Империализм

Работы Ханны Арендт на сайте:

Ханна Арендт

Об империализме

Арендт Х. Скрытая традиция: Эссе / Ханна Арендт;

Пер. с нем. и англ. Т. Набатниковой, А. Шибаровой, Н. Мовниной. - М.: Текст, 2008, с. 13-38

Если рассмотреть непосредственные мотивы и первоочередные причины, приведшие в конце прошлого столетия к «scramble for Africa»* и тем самым к империалистической эпохе, в которой мы до сих пор живем, то легко можно прийти к заключению, что здесь — людям на смех, народам на позор — из мухи получился самый настоящий слон. Ведь в сравнении с конечным результатом — разорением всех европейских стран, крушением всех западных традиций, угрозой существованию всех европейских народов и моральным опустошением огромной части западного человечества — существование небольшого класса капиталистов, чье богатство подорвало социальное состояние их стран, а производственная мощность расшатала экономические системы их народов, что заставило их рыскать алчным взглядом по земному шару в поисках выгодных инвестиций для избыточного капитала, — поистине мелочь.

Эта пагубная несоразмерность причины и следствия как исторически, так и экономически лежит в основе бесчеловечной абсурдности наше-
--------------------
* «Драка за Африку» (англ.).
13

го времени. На многие важные события новейшей истории она налагает отпечаток карикатурного, кровавого спектакля. Чем кровавее кончается спектакль, начинавшийся почти как комедия — в деле Дрейфуса во Франции, — тем оскорбительнее он для человеческого достоинства. Комично, а именно потому и до крайности постыдно, что потребовалась мировая война, чтобы покончить с Гитлером. Историки нашего времени — и это вполне понятно — не раз пытались скрыть, изгладить из памяти этот элемент кровавого выморочного спектакля и придать событиям некое величие или достоинство, которых там нет и в помине, но которые сделали бы их по-человечески терпимее. Здесь, без сомнения, кроется большой соблазн: вместо того чтобы говорить о современной стадии империализма и оголтелом расизме, вести речь об империях вообще, об Александре Великом, о Римской империи или о благодеяниях, которые принес многим странам земли британский империализм именно в силу того, что эти страны не могли управляться однозначно империалистически, а контролировались английским парламентом и английским общественным мнением. Труднее понять тех, кто все еще верит в тот «экономический фактор» с его неизбежной «прогрессивностью», к которому империалисты апеллировали всякий раз, когда считали необходимым отменить какую-нибудь из десяти заповедей. Иногда они находят утешение в Марксе, который в свою очередь находил утешение в Гёте:
14

Но не плачь, из их печали
Мы веселье извлечем.
Разве тысячи не пали
Под Тимуровым мечом!*

Но Маркса можно извинить тем, что он на самом деле знал лишь империи, народы покоряющие и народы покоренные, но не империализм, не высшие и низшие расы. Со времен Карфагена западное человечество не знало ереси, требовавшей более кровавых жертв и более позорных sacrificia intellectus**, чем империалистическое лжеучение, и получавшей их. Едва ли можно было предвидеть такое, когда это лжеучение, еще прикидываясь агнцем, проповедовало новый фетиш сверхбогатых — прибыль — или апеллировало к старому фетишу сверхбедных — счастью.

Когда в семидесятые и восьмидесятые годы были открыты алмазные и золотые месторождения Южной Африки, эта новая воля к прибыли любой ценой впервые объединилась с давней погоней за счастьем. Бок о бок с капиталом из индустриально развитых стран потянулись на Черный континент золотоискатели, авантюристы, сброд больших городов. Отныне чернь, порожденная чудовищным накоплением капитала в XIX веке, сопровождала своего родителя во всех его авантюрных экспедициях, когда предполагалось открывать лишь новые возможности выгодного размещения капитала. В одних странах, прежде всего в Англии, новый союз между сверхбогатыми и сверхбедными ограничивался заморскими колониями. В других, прежде всего в тех, которым, как Германии и Франции, при
-------------------
* Перевод В. Левика.
** Жертвование разумом (лат.).
15

разделе территорий досталось куда меньше или, как Австрии, не досталось вовсе ничего, союз был немедля заключен внутри самого национального терроризма, чтобы начать так называемую колониальную политику. Париж дела Дрейфуса, Берлин движения Штёккера и Альвардта, Вена Шёнерера и Луэгера, пангерманисты в Пруссии и в Австрии, панслависты в России — все они переносили новые политические возможности, которые открывает этот союз, непосредственно на внутреннюю политику родины. То, что у приверженцев «пани-движений выступало как примат внешней политики, на самом деле уже было первой, пусть и робкой попыткой империализировать нацию, реорганизовать ее в инструмент опустошительного завоевания чужих территорий и истребительного подавления чужих народов.

