наши герои. Платон с серьезнейшим видом рассказывает нам, как новый людской род разместился «после катастрофы» по отдельным местам и объединился по семьям и домам: «домовладыка правил, и они находились под наиболее справедливой из всех царской властью» (680 Е). Дома объединяются, как у Аристотеля, в город, который представляет собой одно большое жилище; его обитатели занимаются земледелием (680 Е —681 АВ).
 

   Но из IV книги выясняется, что до идеального государства, реконструируемого Платоном, одно такое уже существовало: это было при Кроне. Правление и устройство в этом государстве отличались полной гармонией. Граждане испытывали одно блаженство. Здесь и избыток пищи,и божественные цари, и мир, и благозаконие, и правосудие — все нашиГоры, Времена года 17 плюс праведный царь и изобилие. Но и этого мало: Крон так хорошо все устраивает, что беззаконие и гибрис не находят себе места. П этому устройству должно подражать идеальное государство, точно так же управляя и домом, и страной, как Крон (713 В —714 А).
 

    Итак, мы заглянули в дом — государство блаженных праведников,созданных Девкалионом и Пиррой, но процветавших еще при Кроне. Отних, доказывает Платон, и произошло государство, произошли законы. Не спорю. Утопическое 'государство' и утопические 'законы' связаны несомненнейшим образом с мировой катастрофой и с возникновением нового 'космоса', 'дома' и 'государства'. Платона может поддержать в этом вопросе и наука.
 

    Тем более, что по Платону в этих же Законах, миром управляют две души — одна добрая, другая злая. С этим никак не могли примириться наши исследователи Платона, которые не понимали, какую роль в эсхатологических системах играют злая и добрая Эриды: они относятся к Законам модернистски, не желая учитывать смысловой истории их литературной формы. Между тем Платон как бы оказывает везде, где может, содействие Гезиоду; в молодости он читывал Гераклита и Эмпедокла, да — кто знает? — имел, быть может, как Пушкин, хорошую няню, которая ему рассказывала древнеаттические мифы. Если же ничего этого на самом деле и не было, традиционная форма и традиционный материал Законов, существовавших как жанр и до него, приносил ему не меньше фольклора, чем няня. Благая и скверная души царствуют, говорит Платон, над небом и землей и всем круговоротом; если гармонично идет мировое движение, это означает господство благой души; «если же вселенная идет безумно и нестройно, то, очевидно, надо признать, что это — дело злой души» (897 В-D).
156

 

      Мы не выходим за ограду жилища Перса. Но Платону и этого кажется мало. В конце своей утопии он прибавляет главу, которая непонятна его исследователям, объявляющим ее подложной, писанной не им, а Филиппом Опунтским: это Эпиномида, послесловие к Законам18 глава о происхождении космоса, о природе неба, звезд и чисел. Эта глава представляет собой, если можно так сказать, рационалистическую мистику чисел. Космогония оказывается по преимуществу похвальным словом в честь звезд. Платон, подобно пифагорейцам и орфикам, понимает число мистически, как некое соответствие природе вещей, как соответствие космическим началам, главным образом, природе неба и светил. «Небо» — говорит он — «... справедливее почитать... и преимущественно к нему обращаться с молитвами... мы, действительно, и утверждаем, что оно дало нам и понятие о числе, да и в будущем даст, если кто захочет ему сопутствовать. В самом деле, кто обратится к правильному созерцанию его,— вселенной ли, Олимпом ли, или небом угодно кому его называть, тот пусть так его и называет — тот будет сопутствовать ему в его собственных разнообразных переменах и в обращении звезд, что дает разные исходы временам года и всем живым существам... Самое же главное будет то, если человек, получив от него дар чисел, разберется во всем его круговращении» 19 (977 АВ). Число обладает и этической природой: «что число не производит ничего дурного, это легко распознать... Ведь чуть что не всякое неотчетливое- беспорядочное, безобразное, неритмичное, нескладное перемещение и вообще все, что причастно чему-нибудь дурному, лишено какого бы то ни было числа; именно так должен мыслить об этом тот, кто собирается в счастье окончить свои дни. Точно также и о справедливом, благом, прекрасном и о всем тому подобном никто никогда не сможет произвести расчисление по отношению к самому себе и совершенно не сможет убедить в этом другого человека, если только он не знает науки о числе и не овладел правильными представлениями в этой области» (978 АВ). Числа находятся в прямой увязке с природой тех вещей, которые они соизмеряют, в первую очередь со светилами: «... бог ... сделал так, что ... луна то прибывает, то идет на убыль; он установил месяцы по отношению к году, и всякий человек начал, на доброе счастье, путем наблюдения сравнивать любое число с другим числом. Благодаря всему этому у нас бывает урожай, земля беременеет, так что для всех живых существ получается пропитание, если ветры и дожди бывают умеренны, а не чрезмерны» (979 А). Здесь, таким образом, как и в Полигии, Платон ставит в непосредственную связь число и круговорот космоса, причем и от числа и от этого круговорота (верней, от их взаимной увязки) зависит плодородие земли и пропитание человека. На этот раз сюда присоединяются и краткие соображения по метеорологии; мы увидим ниже, идя вслед за календарем Гезиода, что вопрос о дождях и ветрах очень уместен среди разговоров о значении чисел и о связи светил с урожаем и пропитанием. Мы также увидим ниже, что астральная тематика не является в эсхатологических жанрах откуда-то со стороны, как случайный придаток. Здесь, в утопии, говоря о наилучшем государстве и наилучших законах, Платон специально занимается проблемой звезд. Он считает,— и это важно для дальнейшего понимания Гезиода,— что звезды представляют собой живые существа на небе: «... таким надо признать весь божественный род звезд; им уделено прекраснейшее тело, блаженнейшая и наилучшая душа...»; «... эти тела имеют душу, обладающую разумом»; «... признаком обладания разумом следует считать как раз то, что разум постоянно действует по одному и тому же плану, одинаковым образом и вследствие одних и тех же причин. Именно такова природа звезд, столь прекрасная на вид: их путь и хороводы прекраснее и величественнее всех хороводов; они для всех живых существ осуществляют надлежащее»; «... надо... с полным правом
157

