На следующих страницах:
В. Живов. О превратностях истории или о
незавершенности исторических парадигм

А. Богданов. В поисках народности: свое как чужое

 

Ричард Вортман


«Официальная народность»

и национальный миф российской монархии XIX века


РОССИЯ / RUSSIA. Вып. 3 (11): Культурные практики в идеологической перспективе.

Россия, XVIII - начало XX века. М.: ОГИ, 1999, с. 233-244

 


НА ДВУХ поворотных этапах русской истории XIX в. два российских императора пытались доказать «национальный» характер собственной власти: Николай I — после восстания декабристов и Александр III — после убийства Александра II. Оба монарха явно стремились отмежеваться от западных моделей, служивших образцом для российских самодержцев со времен Петра Первого. Для своей имперской мифологии они предпочли заимствовать у Запада национальные концепты и популярную идею народного суверенитета. Всячески демонстрируя преданность престолу широких масс русского народа, Николай и Александр одинаково надеялись избежать «громоздких» и «продажных» западных парламентских институтов и создать (пользуясь термином Э. Хобсбаума) «дополнительный „национальный" фундамент» для монархической власти 1.


        Однако «национальный фундамент» такого рода создавал специфические проблемы в репрезентации российского монарха. Начиная с Петра Первого, российские императоры акцентировали «европейскость» собственного облика, дистанцируя себя и окружавшую их дворянскую элиту от основной массы подданных, как русского, так и нерусского происхождения. Стремясь к легитимации своего существования, абсолютизм XVIII - начала XIX вв. представлял себя как воплощение европейских идеалов — философских, эстетических и этических. Идеология в это время обслуживала мифологическую презентацию монарха как трансцендентной фигуры — воплощения российской государственности и российской империи 2. Это наследие Петра необходимо было согласовать со «властными сценариями» Николая I и Александра III.
-------------------------
1 E.J. Hobsbawn. Nations and Nationalism since 1780: Programme, Mvth, Reality. Cambridge, 1990. P.84; Heim Dollinger, «Das Leitbild les Burgerkonigtums in der europaischen Monarchic des 19Jahrhunderts», in: Karl Ferdinand Wemer(ed.), Hof, Kultur, und Politik im19 Jahrhunderts. Bonn, 1985. P. 325-362.
2 См. мою книгу Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. Vol. I. From Peter the Great to the Death of Nicholas I. Princeton, NY, 1995.

233


На мой взгляд, задача инкорпорирования национальной идеи в имперскую мифологию решалась этими монархами совершенно по-разному. Николаевская «официальная народность» была попыткой такого объединения национальных концептов и западных форм, которое позволило бы сохранить миф об императоре-европейце. Напротив, царствование Александра III началось с полного отказа от предшествующего мифа. При нем сформировалась новая парадигма монархической власти, определявшая менталитет правления в последние десятилетия царствования Романовых.


 

«Официальная народность»


Доктрина «официальной народности» избавила российскую монархию от идей Просвещения, которым ранее принадлежала определяющая роль в идеологии и образном дискурсе власти, но при этом сохранила петровский миф монарха как земного божества. Именно Николай I заново утвердил характерный для XVIII в. культ Петра, почти забытый в царствование Александра I. Для Николая Петр Великий был образцом утверждения императорской власти в самодержавном государстве.


        В рамках теории «официальной народности» исторический нарратив оставался линейным, следуя карамзинской модели. Таким образом, оказывалось, что несмотря на реформы начала XIX в., принципы единодержавия и самодержавия продолжали выполнять спасительную роль в истории России. Именно они возвели империю к ее нынешнему величию, поскольку разгромив Наполеона, российская монархия обратилась в орудие Божественного Промысла.


      Утверждение национальной особенности России не потребовало от Николая отказа от своей европейской ипостаси. Он продолжал являться подданным в европейском облике командующего парадом — одновременно и Фридрихом и Петром Великим. Было очевидно, что воспитание, вкусы и манеры Николая носили явно немецкий характер: «Император даже по крови более немец, нежели русский», — замечал маркиз де Кюстин 3.