Союз между капиталом и чернью стоит в начале всякой последовательно империалистической политики. Две великие силы, которые на первых порах, казалось, препятствовали полному функционированию союза — традиция национального государства и рабочее движение, — в конце концов оказались одинаково беспомощны. Правда, инстинктивное недоверие национальных государственных деятелей к колониальной политике, которому только Робеспьер своим «Perissent les colonies — elles nous en coutent l'honneur, la liberte»* сознательно придал политическое выражение, продержалось сравнительно долго; Бисмарк отказался от французских колоний в Афри-
----------------------------
* Пусть провалятся эти колонии — они стоят нам чести и свободы (фр.).
16

ке, которые были ему предложены в 1871 году взамен Эльзас-Лотарингии, а двадцать лет спустя выменял Гельголанд на Уганду, Занзибар и Биту — «одно корыто на два королевства», как презрительно говорили немецкие империалисты. Клемансо в восьмидесятые годы обвинил «правящую партию имущих» во Франции, требовавшую направить против Англии в Египте экспедиционный корпус, в том, что она думает лишь о защите своего капитала и хочет вовлечь республику в заморские авантюры; а более тридцати лет спустя он с легким сердцем отказался в пользу Англии от нефтяных скважин в Мосуле. Мудрое ограничение этой национальной политики кажется старозаветной ограниченностью перед лицом новых глобальных проблем, которые империализм якобы способен решить, по крайней мере на словах.

Несмотря на все «интернационалы», европейские рабочие движения со своим исключительным интересом к внутренней политике оставались захвачены внутринациональной борьбой. Они страдали хронической недооценкой империалистических партий. Периодические предостережения против люмпен-пролетариата и против возможного подкупа части рабочих путем долевого участия в империалистических прибылях не привели к более глубокому пониманию новой политической силы, которая осуществила столь противоестественный с точки зрения марксизма и догмы классовой борьбы союз, как союз между чернью и капиталом. Правда, социалистическим теоретикам — таким, как Гобсон в Англии, Гильфердинг в Германии и Ленин в России, — мы обязаны достаточно ранним
17

и ясным раскрытием чисто экономических движущих сил империализма. Однако политическая его структура, попытка расщепить человечество на расы господ и рабов, in higher and lower breeds, на черных и белых, на citoyens и force noire и организовать нации по образцу диких племен, чтобы затем одновременно оснастить их техническим превосходством высокоцивилизованных народов, — все это скорее замаскировано, чем разъяснено хитроумными исследованиями экономической инициативы.

Ныне же речь идет лишь о политической структуре империалистических образований и о разрушении империалистических лжеучений, которые могут мобилизовать людей на защиту или на создание этих образований. Империалистическая политика давно покинула пути экономической закономерности. Экономический фактор давно пал жертвой имперского. В неотъемлемые права нормы прибыли продолжает верить лишь кое-кто из стариков в высших финансовых кругах всего мира, которых чернь, верящая только в расу, покуда терпит, так как уразумела, что в крайнем случае может рассчитывать на деятельную и финансовую помощь верующих в прибыль даже тогда, когда прибыли ждать явно не приходится, но есть шанс спасти остатки былых состояний. Ведь в союзе черни и капитала инициатива явно перешла к черни. Ее вера в расу одержала верх над дерзкими надеждами на сверхъестественную прибыль. Ее цинизм по отношению ко всем разумным и моральным оценкам подорвал и частично уже разрушил лицемерие, а тем самым основы капиталистической системы.
i8

