На следующих страницах:

А. Грицанов. Безумие в истории

В. Ф. Одоевский

фото: http://www.odoevskiy.net.ru/

В. Ф. Одоевский

Кто сумасшедшие?

Семиотика безумия. Сб. статей. Составитель Нора Букс.

Париж-Москва, "Европа", 2005, с. 257-266

Публикуемый рассказ В.Ф. Одоевского «Кто сумасшедшие?» посвящен обсуждению тем творчества и творца в психопатологическом ракурсе и фактически представляет собой философский этюд, облеченный в слегка беллетризованную форму.

Текст этот связан с идеей так и не реализованного в полной мере цикла «Дом сумасшедших». См. об этом малоизученном замысле следующее наблюдение (оно было сделано еще в начале прошлого столетия, но не утеряло своего значения и поныне): «Философско-мистическое настроение углубляет его (В.Ф. Одоевского - Е.К.) интерес к "сумасшедшим" людям, и он тщательно зарисовывает различные их разновидности, имея в виду собрать их вместе и поселить их в одном "Доме сумасшедших"...»*

Психическим отклонениям в аспекте характерологии посвящены повести Одоевского «Саламандра», «Сильфида», «Орлахская крестьянка». Видимо, они должны были войти в «Дом сумасшедших». Гораздо менее известен рассказ «Кто сумасшедшие?» Судя по всему, он должен был стать вводным очерком к циклу.

В. Ф. Одоевский напечатал рассказ под псевдонимом «Безгласный» в четырнадцатом томе журнала «Библиотека для чтения» (СПб., 1836). С тех пор он нигде и никогда не перепечатывался.

Ефим Курганов
-------------------------
* Сакулин П.Н. Из истории русского идеализма. Князь В.Ф.Одоевский. Мыслитель -писатель. Том первый. Часть вторая. М., 1913. С. 68.

В. Ф. Одоевский

Кто сумасшедшие?

 

На половине пути нашей жизни, я заметил, идучи темным лесом, что прямая дорога потеряна.                                          Данте

В последние дни XVIII столетия в одном европейском городе жили два друга: им досталась, по наследству от внуков Адамовых, несчастная страсть, слабость, род болезни, - смертная охота обо всем спрашивать. Еще в детстве их часто бранивали и наказывали, когда они надоедали учителям с вопросами, - зачем огонь горит вверх, а вода бежит вниз? зачем треугольник не круг, а круг не треугольник? зачем один из учителей сухощав, а другой тучен?.. И прочее тому подобное. Тщетно доказывали им, что на свете существуют два рода вопросов, - одни, которых разрешение знать нужно и полезно, и другие, которые можно отложить в сторону. Наши молодые люди спрашивали: какое различие между полезным и бесполезным, между необходимым и излишним? И снова им за то мыли голову.

Вот, однажды, учитель объявил нашим молодым людям, что они прошли и Грамматику, и Историю, и Поэзию, и что наконец они будут учиться такой науке, которая разрешает всевозможные вопросы, и что эта наука называется Философией.

Молодые люди были вне себя от изумления и готовы были спросить, что такое Грамматика? что такое История? что такое Поэзия? Но вторая половина учительского объявления так их утешила, что они на этот раз решились промолчать и исподтишка наготовить многое множество вопросов для своей новой науки.

И вот, один учитель принес им Баумейстера, другой Локка, третий Дюгальда, четвертый Канта, пятый Фихте, шестой Шеллинга. Какое раздолье! Спрашивай, о чем хочешь, - на все ответ. И еще какой! Одетый в силлогистическую форму, испещренный цитатами, с правами на древность происхождения, обделанный, обточенный.

В самом деле, на этом пути наши молодые люди имели минуты восхитительные, минуты небесные, которых сладости не может понять тот,
257

кого не томила душевная жажда, кто не припадал горящими устами к источникам мыслей, не упивался его магическими струями; кто, еще не возмужавши, успел растлить ум сладострастием расчета; кто с ранних лет отдал сердце в куплю и на торжище ежедневной жизни опрокинул сокровищницу души своей.