       Тем не менее, немедленно после восстания декабристов официальный церемониал, риторика, искусство и архитектура принялись встраивать национальную идею в имперский миф. Уже первые манифесты Николая объясняли провал декабрьского мятежа особым духом русского народа, сохранившего верность своим царям. Во время коронации в 1826 г. император положил начало новой традиции. Пройдя в торжественном шествии из Успенского Собора к Архангельскому и Благовещенскому, Николай в полном царском облачении трижды поклонился народу с Красного крыльца. Собравшаяся на площади толпа отвечала громовыми приветствиями. Этот троекратный поклон стал инициальным ритуалом взаимного признания царя и народа — знаком негласных уз преданности и любви. Созданный Николаем ритуал стал непременной частью церемониальных посещений царями Москвы и вошел в сценарий всех последующих коронаций.4 Это блестящий пример «приду-манной традиции», к которой уже в конце XIX в. относились с глубоким почтением, видя в ней древнюю и чисто русскую традицию, отражавшую народный характер монархии.
---------------------

3 Л. де Кюстин. Россия в 1839 году. Т. 1. М., 1996. С. 180.
4 О «придуманных традициях» см.: Еric Hobsbawn, Terence Ranger (ed.). The Invention of Tradition. Cambridge, 1983, в особенностис.1-14, 263-307.

234


       Официозные писатели инкорпорировали национальную идею в имперскую идеологию. Они сделали легенду о призвании варягов центральным эпизодом русской истории, сформировавшим ту парадигму политического устройства России, образцом которой и была николаевская монархия. В 1832 г. в лекции, прочитанной в присутствии графа Уварова (в то время товарища министра народного просвещения), М. П. Погодин объявил: «К нам пришли варяги, но добровольно избранные, по крайней мере сначала, не как западные завоеватели — первое существенное отличие в зерне, семени русского государства». Он говорил о том, что русский народ сам пригласил своих правителей, повиновался им и любил их, доказывая тем самым, что российское самодержавие имело народные корни. На Западе возникновению национальных государств предшествовали завоевания и междоусобицы, ставшие неотъемлемой частью их истории. Отличительной чертой русского народа, напротив, было принятие и поклонение иноземному правителю.5


        Национальная идея российского монархии нашла свою каноническую идеологическую формулировку в знаменитой уваровской триаде православие, самодержавие, народность. В эпоху идеализма понятие нации сопрягалось с определенным набором принципов и идей, которыми и определялось понимание самого феномена. Как показал А. Зорин, уваровская доктрина вырастала из западной философии Просвещения и идеализма. Уваров продолжал традицию XVIII в. с его утилитарной легитимацией самодержавия как института, создавшего и сохранившего российское государство. Он никогда не говорил о сакральной природе монархической власти: самодержавие было для него «необходимым условием существования Империи». Православие интерпретировалось им не в терминах божественного откровения, но как «залог счастия общественного и семейного»: русский, преданный своему отечеству, «столь же мало согласится на утрату одного из догматов нашего православия, сколь на похищение одного перла из венца Мономаха». Русскую нацию Уваров определял не как этнос, но как сообщество, объединенное свойством безграничной преданности своим властителям, что и отличало русских от западных народов, развращенных философией Просвещения.6


        Принципы уваровской триады прокламировались и отстаивались целым рядом официозных писателей, печатавшихся в «Северной пчеле» и «Москвитянине» и выражавших взгляды значительной части образованного общества той эпохи 7.
---------------------
5 Погодин М. П. Историко-критические отрывки. М., 1846. С. 6-8; Рубинштейн Н.Л. Русская историография. М., 1941. С. 261-265; Милюков П. Н. Главные течения русской исторической мысли. М., 1898. Т.1. С. 365.
6 Зорин А. Идеология «православия-самодержавия-народности»: опыт реконструкции //Новое литературное обозрение. 1996, № 26. С. 86-87, 92-101.
7 Nicholas Riasanovsky. Nicholas I and Official Nationality in Russia, 1825-1855. Berkley and Los Angeles, Cal., 1959.

235


       В новой версии петровского мифа российские государственные институты представали освященными историей и, соответственно, не подлежали суду с позиций западной мысли или западного политического опыта. При этом дотрина официальной народности сохраняла и усиливала петровское отождествление императора и государства. Петровские государственные институты, как писал М. Чернявский, были не более, чем «исполнителями и продолжателями личной воли Петра»8; то же самое можно сказать и о властной структуре николаевской России. Хотя к концу его царствования административный аппарат достиг внушительных размеров, Николай продолжал считать государство неотделимым от своей личной власти. Он установил тщательное наблюдение за всеми видными чиновниками (либо через административный надзор, либо через Третье Отделение, которое помимо всего прочего осуществляло персональную слежку за администрацией). Император казался вездесущим, чиновники видели в нем олицетворение государства. «Он всему дает значение и цвет, — писал барон Корф, — к нему сбегаются все радиусы многосторонней общественной деятельности»9. Двор в эту эпоху был местом демонстрации единства высших государственных чиновников с императором и царской фамилией 10.
 