Но коль скоро всякое лицемерие содержит еще и комплимент добродетели, то и настоящая опасность возникает, лишь когда притворство перестает функционировать. На языке политики это означает, что вряд ли можно будет сохранить испытанную английскую систему абсолютного принципиального разделения между колониальной политикой, с одной стороны, и обычной внешней и внутренней политикой, с другой; что единственная империалистическая система, которая до сих пор избегала эффекта бумеранга на политическую структуру нации при строительстве империи, сохраняя тем самым ядро народа здоровым, а основы национального государства относительно исправными, изжила себя. Ибо расовая организация, образующая истинное ядро фашизма, очень скоро окажется неизбежным следствием всякой империалистической политики. Ту чернь, которая более не желает примыкать ни к какой национально-государственной организации, можно фактически по-новому организовать и привести в движение как расу, как белых (или черных, или желтых, или коричневых) людей. Некогда бывший англичанином может окончательно стать «белым человеком» раз уж многие немцы превратились в «арийцев». Немецкая попытка не удалась, но это никак не гарантия, что другие народы и нации не превратятся в расы или не растворятся в расах. Англия очень хорошо знает опасность, которая грозит ее демократическому устройству со стороны «белых», возвращающихся с империалистической службы, и даже империалистические теоретики и историки Англии неоднократно об этой опасности предупреждали. То, что старые империи сегодня по-
19

шатнулись в своих основах, а расовые доктрины начали отравлять и цветные народы, которые восстают против «белого человека», свидетельствует о возможности появления новых форм власти, которые, решительно отождествляя внутреннюю и внешнюю политику, подчинят себе любую оппозицию и смогут достичь неведомой доселе степени эффективности управления.

Процесс порождения черни капиталистической общественной и производственной системой был замечен весьма рано, все серьезные историки XIX века внимательно и озабоченно следили за ее численным ростом. Исторический пессимизм от Буркхардта до Шпенглера основывается главным образом на таких наблюдениях. Однако историки, с тревогой изучавшие феномен как таковой, не разглядели, что чернь нельзя идентифицировать с растущим рабочим классом, а тем более с народом; она с самого начала складывалась из отбросов всех классов. Из-за этого могло показаться, будто в ней как раз упраздняется разделение на классы и будто она — находясь вне расщепленной на классы нации — и есть народ («народное единство» на языке нацистов), тогда как на самом деле она лишь отраженный и искаженный его образ. А что исторические пессимисты понимали, так это реальную безответственность этой новой прослойки; что они справедливо предвидели, наученные примерами из истории, так это возможность резкого превращения демократии в деспотию,
20

властители которой будут выходцами из черни и в ней найдут свою опору. Чего они не понимали, так это того, что чернь не просто отбросы общества, но отбросы, произведенные непосредственно им и потому неотделимые от него. Что они упустили из виду, так это постоянно растущий, красной нитью проходящий через девятнадцатое столетие восторг добропорядочного общества перед преступным миром, постепенное и неуклонное ослабление добропорядочного общества во всех моральных вопросах, его нарастающее пристрастие к анархическому цинизму своего отпрыска — пока в конце столетия, во время процесса Дрейфуса во Франции, преступное дно и приличное общество на краткий миг не объединились так тесно, что трудно было однозначно классифицировать того или иного из «героев» дела: они представляли одновременно и приличное общество, и деклассированные элементы.

Именно это чувство сопричастности, связывающее родителя с отпрыском и нашедшее свое классическое выражение еще в бальзаковских романах, прежде всех соображений экономической, политической и социальной целесообразности, и побудило в конце концов приличное немецкое общество в наше время сбросить маску лицемерия, однозначно стать на сторону черни и решительно сделать ее боевым авангардом в борьбе за свои собственнические интересы. Разумеется, не случайно, что произошло это именно в Германии. Если в Англии и Голландии буржуазное общество развивалось относительно беспрепятственно и буржуазия этих стран веками жила в уверенном спокойствии, то история становления буржуазного общества во Франции сопровож-
21

далась великой народной революцией, которая так и не дала ему сполна насладиться своим господством; в Германии, где буржуазное общество вполне сложилось лишь в середине и к концу XIX века, его господство с самого начала сопровождалось усилением революционного рабочего движения, имеющего почти столь же давние традиции, как и буржуазия. Симпатия приличного общества к черни во Франции проявилась еще раньше, чем в Германии, и в конечном счете стала одинаково сильна в обеих странах; разве только Франция по причине традиции Французской революции и недостаточной индустриализации страны породила очень мало черни. Чем неувереннее чувствует себя общество, тем меньше оно способно противостоять соблазну сбросить тяжкое бремя лицемерия.

