На следующей странице:

В.Р. Новоселов. Дуэльный кодекс: теория и практика дуэли во Франции XVI века

Ирина Рейфман

Дуэль как акт агрессии: Термины и определения

Рейфман И. Ритуализованная агрессия:

Дуэль в русской культуре и литературе. М.: НЛО, 2002, с. 21-94.
 

         Дуэль — тип агрессивного поведения, который на протяжении нескольких веков сохранял высокий культурный статус. Как акт насилия, санкционированный обществом, поединок попадает в ту же категорию, что война и смертная казнь, однако существенным образом отличается от них. Подобно войне, дуэль рассматривалась как крайний выход — неприглядный и жестокий, но иногда неизбежный. Подобно смертной казни, дуэль была ритуализованным актом насилия, с которым обществу по большей части приходилось мириться. Подобно войне и смертной казни, дуэль предназначалась для наказания трансгрессора и восстановления справедливости. Дуэль, однако, была противостоянием не двух государств, как война, и не личности и государства, как смертная казнь, а двух личностей. Поэтому она в значительной степени находилась вне сферы влияния государства. Служа прежде всего самоопределению благородного сословия, дуэль служила и отдельным личностям — сначала дворянам, а потом и представителям других сословий — для утверждения их независимости от государства, а более всего — для определения и защиты их личного пространства. Выполняя эту последнюю функцию, дуэль способствовала формированию понятия личности, что было особенно актуально для обществ со слабым правовым сознанием и с плохо развитой идеей прав индивидуума, таких, как, например, Россия или Германия (характерно, что именно в этих странах дуэль была фактически узаконена в конце XIX в. и продолжала существовать значительную часть XX в. ¹).

         Будучи актом, требующим от человека готовности добровольно поставить свою жизнь под угрозу, дуэль имеет нечто общее с самоубийством. Дуэль и самоубийство могли быть культурно и психологически взаимозаменимы. Так, дуэль могла служить суррогатом самоубийства для тех, кто почему-либо скрывал свои суицидальные намерения. Для верующих, по словам современного историка культуры, дуэль могла быть «"вероятностной" (зависящей от случая), приблизительной заменой самоубийства»². С другой стороны, в основе дуэли могло лежать бессознательное желание смерти.
 

21
Александр Блок объяснял гибель Лермонтова на дуэли подсознательным стремлением поэта к самоубийству: «[Л]иловые миры захлестнули и Лермонтова, который бросился под пистолет своей волей...»³. Такие интерпретации, конечно, остаются во многом гипотетическими и часто больше говорят об интерпретаторе, чем о дуэлянте. Тем не менее они привлекают внимание к области конвергенции дуэли и самоубийства.
 

        Еще важнее, однако, то, что в некоторых случаях самоубийство, как и дуэль, могло способствовать восстановлению поруганной чести. Такое замещение требовалось в тех случаях, когда оскорбленная сторона не могла принудить обидчика к дуэли. Конфликт с противником значительно более высокого ранга, особенно с государем или с членом императорской фамилии, мог толкнуть человека к самоубийству ради спасения чести. В 1816 году в Варшаве пять польских офицеров покончили с собой, протестуя против грубого обращения великого князя Константина с их сослуживцами. Шестой офицер потребовал у Константина удовлетворения и, будучи арестованным, совершил попытку самоубийства. Константин как будто согласился на дуэль и даже настаивал на ее совершении, но офицер объявил себя удовлетворенным, и дуэль не состоялась ⁴.  Другой мотивировкой самоубийства могла быть физическая невозможность встречи с обидчиком. В начале 1820-х годов, находясь на юге и не имея возможности добиться дуэли с человеком, распространявшим о нем оскорбительные слухи, Пушкин думал о самоубийстве.
 

         Отказ обидчика принять вызов был наиболее частым мотивом для восстанавливающего честь самоубийства. Хорошей иллюстрацией может служить попытка самоубийства, совершенная в Москве в 1875 году двадцатишестилетним морским офицером в отставке. Он стрелял себе в голову, но остался жив. На вопрос о мотивах он отвечал, что был смертельно оскорблен неким человеком, который, однако, не принял вызова на дуэль. Когда офицер понял, что самоубийство не удалось, он попросил оказать ему медицинскую помощь, из чего ясно, что он стремился не столько уйти из жизни, сколько смыть нанесенное ему оскорбление. Обильно пролив свою кровь (он стрелял в себя трижды, и, согласно газетным сообщениям, не только голова его была в крови, но и «[п]остель была вся [в] крови, на полу, кругом кровати и письменного стола стояли лужи крови...»), он доказал этим серьезность своих намерений и очистил свое имя ⁵.

22
         «Санин» Арцыбашева предлагает литературный пример самоубийства ради спасения чести: когда Санин отказывается драться с офицером, которого он ударил по лицу, тот совершает самоубийство. Более тонкий случай — попытка самоубийства Вронского после примирения с Карениным у постели больной Анны. Ощущая глубокую неловкость, Вронский определенно видит случившееся в терминах кодекса чести: «Он чувствовал себя пристыженным, униженным, виноватым и лишенным возможности смыть свое унижение». Выстрел в сердце, хотя и не смертельный, восстанавливает его честь: «Он этим поступком как будто смыл с себя стыд и унижение, которые он прежде испытывал»⁶ [Толстой, VIII: 485—486; 507].
 

         Идея самоубийства как средства восстановления чести особенно релевантна для женщин, которым дуэль была фактически запрещена. Разумеется, история знает поединки женщин. В.Г. Кирнан, автор всестороннего исследования дуэли в Европе, называет целый ряд разнополых и чисто женских дуэлей ⁷. В России Надежда Дурова, в своем военном мужском обличий, собиралась вызвать польского офицера, неуважительно говорившего о русских. Позднее она способствовала дуэли между двумя своими сослуживцами и была секундантом одного из них ⁸. Ходасевич сообщает, что Мариэтта Шагинян вызвала его на дуэль в 1907 году. В своем картеле, переданном через женщину-секунданта, она обвинила Ходасевича в жестоком обращении со своей первой женой, Мариной Рындиной: «Вы угнетаете М. и бьете ее. Я люблю ее. Я Вас вызываю. Как оружие предлагаю рапиры. Сообщите подательнице сего, где и когда она может встретиться с Вашими секундантами. Мариэтта Шагинян»⁹.

          В то же время, как пишет Юта Фреферт, для женщины дуэль была ролевой игрой, подчеркнуто неженским поведением, вызовом «мужскому господству в сфере власти» и «присвоением мужских символов»¹⁰. Этот тезис подтверждается поведением самих женщин, которые в подобных случаях обычно надевали мужскую одежду. Дурова вошла в мужскую роль наиболее полно, вплоть до присвоения себе мужского имени. Мариэтта Шагинян также заявила о своем праве на мужское поведение, включая любовь к женщине. Женщины нередко использовали такую ролевую игру для утверждения своей независимости и состоятельности. Екатерина Великая использовала эту стратегию, когда ее муж, будущий Петр III, выразил недовольство ее поведением и обнажил было против нее шпагу. Екатерина с готовностью приняла вызов. «Я спросила его, что это значит, — пишет она в своих мемуарах, — не рассчитывает ли он драться со мной; что тогда и мне нужна
 

23
шпага». Слабохарактерный великий князь вложил шпагу в ножны и укорил Екатерину в том, что она «стала ужасно зла»¹¹. Своей готовностью драться Екатерина продемонстрировала, что из них двоих она в большей степени мужчина, поскольку способна рисковать и действовать.

       Попытки женщин драться по большей части рассматривались как курьезные. Современник комически описывает намерение княгини Дашковой заменить своего сына Павла на предстоящей дуэли с офицером Преображенского полка Петром Иевлевым в 1787 году: «Между тем узнала о сем княгиня Катерина Романовна. Зная нрав сей штатс-дамы, легко вы себе вообразить можете положение ея, в кое она приведена была, услышав происшествие сие. Находясь в отчаянии, написала она к Александру Матвеевичу [Дмитриеву-Мамонову] письмо, наполненное воплем, рыданием и мщением, изъяснив в оном, между прочим, и то, что для спасения жизни сыновния не пощадит она собственныя своея, и готова сама биться с Иевлевым на шпагах [на] поединке»¹². Рассматривая дуэль как исключительно мужскую прерогативу, мужчины возмущались попытками женщин вторгнуться в традиционно закрытую для них сферу, видя в этом угрозу своей мужественности. Ходасевич отказался принять вызов Шагинян из-за ее принадлежности к женскому полу: «[Я] с барышнями не дерусь», — ответил он секундантше ¹³.

        Общепризнанным эквивалентом дуэли для женщины было самоубийство: в случае бесчестья женщина, подобно Лукреции, должна была убить не обидчика, а себя. В.Г. Кирнан поясняет: «Насильственное нарушение целомудрия было "хуже смерти", и уважающая себя женщина должна была в этом случае предпочесть самоубийство, так же как мужчина должен был предпочесть бесчестью гибель на дуэли»¹⁴. Самоубийство воспринималось как правильная реакция не только на потерю девичьей чести, но и на оскорбление вообще. За дуэлью 1872 года между Евгением Утиным и Александром Жоховым, на которой Жохов погиб, последовали самоубийства двух женщин. Одна из них покончила с собой, потому что ее имя было опорочено в ходе конфликта между дуэлянтами. Год спустя без видимой причины убила себя и ее сестра. Вот как описаны смерть этих женщин и их надгробный памятник в современной событию журнальной статье: «Памятник— простой камень, заказан псковским помещиком Семеном Егоровичем Лавровым, для общей могилы погибших от самоубийства дочерей его: Прасковьи Семеновны Гончаровой, не перенесшей смерти любимого ею Жохова, убитого на дуэли господином Утиным, и

24
Александры Семеновны Лавровой, лишившей себя жизни вслед за неудавшейся попыткой отомстить господину Утину за смерть любимой сестры»¹⁵. Тот факт, что Александра сначала как будто бы пыталась отомстить Утину, наводит на мысль о попытке чего-то подобного дуэли. Она совершила самоубийство только после того, как ее попытка не удалась. Ее пример, таким образом, еще раз демонстрирует взаимодополнительные отношения между дуэлью и самоубийством ¹⁶.

       Самоубийство в качестве ответа на непринятый вызов следует отличать от другой разновидности дуэли, известной в России как «американская дуэль». Это договор, согласно которому один из противников, определяемый по жребию, кончает с собой. Нашумевшая дуэль 1861 года между варшавским военным генерал-губернатором А.Д. Герштенцвейгом и графом К. К. Ламбертом, наместником Царства Польского, была именно «американской дуэлью»¹⁷. Как пишет мемуарист, Герштёнцвейг обвинил Ламберта в подстрекании польского движения за независимость. Ламберт вызвал его. Дуэль между высокопоставленными должностными лицами по такому поводу вызвала бы сильное недовольство правительства, поэтому подчиненные дуэлянтов пытались склонить их к примирению. После того как все попытки провалились, кто-то заговорил об «американской дуэли, называемой французами duel a la courte paille». Мемуарист описывает вариант подобной процедуры: «[П]осредник подает противникам два конца носового платка, на одном из которых завязывается узелок, и вытащивший таковой обязан добровольно застрелиться. Посредником этим был генерал Хрулев, и жребий пал на Герштенцвейга, который и вытащил злосчастный узелок, приведший его к самоубийству». Хрулев, однако, действовал неохотно, утверждая, что американская дуэль более жестока, чем обычная, поскольку неизбежно ведет к трагическому исходу: «Когда вы желаете окончить происшедшее между вами столкновение американской дуэлью, я ничего не могу возразить против этого, [...] но дуэль эта, по моему мнению, слишком жестока, чужда всякой человечности и христианства, она требует жизни одного из противников, тогда как обыкновенная дуэль может окончиться менее трагически»¹⁸. Действительно, в американской дуэли полностью господствует судьба, и любого рода индивидуализованное поведение оказывается невозможным. Американская дуэль не позволяет, например, выстрелить в воздух или примириться после обмена выстрелами. Не дает она и возможности сделать выбор между мстительностью и великодушием. Этот недостаток свободы уменьшает эффективность американской дуэли как средства утверждения прав личности, поскольку дуэль способна охранять личное (пространство только при условии потенциальной, а не автоматической угрозы для жизни обидчика ¹⁹.
 

 25
        Не менее важным является разграничение между убийством на дуэли и убийством из мести. Границу между этими видами актов насилия установить нелегко, и закон, особенно на поздних стадиях истории дуэли, часто отказывался признавать это различие — по крайней мере, на бумаге. В действительности, однако, даже когда дуэлянтов судили как убийц, наказания для них были более мягкими. Так, например, русский историк права Н.С. Таганцев подчеркивает, что во Франции эпохи империи «магистратура считала убийство на дуэли одним из видов лишения жизни, хотя нельзя не прибавить, что обыкновенно обвинение этого рода влекло за собой оправдательный приговор присяжных»²⁰. Подобным же образом, в Англии конца XVIII — начала XIX века, несмотря на существующий закон, трактующий дуэль со смертельным исходом как убийство, и несмотря на общественное мнение, склонявшееся в пользу строгого выполнения этого закона, присяжные регулярно отказывались признавать дуэлянтов виновными в убийстве — за исключением тех случаев, когда дуэль признавалась нечестной ²¹. Современники русской дуэльной традиции тоже часто отказывались различать убийство на дуэли и просто убийство. Так, М.А. Стахович, сообщая С.А. Толстой в письме от 13 февраля 1891 года о дуэли между двумя гвардейскими офицерами, В.А. Вадбольским и неким Ломоносовым, в ходе которой Вадбольский был убит, высказывает мнение, что это было «убийство, как и всякое другое». Толстая, цитируя это мнение, соглашается с ним в своем дневнике ²². Сходным образом, хотя и в более символическом смысле, интерпретирует поведение Пушкина в конфликте с Дантесом Владимир Соловьев. Он считает, что это было поведение убийцы, и полагает, что поэт сам вызвал свою смерть своим упорным стремлением убить Дантеса: «Следовательно, эта несчастная дуэль произошла не в силу какой-нибудь внешней для Пушкина необходимости, а единственно потому, что он решил покончить с ненавистным врагом. <...> Когда секунданты подошли к раненому, он поднялся и с гневными словами: "Attendez, je me sens assez de force pour tirer mon coup!" — недрожащею рукою выстрелил в своего противника и слегка ранил его. Это крайнее душевное напряжение, этот отчаянный порыв страсти окончательно сломил силы Пушкина и действительно решил его земную участь. Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна»²³.

26
         Подобное нежелание различать дуэль и убийство служило в основном полемическим целям — критике дуэли. На самом деле различие было очевидным как для самих дуэлянтов, так и для их современников: в отличие от убийства дуэль была ритуализованной процедурой, в которой шансы участников были уравнены. Церемония дуэли также медиировала агрессию, предупреждая импульсивное нападение на безоружного. Особенно очевидным становилось отличие дуэли от убийства, когда грань между ними действительно стиралась: например, когда инициатор дуэли, не будучи в состоянии добиться принятия вызова или попросту потеряв самообладание, пытался убить соперника в обход дуэльного ритуала.

        Один из таких случаев — история титулярного советника Н.М. Павлова. В 1836 году он набросился с кинжалом на коллежского советника А.Ф. Апрелева, выходившего из церкви со своей невестой, и тяжело ранил его. Покуситель не пытался бежать и отказался объяснять свои действия в ходе расследования, отсылая полицию за объяснениями к Апрелеву.

         Апрелев же утверждал, что ничего не знает о мотивах Павлова, и тот был немедленно (в течение суток) приговорен за попытку убийства, лишен дворянства и пожизненно сослан в Сибирь на каторгу. Вскоре раскрылось, что несколькими годами раньше Апрелев соблазнил сестру Павлова. От этого романа родилось двое детей. Некоторое время Апрелев выражал намерение жениться, но затем его карьера пошла в гору, и он оставил Павлову, найдя себе богатую невесту. Павлов потребовал, чтобы Апрелев либо женился на его сестре, либо принял вызов на дуэль. Апрелев отказался и от первого, и от второго. Тогда Павлов предупредил своего врага о том, что убьет его, и, когда Апрелев пренебрег его предостережением, совершил свое нападение, якобы сопроводив его следующими словами: «Я здесь, г<осподин> Апрелев, я пришел сюда свести с вами наши прежние счеты. Я предупреждал вас об этом и сдержал свое обещание»²⁴.

        Павлов старательно инсценировал свое покушение так, чтобы оно напоминало дуэль. Он многократно вызывал своего противника. Он предупредил Апрелева о неминуемом нападении, давая ему таким образом возможность защититься. Он набросился на врага с кинжалом, так называемым «благородным» оружием ²⁵. Нападая, он объявил о символическом значении своих действий. Наконец, он отказался защищать себя перед властями и, как было принято в делах чести, пытался скрыть причину конфликта, чтобы защитить честь своей сестры. Современники признали и оценили эти попытки

27
Павлова оформить свое нападение как дуэль. Пушкин изменил свое мнение о Павлове, получив полный отчет о происшествии от своей жены: «То, что ты пишешь о Павлове, помирило меня с ним. Я рад, что он вызвал Апрелева. — У нас убийство может быть гнусным расчетом: оно избавляет от дуэля и подвергается одному наказанию — а не смертной казни» [Пушкин, XVI: 117]. Николай I, несмотря на свое общеизвестное неодобрительное отношение к дуэлям, был также впечатлен и смягчил наказание Павлова, заменив каторгу службой рядовым на Кавказе, с возможностью выслуги. Апрелева же уволили со службы и запретили ему проживать в Петербурге и Москве. Впрочем, оба соперника погибли: Апрелев от ран, а Павлов от увечья, случайно нанесенного ему во время ритуала разламывания шпаги над его головой ²⁶.

        Если Павлов сделал все, что было в его силах, чтобы представить свое нападение на противника как дуэль, то происшедшая в 1832 году ссора между лейтенантом Александром Черновым и поэтом Александром Ардальоновичем Шишковым началась как конфликт чести, а закончилась убийством, не смягченным, как кажется, никакими символическими жестами. Будущий славянофил Петр Киреевский описывает событие в письме поэту Николаю Языкову: «В Твери случилось недели две назад ужасное происшествие: зарезали молодого Шишкова! Он поссорился на каком-то бале с одним Черновым, Чернов оскорбил его, Шишков вызвал его на дуэль, он не хотел идти, и, чтобы заставить его драться, Шишков дал ему пощечину; тогда Чернов, не говоря ни слова, вышел, побежал домой за кинжалом и, возвратясь, остановился ждать Шишкова у крыльца, а когда Шишков вышел, чтобы ехать, он на него бросился и зарезал его»²⁷. Аналогичное описание происшествия дает и А.Я. Булгаков в своем письме от 3 октября 1832 года, ссылаясь при этом на М.Н. Загоскина: «В Твери была ужасная история, рассказывал Загоскин. Офицер Чернов, кажется, сказал что-то на бале о жене Шишкова, племянника бывшего министра, тоже автора. Шишков дал пощечину. Офицер выждал его на крыльце у разъезда и кинжалом заколол, дав четыре раны, потом сам предался губернатору в руки»²⁸. Версии Киреевского и Булгакова несколько отличаются от отчета следственной комиссии, в котором говорится, что Чернов убил Шишкова, когда оба они, в сопровождении нескольких свидетелей, направлялись на квартиру, где стоял Чернов, предположительно намереваясь совершить там примирение ²⁹. Нужно, однако, помнить, что, давая показания официальным лицам, свидетели в целях

28
самозащиты часто говорили о своих попытках примирить противников. Все три отчета сходятся в главном: вместо того чтобы отомстить за бесчестье на дуэли, Чернов предпочел убить обидчика. Ирония состоит в том, что Александр Чернов был братом «образцового» дуэлянта Константина Чернова, героя знаменитой дуэли 1825 года с Владимиром Новосильцевым. Для тех современников, которые не видели различий между убийством на дуэли и обычным убийством, два Чернова слились в один образ мстительного убийцы. Так, Сергей Львович Пушкин писал дочери: «Ужасное событие только что произошло в Твери: молодой Шишков, прелестный поэт, коему Александр некогда посвятил послание, ударом кинжала был заколот на улице г-ном Черновым, который уже убил на дуэли Новосильцева»³⁰.