прославлять небесные тела как богов или принять, что они стали образами богов»; «... первыми, зримыми, величайшими, почтеннейшими богами, зорко видящими все и везде, надо признать природу звезд и те явления, которые мы ощущаем в связи с ними» (981 Е, 982 Е, 983 Е, 984 Е). Итак, звезды—вот кто является совершенным родом, живым родом одушевленных существ, божественным родом, имеющим прекраснейшее тело и блаженнейшую наилучшую душу: ведь в орфическом фольклоре светила — это души праведников 20. Этот род живет на небе, и если Гезиод называет его золотым, то Платон огненным. «Существует два разряда живых существ,— говорит он,—. . .Первый ... состоит из огня, весь целиком; второй—из земли» (982 А). Земной род — люди и животные, огненный — звезды. Таким образом, идеальный утопический мир — это мир светил, там, на небе, одушевленный и самый прекрасный, наш старый, еще из Теогонии Гезиода, мир огня 21. Он принимал различные аспекты и оформления, смотря по тому, где и у кого нам встречался: это был Прометей, но мог стать и молнией титаноборствующего Зевса, был мировым пожаром античных философов, но принимал форму зиждительного начала у Гераклита. Теперь, у Платона, он оказывался идеальным обитателем идеального царства на небе, и с ним увязывался образ небесного порядка. «Земной род движется в беспорядке, огненный — в полном порядке. Тот род, который движется в беспорядке, надо считать лишенным разума; так поступает большинство окружающих нас животных. Поступательное же движение, совершаемое на небе, в строгой порядке, надо принять за доказательство разумности» (982 АВ). И дальше Платон снова возвращается к идее «мирового порядка», который заключается в единообразном круговом ходе светил по небу; этот мировой порядок является «наиболее божественным из всего». Вот почему «человек счастливый сперва поражен этим мировым порядком, затем начинает его любить, чтобы усвоить его, насколько это возможно для смертной природы, полагая, что таким образом он всего лучше и всего благополучнее проведет свою жизнь и, по смерти, придет в места, подобающие добродетели...» (986 ВС).
 

    Порядок на греческом языке значило космос, и это слово получило свое значение по аналогии со вселенной, с космосом в значении 'небо'; orbis означало диск, круг, но и землю, и порядок, и государственное устройство. Порядок-космос стал мировым порядком в Философской утопии, гражданским порядком в Полатиях, порядком домашним в домостроях, порядочностью в этике. В римской церкви идея порядка опять оживет в значении мирового, верней, вселенского порядка. Здесь будет предусмотрена субординация всего и всех, подобно лестнице ступеней, ведущих в единство, к царю и от царя к богу. Это — principium unitatis 22, и лучшая формула здесь принадлежит Николаю Кузанскому: «Omnia enim, quae a deo sunt, ordinata necrssario sunt» 23. Но церковный бюрократизм чужд Платону. Подобно Гезиоду, он увязывает исчисление дней и небесных светил с исчислением чисел. В одном месте Законов он говорит: «...всякое сочетание чисел, всякое гармоническое соединение имеет сходство с круговым перемещением звезд» (991 Е). Космос оттого означает и 'установление', что установление есть «порядок», одна из форм космоса (ср. в немецком ordnen, anordnen). А Фемида? Не есть ли она мировая установительница в смысле 'делающая порядок'? 24 Созидание, творческое установление, рождение: вот что означает «порядок-космос, который тогда и становится 'порядком', когда заново рождается или устанавливается. И оттого Платону безразлично, рассказывать ли о возникновении государства или дать его установления,— регламентирующие идеальное общество Законы.
 

      Как все равно и для нас, сам ли Платон написал последнюю космогоническую главу, или ее должен был в силу жанровой традиции приложить к Законам кто-то другой.

158

 

                                                              9


    Впрочем, никогда не следует идти на методологический оппортунизм. Уступок делать не следует. Даже такой эклектик, как Цицерон, заявляет о желании отстоять органическое единство Законов Платона с их заключительной «космогонической» главой — и ... с образами Гезиода. Как всегда, Цицерон выступает с открытым и резким убеждением; остроумный и тонкий адвокат, он избирает другую форму и предлагает нам свое О государстве, которое кончается «Сном Сципиона» (VI, 3 sqq). Посмотрим, что там.


    Но сперва, в кн. V — VI. Цицерон воспроизводит идеальный образ государственного деятеля в форме автопортрета. Изображая именно себя как идеального правителя, Цицерон предается открытому самовосхваленью — разумеется, по требованью жанровой традиции.
 

