Человек-машина

 

 

Маркиз де Сад и XX век.
256 стр. zip архив 400 kb

Вуайеризм

 

 

Марсель Энафф

 

Энафф М. Маркиз де Сад: Изобретение тела либертена. -
СПб.: ИЦ Гуманитарная Академия, 2005, с. 52-56, 43-51.

 

 
        Человек-машина Ламетри (произведения которого Сад с увлечением читал) представляет собой идеальную модель механизма из хорошо пригнанных друг к другу органов, которым является тело, лишенное души. Превращение тела либертена в машину для наслаждения имеет по крайней мере четыре преимущества. Тело, понимаемое как машина, уже не подотчетно никакой трансцендирующей его инстанции (совести, душе): «Мы встречаем возражение, что материализм видит в человеке не более чем машину и что поэтому он
52


бесчестит человеческий род, но к чести ли человека будет сказано, что он подчиняется таинственным импульсам духа или даже не знаю чего именно, что требуется для того, чтобы вдохнуть в него жизнь непонятно каким образом?»8 Освобождаясь от души, машина также избавляется от предрассудков морали; недоступная угрызениям совести и жалости, недосягаемая для сознания вины, она в конечном итоге утверждает, что если души не существует, то все позволено.


         С другой стороны, машина — это устройство, которое, начав работу, перестает быть хозяином собственных движений: они определяются лишь конструкцией машины и запасом энергии. Движения однажды запущенного механизма уже не поддаются коррекции, результат функционирования машины всегда неизбежен и предопределен. Уделом тела-машины становится своего рода «судьба влечений». Исключается всякая возможность существования воли, готовой взять на себя ответственность; остается лишь данность слепого материального порядка, называемого «природой», которому благоразумно подчиниться, сохраняя при этом чувство юмора. Именно об этом говорит Ламетри: «Мы же не будем претендовать на власть над тем, что управляет нами, не будем ничего предписывать нашим ощущениям, признавая их власть и наше рабское подчинение им; мы постараемся только сделать их приятными для нас, будучи убеждены, что в этом состоит счастливая жизнь»9. «Завися от стольких внешних причин и еще больше от множества внутренних, как можем мы не быть тем, кто мы есть? Как можем мы управлять силами, о которых ничего не знаем?.. Когда я творю добро или зло, когда я утром добродетелен, а ночью предаюсь пороку, что же является тому причиной как не моя
-----------------------------

8 VIII, 55. Здесь и далее тексты Сада цитируются по изданию: Sade D.A.F.de. Oeuvres completes. P., 1966-1967.
9 Ламетри Ж. О. Сочинения / Пер. с франц. Э. А. Гроссман и В. Левицкого под ред. В. М. Богуславского. М., 1983. С. 242.

53

кровь, которая благодаря этим силам густеет, застывает, разжижается, бежит быстрее»10. Сад подтверждает это: «Все эти вещи зависят от нашего сложения, от наших органов, от того, как они влияют друг на друга, и изменить наши вкусы не более в нашей власти, чем изменить форму нашего тела»11.
 

        Отношения с другими, будучи отношениями механическими, полностью очищаются от всякой психологии и особенно сентиментальности. Для либертена другой — это прежде всего система органов, подключенная к его собственной системе. То, что либертен считает наиболее важным в теле другого, — это органы, призванные гарантировать наилучшую связь между двумя системами. Сначала оцениваются и описываются части тела, а затем разрабатывается программа их функционирования. Язык в данном случае — это язык технологии наслаждения; именно под этим углом зрения следует читать «программы», подобные следующей: «Слушайте меня: Жюльетта ляжет на эту кровать, и каждая из вас по очереди испробует с ней наслаждение по своему вкусу; я, наблюдая эту сцену, буду обладать вами, по мере того как вы будете отходить от нее, и наслаждения, начатые с нею, будут заканчиваться со мной; но я не буду спешить, мое семя извергнется не раньше, чем я смогу овладеть всеми вами»12. Что может быть менее романтичным? Во всех этих диспозициях нет никакой возможности лирического созерцания друг друга. Есть только части тела, которые соединяются, и удовольствие, которое извлекается из них.
--------------------------------
10 Ламетри Ж. О. Сочинения. С. 242.
11 XIII, 42.
12 VIII, 34.

