|
На следующих страницах:
Т. Нестерова.
Фашистская мистика:
религиозный аспект фашистской идеологи
Ханна Аренд
Организованная вина
Арендт Х. Скрытая традиция: Эссе / Ханна Арендт;
Пер. с нем. и англ. Т. Набатниковой, А. Шибаровой, Н. Мовниной. - М.: Текст, 2008, с. 39-56
I
Чем крупнее поражения немецкой армии на фронте, тем сильнее дает себя знать
победа политической стратегии нацистов, которую весьма неоправданно часто
отождествляют с голой пропагандой. Главный тезис этой стратегии, постоянно
обращенной в равной мере на «внутренний фронт», на сам немецкий народ, как и на
его врагов, гласил, что никакой разницы между нацистами и немцами нет, что народ
стоит за своим правительством сплоченно, что все надежды антигитлеровской
коалиции на идеологически не-инфицированные группы народа, все призывы к
демократической Германии будущего суть иллюзия. Следствием этого тезиса,
естественно, является то, что нет никакого разделения ответственности, что
немецкие антифашисты будут в той же мере задеты поражением, как и немецкие
фашисты, и что союзные силы делали в начале войны различия лишь в целях
пропаганды. Еще одно следствие состоит в том, что союзнические распоряжения о
наказании военных преступников окажутся пустыми угрозами потому, что не найдется
человека, к которому не подходило бы определение «военный преступник».
------------------------
Эта статья была написана в ноябре 1944 года в Америке и опубликована в
английском переводе в январе 1945 года в журнале «Jewish Frontien>.
39
То, что эти утверждения не являются голой пропагандой, а имеют весьма реальную
основу, страшную действительность, мы все, к своему ужасу, узнали в последние
годы. Террористические формирования, которые изначально были строго отделены от
народных масс и в которые принимали только людей, способных доказать, что они
преступники или готовы стать таковыми, постоянно множились. Запрет на партийную
принадлежность военных сменился приказом, подчинившим партии всех солдат. Если
преступления, с установлением режима сделавшиеся будничной рутиной
концентрационных лагерей, раньше были ревниво оберегаемой монополией СС и
гестапо, то теперь для массовых убийств могут быть откомандированы любые
служащие вермахта. Сведения об этих преступлениях, которые поначалу держали под
строгим секретом и предание которых гласности подлежало наказанию как
«пропаганда гнусных измышлений», стали распространяться сперва путем «изустной
пропаганды», инсценируемой самими же нацистами, а ныне массовые расправы
признают вполне открыто мерами ликвидации, чтобы навязать тем
«соотечественникам», что по организационным причинам не могли быть приняты в
«Народное единство», хотя бы роль сообщников и соучастников. Тотальная
мобилизация закончилась тотальным сообщничеством немецкого народа.
Чтобы верно оценить коренное политическое изменение реальных обстоятельств,
сопутствовавшее нацистской пропаганде со времен поражения
40
в Битве за Англию и в итоге приведшее к отказу союзнических сил делать различие
между немцами и нацистами, необходимо ясно представлять себе, что до начала
войны и даже до начала военных поражений лишь сравнительно мелкие группы
активных нацистов — которые тогда имели отнюдь не так много сочувствующих — и
столь же малое количество активных антифашистов были по-настоящему осведомлены о
ходе событий. Все остальные — будь то немцы или не немцы — предпочитали,
естественно, верить скорее официальному, всеми державами признанному
правительству, чем беженцам, которые как евреи или социалисты и без того были
под подозрением. Из беженцев опять-таки тоже лишь небольшой процент знал всю
правду; и, разумеется, совсем уж считанные единицы были готовы взять на себя
позор непопулярности и открыто сказать эту правду. Пока нацисты готовились к
победе, террористические формирования оставались отделены от народа, а в войну
это означает: от армии. Армию к террору не привлекали, и в подразделения СС все
больше набирали испытанных людей, не важно какой национальности. Если бы в
Европе удалось установить пресловутый новый порядок, мы бы увидели господство
межъевропейской террористической организации под немецким руководством. Террор
осуществлялся бы представителями всех европейских национальностей — за
исключением евреев, — но был бы несколько дифференцирован по расовой
принадлежности различных стран. Немецкий народ, естественно, тоже не избежал бы
этой участи. Гиммлер всегда считал, что в Европе должна властвовать расовая
элита, воплощенная в войсках СС, и этой элите надлежит остаться национально
независимой.