         Николай пользовался различными способами доказательства своей национальной ориентации: он интересовался отечественной историей, заботился о сохранении памятников старины, поощрял национальный стиль в церковной архитектуре и музыке и, наконец, совершал церемониальные поездки в Москву. Таким образом он создавал «русский облик» для монархии западного образца. Русские мотивы и русские фасады украшали собой вполне европейские структуры 11. Образцом национальной культуры в эту эпоху служил созданный К. Тоном стиль церковной архитектуры, наиболее заметным воплощением которого стал Храм Христа Спасителя в Москве. Московско-Владимирский стиль храма символизировал принятие Россией религиозных и политических традиций Византии, в отличие от западного абсолютизма избежавших упадка. Монументальные размеры храма указывали на близость России к шедеврам константинопольской архитектуры и одновременно — к западному неоклассицизму.
 

      Визиты в «древнюю столицу» были еще одним способом продемонстрировать связь императора с национальным прошлым. После революционных событий 1848 г. поездки в Москву приобрели особое значение в качестве торжественного свидетельства любви народа к императору, его верности национальным религиозным традициям и глубокого отличия от революционного Запада. При этом император апеллировал к традициям древней Москвы, отнюдь не желая возрождать их. «Император всея Руси» унаследовал одеяния русских царей, но не носил их. Однако это не мешало таким националистически настроенным литераторам, как Погодин и Шевырев, видеть в приездах императора в Москву символ единства всех сословий Святой Руси, знак союза царя и народа. Когда в 1849 г. Николай приехал на освящение построенного Тоном нового Кремлевского дворца, Погодин писал, что царь, выйдя из его стен, обрел иное лицо:
---------------------------

8 Michael Cherniavsky. Tsar and People: Studies in Russian Myth. New Haven, Conn., 1961. Р. 86.
9 Корф М. А. Из записок. //Русская старина. 1899. Т. 98. С. 373.
10 Scenarios of Power. Р. 322-32.
11 Борисова Е. А. Русская архитектура второй половины XIX века. М., 1979. С. 102-108; Scenarios of Power. Р. 382-87. О «русском стиле» в кремлевских постройках и его распространении в царствование Николая I см.: Кириченко Е. И. Русский стиль. М.,1997. С.110—136.

236


«Разве русский царь и европейский император — два лица? Нет — одно! От Владимирской залы [нового Кремлевского дворца] только два шага до Грановитой палаты и Красного крыльца. Отвори он [Николай] дверь к народу еще менее, открой окно царя Алексея Михайловича, и вся Москва, а с ней вся Россия его увидит, услышит и ответит: европейский император опять русский царь»12.
 

         Точно так же, когда Хомяков, Аксаков и несколько других славянофилов отпустили бороды и надели одежду, которую они считали «русским платьем», последовал незамедлительный выговор из Министерства внутренних дел. В циркуляре для провинциальных предводителей дворянства объявлялось: «Государю не угодно, чтобы русские дворяне носили бороды: ибо с некоторого времени из всех губерний получаются известия, что число бород очень умножилось». Далее пояснялось, что на Западе бороды — «знак, вывеска известного образа мыслей; у нас этого нет». Государь, как говорилось в конце циркуляра, «считает, что борода будет мешать дворянину служить по выборам»13. В «западнической» системе представлений Николая борода была знаком не русского человека, но еврея или радикала 14. Официальная точка зрения отождествляла нацию с европеизированной правящей элитой, и поэтому попытки предположить, что существует иная, отличная от официальной, национальная идея, ориентированная на крестьянство или историю, казались антиправительственными. Николаевские демонстрации национального духа были нацелены на то, чтобы сохранить (а отнюдь не сократить) дистанцию между правящей дворянской элитой и народом и представить покорность особым духовным свойством нации. Вопросы об аутентичности и истинности официальной версии национального прошлого, так же, как и альтернативные версии, угрожали монологической вселенной имперского мифа. Борода же была символом сближения элиты и народа на почве национальной культуры, границы которой не могли быть определены императорской властью.