Дуэльный ритуал

       Различие между обычной дуэлью, нападением Н.М. Павлова и поведением Александра Чернова заключалось в степени соблюдения ритуала дуэли. Чтобы называться дуэлью, действия участников должны были следовать определенному сценарию. Этот сценарий регулировал все стадии дуэли и предписывал четкие роли ее участникам ³¹. Главной целью ритуала было обеспечение участникам равных шансов. Не менее важно было и то, что ритуал разделял во времени ссору и поединок, тем самым отделяя момент спонтанного гнева от того момента, когда противники получали право на защиту своей поруганной чести.

        Для самого существования института дуэли необходимо признание потенциальными дуэлянтами важности соблюдения ритуала. Ранние русские дуэли напоминали обычные драки, разгоравшиеся на месте, часто в отсутствие секундантов и свидетелей. Довольно долго такие стычки преобладали не только в среде провинциального дворянства и грубых армейских офицеров, но также в столицах и в элитных военных частях. Отличие поведения приверженца кодекса чести от поведения забияки видно на примере уже упоминавшегося конфликта между Дашковым и Иевлевым. По сообщению современника, на одном из петербургских балов Иевлев упорно мешал Дашкову танцевать. В конце концов Дашков вынужден был применить силу: он «взял оного за плечи и с места сдвинул». Иевлев оскорбился: «Тут Иевлев начал на князя Дашкова нападать и язвительными словами требовать от него неукоснительной сатисфакции, а сей ответствовал ему тако: "Вы знаете, что я живу
 

29
в доме матери моей, следовательно, в доме, в городе довольно известном, а потому и сатисфакцию желаемую истребовать от меня успеете, да оная и будет вам дана; прошу только перестать теперь бесчинствовать здесь на бале". Князь Дашков, сказав сие, всячески старался удалиться от Иевлева; но сей, распален гневом, презирал просимую отсрочку и, несмотря на многие повторенные князем Дашковым о сем просьбы, преследовал его повсюду, ругал без малейшей пощады и грозил ему мщением»³². Дашков, получивший образование за границей и, по-видимому, убежденный в важности ритуала как защиты от поспешных и легкомысленных вызовов, настаивал на том, чтобы следовать правилам ведения дуэли, не превращая ее в публичный скандал. Это ему удалось: его противник вынужден был отсрочить дуэль и в конце концов принести извинение.

        Согласно Ф. Биллакуа, строгой приверженностью ритуалу была отмечена французская дуэль на ее ранних стадиях. Однако во второй половине XVII века, по мере упадка дуэли во Франции, наибольшее распространение получила спонтанная дуэль-стычка, rencontre: «Около 1600 года начинает чувствоваться какое-то нетерпение среди дуэлянтов. Они все больше и больше жертвовали формой, чтобы повернее достичь содержания: убить или быть убитым»³³. Обратный процесс наблюдается в России, где дуэль устанавливалась посредством постепенного принятия ритуала. На протяжении XVIII века почти все поединки за честь в России представляли собой дуэли-стычки {rencontres), но постепенно ритуал занял в русской дуэли центральное место. В первой четверти XIX века он стал предметом особой заботы, в результате чего некоторые дуэлянты (бретеры) стали следовать правилам даже чересчур педантично—в большой мере для того, чтобы укрепить в обществе уважение к правилам ведения дуэли ³⁴. Бретёры проявляли чрезмерную щепетильность в вопросах чести, дрались на дуэли при малейшей провокации и принимали исключительные меры для вынуждения не склонного драться противника принять вызов. Как и их французские предшественники, они стремились «достичь содержания: убить или быть убитым»; однако они достигали своей цели не путем размывания формы, а настаивая на крайне жестких условиях и на их неукоснительном исполнении. Русские бретёры были, таким образом, не только забияками, но и педантами дуэльного ритуала. Поскольку в практике русских дуэлянтов всегда сохранялись не только спонтанные дуэли-стычки, но и грубые потасовки и кулачные побоища, педантичное бретёрское поведение уравновешивало ситуацию. Оно позволило дуэли оформиться в общественный институт, а в дальнейшем предотвращало ее распад и переход в сферу неконтролируемого агрессивного поведения.

30
        С того момента, как дуэльный ритуал установлен, преднамеренные отклонения от него приобретают символическое значение. Они могут нести сообщение об отношении дуэлянта к кодексу чести и дуэли как институту, отражать его видение ситуации оскорбления, а также его восприятие статуса и поведения противника. Так, например, нетипичное поведение Иевлева могло зарекомендовать его как недостойного дуэлянта, незнакомого с дуэльными установлениями. Однако если его неправильное поведение было предумышленным, оно могло объясняться сомнением в том, что Дашков, готов участвовать в дуэли. В этом случае действия Иевлева можно интерпретировать как попытку добиться дуэли с высшим по социальному положению противником, уклоняющимся от поединка. Последнее не исключено: Дашков так громко настаивал на следовании ритуалу, что в конце концов его конфликт с Иевлевым стал известен императрице Екатерине II, которая запретила им драться и повелела Иевлеву принести извинения.

        Особенно значимым представляется поведение противников во время самого поединка. Дуэлянт, в одностороннем порядке нарушающий условия поединка в своих интересах, рискует, что его сочтут за обыкновенного преступника и он понесет позор и бесчестье. Напротив, ужесточение условий дуэли — в одностороннем порядке (например, выстрел в воздух) или, по взаимному соглашению, для обеих сторон (например, когда противники соглашаются продолжать дуэль до «результата», т.е. до тех пор, пока один из них не будет тяжело ранен или убит) — может быть прочитано публикой как нравственное, философское, личное или даже политическое сообщение.

         Так, например, в дуэли 1857 года между двумя офицерами один отказался стрелять в своего противника, и это великодушие едва не стоило ему жизни. Е.Д. Щепкина, жена актера М.С. Щепкина, рассказывает следующее: «Прежде пришлось стрелять Корсакову. Как взял пистолет, поднял, побледнел и говорит: "Я не могу стрелять, ибо это наверное — убью", и выстрелил вверх. А Козлов молодой прямо в него, в бок. Тот и упал»³⁵. Стреляя в Корсакова, Козлов никоим образом не нарушил дуэльного кодекса: он только воспользовался своим правом выстрела ³⁶. Поведение же Корсакова можно рассматривать как не вполне правильное, поскольку выстрел в воздух, сделанный первым из стреляющих, мог трактоваться как призыв к противнику ответить тем же ³⁷.
 

31
Пуристы дуэльной традиции (Пушкин в дуэли с Кюхельбекером, Михаил Лунин в знаменитой дуэли с Алексеем Орловым) позволяли себе стрелять в воздух только после того, как их противник уже сделал выстрел. Кроме того, отказ стрелять мог быть истолкован и как оскорбление противника — интерпретация, особенно вероятная в данном случае, поскольку Корсаков согласился на дуэль очень неохотно, ссылаясь на плохую репутацию Козлова (как пишет Щепкина, «один мерзавец, а другой хороший. Козлов мерзавец, говорят, а Корсаков славный человек»³⁸). Стремление Козлова отомстить, таким образом, было в порядке вещей. Однако Щепкина понимает нерегулярность поведения Корсакова как знак его особой нравственной добродетели.

         Такая двойственность, позволяющая различные интерпретации, несмотря на четко определенный сценарий, — неотъемлемая особенность дуэли. Как. и в случае любой семиотической системы, значение действий участников обнаруживается только в контексте. Так, А.Ф. Бриген, интересуясь в письме Кондратию Рылееву подробностями дуэли Константина Чернова с Новосильцевым, не решается вынести окончательное суждение до получения исчерпывающих сведений о случившемся: «Несчастная кончина Новосильцева погрузила семейство тестя моего в большую печаль, ибо он был в дружбе с братом жены моей, который служит адъютантом у Сакена. По долгу человечества скорбя душевно о сем происшествии, которое хотя по обстоятельствам своим мне чуждо, но по связям родственным очень мне близко, и зная притом, что весь ход дела сего вам известен, прошу вас, почтеннейший друг, сообщить мне ваше мнение об оном. Будучи извещен о сем происшествии чрез Пряжевского, который, участвуя в оном со стороны Новосильцева, не может быть не пристрастен, да притом зная из других случаев, что Пряжевский не однослов, а даже часто и пустослов, я ему не доверяю, а буду ждать вашего заключения. Новосильцев был человек весьма ограниченный, но добрый, он умер с большой твердостью духа, мать его в отчаянии, аристократический же род его, кажется, равнодушно перенес сей удар, ибо оным его доходы не умалятся, о времена, о люди!»³⁹

         Но даже и тогда, когда все детали известны, остается возможность различных интерпретаций, в зависимости от того, кто «читает» «текст» дуэли. Знаменитые дуэли всегда становились предметом дискуссий, вызывая у современников противоположные мнения. Так, поединок Чернова с Новосильцевым горячо обсуждался современниками, и мнения сильно расходились. Исключительной особенностью этой дуэли было то, что четыре брата и отец Константина Чернова единодушно выразили готовность поддержать его. П.П. Каратыгин (вероятно,

32
следуя рассказам своего отца, П.А. Каратыгина) приводит слова, которые якобы произнес Чернов-старший, обращаясь к своим сыновьям: «Если же вы все будете перебиты, то стреляться буду я!» Для друзей Константина решение его отца подчеркивало всю несправедливость, за которую Черновы стремились отомстить, и демонстрировало их семейный героизм. Рылеев «осыпал восторженными похвалами семейство Чернова». Однако сам Каратыгин находит, что «[у]словия дуэли были — нельзя даже сказать ужасные, но просто бесчеловечные». Другой критик поведения Черновых, Н.И. Бахтин, так объяснял свою позицию Рылееву: «Я бы согласился с вами, если бы это была действительно дуэль, а не гнусная бойня, в которой шансы противников далеко не были уравновешены и пятеро шли на одного». Рылеев обвинил Бахтина в том, что он «льнет к аристократии». В ответ Бахтин предложил ему дуэль — настоящую, «один на один». Рылеев, однако, принес письменные извинения ⁴⁰.

        Нашумевшая дуэль 1823 года между П.Д. Киселевым и И.Н. Мордвиновым, в ходе которой Мордвинов был убит, тоже вызвала множество споров и разногласий. И.П. Липранди приводит один такой спор, в котором участвовали сам Липранди, Пушкин и его кишиневский сослуживец Н.С. Алексеев: «Дуэль Киселева с Мордвиновым очень занимала его [Пушкина]; в продолжении нескольких и многих дней он ни о чем другом не говорил, выпытывая мнения других: что на чьей стороне более чести, кто оказал более самоотвержения и т.п.? Он предпочитал поступок И.Н. Мордвинова как бригадного командира, вызвавшего начальника главного штаба, фаворита государя. Мнения были разделены. Я был за Киселева; <...> Н.С. Алексеев разделял также мое мнение, но Пушкин остался при своем...»⁴¹. Все участники этого спора хорошо разбирались в дуэлях. Их разногласия, таким образом, отражают разнообразие прочтений поведения дуэлянтов, а не недостаточное понимание ими дуэльного ритуала.

         Ритуальный характер дуэли во многом объясняет ту ее особенность, которая так беспокоила приверженцев кодекса чести всех поколений, а именно ее способность лишать участников свободы воли. Как правило, если дуэльной процедуре было уже положено начало, то дальше она развивалась сама по себе, нередко вынуждая участников действовать вопреки своему рассудку, религиозным и нравственным убеждениям и даже первоначальным намерениям. Согласно всем источникам, Алексей Орлов принял вызов Михаила Лунина очень неохотно. Тем не менее он не мог отказаться, прибыл на место дуэли и в конце концов стрелял в противника дважды, едва не убив его.
 

33
Фактически, эта дуэль была полной победой формы над содержанием, поскольку содержание в ней отсутствовало. Один мемуарист указывает как повод отсутствие у Орлова дуэльного опыта: «Кто-то из молодежи заметил шуткой Михаилу Сергеевичу, что А.Ф. Орлов ни с кем еще не дрался на дуэли. Лунин тотчас же предложил Орлову доставить ему случай испытать новое для него ощущение. А[лексей] Федорович] был в числе молодых офицеров, отличавшихся степенным поведением, и дорожил мнением о нем начальства; но от вызова, хотя и шутливой формой прикрытого, нельзя было отказаться»⁴². Другой современник утверждает, что причиной вызова было то обстоятельство, что Лунин «никогда не дрался с Алексеем Федоровичем Орловым»⁴³. Однако как ни ничтожен повод для вызова, после того как он сделан, в права вступает особая логика дуэли, которая отодвигает на второй план нравственные и практические соображения, заставляя дуэлянта неукоснительно следовать дуэльным правилам ⁴⁴.

         Разумеется, русские дуэлянты иногда мирились, но эта процедура была весьма щекотливой, и всегда существовала возможность, что честь противников будет заподозрена. Так, неблагосклонные комментарии вызвало примирение Пушкина с С.Н. Старовым в 1822 году, происшедшее после двух обменов выстрелами и произведенное так, что никто из противников не должен был первым приносить извинений. Один из мемуаристов сообщает, что «так называемая публика, всегда готовая к превратным толкам, распустила с чего-то иные слухи: одни утверждали, что Старов просил извинения, другие то же самое взвалили на Пушкина, а были и такие храбрецы на словах, постоянно готовые чужими руками жар загребать, которые втихомолку твердили, что так дуэли не должны кончаться»⁴⁵. Пушкин вынужден был угрожать сплетникам дуэлью, защищая честь своего противника.

         Русская литература проявляла особый интерес к способности дуэли лишать участников свободы воли. Бестужев-Марлинский в «Романе в семи письмах» и в «Испытании», Пушкин в «Евгении Онегине», Толстой в «Войне и мире», Чехов в «Дуэли» — все пытаются проанализировать «автоматическое» поведение дуэлянтов. Персонажи Толстого, например, даже чувствуют во время дуэли между Пьером и Долоховым присутствие безличной, но непреклонной силы: «Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться» [Толстой, V: 31].

34
            Признавая тиранию кодекса чести, русские писатели размышляли о том, можно ли ей сопротивляться и существуют ли достойные способы отказа от дуэли. Западная литература предлагала ответ, отражающий буржуазный рационалистический взгляд: если будущие дуэлянты признают, что кодекс чести — ложная система ценностей, основанная на предрассудках, то они смогут начать действовать в соответствии со своими истинными убеждениями. Наиболее естественным приверженцем такого подхода представлялась женщина как существо, не подлежащее воздействию извращенной логики дуэли. Письмо Юлии д'Этанж к Сен-Пре, готовому сражаться за ее честь на дуэли с милордом Эдуардом, представляет пример детальной критики кодекса чести как «дикого предрассудка», основанного на ложном понимании чести. Юлия призывает Сен-Пре отвергнуть извращенную логику point d'honneur и отказаться от дуэли. В другом письме она апеллирует к чувству справедливости милорда Эдуарда. Посредничество Юлии позволяет Сен-Пре и милорду Эдуарду увидеть истину, найти выход из конфликта и примириться ⁴⁶.
 

        Русских писателей, за редкими исключениями, не удовлетворял путь, предложенный Руссо. Их персонажи — если, конечно, они люди чести, — хотя зачастую и признают point d'honneur несостоятельным, тем не менее не допускают и мысли о том, что дело чести можно оставить неразрешенным. Они соглашаются с Руссо в принципе, но совету его не следуют. В результате русские литературные дуэлянты обычно испытывают угрызения совести после дуэли, но редко позволяют рассуждениям Руссо повлиять на их поведение до начала поединка. Для них отказ от дуэли — это скорее способ морально уничтожить противника, как это делает Арбенин с князем Звездичем в лермонтовском «Маскараде»⁴⁷. Исключениями являются герои «Испытания» Бестужева-Марлинского, которые экспериментируют с предложенным Руссо способом прекращения дела чести, и «особенные люди» Достоевского — Мышкин и Зосима ⁴⁸.

         В западной литературной традиции женщина получает роль миротворицы в деле чести прежде всего потому, что она не подлежит кодексу чести. Несмотря на то что женщины занимали существенное место в мужских конфликтах, их поведение никак не определялось дуэльным ритуалом. Женщина являлась объектом, а не субъектом дуэли: неверной супругой, соблазненной дочерью или сестрой, изменившей возлюбленной. Современники даже не помнят, как звали ту якобы обесчещенную молодую женщину, из-за которой
 

35
произошла дуэль Чернова с Новосильцевым. В различных свидетельствах она фигурирует то как Мария, то как Аграфена, то как Пахомовна Чернова, а то и просто остается безымянной ⁴⁹. Бесчестье Черновой носило абстрактный характер для всех участников конфликта. В свидетельствах современников ничего не говорится о том, что думала она о поведении Новосильцева и какое впечатление произвели на нее поединок брата и гибель оставившего ее жениха.

          Даже в тех редких случаях, когда женщина брала на себя активную роль, например, поощряя дуэль насмешкой над уклоняющимся дуэлянтом, исправить ситуацию все же должен был мужчина. В эпизоде 1811 года женщина высмеяла мужчину, получившего пощечину, явно подталкивая его к дуэли: «Одна из барынь, смеясь над Михайловым, сказала: "Je l'ai vu et entendu, se souflet a ete bien applique"». Активность женщины здесь оттеняет пассивность Михайлова, уклонившегося от дуэли даже после получения пощечины ⁵⁰.

        Поскольку женщины рассматривались в дуэльном сценарии как аутсайдеры, их взгляд на дуэль принципиально отличался от мужского. В то время как некоторые женщины поддерживали дуэль и разделяли идею чести со своими современниками-мужчинами, другие отвергали ее как институт, заставляющий без надобности страдать всех участников события, но не решающий при этом изначальных проблем. В «Капитанской дочке» Маша Миронова формулирует различие между мужским и женским взглядом на дуэль: «Как мужчины странны! За одно слово, о котором через неделю верно б они позабыли, они готовы резаться и жертвовать не только жизнью, но и совестию, и благополучием тех, которые...» [Пушкин, VIII: 305]. Введение женской точки зрения подрывало статус дуэли как символической процедуры и разоблачало ее жестокую природу.