Как бы ни обстояло в деталях с этими чисто исторически обусловленными процессами — а они в принципе гораздо очевиднее, чем представляется сегодня, когда историки в гОрниле войны переплавились в обвинителей или защитников наций, — политическое мировоззрение черни, каким оно выступает в столь многих современных империалистических идеологиях, демонстрирует поразительное сходство с политическим мировоззрением буржуазного общества. Очищенное от всякого лицемерия, еще не поколебленное позднейшими, временными уступками христианской традиции, оно было упорядочено и сформулировано почти триста лет назад Гоббсом, величайшим представителем буржуазии на все времена. С непревзойденной откровенностью и последовательностью в гоббсовской философии был разработан принци-
22

пиальный фундамент, ступить на который новый класс долгое время не решался, даже когда его вполне однозначно принуждали к соответствующим действиям. То, что в новейшую эпоху делает нигилистические взгляды черни столь привлекательными, даже интеллектуально, для нового класса, — это принципиальное родство с ними, которое гораздо старше, чем сама чернь.

Если рассматривать взгляды черни — или взгляды буржуазии, очищенные от всякого лицемерия, — на единственно чистом языке философских понятий, какой они пока нашли, то основные их аксиомы таковы.

1. Ценность человека есть его цена, которую назначает покупатель, а не продавец. Ценность — это то, что прежде звалось добродетелью; ценность определяется через «оценку остальных», именно большинство остальных, организованное в общество, назначает в общественном мнении цены по закону спроса и предложения.

2. Власть — это аккумулированное господство над общественным мнением, позволяющее отдельному человеку так устанавливать цены, так регулировать спрос и предложение, что они приносят выгоду власть имущему индивиду. Отношения между индивидом и обществом понимаются так, что индивид может признать свою выгоду в абсолютном меньшинстве обособления, но добиться и реализовать ее способен только при помощи большинства. Посему воля к власти — основная страсть человека; она регулирует отношения индивида и общества; к ней восходят все прочие стремления — к богатству, знанию, почету.
23

3. В стремлении к власти, как и в изначальном силовом потенциале все люди равны, ибо равенство людей зиждется на том факте, что каждый от природы наделен достаточной силой, чтобы убить другого. Слабость компенсируется хитростью. Равенство потенциальных убийц ввергает всех в одинаковую опасность, из которой возникает потребность в учреждении государства. Основа государства — потребность человека в безопасности, поскольку он чувствует принципиальную угрозу со стороны себе подобных.

4. Государство возникает путем делегирования власти (но не прав!). Оно получает монополию на убийство, а взамен предоставляет относительную гарантию, что ты не будешь убит. Безопасность создается законом, который является непосредственной эманацией монополии государства на власть (а не издается людьми в соответствии с человеческими представлениями о том, что хорошо и что плохо). Поскольку же этот закон есть итог абсолютной власти, человеку, живущему под ним, он представляется абсолютной неизбежностью. Перед законом государства, то есть перед аккумулированной и монополизированной государством властью общества, не стоит вопрос о справедливости и несправедливости, есть лишь абсолютное подчинение, слепой конформизм обывательского мира.

5. Политически бесправный индивид, которому государственно-общественная жизнь являет себя в маске необходимости, неизбежности, приобретает новый и повышенный интерес к своей частной жизни и своей личной судьбе. Полностью лишившись каких бы то ни было функций в управлении общест-
24

венными делами, касающимися всех граждан, индивид утратил свое исконное место в обществе и надлежащие взаимоотношения с окружающими людьми. Для оценки своего личного существования ему остается сравнение с судьбами других индивидов, а главной связью внутри общества становится конкуренция. После того как скрытый под маской необходимости ход общественных дел государства улажен, общественная жизнь конкурентов, которая в своем приватном содержании во многом зависит от внече-ловеческих сил, именуемых везеньем и несчастьем, надевает маску случайности. В обществе индивидов, которые от природы наделены равным силовым потенциалом и со стороны государства одинаково защищены друг от друга, лишь случайность выбирает успешных и возводит везучих на вершину*.
---------------------------------
* С возведением случайности в ранг последнего мерила смысла и бессмысленности собственной жизни возникает понятие обывательской судьбы, которое полностью развивается только в XIX веке. На нем зиждется новый жанр романа, который повествует только о судьбах, и упадок драмы, которая больше ничего не может изобразить в мире, лишенном действия, так как действующий в нем всегда покоряется необходимости или выигрывает от случайности. Роман же, в котором со времен Бальзака даже страсти, лишенные добродетели и порока, внешне преподносятся как судьбы, сумел внушить людям ту сентиментальную влюбленность в собственную судьбу, что в конце столетия, особенно после Ницше, сыграла такую большую роль в кругах интеллигенции. Посредством такой влюбленности пытались из бесчеловечности случайного вердикта вернуться к способности человека понимать и страдать — человека, который, пусть ничего уже собой не представляя, должен был стать по крайней мере сознательной жертвой. (Примеч. автора.)
25