41
Лишь поражения заставили нацистов отказаться от этой концепции и как будто бы
вернуться к старым националистическим лозунгам. Сюда же относится и активная
идентификация всего народа с нацистами. Для возможности грядущей подпольной
работы важно, чтобы никто не знал, кто нацист, а кто нет, чтобы ни в коем случае
не осталось внешних, видимых отличительных признаков, чтобы прежде всего
победители убедились в том, что все немцы одинаковы. Для этого, естественно, в
Германии необходим усиленный террор, который по возможности не оставит в живых
ни одного человека, чье прошлое или известность могли бы подтвердить, что он
антифашист. В первые годы войны режим проявлял «великодушие» к настоящим и
бывшим противникам, если они «не высовывались», в последнее же время казнят
несчетное множество людей, которые, долгие годы лишенные свободы, не могут
представлять непосредственной опасности для режима. С другой стороны, мудро
предвидя, что, несмотря на все меры предосторожности, на основе показаний бывших
военнопленных или иностранных рабочих, на основе фактов тюремных и лагерных
заключений все-таки удастся отыскать в каждом городе несколько сотен людей с
безупречным антифашистским прошлым, нацисты уже снабдили своих самых надежных
людей всеми необходимыми бумагами, свидетелями и т. д., так что все подобного
рода показания будут бесполезны. Узников концлагерей, число которых никому в
точности
42
не известно, но оценивается в несколько миллионов, можно хоть «ликвидировать»,
хоть выпустить на свободу — однозначно опознать их будет невозможно даже в том
маловероятном случае, если они сумеют выжить.
Узнать, кто в Германии нацист, а кто антинацист, сможет лишь тот, кто способен
заглянуть в сердце человека, куда, как известно, человеческому взгляду не
проникнуть. Деятельность организатора подпольного движения, которое конечно же
есть и в Германии, немедля оборвется, если он на словах и на деле не будет
держать себя как нацист. В стране, где бросается в глаза каждый, кто не убивает
по приказу или хотя бы не притворяется радостным пособником убийц, это дело
непростое. Так, даже самый экстремальный лозунг, рожденный этой войной с нашей
стороны («только мертвый немец — хороший немец»), имеет свою основу в реальной
жизни: лишь когда нацисты повесят кого-то, можно с уверенностью сказать, что он
действительно был против них. Других доказательств больше нет.
II
В основе утверждения об общей вине немецкого народа лежат реальные политические
обстоятельства. Они — результат политики, которая поистине не имеет отечества,
поистине анти- и анациональна, которая последовательно и упорно твердит, что
немецкий народ существует, лишь когда пребывает во власти ныне правящих, и
которая со злобным
43
удовлетворением отпразднует свою величайшую победу, если гибель нацистов
повлечет за собой физическое уничтожение народа. Тотальная политика, тотально
разрушившая атмосферу нейтралитета, в которой проходит повседневная жизнь людей,
сумела поставить приватное существование каждого индивида на немецкой земле в
зависимость от того, что он либо совершает преступления, либо является их
пособником. По сравнению с этим успех нацистской пропаганды в союзнических
странах, выражающийся в том, что обычно обозначают понятием ванситтартизм*,
совершенно вторичен. По существу, он является пропагандой войны и тем самым даже
не приближается к настоящим, специфически современным политическим феноменам.
Его тексты вкупе с псевдоисторической аргументацией больше похожи на безобидный
плагиат из французской литературы предыдущей войны. Причем ведь действительно не
важно, что кое-кто из писак, забивших двадцать пять лет назад все печатные
станки «подлым Альбионом», на сей раз были вынуждены предоставить свой опыт в
распоряжение союзников.
Впрочем, и более серьезные дискуссии между адвокатами «хороших» и обвинителями
«плохих» немцев не только не затрагивают сути дела, но явно даже не имеют
представления о масштабе бедствия. Они либо впадают в тривиальность общих
суждений о хороших и плохих людях и в фантастически преувеличенную оценку роли
«воспитания»,
----------------------
* Германофобская доктрина, названная по имени английского дипломата Роберта
Гилберта Ванситтарта (1881-1957).