       Влияние женской точки зрения очевидно в рассказе Н.Б. Басаргина о дуэли Киселева с Мордвиновым. В его воспоминаниях несколько раз воспроизводится точка зрения жены Киселева, Софьи, каждый раз заставляющая Басаргина (и читателя) столкнуться лицом к лицу с трагической сутью разворачивающихся событий. В первый раз это происходит, когда Киселев отправляется на место дуэли. Жена не знает, куда он едет, и продолжает развлекать гостей. Ее невинное веселье вызывает в Басаргине чувство неловкости: «Наступил вечер, собрались гости, загремела музыка, и начались танцы. Мне грустно,  больно было смотреть на веселившихся и особенно на молодую его супругу, которая так горячо его любила и которая,

 

36
ничего не зная, так беззаботно веселилась». Постепенно молодая женщина начинает подозревать, что что-то не так, и Басаргину несколько раз приходится разуверять ее. Он даже разыгрывает для нее спектакль, возвращаясь в дом поздно вечером за бумагами, которые якобы потребовал принести ее муж. Басаргин не скрывает своего сострадания к Софье, описывая не только ее растущую тревогу, но и свои собственные боль и грусть. Эмоциональная окраска в изображении переживаний Софьи особенно видна при сравнении с деловым тоном, в котором выдержаны остальные части отчета Басаргина, — здесь автор ни разу не выдает своего неодобрения развертывающегося конфликта. Когда в заключении рассказа Софья появляется вновь, ее присутствие опять подчеркивает трагическую сторону происходящего: «Подъезжая с Киселевым к Тульчину, мы встретили жену его в дрожках, растрепанную и совершенно потерянную. Излишним нахожу описывать сцену свидания ее с мужем»⁵¹. Таким образом, обращение к точке зрения Софьи Киселевой подрывает мужской взгляд на дуэль как необходимый регулятор личных отношений и обнажает ее жестокую природу, сомнительную логику и подозрительный моральный статус.

         Если в западной литературной традиции статус аутсайдера позволял женщинам останавливать дуэль, то русские рассматривали женское вмешательство — как в жизни, так и в литературе — как нечто неподобающее. При всем своем сочувствии к Софье Киселевой "Басаргин приложил все усилия к тому, чтобы не пустить ее на место дуэли. Сходным образом персонажи-мужчины в «Евгении Онегине» не вводят женщин, в том числе Татьяну, в курс предстоящего события. Соответственно Татьяна не может предотвратить дуэль, и Пушкин специально (хотя и иронически) подчеркивает это:

Когда бы ведала Татьяна,
Когда бы знать она могла,
Что завтра Ленский и Евгений
Заспорят о могильной сени;
Ах, может быть, ее любовь
Друзей соединила б вновь ⁵².
[Пушкин, VI: 124 гл. 6, строфа 18)

        Пушкин последовательно придерживается правила невмешательства своих героинь в дела чести. Лишь одной из них — Маше, жене графа Б***, противника Сильвио, — удается подпасть на место развертывающейся дуэли, но и она бессильна остановить ее.
 

37
        Пессимистический вывод о невозможности остановить дуэль и о нежелательности вмешательства женщин, сделанный поэтом в его литературных произведениях, оказался трагически верным и в реальной жизни. Как известно, Пушкин раскрыл замысел своей дуэли с Дантесом двум женщинам: Е.Н. Вревской и В.Ф. Вяземской. Однако ни та ни другая ничего не сделали для предотвращения дуэли, очевидно полагая такие попытки тщетными или бестактными ⁵³. Более того, согласно позднему рассказу Данзаса, дуэль, быть может, могла бы быть остановлена Натальей Пушкиной, если бы та не была близорука и увидела бы Пушкина, в санях проезжавшего мимо нее к месту дуэли ⁵⁴. Добавим: могла бы, если бы Данзас окликнул Пушкину, чего он не сделал — в полном соответствии с общепринятым взглядом. Рoint d'honneur никак не связывал свободу воли женщины, но зато ей и не было места в процедуре дуэли ⁵⁵.

          В России дуэльный ритуал большую часть времени, когда существовали поединки, бытовал как предание, охраняемое, совершенствуемое и передаваемое из поколения в поколение экспертами дуэльного дела. Когда в 1836-м году появилось «Essai sur le duel» графа Шатовийяра, русские стали использовать его для справок. Русская традиция, однако, была формально кодифицирована только к концу истории дуэли в России: первые русские дуэльные кодексы появились после 1894-го года, когда Александр III легализовал дуэль. В условиях отсутствия письменных руководств в качестве источника информации иногда использовались литературные тексты. В чеховской «Дуэли» ни участники, ни свидетели не помнят точно, что они должны делать. Тогда фон Корен предлагает использовать литературные модели: «Оказалось, что из всех присутствовавших ни один не был на дуэли ни разу в жизни и никто точно не знал, как нужно становиться и что должны говорить и делать секунданты. Но потом Бойко вспомнил и, улыбаясь, стал объяснять. "Господа, кто помнит, как описано у Лермонтова? — спросил фон Корен смеясь. — У Тургенева тоже Базаров стрелялся с кем-то там..."» [Чехов, VII: 446—447].
 

38
 

Дуэль и понятие чести

         В рассказе Чехова неосведомленность героев и их обращение к литературным источникам свидетельствуют о постепенном распаде традиции. Один из героев доходит даже до того, что отрицает значение ритуала в целом. «К чему тут помнить? — сказал нетерпеливо Устимович, останавливаясь, — отмерьте расстояние — вот и все»[Чехов, VI: 446—447]. Разумеется, он не прав: ритуал дуэли не сводим к измерению расстояний. Стержнем дуэльного ритуала является установленный кодекс поведения, и это отличает дуэль чести от обыкновенной потасовки. В каком-то смысле можно сказать, что ритуал дуэли определяет саму идею чести, поскольку затрагивает вопрос о том, что следует считать оскорбительным для дворянина. Именно с этой целью формальный кодекс дуэли определяет и классифицирует оскорбления.

       Сама приверженность ритуалу может пониматься как благородное поведение, в то время как отклонение от ритуала может вызвать обвинения в бесчестности. Происшествие, имевшее место в 1717 году, иллюстрирует центральное значение ритуала для самого понимания дуэли. Хлебов и Барятинский, гардемарины, обучавшиеся во Франции, подрались, и Хлебов «поколол шпагою гардемарина Барятинского...». Поскольку гардемарины не следовали ритуалу дуэли, французский вице-адмирал затруднялся решить, расценивать ли это столкновение как дуэль или как обыкновенную потасовку. Надзиратель гардемаринов, Конон Зотов, пишет в своем письме Петру Великому: «[У] них (французов) таких случаев никогда не бывает, хотя и колются, только честно на поединках, лицем к лицу» [Соловьев, VIII: 513—514; курсив мой — И.Р.}. Первоначальное пренебрежение русских дуэльным ритуалом столкнулось здесь с французской идеей point d'honneur.
 

        Дуэльный ритуал определял честь в узком, техническом смысле, характерном для данной конкретной эпохи и класса, в то время как в более широкой исторической перспективе это слово имеет целый спектр значений и употреблений. Диапазон значений русского слова «честь» простирается от доблести и добродетели до признания социальной значимости, уважения, честности и, в более позднем употреблении, человеческого достоинства ⁵⁶. Примечательно, что слово «честь» может означать как внешнее признание социального статуса или заслуг, так и внутреннее чувство собственного достоинства, хотя в современном узусе преобладает последнее значение.

         Н.Ш. Коллмэнн придерживается мнения, что в допетровской Руси понятие чести охраняло как личность, так и общественный порядок. «[3]ащита чести ознаменовывала достоинство индивидуума, а также личных и социальных (связей, определявших его место в обществе». Далее она утверждает, что честь была эгалитарной и свойственной всем социальным
 

39
классам: «В Древней -Руси, как и в России раннего Нового времени, все индивидуумы — мужчины и женщины, свободные и несвободные — заслуживали элементарного уважения к их личной неприкосновенности, собственности, репутации и человеческому достоинству». Н.Ш. Коллмэнн рассматривает честь как неотъемлемое право всех членов общества: «Как только термин "честь" установился для характеристики личной неприкосновенности индивидуума, он начал постепенно расширяться и, кроме привилегий элиты, стал включать право каждого индивидуума на собственное достоинство». В то же время, Н.Ш. Коллмэнн признает, что понятие чести было относительным и что некоторые московиты наделялись «большей» честью, чем другие, «благодаря своему статусу слуг царевых, православных христиан и законопослушных граждан»⁵⁷. Другой исследователь понятия чести в Московской Руси, Х.В. Дьюи, еще более энергично подчеркивает ее относительный — и внешний — характер: «Они [кодексы законов Московской Руси] ясно дают понять, что цена чести московита определялась скорее его социальным положением или доходом, чем индивидуальными, личными критериями»⁵⁸.

         Думаю, что тезис Н.Ш. Коллмэнн об эгалитарной и личностной природе чести в допетровской России ослабляется соображениями об относительном и внешнем характере этой чести. Будучи эгалитарным (или, скорее, универсальным в том смысле, что члены всех социальных классов имели право на денежную компенсацию за оскорбление чести), допетровское понятие чести носило в высшей степени иерархический характер и отражало не внутренне присущее индивидууму чувство собственного достоинства и даже не личные заслуги, а положение человека на социальной лестнице и, таким образом, его близость к царю как к центру государства и вершине социальной пирамиды. Как утверждает П.О. Бобровский, в уложении 1649 года «каждому разряду лиц присвоена честь, отличная от чести людей всех других разрядов, бесчестье уменьшается по мере увеличения расстояния людей данного разряда от царя, как источника всякой чести в государстве»⁵⁹. Н.Ш. Коллмэнн и сама упоминает об иерархическом распределении чести и указывает на исключительную роль царя ⁶⁰. Соответственно в Московской Руси величина «бесчестья» (штрафа за поруганную честь) определялась прежде всего местом человека в социальной иерархии, а не тяжестью оскорбления. Индивидуальные заслуги человека также явно ценились меньше, чем общественное признание его положения и семейных связей. Таким образом, московская честь была прежде всего

40
признанием ценности человека как члена социальной структуры. Более того, она вовсе не была неотчуждаемой, судя по четко установленным ценам. По выражению Дьюи, «весь корпус статей Судебника 1589 года выглядит как ценник, и ничто другое». Он подчеркивает, что у московитов существовало сильное искушение использовать эту систему для личной выгоды: «В Московском обществе были <...> две группы: истцы, с высоко ценимой "честью", и жаждущие денежных плат судейские, которые могли извлекать выгоду из тяжб о бесчестье. Удивительно ли, что часть тяжб мотивировалась материальной корыстью, а не подлинными соображениями оскорбленной чести?»⁶¹ Торгующий честью не может видеть в ней часть своего внутреннего «я».

         XVIII век был периодом перестройки московской социальной иерархии и дезинтеграции местничества. В соответствии с этим претерпело серьезные изменения и понятие чести. Допетровская система вознаграждения за поруганную честь начала разрушаться. Несмотря на то что законы о бесчестье сохранялись на бумаге до 1852 года, частота и диапазон их применения постоянно уменьшались. Еще более важно то, что сама идея денежной компенсации за поруганную честь постепенно стала презираться той частью дворянства, которая была ориентирована на западные ценности. Все это сигнализировало упадок иерархического и относительного характера чести.

        Более того, появление идеи дворянской чести — то есть чести, принадлежащей исключительно членам одного сословия — ослабило роль царя в ее распределении. Честь как признание заслуг перед царем и отечеством продолжала существовать, но постепенно теряла жесткую связь с чином и социальным положением и начинала ассоциироваться вместо этого с личными заслугами. В конце концов этот сдвиг понятий привел к возникновению концепта службы как почетного долга дворянина. В комедии Якова Княжнина «Хвастун» (1785) добродетельный отец поучает своего сына:

[И| что дворянство есть?
Лишь обязательство любить прямую честь.
Но в чем она? Мой сын, ты это точно знаешь:
Чтоб должность исполнять; а ты не исполняешь.
Ступай в свой полк, служи ты, взяв с меня пример ⁶².

          Это новое употребление предполагало внутреннее чувство долга и подразумевало личный выбор и личную ответственность. Оно также подразумевало, что человек, способный «любить прямую честь», является человеком другого сорта, чем простой народ. Такое понимание чести развивалось по мере формирования послепетровского наследственного
 

41
дворянства и ассимиляции им европейских представлений об особых привилегиях дворянина и о чести как врожденном качестве, обладание которым и давало право на эти привилегии. В конечном счете честь стала мощным инструментом построения дворянством своей сословной идентификации, а затем и оружием в его конфликтах с государем.

          Идея чести как наследуемого и исключительного качества дворянина была в большой степени заимствована из Европы. В XVIII веке она проникала в Россию через многочисленные переводы кодексов поведения, предназначенных для молодых дворян. Так, например, в переводе Василия Тредиаковского анонимного «La veritable politique des personnes de qualite» (1737) честь понимается как неотчуждаемое свойство дворянина: «Лучше бы знатному и благородному человеку весьма лишиться своея жизни, нежели потерять свою честь чрез некоторое бесчесное, или злое дело»⁶³. Такое расширенное понимание чести пред- полагало такие добродетели как честность, мужество и достойное поведение. Сходным образом в переводе Сергея Волчкова (1761) первых трех «разговоров» Эсташа Ленобля «Ecole du monde» честь представлена как врожденная добродетель дворянина, отличающая его от остального человечества: «Природное шляхетство насаждает в дворянах такое великодушие, которого в простых людях весьма трудно сыскать; а сие великодушие подает им желание и любление чести, как первой степени к повышению. К чести для того склонны, что человек находящееся в руках своих от часу больше умножить старается, а честь природное состояние шляхетства»⁶⁴. Хотя Волчков, следуя Леноблю, и сетует на то, что «та же честь» способствует возникновению аристократической гордыни, в целом честь представлена как положительное качество, отличающее дворянина.

        Особенно важную роль в выдвижении идеи чести как принадлежности дворянства играли труды Монтескье. Его утверждение о том, что честь — основа монархии, в то время как страх — признак деспотии (кн. III, главы 7—9 «Духа законов»), побудило русских дворян ускорить ассимиляцию идеи дворянской чести, чтобы отличить себя от несчастных жителей деспотических государств. Утверждение Монтескье повлияло и на Екатерину II, которая поощряла складывание русского дворянства в привилегированное сословие, преданное государю. В то же время принадлежащая Монтескье «сардоническая» (по выражению Дж.А. Келли) трактовка «чести его времени» осталась не замеченной русским читателем ⁶⁵. Представители формирующегося дворянства, ориентированного на западные ценности, свидетели и агенты расширения молодой российской империи, были гораздо менее критичны к понятию дворянской чести, чем Монтескье — аристократ, наблюдавший начало развала французской монархии.

42
       Новое значение слова «честь» (внутреннее качество дворянина, отличающее его как нравственного человека и слугу отечества) сосуществовало с другими новыми значениями этого слова, касавшимися «правильного» поведения, ожидаемого от дворянина. «Наука быть учтивым», анонимно переведенная в 1774 году с французского, дает, должно быть, наибольшее разнообразие употреблений слова «честь» и его производных, многие из которых характеризуют особую манеру поведения, подобающую дворянину. Наряду со словом «честь» в этом переводе употребляется как его синоним и слово «честность», в то время не вполне еще утвердившееся в своем современном значении. В употреблении переводчика слова «честь/честность» прежде всего обозначают вежливость. Например, дружеское общение есть «честная некоторая вольность». Слова «честь/честность» также используются для обозначения хороших манер. Например, позволяя плеваться, кашлять, чихать, есть и пить, «честность требует, чтобы мы отправляли сии действия как можно искуснее, то есть несходственее со скотами». Близким по смыслу является и употребление слов «честь/честность» в значении «скромность»: она требует от людей скрывать наготу, так что человек, открывающий «в присутствии других то, что не долженствует быть открыто...», по определению является бесчестным человеком. Неприличное поведение и нескромные выражения также действуют «против честности, так сказать, и против стыдливости натуры». В то же время слово «честь» может обозначать высокое социальное положение, демонстрируя таким образом остаточную связь с допетровским употреблением: «Ето есть противно учтивости, когда кто скажет другому, который его честнее, чтоб он накрыл голову»⁶⁶.

         «Наука быть учтивым» не является, однако, уникальной по разнообразию употреблений слова «честь». В другом переводном труде, «Экономия жизни человеческой» (1765), это слово может означать как соблюдение приличий (ср., например, выражение «бесчестный вид»), так и признание и славу («Есть ли твоя душа жадна к чести, ежели твое ухо любит слышать хвалу...»)⁶⁷. Такой разнобой в употреблении слова «честь» в XVIII веке указывает как на быструю ассимиляцию его новых значений, так и на эволюцию старых. Этот разнобой отражает также появление двух аспектов в понимании чести как врожденного.
 

43
качества дворянина: с одной стороны, «честь» начинает обозначать внутренний нравственный императив («прямая честь» княжнинской проповеди), а с другой — формальное признание ценности другого человека, выражаемое посредством учтивого обращения. Оба значения были необходимы для формирования кодекса чести и ассимиляции идеи point d'honneur.

          Чрезвычайно существенно, что в XVIII веке честь становится абсолютным качеством. В отличие от иерархической и относительной чести Московской Руси честь в XVIII веке не имела градаций: дворянин был либо честным, либо бесчестным. Все честные дворяне, таким образом, обладали равным — а именно максимальным — «количеством» чести. Понимание чести как абсолютного качества, в равной степени свойственного всем честным дворянам, было необходимой предпосылкой для возникновения дуэли, поскольку дуэль чести могла происходить только между равными ⁶⁸. Таким образом, честь стала мерой равенства внутри привилегированного сословия. Тем не менее следы иерархии чести, поддерживаемой иерархической природой российской послепетровской бюрократии, сохранялись в культурном сознании русских и влияли на историю дуэли в России. История ассимиляции дуэли в большой степени была историей борьбы за равенство внутри русского дворянства. Ответ на вопрос о том, в какой степени русское понятие чести дворянина соотносилось с французским point d'honneur (и вообще с европейской идеей аристократической чести), остается спорным. Герцен и Достоевский, например, серьезно сомневались в том, что русские вполне уловили смысл этого понятия. Сомнения Герцена отразились в использовании отрывка из «Персидских писем» Монтескье в качестве эпиграфа к статье 1848 года («Несколько замечаний об историческом развитии чести») о чести и дуэли. Монтескье (вернее, его герой) говорит, что европейское понятие чести находится за пределами неевропейского понимания: «Мне трудно объяснить тебе, что это такое (дело чести), потому что у нас нет соответствующего понятия» [Герцен, II: 151, цитируется письмо 90]. Достоевский выразил свой скептицизм в «Зимних заметках о летних впечатлениях» и в «Записках из подполья». Впрочем, он не слишком сокрушался по поводу неспособности русских полностью ассимилировать point d'honneur, поскольку отдавал предпочтение русскому видению чести и дуэли перед европейским.

        Разумеется, кодекс чести в России отличался от европейской модели. Он был ассимилирован на иной стадии исторического развития и функционировал в другом социальном контексте, временами в специфически русских формах. Он также выполнял некоторые функции, специфические для России.

44
Тем не менее русская версия дворянской чести была настолько близка к европейской, что существовала возможность дуэлей между русскими и европейцами. Таким образом, обладая рядом национальных черт, русская дуэль чести представляла собой ответвление европейской дуэльной традиции. То, что русское дворянство усвоило западную традицию дуэли, ясно демонстрирует принятие дворянами европейских моделей поведения.