Счастливые, небесные минуты! Тогда, для юноши, философ говорит с сердечным убеждением; тогда юноше в стройной системе представляется вся природа; тогда вы верите книге; тогда вы не хотите сомневаться, - все ясно! Все понятно вам! Счастливые мгновения! Предвестницы рая! Зачем так скоро вы улетаете?

Чтобы удобнее преследовать истину, чтобы поверить ее в ее развитиях, чтобы достигнуть той цели, которая нарушала сон их и тяготила бдение, наши молодые друзья разделили свои труды: один предался наукам и главнейшею из них избрал Медицину, как науку, где теория требует самых осязаемых применений; другой - художествам, и главнейшим избрал себе Музыку, как искусство, которого язык выражает внутреннейшие ощущения человека, невыразимые словами. Каждый старался приспособить истины, находимые и в жизни, и к системам философов, к избранному предмету.

Им попадались книги и люди, из которых одни уверяли в том, что человечество достигло последней степени своего совершенства, что все объяснено, все сделано, и ничего более ни делать, ни объяснять не остается; другие, что человечество не сделало ни шагу со времен своего падения, что оно двигалось, но не подвигалось; третьи, что, хотя человечество и не достигло совершенства, однако в наше время решен по крайней мере вопрос - каким образом отличать истину от бредней, дельное от недельного, важное от неважного; что в наше время уже сделалось непростительным человеку, как говорят, образованному, не уметь определить себе круга занятий и не знать цели, к которой он должен стремиться; что, наконец, если человечество может еще подвинуться к совершенству, то не иначе, как следуя по тому пути, который оно себе теперь избрало.

Защитники настоящего времени сверх того утверждали, что, допуская все несовершенство, которое естественным образом связано со всеми делами человеческими, все же нельзя не признать того, что разбросанные философические системы древних мыслителей ныне заменены стройными системами; что в Медицине место недоконченных опытов и сказок заступили стройные теории, где все возможные болезни человека подведены под разряды, где для каждой приискано приличное название,
258

каждой определен способ лечения; что Астрология у нас обратилась в Астрономию, Алхимия в Химию, магическая восторженность в болезнь, излечимую хорошо рассчитанными микстурами, что в искусствах поприще поэта освобождено от предрассудков, замедлявших полет его, и положены лишь необходимые границы его свободе; наконец, в устройстве общества разве безопасность не заменила прежних смут, и вообще права между народами и частными людьми не определены ли с большею точностью? В самых мелких явлениях общества, даже в одежде, разве просвещение не устранило всех прежних нелепых требований, которые столько же, как и тогдашние мнения, связывали всякое движение и делали сходбища людей тягостною работою? А книгопечатание? А паровые машины? Разве не раздвинули они круга деятельности человека и не показывают славных побед, одержанных им над противоборством природы?

Так! - восклицают они: XIX век понял, в чем состоит задача, заданная ему Провидением, - соединить наибольшее развитие духовной силы с наименьшим напряжением физической.

Все это заставило не раз задуматься наших наблюдателей. Между тем время проходило, юноши становились мужами, а вопросы... вопросы в голове их разрастались, переплетались и сжимали мозг в тонкую перепонку.

Как! - спрашивали они: Медицина на последней степени совершенства, но вот является губительная болезнь, умерщвляет жителей тысячами, и изумленные жрецы Эскулапа провожают ее шествие остолбенелыми глазами, не знают даже, как назвать нового путника.

Математика на высшей степени совершенства, а точный, единственно верный ее язык остается для нее одной, и тщетно другие науки выпрашивают несколько формул от роскошного стола ее выражений.

Физика, это торжество XIX века, достигла высшей степени совершенства, а сообщения между людьми - единственное средство, чтоб люди поняли друг друга и общими силами устремились на победу природы, - почти не существуют; грубые преграды положены между людьми, и без того разделенными различием языков!