6. Из конкуренции, которая и есть жизнь общества, автоматически выбывают совсем невезучий и совсем неуспешный. Везенье и почет, с одной стороны, несчастье и позор — с другой, становятся идентичными понятиями. Уступив свои политические права, индивид делегировал государству и свои общественные обязанности; он требует от государства, чтобы оно сняло с него заботу о бедных, точно так же, как требует от него защиты от преступников. Различие между бедняками и преступниками стирается; те и другие стоят вне общества. Неудачник лишен добродетели предков, а несчастный более не может апеллировать к совести христиан.

7. Индивиды, отпавшие от общества, неудачники, несчастные, мерзавцы опять-таки свободны от любых обязанностей перед обществом и перед государством, коль скоро оно о них не печется. Они снова ввергнуты в природное состояние и могут беспрепятственно следовать основному инстинкту власти, использовать, не заботясь о моральных заповедях, основную способность — умение убивать, — и тем самым восстановить фундаментальное равенство людей, которое скрывается обществом лишь по причинам целесообразности. А поскольку природное состояние человека определяется как война всех против всех, то априори предначертано возможное объединение деклассированных в разбойничью банду.

8. Категорически отвергаются как абсурдность фундаменты свободы, права, summum bonum*, ко-
--------------------
* Высшее благо (лат.).
26

торые обозначились на этапах становления западных государств, в греческом полисе, в Римской республике, в христианской монархии. Новому обществу — причем самым его крупным теоретиком — настоятельно предлагается порвать с западной традицией. Новое государство должно зиждиться исключительно на фундаменте аккумулированной власти всех подданных, которые в абсолютном бессилии и относительной безопасности покоряются властной монополии государства.

9. Поскольку власть, по сути, представляет собой всего-навсего средство, а не цель, общество, основанное только на власти, в покое стабильности может лишь распасться; именно в упорядоченной безопасности обнаруживается, что оно построено на песке. Государство, желающее сохранить власть, должно стремиться к ее расширению, ибо лишь в постоянном расширении власти, в процессе самого накопления власти оно может сохранить свою стабильность. Это вечно шатающееся здание вынуждено постоянно обеспечивать себе новые наружные подпорки, иначе оно вмиг обрушится в бесцельное и беспринципное Ничто, из которого возникло. Эта неизбежность политически закреплена в теории естественного состояния, в котором государства пребывают по отношению друг к другу и которое — как война всех против всех — делает возможным постоянный прирост власти за счет других государств.

10. Подобное понимание неизбежной нестабильности сообщества, основанного на власти, находит свое философское выражение в концепции бесконечного процесса. По мере необходимого и
27

постоянного прироста власти этот процесс обязательно вовлекает в себя индивидов, народы и, наконец, человечество (вплоть до учреждения столь популярного ныне всемирного государства) — не важно, на пользу им или во вред.

III

Именно этот процесс, последовательно вытекающий из абсолютизации власти, процесс беспредельно прогрессирующей аккумуляции власти и определяет идеологию прогресса («все больше, все дальше, все могущественнее») в конце XIX века и сопровождает возникновение империализма. Понятие прогресса в XVIII веке, сформулированное в дореволюционной Франции, было призвано критиковать прошлое, чтобы распоряжаться настоящим и определять будущее; согласно этому понятию, прогресс завершался с совершеннолетием человека, и с бесконечным процессом становления буржуазного общества его связывает лишь то, что оно исчезло в этом процессе, растворилось в нем. Ведь если бесконечному процессу становления, по сути, присуща неизбежность прогресса, то понятию прогресса восемнадцатого столетия присущи как раз свобода и автономия человека, которого прогресс освобождает от всех мнимых неизбежностей, чтобы человек жил по собственным законам.

Из этого бессмысленного, бесконечного, принудительно растущего процесса, который философия Гоббса хладнокровно констатировала, а философия девятнадцатого столетия приняла в расчет,
28

естественным образом возникает мания величия дельца-империалиста, которого раздражают звезды, потому что он не может их аннексировать. Политически из неизбежного процесса аккумуляции власти следует, что «экспансия есть все», экономически — что чистому накоплению капитала нельзя установить предел, а социально — бесконечная карьера парвеню.