      Дальше идет «Сон Сципиона». Это ночное видение, происшедшее после хорошего ужина, изображает появление Сципиона Старшего. Он указывает Младшему на Карфаген, который необходимо уничтожить. Город войн и разрушения! «Да, его уничтожить необходимо»,— ответил бы не только данный визионер, но и всякий другой апокалиптик; ведь если Иоанн видит небесный Иерусалим, то он, не забудьте, видит и порочный Вавилон. Все наши авторы любят противопоставлять «праведное» и «неправедное житие»; доброму и дурному правителю-хозяину, доброй и злой жене соответствуют и два города, порочный и благочестивый. Чему в данном смысловом контексте соответствует Карфаген — нам позволено догадываться. Ведь, соучастники «откровения», мы уже и так присутствуем вместе с нашими Сципионами в царстве лучезарной справедливости — на небесах. Здесь каждый может легко разыскать любого праведника из своих друзей и родных, особенно тех, кто был хорошим гражданином и умер во имя государства: «ибо,— суфлирует Цицерон,— ничего нет на земле более приятного для верховного бога, который правит всей этой вселенной, чем собрания и сообщества людей, соединенных правом, которые называются государствами; их правители и охранители отправляются сюда, сюда возвращаются» 25 (VI, 6). Итак, небо, оно же обитель праведных. Естественно, куда ни обрати Младший Сципион взоры, всюду он видит звезды и звезды. И тут-то он узнает, что эти светила созданы из огня и одушевлены. С неумолимой неуклонностью они совершают свой путь по небесам. И если мы любим повторять, что «ничто не вечно под луной», то Цицерон говорит — «поверх луны все вечно»; он заставляет Старшего Сципиона изъяснять положение небесных светил, их природу и их гармонию,— а эта гармония есть основное свойство универса (VI, 10 sqq.). За вереницей звезд идет и вереница исчислений; простое построение года по кругообороту солнца заменяется понятием мирового года, составляемого кикличностью веков. «Когда все звезды,— говорит Сципион Старший,— придут в то положение, из которого они однажды вышли, и вернут его после долгого перерыва таким, как оно было,— только тогда можно действительно называть год совершившим оборот; и я едва смею сказать, сколько в нем содержится человеческих веков... Когда солнце, занимая прежнее положение, вторично затмится и все светила и звезды возвратятся к своему началу, только тогда вы будете иметь полный год. Знай, что еще не произошло вращения и двадцатой части такого года» (VI, 15).
 

      Итак, опять астральная кикличность, опять многозначительная теория круговращения времен. Как ее следствие, идет тождество двух миров, одинаково подверженных универсальной периодизации: это макро- и микрокосм, вселенная и человек. В царстве света и гармонии, на небесах, душа человеческая и душа звездная одинаково обитают среди правды, и человек — ято божество: «знай, что ты бог, потому что бог тот, кто видит, кто чувствует, кто помнит, кто предвидит, кто так же правит, управляет и движет телом, начальником которого является, как верховный бог—вселенной» (VI, 17). Душа человека, освобожденная от земных тягот, отлетает на небо,— она извечна, и родина ее — небеса. Это небо — ее жилище и ее дом (VI, 19).

159

      У Гезиода в Трудах (122) умершие называются божествами (дэмонами); у орфиков считалось, что душа человека была богом и по смерти снова становилась богом. Золотые таблицы из Фурий и Петелии, вынутые из могил, показывают, что мертвые держали их в руках и — подразумевается — читали начертанные на них стихи. Таблицы содержали молитвенный гимн, с которым мист обращался к царю преисподней после «мук круговорота» (т. е. земного существования) и молил о входе в дом святых. Ответ тут же гласил: «Блаженный, ты больше не смертный, но бог!».
 

    Орфизм и пифагорейство, через среднюю Стою, Платон на одном конце, Панэций — на другом — оказали пользу Цицерону. Но, помимо этого, и сам Цицерон многого стоит. Его звездное небо— дом, его космос — светило-человек вовсе не изобретение из Тускулана или Академии. Перенос целой образной системы из сочинения в сочинение был бы совершенно немыслим, если б не находил привычной почвы в сознании Цицерона; никто из нас, каким начетчиком ни был бы в античной литературе, не писал бы подобных вещей. «Видение» божьего, звездного града принадлежит не им только, Платону и Цицерону. Никакая ссылка на их источники не освобождает от факта, что у Платона или Цицерона эти источники находят полную консолидацию,— что эти письменные и устные источники остаются их литературными источниками, а взгляд на вещи предшествует выбору источников и его создает как уже вторичное явление.
 

      Да и какую имеет принципиальную ценность перечисление литературных предшествий и тщательное их восстановление, когда то же, что пишет Цицерон или Платон, можно найти в каком-нибудь апокалипсисе Петра 26? И там бог показывает огромное место, залитое светом, воздух, пронизанный лучами солнца, цветущую неувядаемую цветами землю, населенную ангелами в световом одеянии и праведниками; показывает и место кары, пылающее огнем, с болотом, полным горящей грязи, с похоронными ангелами в темной одежде.
 

      Итак. «Сон Сципиона» содержит в себе элементы и апокалиптики, и видения Эра, и космогонии из Законов, а сам замыкает не О законах Цицерона, а его О государстве. Звездная утопия уместна, как композиционная составная часть, в государственной утопии и Платона, и Цицерона. Если у Цицерона свернуто содержатся и Законы и Государство, то это говорит за генетическое единство звездной утопии и Законов у Платона. Но, впрочем, к чему эти обходы? Перед нами наша старая Эвномия. Это она всегда называлась Благозаконием, числилась в родстве с Дикой и Фемидой, и была цветоносной Горой. Да, сестра Дики и дочь Фемиды, по происхождению и положению — Время года! А Беззаконие? Беззаконие, по Гезиоду, дочь злой Эриды 27. Вот откуда идут Законы наших утопических государств, и вот что это, генетически, за Законы!
 