Химия на высшей степени совершенства, - мы пережгли все произведения природы, - но которое их них мы восстановили? которое объяснили? поняли ли мы внутреннюю связь между веществами? их таинственные соотношения? и то еще на низшей степени природы, посреди грубых минералов? А что делается с Химией при виде жизни органической? Ни одна нить ее покрова не приподнята; мы населили природу произведениями собственной своей лаборатории, дали одно имя различ-
259

ным веществам, различные одному, тщательно описали их, - и осмелились назвать это наукою?

А законы общества? Много бессонных ночей провели люди в размышлении об этом предмете! Много споров разрушили согласие между владыками людских мнений! Много, много крови пролито для защиты идей, которых существование ограничивалось двумя днями! Сперва нашлись те, кому принадлежит честь изобретения фантома, который они осмелились назвать «человеческим обществом», - и все принесено было в жертву фантому, а привидение осталось привидением! Нашлись другие. «Нет! - сказали они. - Счастие всех невозможно; возможно лишь счастие большего числа». И люди приняты за математические цифры; составлены уравнения, выкладки; все предвидено, все расчислено; забыто одно, - забыта одна глубокая мысль, оставшаяся только в выражении наших предков, «счастие всех и каждого». И что же? вне общества нашествия, самое безнравственное из злоупотреблений, наполняют страницы человеческой истории; внутри общества превращение всех законов Провидения, холодный порок, холодное искусство, пламенное лицемерие и безверие во все, даже в совершенствование человечества.

Стране, погрязшей в нравственную бухгалтерию прошедшего столетия, суждено было произвести человека, который сосредоточил все преступления, все заблуждения той эпохи и выжал из них законы для общества, строгие, одетые в математическую форму. Этот человек, которого имя должно сохранить для потомства, сделал важное открытие: он догадался, что природа ошиблась, разлив в человечестве способность размножаться, и что она никак не умела согласить бытия людей с их жилищем. Глубокомысленный муж решил, что должно поправить ошибку природы и принести ее законы в жертву фантому общества.

Правители! - восклицал он в мнимо-философском восторге, - мои слова не пустая теория; моя система не следствие умозрений; я кладу ей в основание две аксиомы, - первое, человек должен есть, -второе, люди множатся. Вы не спорите?.. Вы согласны со мною?.. Так слушайте же: вы думаете о благоденствии ваших подданных, вы думаете о соблюдении между ними законов Провидения, об умножении сил вашего государства, о возвышении человеческой силы? Вы ошибаетесь, как ошиблась природа. Вы спокойны, вы не видите, какое бы бедствие она разлила вокруг вас. Смотрите, вот мои счеты: если ваше государство будет благоденствовать, ежели оно будет
260

наслаждаться миром и счастием, в двадцать пять лет число его жителей удвоится; через двадцать пять еще удвоится; потом еще, еще... Где же найдете вы в природе доставить им пропитание? Правда, при увеличивающемся народонаселении должно увеличиваться число работников: с тем вместе, должны увеличиваться и произведения природы. Но как? Смотрите: я все предвидел, все рассчитал: народонаселение может увеличиваться в геометрической пропорции, как 1, 2, 4, 8; произведения же природы в арифметической, как 1, 2, 3, 4, и прочая. Не обольщайтесь же мечтами о мудрости природы. О добродетели, о любви к человечеству, о благотворительности; вникните в мои выкладки: кто опоздал родиться, для того нет места на пиру природы; его жизнь есть преступление: спешите же препятствовать бракам; пусть разврат истребит целые поколения в их зародыше; не заботьтесь о счастии людей и о мире; пусть войны, мор, холод, мятежи уничтожат ошибочное распоряжение природы, -тогда только обе прогрессии могут слиться, и из преступлений и бедствий каждого члена общества составится возможность существования для самого общества.

И эти мысли никого не удивили; им возражали, как обыкновенному мнению: что я говорю? - мысли Мальтуса, основанные на простой арифметической ошибке в расчете, с высоты парламентских кафедр, как растопленный свинец, катятся в общество, пожигают его благороднейшие стихии и застывают в нижних слоях его. Смотри речь лорда Брума (16 декабря 1819)!