54

        Кроме того, группа, расположенная таким образом для оргии, должна производить эффект полной деперсонализации: здесь возникает безличный ансамбль, объективный механизм, который не является суммой индивидуумов, а предшествует им и в каком-то смысле порождает их как таковых: «Настал момент, когда все общество образовало единую группу; никто не оставался бездеятельными, и ничего не было слышно, кроме вздохов и криков наслаждения»13.
 

        В работе этой многосоставной машины наслаждения уничтожаются личности, стираются имена, предложения становятся безличными, а из местоимений предпочтение отдается неопределенно-личным («все»); глаголы используются в пассиве или возвратной форме — таков этот пламенеющий средний род, в котором сгорает групповое тело. «Более трех сотен участников уже собрались там, раздетые донага; предавались рукоблудию, пороли друг друга, услаждали себя искусственными членами, предавались содомской страсти, извергали семя, и все это происходило среди полнейшего спокойствия»14 «Все были в движении, все были возбуждены и все участвовали. Не было слышно ничего, кроме криков наслаждения или боли, восхитительных звуков опускающихся плетей. Все были обнажены, на всех лицах изображалась самая непристойная похоть»15.
 

         Здесь осуществляется переход от человека-автомата к производственному цеху, от Вокансона 16 к Жакару 17, со всеми последствиями, которые имеет этот переход в смысле организации, производительности, рабочего напряжения и усердия; в конечном итоге все доводится до поистине юмористического парадокса, когда стахановцы наслаждения стремятся затратить впустую как можно больше энергии: вот вам «холостая машина», если бы такая существовала...

-------------------------------
13 VIII, 425.
14 VIII, 410.
15 IX, 520.
16 Жак де Вокансон (1709-1782) — механик, создатель конструкций автоматов, основанных на использовании часового механизма для осуществления сложных движений. — Прим. перев.
17 Жаккар Жозеф Мари (1752-1834) — французский ткач, механик и изобретатель. — Прим. перев.

55

         Групповое тело наилучшим образом воплощает тело либертена в том смысле, в каком говорят о дипломатическом или армейском корпусе: речь идет о собрании индивидов, которые за счет выполнения общих функций превращаются в институцию. Теперь понятно, почему это составное тело составляется из индивидов, чье механическое функционирование является исполнением служебного долга (труд, необходимый для производства роскоши наслаждения) или, хуже того, сводится к осуществлению пассивной функции. Тогда мы имеем тела-мебель, подобные тем, которыми ублажает себя людоед-либертен Минский: «Предметы мебели, которую вы здесь видите, — сказал нам наш хозяин, — живые. Они двигаются по малейшему сигналу». Минский делает знак — и стол придвигается, он стоял в углу комнаты, а оказался на середине; вокруг него размещаются пять кресел; две люстры спускаются с потолка и повисают над столом.
 

         «Эта механика совершенно проста, — говорит гигант, позволяя нам вблизи рассмотреть, как сделана эта мебель. — Вы видите, что этот стол, эти люстры, эти кресла сделаны из искусно расположенных групп девушек, мои кушанья будут подаваться на спинах этих созданий»18.


        Жертва отличается тем, что ее использование в качестве мебели (инертного, пассивного, инструментального, страдающего тела) ставит под угрозу ее работу как машины (активного, производящего, наслаждающегося тела). Либертен никогда не опускается до подобной функции, которая всегда означает рабство, труд, уничтожение (о прислуге говорится так: «часть движимого имущества» или «продаётся вместе с мебелью»). Быть мебелью — это основное состояние тела жертвы.
----------------------

18 VIII, 562.
56

 

Ниспровержение лирического тела


                                                                                        Никто по сей день не определил
                                                                                        того, что может тело.