      У Тиртея была поэма-элегия, которая называлась Эвномией 28. Под видом Благозакония здесь выступала идеализированная Спарта — город, основанный богами и управляемый «чтящими богов царями»; это царство праведности и закона (fr. 2—4 Diehl). Существовал, следовательно, жанр стихотворной утопии, утверждавший и восхвалявший Законность. Та же Эвномия, но уже с маленькой буквы, играет основную теоретическую роль в политическом трактате V века, в так называемом Анониме Ямблиха 29. Но кто такой закон, мужское замещение
160

 

Эвномии? Пифагорейцы требуют для него величайшего культа, именуя его  царем, отцом, вечным, живым. А орфический гимн называет его небесным и установителем звезд, праведной печатью моря и земли, носителем великого неба и его водителем, весьма древним, управителем прямых помыслов, несущим тяжкое лихо беззаконникам и праведным—счастье. (Orph. hym. 64 Abel.); для орфиков Закон—отец Дики и Благочестия (fr. 109— 110 Abel). Орфический гимн поздний, скажут мне (исключая, конечно, последних исследователей, Крюгера и Дорнзайфа 30). Прекрасно, но связь закона и звезд, закона и неба, закона и космических сил моря и земли,— и это позднее измышление? Или, может быть, автор этого гимна заимствовал мотивы из Законов Платона и Государства Цицерона? Что ж, это не плохое свидетельство: приятно, что и он увязывал воедино Законы Платона с подложной заключительной статьей... Впрочем, нас ждет разочарование: и Пиндар называет «Закон» (Номос) «царем всех смертных и бессмертных», который «ведет высшей рукой, самое насильственное делая справедливым» (fr. 169 Schroder).
 

      Эвномия как плодородящая женщина раскрыта мифологией. У них такова вся семья: Фемида, мать, олицетворение законности (Земля — по Эсхилу 31), Дика, сестра, Правосудие-Право. Если все наши домострой, зерцала и утопии проходили под знаком Дики, то почему бы Законам не вернуться в русло «устроителя звезд», носителя неба, владыки моря и земли, а заодно и плодоносных Времен года?
 

    Сдернем же вуаль с мифа! И скажем: космогонические и эсхатологические пассажи, оттого жанрово слиты с политиями и утопической теорией законов, что некогда сами 'законы5 имели значение неба, звезд, моря и суши, умирающих и расцветающих. Законы были Временем в космическом смысле, годом астрально-небесным и годом плодородным. Они сами, эти законы, умирали и оживали, круговращались, несли чадородие и смерть, расцвет и гибель государств. Это они были праведными детьми доброй Эриды и преступными — злой. И это их видел Сципион, когда странствовал по тому свету, и боялся полететь в темную яму преисподней, и натыкался на Эра...
 

                                                                    10


    После всех этих «интересных масок» не хочется знакомиться с обыкновенным лицом. «Атлантида» — откровенная утопия. Вавилон и Иерусалим, Рим и Карфаген, как персонаж, появляются здесь в форме пра-Аттики, идеальной по своим этическим и правовым добродетелям, и Атлантиды, ее морально-политического антипода. Дело начинается и здесь,— я хотела сказать, начинается рассказ,— с периодической гибели и нарождения земли; после пожаров и потопов, после появления новых человеческих поколений, их погибели и нарождения снова, совершается на заре истории дележ и распределение мира между богами. Начало, как видно, чисто «теогоническое»: ведь так и в Теогонии Гезиода, и в Эсхиловском Прометее сперва дается мировая катастрофа, а затем нарождение новой земли, дележ власти и установление нового владычества. Итак, платоновские боги получают свои уделы, заселяют их и начинают сами руководить теми людьми и городами, которые пришлись на их долю. Афине и Гефесту досталась Аттика, и под их владычеством эта страна оказывается тем географическим и этическим раем, каким и должна быть всякая только что народившаяся земля. Антагонизм между идеальными пра-Афинами и пышной, утопающей в роскоши и пороках, Атлантидой есть антагонизм праведного и беззаконного государств. Атлантиду, богатую и избыточную, ждет божья кара; справедливость, надо надеяться, одержит верх, и Афины выйдут моральным победителем (Tim. 21 А—260; Crit. 106 Е—121 С). По-видимому, нас ожидал бы эпилог
вроде того, какой подан
161

 

Эсхилом в его Персах 32; концепция там и тутизумительно похожа. Но не следует никогда доверяться морали. В Тимее Платон дает версию гибели Атлантиды, которая с этикой имеет малообщего: Атлантида просто-напросто погружается в воду и навеки тонет. И не только тонет, но исчезает, словно никогда ее не было на свете; море становится непроходимым, запруженным глиной. Вследствие грехов? Нет, из-за землетрясения и потопа (25 СD). «Невидимый град», исчезающий, проваливающийся навеки, античный Китеж — это наша Атлантида, как, впрочем, и Гомеровская страна фэаков (Оа. 13, 176— 179). По Атлантиде мы видим, что это за «грады»: богатые, но порочные, изобильные, но нечестивые, они гибнут среди землетрясений и потопов, подобно самой матушке земле, и обращаются в преисподние. Летят, следовательно, не только грешники в преисподнюю, но летят и сами преисподние...
 

    Наличие в Атлантиде двух государств-городов идет издалека. Таких два города было и в Утопии Эвмея (Оd. XV, 403—412):
 

Есть (вероятно, ты ведаешь) остров, по имени Сира,
Выше Ортигии, где поворот совершает свой солнце;
Он необильно людьми населен, но удобен для жизни,
Тучен, приволен стадам, виноградом богат и пшеницей:
Там никогда не бывает губящего голода; люди
Там никакой не страшатся заразы; напротив, когда там
Хилая старость объемлет одно поколенье живущих,
Лук свой серебряный взяв, Аполлон с Артемидой нисходят
Тайно, чтоб тихой стрелой безболезненно смерть посылать им.
Два есть на острове города, каждый с своею отдельной
Областью...