        Доктрина официальной народности не утратила своей фундаментальной роли в репрезентации императорской власти и при Александре П. В его «властном сценарии» идеи и образы официальной народности были согласованы с программой реформ. Царь представал гуманным европейским монархом, дарующим благо реформ благодарному и преданному народу. Реформы интерпретировались как выражение особых уз любви, связывающих русского самодержца и народ; они должны были позволить России воспользоваться благами возросшей свободы и социальной активности, избежав тех социальных и политических потрясений, которые прогресс принес Западу. Таким образом, радикальные перемены во внутренней политике подтверждали миф о европейском характере русской монархии. Изъявления народной благодарности и одобрения служили доказательством национальных основ самодержавия — ключевого концепта в доктрине официальной народности. Монарх продолжал изображаться как высшее существо, наделенное европейским обликом и богоподобной милостивостью, которое снисходит к своему народу и дарует ему блага прогресса и цивилизации. На лубках эпохи освобождения крестьян народ представляли в молитвенном колено- преклонении, возносящим благодарность обожаемому царю, как жителю иного мира 15.
-----------------------

12 Барсуков Н. М. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1898. Т. 10. С. 234-235, 238.
13 Там же. С. 250-251.
14 О значении, приписанном славянофильским бородам властью, и поведении самих славянофилов см.: Мазур Н. Н. Дело о бороде. Из архива Хомякова: письмо о запрещении носить бороды и русское платье //Новое литературное обозрение. № 6 (1993-1994).

15 Некоторые из них см. в Scenarios of Power. Vol. 2 (в печати).
237
 

Hациональный миф


Убийство Александра II разрушило веру в то, что монархия, основанная на западной культуре и петровской государственной машине, способна сохранить самодержавную форму власти. В царствование Александра III был создан миф о царе — олицетворении русской натуры; теперь монарх изображался истинно русским человеком, квинтэссенцией национального духа. Этот миф был представлен в манифесте 29 апреля 1881 г., написанном Победоносцевым и положившем конец спорам о правительственной реформе, обсуждение которой под руководством князя Лорис-Меликова продолжалось в течение нескольких недель после цареубийства 16.


        Манифест предлагал образ обновленного самодержавия, который опирался на особую концепцию исторического пути России, принципиально отличавшуюся от петровского мифа, и создавал совершенно иное представление о стране и народе. Здесь провозглашалось, что самодержавная власть монарха опирается на Бога и нацию. Как показала О. Майорова, в черновике манифеста Победоносцев заменил слова «бремя верховного правления» на «Священный долг Самодержавного правления», указав тем самым на божественную санкционированность неограниченной царской власти. Преданность народа престолу перестала изображаться в форме благодарности за оказанные благодеяния, как при Александре II. Теперь репрезентация национального единства приобрела преимущественно религиозный характер и стала связываться с церковью и молитвой: «горячие молитвы благочестивого народа, во всем свете известного любовью и преданностью своим государям», приносили благословение монарху 17.


        Манифест сместил основание российской монархии с начала XVIII в. на более раннюю эпоху. Победоносцев писал не о российском государстве или российской империи, но о «земле русской», используя нео-славянофильское толкование XVII столетия как времени идеального согласия между царем и народом. «Гнусная крамола» навлекла несчастье на «землю русскую», но «наследственная Царская власть» по-прежнему пользуется любовью подданных, а «в неразрывном с Нею союзе земля Наша» уже переживала подобные смутные времена.


       В основу исторической парадигмы была положена не легенда о призвании варягов, а заимствованная у славянофилов идеализированная картина XVII в. — эпохи, когда царь правил в единстве и в гармонии с «землей русской». Синхронная модель истории, типичная для националистических и расистских идеологий конца прошлого века, заменила собой линейную структуру петров-
-------------------------
16 ПСЗ, Собрание 3-е, № 118.
17 Майорова О. Е. Митрополит московский Филарет в общественном сознании конца XIX века. // Лотмановский Сборник-2. М„ 1997.

238

 

ского мифа 18. Такая модель полностью отрицала недавнее прошлое и потому была по сути своей глубоко антитрадиционна. Восхваление XVII столетия умаляло значение XVIII и XIX веков; тем самым, с одной стороны, делигитимизировались правовая бюрократия и интеллигенция, с другой — отрицалась вся динамика реформ, достигших своей кульминации в предшествующее царствование. Эта модель была ориентирована на вечное наследие, не тронутое историческими изменениями. Русский император мог жить в европейских дворцах, вступать в брак с европейскими принцессами и управлять государственными учреждениями, носившими европейские названия. Но под этим поверхностным слоем скрывался национальный субстрат, устои, которые можно было обрести, вернувшись к древним формам политической и духовной жизни.