Оптимизм, основанный на идеологии бесконечного прогресса, в самом деле характерен для всего XIX века и сохранился даже на первых стадиях империализма, пока не грянула Первая мировая война. Для нас в этой связи важнее тяжкая меланхолия, вновь и вновь прорывающаяся из XIX века, печаль, которая омрачает его и которой чуть ли не все европейские поэты после смерти Гёте отдали дань в своих проникновенных и поистине бессмертных теориях. Их устами — устами Бодлера, Суинберна, Ницше, — а не устами идеологов прогресса или алчных до экспансии дельцов и непоколебимых карьеристов — говорит главное настроение эпохи, бездонное отчаяние, которое задолго до великой формулы Киплинга предугадывало, что «Большая Игра кончится лишь тогда, когда все умрут»*. За полвека до Киплинга, за век до теорий Шпенглера об органично неизбежном становлении и закате культур Суинберн воспел гибель человеческого рода. Невзирая на все теории, поэт, говорящий от лица «детей мира», не должен терять связи с реальным ходом вещей. Если ход вещей предоставлен непреложности его
---------------------
* Цитата из «Кима».
29

собственных материальных законов, на него не влияет законодательная сила человека, и тогда остается лишь та смутная меланхолия, что со времен проповедника Соломона является мудростью этого мира. Если человек признаёт этот непреложный ход вещей как свой собственный высший закон и подчиняется ему, то нельзя ожидать ничего иного, кроме гибели человеческого рода. Ибо только после гибели человеческого рода непреложный ход вещей может беспрепятственно и без угрозы со стороны свободы человека вершиться в том «вечном возвращении», которое, вероятно, и есть закон природы, не тронутой человеком, но человеку там места нет, он способен жить в природе, только изменяя ее. Песнь о «гибели германцев» есть лишь вульгаризованная смертная тоска, в какую впадают все, кто вверил себя непреложному ходу вещей.

Именно этот закулисный мир XIX века — а не свой собственный и не эпоху XVIII века — заранее анализировал Гоббс. Его философия, на откровенную брутальность которой буржуазная элита дерзает ссылаться только в наше время, упреждает лишь то, что ясно обозначилось с самого начала. Она не слишком влиятельна только потому, что подготовка и осуществление Французской революции с ее формулировкой и идеализацией человека как законодательного существа, как гражданина, чуть было не выбила почву из-под ног «непреложного» хода вещей. Лишь после последней из европейских революций, предопределенных Французской революцией, после кровавой расправы с коммунарами (1871), буржуазия почувствовала себя настолько
30

уверенно, что смогла подумать о том, не принять ли философию Гоббса и не запланировать ли государство, спроектированное Гоббсом.

В эпоху империализма гоббсовская философия власти становится философией элиты. Она приобрела опыт и готова признать, что самая радикальная форма господства и обладания есть уничтожение. Это живая основа нигилизма нашего времени, когда суеверие «прогресса» сменилось столь же вульгарным суеверием «гибели», когда приверженцы автоматического прогресса, так сказать, в одночасье превратились в приверженцев автоматического уничтожения. Ныне мы знаем, что материалисты ликовали лишь по глупости. То, что естественно-научный материализм, «доказывающий» происхождение человека из «ничего», а именно из ничтожной для духа материи, может кончить только нигилизмом, только идеологией, которая прогнозирует уничтожение человека, мог бы понять всякий, кто придерживался европейской философии, которая со времен древних греков отождествила изначальное назначение с главным назначением, мог бы догадаться всякий, кто вместо скучных речей современных позитивистов, ученых и политиков занимался поэтами нашего времени.

Правда, философия Гоббса еще знать не знает о современных расовых доктринах, не только воодушевляющих чернь, но и весьма реально предписывающих организационные формы, в которых человечество могло бы уничтожить само себя. Однако его теория государства, с необходимостью требующая, чтобы народы закоснели в ес-
31

