Время (Китай)

На следующих страницах:

Зарождение европейского представления о времени

Дина Хапаева. Время собственное (Время в XX-XXI вв.)

А.А. Маслов

Маслов А.А. Китай: колокольца в пыли. Странствия мага и интеллектуала.

- М.: Алетейя, 2003, с. 9-15.

Нередко, говоря о восточных религиях или о китайских верованиях, мы вспоминаем «классические» религиозные системы, такие как буддизм или даосизм, рассказываем о формах поклонения, объектах веры и ритуалах. Значительно интереснее самоощущение человека в том пространстве сакрального бытия, которое он себе создал. Человек восточный мыслит не религиозными образами, не сопоставляет себя с Богом как с идеальной точкой, а стремится найти свое место в священном пространстве того, что он именует «историей».

И поэтому китайцы обладают чрезвычайно развитым чувством истории, своего исторического бытия. Примечательно, что в отличие от многих других ныне живущих народов китайцы полностью отождествляют себя со своими историческими предками и героями: Хуан-ди, Конфуцием, не только ощущая себя прямыми наследниками их мудрости, но буквально воспринимая их как родственников.

История в Китае никогда не считалась лишь жизнеописанием великих людей или чередой фактов, хотя монотонные китайские династийные хроники создают именно такое впечатление. История была нужна прежде всего как описание прецедентов из жизни великих людей, тех случаев и примеров, которым надо следовать. Сам же прецедент превращался в доказательство правильности всех подобных поступков, которые совершались людьми последующих поколений.

В древности тот, кого можно было бы назвать историком, обычно отвечал за правильность соблюдения церемоний и хранение знаний об истинном виде ритуалов. Например, такова была должность Лао-цзы, который в царстве Чжоу был «хранителем архивов», «библиотекарем». По преданию, именно к нему приезжал более молодой Конфуций, чтобы спросить о формах и сущности ритуала. Значительно позже сторонники конфуцианства расценивали факт встречи двух мудрецов как выдумку, однако в беседе этих двух людей нет ничего странного: у кого, как не у хранителя знания о ритуалах, следовало вопрошать Конфуцию о смысле выполнения древних обрядов? К тому же тогда еще не было ни конфуцианства, ни даосизма, были лишь Конфуций и Лао-цзы — люди, которые видели в ритуале возможность установления связи с духами предков, первых китайских мудрецов и обнаружения себя в пространстве священной истории.

В древнейшие времена эти Люди, отвечающие за правильность диалога между человеком и духами, в надписях на гадательных костях изображались весьма характерным образом: рука, держащая небольшой лук и стрелу — символ священного «направляющего» руководства. Этот рисунок сильно трансформировался, но и сегодня он обозначает «историю» (ши). Итак, история — это священный проводник, данный в виде деяний великих правителей, первопредков и выдающихся людей.

Нередко для обозначения исторического процесса китайцы использовали выражение «древность-современность» (гу цзинъ), указывая на соотнесение между древним прецедентом и следованием ему в наши дни. Это промежуток, где проявляет себя священное, это единственная возможность почувствовать и уловить присутствие духов предков в современной жизни, сакральную неслучайность всего происходящего.

Самой важной мерой самопознания человека в Китае является возможность соотнести себя с историей, причем порою не с реальным историческим прошлым, но с некой мифо-историей, которая понимается как след деяний великих предков. Это могли быть деяния конкретных предков рода, семьи или клана, либо деяния великих первопредков Китая, таких как, например, Яо, Шунь, Юй, Чжоу-гун.
10

Персональное самосознание в Китае заменялось обнаружением себя, своего места на историческом пути развития. И как следствие, историческая жизнь страны воспринимается как личная жизнь, событие в истории Китая — как событие личной жизни. Именно поэтому всякий факт истории, всякий обнаруженный артефакт, всякая археологическая находка столь высоко ценятся. Более того, во всех жанрах искусств сформировался особый «исторический стиль», благодаря которому ныне живущее поколение может соотнести себя со своими предками и духами прошлых поколений, вступив в контакт с ними.

Например, в поэзии У1-У111 вв. формируются несколько стилей, которые обыгрывают историческую память, например: «стихи, что возвращают к древности» (хуай гу ши) или «стихи о вечности истории» (юнши ши). Традиционные китайские рассказчики (сяошор), на площадях рассказывающие отрывки из исторических повествований или эпизоды из славной древности, также внесли особый вклад в формирование исторического сознания. Древность живет в сегодняшнем дне и далеко не в одних рассказах, ибо ее носитель — это каждый житель Китая. И в этих рассказах и повествованиях, «исторических стихах» и картинах жизнь личности разбивается о вечность истории.