Социология и идеология русской дуэли

           Дуэль в России и появилась, и исчезла позже, чем в других европейских странах, за исключением Германии. Она была пересажена на русскую почву в то время, когда происходили сложные социальные процессы, формировавшие послепетровскую Россию. Особенно важно, что ассимиляция дуэли совпадала во времени с оформлением дворянства в привилегированное сословие, стремящееся к автономии от государства. Это был двусторонний процесс, инициированный одновременно и русскими государями, и самим дворянством: государи нуждались в служилом дворянстве с особенной сословной идентификацией, а дворянству эта идентификация нужна была для того, чтобы обеспечить независимость и утвердить свои привилегии. В идеале русские государи хотели создать благородное сословие, преданное царю и отечеству и служащее им охотно и честно. С этой целью они продвигали идею чести как корпоративной преданности службе. Однако идея служебной чести породила понятие личной чести дворянина и дуэль, благодаря которым укрепилась идея личности и личных прав. Понятие чести стало определять, таким образом, не только корпоративное, но и личное достоинство дворянина. Дуэль чести позволила регулировать отношения между индивидуумами внутри привилегированного сословия.

         Дуэль традиционно была оружием в борьбе за власть между дворянством и государем. Ф. Биллакуа замечает, что во Франции «[т]аково было политическое значение дуэлей: одновременно агрессивный вызов властелину, отказ подчиняться его приказаниям — и отказ взять власть или участвовать в его системе властных отношений. Дуэль требует от короля, с одной стороны, быть королем, а с другой стороны, вести себя как подобает дворянину»⁶⁹. С некоторыми поправками наблюдения Ф. Биллакуа можно отнести и к России. Если во Франции дуэль в основном уравновешивала взаимоотношения между
 

45
государем и дворянством, то в России она функционировала больше как инструмент дворянской эмансипации. Отправляясь на дуэль, русский дворянин провозглашал свою независимость от государства и свое право разрешать некоторые конфликты без участия государя. В стране, где веками урезалась автономия личности, такой акт имел более серьезные последствия, нежели обычный протест дворянства против государя. Он фокусировал внимание русских на вопросе личных прав и заставлял их думать о том, как эти права защитить.

           Способность дуэли определять и защищать личные права была тем более важной, что формирование и эмансипация дворянского сословия в России проходили параллельно с другим кардинальным изменением в социальной структуре страны: формированием двух наций в пределах одной — тех двух классов, которые Константин Аксаков с горечью называл «публика» и «народ»⁷⁰. Дуэль оставалась принадлежностью «публики», то есть образованной части русских — сначала дворян, а впоследствии также и образованных разночинцев, которые усвоили дуэль как с целью утвердить себя в качестве равных с дворянами, так и для защиты своих личных прав. Если в Европе бывали отдельные дуэли между представителями необразованных сословий (солдатами и горожанами), то в России простые люди не только никогда не практиковали дуэль, но и зачастую не понимали ее смысла ⁷¹: Сама идея сословной чести и личного достоинства, которые можно восстановить с помощью символического акта, была им глубоко чужда. Пушкин комически изображает это непонимание в «Капитанской дочке». Капитанша Миронова, женщина простого происхождения, рассказывает о Швабрине, переведенном в гарнизон за дуэль: «Швабрин Алексей Иваныч вот уж пятый год как к нам переведен за смертоубийство. Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собой шпаги, да и ну друг в друга пырять; а Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях!» [Пушкин, VIII: 295]. Отсутствие общности в интерпретации дуэли одновременно отражало и поддерживало различные представления «публики» и «народа» о чести, достоинстве и личном пространстве. Не будучи, разумеется, причиной социальной дивергенции, дуэль тем не менее поддерживала разрыв в представлениях о личности и ее правах внутри русской нации.
 

46

         Раскол между практиковавшим дуэль европеизированным меньшинством и национальным большинством, не понимавшим ее смысла, помешал русским выработать эффективную идеологическую оппозицию дуэли. В Западной Европе буржуазные идеологи, начиная с Паскаля, энергично разоблачали дуэль как предрассудок, не имеющий рационального основания. Их критика была достаточно успешной и способствовала отмиранию аристократической дуэли чести ⁷². В России же не образовался средний класс, способный эффективно критиковать дуэль: представители неблагородных сословий, включая и экономически влиятельное купечество, редко могли сравниться с дворянами по образованию и влиянию на общественное мнение.

         Позднее, в середине XIX века, образованные разночинцы предложили свою собственную критику дуэли и дуэльного кодекса как институтов, бесполезных для нового поколения, культивирующего рациональный подход к межличностным отношениям. «Новые люди» Чернышевского высмеивают символизм дуэли и в случае личного оскорбления предпочитают демонстрировать физическое превосходство. Лопухов бросает толкнувшего его господина в грязную канаву, а Кирсанов хватает своего оскорбителя за горло. Литературные «новые люди» считают грубую физическую силу более рациональным и эффективным средством утверждения личного достоинства, чем символическая агрессия дуэли ⁷³. Однако разоблачение «новыми людьми» дуэли как набора пустых условностей, не имеющих рациональных оснований, оказалось недостаточным для того, чтобы подорвать увлечение русских дуэлью. Более того, в конечном итоге «новые люди» и сами не смогли отказаться от дуэли. Базаров — яркий литературный пример. Реальные же случаи участия разночинцев в дуэлях рассматриваются далее в главе 2. Способность дуэли охранять человеческое достоинство сделала ее слишком ценной для русских (даже тех, которые считали себя рационалистами), чтобы от нее отказаться: они видели в ней наилучшую, а возможно, и единственную, гарантию личных прав.

         Исторически появление дуэли в Европе совпало с появлением концепта индивидуума, имеющего личные права. Дуэль чести появилась как частный путь к решению конфликтов между двумя личностями. Из открытого поединка, санкционированного монархом, дуэль превратилась в частный поединок, демонстрирующий неповиновение монарху. Дуэль стала внеположенным закону средством охраны личности, она защищала и даже определяла личное пространство индивидуума. Она выполняла свою функцию до тех пор, пока не утвердились законы, защищающие личные права. Функция дуэли как защиты личных прав была особенно важна в России, поскольку закон предлагал индивидууму слабую и ненадежную защиту. Отвечая  специфическим нуждам русских, дуэль чести подчеркивала важность личного пространства индивидуума — прежде всего его личной неприкосновенности. Дуэль в России помогала и формулировать идею личных прав, и защищать эти права.
 

47

       Центральное место, занимаемое дуэлью в контексте важных психологических, социальных и политических проблем, а также и ее тенденция захватывать функции других институтов придали поединку особенный вес в русской культурной традиции. Благодаря своей способности обеспечивать автономию и свободу действий индивидуума дуэль стала в России излюбленным средством урегулирования личных конфликтов. В этом смысле можно говорить о перенесении западных моделей поведения на русскую почву. В то же время дуэль доказала свою полезность в решении специфически русских проблем, особенно проблемы неуважения к личному пространству индивидуума. Она также оказалась достаточно гибкой для того, чтобы в какой-то степени сохранить допетровское отношение к личному пространству и телесной неприкосновенности. Дуэль одно- временно трансформировала традиционные национальные модели поведения и приспособила себя к ним. Таким образом, она оказалась способной удовлетворить специфически русские нужды. Прежде чем говорить об отличительных особенностях русской дуэли, мне хотелось бы сделать обзор ее развития в России на протяжении двух с лишним столетий.

 

ГЛАВА 2

Краткая история дуэли в России

Дуэль до начала Павловского царствования

 
Несмотря на все трудности, которые возникают при сборе фактов, касающихся дуэли, все же представляется возможным хотя бы в общих чертах дать краткий очерк ее истории в России ¹. Дуэль не имела корней в русской традиции, и, таким образом, она является полностью заимствованным институтом. Средневековая Русь, не имевшая развитого института рыцарства, не знала ни турниров, ни поединков в специально отведенном государем месте, из которых на Западе выросла дуэль чести ². В России существовал институт судебного поединка — так называемое поле. Однако и это явление, осужденное церковью и государством, полностью исчезло к XVII веку. Более того, поле было демократическим, а не аристократическим, институтом и апеллировало к идее высшей справедливости, а не к идее чести ³. Таким образом, история дуэли в России является историей заимствования русскими иностранных моделей поведения, и при этом заимствования выборочного. Например, студенческая дуэль в России была практически неизвестна: она существовала только в студенческих сообществах в Дерптском (Тартуском) университете, где следовали немецким моделям, и между их малочисленными русскими подражателями ⁴.

         Первыми дуэлянтами на русской земле были иностранцы. Жак Маржерет, капитан иноземных телохранителей Бориса Годунова (а позднее — Лжедмитрия I), сообщает в своих мемуарах, что во время своей службы в России он наблюдал дуэли между иностранцами, имевшие место, несмотря на суровый запрет и угрозу жестоких наказаний ⁵. С.М. Соловьев упоминает о дуэли между генералом Патриком (Петром Ивановичем) Гордоном (шотландцем на русской службе) и майором Монтгомери: «Хотя десятские Немецкой слободы получали наказ — беречь накрепко, чтобы не было поединков, однако служилые иноземцы мало обращали внимания на это запрещение. Гордон в 1666 году имел поединок с майором Монтгомери: поссорился с ним у себя на пирушке, которую давал у себя в царские именины» [Соловьев, VII: 171].

49
        Между русскими, однако, дуэли неизвестны, и сама идея point d'honneur и формализованного поединка оставалась им вполне чуждой вплоть до самого конца XVII века. Петр Толстой, наблюдавший дуэль в 1697 году в Польше, отнесся к увиденному (равно как и к парламентским прениям) с крайним изумлением и неодобрением. Он воспринял поединок скорее как пример грубости и дикости польских варваров, чем как формализованную процедуру, призванную разрешить личные или политические разногласия: «Воистину и поляки делом своим во всем подобятца скотине, понеже не могут никакого государственного дела зделать без бою и без драки, и для того о всяких делех выезжают думать в поле, чтоб им пространно было без размышления побиваться и гинуть»⁶.

         Постепенно, в ходе контактов с европейцами как в России, так и за границей, русские привыкали к идее дуэли. Борис Куракин был свидетелем дела чести в Риме в 1707 году и оставил о нем вполне нейтральный по тону рассказ в своем дневнике. Не давая событию никакой оценки, он сообщает об обстоятельствах ссоры между двумя высокопоставленными лицами, кареты которых не смогли разъехаться на узкой улочке: «И потом тот принц Дармштат просил сатисфакции, ничего не мог получить, только что тот кучер на некоторыя недели от дому отказан. И хотел идти на дуель <sic!>, только не пошел»⁷.

           Несмотря на постепенное принятие идеи дуэли, на практике русские в XVIII веке прибегали к ней редко и неохотно. На протяжении большей части столетия число дуэлей оставалось очень низким. Архивы Министерства военно-морского флота показывают, что за период с 1700 по 1710 год министерство расследовало обстоятельства всего-навсего двух дуэлей. Одна из них только упоминается в описании архива. Другая произошла в Воронеже в 1706 году между капитанами Андреасом де Куром и Иваном Петровым. Дуэлянты были в конце концов освобождены из-под стражи и взяты на поруки⁸. В 1717 году состоялся поединок между Хлебовым и Барятинским, упомянутый нами в первой главе.

          В ноябре 1734 года в Охотске лейтенант-моряк Михаил Плаутин поссорился с бывшим обер-прокурором Сената, а в то время начальником Охотского порта, Григорием Скорняковым-Писаревым, сосланным туда Александром Меншиковым после смерти Екатерины I. Предметом ссоры было авторство некоего учебника по геометрии: Писарев утверждал, что книга написана им, а Плаутин, известный своей задиристостью, дразнил его, утверждая, что геометрию сочинил не Писарев,  а Евклид. Они обнажили шпаги, но не дрались. Позднее Плаутин сообщил о ссоре властям ⁹.

50

         Екатерина II упоминает в мемуарах дуэль 1752 года между Захаром Чернышевым и Николаем Леонтьевым. Новость об этой дуэли, поводом к которой послужила ссора из-за карт, повторяла вся столица, «благодаря многочисленной родне того и другого из противников». Чернышев был тяжело ранен, а Леонтьев взят под арест, однако по выздоровлении Чернышева «дело замяли»¹⁰.
 

         Еще показательней, чем малочисленность дуэлей, была их сомнительная природа: часто неясно, расценивать ли эти столкновения как дуэли или же просто как драки с использованием холодного оружия. Чисто терминологически они не могут даже называться rencontres, поскольку rencontre — это редуцированная версия формальной дуэли, подразумевающая наличие уже устоявшейся традиции, которая отсутствовала в России XVIII века. Поединок Хлебова с Барятинским, поставивший в тупик французские власти, был типичным в этом отношении. Другое подобное столкновение описывает Иван Неплюев. Оно произошло в 1718 году между двумя молодыми людьми, посланными в Неаполь изучать морское дело. В этом случае, однако, исход был трагическим: один из соперников был убит. Неплюев цитирует показания второго участника поединка, обвиненного в убийстве: «Василья Самарина я, Алексей Арбузов, заколол по сей причине: пошли-де мы оба из трактира в третьем часу ночи, и Самарин звал меня в свою квартиру табаку курить, а на дворе схватил он меня за уши и, ударив кулаком в лоб, повалил под себя и потом зажал рот, дабы не кричал; а как его, Васильев, перст попался мне в рот, то я его кусал изо всей силы; а потом просил у Самарина, чтобы меня перестал бить и давить, понеже он <sic!> пред ним ни в чем не виновен, на что ему Самарин ответствовал: "Нет, я тебя не выпущу, а убью до смерти". Почему я, Алексей, принужден был, лежа под ним, левою рукою вынуть мою шпагу и, взяв клинок возле конца, дал ему три раны, а потом и четвертую; почему он, Самарин, с меня свалился на сторону, отчего и шпага моя тогда переломилась; а я, вскоча и забыв на том месте парик и шляпу, побежал прочь, а потом для забрания сих вещей назад воротился и, увидев Самарина лежаща бездыханна, побежал на свою квартиру и пришед на оную, кафтан свой замывал и назавтра к балбиру шпагу затачивать ходил»¹¹.

          Несмотря на наличие многих характерных компонентов rencontre, этот поединок нельзя назвать дуэлью на месте. Хотя конфликт между участниками назревал давно, они никогда не пытались разрешить его посредством формальной дуэли. По свидетельству Неплюева, «у них наперед сего [рокового
 

51
поединка] ссоры и драки были в Венеции, в Корфу сея зимы, и Алексей Арбузов после драки в Корфу говорил: "Ежели де Василий Самарин напредки будет меня бить, то я его заколю, понеже я с ним драться не смогу"»¹². Из контекста явствует, что Арбузов не имеет в виду, что дуэль для него неприемлема, а просто боится физического превосходства Самарина и намерен поэтому использовать оружие для самозащиты.

         Использование холодного оружия в драке было хорошо известным правонарушением в допетровской Руси: законы и Киевской, и Московской Руси содержали статьи по этому поводу. Уложение 1649 года также запрещает обнажать оружие, особенно на «государевом дворе» или в присутствии царя ¹³. Тем не менее обнажение оружия было редким событием в допетровской России — по крайней мере, по сравнению с Европой. Да и само ношение оружия знатью не было в обычае. Так, Маржерет объясняет отсутствие поединков в Московии начала XVII века тем, что русские «ходят всегда безоружные, исключая военного времени, или путешествия»¹⁴. Под поединками здесь Маржерет, очевидно, подразумевает rencontres, поскольку для заранее условленной дуэли не требовалось бы постоянно иметь оружие при себе. Таким образом, использование в драке холодного оружия было новым явлением среди послепетровского дворянства, для которого ношение шпаги стало обязательным. Оно может рассматриваться как шаг к усвоению формальной дуэли.

          Однако решающим препятствием к усвоению дуэли оставалось то, что в России не просто не было формальной процедуры поединка, но отсутствовало ясное представление о point d'honneur. И.Г. Фоккеродт, секретарь прусского посольства в России в 1720—1725 годах, пишет о том пренебрежении, которое русские испытывали по отношению к европейской идее чести: «Ни одно из иностранных изобретений не смешит русских до такой степени, как любые разговоры о чувстве чести и попытки убедить их делать или не делать что-либо во имя чести». С этим пренебрежением он связывает нежелание русских усвоить дуэль: «От того-то Петр 1-й ни при одном своем Указе не нашел такой охотной покорности, как при запрещении поединков, да и по сю пору никто из Русских офицеров не подумает требовать удовлетворения в случае бесчестия, нанесенного ему равным лицом, а строго следует предписанию Указа о поединках, повелевающего оскорбленной стороне подавать в подобных обстоятельствах жалобу, а потом виноватому всенародно просить у него прощения и восстановить его честное имя; просителю нечего и заботиться об

52
упреке за то от своих земляков»¹⁵. Таким образом, драки на шпагах отражали скорее вспыльчивость и несдержанность русских дворян, чем растущее чувство личной чести. Характерно, что антидуэльное законодательство XVIII века признавало это различие и угрожало потенциальным дуэлянтам более суровым наказанием, чем участникам обыкновенной драки ¹⁶.

          Редкость формальных дуэлей подтверждается их отсутствием в элитных гвардейских войсках. В биографиях офицеров кавалергардского полка, сформированного в 1724 году, упоминаются многочисленные драки с употреблением шпаг, однако вплоть до начала XIX века не зафиксировано ни одной правильной дуэли. Типичны следующие случаи. В 1755 году офицер Никита Максин, «будучи пьян, пришел в дом гр. К. Г. Разумовского, обнажа шпагу, рубил по стеклам и бил палкой людей»¹⁷. В тот же день другой офицер, Тарас Долгой, «напившись безобразно пьян, забыл офицерскую честь, чинил самые подлые поступки. <...> Долгой не только бранил [барабанщика] Островского непристойной бранью, но, выхватя из ножен тесак, замахнулся им на Островского...»¹⁸ Сходным образом Петр Замятин во время ссоры со своим сослуживцем Савиным угрожал его заколоть ¹⁹. Характерно, что в этих ссорах «благородное» оружие легко заменялось куда менее благородным — топорами, вилками и даже зубами. Так, Егор Хлопотов в пьяной драке угрожал «всех переколоть» вилками, а Михаил Пузанов, также в пьяном, виде, сначала хотел «рубить» офицера, пытавшегося арестовать его, а затем «хотел зубами съесть» другого офицера ²⁰. Особняком в этой вакханалии пьяных драк стоит неудачная попытка поручика Куколь-Яснопольского в конце 1770-х годов вызвать на дуэль своего командира Семена Зорича. Зорич не принял вызова, а Куколь был судим за нарушение субординации ²¹.

          Формальная дуэль стала постепенно входить в употребление ко второй половине XVIII века — по меньшей мере, она стала более понятна русским. Так, 5 декабря 1764 года Семен Порошин обсуждал дуэль с Великим князем. Отмечая противозаконный характер дуэли, он все-таки признавал, что «со всем тем бывают иногда случаи, где подлинно по принятым нашим мнениям, честь обязывает вынять <sic!> шпагу». Порошин говорит о дуэли как об обычае широко известном, хотя, по его мнению, устарелом и распространенном преимущественно за границей ²².

