Статьи Вяч. Вс. Иванова на сайте:
К семиотическому изучению культурной истории большого города
Античное переосмысление архаических мифов
Россия и гнозис
Заумь и театр абсурда у Хлебникова и обэриутов

О. В. Аронсон

Поэтическая криптография

Труды «Русской Антропологической школы»: Вып. 6. М.: РГГУ, 2009, с. 135-141

Вячеслав Всеволодович Иванов

фото: О. Сердечников

Мы живем в эпоху, когда никакая книга стихов не может стать событием. Поэты по-прежнему читают стихи друг другу и реагируют Друг на друга. Многие даже по-прежнему озабочены своей поэтической миссией. Казалось бы, все как прежде. Однако все не так. Это лишь воспроизведение прежних жестов, которые в нашем времени, времени непоэтическом, оказываются в лучшем случае наивны, а в худшем - удручающе комичны. Поэзия сохраняется лишь как продолжающаяся рефлексия непоэтического времени. Однако и этот ее шанс, кажется, исчерпан Бродским, соорудившим в своих стихах величественный монумент непоэтической вечности. Возможна ли русская поэзия после Бродского? Таков вопрос, который не несет в себе ничего исторического. Этот вопрос даже к Бродскому имеет косвенное отношение. Его имя лишь указывает на проблему. Сформулируем ее так: что такое стихи, когда они утратили
135

поэтический смысл? Они пишутся (а не «случаются»), издаются, читаются, но уже не участвуют в чем-то существенном. Они стали частным делом. Даже если поэты не готовы согласиться с этим. Они стали частью обыденного существования всякого человека. Даже если этот «всякий» стихов не пишет.

Удивительно, но чтобы издать сборник своих стихотворений, Вячеславу Всеволодовичу Иванову надо было дождаться именно этой эпохи ¹. И в самом этом факте есть что-то за рамками простого случая, что-то, что выглядит более серьезным, нежели просто публикация «стихов разных лет». Именно так, минималистично назван сборник. Это скорее не название книги, а подзаголовок вместо отсутствующего названия. Это акт скромности, которой не хватает многим современным стихам (в непоэтическое время все стихи немного нескромны). Это и акт вежливости в отношении той уникальной и драматичной истории русской поэзии XX века, свидетелем и соучастником которой был Вяч. Вс. Иванов.

Между тем, нет ничего удивительного в том, что лингвист и филолог пишет стихи. Причем стихи «хорошие». Я сознательно беру в кавычки это слово, поскольку прекрасно отдаю себе отчет в его нелепости. Оно здесь означает только одно: с точки зрения поэтического вкуса и мастерства, а короче - ремесла поэта, какие-либо претензии к этим стихам вряд ли возможны. Стоит лишь оговориться, что «ремесло» - слово с подвохом. В русской поэзии с легкой руки Ахматовой оно значит нечто большее, нежели поэтическая техника. Этим словом устанавливается дистанция по отношению к одухотворенности поэтического текста, к той «пневме», что наполняла романтическим мироощущением акт создания стихотворения.

Для филолога и лингвиста, в отличие от поэта, не столь интересны «тайны ремесла». Когда русские формалисты стали исследовать поэтический прием и то, «как сделано» произведение, то даже от некоторых своих учеников получали возражения, что произведения, мол, не сделаны, а выстраданы. Когда Роман Якобсон писал свои статьи науки о поэтике, то удивлялся нападкам оппонентов, что он пытается исчислить «поэтическую тайну»... Многие поэты и сторонники так называемого «поэтического откровения» всегда не очень доверяли поэтике. Они правильно чувствовали, что поэтика отбирает у них важную часть авторских заслуг. И пусть порой даже в среде филологов можно встретить рассуждения о том, что проблематика ремесла, сделанности произведе-
-------------------------
1 Вяч.Вс. Иванов. Стихи разных лет. М: Радуга, 2005.
136

ния относится к авторской технике, но для Шкловского и Эйхенбаума (как, кстати, и для Ахматовой), конечно, это не так. Сделано в языке. Сделано языком. Автор лишь переводчик внутри одного языка, выявляющий его особую функцию, которую Якобсон назвал поэтической. Эта вторгающаяся в стиховедение анонимность лингвистических сил, вторгающаяся, что характерно, в самое что ни на есть поэтическое время, одновременно - одно из свидетельств ухода поэзии... Футуризм Хлебникова, столь ценимого Вяч.Вс. Ивановым, не может быть вполне понят, если мы видим в нем слово-творчество поэта, и не замечаем особый момент становления слова словом поэтическим. Воскрешение слова. Оно же - ремесло.

Когда Вяч.Вс. Иванов в предисловии к сборнику описывает, как он на протяжении многих лет собирал и записывал рифмы, как он экспериментировал с ритмами, то возникает явственное ощущение, что его стихи - необходимая составляющая лингвистической лаборатории. Однако не в том смысле, что они изготовлены лабораторно, стерильно, по правилам. Это, скорее, лаборатория по исследованию тех смещений в языке, которые дарует поэзия, то, что вслед за теорией информации, Шенноном и Колмогоровым, Вяч.Вс. Иванов называет «остаточной энтропией».