       Отныне восхваление и прославление монарха предполагало перенос в иное историческое время, когда русский царь был неотделим от своего народа. Дистанция, отделявшая царя от подданных, была дистанцией между ним и Теми явлениями порочного настоящего, которые сопротивлялись монархической власти. После смерти Александра III в 1894 г. «Московские ведомости» писали о нем как о зачинателе нового периода в русской истории - «периода русского», называя его «великим нравственным собирателем земли русской», подобным московским князьям. Он возродил «русское самодержавие», которое установилось в Московской Руси, когда полученная от Византии концепция абсолютной власти приобрела свои особые русские черты19.


         Если доктрина официальной народности представляла русское самодержавие как высшее проявление европейского абсолютизма, то национальный миф относил эти типы монархии к совершенно разным категориям. В статье «Московских ведомостей» на смерть Александра III говорилось, что официальная народность николаевской эпохи не выходила за рамки «казенного патриотизма» и «не воплощалась в живых явлениях». Николай I «еще не сознавал с полной ясностью совершенной отдельности России от Европы по своему типу, не сознавал совершенной отдельности русского самодержавия от западно-европейского монархизма» .
 

         Уже в первые месяцы своего правления Александр III повел себя как русский царь. Несмотря на свои родственные связи, образование и частые поездки в Данию, Александр представал воплощением нации, самым русским — а не самым европейским — из всех русских. Крупная фигура, простота и неизысканность поведения, нелюбовь к светским церемониям — все это делало царя чужим среди образованной элиты, и эта чуждость воспринималась как русскость. «Русские» черты Александра явственно обнаружились уже в начале его царствования. Первым и наиболее очевидным их знаком было то, что с XVII в. Александр оказался первым русским монархом, отпустившим бороду. Хотя к 1880 гг. борода вообще вошла в моду в высшем обществе, огромная
-------------------------

18 О появлении синхронной парадигмы и о битемпоральной «структурной мифологии» в лингвистических и расовых теориях конца XIX в. см. интересные замечания в работе Malcolm Quinn. The Swastika: Constructing the Symbol. L., 1994. Р. 26.
19 Петровский С. (изд.). Памяти императора Александра III. М„ 1894. С. 175, 286. Автор статьи некий Ю. Николаев.
20 Там же. С. 288-289.

239

рыжая борода русского царя была несомненным символом его связи с допетровской Русью. Александр напоминал своим обликом сурового и мощного богатыря. По словам «Московских ведомостей», русский характер царя доказывали
 

«его добрые голубые глаза со светлым открытым взором, его симпатичное лицо, обрамленное густою светло-русою бородой, этот могучий богатырский рост, наконец, этот введенный им и для всех военных наряд в виде русского казакина, русского кушака, круглой шапки и высоких сапог»21.
 

        Александр сохранял свою связь и солидарность с военными благодаря общему для них «русскому» облику. Вскоре после своего воцарения он разрешил, а по сути предписал офицерам гвардии носить бороды (ранее гвардейцам разрешалось оставлять на подбородке непробритую полоску в два пальца шириной). Вскоре почти все гвардейские офицеры отпустили бороды, хотя некоторые из них и восприняли это как «омужичивание». Тогда же была введена новая военная форма в русском стиле, включавшая в себя высокие русские сапоги и меховые шапки 22.
 

       Одновременно гвардия, этот образцовый плод петровских реформ, была окружена религиозной символикой древней Руси. На полковых знаменах появились изображения святых—покровителей полков, древки знамен были увенчаны восьмиконечными православными крестами. По мнению В. И. Гурко, такое слияние «военных и религиозных церемоний» возбуждало чувство ликования и делало монарха символом народной мощи. Подобные церемонии, писал он, были отличительной особенностью русского двора, отражавшей дух «древнего московского государства, исполненного религиозной и светской мощью, дополнявшими друг друга и образовывавшими единое целое»23.
 