    Остров у поворота солнца, богатое плодородие, отсутствие бедности, болезней и обычной смерти: родина Эвмея утопична. И два города, как в Атлантиде, по-разному устроенные, между собой не согласные. Это те
два города, с которыми мы познакомились в мастерской Гефеста 33. Один из них обозначал Войну, другой Мир,— добрую и злую Эриду. Космическая утопия щита, оформленная в виде городской и государственной утопии, дала образен двух противоборствующих начал — государств, и одно из них соответствовало мировому распаду, другое — мировой гармонии (где город тождествен небу и космосу). Всюду, где есть государственная утопия, там есть и два аспекта из жизни космоса, два егосостояния и два противоположных государства. Так было и у Августина (царство людское и царство божие), так и в античных утопиях.
 

      Но вот лента меняется. Теперь перед нами Зенон. Он интересен тем, что является «отцом» стоицизма, а стоицизм верит в мировую гармонию имировые катастрофы, в периодическую гибель вселенной в пожаре. Мы знаем из Лактанция, что Зенон, описывая преисподнюю, отделял спокойную, блаженную обитель святых от темного жилища нечестивцев (Lact. VII, 7). Этот же Зенон создает свою собственную Политику, которая до нас, однако, не дошла. Это был набросок идеального государства. В этом идеальном государстве Эрос соединяет граждан в одно мирное целое, и это государство Зенон называет космосом по аналогии с жизнью природы. Верней, это единое государство всех людей должно представлять собой космос по гармонии социальной жизни и универса, общества и мирового порядка. Но и этого достаточно: Платон уже значительно обнажен. И его Полития, и Законы, и Атлантида сведены Зеноном в одно целое,— если говорить, разумеется, только о генетике утопической формы.

162

 

      Дальше идут Теопомп, Гекатей, Енгемер и Ямбул, знаменитые фантазеры и вральманы IV — III века. Теопомп Хиосский был автором Меропии, утопического романа, известного нам только частично по пересказу Элнана (V, h. III, 18). Диковинную страну изображает Теопомп: с одной стороны, в ней государство вояк, с другой — мирных праведников. Связь с Гезиодом и Платоном указывалась уже не раз п Эрвином Родэ, и Пельманом 34; однако им бросается в глаза тождество золотого, праведного поколения с блаженными жителями данной Утопии, но они не замечают ни связи с Гезиодовым пассажем о Дике-Гибрис, праведнике-беззаконнике, ни того, что у Гезиода золотое и серебряное поколения явно антитетируют медному и железному и что тематика мира, как я толькочто сказала, параллельна во всех эсхатологиях тематике войны.
 

    Итак, наша чудесная Теопомпова страна лежит за тридевять земель; и она-то необозримо велика, и животные ее огромны, и люди — великаны. Эти счастливцы обладают двойным ростом и двойной мерой жизни. Городов у них много, больших и странных, но выдаются два противоположных друг другу: один огромный, Сражаевск, и другой большой — Благочестивск. «Что до «благочестивцев,— излагает Теопомпа Элиан,— то они проводили жизнь в мире (эйрене!) и обильном богатстве (плутосе!) 35 и получали плоды из земли без плугов и быков: им не нужно было трудиться, обрабатывать землю и сеять». Были они здоровы и не знали болезней, а жизнь кончали с самой веселой улыбкой и усладой.И так они были праведны, что и боги часто удостаивали их своим визитом. А жители Сражаевска весь век сражались; они рождались в оружии. Беспрерывно они вели войны и занимались кровавыми делами.Болезни да тяжкие ранения сводили их в могилу. Золота и серебра у нихбыло столько, что оно и не ценилось, а железо не могло их ранить. Вот в их-то стране, по-видимому, находились большие и многие города, населенные меропами. У последних пределов Меропии было место, называвшееся Безвозвратием, и походило на пропасть,— ту ли самую, что Эр видел в откровении на том свете? Это место не знало ни мрака, ни света, и на нем лежал туман, смешанный с грязной краснотой. Вокруг него протекали две реки — Удовольствия и Печали, и у каждой стояло по дереву величиной с огромную платану. Плоды, которые приносили этидеревья, были чудодейственны: если попробовать плод того дерева, что росло у реки Печали, то польются слезы, и этот человек будет всю остальную жизнь рыдать, и там и умрет. А плоды с дерева у реки Удовольствия обладали обратным свойством, и стоило их вкусить, чтобуспокоиться от всех желаний, обрести забвение и помолодеть: жизнь начинала течь вспять— исчезала старость, проходил расцвет, мчалось мимо отрочество, кончалось детство, за ним — зародышевое состояние, а тамдочиста израсходовалась и вся жизнь.
 

    Сомнительный социализм! Золото-серебряное племя Гезиода здесь слито, как и в некоторых других утопиях, с медным. Эйрена и Плутос — с одной стороны, смерть-война, с другой, отводят к тематике картин на металлическом, огненном щите работы бога-огня Гефеста. Но еще интересней Меропия, этот подлинный библейский Эдем, удвоенный тут преисподней, из которой нет возврата. У двух рек, жизни и смерти, два древа познания, блаженства и печали: деревья жизни и гибели, отождествленные с умирающей и оживающей вселенной. Здесь, у Теопомпа, неприкрытый рай; разоблачающий Политии Платона. Можно ли серьезно рассуждать о социализме сказки!
 