Так, в средневековых «стихах, что возвращают к древности» автор, описывая, как правило, древние сражения, походы, деяния правителей, словно бы возвращал собеседника к тому идеалу, который выработала для себя китайская традиция. В «стихах о вечности истории» деяния современных правителей или политиков объяснялись через аналогии древности. Через древность оправдывались как добрые, так и злые деяния — все, что встречалось в древности, имеет право на существование.

Познание истории заменило в Китае познание Бога, соответствие историческим аналогам — моральные уложения и религиозные предписания.

В «стихах о вечности истории» часто использовался один и тот же прием: противопоставление славных деяний прошлого с упадком, мелочностью и духовной нищетой современных правителей. Примечательно, что расцвет этого жанра пришелся на эпоху Тан, которая как раз считалась одним из наиболее успешных периодов развития китайской цивилизации. Однако именно Ли Бо, Ду Фу, Мэн Хаожань и другие поэты начинают с сожалением и неприкрытой тоской всматриваться в прошлое, находя прелесть даже в самых странных и нередко кровавых деяниях правителей прошлого. Тоска эта — всего лишь продолжение веры в то, что древнее величие не может быть хорошим или дурным, оно абсолютно уже само по себе. И человек нынешний должен сверять свои действия не с абстрактной моралью или предписаниями, но с поступками
11

предков. И здесь вновь звучит странный для западного сознания утилитаризм священного: если нашим предкам удалось довести до конца начатое, не важно какими способами, то уже само завершение дела говорит об их правоте и безошибочности. В китайском сознании история занимает место библейской морали и необходимости вечно сверяться с Богом. Китаец сверяется с историей, а поскольку она содержит в себе, вероятно, уже все возможные формы поступков, то он без труда обнаруживает оправдание любым нынешним деяниям.

Ни философы, ни поэты не стремились морализировать историю или выводить из поступков древних какую-то дидактику. Сама история считалась безошибочной и полной великих деяний. Она же воспринималась как причудливая трансформация вечности в противоположность вечной неизменности природы. История понималась как поучительный спектакль на фоне «вечного возвращения» к исходному порядку вещей, как путь-Дао, который, трансформируясь, может воплотиться лишь сам в себя.

Вряд ли стоит полагать, что китайцам просто нравилась история, как нам могут нравиться рассказы о древних полководцах или рыцарские романы. Для Китая же это всегда способ личной связи с древностью, освященный духами предков, которые жили в прошлые века.

Такое использование святости истории неоднократно встречалось и в современном Китае. Когда, в частности, в 1972 г. развернулась кампания против бывшего министра обороны Линь Бяо, которого обвинили в попытке совершить государственный переворот, то его связали с критикой древнего мудреца, в результате чего родилась кампания «критики Линь Бяо и Конфуция» (пи Линь пи Кун). Конфуция критиковали за то, что он якобы стремился, будучи ретроградом и проповедуя застойные ценности семьи, задержать социальное развитие государства. Линь Бяо, по аналогии, тоже был ретроградом, стремившимся отбросить развитие революционного Китая назад и пойти на соглашательство с ревизионистами и империалистами. Сама критика Линь Бяо была тем успешнее, чем теснее его привязывали к некому историческому контексту, найдя объяснение не самому поступку Линь Бяо, но кампании критики бывшего министра обороны, которого как-то сам Мао Цзэдун назвал своим преемником.
12

С другой стороны, в начале 60-х годов XX в. группа писателей и историков, в том числе Дэн То, У Хань, Ляо Моша, в ряде газет публиковали поучительные рассказы из исторического прошлого Китая, рассказывали о честных чиновниках и дискредитировавших себя правителях, о неких правителях-болтунах, — при этом все читатели понимали, что в реальности за строками древней истории осуждалась нереалистичная политика Мао Цзэдуна и моральное разложение нынешнего чиновничества. В самом начале Культурной революции в 1965-1966 гг. удар пришелся именно по этим писателям и историкам, которые так эффективно использовали прием исторического прецедента.

Один из парадоксов, если говорить о духовно-мистическом пространстве,
заключается в том, что для китайского сознания не существует по-настоящему древней истории, которая чем-либо принципиально отличалась бы от сегодняшнего дня. Безусловно, со строго исторической точки зрения в прошлом Китая можно выделить и архаическую древность, и средние века, и новое и новейшее время. Однако это будет скорее хронологическое подразделение, тогда как цивилизационного разрыва между эпохами не существует.

Существует лишь абсолютное прошлое — некое магическое пространство, наполненное духами предков, с которыми через канал, именуемый «историей», следует установить связь. А вот нынешний период для Китая переживается всегда как неудача, как какое-то отклонение от канона древности. Даже победоносные походы могут восприниматься как проигрыши. Например, в своих сочинениях ученые во все времена критиковали любые военные походы современности — весьма причудливая гримаса «демократичной критики» в средневековье. Поэт и ученый Ли Ци (690-751) так описывает итоги походов в Центральную Азию, которые в общем были весьма успешными для Китая:

Что ни год, кости воинов сжигают за границами,
А те же, кому посчастливилось вернуться,
Приносят с собой лишь жалкие винограда зерна.
13

Самое же главное — найти способ через историю пообщаться с мудрыми предками, с их духами, которые пребывают где-то рядом, в пространстве священного, но все же доступного.