тественном состоянии войны всех против всех, и тем самым начисто исключающая идею человечества, которая единственно и образует директивный принцип международного права, не только предает произволу и бесправию внешнюю политику, но и содержит теоретически наилучшие основания для всех тех натуралистических теорем, где народы выступают как естественно отделенные друг от друга племена, не связанные друг с другом ничем, даже общим происхождением, ничего не знающие о солидарности человеческого рода; общим для этих племен является лишь инстинкт самосохранения, роднящий человека с животным миром. Если идея человечества, самым подходящим символом которой является единое происхождение человеческого рода, более не актуальна, то народы, действительно обязанные своим существованием способности людей к политической организации, становятся расами, природно-органичными единствами — при этом и впрямь не понять, отчего бы, скажем, коричневым, или желтым, или черным народам не произойти от другой праобезьяны, чем белым, и не быть от природы навеки приговоренными к борьбе друг против друга. Здесь уж точно ничто не препятствует внешнеполитическим принципам империализма, который в самой умеренной своей форме ставил произвол бюрократов на место права, администрацию — на место правительства, а указ — на место закона, пока не решился — в самой последовательной своей форме — на систематическое истребление, на «административное массовое убийство» народов.
32

Наше новое время научило нас принимать в рас-, чет три категории нигилистов: во-первых, тех, кто осознанно или неосознанно верит в Ничто. Это — безобидные простаки, ибо сами не знают, о чем говорят. К их числу принадлежит большинство наших ученых, и они — самые безвредные из всех, ибо даже не подозревают пока, что верят в Ничто. Следующая категория — те, кто якобы некогда познал Ничто. Эти тоже безобидны, но не простаки, поскольку хотя бы знают, о чем говорят. Сочинители и шарлатаны в буржуазном обществе (лишь изредка к ним примыкает какой-нибудь философ) — их и так никто не принимает всерьез, даже если они высказываются столь же честно и однозначно, как поныне величайший из них, Лоуренс Аравийский. Далее идет третья категория, а это люди, вознамерившиеся создать Ничто. Они, конечно, тоже простаки, подобно верующим в Ничто, ибо сотворить Ничто не дано никому; но простаки далеко не безобидные. Более того, они способны — в тщетных усилиях создать Ничто — преумножать уничтожение. И делают это под восторженные одобрительные крики своих менее одаренных или менее бессовестных коллег, которые наяву видят осуществление собственных тайных мечтаний или глубоко личного опыта.

Ведь уничтожение — самая радикальная форма господства и обладания. Высказать это с той же грандиозной беззаботностью не отважился ни один философствующий поклонник власти после Гоббса,
33

который полагал основой равенства людей возможность убивать. Общественная система, основанная преимущественно на обладании, на собственности, не может идти ни к чему другому, кроме окончательного уничтожения всякой собственности, ибо лишь тем, что уничтожаю, я определенно обладал на самом деле и на все времена. И лишь то, чем обладаю таким уничтожительным образом, я на самом деле определенно могу распоряжаться. Эту последнюю тайну власти буржуазное общество, к его собственному и нашему общему благу, так и не смогло ни постичь, ни по-настоящему принять, когда Гоббс ее предъявил. В этом состоял смысл его столь благоразумного и благословенного лицемерия, конец которому положил лишь его отпрыск, чернь. Именно этому лицемерию, этой благословенной нехватке последовательности, а равно и силе западной традиции, которая благодаря Французской революции еще раз одержала верх на целое столетие, мы обязаны тем, что лишь через триста лет после Гоббсовых принципиальных набросков основной структуры нового тогда общественного устройства развитие пошло по тому пути, который мы видим сегодня.

Несоответствие причины и следствия, характерное для возникновения империализма, тем самым уже не случайность. Причина — лишний капитал, возникший через «oversaving»* и нуждавшийся в черни, чтобы инвестироваться выгодно и безопасно, — привела в движение рычаг, который втайне, прикрытый добрыми традициями, всегда присутст-
----------------------
* Избыточное накопление (англ.).
34

вовал в основе основ буржуазного общества. Очищенная от всех принципов политика власти впредь могла одержать верх, лишь рассчитывая на людскую массу, лишенную всяких принципов и численно настолько увеличившуюся, что она превысила возможности государства к социальному обеспечению. То, что организовать чернь до сих пор удавалось только империалистическим политикам, а воодушевляли ее только расовые доктрины, создает губительную иллюзию, будто империализм способен справиться с тяжелыми внутриполитическими, социальными и экономическими проблемами нашего времени.