    В сказку ведет и Гиперборейское государство Гекатея из Абдеры (в пересказе Diod. II, 47). Это знаменитая страна на далеком острове, у края земли, среди вод Океана, та страна, где отдыхает и царит божество солнца, мусический бог Аполлон. Дивный воздух, чудная почва приносят двойной урожай в один год. Вся страна живет Аполлоном и для Аполлона: здесь происходят легкие пляски, игра на кифаре, пение гимнов. Луна ближе к этому государству, чем ко всей земле. Когда Аполлон приходит сюда через девятнадцать лет, совершается «апокатастасис» звезд, то есть полный их круговорот и возвращение в ту первичную точку на небе, из которой они некогда вышли... И вот тогда-то Аполлон играет на кифаре и водит хороводы все ночи напролет; от весеннего равноденствия — вплоть до восхода плеяд.
 

    Трудно говорить после этого, что заключительная глава к Законам —случайный придаток! Ведь, по Гекатею, самая-то идеальная полития — в той стране, на той небесной родине, куда совершают возвращение звезды, и времена года, и их олицетворение — бог Аполлон...
163


                                                                      11
 

      Евгемер продолжает сказочную линию утопии. У него другое начало.Оказывается, он плыл из «счастливой Аравии» и нечаянно попал к пределам Индии. Здесь он достиг острова Панхеи, где жило среди роскошной природы блаженное племя. Богопочитание, по-видимому, стоит издесь на первом месте. Так, во главе блаженного народа находятся жрецы, которые сами живут в святилище Зевса; в них олицетворена сама справедливость, и они каждому дают то, что ему полагается по принципу справедливости. Здесь царствуют полное равенство и полное довольство (Diod. V, 45 sqq.) У Теопомпа, Гекатея и Евгемера еще слишком свеж сказочный рубец на «социологическом» теле. На наших глазах протягивается длинная веревка фольклора, на которой нанизаны системы Гезиода, Платона и утопистов.
 

      Что же до Ямбула., то Пельман говорит о нем так: «Автора этого последнего известного нам государственного романа, вообще представляющего собой кульминационный пункт развития поэтического утопизма греков, можно назвать социально-экономическим Жюлем Верном. У него мы находим описание путешествия в стиле приключений Симбада-мореплавателя. Он переносит нас в замысловато разукрашиваемую им сказочную чудесную страну, напоминающую волшебный остров Просперо» 36. Роман Ямбула излагает Диодор (II, 55).
 

      В Южном Океане найден остров, история которого такова. Ямбул,сын купца, после отцовской смерти стал купцом и сам. Путешествуя по Аравии и по ароматической стране, Ямбул был захвачен разбойниками вместе со своим караваном. Сперва он служил пастухом, а затем, еще с одним спутником, попал в руки эфиопов. У эфиопов же был древнийобычай через каждые шестьсот лет приносить очистительные жертвы Океану. С этой целью Ямбулу и его спутнику был приготовлен маленький кораблишко, который мог выдержать морскую бурю, и было дано на определенный срок пищи. Обычай гласил: если чужестранцы спасались,доплывая до счастливого острова и блаженных его обитателей, то в течение шестисот лет можно было наслаждаться миром и полным счастьем;в противном случае ожидало гибельное наказание, какое бывает за безбожие и поругание святыни. Но вот наши путники пристают к кругломуострову, жители которого гостеприимно их встречают. Это были существадиковинной наружности и нрава; достаточно сказать, что они говорили на всех языках зараз и даже владели птичьим языком. Все было здесь исполнено чуда и красоты; воздух был благорастворен; жатва давалапышные всходы круглый год, а день всегда равнялся ночи, и даже среди дня не падало тени. Праведники жили среди лугов и не заботились о пропитании, «ибо, вследствие добродетели острова и благорастворенности воздуха, пища произрастала автоматически более, чем достаточно» (II,57). Нечего прибавлять, какие замечательные там росли плоды, какой сладости и питательности протекали источники. Жизнь проходила в блаженстве и смертью не замыкалась; нет, стоило лечь под ароматное дерево, чтоб эта жизнь перешла в сладостный сон. Здоровые, красивые, рослые, не зная ни болезни, ни уродства, жили эти праведные люди среди райской природы. У них полное равноправие, полная общность имущества; ими управляет старейшина, которому все добровольно подчиняются, словно царю. Несправедливости здесь нет места; но

164

 

к этому прибавляется и еще одна черта — поклонение порядку, понимаемому как строжайшая регламентация и в образе жизни, и в еде, и в работах. Это скорейраспорядок, чем порядок; но и сам Ксенофонт много дал бы, чтоб его Исомах 37 умел так систематически и разумно есть. Общественные повинности распределяются в соответствии с киклическими периодами времени; другими словами, здесь «труды» строго увязаны с «днями». Эта цикличность, как и круглая форма острова, находит свое определение: наши праведники — почитатели Солнца и светил, наш остров — страна Солнца, наше государство — Солнечный град, хотя автором является ещеЯмбул, а не Камианелла... Впрочем, нужно досказать и конец: блаженным людям становится невтерпеж от двух представителей порочногомира, и они снаряжают им тот же корабль, дают то же количество провианта и отправляют восвояси. Долго и мудрено странствует после этогоЯмбул, попадая из одной экзотической авантюры в другую, пока не добирается до Эллады и своего «письменного стола»... Но вот он описалсвое путешествие, а Диодор пересказал его. Н что же? Государственная утопия на наших глазах смыкается со сказкой, и с домостроем, и с поваренной книгой: мы узнаем, как рыбное меню чередовалось с птицейи вегетарианскими блюдами, как справлялись жертвоприношения, как совершались работы. Тут же краткие сведения о диковинных животных,о фантастических птицах, о невиданных растениях и плодах, из которых получаются вкусные булки. Это утопия, да. Но это и идеальная Полития, и откровение (...византийскому императору велят нищему«скрытися в едином от островов морских. И внидет царь Михаил в корабль, и отнесет его бог в един от островов морских, и пребудет в немдо уреченного ему времени»38); это и типичное «хождение», и все элементы визионарной литературы, с мнимой смертью, явным воскресением,с путешествием на тот свет и рассказом о виденном. Это и «греческий роман». Ямбул соуживается в одном жанровом лице с Эром и Зосимой-ходоком, с Платоном и Ксенофонтом, с героями греческого романа. Но ведь нельзя же предполагать, что вся мировая литература списывала Гезиода! А между тем, во всех этих жанрах систематически дается только то, что бессистемно у Гезиода: золотое время блаженства, царство Дики и Зевса в увязке с «руководством по жизни», единый узел религии, этики, зерцала и домоводства.