        Новый миф стремился отделить имперскую Россию от столицы империи и поместить нацию в новый хронотоп — Москву, которая превращалась в символический центр государства 24. Этот символический город имел мало общего с реальной Москвой того времени — городом фабрик, либеральной интеллигенции и подчас непокорного дворянства. Это была Москва Кремля и Красной площади, хранившая память о том идеализированном прошлом, когда еще было живо духовное единство царя с народом, а чувство преданности престолу не было отравлено западным скептицизмом. Не прошло и полугода с его воцарения, как Александр летом 1881 г. неожиданно объявил о своем желании поехать в Москву. При этом он сказал: «Москва всегда служила примером для всей России. Надеюсь, и впредь так будет, как прежде. Москва свидетельствовала и теперь свидетельствует, что в России царь и народ составляют одно крепкое единодушное целое»25. Выйдя после церковной службы на Красное крыльцо, царь трижды поклонился народу и был встречен бурными восторгами толпы.
---------------------------
21 Там же. С. 317-319.
22 Воейков В. В. Последние дни Императора Александра II и воцарение Императора Александра III //Известия Тамбовской ученой архивной комиссии. Вып. 54. Тамбов, 1911. С.133,141-143.
23 Gurko V.I. Features and Figures of the Russian Past. Stanford, 1939. Р. 340.
24 Об этом см. подробнее в моей статье: Moskow and Petersburg: The Problem of Political Center in Tsarist Russia, 1881-1914, в кн. Sean Wilentz (ed). Rites of Power: Simbolism, Ritual and Politics Since the Middle Ages. Philadelphia, 1985. Р. 244-274.
25 Всемирная иллюстрация. 1881, № 656 С. 102.

240
 

      Коронация Александра в 1883 г. оправдала его надежды. В письме к императрице в первую годовщину коронации он писал, что это было «великое событие для нас», доказавшее «всей изумленной и испорченной нравственно Европе, что Россия та же самая, святая православная Россия, каковой она была и при царях московских, и каковой, дай Бог, она останется вечно!»26
 

       Возвращение в Московское государство было знаком возраставшего символического значения православной церкви. Преданность народа государю выражалась теперь не в покорности и благодарности, но в молитвах через посредничество церкви, поддерживавшей духовную основу самодержавной власти. При Победоносцеве церковь стала главным национальным институтом монархии, заняв место государственного аппарата. Святейший Синод поощрял распространение религиозной литературы, создание церковно-приходских школ и широкое строительство церковных зданий; он также разрешил пасторское движение в среде «белого духовенства». Дух русского религиозного прошлого возрождался в грандиозных церковных юбилеях, которые ясно демонстрировали значение православия в национальном мифе российского государства. В царствование Александра III было отпраздновано семнадцать юбилеев, посвященных крупным событиям в истории русской церкви. В 1883 г. — год коронации — отмечалось пятисотлетие иконы Тихвинской Божьей Матери и сто лет со смерти Тихона Задонского. В 1885 г. праздновали тысячелетие Кирилла и Мефодия, в 1888 — девятьсот лет крещения Руси, в 1892 — пятидесятилетие присоединения униатов Северо-Западного края и пятьсот лет со смерти Сергия Радонежского. В дни торжеств устраивались многолюдные крестные ходы. Так, например, процессия, отправившаяся из Москвы в Троицкую лавру в годовщину смерти святого Сергия, насчитывала, согласно одному из источников, сотни тысяч верующих из разных городов России. Рядом с выступавшим в пышном облачении духовенством шли видные чиновники, военные в парадных мундирах, гимназисты: так представители государства и церкви демонстрировали свое единство, следуя за крестом, иконами и хоругвями 27.


       После 1881 г. монархия использовала в качестве инструмента выражения и формирования имперских настроений формы древней русской архитектуры. Возводя церкви в московском стиле, власть доказывала жизненность древней Руси — своего рода «археология наоборот». Александр сам захотел, чтобы церковь Воскресения на Крови, строившаяся в Петербурге на месте убийства его отца, была выполнена в «русском стиле». Образцом для него был не придуманный Тоном Московско-Владимирский стиль николаевской эпохи, но «стиль времен московских царей ХУП-го века»28. Хотя церковь Воскресения на Крови была освящена только в 1907 г., сочетание пятиглавия и допетровского декора стало образцом официального русского стиля в храмовом зодчестве уже с 1881 г. В отчете обер-прокурора Синода за 1890 г. говорилось, что государь лично рассматривал чертежи проектируемых церквей и «охотно одобрял те проекты, которые воспроизводили русскую церковную старину»29. Стремясь утвердить свои национальные корни, монархия поощряла те самые эклектичные и цветистые формы, которые так строго осуждались церковными иерархами XVII столетия.

--------------------------

26 ГАРФ. Ф. 642, оп. 1, д. 709 (Лесков), л. 24-25. Письмо от 16 мая 1884 г.
27 Получав А. Ю. Под властью обер-прокурора: Государство и церковь в эпоху Александра III. М., 1996. С. 30-34, 73-75, 87-89. Simon Dixon. The Church's Social Role in St. Petersburg, 1880-1914, в кн. Geoffrey A. Hosking (ed). Church, Nation and State in Russia and Ukraine. L., 1991. Р. 168-173; Корольков К. Жизнь и царствование императора Александра III. Киев. 1901. С. 79-85.
28 Московские ведомости (9 апреля 1882 г.). Парланд А.А. Храм Воскресения Христова, сооруженный на месте смертельного поранения в Бозе почившего императора Александра II на Екатерининском канале в Санкт-Петербурге. СПб., 1909. С. 2.
29 Полунов А. Ю. Указ. соч. С. 76.