Чем больше инициатива в союзе капитала с чернью переходила к черни, тем больше империалистическая идеология кристаллизовалась вокруг антисемитизма. Еврейский вопрос, конечно, уже имел кое-какое значение в рамках чисто национально-государственного развития народов, однако в большой политике ему по-прежнему отводилась второстепенная роль. Чернь, по природе своей исключенная как из классовой системы общества, так и из национального устройства государств, изначально сосредоточивала свое враждебное внимание на тех, что тоже стояли вне общества и занимали внутри национального государства весьма неустойчивое положение, — на евреях. Чернь смотрела на евреев с завистью как на более удачливых, более успешных конкурентов. С бесподобной доктринерской последовательностью, не задаваясь вопросом, стоит ли вообще придавать столько значения евреям как таковым, чтобы делать их центром политической идеологии, вожди черни быстрo
35

усмотрели в них лишь мнимо включенную в национальное государство, а на деле интернационально организованную группу людей, которых явно спаивали лишь узы крови. Потому и сфабрикованная фальшивка «Протоколы сионских мудрецов», учившая, как управляться с государственными организмами и общественными системами, оказала на политическую тактику фашизма больше влияния, чем все проповедники власти, даже больше, чем откровенно империалистические расовые идеологии.

До сих пор самым сильным оплотом против неограниченного господства буржуазного общества, против захвата власти чернью и введения империалистической политики в структуру западных государств было национальное государство. Его суверенитет, некогда выражение суверенитета самого народа, ныне оказался под угрозой со всех сторон. К врожденной озлобленности против государства со стороны черни добавляется не менее врожденное недоверие со стороны самого народа, который в нем более не представлен и более не чувствует его защиты. Это глубокое чувство неуверенности было сильнейшим союзником, которого Гитлер нашел в Европе в начале войны, и оно не исчезнет так просто с победой над гитлеровской Германией.

И хотя понятно, что гибель национального государства в союзе с империализмом, так сказать, автоматически произвела на свет того Левиафана, основную структуру которого столь мастерски наметил Гоббс, и хотя по-прежнему велика опасность, что чернь обратит эту гибель политической организационной формы западных народов в ги-
36

бель Запада, все же еще и сегодня, кажется, есть шансы, что сами народы, которые так долго более или менее апатично взирали на разложение своих политических органов, справятся с этими опасностями. Не только потому, что неустойчивость этих образований, основанных лишь на власти, обнаружилась быстрее, чем кто-либо мог предвидеть. Но прежде всего и потому, что, как выяснилось, народы в их совокупности в чернь не превратить. Для этого потребовалось бы, чтобы империализм, суть которого — расовое учение и процесс бесконечной экспансии, захватил народы в равной мере, мобилизовал их в равной степени, как некогда патриотизм, а позднее извращенная форма патриотизма — национализм. Так случилось пока лишь с осколком европейского народа, с бурами; для них, волею злосчастной судьбы заброшенных в среду африканских племен, сам собой напрашивался выход: бежать от всех трудностей в белую расовую организацию. В других местах империализм — и существующий, и еще только запроектированный — оказался пустым, искусственным образованием, у которого отсутствовал внутренний движитель, так долго поддерживавший жизнь национального государства, а именно мобилизация народа. Национальное государство, правда, уже невосстановимо — по крайней мере, в Европе, — а патриотизм в его старой форме уже не сделать сердцем политической организации. Тем самым создана пустота, которую нельзя ни искоренить, ни заполнить одной лишь победой над величайшей угрозой западному миру — над гитлеровским фашизмом. Попытки реставрации сделают эту пустоту только заметнее и будут прямо-таки побуж-
37

дать к новым экспериментам подобного же рода. А они едва ли будут значительно отличаться от национал-социализма, ибо сведутся к той же попытке организовать чернь и терроризировать народ.

Если, вопреки всем прогнозам, всякой справедливой надежде на жизнеспособность европейских народов, вопреки всем доказательствам невозможности целиком превратить их в чернь, однажды окажется, что мы вправду стоим в начале того бесконечного процесса, о котором говорит Гоббс и который неизбежно приведет нас к гибели, то уже сейчас ясно, что эта реальная гибель Запада произойдет в форме гибели народов или превращения их в расы. Пока не останутся от немецкого народа лишь «славяне», от английского — лишь «белые», а от французского — лишь «метисы». Это, и ничто иное, как раз и было бы гибелью Запада.

Ведь — что бы ни говорили по этому поводу ученые естественно-научных и исторических факультетов — раса, выражаясь политическим языком, есть не начало, а конец человечества, не исток народа, а его закат, не естественное рождение человека, а его противоестественная смерть.