                                                                                                                                               Спиноза. Этика (III, 2)


Тело — буквально


 

          Что есть в литературе влюбленное тело? Хор бесчисленных голосов, подвижная мозаика знаков, сигналов, симптомов. Кожа, руки, глаза, лицо каждое мгновение что-то выражают, жесты что-то означают, одежда что-то символизирует и даже само молчание о чем-то говорит. Все состояния души, все ее волнения и перепады (сомнение, ревность, счастье, отчаяние, нежность), вся гамма чувств — все должно обозначить себя на теле, должно проступить на нем, ибо тело — тот необходимый экран, на который все проецируется: оно — единственно возможное место встречи и соединения, через которое может протянуться нить повествования или метафоры стихотворения. Для них тело — постоянный медиум, неизменное место синтеза. Контрапункт повествования — всегда история этих множащихся языков. Мы назовем лирическим тело, насыщенное знаками, которое всеми своими изменениями, движениями, выражениями свидетельствует, заявляет и одновременно скрывает свидетельства о фигурах речи и энергиях, при помощи которых текст инсценирует состояние любви и любовные отношения.
43

 

       Лишенное этой лирической ауры, исключенное из этой системы выражения, садовское тело не скрывается и не выставляет себя напоказ. Оно далеко как от герменевтического кокетства, так и от истерической напыщенности, оно показано так, как изображаются тела на анатомических рисунках: холодно и точно. Лишенное знаков, избавленное от симптомов, садовское тело заставляет умолкнуть классическое повествование, которое обусловливается множеством значений, выражаемых телами персонажей. Упорствовал бы де Грие в своей любви к Манон, если бы ее простодушный взгляд не поддерживал его иллюзий? («Ради тебя я погублю и свое состояние, и доброе имя, предвижу это; читаю судьбу свою в твоих прекрасных очах...»)1. Как бы Сен-Пре догадался о любви Юлии, если бы не жесты и взгляды, которые выдавали ее волнение? («Подчас наши взоры встречаются; подчас мы одновременно вздыхаем или украдкой утираем слезы... О, Юлия! Что, если такое сродство ниспослано свыше... предназначено самим небом», «Отвратите от меня свой взор, нежный взор, несущий смерть; скройте от меня свои прелестные черты, лицо, руки, плечи, белокурые волосы, весь свой легкий стан, обманите мои дерзкие ненасытные глаза»2.) Речь влюбленных — это прежде всего гадание: нужно правильно расшифровать знаки, которые подает любимое тело, чтобы понять намерения, которые им движут. Таким образом симптомальное тело устанавливает особый метафорический порядок, созидающий то, что мы привыкли называть литературой. Ничего удивительного, если архонты решили, что Саду в ней не место. Не угодно ли и вам навлечь на себя подобное проклятие?
-------------------------

1 Прево Л.-Ф. История кавалера де Грие и Манон Леско / Пер. с франц. М. Петровского // Прево А.-Ф. История кавалера де Грие и Манон Леско; Лакло Ш. де. Опасные связи. М., 1985. С. 51.
2 Руссо Ж.-Ж. Юлия, или Новая Элоиза / Пер. с франц. Н. И. Немчиновой и А. А. Худадовой под ред. В. А. Дынник и Л. Е. Пинского // Руссо Ж.-Ж. Избранные сочинения: В 3 т. Т. II. М., 1961. С. 15.

44
 

Тогда достаточно последовать садовскому рецепту: взять тело (человеческое), лишить его всех симптомов, освободить этот бесстрастный предмет от всякого выражения, дать детальное описание его частей, как если бы речь шла о машине, и соединить его с другими телами для получения большего наслаждения. Тогда вы разом опустошите весь арсенал метафор, оборвете все бесчисленное количество нитей, которые от них тянутся, уничтожите тем самым «нормальную» ткань повествования, а значит, литературность как таковую. Тем самым вы обречете себя на производство языка, основанного лишь на одних повторах, и вам придется согласиться с тем фактом, что повествование не отражает ничего, кроме произвола повествователя. Одновременно вы избавите читателя от иллюзии реалистичности, вы превратите его не в жертву, а в сообщника. Вы положите конец иллюзии классического вымысла, указав, что правила его производства имманентны его материалу. Короче говоря, вы будете виновны в оскорблении литературы и вам будет непросто (или невозможно) вымолить себе прощение.
 