53
        Впрочем, постепенно накапливались и отечественные примеры. В 1775 году князь Петр Голицын должен был драться на заранее условленной дуэли, но, по некоторым сведениям, не смог дождаться, пока пистолеты будут заряжены, набросился на своего противника со шпагой и был убит ²³. В 1787 году, помимо неудачной попытки Иевлева вызвать Дашкова, по некоторым сведениям, граф Ф.Е. Ангальт, начальник Кадетского корпуса, вызвал на дуэль Григория Потемкина ²⁴. Сергей Глинка сообщает также и о том, как он в начале 1790-х годов поссорился со своим соучеником по Кадетскому корпусу. Эта ссора чуть было не закончилась дуэлью и стала причиной ареста однокашников²⁵.

         Таким образом, в конце XVIII века, через сто лет после первого знакомства с идей point d'honneur и дуэлью, русские наконец были готовы их усвоить. Екатерина II ответила на рост числа дуэлей «Манифестом о поединках», опубликованным 27 апреля 1787 года.
 

Отношение русских к дуэли: Pro et contra

        Почему же русские так медленно и неохотно принимали дуэль? Помимо очевидной причины — отсутствия национальной традиции — существовали и другие факторы, замедлявшие этот процесс. Один из них — суровые наказания, предусмотренные за дуэль российским законодательством. В течение всего XVIII века правительство настойчиво пыталось поставить дуэль вне закона, суля драконовские наказания как за формальные дуэли, так и за rencontres. Наиболее суровыми были антидуэльные законы Петра I, принятые превентивно, еще до того, как дуэль появилась в России. Указом от 14 января 1702 года Петр решительно воспрещал любые виды вооруженных столкновений: «Всем обретающимся в России и выезжающим иностранным, поединков ни с каким оружием не иметь, и для того никого не вызывать и не выходить: а кто вызвав на поединок ранит, тому учинена будут <sic!> смертная казнь; ежели ж кто и небыв на поединке, поссорясь, вынет какое оружие, на другого замахнется, у того по розыску отсечена будет рука»²⁶. Запрет на дуэль был закреплен в 1706 году документом «Russisches Kriegs-reglement» (так называемым «Кратким Артикулом»), провозглашавшим смертную казнь и за дуэли, и за вооруженные столкновения, независимо от их исхода ²⁷. В «Артикуле воинском» 1716 года получают подробное разъяснение наказания, предусмотренные для дуэлянтов: «Кто против сего [запрещения] учинит, оный всеконечно, как вызыватель, так кто и выдет, имеет быть казнен, а именно:

54
повешен, хотя из них кто будет ранен или умерщвлен, или хотя оба не ранены от того отойдут. А ежели случится, что оба, или один из них в таком поединке останется, то их и по смерти за ноги повесить». Специальная глава «Артикула», «Патент о поединках и начинании ссор», угрожает наказанием не только за участие в реальной дуэли (смерть обоим дуэлянтам и секундантам), но и за простое намерение драться (увольнение со службы и частичная конфискация имущества для всех участников). Даже ординарец, передавший вызов, должен был подвергнуться наказанию шпицрутенами. В то же время «сатисфакция» и награда были обещаны подавшему иск в военный суд. В военно-морском уставе 1720 года Петр подтвердил запрещение дуэлей («Все вызовы и поединки запрещаются») и опять угрожал смертной казнью всем участникам ²⁸. Этими жесткими мерами Петр демонстрировал как решимость не дать дуэли укорениться в России, так и твердую уверенность в праве государства регулировать все сферы жизни подданных.

        Екатерина Великая ввела более реалистичные — и, следовательно, потенциально более действенные — законы о дуэли. В своем «Наказе Законодательной Комиссии» она проводила различие между оскорбителем и оскорбленным, предлагая наказывать только агрессора, а не казнить всех без разбора, включая второстепенных участников ²⁹. «Манифест о поединках», подтверждая запрет на дуэли, предписывал сравнительно мягкие наказания для нарушителей, такие, как отставка и исключение «из общества Дворянства». Более того, под влиянием статей о дуэли и чести во французской «Энциклопедии», к которой она обращалась за справками при работе над «Манифестом», Екатерина рассматривала дуэль не как политическое преступление, а как преступление против личности, подлежащее, в случае смертельного исхода или увечий, обычному уголовному преследованию. Только повторные дуэли рассматривались как «нарушение мира и спокойствия» и подлежали наказанию лишением чинов и дворянства и ссылкой в Сибирь. В «Манифесте» также делалась попытка определить, что является оскорблением чести, и предписывалось разрешение подобных конфликтов с помощью посредников ³⁰.

          Законодательное запрещение дуэлей, однако, не смогло предотвратить их распространения в России. В этом русское правительство оказалось не более эффективным, чем правительства других стран. Более того, суровые на бумаге, русские антидуэльные законы редко применялись всерьез. История Кавалергардского полка показывает, что драки с применением холодного
 

55
оружия — а они были очень частыми — почти никогда не наказывались в соответствии с законом. Исключением выглядит случай середины 1740-х годов, когда на капитана Киевского драгунского полка Карла Штемпеля напали несколько кавалергардов и в ходе ссоры он обнажил шпагу. За это нарушение Штемпель был судим и приговорен к отсекновению руки. Однако и он был помилован ³¹.

         Непропорциональная суровость антидуэльных законов являлась отчасти причиной их недостаточной эффективности. Радищев утверждал, что даже екатерининские — как мы знаем, сравнительно мягкие — законы были невозможны для соблюдения и поэтому бесполезны: «[У)законение о поединках императрицы Екатерины II весьма строго и жестоко и надлежит его отменить, ибо не имеет желаемого действия, поелику обычай законоположение сие осмеивает, и правительство тогда разве известно бывает о поединках, если следствия их бывают несчастны» [Радищев, III: 154—155].

         Парадоксальным образом суровость законов против дуэлей в конечном счете способствовала их распространению, поскольку, по сути дела, ставила дуэль выше закона и таким образом придавала ей статус героического поступка, акта неповиновения. Это не значит, однако, что русские в XVIII веке противились идее закона вообще. Напротив, они досадовали на неэффективные антидуэльные законы именно потому, что такие законы не предоставляли ни надлежащих правовых механизмов урегулирования межличностных отношений, ни защиты от личных оскорблений. Они поневоле чувствовали себя вынужденными прибегать к дуэлям.

         В то же время некоторые аспекты законодательной политики правительства благоприятствовали распространению дуэлей тем, что стимулировали появление кодекса чести. Так, военное законодательство Петра продвигало идею чести, предписывая наказания, нацеленные на лишение чести. «Толкование» к главе 53 Генерального регламента 1720 года демонстрирует логику, стоящую за такими наказаниями: «Никакое воздаяние так людей не приводит к добру, как любление чести, равным же образом никакая так казнь не страшит, как лишение оной»³². В главе 53 рассматривается наказание, приводящее к наибольшему позору, — шельмование, процедура, включающая прибивание гвоздями над виселицей доски с именем нарушителя, разламывание его шпаги палачом или провозглашение нарушителя вором или шельмой (от польского szelma «мошенник, плут»). Шельмование лишало человека его гражданских прав и практически ставило его вне общества: «А кто когда ошельмован или в публичном наказании был, оный в службу его

56
величества допущен да не имеет быть, ниже сообщения какого с ним кому иметь по изображению как следует. 1. Ни в какое дело ниже свидетельство не принимать. 2. Кто такого ограбит, побьет или ранит, или что у него отнимет, у оного челобитья не принимать и суда ему не давать, разве до смерти кто его убьет, то яко убийца судитися будет. 3. В компании не допускать и их не посещать и, единым словом, таковыи веема лишен общества добрых людей, а кто сие преступит, сам имеет наказан быть лишением чина и галерною работаю на время»³³.

         В задачу Петра не входило, конечно, формирование представлений о корпоративной или личной чести дворянина: он хотел связать идею чести с идеей служения дворянства государству.. Он подчеркивал важность Табели о рангах как системы распределения чести в соответствии со службой: «[Д]абы тем охоту подать к службе, и оным честь, а не нахалам и тунеядцам получить...»³⁴ Сходным образом правильно распределяемое бесчестье должно было отбить охоту к нерадивой службе.

         Законы Петра были предназначены для военных и применялись в равной степени ко всем рангам, но со временем они стали касаться в большей степени офицеров, то есть дворянства. Более того, при отсутствии гражданского законодательства военные установления Петра использовались и в гражданских делах, относясь, таким образом, ко всему дворянскому сословию ³⁵. Итак, хотя петровское законодательство стремилось сформировать ревностных слуг государства, а не hommes d'honneur, в более широкой временной перспективе оно способствовало привитию европейской идеи чести, а вслед за тем и дуэли.

          Дальнейшую поддержку и оформление идея дворянской чести получила в екатерининском законодательстве. Существенно, что Екатерина специально рассматривала вопрос о личной чести дворянина. В ее «Наказе» утверждается право дворянина на защиту своей личной чести: «[А] невиноватым объявить принужденного защищати честь свою, не давши к тому никакой причины»³⁶.. Екатерина не указывает прямо, каковы средства этой защиты, но употребляемая ею терминология наводит на идею о дуэли. Хотя пункты ее «Наказа» и не были проведены в жизнь, но они были достаточно широко известны, чтобы можно было говорить об их идейном влиянии. Екатерина также размышляла о классовой природе дуэли, которая, по ее мнению, могла освободить дуэлянтов от обычного уголовного преследования. В письме 1775 года к Григорию Потемкину, написанном в связи с делом Голицына, она рассматривает
 

57
возможность слушания дел о дуэлях в суде равных: «Я чаю, у нас нету места, которое о сем деле судить может с основанием, ибо в сем деле служба и честь смешаны и легко потерпеть могут. Для такого рода дел во Франции и в одной только Франции, помнится, установлено — Jugement des Marechaux de France. Я б сердечно знать желала о сем мнение Фельдмаршала] Гр[афа] Румянцева, как сие дело кончить с честию. Пришло на ум, отдать кавалерам Свя[того] Георгия с таким предписанием, чтоб честь, служба и законы равно сохраняемы были, а презусом посадить Каменского Ген[ерал]-Пор[учика]. Но незрела мысль еще»³⁷. «Жалованная грамота дворянству» 1785 года, официально установив привилегированный статус дворянства, дала ему право быть судимым судом равных, особенно в случаях, относящихся к бесчестью (параграфы 12 и 58). В «Грамоте» также рассматривается проблема бесчестного поведения дворянина и его наказания равными: «Собранию Дворянства дозволяется изключить из собрания Дворянства Дворянина, который опорочен судом, или которого явный и бесчестный порок всем известен, хотя бы и судим еще не был, пока оправдается»³⁸.

         В «Манифесте о поединках» Екатерина предпочла не рассматривать дуэль как преступление sui generis. Однако Манифест, подтверждая запрещение дуэлей, одновременно поддерживает идею корпоративной чести дворянства. Так, например, призывая решать конфликты, касающиеся чести, в суде, Манифест в то же самое время придает особое значение посредникам, обязывая их поддерживать мир среди дворян. Основной задачей посредников было не доводить конфликты чести до суда. Предполагалось, что посредники должны «доставить обеим сторонам законную, честную и безопасную и бестяжбенную жизнь»³⁹. Это предписание, хотя и не выводило полностью дуэли из-под юрисдикции судов, придавало конфликтам чести статус внутридворянских проблем. Эти и подобные особенности Манифеста косвенно способствовали развитию дуэли, подрывая официальный запрет на нее.

          Гораздо более серьезное препятствие для принятия дуэли в России представляла собой иерархическая структура общества. Идея о том, что все дворяне равны в отношении чести, приживалась медленно и с трудом. Принятию этой идеи мешали новые иерархии, как официальная (Табель о рангах), так и неофициальная (фаворитизм). Табель о рангах, введенная Петром I для обеспечения равных возможностей продвижения по службе, фактически поддерживала неравенство внутри дворянства, поскольку придавала одним

58
рангам больший социальный вес, чем другим. К концу века это стало установившейся особенностью русской социальной структуры. Екатерининский «Манифест о поединках» осознавал неравенство чинов в вопросах чести как особую проблему, строго запрещая вызовы подчиненными своих начальников⁴⁰.

        Табель о рангах препятствовала начавшемуся было процессу гомогенизации дворянства также и тем, что вбивала клин между наследными и жалованными дворянами. Наказы провинциального дворянства Комиссии по составлению нового уложения свидетельствуют, что если в первую очередь наследное дворянство занимал вопрос о распределении земли, то вторым был вопрос чистоты сословного происхождения. Конечно, сопротивление пополнению класса дворянства за счет социальных низов укрепляло корпоративную идентичность дворянства, но оно же выполняло и прямо противоположную функцию, поддерживая идею о превосходстве одних дворян (тех, кто мог похвалиться якобы многовековой историей своего рода) над другими (теми, кому дворянство было только что пожаловано)⁴¹. Борьба за позиции в новой социальной иерархии препятствовала принятию идеи равного распределения чести между всеми представителями дворянства вне зависимости от чина и социального статуса. Характерно, что Корберон завершил свой рассказ о деле Голицына рассуждением о пагубном влиянии русской системы чинов на point d'honneur. «Князь Ангальт, который рассказал мне об этом происшествии, справедливо заметил, что чрезвычайное неравенство, существующее в русском обществе по вине правительства, удушает саму идею чести и что князь Голицын, будучи вполне успешным в армии, ничего не знает о ней в сравнении с г. Шепелевым, человеком ниже его по рождению, но офицером». Корберон противопоставляет русскую ситуацию французской: «Это мне напомнило поступок Великого Конде, который, обидев офицера, не отказал ему в удовлетворении»⁴².

        Фаворитизм также препятствовал гомогенизации дворянства. Позволяя человеку любого звания стать вторым лицом в государстве, институт фаворитов не только подрывал положение наследного дворянства как привилегированного сословия, но и вводил в игру новый козырь — высочайший каприз. Дворянство реагировало на институт фаворитов с растущей враждебностью и часто давало выход своему недовольству, изображая фаворитов выскочками, не только не имеющими природного чувства чести, но пытающимися покончить с этим качеством дворянина раз и навсегда.
 

59

         Первым кандидатом на роль выскочки из низов и нарушителя кодекса чести оказался друг и протеже Петра I Александр Меншиков. Михаил Щербатов изображает Меншикова как парвеню, связывая его возвышение с упадком старого дворянства: «Пышность и сластолюбие у двора его умножились, упала древняя гордость дворянская, видя себя управляема мужем, хотя и достойным, но из подлости происшедшим, а место ея заступило раболепство к сему вельможе, могущему все»⁴³. Со временем получили хождение многочисленные истории о Меншикове как бесчестном человеке. Одна из таких историй восходит к дневнику Иоганна Георга Корба: «Царь <...> увидев, что любимец его, Алексашка,. будучи при сабле, пляшет, напомнил ему пощечиной, что с саблями не пляшут, от чего у того сильно кровь брызнула из носа»⁴⁴. Здесь Меншиков позорит себя как неуважением к шпаге, так и безропотным принятием унизительного удара. Этот сюжет мы затем находим в «Истории» <...> Соловьева, в очерке Достоевского «Стена на стену» и в сборнике биографий кавалергардов ⁴⁵. В сборнике биографий кавалергардов также приводится и другой пример бесчестного поведения Меншикова. Однажды он повздорил с прусским послом Кейзерлингом: «[Р]азговор перешел в перебранку, кончившуюся дракой. Кейзерлинг схватился за шпагу, требуя "сатисфакции", но шпагу отняли и при содействии самого Петра Меншиков вытолкал Кейзерлинга из комнаты пинками, а прислуга и гвардейцы спустили его с лестницы»46. Здесь Меншиков опять нарушает кодекс чести, отказываясь дать удовлетворение за нанесенное оскорбление.

         Алексей Григорьевич Разумовский, любовник, а затем морганатический муж императрицы Елизаветы Петровны, также остался в русской культурной памяти как бесчестный выскочка. Его казачье происхождение и былая должность регента придворной церкви побуждали приписывать ему особую любовь к оскорблению дворянства. Например, согласно легенде, Мавра Шувалова, жена графа Петра Шувалова, служила молебен всякий раз, когда ее муж возвращался домой после охоты с Разумовским непобитым. Знаменательно, что документальные источники не поддерживают мнение о Разумовском — обидчике дворян. Согласно «Истории кавалергардов», именно Разумовский, возглавлявший в середине 1740-х годов Лейбкампанию, запретил применять в отношении гренадеров телесные наказания ⁴⁷.

       Григорий Потемкин, наиболее знаменитый и влиятельный из всех фаворитов XVIII века, особенно часто изображался врагом чести. В дуэльных преданиях упорно бытовали слухи о якобы свойственном ему бесчестном поведении. Особенно устойчиво было мнение о темной роли Потемкина в

60
дуэли, на которой был убит Голицын. Современники объясняли участие Потемкина в этом деле тем, что он ревновал Екатерину II к Голицыну. Тогдашний посол Сардинии в России перечисляет все эти инсинуации в своем отчете о личности Потемкина, адресованном начальству: «Но можно ли считать его честным, искренним, откровенным? Говорят, что нет. Даже рассказывают по этому поводу случай, который достаточно рисует его личность. Некто князь Голицын, молодой человек, исполненный достоинств, привлекал взоры государыни, но не пользовался поддержкой этого могущественного министра, который, опасаясь, что не успеет посредством всевозможных интриг отодвинуть его назад, в толпу людей, не стоящих внимания, счел более удобным навлечь ему ничем не вызванную ссору. Один молодой человек и г. Шепелев приняли на себя это унизительное поручение. Князь Голицын не был лишен храбрости и ума; уверяют, что, хватаясь за шпагу, он сказал: я знаю источник, откуда проистекает это дело, и знаю также, что я должен умереть, хотя бы и был победителем; но все равно, я хочу лишиться жизни, как следует неустрашимому. Действительно, он дрался, как лев, но тем не менее погиб. Вопреки здешним законам против поединков, г. Шепелев не подвергся никакому наказанию и вскоре потом женился на одной из племянниц князя»⁴⁸.

         Пушкин также считал, что Потемкин спровоцировал дуэль из ревности: «Князь Голицын <...> был молодой человек и красавец. Императрица заметила его в Москве, на бале (в 1775) и сказала: "Как он хорош! Настоящая куколка". Это слово его погубило. Шепелев (впоследствии женатый на одной из племянниц князя Потемкина) вызвал Голицына на поединок и заколол его, сказывают, изменнически. Молва обвиняла Потемкина...»⁴⁹ («Замечания о бунте» [Пушкин, IX: 373—374]), В 1841 году Петр Вяземский также упоминает якобы неприглядную роль Потемкина в этой дуэли ⁵⁰.

         Другие мемуаристы отмечают нежелание Потемкина участвовать в дуэлях. Сергей Глинка упоминает о том, что Потемкин якобы отказался драться с Павлом Дашковым: «Из приверженности своей к графу Румянцеву, князь Дашков вызвал Потемкина на поединок. Князь Таврический не поднял рыцарской перчатки, но, как увидим далее, не от трусости»⁵¹. Глинка не вернулся к этой теме, предоставив читателю гадать, как он собирался оправдывать Потемкина. Глинка также сообщает и об оставленном без ответа вызове графа Ангальта: «Он [Ангальт] вызвал его на поединок, а где? Не могу сказать утвердительно»⁵² . Этот же слух зафиксирован и М.А. Гарновским,
 

61
управляющим делами Потемкина в Санкт-Петербурге, который вел запись столичных событий для своего хозяина: «Говорят в городе и при дворе еще следующее: графы Задунайский и Ангальт приносили Ея Императорскому Величеству жалобу на худое состояние российских войск, от небрежения его светлости в упадок пришедших. Его светлость, огорчась на графа Ангальта за то, что он таковые вести допускает до ушей Ея Императорского Величества, выговаривал ему словами, чести его весьма предосудительными. После чего граф Ангальт требовал от его светлости сатисфакции. К сему присовокупляют, что Ея Императорское Величество не благоволит к его светлости»⁵³. Гарновский, так же как и Глинка, избегает вопроса о нежелании его хозяина драться. Вместо этого он подвергает сомнению сами слухи: «Многие и меня вопрошали, правда ли это? Г. Суденков судит о сем тако: статься легко может, что графу Задунайскому взбрело на ум жаловаться на худое состояние войск, но и то правда, что в рассуждении старости лет не всяк его сиятельству поверит. Впрочем, все это брехня»⁵⁴. Знаменательна, однако, устойчивость подобных слухов.