241

       Мозаики Воскресенской церкви эксплицитно утверждали тему воскресения как центральную для властного сценария Александра III. Действительно, это была первая из пяти Воскресенских церквей, построенных после 1881 г. Как показал Майкл Флайер, ее интерьер был выполнен по образцу церкви Святого Гроба Господня в Иерусалиме, которая также носила название храма Воскресения Христова 30. Тема воскресения подразумевала, с одной стороны, воскресение российской монархии, с другой — решимость положить конец иностранному посредничеству в духовной сфере, преодолеть вторичность русской религиозной доктрины и отождествить Россию с самим истоком христианства в Иерусалиме.


       Архитектура Воскресенской церкви была явным вызовом упорядоченности, правильности и европеизированному национализму Петербурга. Собор был воплощением чрезмерности — символом презрения к порядку и симметрии столицы, который вызывал, по меткому определению Луи Ре, чувство «тревожного диссонанса». Это была, как пишет Флайер, «старая Москва, ворвавшаяся в самое сердце европейского Петербурга»31. Множество церквей в русском стиле, выросших в Петербурге в последующие десятилетия, возводились на особенно выгодных для обозрения местах в качестве наглядного поучения народу 32. Церковные здания становились инструментом визуальной провокации — знаком отвержения эстетических и даже философских и духовных основ российского самодержавия со времен Петра Великого. Органические мотивы в храмовом зодчестве — пузатые луковицы куполов, изукрашенные цветами кокошники, кички и ширинки, как грибы, осыпали стены церквей, бросая вызов не только упорядоченному и сдержанному неоклассицизму, но даже сменившему его эклектическому стилю.


        Некоторые церкви были построены в качестве стимула к раскаянию и духовному очищению. На месте крушения царского поезда в 1888 г. в Борках (недалеко от Харькова) был воздвигнут в знак чудесного спасения причудливый Спасский собор — одноглавый, со множеством кокошников и прочих украшений, с примыкающей шатровой звонницей. На территории фабрик церкви возводились для пробуждения религиозных чувств в рабочих. Так, в начале 1890-х гг. Л. Бенуа спроектировал храм на две тысячи человек при текстильной мануфактуре гофмейстера Н. К. Нечаева-Мальцева в городе Гусеве под Владимиром. Это массивное сооружение венчалось с одной стороны огромной шатровой крышей и звонницей, с другой — куполами и кокошниками в яро-славском стиле. Церкви в стиле XVII в. водружались в центрах многих провинциальных городов в России и в национальных регионах.
-----------------------------
30 Michael S. Flier. The Church of the Savior on the Blood: Projection, Rejection, Resurrection. В кн.: Robert P. Hughes, I.A.Paperno (ed). Christianity and the Eastern Slavs. Berkeley, Cal . 1994. Vol. 2. Р. 32-43.
31 Louis Reau. Saint-Petrsburg. P.,. 1913. Р. 67-68. Flier. Ор. сit. Р. 30.
32 Более 20 церквей в русском стиле было возведены в Петербурге в 1881-1914 гг.; по крайней мере 18 из них были разрушены или перестроены до неузнаваемости после революции. Ср. Утраченные памятники архитектуры Петербурга-Ленинграда; каталог выставки. Л„ 1988. С. 31-39; Шулъц С. Храмы С.-Петербурга: История и современность. СПб., 1994. С. 52, 79-82, 104,106, 119-121,173-174,177-180,200, 203-204,212,218.

242.

       «Московский» образный дискурс дистанцировал монарха от российской государственной машины, воплощавшей в себе петровский этос законности и реформ. Царь превратился в олицетворение не государства, но нации, корни которой уходили в глубь времен; таким образом, только личный авторитет царя, укрепившийся с упадком уважения к юридическим и бюрократическим нормам, гарантировал духовный союз монарха с народом 33. Антибюрократическая риторика, к которой прибегали славянофилы для обличения всей государственной администрации, теперь была нацелена на определенную часть правительства, сопротивлявшуюся личной власти монарха, и прежде всего, на Государственный Совет и судебную систему.