44
либо ничтоже сумняшеся принимают и переворачивают расовые теории нацистов. Здесь
уже потому кроется известная опасность, что союзнические страны после
знаменитого заявления Черчилля отказались вести «идеологическую» войну и тем
самым невольно дали фору нацистам, которые, не задумываясь о Черчилле,
идеологически организуют свое поражение, а всем расовым теориям предоставили
шанс уцелеть.
Между тем дело не в том, чтобы доказать само собой разумеющееся, а именно что
немцы не были подспудными нацистами еще со времен Тацита, и не в том, чтобы
продемонстрировать невозможное, а именно что все немцы имеют нацистские
убеждения, но в том, чтобы продумать, какую занять позицию, как быть,
столкнувшись с народом, в котором так эффективно стерта черта, отделяющая
преступников от нормальных людей, виновных от невиновных, что завтра никто в
Германии не будет знать, с кем имеет дело — с тайным героем или с бывшим
массовым убийцей. От этой ситуации нас не защитит ни определение ответственных,
ни арест «военных преступников». Причем можно вообще не принимать во внимание
главных виновников, которые не только взяли на себя ответственность, но и
устроили весь этот ад. Не относятся сюда и ответственные в более широком смысле.
Ведь к их числу принадлежат все те, кто в Германии и в европейском зарубежье,
пока было возможно, симпатизировал Гитлеру, содействовал его приходу к власти и
укреплял его репутацию внутри Германии и за ее пределами. Да и кто дерзнет
заклеймить как военных преступников всех этих господ из благоприличного
общества?
45
Они и впрямь не являются таковыми; они, безусловно, доказали свою неспособность
судить о современных политических группировках — одни потому, что считали
принципы в политике чисто морализаторской чепухой, другие потому, что питали
романтические симпатии к гангстерам, которых путали с «пиратами». Ответственные
в широком смысле, в узком смысле они большей частью не виноваты. Первейшие
сообщники и лучшие пособники нацистов, они поистине не ведали, ни что творят, ни
с кем имеют дело.
Огромное смятение, которое так или иначе испытывает каждый человек доброй воли,
когда речь заходит о Германии, обусловлено не существованием тех безответственно
ответственных, приговор которым, надо думать, вынесет только история, и не
деяниями самих нацистов. Скорее всего, это смятение вызывает та чудовищная
машина «административного массового убийства», для обслуживания которой
требовались и использовались не тысячи и не десятки тысяч отборных убийц, а весь
народ. В структуре, которую Гиммлер учредил на случай поражения, есть лишь
исполнители, жертвы и марионетки, перешагивающие через трупы своих товарищей,
которых раньше можно было отстреливать из любой колонны штурмовиков, а сегодня —
из любого воинского подразделения и любого другого массового формирования. Ужас
в том, что в этой машине истребления к делу так или иначе приставлен каждый,
даже если он не задействован напрямую в лагерях уничтожения. Ведь
систематическое массовое убийство — нынешнее реальное следствие всех расовых
теорий и всех идеологий «права сильно-
46
го» — не только превышает все возможности человеческого воображения, но и ломает
те рамки и категории, в которых осуществляются политическое мышление и
политическое действие. Как бы ни сложилась грядущая судьба Германии, в ней не
будет ничего, кроме пагубных последствий проигранной войны, а такие последствия
временны по своей природе. Политического ответа на такие преступления вообще
нет; ведь истребление семидесяти — восьмидесяти миллионов немцев или даже всего
лишь медленное уничтожение их голодом, чего, естественно, никто не замышляет,
кроме нескольких душевнобольных фанатиков, означало бы только, что идеология
нацистов победила, хотя и власть, и «право сильного» практиковать эту идеологию
перешли к другим народам.
Как политический рассудок человека отказывается понимать «административное
массовое убийство», так на тотальной мобилизации терпит крах человеческая
потребность в справедливости. Когда виноваты все, судить в принципе больше
некому. Ибо как раз у этой вины отнята даже видимость ответственности, даже
чистое притворство*. Пока ка-
----------------------------
* То, что беженцы из Германии, которые либо имели счастье быть евреями, либо
вовремя успели подвергнуться преследованиям гестапо, были избавлены от этой
вины, разумеется, не их заслуга. Поскольку они это знают и поскольку их даже
задним числом охватывает ужас перед тем, что могло произойти, они-то и привносят
во все дискуссии такого рода тот нестерпимый элемент уверенности в своей
правоте, который в итоге — у евреев в первую очередь — может кончиться только
вульгарным обращением их же самих к нацистским доктринам, да так давным-давно и
случилось. (Примеч. автора.)