Стихотворение - странный объект внутри языка. С одной стороны, это некоторое торжество формы, с другой - свидетельство энтропии. Кристаллы бессмысленного. Чистое излишество. Дополнение. В экономическом смысле - роскошь.

Могут резонно сказать, что таково искусство вообще. Что в этом нет ничего необычного. Однако, все, что сказано ранее, сказано о поэзии не как об искусстве. Сводя поэзию к искусству среди прочих, мы многие вещи упрощаем, а возможно, упускаем кое-что и в понимании искусства. Так, за словом «искусство» (а уж тем более «настоящее искусство») давно не стоит ничего, кроме оценочного критерия, кроме ценностной бирки. Сегодня куда труднее писать стихи, которые не претендуют быть искусством, чем те, которые словно «всегда уже» им являются. Или же, если говорить иначе: сегодня понимание искусства изменилось настолько радикально, что написанные стихи, сколь угодно одухотворенные и мастеровитые, практически не рискуют им стать.

Когда читаешь стихи Вяч.Вс. Иванова, то создается особое ощущение соединения двух эпох, двух времен понимания поэзии и понимания искусства. Одно - время Серебряного века, память о котором хранят не только те поэтические формы, в которых написаны почти все стихи этого сборника, не только цитаты и аллюзии, но и, что не менее важ-
137

но - склонность к формализму, к ярко выраженной поэтике приема. То есть ивановский «серебряный век» - это и Пастернак, огромное влияние которого отмечено в предисловии, и... Якобсон, с его «поэтической функцией». Другое время - можно назвать временем социального опыта, или временем советского.

Это различение достаточно условно. Чисто исторически - футуристы, авангард и формальная школа в литературоведении заявляют о себе в предреволюционное время и в первые годы советской власти. Однако фактически - они целиком и полностью наследники Серебряного века. Более того, рискну сказать, что почти вся советская поэзия, и ее лучшие образцы, и совсем уж неудачные, - дитя той эпохи. То, что могло возникнуть как «другие поэзии», как поэтическая множественность, было прервано. Следы этих нереализованных возможностей мы можем обнаружить и у обэриутов, и в «Воронежских тетрадях» Мандельштама. .. И то, почему советская поэзия так сузила свой горизонт, фактически прошла мимо тех радикальных экспериментов с поэтическим языком, которые происходили в Европе, отчасти становится понятно, когда мы сегодня открываем сборник стихов того, кто не претендует быть поэтом, кто «всего лишь» исследователь, ученый. Однако именно неустранимой энергии исследования его стихи оказываются чем-то, что выходит за рамки просто поэзии. Перед нами поэзия, открывающая пространство за пределами поэтики. И, возможно, эта ее «непоэтическая функция» для сегодняшнего дня имеет куда большее значение, чем все то, что мы можем оценить с точки зрения мастерства.

И неуместное присутствие Серебряного века в советском времени становится здесь принципиальным. Именно в стихах Вяч.Вс. Иванова, как, пожалуй, ни в каких других, это присутствие оказывается не столько неуместным, сколько совершенно необходимым. Дело в том, что поэтические формы несоветского Серебряного века оказываются своеобразным местом сопротивления внутри сложившегося социального порядка. Стихи, значение которых было столь велико, что за них можно было погибнуть во времена Сталина, и столь же велико, когда они оказывались общественным и социальным явлением в период оттепели. И так почти вплоть до перестройки. Именно это делало стихи чем-то, о чем никогда не писал Якобсон, что противится самой сути такой науки, как поэтика. Это делало стихи - «письмом сообщества», своеобразной тайнописью, секретным кодом, соединявшим людей в их молчаливом сопротивлении социальному строю. Было бы несправедливо считать, что стихи были таким своеобразным шифром только для интеллигенции. Но очевидно,
138

что именно советская интеллигенция и есть тот «идеальный читатель», который был готов не только к прямому социальному высказыванию, но и к опосредованному - через поэтические формы иного времени, потерянной страны.

То, что Вяч.Вс. Иванов не был «профессиональным» поэтом, то есть не печатал при советской власти собственные стихи (хотя в его мастерстве не сомневался никто, кто знал хотя бы его поэтические переводы), делает его поэзию более откровенной. Она социальна. Она политична. Это именно то, что называлось «опасными стихами». При этом их социальность совсем иного толка, нежели, скажем, у Евтушенко или у Галича. При всем различии двух последних, можно сказать, что поэзия для них была средством социального высказывания. У первого более конвенционального, у второго - критического. В поэзии Вяч.Вс. Иванова стихи и есть сама социальность. Стихи - се пространство. Это та энтропия, которая оказывается сгустком смысла, которого здесь больше, чем в абсурде повседневности.