Китайский «благородный муж» не просто думает о мудрецах древности, но спорит с ними, учится у них, переживает за них, пытается понять их поступки. Для него эти давно ушедшие персонажи, многие из которых имеют полумифологический характер, являются вполне реальными, живыми людьми. Таким образом он непосредственно, читая книги древних и трактаты о древности, перелистывая «Канон песнопений» или слушая рассказы о деяниях Яо или Шуня, устанавливает связь с их духами. Более того — он должен даже подружиться с этими духами! Мэн-цзы (III в. до н.э.) сообщает: «Добродетельный служивый муж (щи) Поднебесной заводит дружбу со всеми добродетельными мужьями Поднебесной. Если же ему недостаточно дружбы с добродетельными мужьями Поднебесной, тогда он обращается к древним и ведет обсуждения с ними. Декламируя их стихи и читая их книги, хорошо ли не знать о том, что это были за люди? Вот для этого и займись обсуждением той эпохи, когда они жили. Это и будет называться «подружиться с людьми истории».

Вот именно так — «подружиться с историей»! Китайский текст всегда очень точен и конкретен в своих формулировках, это мы нередко приписываем ему какую-то отстраненную философичность и созерцательность. Здесь же китайский мудрец предельно ясно говорит о том, зачем вообще надо изучать историю, — чтобы подружиться с людьми, которые когда-то жили. И ради этого китайцы из поколения в поколение изучали древние трактаты, стихи, песнопения, изречения. Рассматривая их не как некие части информации, а буквально как сакрально-молитвенные тексты, они устанавливали связь с духами их предполагаемых авторов. И дружили с ними.

История в Китае не имеет познавательной глубины, это лишь нам кажется порою, что китайская история изучает деяния древних. Она — лишь канал для установления контакта с ними, не более того.

Всякое явление, всякое творение этого мира является следом неких великих мудрецов, результатом их действий. Оно священно именно потому, что освящено деяниями предков — тех, кто жил до нас, перешел в мир духов и тем самым сакрализовался. Мир есть след (цзи) — след прошедшего мудреца, который нередко анонимен, развоплощен в десятках мифах о героях древности, но тем не менее явственно ощущается в каждом явлении этого мира.
14

Если для иудейской цивилизации история была именно священной историей (собственно, ее и описывает Ветхий завет), то для Китая священна не столько сама история, сколько то, что после нее осталось. И прежде всего сама китайская нация как результат деяний предков, концентрированный носитель мистической, а порой и оккультной святости.

Даже географию и ландшафт страны создали великие предки. Реки Китая текут в юго-восточном направлении. Такие их русла образовались в результате одного из поступков прародительницы людей Нюйва. Однажды духи вступили между собой в поединок и, не рассчитав силы, сломали одну из четырех подпор, на которых держалась Земля. Земля опасно накренилась, но на помощь пришла Нюйва, которая обладала чудесной способностью расплавлять многие вещи. Она растопила камень и сделала из него новый столб, но он оказался чуть короче, чем надо, — с тех пор реки «стекают» в ту сторону, где подпорка короче. И даже в современном Китае местные жители могут рассказать подобную этой легенду практически о любом холме, реке, горе, смысл которой сводится к тому, что «здесь прошел великий мудрец».

Можно возразить, сказав, что в мифологии почти любой страны есть подобные предания, и Китай в этом смысле не является исключением. И все же Китай исключение, поскольку весь этот комплекс представлений создали прямые предки того народа, который населяет Китай сегодня. Смена цивилизаций не произошло, как это случилось, например, в Греции или Египте, не было смены характера культуры, как это произошло на территории Индии после арийского перемещения. Таким образом, все эти мифотипы были созданы внутри все той же китайской цивилизации.

История Китая для самого Китая есть развертывание мистической драмы, которая по-настоящему происходит где-то в пространстве духов и на уровне энергий, мы — лишь в нашем мире, мы видим лишь проявление этих мистических пертурбаций. А следовательно, постижение истории — это установление связи с миром ушедших предков, их духов и напитывания себя их энергетикой. Обычно утверждается, что история для китайских философов была лишь прецедентом, позволяющим судить о правильности или неправильности поступка. Но она еще и позволяла, повторяя поступок великих, идти по их следам, переживать и повторять их переживание. Цикличность вечного повторения, проявившаяся в устойчивости китайской цивилизации, была превращена в метаморфозу мистической жизни, проявляющейся в мириадах исторических событий, но постоянно возвращающейся к самой себе, к традиции, заложенной первопредками.
15