      Садовское тело — определенное в своих пластических контурах, классифицированное по анатомическим элементам, рассматриваемое как простой объект инвентаризации, — это тело в буквальном смысле. Однако не следует понимать под этим некую изначальную простоту, референтный уровень слова. Под буквальным здесь понимается не исходное значение, а то, что уклоняется от метафоризации, то, что сопротивляется режиму интерпретации.
 

        Это конкретное и функциональное тело, очищенное от всякого лирического красноречия, получает свою незначащую безмолвность не потому, что претендует на некую докультурную примитивность (ниспровергнуть слова значит обречь себя на отрицание), а за счет замыкания двух дискурсов: дискурса литературы и дискурса науки. Тело, описываемое наукой, — это материальная
45

данность, определенный набор органов, система функций — короче, это анатомия и физиология. Литература не может принять это тело как свой обычный объект, и еще меньше она может принять его как объект исключительный, поскольку в этом случае ей придется отказаться от превращения его в «персонаж» — выразительное, а значит, пригодное для повествования существо, ей придется отказаться от того, чтобы быть литературой. Тем не менее именно это тело Сад принуждает к литературному существованию, совершая радикальный выбор, который продолжает считаться неприемлемым. Логическое следствие этого выбора состоит в том, что отношения между телами должны возникать только на уровне телесных функций. Это бесспорная необходимость, перед которой отступает любая претензия на обладание смыслом. (Понятно, какие здесь возникают вопросы: как же можно повествовать о теле, которое не имеет никаких секретов, никаких тайн? Как создать сюжет поиска без любовного мотива? Как заставить говорить знаки на теле, которое ничего не выражает? И, более широко, можно задаться вопросом, каким образом тот или иной тип повествования связан с тем или иным типом монтажа телесных знаков в тексте, и наоборот.)
 

          Таким образом, тело в буквальном смысле производит свое письмо, свою «букву». Букве ничего не предшествует, письмо возникает именно из нее. Нулевая степень, но не в смысле генезиса, а как материя и процесс. Буква сохраняется, не давая себе раствориться в собственном контуре. В конце повествования Жюльетта не меняется, ее тело содержит в себе не больше памяти, чем в начале повествования, — буква может бесконечно повторять себя. Ради правдоподобия Жюльетта стареет и все. Она не превращается ни в «честную девушку», ни в еще более изощренную либертенку, как это полагается в романе воспитания. Ей просто удается приблизиться к насыщению системы возможностей, а ее тело собрало на себе максимальное количество отметин,
46
 

соответствующих его функциям. Время повествования совпадает с временем высказывания, исчерпывающего ту большую синтагму, которая эмблематизирует ее тело. Тело, которое ничего другого не выражает, которое демонстрирует в повествовании следы испытанных наслаждений. Повествование могло бы продолжиться и могло бы начаться снова. Конец так же произволен, как и любой из его эпизодов. Так автор/скриптор, чтобы закончить повествование, решает обречь это тело на молчание, исчезновение — то есть на самоустранение от возможности письма: «Смерть мадам де Лорсанж [Жюльетты] стала причиной ее исчезновения со сцены мира, как обыкновенно исчезает все, что некогда блистало на земле; эта необыкновенная женщина умерла, не оставив никаких записей о последних событиях своей жизни, так что ни один писатель не сможет поведать о них читателям»3.


 

РАЗДЕЛКА


          Дон Жуан еще был мечтателем. Он еще хотел соблазнять, хотел, чтобы его любили ради него самого. Он еще был способен трепетать под взглядом Другого. Несмотря ни на что, он сохранял ностальгию по куртуазной любви. Он еще был рыцарь в душе, посреди совсем новой, размеченной и организованной техническим и индустриальным разумом, территории. Он еще не понимал тех изменений, которые влекли его, хотя уже был одержим страстью больших чисел. В этом отношении ему недоставало средств для осуществления своих желаний. Эти средства ему даст Сад. Сад изобретет для либертена тело, соответствующее тем фантазмам, которые породил новый порядок вещей. Чтобы достичь этого, он подвергнет тело радикальной процедуре разделки
----------------------