         XVII век предлагал иную модель оживления государственной власти: подвластное воле монарха правительство, которое вновь объединило бы административный аппарат, раздробленный из соображений легальности и автономности властных институтов. В манифесте от 29 апреля 1881 г. рождение русской нации связывалось с восстановлением монархической власти после Смутного времени. «Глас Божий» призвал царя «стать бодро на дело Правления, в уповании на Божественный Промысел». Царь обещал править «с верою в силу и истину Самодержавной власти, которую мы признаны утверждать и охранять для блага народа от всяких на нее поползновений». Слово «бодро» означало торжество энергичной и твердой власти, воодушевленной верой в Бога и молитвами народа. В консервативной периодике того времени слово «бодро» стало устойчивым элементом призывов вернуться к неограниченному самодержавию. Суровый и хмурый облик Александра, прямота и грубость его манер сделали царя символом эпохи, воплощением несгибаемой воли и решимости. Он стремился восстановить неограниченную власть самодержца, подчинив своей непосредственной воле полицию, финансы и внешнюю политику. Чиновников, которым он доверял и на которых мог положиться в исполнении собственной воли, царь считал истинно русскими. Элита российской монархии в царствование Александра III ограничивалась людьми, разделявшими его убеждения, энергию и высокомерие неограниченной власти. Царь и национальная элита создавали образ воплощенной сил и величия российской монархии, а между тем международное положение России ухудшилось, финансы расстроились, а многие видные чиновники были убежденными сторонниками принципов законности, угрожавших неограниченной самодержавной власти.


       Возрождение самодержавной власти в провинции по образцу XVII в. пропагандировалось на страницах «Русского вестника» неким протеже Каткова — симбирским помещиком Александром Пазухиным. Он описывал русское государство XVII столетия, которое якобы основывалось на тесном взаимодействии дворянства и чиновничества; при этом дворяне были скорее усердными исполнителями государственной воли, чем независимыми гражданами. Для Пазухина XVII век был эпохой консолидации власти и роста государственной мощи России. В его построениях понятие «земля» обозначало не народную общность, как у славянофилов, но систему «государственных
---------------------

33 Зайончковский П. А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. М., 1970. С. 172-187.

чинов» («сословная организация, — писал он, — по понятиям древнерусского человека была залогом порядка и спокойствия в стране»). Он утверждал, что к концу XVII в. в России сформировались все необходимые условия политической мощи: самодержавие обрело полную свободу действий, сословия служили центральной власти и расширяли границы России 34. Статьи Пазухина подготавливали программу контрреформ, целью которых было расширение сфер власти монарха через административные структуры министерства внутренних дел. Объединение полицейско-административных органов с дворянами-землевладельцами должно было, как предполагалось, возродить тесный союз власти, народа и сословий, якобы существовавший в XVII веке.


       Национальный миф оправдывал как усиление полицейского и административного аппарата при Александре III, так и стремление царя контролировать управление экономикой и внешней политикой. Однако остальные планы преобразования государства и церкви воплотить в жизнь не удалось. Выношенный Победоносцевым проект возрождения церкви был погублен его собственным решением усилить административный контроль над духовенством, от которого он в то же время ожидал большей инициативы. Сопротивление членов Государственного совета ослабило и в значительной степени нейтрализовало программу контрреформ. Петровское государство нашло защитников в лице либеральной бюрократии и дворянства, выросших в эпоху Великих реформ и не утерявших своего влияния в правительстве и при Александре III. Национальный миф сохранил свою фундаментальную роль в определении задач и репрезентации символической реальности российского самодержавия и после смерти Александра в 1894 г. Николай II видел себя не европеизированным монархом-героем, утверждающим свою власть через петровскую государственную машину, но олицетворением нации. Его недоверие к государственным чиновникам было еще более острым, глубоким и недифференцированным, чем у его отца. Таким образом, в начале XX в. российская империя оказалась перед лицом двух угроз — со стороны усиливающейся оппозиции, выступающей с требованиями конституционных реформ, и со стороны не менее бунтарской монархии, возжелавшей неограниченной бюрократическими институтами власти над преданным и покорным народом.

-----------------------------
34 Пазухин А. Д. Современное состояние России и сословный вопрос. //Русский вестник. 1885. № 1. С. 43-47. Эта статья могла быть написана еще в 1881 г.


Перевод О. Е. Майоровой

 

 


 




Содержание | Авторам | Наши авторы | Публикации | Библиотека | Ссылки | Галерея | Контакты | Музыка | Форум | Хостинг

Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru

© Александр Бокшицкий, 2002-2007
Дизайн сайта: Бокшицкий Владимир