Может быть, есть одно утешительное в этом явлении: Мальтус есть последняя нелепость в человечестве. По этому пути идти дальше невозможно.

В самом деле, что такое наука в наше время? В ней все решено - все, кроме самой науки. Все доказано, все, - и та и другая сторона, и ложь и истина, и да и нет, и просвещение и невежество, и гармония мира и хаос создания. Одна мысль разрослась, захватила огромное пространство, а другая стоит против нее, ей противоположная, как власть против власти!., и нет борьбы, - борьба кончилась. На поле битвы встречаются бледные, изнеможенные ратники с поникшими лицами и болезненным голосом спрашивают друг друга: где ж победители? - Нет победителей! все мечта! в мире идеальном, как в грубом мире вещества, растет репейник возле розы, манценилл возле кокоса, и не мешают друг другу! - Это ли совершенство, ожиданное людьми? это ли совершенство, завещанное мудрыми? это ли совершенство, предреченное поэтами?
261

А поэзия? Философическим ножом вы раскрыли состав ее, рассекли таинственные связи, которыми соединяются ее стихии, разобрали их, оцифровали, положили под стекло; вы взрыли пепел Индейский и Греческий; вы очистили ржавчину на кольчугах средних веков и в кладбище Истории хотели отыскать жизнь поэтическую. Ты ошибался, великий поэт, когда перед смертию возвещал, что с тобой кончился век поэзии; наоборот, выразили вдохновенную мысль твои ослабевшие органы, как бывает в той странной болезни ума и воображения, когда человек называет камень хлебом и змею рыбою! Не так говорили уста твои, когда, полный жизни, ты в символах передавал нам будущую судьбу человечества. Нет, истинный век поэзии и не наступал еще! Ты сам был случайным гармоническим звуком, нечаянно вырвавшимся из хаоса нестройных музыкальных орудий. Неужли Поэзия есть болезненный стон? Неужли удел совершенства - страдание? Так, по-вашему, страдает и мудрость миров?.. Преступная мысль, внушенная адом, трепещущим своего падения! Одно мнимо-поэтическое язычество могло приковать Прометея к скале.

Поэт!.. Поэт есть первый судья человечества. Когда, в высоком своем судилище, озаряемый купиной несгораемой, он чувствует, что дыхание бурно проходит по лицу его, тогда читает он букву века в светлой книге всевечной жизни, провидит естественный путь человечества и казнит его совращение. Ныне ли вещий судья в состоянии произнести неумытный суд свой? Ныне ли, когда он сходит со ступеней своего престола так низко, что страдает вместе с другими, что делит с людьми скорбный хлеб нищеты душевной, и забывает где престол его, где его царственная трапеза? сомневается в ее существовании!

А, между тем, наша планета стареет; безостановочно ходит равнодушный маятник времени, и каждым размахом увлекает в пучину века и народы. Природа дряхлеет; испуганная, приподнимает она пред человеком свое тяжелое покрывало, показывает ему свои трепещущие мышцы, морщины, врезавшиеся в лице, и взывает к человеку: стонут ее песчаные степи, помертвелые от его удаления; зовет его водная стихия, вытесненная из недр земли коралловыми островами; развалины безыменных народов рассказывают страшную повесть о том, какая казнь ожидает беззаботную лень человека, допустившего природу опередить себя.

Громко и беспрерывно природа взывает к силе человека: без силы человека нет жизни в природе.
262

Мгновения дороги. А люди еще спорят между собою о своей силе, о дневных заботах, как византийские царедворцы во время нашествия варваров! Они сбирают свои скудельные сосуды, любуются ими, ценят и торгуют, - но уже у ворот неистовый враг, уже колеблются утлые здания древней науки, уже грозит им палящий огонь, и тучи холодного праха носятся над ее чертогами. Еще мгновение!., ниспадут они; ничтожество поглотит все, чем гордилося могущество человека...