3 IX, 587.
47

(в двух смыслах — придания определенной геометрической формы и расчленения). Он сведет тело к системе органов, лишенных внутреннего единства, к набору шестеренок, к бухгалтерии свойств, к игре программируемых вариантов и комбинаций. В общем, здесь имеет место четырехсторонняя редукция, и в пространстве текста проясняется и подтверждается тот самый философский переворот, который предписывает эту редукцию: полное отрицание гипотезы о существовании души. Тело подвергается чудовищному абстрагированию — членению, упорядочению, сегментации, классификации, — в ходе которого изгоняются все чары, жесты, оттенки (ласки, ароматы, игры, знаки, намеки), которые составляют суть тела влюбленного и любовных отношений. Отныне всегда и везде будет происходить отбор подходящих моделей, оценка всех работающих частей, повторение одних и тех же жестов, навязывание определенного набора фигур — и все это при неизменной вере в существование некой неоспоримой силы, которая всем этим управляет. Как если бы сам секс не являлся реальной целью этих связей, если бы он был, благодаря той энергии, которую несет в себе, и тем диспозициям, которых требует, лишь тем, что выступает средством или посредником чистого наслаждения, получаемого от комбинирования, варьирования, изобретения множества ранее невиданных поз, другими словами, от самой грамматики тел, от их конституирования в дискурс или, скорее, в матезис, призванный подчинить их субстанцию дискурсу разума «до такой степени, что сама организация в конечном итоге кажется более важной составляющей эротического действа, чем плоть, то есть тот материал, который должен быть организован. Это в равной мере справедливо для всей литературы, которая достойна называться этим именем»4.
-----------------------

4 Robbe Grillet A. Preface // Sade D.A. F. de. La Nouvelle Justine. P, 1979.
48


Психологическая/хирургическая редукция


          Что остается от субъекта, когда отвергается гипотеза о существовании души, если не его тело, организм, описанный физиологами и препарированный хирургами? Здесь Сад выступает в роли строгого последователя ятромеханики, посткартезианской медицинской традиции, которая невозмутимо развивала все следствия, вытекавшие из модели тела-машины. Агностицизм XVIII века находит в ней свое полное материалистическое оправдание. Более того, эта модель открыла Саду возможность рассматривать природу в качестве основания физики влечений и логики деструкции.
 

        Первым следствием физики влечения было полное пренебрежение симптоматологией функционирования тела. В самом деле, симптоматология не могла существовать без гипотезы о psyche; если отбросить эту гипотезу, то от тела останется только «машина» из мускулов и нервов, сосредоточенная на собственных функциях, благодаря которым любая страсть сводится к тому или иному состоянию желез и нервов. Вот, например, какое объяснение получают преступные страсти герцога де Бланжи: «Он заметил, что сильное смятение, в которое мы повергаем любого соперника, отдается в наших нервах вибрацией, и эта вибрация, вызывая животные духи, текущие внутри наших нервов, заставляет их давить на эректильные нервы и порождать после этого потрясения то, что называется похотью»5.
 

         Что такое боль? Сен-Фон отвечает: «Скажу лишь, что боль — это следствие некоторого воздействия посторонних объектов на молекулы, из которых мы состоим»6. Сад призывает к тому, чтобы симптом был заменен вибрацией или секрецией, благодаря чему тело перестает быть местом
-------------------------