 

                                                                    12


      Если у Платона блаженными жителями, вернее, праведниками оказываются «божественные звезды», то у Ямбула это небо, светила плюссолнце. По существу, ничего нового здесь нет. Блаженное царство, гдебы оно ни находилось, у Гезиода или в сказке, всегда оказывается небесным государством и солнцем. У Августина это солнце справедливости, которое освещает божье государство. Тот высший ярус, который заполнену Гезиода богами и героями космогонии, в утопиях оказывается самостоятельными царствами и политиями. Сравнивая их с соответствующимиместами Гезиода, видишь, что в утопиях, как и в домострое, царем иуправителем всегда является тот праведный царь и доброклятвенный муж, который у Гезиода переселен в средний ярус и находится здесь как бы особняком. В государственных утопиях, как и в домострое,идеальный правитель есть столько же земное существо, князь, сколько и сам господь бог. Не говоря уже об Августине и христианской утопии, среди античных примеров самый выразительный у Евгемера: царь блаженной Панхеи— это Зевс Трифлийский, представителями которого являются его жрецы, живущие в его священной округе. Божество неба, верховное божество царствует на небе, управляя небом-государством и небесами-подданными. Мы знаем десятки мифологических случаев, когдабоги смерти властвуют в преисподней над мертвыми и их государством. Утопия есть царство порядка и справедливости, двух свойств солнечного царства.
165

        «О, Сминтий Аполлон! Как следует тебя называть? Солнцем ли, ключником света и источником небесного блеска, или разумом... или самим демиургом всего, или вторичной силой, при помощи которой луна стала владеть светом, земля полюбила свои пределы, а море не преступает собственные края? Ведь говорят, что, когда хаос все захватил... ты, засветив с небесного свода, разогнал весь хаос тот, погубил подземный мрак, дал порядок всем вещам» *.


                                                        Примечания


1 Здесь и далее Одиссея цитируется в переводе В. Жуковского.
2 Игра транскрипциями: Полития==Государство, ойкономия - то же, что экономия, таким образом, рассуждение о политике - в Экономике, об экономии в Политии.
3
Фрейденберг важно подчеркнуть житейскую неожиданность бессребреника Сократа в этой роли; она получает объяснение, если видеть всю перспективу развития жанра домостроя, а в этой перспективе обнаруживается родство Экономика Ксенофонта не только с Политией, но и с Тикеем Платона.
4 Перевод О. М. Фрейденберг.
5 Перевод О. М. Фрейденберг.
6 Периплы — от περί - «вокруг» и πλέω - «плыву» — сочинения, описывающие далекие путешествия вдоль-морских побережий.
7 См. Keller 0. Rerum naturalium scriptores graeci minores. Leipzig, 1877; cp.
Westermann A. Παραξαγάφοι . Scriptores rerum mirabilium graeci. Brusvige, 839; G i a n n i n i A. Paradoxographorum Graecorum reliquiae. Milano, 1965.
8 Откровение, приписанное традицией епископу Патар Мефодию Ликийскому,
содержит рассказ об истории мира от Адама и до грядущего Страшного суда,
9  Анабазис и катабазис - буквально восхождение вверх и спуск вниз, в специальном терминологическом смысле означает выход из преисподней (на небо) исошествие в ад.
10 Имеется в виду сатира Сенеки Отыквление (Апоколокинтоз) о посмертном превращении императора Клавдия в тыкву; апоколунгоз пародирует апофеоз, т. е. превращение покойного цезаря в бога в официальном императорском культе.
11  В Демах (Народах) Евполида герой Миронид спускается в преисподнюю и выводит оттуда Солона, Перикла и других великих мужей. Они осуждают порядки в Афинах и затем возвращаются в царство мертвых. Судебное разбирательство о превосходстве в искусстве поэзии - в Лягушках Аристофана.
12
 П е л ь м а н Р. История античного социализма и коммунизма. Спб., 1910, с. 296 сл.
13 Комедия Евполида называлась  «Золотой род» или «поколение» (Kaibel G. Comicorum graecorum fragmenta. Berlin, 1899 I 337, fr. 290,
292); «золотой век» у Гесиода это также буквально «золотое поколение».
14 Кроме Ферекрата (Металлы, Персы I
fr. 175, fr. 108, 183 fr. 150) и Кратеса (Кратета) (I 133 Гг. 1, 134 Гг. 15), блаженство как гастрономическое изобилие, булки на деревьях и всевозможные варианты скатерти-самобранки встречаются также в Амфиктионе Телеклида (I 209 fr. 1), Сиренах Никофона (I 177 fr. 13), Бо-
гатствах Кратина (I 64 fr. 165) и др.
15 Здесь и далее использовано издание перевода А. Н. Егунова в Полном собрании творений Платона (Пб., 1923, т. 13-14).
18 Игра словом «креатура». Люди, вылепленные Прометеем или появившиеся из камней, брошенных Девкалионом и Пиррой, являются креатурами, т. е. творениями, в буквальном смысле; А п о л л о д о р. Мифологическая библиотека. I 7, 1-2.
17 Мир, благозаконие и правосудие - значение имен Гесиодовых Ор, или Гор, богинь времен года: Мир - Эйрена. Благозаконие - Эвномия, Правосудие - Дика; обычно эти Оры обозначали цветущее время года от весны до жатвы урожая.
18 Более принято название Послезаконие.
19 Здесь и далее Послезаконие в переводе А. Н. Егунова в указанном выше издании (т. 14).
20 Представление о связи умершего со светилами гораздо шире орфического круга. Во многих традициях отождествляются душа и свет. Солнце, Луна и звезды — местопребывание душ умерших, умершие сами становятся звездами (см. например, Аристофан. Мир, 832 и сл.). Современный обычай давать малым
планетам и
астероидам имена великих умерших людей в своей семантике ближе орфизму с его предпочтением, отдаваемом праведникам.