47
ра есть удел преступника — а на этом положении уже более двух тысяч лет зиждется
чувство справедливости и правосознание западного человечества, — непременной
частью вины является сознание своей виновности, а неотъемлемой частью кары —
убежденность в способности человека нести ответственность. Как обыкновенно
обстоит с этим сознанием, один американский корреспондент изобразил в истории,
построенной на вопросах и ответах, которые вполне достойны пера великого поэта:
Q. Did you kill people in the camp? A. Yes.
Q. Did you poison them with gas? A. Yes.
Q. Did you bury them alive? A. It sometimes happened.
Q. Were the victims picked from all over Europe? A. I suppose so.
Q. Did you personally help kill people? A. Absolutely not. I was
only paymaster in the camp.
Q. What didyou think of what was going on? A. It was bad at first, but we got
used to it.
Q. Do you know the Russians will hangyou? A. (Bursting into
tears) Why should they? What have I done?
(PM, Sunday, Nov. 12, 1944.)
Перевод.
Вопрос: Вы убивали людей в лагере? Ответ: Да.
Вопрос: Отравляли газом? Ответ: Да.
Вопрос: Закапывали живьем? Ответ: Иногда случалось.
Вопрос: Жертвы поступали со всей Европы? Ответ: Думаю, да.
Вопрос: Помогали ли вы лично умерщвлять людей? Ответ: Никак нет. Я лишь
заведовал лагерной финчастью.
Вопрос: Что же вы думали обо всем этом? Ответ: Поначалу было не по себе, но
потом мы привыкли.
Вопрос: Известно ли вам, что русские вас повесят? Ответ (со слезами): За что?
Что я такого сделал?
48
Он и впрямь ничего такого не сделал — он только выполнял приказы. А с каких это
пор выполнять приказы стало преступлением? С каких это пор бунтовать стало
добродетелью? С каких это пор честным можно быть, лишь идя на верную смерть? Что
же он такого сделал?
В пьесе Карла Крауса «Последние дни человечества», где он изобразил события
предыдущей войны, занавес падает после того, как Вильгельм II восклицает: «Я
этого не хотел!» И комически-жуткое заключается в том, что так оно и есть. Когда
занавес упадет на сей раз, нам придется внимать целому хору обывателей, которые
будут восклицать: «Это не наших рук дело!» И хотя у нас уже пропадет всякая
охота смеяться, жуткое опять будет заключаться в том, что так оно и есть.
III
Для понимания той пружины в сердцах людей, что позволила встроить их в машину
массового убийства, нам мало проку от рассуждений о немецкой истории и о так
называемом немецком национальном характере, о возможностях которого лучшие
знатоки Германии еще 15 лет назад не имели ни малейшего понятия. Гораздо
интереснее своеобразный человек, который может похвастаться тем, что является
гением организованного убийства. Генрих Гиммлер не принадлежит к интеллектуалам,
которые происходят из сумеречной зоны меж богемой и мальчиками на побегушках и
роль которых в образовании нацистской элиты неоднократно под-
49
черкивали в новейшее время. Он не представитель богемы, как Геббельс, не
сексуальный преступник, как Штрайхер, не извращенный фанатик, как Гитлер, не
авантюрист, как Геринг. Он обыватель со всеми признаками респектабельности, со
всеми привычками хорошего семьянина, который не обманывает жену и хочет
обеспечить своим детям приличное будущее. И свою новейшую, охватывающую всю
страну террористическую организацию он сознательно выстроил на допущении, что
большинство людей не богема, не фанатики, не авантюристы, не сексуальные
преступники и не садисты, а в первую очередь работяги и добропорядочные отцы
семейств.