Прочтя одно стихотворение невозможно это увидеть. И, читая стихотворение за стихотворением, все равно порой остаешься в магии каждого, в магии поэтики. Поэзия, выходящая за рамки поэтического языка, располагается словно между стихами. Каждое отдельное стихотворение выступает как своеобразный различающий элемент, который должен стать пустым, ничего не значащим (подобно фонеме), чтобы мы смогли уловить этот пульс общности, пульс сопротивляющейся жизни, которая готова высказаться в любых формах, которая находит для себя формы, становящиеся содержательными. Однако бывает так, что в какой-то момент одно стихотворение собирает всю серию, дает возможность ее ощутить. Оно словно повторяет каждое уже прочитанное и еще ненаписанное. Оно свидетельствует о той содержательности, которая раньше ускользала за привычкой поэтического чтения, привычкой рассматривать кристаллы. Таким стихотворением может стать любое. Оно не лучше и не хуже других. Оно просто событие во времени чтения. Но после него все стихи читаются иначе. Для меня такое стихотворение Вяч.Вс. Иванова оказалось на 223 странице. Датировано 1980-м годом. Приведу его полностью:
139

Галактион Табидзе мог
Решиться стать самоубийцей,
Но то Галактион Табидзе,
И Бог ночует между строк.
Галактион Табидзе знал,
Что надо вечным сном забыться.
Но то Галактион Табидзе,
И Бог ночует между скал.
И Бог ночует между гор
И видит городов пробелы,
Где Грузия окаменела
И башен слышен разговор.
Где жизнь идет едва-едва
Нездешним отсветом согрета
И только мертвого поэта
Нам изредка слышны слова.

Мы можем знать и можем не знать историю самоубийства Галактиона Табидзе. Если бы в стихотворении она была рассказана, то это было бы уже использование поэзии как средства. Подразумевается, что это известно. И для многих советских читателей так и было. Сегодня уже надо рассказывать, что Галактион Табидзе выбросился из окна, когда к нему пришли... нет, не арестовывать, а просто подписать бумагу против Пастернака. Может быть, это апокриф. Но даже если так, то апокриф очень значимый. Особенно ярко контрастирующий с тем эпизодом, который рассказывает Вяч.Вс. Иванов в предисловии, - о Борисе Слуцком, выступившим с осуждением Пастернака на печально знаменитом собрании Союза Писателей. Это не просто этический контраст, но также и подспудное различие между стихами, которые могут быть очень хороши и мастеровиты, и поэзией, которая несет в себе риск. Поэзия как поступок, для которого отдельные стихи - случайная его артикуляция. Порой поступок этот не совершен, он находится в некоторой потенциальности, которая непредсказуема и настигает вдруг. И тогда мы ретроспективно замечаем, что след, предвестие будущего поступка был в стихах. Это не научно. Но это учит. Учит видеть не только содержание конкретных стихов, не только эстетический план, но и совершенно особый этический пласт, в котором опыт языка пересекается с опытом сообщества.

«Галактион Табидзе мог решиться стать самоубийцей...» Три глагола подряд, а если учесть, что самоубийство это тоже действие, то и все четыре. Эта избыточность, экстатичность выражения необходима тогда, когда надо обозначить поступок, имени которому нет. Для которого никогда не хватит слов и строк. Глаголы в начале этого стихотворения указание на бесконечность серии, в которой каждое стихотворение - гла-
140

гол, и в каждом - мгновение риска, миг самоубийства. Поэтика поступка невозможна. Он всегда «между строк», там, где ночует Бог поэзии. Поэтика поступка постоянно грозит возникнуть, когда поэт уже мертв, когда его слова становятся для нас различимыми, поскольку мы якобы получили ключ к шифру... Но все становится куда сложнее, когда мы отдаем себе отчет в том, что вынуждены иметь дело с шифром, для которого нет ключей. Ни история, ни поэтика здесь помочь не могут.

Пруст говорил о великих литературных произведениях, что они написаны всегда на некотором иностранном языке внутри родного. То же можно сказать и о поэзии. Однако тогда мы невольно вводим фигуру поэта как своеобразного переводчика с родного и понятного языка на некий «поэтический». Перевод, при котором почти всегда теряется смысл, но усиливается message (послание). Для Вяч.Вс. Иванова «поэтический язык» один из многих, которые он знает в совершенстве. Порой кажется, что стихи его настолько прозрачны, что и перевод никакой не требуется. Но именно это и позволяет говорить о совершенно ином измерении поэзии, которое открывается, когда мы перестаем участвовать в той игре, когда сообщение обращает внимание на собственную форму, когда оно предъявляет свою поэтическую функцию. Это иное измерение связано с поэзией как шифром, который кодирует неназванное. Не имя Бога, но безымянное сообщество. И неотъемлемой частью такой поэзии становится этика. Не набор моральных суждений, но та смутная область потенции поступка, который нигде не прописан, но уже обладает силой, соединяющей разобщенных, забытых, неблагонадежных... И в этой этической криптографии поэзия указывает на неожиданную область своего нынешнего бытования, указывает, как себя читать в непоэтическое время.