------------------------------------------------
* Из речи Менандра: Reitzenstein R. Poimandres Studien zu Griechisch-
.gyptischen und friihchristlischen Literatur. Leipzig, 1904, S. 281
166

21 Мир огня в Теогонии - это прежде всего картина титаномахии
, представляющая собою очевидный экпиросис (испламенение) всего космоса, победу огненной стихни:


689                                           ...с неба, а также с Олимпа
Молнии сыпля, пошел Громовержец-владыка. Перуны
Полные блеска и грома, из мощной руки полетели
Часто один за другим; и священное взвихрилось пламя.
Жаром палимая, глухо и скорбно земля загудела,
И затрещал под огнем пожирающим лес неиссчетный.
Почва кипела кругом. Океана кипели теченья
И многошумное море. Титанов подземных жестокий
Жар охватил, и дошло до эфира священного пламя
Жгучее. Как бы кто ни был силен, но глаза ослепляли
Каждому яркие взблески перунов летящих и молний.
Жаром ужасным объят был Хаос...

(Перевод В. Вересаева)
 

Схватка с Тифоеем, понятая Гесиодом как продолжение титаномахии, также подается в виде борьбы стихий огня — Зевса с огнем — Тифоеем, но уже противопоставленных как огонь-небо и огонь-преисподняя (899 сл.)
22 «Принцип (начало) единства» (лат.)
23 «Ибо все, что от Бога, подчинено необходимому» (лат.).
24 Имя Фемиды связано с корнем
θεμ-, обозначающим полагание, установление, закладывание основы,.
23 Здесь и далее перевод О. М. Фрейденберг.
26 Перевод этого сочинения II в. см. в кн.: Ранович А. Б. Первоисточники по
истории раннего христианства. М., 1933.
27 См. Теогония, 230.
28 Выражение «поэма» условно: сохранилось несколько фрагментов элегий, цитируя которые древние говорили, что приводят стихи из Благозакония (Эвномии)
(см. перевод двух фрагментов: Античная лирика. М. 1968, с. 128).
29 Аноним Ямблиха - условное название автора сочинения, известного по цитате, приведенной Ямблихом в его Протрептике (20).
30 См. Kruger A. Quaestiones orphicae. Halle, 1934; Corns eiff F. Die archaischft Mvthenerzahlung. Folgerungen aus deni hornerischen Apollonhymnus. Leipzig,
1933; Hesiods Werke und Tage uud das alte Morgenland.- «Philologus», 89, 1937; Alto- rient in Hesiods Theogonie.- «L'antiquite classiqne», VI, 2, 1937.
31 Прометей называет два имени своей матери: Гея и Фемида; Фемида зовется также в Прометее Прикованном «Древлерожденной матерью» (209 и 873-874).
32 Эпилог Персов - это возвращение Дария в преисподнюю и оплакивание Персии.
33 Речь идет о щите Ахилла, выкованном Гефестом (Илиада XVIII 468-608), на котором изображался весь космос - небо, земля и океан, а земной ярус состоял из двух градов: «В первом, прекрасно устроенном, браки и пиршества зрелись (491) ...Город другой облежали две сильные рати народов, Страшно сверкая оружием» (509-510). Хотя в этих великолепных «реалистических», т. е. простых и изобразительных, описаниях фактура мифа уже преодолена, Фрейденберг показывает в своей работе, что и здесь мы имеем дело с двумя Эридами - уничтожающей и насаждающей миры.
34 См. Rohde E. Der Griechische Roman und Seine Vorlaufer, Leipzig, 19002, S. 207 sq.. 219 sq.; Пельман Р. История... с. 307 cл.
335 Восклицательные знаки должны напомнить читателю, что основные характеристики блаженства в блаженной стране тождественны названиям Аристофановых комедий: Мир (эйрене), Богатство (плутос).
36 Пельман Р. История... с. 321.
37 Исомах - положительный персонаж Экономика Ксенофонта.
38 В Откровении Мефодия Патарского царь «от нищих, архангел Михаил во имя
его», царь-
избранник является народу, дает ему богатство, и всякое злодейство исчезает, наступают веселие и тишина на 33 года, после чего мир развращается и царьпокидает народ; здесь цитируется русская так называемая «интерполированная редакция» Откровения; см. Веселовский А. Н. Опыты по истории развития христианской легенды. II Легенда о возвращающемся императоре.- «Журнал Министерства Народного Просвещения», 1875, ч. 179, май, с. 64.

 

 

 
 




Содержание | Авторам | Наши авторы | Публикации | Библиотека | Ссылки | Галерея | Контакты | Музыка | Форум | Хостинг

Ramblers.ru Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru Находится в каталоге Апорт

© Александр Бокшицкий, 2002-2006
Дизайн сайта: Бокшицкий Владимир