Такие мечты тревожили юношей. Между тем, восставали перед ними видения прошедшего; рядами проходили мимо них святые мужи, заклавшие жизнь свою на алтарь бескорыстного знания; мужи, которых высокие мысли, как блистательные кометы, разнеслись по всем сферам природы и озарили их ярким светом. Неужели труды, бдения, жизнь этих мужей были пустою насмешкой судьбы над человечеством? Сохранились предания - когда человек был в самом деле царем природы; когда каждая тварь слушалась его голоса, потому что он умел назвать ее; когда все силы природы, как покорные рабы, пресмыкались у ног человека: неужели в самом деле человечество совратилось с истинного пути своего и быстро, своевольно стремится к своей погибели?

Это заставило наших юношей спросить себя: в самом ли деле мы понимаем эти светила мира? В самом ли деле мы понимаем друг друга? Мысль не тускнеет ли, проходя сквозь выражение? то ли мы произносим, что мыслим? слух не обманывает ли нас? то ли мы слышим, что произносит язык? мысли высоких умов не подвергаются ли тому ж оптическому обману, который безобразит для нас отдаленные предметы?

Простолюдин понимает своего собрата, но не слова светского человека; светские люди понимают друг друга и не понимают ученого; и между учеными некоторым удавалось писать целые книги с твердою уверенностью, что ее поймут только два или три человека во всем мире. Соедините же оба конца этой цепи, поставьте простолюдина перед выражением мысли мудрейшего из смертных: тот же язык, те же слова, а низший обвиняет высшего в безумии. И после этого мы еще верим нашим выражениям? Мы не боимся предавать им своих мыслей? мы осмеливаемся думать, что понимаем друг друга? мы осмеливаемся думать, что смешение языков прекратилось?

Один из наблюдателей природы пошел еще далее: он возбудил сомнение еще более горестное для самолюбия человеческого. Рассматривая физиологическую историю людей, которых обыкновенно называют сумасшедшими, он утверждал, что нельзя провести верной определенной черты между здравой и безумною мыслию. Он утверждал, что на всякую, самую безумную мысль, взятую из сумасшедшего дома, можно отыскать равносильную, ежедневно обращающуюся в свете.
263

Он спрашивал, какое различие между уверенностью одной женщины, что в груди ее был целый город с башнями, колокольным звоном, и теологическими диспутами, и мыслию Томаса Виллиса, автора известной книги о сумасшедших, что жизненные духи, находясь в беспрерывном движении и сильно притекая к мозгу, производят в нем взрывы, подобно пороку? какое различие между понятием одного сумасшедшего, что, когда он движется, движутся все предметы вокруг него, и доказательством Птоломея, что солнечная система обращается вокруг земли? какое различие между бедною девушкой, которая почитала себя приговоренною к смертной казни, и мыслию Мальтуса, что голод должен наконец погубить всех жителей земного шара?

Состояние сумасшедшего не имеет ли сходства с состоянием поэта, всякого гения-изобретателя?

В самом деле, что замечаем мы в сумасшедших?

В сумасшедших все понятия, все чувства собираются в один фокус; у них частная сила одной какой-нибудь мысли втягивает в себя все, принадлежащее к этой мысли, изо всего мира; получает способность, так сказать, отрывать части от предметов, тесно соединенных между собою для здорового человека, и сосредоточивать их в какой-то символ.

Мы говорим - понятия сумасшедших нелепы, но никакой здоровый человек не в состоянии собрать в один пункт столько многоразличных идей о предмете. И это явление, нельзя не сознаться, весьма подобно тому мгновению, в которое человек делает какое-либо открытие, потому что для всякого открытия нужно пожертвовать тысячами понятий общепринятых и кажущихся справедливыми. Оттого не было почти ни одной новой мысли, которая в минуту своего появления не казалась бы бреднями.

Нет ни одного необыкновенного происшествия, которое бы в первый момент не возбуждало сомнения; нет ни одного великого человека, который бы в час зарождения в нем нового открытия, когда еще мысли не развернулись и не оправдались осязаемыми последствиями, не казался сумасшедшим.