          В то же время Потемкин фигурирует в памяти культуры и как обидчик дворян. Пушкин, обвиняя Екатерину в унижении дворянского духа, подчеркивает роль фаворитов, и в особенности Потемкина: «В этом деле ревностно помогали ей любимцы. Стоит напомнить о пощечинах, щедро ими раздаваемых нашим князьям и боярам, о славной расписке Потемкина, хранимой доныне в одном из присутственных мест государства, об обезьяне графа Зубова, о кофейнике князя Кутузова и проч. и проч.». В примечании, поясняя «славную записку», Пушкин цитирует популярный анекдот о грубости Потемкина по отношению к собратьям-дворянам: «Потемкин послал однажды адъютанта взять из казенного места 100 000 рублей. Чиновники не осмелились отпустить эту сумму без письменного вида. Потемкин на другой стороне их отношения своеручно приписал: дать, е... м...» (<«3аметки по русской истории XVIII века»> [Пушкин, XI: 16])⁵⁵.

          Сборник исторических анекдотов, опубликованный в 1860-е годы и в целом изображающий Потемкина в положительном ключе, как энергичного и талантливого общественного деятеля, известного своим независимым — хотя иногда и эксцентричным — поведением, тем не менее содержит рассказы об обидах, якобы нанесенных Потемкиным дворянам. Несколько анекдотов сообщают о привычке Потемкина, выражая недовольство, плевать людям в лицо — например, по поводу проигрыша в карты или чьего-либо непочтительного замечания. В одном таком анекдоте

62
Потемкин плюет в нос генералу за нелестное замечание о его статусе фаворита ее императорского величества: «Старый и заслуженный генерал Мелиссино имел неосторожность отозваться нескромно в одном обществе о Потемкине, говоря, что счастье вытянуло его за нос, благо он у него длинен. Слухи об этом дошли до князя, и Мелиссино был тотчас потребован к нему. В тревожной неизвестности прождал старик по крайней мере часа четыре в приемной князя, покуда не был позван. Потемкин принял его, одетый в одну сорочку, с босыми ногами, и, взяв за руку, подвел к зеркалу, перед которым лежала бритва. "Померяемся носами, ваше превосходительство, — произнес он решительно, — и чей член окажется меньше, тот и упадет под бритвою на пол. Да что и меряться? Посмотрите, какая у вас гаденькая пуговица, прости тьфу!" — и при этом Потемкин плюнул на спорную часть тела и отпустил Мелиссино, ограничившись только замечанием: "Прошу впредь не хвастаться, а покрепче держаться за меня, иначе может быть очень худо"»⁵⁶.

         Примечательно, что столкновение Потемкина с генералом изображается как потешная дуэль — или договор о самоубийстве. Более того, предложение помериться носами в сочетании с упоминанием бритвы превращает предложение дуэли в угрозу кастрации: фраза «чей член окажется меньше, тот и упадет под бритвою на пол» оставляет неясным, будет ли у проигравшего отрезан член, или он сам будет зарезан. Существенно, что Потемкин уклонился и от этой дуэли, оправдывая этот отказ своим очевидным превосходством.

         Несмотря на свой зачастую вымышленный характер, анекдоты о наглых фаворитах и их грубом обращении с собратьями- дворянами отчетливо демонстрируют фактическое неравенство внутри дворянства. Дворянин, настаивающий на равенстве со своим начальником на основе кодекса чести, рисковал своей карьерой, а иногда и жизнью. Дело поручика лейб-гусарского полка Куколя-Яснопольского иллюстрирует это положение. В конце 1770-х годов Куколь поссорился со своим командиром, Семеном Зоричем, недавним фаворитом Екатерины. Куколь обвинил Зорича в том, что тот препятствовал его продвижению по службе. Зорич в ответ на это резко одернул его в присутствии других офицеров. Сделанное им замечание было не просто грубым, но подчеркивало должностное неравенство: «Как ты, сукин сын, дурак и этакая креатура, можешь трунить над Императорским генералом?» Куколь подал в отставку и, когда Зорич поинтересовался причиной, сослался на оскорбленную честь: «[Б]удучи от него бесчестным образом обижен, более
 

63
никак не намерен служить». Зорич предложил Куколю сатисфакцию, но только после отставки поручика, то есть после того, как он перестал бы быть подчиненным Зорича. Куколь же хотел немедленной сатисфакции и послал Зоричу вызов. Этот вызов, сочетающий в себе ритуальную вежливость с исключительной грубостью, настаивал на праве дворянина оберегать свою честь от дурного обращения начальника. «Опомнись и рассуди своей глупою головою, — писал Куколь, — что я человек и что меня по пружинам нельзя ворочать». Куколь заключил свой картель выражением готовности погибнуть за свою честь: "Ожидающий или сам на плацу за честь свою остаться, или тебя, гунствата, оставить— Куколь-Яснопольский"⁵⁷.

           По получении этого письма Зорич оставил рыцарскую позу и повел себя как начальник: он приказал Куколю явиться к нему, а когда Куколь ответил еще одним оскорбительным письмом, доложил о случившемся вышестоящему начальству. За нарушение субординации Куколь был судим военным судом, приговорен к повешению, но затем помилован и сослан в Сибирь с лишением чинов. Зоричу, однако, Екатерина повелела быть более учтивым с подчиненными офицерами.

           Куколь-Яснопольский просчитался, придавая столь большое значение своему статусу дворянина, который, как он думал, охранял его от злоупотреблений со стороны начальства. Он недооценил важности служебного чина Зорича и особенно его статуса бывшего фаворита. В результате он обнаружил, что император или императрица по-прежнему остаются инстанцией, распределяющей честь, и что «императорский генерал» и «императорский фаворит» имеют больше чести, чем простой поручик.

         Привилегия распределения чести придавала русскому монарху особый статус, мешавший его символическому слиянию с дворянством по примеру Европы, где монарх, хотя бы символически, считался «первым среди равных». Русские дворяне, особенно те, которые питали надежды на установление в России конституционного режима, придавали этому отличию большое значение. Д.И. Фонвизин, во время своего пребывания в Париже в 1778 году, был чрезвычайно впечатлен поведением графа д'Артуа, брата Людовика XVI, который принял вызов от герцога де Бурбона. Фонвизин пересказывает этот случай в письме Петру Панину: «Граф в маскараде показал неучтивость дюшессе де Бурбон, сорвав с нее маску. Дюк, муж ее, не захотел стерпеть сей обиды. А как не водится вызывать формально на дуэль королевских братьев, то дюк стал везде являться в тех местах, куда приходил граф, чем показывал ему,

64
что ищет и требует неотменного удовольствия. Несколько дней публика любопытствовала, чем сие дело кончится. Наконец граф принужденным нашелся выйти на поединок. Сражение минут с пять продолжалось, и дюк оцарапал ему руку. Сие увидя, один стоявший подле них гвардии капитан доложил дюку, что королевский брат поранен и что как драгоценную кровь щадить надобно, то не время ли окончать битву? На сие граф сказал, что обижен дюк и что от него зависит, продолжать или перестать. После сего они обнялись и поехали прямо в спектакль, где публика, сведав, что они дрались, обернулась к их ложе и аплодировала им с несказанным восхищением, крича: браво, браво, достойная кровь Бурбонов!» Как известно, Фонвизин разделял конституционные симпатии Никиты Панина, чем можно объяснить его особый интерес к эгалитаристскому поведению графа д'Артуа. Тем не менее он выражает свое мнение о происшедшем осторожно, желая сначала узнать, что думает об этом его более высокопоставленный корреспондент: «Я свидетелем был сей сцены, о которой весьма бы желал знать мнение вашего сиятельства»⁵⁸. Примечательно, что для декабристов провозглашаемое ими равенство с государем служило оправданием восстания. Известно также о нескольких попытках с их стороны вызвать членов царской семьи на дуэль.

         Еще одним серьезным препятствием усвоению русскими дуэли было ее иностранное происхождение. Во второй половине века, когда русские вплотную занялись созданием национальной культуры, дуэль стала служить эмблемой иррациональной зависимости от иностранных моделей. Так, в «Бригадире» Фонвизина намерение Иванушки вызвать своего отца на дуэль обнаруживает в нем глупого галломана. Отметим, что Иванушка находит образец своего поведения в книге под названием «Les sottises du tempes», то есть обращается к чужеземному обычаю, от которого сами французы якобы уже отказались, сочтя его неразумным ⁵⁹. Сходным образом Николай Новиков в «Живописце» высмеивает приверженность своих соотечественников к французской идее point d'honneur. В известиях «Из Кронштадта» сообщается, что «в здешний порт прибыл из Бурдо корабль: на нем, кроме самых модных товаров, привезены 24 француза, сказывающие о себе, что они все бароны, шевалье, маркизы и графы и что они, будучи несчастливы в своем отечестве, по разным делам, касавшимся до чести их» вынуждены были эмигрировать в Россию. Однако все эти «благородные» люди оказываются обыкновенными преступниками, которых французская полиция выслала из Парижа ⁶⁰. Николай Страхов, особенно страстный критик дуэли, также подчеркивал французское происхождение кодекса чести, высмеивая в своем «Сатирическом вестнике» тех русских, которые «по моде перенимали у французов их point d'honneur»⁶¹.
 

65
         Знаменательно, что в связи с дуэлью и с идеей кодекса чести то и дело всплывает имя Петра III. Как известно, среди своих современников этот монарх имел репутацию шута и поклонника прусского императора Фридриха Великого. Его интерес к дуэли часто упоминался как его прусская причуда. Княгиня Дашкова, например, связывала любовь Петра к кодексу чести с его увлечением всем прусским. В ее изображении Петр и его дядя, поссорившись, «как настоящие прусские офицеры, из-за различия мнений в разговоре обнажили шпаги и уж собрались было драться...». Далее она в комических тонах описывает, как барон Корф предотвратил поединок: он «бросился на колени перед ними и, рыдая, как женщина, объявил, что не позволит им драться, пока они не проткнут шпагой его тело». В другой раз Петр сделал выговор мужу Дашковой за упущение по службе. Дашков отрицал свою вину, но император продолжал ему выговаривать. Дашков, который, по словам мемуаристки, «был очень несдержан, если дело касалось хоть самым отдаленным образом его чести, ответил с такой горячностью и энергией, что император, который о дуэли имел понятия прусских офицеров, счел себя, по-видимому, в опасности и удалился так же поспешно, как и подбежал»⁶². Дашкова представляет дело так, будто Петр испугался, что Дашков воспользуется прусским законом 1744 года, который давал младшим офицерам право вызывать на дуэль старших по званию.

         Анекдоты о Петре III как о дуэлянте-неудачнике отражают глубоко двойственное отношение к дуэли его современников: они высмеивают Петра III, не будучи вполне уверенными, были ли кодекс чести и дуэль нелепы сами по себе, или казались такими благодаря Петру. Дашкова пытается представить попытки Петра следовать кодексу чести как прусскую причуду, но в то же время она высмеивает его будто бы очевидную трусость и представляет щепетильность своего мужа в вопросах чести как положительную черту. Более того, она отправила своего сына учиться фехтованию в годы его учебы в Эдинбурге. Разумеется, у Дашковой были свои причины изображать Петра III в наихудшем свете, однако ее амбивалентные высказывания об императоре как о дуэлянте отражают также и общепринятые сомнения в ценности дуэли и кодекса чести.

66
        Не исключено, однако, что на самом деле Петр III пытался способствовать принятию русскими дуэли. Для иллюстрации якобы смехотворного увлечения Петра III кодексом чести Дашкова приводит анекдот, который можно интерпретировать как неуклюжую (или нарочито двусмысленную) попытку продвижения им идеи чести в военной среде. Во время учений, незадолго до екатерининского переворота, Петр III увидел, что его чернокожий слуга, Нарцисс, дерется с профосом полка. Удрученный император воскликнул: «Нарцисс потерян для нас!» Когда же свидетели происшествия попросили у него объяснений, он заявил: «Разве вы не знаете, что уж ни один военный не может терпеть его в своем обществе, так как тот, к кому прикоснулся профос, опозорен навсегда». Петр, очевидно, имел в виду тот факт, что Нарцисс обесчестил себя контактом с профосом, одной из функций которого было осуществление телесных наказаний. В конце концов Петр III произвел над Нарциссом потешный ритуал очищения: он приказал покрыть его полковым знаменем и уколоть пикой, чтобы смыть бесчестье кровью ⁶³.

          Конфронтацию же Петра III с Дашковым можно интерпретировать как признание императором их равенства. Петр III действовал так, как будто он ожидал вызова со стороны Дашкова, и соответственно считал возможной дуэль не просто между начальником и подчиненным, но даже между императором и его офицером. Клод Карломан де Рюльер, секретарь дипломатической миссии в Санкт-Петербурге, приводит в своих мемуарах еще один пример готовности Петра III драться с противником, стоящим ниже его на социальной лестнице: «Однако, он имел несколько живой ум и отличную способность к плутовству. Один поступок обнаружил его совершенно. Без причины обидел он придворного, и как скоро почувствовал свою несправедливость, то в удовлетворение предложил ему дуэль. Неизвестно, какое было намерение придворного, человека искусного и ловкого, но оба они отправились в лес и, направив свои шпаги в десяти шагах один от другого, не сходя с места, стучали большими своими сапогами. Вдруг Князь остановился, говоря: "Жаль, если столь храбрые, как мы, переколемся. Поцелуемся". Во взаимных учтивостях они возвращались к дворцу, как вдруг придворный, приметив много людей, поспешно вскричал: "Ах, Ваше Величество, Вы ранены в руку, берегитесь, чтобы не увидели кровь", и бросился завязывать оную платком. Великий князь, вообразив, что этот человек почитает его действительно раненым, не уверял его в противном, хвалился своим геройством, терпением и, чтобы доказать свое великодушие, принял его в особенную милость»⁶⁴.
 

67
         Хорошо известно, что воспоминания Рюльера — крайне ненадежный источник. В данном случае невозможно даже датировать описываемое происшествие: Петр III фигурирует здесь одновременно и как император, и как великий князь. Тем не менее этот анекдот отражает превалирующее скептическое отношение к Петру III как к дуэлянту. Рюльер подает этот эпизод как пример чудачества или даже глупости Петра III. В то же время, сколь бы смешными ни представлялись действия Петра III его современниками, их истории о Петре-дуэлянте документируют его знакомство с кодексом чести и, хоть и весьма своеобразное, уважение к нему. Если принять во внимание, что именно Петр III даровал дворянам свободу от обязательной службы (чем способствовал утверждению независимого статуса дворянина и разрыву связи между чином и мерой чести), то можно предположить, что его эксцентрическое и амбивалентное дуэльное поведение было нацелено скорее на продвижение, чем на дискредитацию кодекса чести. Не будем забывать, что Фридрих Великий, служивший Петру III примером, разрешил в ограниченном порядке дуэли в армии в качестве защиты младших офицеров от грубого обращения командиров, признав, таким образом, изначальное равенство всех дворян между собой. Однако, если Петр III и в самом деле пытался привить идею дуэли и кодекс чести своим подданным, его попытки не были поняты и оценены.

         Отвергая дуэль за ее западное происхождение, русские парадоксальным образом находили поддержку своей критике дуэли на том же Западе, где дуэль давно уже критиковалась как беззаконное, антиобщественное и иррациональное явление. Популярные в России западные кодексы поведения, продвигая идею ценности дворянской чести, одновременно предостерегали от дуэлей. «La veritable politique» в переводе Тредиаковского, например, содержит резкую критику дуэли как неразумного и саморазрушительного действия: «Удивительно, что варварский обычай биться на поединок <siс!> толь много пребывал во многих государствах! Что за бешеная ярость убивать себя за некоторую собственную ссору, и часто за безделицу? Не возможно без ужаса рассуждать о смертоносных следствиях бесчеловечных сих действий. Пускающийся в сию напасть, теряет все свое добро; принужден он уйти из государства, и навеки разлучиться от всех своих любезных. Он отдает несчастье свою жизнь <siс!> которую может потерять в бою, буде не осилеет, или на плахе, буде хотя и одолеет»⁶⁵. Сходным образом «некий брамин», которому приписывается авторство «Экономии жизни человеческой», предупреждает: «Не вдавайся в ярость, сие есть острить меч, для уязвления себя самого, или для убийства твоего друга»⁶⁶.

68
           Русская критика дуэли, в полной мере развернувшаяся к концу XVIII века, испытала заметное влияние критики западной, в том числе трудов Паскаля, Лабрюйера, Монтескье и Руссо, а также «Энциклопедии», в которой содержится несколько статей, посвященных дуэли и кодексу чести. Так, стремясь заклеймить дуэль как нечто исключительно нелепое и бессмысленное, Новиков описывает вымышленный поединок, происходящий в театральной ложе между двумя женщинами, не поделившими любовника. В качестве оружия они используют шпильки для волос: «Не древние на брань ополчаются амазонки, храбростию своею греков устрашавшие, не смертоносные из колчанов своих извлекают стрелы: две любовницы, женщины нашего века, выдергивают из шиньонов своих длинные булавки и мгновенно ими друг друга поражают. Обе поединщицы приходят в исступление: злоба паче возгорается, удары повторяются, а любовник с места удаляется. Храбрые наши ироини, переколов друг другу и руки и бока и истощив свои силы, не победя соперницу, удивляются своей крепости. Стыд, что все на них свои обратили взоры, заступает место злобы и на лице их показывается. Они встают со своих мест и удаляются; а я во след им посмеюся. Ха! ха! ха!»⁶⁷ Комический эффект строится не только на том, что дуэлянты — женщины и дерутся на шпильках, но и на том, что они противопоставляются доблестным воительницам древности. Упражняясь в остроумии, Новиков представляет дуэль как нелепое отклонение от норм человеческого поведения, установленных еще древними. Похожий аргумент, но поданный в серьезном тоне, можно найти и в «Новой Элоизе» Руссо. В своем письме Сен- Пре о вреде дуэлей Юлия утверждает, что дуэль несостоятельна, в частности, потому, что не имеет исторических образцов, в особенности в греческом и римском мире. Сходным образом Филипп Дормер Стэнхоуп, Лорд Честерфильд, в своей сатире (1751), посвященной дуэли, язвительно замечает: «Должно быть, у древних было очень несовершенное понятие о ЧЕСТИ, раз у них не было понятия о ДУЭЛИ»⁶⁸.