Кажется, Пеги* первым назвал отца семейства «grand aventurier du 20 ieme siecle»**,
но слишком рано умер и не успел увидеть в нем еще и великого преступника
столетия. Мы так привыкли восхищаться добродушной заботливостью отца семейства,
его одержимостью семейным благоденствием, торжественной решимостью посвятить
свою жизнь жене и детям, а иной раз и посмеиваться над всем этим, что даже не
заметили, как верный и заботливый папаша, который более всего пекся о
безопасности, под давлением экономического хаоса нашего времени против воли
превратился в авантюриста, который при всем старании никогда не мог быть уверен
в завтрашнем дне. Свою уступчивость он доказал еще в первые годы режима, когда
власти начали подчинять все и вся партийной идео-
----------------------
* Шарль Пеги (1873-1914), знаменитый французский поэт и эссеист.
** Великим авантюристом XX века (фр.).
50
логии. Как выяснилось, он был вполне готов поступиться убеждениями, честью и
человеческим достоинством ради пенсии, страховки и обеспеченной жизни жены и
детей. Требовалась лишь дьявольская гениальность Гиммлера, чтобы смекнуть, что
после такой деградации добрый семьянин оказался наилучшим образом подготовлен
сделать буквально все, если повысить ставки и поставить под угрозу само
существование его семьи. Со своей стороны он выставлял единственное условие:
чтобы его полностью освободили от ответственности за его действия. Это тот самый
среднестатистический немец, которого нацисты, несмотря на оголтелую пропаганду,
за столько лет не смогли заставить самовольно убить хотя бы одного еврея (даже
когда ясно дали понять, что такое убийство останется безнаказанным) и который
ныне без единого слова возражения обслуживает машину истребления. В отличие от
прежних формирований СС и гестапо всеохватная гиммлеровская организация
рассчитана не на фанатиков, не на маньяков-убийц, не на садистов; она делает
ставку единственно и исключительно на нормальных людей вроде господина Генриха
Гиммлера.
О том, что не требуется никакого особого национального характера, чтобы привести
в действие этот новейший тип функционера, не стоит, пожалуй, и упоминать после
печальных известий о латышах, литовцах, поляках и даже евреях в гиммлеровской
организации убийств. Все они не убийцы от природы и не предатели от
извращенности. Еще неизвестно, стали бы они функционерами или нет, если бы на
карту была поставлена только их собст-
51
венная жизнь и их собственное существование. Они чувствовали ответственность
лишь перед своей семьей — поскольку перестали бояться Бога, а от мук совести их
избавлял функциональный характер их действий. Превращение отца семейства из
ответственного члена общества, интересующегося общественными делами, в
обывателя, которому дорого только личное существование и который не ведает
общественной добродетели, в наши дни явление международное. Трудности нашего
времени — «вспомните голод и холод в этой юдоли, что полнится горестным стоном»
(Брехт), — способны в любой момент сделать его игрушкой безумия и ужаса. Всякий
раз, когда общество безработицей отнимает у маленького человека нормальное
существование и нормальное самоуважение, оно готовит его к тому последнему
этапу, когда он согласен взять на себя любую функцию, в том числе и «работу»
палача. Один отпущенный из Бухенвальда еврей заметил среди служащих СС, которые
вручали ему документы об освобождении, своего бывшего школьного товарища, но не
заговорил с ним, только посмотрел на него. И под его взглядом тот вдруг сказал:
«Ты должен понять — пять лет я был безработным; они могут делать со мной что
угодно».
Совершенно верно, что этот современный тип человека, который мы за неимением
лучшего наименования пока назвали старым словом «обыватель», именно на немецкой
почве имел особенно хорошие шансы расцвести пышным цветом. Едва ли какая-либо
другая из стран западной культуры осталась так мало затронута классическими доб-
52
родетелями общественной жизни; нигде частная жизнь и частное существование не
играли столь большую роль. Во времена национальных бедствий немцы успешно
маскировали этот факт, но не меняли. За фасадом насаждаемых и пропагандируемых
«национальных достоинств» — таких, как «патриотизм», «немецкая отвага»,
«немецкая верность» и т. д., — скрывались соответствующие реальные национальные
пороки. Мало где отыщешь — в среднем — так мало патриотизма, как именно в
Германии; и за шовинистической претензией на «верность» и «отвагу» прячется
роковая склонность к неверности и предательству из-за приспособленчества.