5 XIII, 10.
6 VIII, 255-256.

49

переплетения знаков, приписываемых некой тайной силе, чьим посредником оно выступает, а утверждается лишь как набор материально воспринимаемых, четко определенных функций, которые никогда ни к чему не отсылают, кроме как к физиологической организации как таковой. Ведь симптом классической психологии влюбленного — это, конечно, безмолвный язык тела, который означает, что в теле обитает «голос» (истины, осознания чувства или самой природы). Этого нежеланного жильца, этого паразита, отравителя удовольствия и изгоняет из себя тело либертена, Тело либертена может допустить Другого внутри себя только ценой потери своей власти (а значит, и своего наслаждения). Двум хозяевам нет места на одной территории. Тело либертена не может содержать в себе никакого секрета, никакой загадки, то есть никакой внутренности, на которую указывали бы внешние телесные изменения. Симптом не может устоять против гипотез материалистического механицизма. Но еще в большей мере дискредитирует симптом то, что он образует немой язык. Но ведь и хранить молчание, когда хочется говорить, — это отличительная черта жертвы, таково несчастье добродетели. А быть либертеном — значит отождествлять язык с дискурсом, то есть властвовать над словом, артикулированным в двух формах, которые представляют собой кульминационную фазу его развития в западной культуре: в форме истории и понятия, повествования и дефиниции (отсюда у Сада постоянное чередование сцены и рассуждения). Вот почему либертинаж — весь «в голове», весь в дискурсе (а значит, в апатии); что касается кожи и органов — им нечего сказать, а потому они должны только делать; если же им вдруг вздумается заговорить, они перестают делать: краснеть, бледнеть и т. д.; короче говоря, выражать — значит быть в плену внутреннего голоса, в плену чувствительности. Симптом — составная часть комплекса Жюстины, он указывает на суть невроза:
50


отрицание. Будучи языком тела жертвы, симптом можно точно определить по фрейдовской терминологии как субститутивное или компромиссное образование, безмолвно сигнализирующее о смещении подавляемого влечения. Поэтому тело жертвы находится в двойной зависимости: от иллюзии голоса, который противоречит его желанию, и от дискурса другого тела, тела либертена, которое навязывает телу жертвы истину своего желания как смертоносное возвращение вытесненного.
 

         Но симптом является лишь крайней точкой, наиболее ярким проявлением того, что составляет обычный режим тела, в рамках традиционной метафизики. Это режим выражения, основной гипотезой которого являются оппозиции внутреннее/наружное и тело/душа. Выражать — значит пропускать первый элемент пары через второй, читать одно через другое, утверждая таким образом органическое и значимое единство. От Гуссерля до Мерло-Понти феноменология верила, что это эйфорическое понятие содержит возможность восстановить телесное мышление как противоположность интеллектуализму, не отдавая себе отчета в том, что это понятие унаследовало все самые стойкие предрассудки идеализма и продолжает отстаивать дуализм знака и инструментальный характер языка. Мы по-прежнему увязаем здесь в этике vouloir-dire и эстетике проявления сущности (скрытое/явленное, глубинное/произнесенное и т. д.), которые идут еще от Канта и Гегеля.
 

         Полностью исключенное из всяких отношений выражения, сведенное к своей анатомической материальности садовское тело в конечном итоге моделирует себя как тело без кожи, как тело, препарируемое в прозекторской. Поэтому неудивительно, что оно выставлено напоказ, препарировано и инвентаризовано. Именно поэтому оно с такой легкостью передается в руки палачу. Либертен, который расчленяет тело своей жертвы, совершает во имя своего желания то, что хирург считает себя вправе совершать во имя знания.
51

С той лишь разницей, что первый скандальным образом признается в получаемом от этого наслаждении. Пытка, к которой прибегает либертен, развивает строго научную логику анатомической / хирургической редукции тела и доводит ее до предела. В физиологической теории и в хирургической практике содержится отложенная агрессия, опосредованная академической / гуманистической легитимностью (знать/лечить), которую либертен присваивает и показывает такой, какая она есть на самом деле, — в виде сильного, жестокого, первичного влечения. Всякое знание и всякая техника, выбирающие тело в качестве объекта, возникают лишь при условии вытеснения того самого наслаждения, благодаря которому они и возникают и исчезают. Хирург-либертен Роден высказывает это напрямую: «Любое страдание, которое я причиняю другим, используя хирургическое искусство, бичевание или вивисекцию, приводит мое семя в возбуждение, превращающееся в зуд и непроизвольную эрекцию, которая, помимо меня самого, быстрее или медленнее переходит в семяизвержение, в зависимости от степени страдания, причиняемого субъекту»7.
----------------------
7 VI,263.

 

 

 




Содержание | Авторам | Наши авторы | Публикации | Библиотека | Ссылки | Галерея | Контакты | Музыка | Форум | Хостинг

Ramblers.ru Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru Находится в каталоге Апорт

© Александр Бокшицкий, 2002-2007
Дизайн сайта: Бокшицкий Владимир