         Страхов также следует западным образцам в своих нападках на дуэль. Так, он изображает ее как результат слепого подражания моде: «Хотя мода распространяла законы свои на платье и образ жизни, однакож не менее также имела она влияния на истинный образ мыслей наших, наши страсти, благополучие и даже самой конец жизни. Здесь прежде по моде предавались развращению, модное имели честолюбие, модную колкость,
 

69
и по моде перенимали у Французов их point d'honneur. Мода повелевала ссориться, быть дерзким, всякого толкать, ругать, драться при первом слове, и таковыми гнусными и обидными поступками принуждать других решать ссору шпагами, проливать кровь и нередко кончить самую жизнь»⁶⁹. Критика дуэли как модного поветрия и, следовательно, сомнительного института стала клише со времен публикации Паскалем своих «Писем провинциала» (1656)70. Страховская инвектива особенно напоминает критику дуэли Лабрюйером в главе «О моде» его «Характеров» (1688). Как и его предшественник, Страхов пишет о дуэли в прошедшем времени, как если бы она уже отмерла, и благодарит государя за мудрые законы, положившие ей конец: «Но ныне, благодаря премудрому, истинному и благозиждительному закону, таковые изверги преследуемы всюду наказаниями, всюду презренны и везде осрамлены»⁷¹. Следуя западным образцам, Страхов представляет дуэль как явление неразумное и соответственно нежизнеспособное, стоящее на пороге окончательного исчезновения. В действительности же России еще предстояло пережить пик истинной популярности дуэли.

          У идеологов Просвещения русские заимствовали не только критику дуэли, но и идеал рациональных и надежных законов, чтимых как гражданами, так и правительством. Они осуждали дуэль как институт, игнорирующий и закон, и разум. Так, Фонвизин приводит критические высказывания своего отца о недопустимости дуэли в цивилизованном обществе: «Мы живем под законами, — говаривал он, — и стыдно, имея таковых священных защитников, каковы законы, разбираться самим на кулаках. Ибо шпаги и кулаки суть одно. И вызов на дуэль есть не что иное, как действие буйной молодости»⁷². Эта точка зрения очевидна и в критике дуэли Радищевым. В «Путешествии из Петербурга в Москву» дворянин напутствует своих сыновей, отправляющихся на службу, и предостерегает их от использования шпаг для какой-либо иной цели, кроме защиты собственной жизни: «Научил я вас и варварскому искусству сражаться мечем. Но сие искусство да пребудет в вас мертво, доколе собственная сохранность того не потребует. Оно, уповаю, не сделает вас наглыми; ибо вы твердой имеете дух, и обидою несочтете, если осел вас улягнет, или свинья смрадным до вас коснется рылом» [Радищев, I: 288]. Страхов, с удовлетворением описывая якобы происшедший под влиянием Манифеста упадок дуэли, высмеивает ее как неразумный обычай, ставящий жизнь человека в зависимость от прихоти глупых забияк. В его сатире Дуэли пишут ностальгическое письмо о временах

70
до Манифеста. Письмо обращено к Моде, общепринятой эмблеме глупости: «Бывало в собраниях, под опасением перерезания горла, все наблюдали строжайшее учтивство, или по крайней мере самое прилежное в оном притворство, так что щеголи не смели друг другу пикнуть ни одного неприятного слова. Но этого еще мало! Бывало посидишь хоть часок в гостях, того и гляди, что за собою ничего не знавши ни ведавши, поутру мальчик бряк во двор с письмецом, в котором тот, кого один раз от роду увидел и едва в лицо помнишь, ругает тебя на повал и во всю ивановскую, да еще сулит пощечины и палочные удары, так что хоть не рад, но готов будешь резаться»⁷³. Страхов связывает отмирание дуэли с победой «здравого смысла», на который жалуются Моде безработные учителя фехтования: «Назад тому несколько лет, с достойною славою преподавали мы науку колоть и резать, и были первые, которые ввели в употребление резаться и смертоубивать, Слава наша долго гремела и денежная река безпрерывно лилась в карманы наши. Но вдруг некоторое мощное божество, известное под имянем здравого смысла, вопреки твоим велениям, совсем изгнало нас из службы щегольского света»⁷⁴. Такое отношение объясняет, почему многие русские приветствовали «Манифест о поединках»: они видели в нем разумный закон, призванный оградить их честь от посягательств со стороны неразумных сограждан. Вот как говорит об этом Страхов: «Опыты ясно дают нам видеть правосудие сих законов. Все желают, дабы сии премудрые и благо изливающие законы продолжали предограждать нас тишиною, водворяли бы среди городов благонравие и добродетели, и воспрещали появляться прежней моды драчунам и убийцам»⁷⁵.
 

          Все эти примеры как будто свидетельствуют, что в конце XVIII века для защиты своего личного пространства русские дворяне твердо были намерены искать покровительства у закона, а не прибегать к дуэли. Их неприятие дуэли кажется непоколебимым. Однако их отношение изменилось практически в одну ночь — в ночь убийства Павла I.

71

Павел I и дуэль: Рыцарь с палкой

          Царствование Павла I было переходным периодом в истории русской дуэли. Если Екатерина II на протяжении всего своего царствования мягко, но настойчиво противостояла дуэли, то позиция Павла I была двойственной и подавала подданным противоречивые сигналы. С одной стороны, современники видели в Павле I идеалистического приверженца идеи чести, ее Гамлета и Дон Кихота ⁷⁶. Он был известен не только своим неизменным интересом к рыцарству, но и несколькими попытками лично участвовать в дуэлях. Первые знаки уважения Павла к идее чести видны в его беседе о дуэли с Порошиным, когда великому князю было всего 10 лет. Выслушав разъяснение Порошина о том, что дуэль противозаконна и глупа, за исключением редких случаев, когда «честь обязывает вынять <sic!> шпагу», Павел поинтересовался: «[К]ак-то мне быть, как дойдет случай выйти на поединок?» Порошин и другие взрослые дружно осудили саму мысль о возможности дуэли для члена императорской фамилии: «Говорили все мы, сколько нас было, что Великому Князю конечно такой необходимости никогда не будет: с равным себе встреться <sic!> и так жестоко поссориться конечно ему не случится, с вышним себе никогда не увидится, а нижнему или подчиненному прощать надобно, когда сделает ему досаду, великодушие того требует»⁷⁷. Однако много лет спустя, в Неаполе в 1782 году, Павел пренебрег советом своих воспитателей и вызвал Андрея Разумовского, пытаясь отомстить за честь своей покойной жены, великой княгини Натальи (Вильгельмины Дармштадтской), слухи о романе которой с Разумовским дошли до Павла. Павел обнажил шпагу и предложил Разумовскому поединок, но свидетели ссоры остановили их ⁷⁸. Позднее, в 1801 году, у Павла I возникла идея, которую многие нашли смехотворной: он предложил, что для установления вечного мира европейские монархи должны вызвать друг друга на дуэль, взяв премьер-министров в качестве секундантов. Это предложение, каким бы донкихотским оно ни было, упрочило репутацию Павла I как государя-рыцаря. В своем на редкость комплиментарном описании царствования Павла I Н.А. Саблуков трактует эту утопическую идею как искреннее выражение благородного духа государя: «Как доказательство его рыцарских, даже доходивших до крайности воззрений, может служить то, что он совершенно серьезно предложил Бонапарту дуэль в Гамбурге с целью положить этим поединком предел разорительным войнам, опустошавшим Европу»⁷⁹.

        В то же время Павел I давал понять, что он ожидает благородного поведения и от своих офицеров. Как пишет С.А. Панчулидзев, составитель сборника биографий кавалергардов, «император Павел справедливо находил, что лица, совершившие не только преступные деяния, но и поступки, хотя и не караемые законом, но несовместимые с порядочностью, не могут и не должны быть терпимы в офицерской среде». Панчулидзев приводит несколько случаев,

72
когда офицеры были уволены за драки или за неспособность ответить на оскорбление сообразно кодексу чести. Он полагает, что «как следствие вышеприведенного взгляда на офицерское звание, должно было явиться у Павла I если не формальное разрешение дуэлей, то крайне снисходительное к ним отношение»⁸⁰.

         Иногда Павел действительно поощрял дуэли. Генерал Н.О. Кутлубицкий, его адъютант, рассказывает об одном деле чести, которое началось при Екатерине, а разрешилось уже при Павле I. Некий князь Щербатов поссорился в театре с заезжим немецким князем, презрительно отказавшимся отвечать на вопрос Щербатова о качестве игры русских актеров. Щербатов ударил немца тростью по лицу. Екатерина II, желая погасить конфликт, прислала немцу через Платона Зубова ценную табакерку в утешение и повелела ему покинуть пределы России. Щербатова же уволили со службы и запретили ему въезд в столицу. Взойдя на престол, Павел вернул Щербатова на службу и даже повысил его в чине. Между тем, путешествуя по Германии, Зубов получил от побитого немца вызов на дуэль для передачи Щербатову. Когда Щербатов попросил оформить ему отпуск и дать разрешение на выезд за границу, Павел не только разрешил, но и выдал на дорогу пять тысяч рублей. По возвращении Щербатова Павел спросил его: «Что, убил немецкую свинью?» — и с удовлетворением выслушал положительный ответ ⁸¹.

         Одновременно, однако, Павел I сурово наказывал не только потенциальных дуэлянтов, но и тех, кто настаивал на должном уважении к офицеру и дворянину. Так, осенью 1797 года Павел лично повелел строго наказать двух офицеров за протест против унизительного обращения с ними Аракчеева, грубо обругавшего их во время смотра полка. По приказу императора бунтовщики были лишены чинов и дворянства, а затем сосланы в Сибирь на каторгу ⁸². Несмотря на то что Павел I через полтора месяца помиловал этих офицеров, сама возможность такого несоразмерного наказания не могла не вызвать у дворян негодования и страха.

          Дурное обращение Аракчеева с офицерами не было уникальным случаем. Напротив, это был только один из многих примеров унизительного обращения начальства с дворянством в царствование Павла I. Так, С.А. Панчулидзев сообщает, что полковник Петр Фроловский, чтобы упрочить дисциплину, приказал выпороть двух гвардейских офицеров ⁸³. Н.К. Шильдер приводит историю поручика Конной гвардии П.И. Милюкова, которого Павел I приказал высечь плеткой ⁸⁴. Саблуков, обычно превозносящий благородство Павла и

73

утверждающий, что ему несвойственно было даже употребление бранных слов,
рассказывает, как однажды этот государь побил трех офицеров тростью. Саблуков также отмечает, что суровое и незаслуженное наказание офицеров за мельчайшие провинности подрывало среди них чувство чести ⁸⁵.

         Атмосфера страха и неуверенности привела к практически полному отказу от дуэлей в царствование Павла I. В делах Российского государственного военно-исторического архива за 1797—1801 годы упоминаются лишь три разбирательства по поводу вызовов на дуэль и одно-единственное по поводу состоявшейся дуэли. Любопытно, что наказание дуэлянтов не было даже особенно суровым: их лишили свободы на два месяца, а затем уволили со службы ⁸⁶. Немногочисленность вызовов показывает, что в царствование Павла I один только страх унижения был достаточен для почти полного искоренения дуэлей.

     Согласно интерпретации Н.Я. Эйдельмана, противоречие между рыцарскими порывами Павла и атмосферой страха, отмечавшей все его царствование, объясняется противоборством в его сознании двух взаимоисключающих принципов, которые он стремился примирить. Эти принципы — «всевластие и честь»: «первое предполагало монополию одного Павла на высшие понятия о чести, что никак не сопрягалось с попыткой рыцарски облагородить целое сословие»⁸⁷. Соответственно Павел I безусловно признавал лишь одну честь, а именно свою собственную; подданным же его разрешалось иметь честь только по высочайшему соизволению. Важным фактором в случае со Щербатовым было то обстоятельство, что он вступился за национальную, а не личную честь. Более того, финансировав поездку Щербатова, Павел I сделал его представителем государства, перехватив таким образом инициативу в этом конфликте чести. Напротив, офицеры, вступившие в конфликт с Аракчеевым, пытались защищать свою личную честь от посягательств на нее своего командира, офицера на императорской службе. В каком-то смысле это был вызов, затрагивающий честь самого государя, и Павел I не мог стерпеть этого.
 

74

Золотой век русской дуэли

         Хотя унизительное обращение Павла I с офицерами и удерживало их от дуэлей, оно не уничтожало — а скорее даже поддерживало — их желание защищать свою честь и достоинство. Чувство раскрепощенности, характерное для начала царствования Александра I, ознаменовало для дворян реабилитацию запрещенных прежде форм поведения, и прежде всего дуэли. Согласно Саблукову, дуэли немедленно возобновились даже среди офицеров, осуждавших убийство Павла. Любопытно, что таким образом противники переворота стремились выразить свое отвращение к цареубийцам: «Офицеры нашего полка держались в стороне и с таким презрением относились к заговорщикам, что произошло несколько столкновений, окончившихся дуэлями»⁸⁸.

          Многие конфликты чести, начавшиеся и поневоле приостановленные при Павле I, теперь могли получить завершение. В результате число дуэлей в начале XIX века резко возросло. Одним из таких возобновленных дел чести была дуэль
1803 года между А.П. Кушелевым и Н.Н. Бахметьевым, при которой присутствовало несколько выдающихся современников (П.И. Багратион, И.А. Крылов и И.А. Яковлев, отец Герцена). Дело началось в 1797 году, когда Бахметьев, бывший тогда командиром Кушелева, ударил его тростью в наказание за ошибку, совершенную на учениях. Не имея в то время возможности вызвать Бахметьева на дуэль, Кушелев ждал сатисфакции шесть лет ⁸⁹. Сергей Марин (бывший одним из главных заговорщиков в убийстве Павла и сам сильно пониженный в звании в 1797-м за то, что сбился с шага при смене караула) описывает этот случай в письме М.С. Воронцову, датируемом 22 октября 1803 года: «Отсюда собрался к вам ехать Кушелев, но случившаяся с ним несчастная история здесь его неприятным образом задержала. Ежели ты хочешь ее знать, прочти ниже. Кушелев служил в Измайловском полку в батальоне Бахметьева; вошедший тогда в моду гатчизм, заглушив воспитание и нравы во многих, имел также влияние и на господина Бахметьева, который побил палкой Кушелева, не смотря, что был хорошо принят в доме отца его, бывшего своего командира. Время ужаса заставило молчать обиженного; обидчик выпущен в армию, Кушелев остался в Петербурге. По сю пору они нигде не съезжались; а теперь к несчастью увиделись в доме Марфы Арбеневой, которая, услышав, что Бахметьев говорит с Кушелевым, закричала: "Я думаю, тебе, Кушелев, неприятно говорить с Бахметьевым; ведь он тебя бил палкою"; это случилось при многих, и Кушелев должен быть вызвать; долго отговаривался Бахметьев, всячески старался отделаться от дуэли и кончил тем, что Кушелева выслали за город; однакож они дрались в Царском Селе; нет раненых. Правительство узнало, воротили Кушелева и обоих теперь судят. Ты узнаешь, кто останется виноватым после»⁹⁰. Характерно, что Марин не особенно опасается распространения информации об этой дуэли.
 

75
Конечно, выступая на стороне Кушелева, он несколько подтасовывает факты, очевидно стараясь приуменьшить вину Кушелева: Кушелев не был неожиданно вынужден к дуэли неуместным замечанием Марфы Арбеневой, а сам активно искал повода для возобновления дела чести ⁹¹. И все же открытость, с которой Марин пишет об обстоятельствах дела, свидетельствует о доверии дворянства к либеральной политике начала александровского царствования.

         Расцвету дуэлей в начале XIX века содействовали и другие факторы. Так, несколько войн потребовали присутствия русской армии за границей, что обусловило прямой контакт с еще живой на Западе дуэльной традицией. Фаддей Булгарин отмечает в своих мемуарах большое число дуэлей в войсках, которые участвовали в заграничных походах. Он пишет о кампании 1807 года, в ходе которой русские оказались в Пруссии: «Чаще других ссорились и дрались с Пруссаками Русские гусарские офицеры, за то, что Пруссаки, верные преданиям Семилетней Войны, почитали свою конницу первою в мире. Где только гусары наши сходились с Прусскими кавалерийскими офицерами — кончалось непременно дуэлью». Булгарин также пишет о частых дуэлях между русскими офицерами во время шведской кампании 1808—1809 годов: «Рубились за безделицу, потом мирились, и не помнили ссоры»⁹². Конечно, Булгарин, работая над мемуарами, заботился о своей репутации благородного человека, и этими соображениями может объясняться его настойчивое стремление сообщать о дуэлях. Однако его сообщения подтверждаются и другими источниками. Так, Иван Липранди, в молодости бретер, дрался в 1809 году в городе Або со знаменитым шведским бретером, бароном Бломом, и ранил его. Незадолго до этой дуэли, тоже в Финляндии, Федор Толстой (будущий «Американец») убил на дуэлях двух соотечественников, Брунова и А.И. Нарышкина ⁹³.

         Особенно способствовала распространению дуэлей кампания 1812—1815 годов, приведшая русских в Париж. Согласно воспоминаниям современников, во время оккупации Парижа русской армией в городе произошло множество дуэлей, причем дрались как русские офицеры между собой, так и русские с побежденными французами. Липранди рассказывает о русском офицере, Бартеневе, остроумно ответившем французским офицерам, пытавшимся оскорбить его лично и русскую армию в целом: «Будучи известной храбрости Поручиком в Александрийском гусарском полку, он, в 1814 году, в Париже, имел не менее известную дуэль с тремя Французскими Офицерами за вопрос их: "Почему они носят черные на шляпе перья, а

76
другие тоже петушьи, как у него, белые?" Бартенев очень вежливо разъяснил им, что черные носит пехота, а белые конница, и что перья не с петухов, а с французских орлов, "que nous avons epluche" [которых мы ощипали]»⁹⁴. Николай Бестужев, в своем рассказе о русском в Париже в 1814 году, изображает дуэль в защиту чести русской армии, подтверждая тем самым представление о пребывании русских в Париже как о «времени дуэлей»⁹⁵.

         Дополнительный интерес к дуэлям объясняется и контактами русских с культурой Англии эпохи Регентства, особенно той ее разновидности, которая получила название дендизма. Хотя дуэль не занимала центрального места в поведении денди, она была его существенной частью: фехтование и меткая стрельба входили в число умений, считавшихся обязательными для подлинного денди. Дуэли не были чужды Байрону. В романе Эдварда Джорджа Бульвер-Литтона «Пелэм» (1828), который можно считать руководством по дендизму, изображаются две дуэли и один неудачный вызов. Главный герой романа является непревзойденным фехтовальщиком и стрелком.

          Большую роль в культурных контактах с дендистской культурой Англии сыграл официальный визит Александра I в Лондон по завершении войны с Наполеоном. Офицеры его свиты привезли моду на дендизм в Россию. Так, среди гвардейцев, в конце 1810-х годов стоявших в Царском Селе, весьма заметно было влияние дендистской культуры. Как известно, на их вечеринках бывал юный Пушкин ⁹⁶.

        Определенного рода парадокс заключается в том, что разочарование, которое испытали русские, когда поблекло их восхищение Александром I, способствовало дальнейшему распространению дуэлей. Дуэль (как и некоторые другие виды буйного поведения — азартные игры, запойное пьянство и опасные шалости) стала средством протеста против того, что воспринималось дворянством как ограничение личной свободы ⁹⁷. Подавление личных свобод при Александре I было недостаточно жестоким для того, чтобы исключить саму возможность такого протеста (как это было во времена непредсказуемого павловского деспотизма), но все же оно было достаточно сильным для того, чтобы вызывать такой протест ⁹⁸.