Сам обыватель, однако, — явление интернациональное, и нам бы не следовало
слишком искушать его в слепой вере, что только немецкий обыватель способен на
столь ужасные поступки. Обыватель — современный человек толпы, но рассмотренный
не в мгновения экзальтации, в возбужденной толпе, а под надежной — или в наши
дни, скорее, под ненадежной — защитой своих четырех стен. Он довел разрыв между
личным и общественным, между профессией и семьей до того, что даже внутри себя
уже не способен обнаружить связь меж тем и другим. Если профессия заставляет его
убивать людей, то он не считает себя убийцей как раз потому, что делает это не
из склонности, а лишь в силу профессии. Сам-то он и мухи не обидит.
Если представителю этой новейшей профессиональной категории, выведенной нашим
временем, завтра скажут, что его привлекут к ответственности, он почувствует
себя человеком, чьим
53
доверием злоупотребили. Но если в шоке катастрофы поймет, что он на самом деле
не просто безликий функционер, а убийца, то он выберет себе не путь протеста и
восстания, а путь самоубийства, какой выбрали уже многие в Германии, где одна
волна самоубийств сменяется другой. И от этого нам тоже легче не станет.
IV
Уже много лет мне встречаются немцы, которые признаются, что им стыдно быть
немцами. И всякий раз я испытываю соблазн ответить им, что мне стыдно быть
человеком. Этот тяжкий стыд, который разделяют ныне многие люди разных
национальностей, — единственное чувство, оставшееся от международной
солидарности; но политически оно пока никак не проявилось. Наши отцы в своем
гуманистическом энтузиазме не только опрометчиво проглядели так называемый
«национальный вопрос»; несравненно хуже, что они даже не догадывались о
серьезности и ужасе идеи человеческой общности и иудео-христианской веры в
единое происхождение человеческого рода. Не очень-то приятно было похоронить
обманчивую надежду на «благородных дикарей» и поневоле признать, что люди могут
быть и каннибалами. С тех пор народы все ближе знакомились друг с другом, все
больше узнавали о способности человека ко злу. В результате идея человеческой
общности отпугивает их все сильней, и они становятся все более восприимчивы к
расовым доктринам, которые принципиально от-
54
рицают возможность подобной общности людей. Они инстинктивно чувствуют, что в
идее единого человечества, в какой бы форме она ни выступала — в религиозной или
в гуманистической, — содержится и обязательство общей ответственности, которую
они брать на себя не желают. Ведь из идеи единого человечества, очищенной от
всякой сентиментальности, политически вытекает очень важное следствие, что нам
так или иначе придется взять на себя ответственность за все преступления,
совершенные людьми, а народам — ответственность за все злодеяния, совершенные
народами. Чувство стыда за то, что ты человек, есть всего лишь индивидуальное и
неполитическое выражение этой точки зрения.
Выражаясь политическим языком, идея человеческой общности, из которой нельзя
исключить ни один народ и внутри которой ни за кем нельзя признать монополии на
порок, является единственной гарантией того, что какие-нибудь «высшие расы» не
уверуют в свою обязанность следовать естественному закону «права сильного» и
истреблять «низшие нежизнеспособные расы» — пока в конце концов на исходе
«империалистической эпохи» мы не окажемся на пути, где нацисты будут выглядеть
сущими дилетантами-школярами. Проводить неимпериалистическую политику, сохранять
нерасовые убеждения с каждым днем становится все труднее, потому что с каждым
днем все яснее, сколь тяжкое бремя для человека — человеческое единство.
Может быть, те евреи, отцам которых мы обязаны первой концепцией идеи
человеческой общности, кое-что знали об этом бремени, если они еже-
55
годно в «Авину Малкену хотону лефонехо» («Отец наш, владыка наш, мы согрешили
перед Тобой»*) брали на себя не только все грехи, совершенные в общине, но и
вообще все человеческие промахи. Те, кто готов сегодня вновь пойти этим путем,
надо надеяться, не ужасались по-фарисейски неожиданным возможностям «немецкого
национального характера», выдохнув скороговоркой: «Слава Богу, я не таков», зато
уже поняли наконец, в страхе и трепете, что человек способен на все, что угодно,
— а это и есть предпосылка современного политического мышления. Они, надо
полагать, не очень подойдут на роль исполнителей мести. Но совершенно ясно одно:
на них и только на них, имеющих врожденный страх перед неизбежной
ответственностью человеческого рода, можно будет положиться, если дело дойдет до
бесстрашной, бескомпромиссной и повсеместной борьбы против чудовищного зла,
которое могут учинить люди.
--------------------
*Слова древней еврейской молитвы.
|
|