Разве не почитали сумасшедшим Колумба, когда он говорил о четвертой части света? Гарвея, когда он утверждал обращение крови? Франклина, когда он брался управлять громом и молниею? Фультона, когда он каплею горячей воды решался привести в движение силу, превосходящую все силы природы?
264

И, что всего замечательнее, состояние гения в минуты его открытий действительно подобно состоянию сумасшедшего, по крайней мере для окружающих: он также поражен одною своей мыслию, не хочет слышать о другой, везде и во всем ее видит, все на свете готов принести ей в жертву.

Мы называем человека сумасшедшим, когда видим, что он находит такие соотношения между предметами, которые нам кажутся невозможными. Но всякое изобретение, всякая новая мысль не есть ли усмотрение соотношений между предметами, не замечаемых другими или даже непонятных? Так нет ли нити, проходящей сквозь все действия души человека и соединяющей обыкновенный здравый смысл с расстройством понятий, замечаемых в сумасшедших? На этой лестнице не ближе ли находится восторженное состояние поэта, изобретателя, не ближе ли к тому, что называют безумием, нежели безумие к обыкновенной, животной глупости?

То, чему дают имя здравого смысла, не есть ли слово в высшей степени упругое, которое употребляет и простолюдин против великого человека, ему непонятного, употребляет и гений, чтобы прикрыть свои умствования и не испугать ими простолюдина? Словом, безумие - эластическое состояние: бреды не суть ли высшая степень умственного человеческого и инстинкта? Степень столь высокая, что она делается совершенно непонятною, неуловимою для обыкновенного наблюдения? Для того чтобы обнять его, не должно ли находиться на той же степени? Точно так же, как для того, чтобы понять человека, не надобно ли быть человеком?

Но, говорят, сумасшествие есть болезнь: раздражится нерв, расстроится орган, и душа не действует! Так толкуют медики. «Неужли вы думаете, -спрашивали они, - что душа возвышается, когда действует через болезненный орган, что человек лучше видит, когда его зрение воспалено, что он лучше слышит, когда ухо его поражено страданием!» Не знаю, но в летописях Медицины мы встречаем людей, которым раздраженное состояние зрения или слуха давало возможность видеть там, где другие не видали, видеть в темноте, слышать незаметный, не существующий для других шорох, угадывать происшествия, отдаленные на неизмеримое пространство. Если то же и с мозгом?.. Расширение нерва, протянутого от мозга к орудиям чувств, разве не может стеснить той или другой части мозга? Спросите у френологов, какое следствие может произвести стеснение того или другого органа!..

Такие наблюдения, - справедливые или нет, не знаю, - породили в наших молодых философах непреодолимое желание исследовать людей, которые, живя между другими, в большей мере пользуются досадным или
265

почетным названием сумасшедших, и в этих людях поискать разрешение тех задач, которые до сих пор укрывались от людей со здравым смыслом. В этом намерении они пустились путешествовать по свету.

Достигнут ли они своей цели? Их новый взгляд на природу не породит ли нового заблуждения? Проглянет ли для них солнце сквозь темноту леса, или блеснет им в глаза волшебный замок с гостеприимными воротами, полный света и гармонических звуков... и разлетится как сновидение? Кто знает!

Кто знает! Быть может, насмешливая толпа, гордая своим равнодушием, умножит число сумасшедших моими пылкими юношами. Быть может, - что еще горестнее - сумасшедшие оттолкнут их как людей со здравым смыслом.

Как бы то ни было, я обещаю со всем возможным хладнокровием собрать их наблюдения, чувства, мечты, порожденные в слезах надежды и в муках спасения, - и, когда-нибудь, похоронить их в печати, этом печальном кладбище всех человеческих мыслей.

Может быть, иные призадумаются над их надгробным камнем, другие посмеются, третьи спросят: зачем смешивать ума лишенных с сумасшедшими?..