         Самым знаменитым буяном-протестантом, вероятно, можно считать Федора Толстого-Американца. Гвардейский офицер, принимавший участие в кампании 1812 года, он был азартным игроком, авантюристом и бретером. Несмотря на свою сомнительную репутацию, он водил дружбу с известными литераторами и интеллектуалами своего времени — Вяземским, Дени-
 

77
сом Давыдовым, Батюшковым и, позднее, Пушкиным. По утверждениям современников, Федор Толстой убил на дуэлях одиннадцать человек ⁹⁹. Согласно дуэльным преданиям, большинство дуэлей Толстого, в том числе смертельные, были вызваны ничтожными поводами, и он гордился их бессмысленным характером. Согласно одной популярной легенде, Толстой однажды стрелялся вместо друга. Сергей Львович Толстой приводит версию, рассказанную ему отцом: «На одном вечере один приятель Толстого сообщил ему, что только что был вызван на дуэль, и просил быть его секундантом. Толстой согласился, и дуэль была назначена на другой день в 11 часов утра; приятель должен был заехать к Толстому и вместе с ним ехать на место дуэли. На другой день в условленное время приятель Толстого приехал к нему, застал его спящим и разбудил. "В чем дело?" — спросонья спросил Толстой. "Разве ты забыл, — робко спросил приятель, — что ты обещал мне быть моим секундантом?" — "Это уже не нужно, — ответил Толстой. — Я уже его убил".

         Оказалось, что накануне Толстой, не говоря ни слова своему приятелю, вызвал его обидчика, условился стреляться в 6 часов утра, убил его, вернулся домой и лег спать»¹⁰⁰. Другие версии этой легенды упоминают, что друг якобы боялся драться, но все сходятся в том, что Толстой не имел ни малейшего повода вызывать и убивать несчастного. Правдивая или нет, легенда представляет Толстого в той самой роли бретёра, которую он так тщательно разыгрывал всю свою жизнь.

         Печально известная дуэль 1817 года между Василием Шереметевым и Александром Завадовским является еще одним — на этот раз хорошо документированным — примером дуэли по ничтожному поводу. Она произошла из-за посещения Завадовского любовницей Шереметева, Авдотьей Истоминой. По мнению многих современников, Завадовский не хотел драться из-за «простой танцовщицы», но Шереметев и особенно его секундант, знаменитый бретер Александр Якубович, категорически настаивали на дуэли. Условия были суровыми: по некоторым сообщениям, стрелялись с шести шагов. Кроме того, дуэль должна была быть partie carree, то есть секунданты Якубович и Грибоедов — имевшие еще меньше оснований для поединка — должны были повторить дуэль на тех же условиях. Выстрелив первым и промахнувшись, Шереметев начал подстрекать Завадовского, грозясь убить его, если он тоже промахнется. Он был смертельно ранен выстрелом Завадовского и умер на следующий день. Якубович и Грибоедов отложили свой поединок и обменялись выстрелами только спустя несколько месяцев, на Кавказе. Якубович ранил Грибоедова, навсегда повредив ему мизинец ¹⁰¹. Разгоревшись из ничего, ссора стоила жизни одному человеку и искалечила другого.

78
         Особенно удивительным может показаться популярность бессмысленных дуэлей в среде интеллектуальной элиты, в частности среди будущих декабристов. По утверждению Ю.М. Лотмана, декабристы нарочно вели себя серьезно и солидно, желая казаться людьми, занятыми важным делом, а не танцами, флиртом или азартными играми ¹⁰². В то же время многие из них были отчаянными бретерами. Некоторые их дуэли можно объяснить политическими причинами, однако многие поражают своей видимой бессмысленностью. Знаменательно, что инициаторами и участниками безрассудных дуэлей были не только такие маргинальные фигуры, как Александр Якубович, но и центральные фигуры движения, такие, как Рылеев, Александр Бестужев и Лунин. Ярким примером дуэли на пустом месте может служить поединок Лунина с Алексеем Орловым, которого Лунин вызвал якобы только для того, чтобы дать ему возможность постоять перед дулом пистолета. Тем не менее Лунин сделал все, чтобы подвергнуть себя наибольшей возможной опасности. Так, вынудив не желавшего драться Орлова выйти на дуэль, он продолжал провоцировать его до тех пор, пока Орлов по-настоящему не захотел убить его. Согласно одному из сохранившихся отчетов о дуэли, «первый выстрел был Ор<лова>, который сорвал у Л<унина> левый эполет. Л<унин> сначала было тоже хотел целить не для шутки, но потом сказал: "Ведь Ал<ексей> Фед<орович> такой добрый человек, что жаль его", — и выстрелил в воздух. Ор<лов> обиделся и снова стал целить; Л<унин> кричал ему: "Vous me manquerez de nouveau, en me visant de cette maniere. Правее, немного пониже! Право, дадите промах! Не так! Не так!" — 0<рлов> выстрелил. Пуля пробила шляпу Л<унина>. — "Ведь я говорил вам, — воскликнул Л<унин>, смеясь, — что вы промахнетесь! А я все-таки не хочу стрелять в вас!" — и он выстрелил на воздух. 0<рлов>, рассерженный, хотел, чтобы снова заряжали, но их розняли»¹⁰³. Лунин явно находил удовольствие в опасности, и чем менее необходимой она была, тем лучше.

         А.И. Косовский, бывший в конце 1810-х годов сослуживцем Рылеева, сообщает о происшествии, которое проливает свет на психологические причины такого поведения. Несколько офицеров, Рылеев в том числе, зайдя к приятелю, начали осматривать его ружье, которое, по сообщению хозяина, было накануне повреждено во время охоты. Один из офицеров решил проверить, так ли это, и, увидев, что Рылеев стоит пря-
 

79
мо напротив дула, попросил его отойти. Рылеев отказался, сославшись на свой опыт дуэлянта: «Да стреляйте из пустого ружья; я стоял уже два раза противу пистолетных пуль, так не приходится прятаться от заржавленного ружья!» Косовский продолжает: «Комната эта была весьма маленькая, едва помещалась одна только кровать, а ружье было слишком длинное, дуло которого лежало почти над правым плечом Рылеева, — когда же, по настоянию Рылеева, товарищ спустил курок и последовал нечаянный выстрел (весь заряд волчьей дроби врезался в стену), то Рылеев, сделавши невольно шаг влево, сказал, смеючись: "И убить-то не умел"». По-видимому, пребывание под прицелом — безо всякой причины и цели — и было для Рылеева решающей проверкой характера. Характерно, что Косовский заключает свой рассказ о безрассудном поведении Рылеева упоминанием дуэлей, в которых он участвовал: «Кроме сказанных двух случаев, Рылеев до этого еще два раза дуэлировал на саблях и на пистолетах»¹⁰⁴. Как видно, по мнению Косовского, в делах чести Рылеев был движим тем же желанием подвергнуть себя ненужной опасности. Утверждение К. Гринберга о том, что «основная цель дуэли состояла не в том, чтобы убить, но в том, чтобы подвергнуть себя смертельной угрозе», хорошо формулирует сущность дуэли вообще и бретерской дуэли в особенности ¹⁰⁵.

         Поведение Рылеева не было уникальным. Сходный эпизод с участием графа Ф.Ф. Гагарина (шурина Вяземского) чуть не закончился дуэлью. В 1808 или 1809 году компания гвардейских офицеров отправилась погулять по Царицыну. Один из офицеров, С.С. Новосильцев, захотел выстрелить в птицу: «Гагарин остановил его словами: "Что за важность стрелять в птицу, попробуй выстрелить в человека". — "Охотно", — ответил Новосильцев, — "хоть в тебя". — "Изволь, я готов, стреляй". Н. прицелился, но последовала осечка. А.П. Валуев вырвал ружье из рук его и выстрелил. Тогда Гагарин сказал: "Ты в меня целил, это хорошо, но теперь будем целить друг в друга, увидим, кто в кого попадет; вызываю тебя на поединок"»¹⁰⁶.

         Страсть Гагарина, Толстого, Рылеева, Лунина и других бретеров к ненужному риску была не просто желанием продемонстрировать храбрость и испытать смертельную опасность; она демонстрировала, что они свободные люди и что выбор жить им или умирать принадлежит если не полностью им самим (роль случая — или Провидения — была так же важна в дуэли, как и в азартной игре), то уж, во всяком случае, и не государству ¹⁰⁷.

80
         Высокий культурный престиж дуэли в России берет начало именно в эту эпоху безрассудных и бессмысленных с виду поединков. Положительной репутации дуэли как института также способствовали некоторые социальные и политические факторы — прежде всего острое соперничество между двумя различными группами внутри дворянства. Среднее дворянство, которое возводило себя к допетровской аристократии, но не могло претендовать на высокое социальное положение в рассматриваемый период, противопоставляло себя «новым аристократам», многие из которых поднялись в социальной иерархии только в XVIII веке, часто благодаря близости к трону. Формально эти группы были равны: и те и другие принадлежали к благородному сословию. В действительности же «новые аристократы», предки которых зачастую были парвеню, обладали влиянием и богатством, в то время как среднее дворянство, несмотря на то что отдельные его члены претендовали на происхождение от Рюрика, было политически и экономически слабым ¹⁰⁸. Среднее дворянство хотело, чтобы честь равным образом распределялась между представителями благородного сословия, в то время как новая аристократия часто отказывалась признавать равенство этих двух групп. Желая утвердить себя, представители среднего дворянства проявляли особенную щепетильность в делах чести, что привело к ряду дуэлей между ними и «новыми аристократами».

         Одна из таких дуэлей состоялась в феврале 1824 года между Рылеевым и князем Константином Шаховским, любовником незамужней сводной сестры Рылеева. Условия этой дуэли были чрезвычайно жесткими: не было барьера — т.е. минимальное расстояние между противниками не было определено — и стрелять предполагалось одновременно по команде секундантов. Дуэль должна была продолжаться «до результата», т.е. до смерти или тяжелого ранения одного из противников. Дуэлянты обменялись несколькими выстрелами на расстоянии трех шагов. Дважды, по чистой случайности, пули попадали в пистолеты противников. Наконец одна пуля, рикошетировав, ранила Рылеева в пятку, и секунданты прервали дуэль ¹⁰⁹. Существенно, что на жестких условиях настаивал именно Рылеев — несмотря на то, что он был уже в это время женат и имел маленькую дочь. Шаховской же драться не желал. Как сообщает Александр Бестужев, «сначала он было отказался, но когда Рылеев плюнул ему в лицо— решился»¹¹⁰. Твердое желание Рылеева вынудить своего противника выйти на смертельную дуэль диктовалось не враждебным отношением к нему и не любовью к сестре. Это было для него делом принципа: он хотел заставить наглого аристократа отвечать за свои действия по отношению к молодой женщине, не имеющей положения в обществе. Он также считал необходимым продемонстрировать, что князь Шаховской и простой дворянин Рылеев равны перед лицом кодекса чести.

81
         Дуэль Константина Чернова с Новосильцевым, в которой Рылеев (двоюродный брат Чернова) был секундантом, а Александр Бестужев — консультантом, являет собой еще более яркий пример социально мотивированной дуэли. Эта дуэль, инспирированная руководителями заговора декабристов, имела явную политическую окраску. Как известно, Новосильцев влюбился в Екатерину (или Аграфену, или Марию) Пахомовну Чернову, дочь армейского генерала Пахома Чернова. Черновы принадлежали к хорошему дворянскому роду, но не были ровней Новосильцеву, представителю аристократической элиты и адъютанту Александра I. Для высшего света семейство Черновых было не более чем «какими-то Черновыми». Но Чернова была красавицей, и Новосильцев «завлекся и, должно быть, зашел так далеко, что должен был обещаться на ней жениться». Однако его мать хотела лучшей партии для своего блестящего и красивого сына и категорически отказывалась дать разрешение на этот брак: «Могу ли я согласиться, чтобы мой сын, Новосильцев, женился на какой-нибудь Черновой, да еще вдобавок на Пахомовне: никогда этому не бывать. <...> Не хочу иметь невесткой Чернову Пахомовну, — экой срам!»¹¹¹ Нежелание Новосильцевой иметь невестку с таким отчеством обнажает социальную природу конфликта: традиционное русское имя Пахом избегалось новыми аристократами как слишком простое и старомодное. Отказ Новосильцева жениться на Екатерине Пахомовне закончился дуэлью и смертью обоих противников.
 

         Дуэль состоялась в сентябре 1825 года, за три месяца до восстания декабристов. В истолковании сторонников Черновых она приобрела отчетливую политическую окраску. Рылеев восхвалял Константина Чернова как обыкновенного человека, восставшего против аристократа, чтобы защитить свою репутацию и достоинство. Он «утверждал, что эта дуэль — человека среднего класса общества с аристократом и флигель-адъютантом — явление знаменательное, свидетельствующее, что и в среднем классе есть люди, высоко дорожащие честью и своим добрым именем»¹¹². Кюхельбекер написал стихотворение, посвященное памяти Чернова, в котором Новосильцев изображался представителем класса, чуждого русской исторической традиции и
враждебного интересам России. Он провозгласил Чернова национальным героем и мучеником в борьбе с тиранией ¹¹³. Кюхельбекер прочитал это стихотворение на похоронах Чернова, и оно стало трактоваться как революционный манифест декабристов.

82
       Изображая себя представителями русского «среднего класса» и поборниками русской национальной традиции, декабристы сумели сформулировать свой конфликт с новой аристократией в националистических, патриотических и даже популистских терминах ¹¹⁴. Дуэль — более драматическое и по- этому потенциально более героическое действие, чем ведение политических дебатов. Заменяя последние первой, декабристы возвели дуэль в ранг политической акции протеста ¹¹⁵.

          Романтизм также способствовал укреплению высокого статуса дуэли в России. Дуэль стала не только популярной темой романтической литературы, но и чертой романтического поведения. Неистового дуэлянта, бретёра, сверхчувствительного к собственной чести и выходящего на дуэль по мельчайшим поводам, можно было встретить как в литературе, так и в реальной жизни. Александр Бестужев, писатель-романтик и страстный дуэлянт, превратил описание дуэли в топос русской литературы. Благодаря его необыкновенной личности бретёрство стало приемлемым типом поведения, а его литературные сочинения, изобилующие дуэлями, долгое время оставались любимым чтением русского читателя.

         Другие знаменитые, дуэлянты романтической эпохи сами проникали на страницы литературы. Так, Пушкин был заинтригован личностью Якубовича, секунданта Шереметева на дуэли с Завадовским и участника заговора декабристов, по слухам вызывавшегося убить Александра I. Якубович был одним из прототипов Сильвио. Как известно, Пушкин также собирался сделать его главным героем своего неоконченного «Романа на кавказских водах». Толстой-Американец послужил прототипом Зарецкого в пушкинском «Евгении Онегине» и Турбина-старшего в повести Толстого «Два гусара» (1856).

         Наконец, возвышению дуэли в русском культурном воображении способствовали устойчивый интерес к ней как типу поведения со стороны Пушкина и Лермонтова и особенно их трагическая гибель на дуэли. Как следствие, миф о русском поэте включил в себя смерть на дуэли как один из вариантов топоса ранней и трагической смерти ¹¹⁶. В начале XX века русские модернисты активно использовали этот миф в своей практике «жизнетворчества», пытаясь оформить собственную жизнь в соответствии с определенными моделями. Одним из способов решения этой задачи стало возрождение дуэлей ¹¹⁷.
 

83

Демократизация дуэли: Дуэлянт-разночинец

Время царствования Николая I сохранилось в памяти русской культуры как период упадка института дуэли. Носители этого взгляда приписывали угасание дуэлянтского духа расправе Николая с декабристами и с вольномыслием вообще. Шок, пережитый русским обществом после 14 декабря, оставил по себе впечатление, что все лучшие люди России или казнены, или сосланы, а те, кто выжил, морально сломлены. Согласно этому взгляду, последекабрьскому поколению недоставало того благородного духа, который окрылял их отцов. «Тон общества менялся наглазно; быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито между русскими аристократами чувство собственного достоинства», — жаловался Герцен в «Былом и думах» [Герцен, VIII: 58—59]. Достоевский в записной книжке 1875—1876 гг. прямо обвиняет правительство в упадке дуэли и point d'honneur: «Лучше всего не иметь чести — как преподавало начальство в 30-х и 40-х годах» («Записная тетрадь, 1875—1876 годов». [Достоевский, XXIV: 102]). Этот же взгляд отражен и в повести Толстого «Два гусара», где Турбин-старший, игрок и бретер, но благородная душа, противопоставлен своему сыну — спокойному, вежливому и вполне бесчестному юноше ¹¹⁸.

         Однако документы не подтверждают мнение об упадке дуэли в этот период. Напротив, они показывают, что дуэли продолжались в течение всего царствования Николая I и позже более или менее с той же частотой, что и прежде. Дела чести регулярно возникали как в военной, так и в штатской среде. Конечно, вызовы далеко не всегда заканчивались реальными столкновениями, но это было нормой на протяжении всей истории дуэли. Список потенциальных и реальных участников дуэлей с конца 1830-х до начала 1890-х годов достаточно велик и включает, наряду с именами «золотой» военной молодежи, имена выдающихся деятелей литературы, журналистики, образования и права. Так, в 1840 году Михаил Бакунин вызвал на дуэль Михаила Каткова. Белинский и Иван Панаев должны были стать свидетелями, но Бакунин уехал за границу, и дуэль не состоялась ¹¹⁹. В 1844 году Тимофей Грановский был на волоске от дуэли с Петром Киреевским ¹²⁰. В том же году конфликт между графом Салиасом де Турнемиром, мужем писательницы Евгении Тур, и П.И. Фроловым закончился реальной дуэлью. По слухам,

84
противники поспорили об авторстве одной сатиры на московский высший свет. В ходе дуэли граф Салиас был легко ранен ¹²¹. Хорошо известна и ссора 1861 года Тургенева с Толстым, во время которой Тургенев пригрозил Толстому пощечиной. На следующий день Тургенев принес письменное извинение, однако вызовы и дальнейшие извинения продолжались еще несколько месяцев. Писатели окончательно помирились лишь спустя семнадцать лет ¹²².

         Еще чаще конфликты чести происходили в среде военных. Н.И. Фалеев приводит отчеты о четырнадцати дуэлях, которые имели место во время царствования Николая I ¹²³. «Сборник биографий кавалергардов» подробно сообщает о дуэли 1851 года между офицером полка графом А.А. Гендриковым и его сослуживцем бароном Е.О. Розеном. Гендриков был смертельно ранен, а Розен разжалован и переведен на Кавказ, где и был убит в 1854 году. За эту дуэль понесли наказание по крайней мере три других офицера ¹²⁴. Там же упоминается о двух дуэлях, в которых участвовал Скобелев в период своей службы в Туркестане с 1868 по 1877 год ¹²⁵.

        Дополнительные примеры можно найти в мемуарных, эпистолярных и других источниках того времени. Так, в 1833 году будущий лексикограф Николай Макаров, в то время подпоручик, участвовал в уникальной дуэли на ружьях ¹²⁶. Дуэль между Корсаковым и Козловым, описанная Е.Д. Щепкиной, тоже приходится на этот период (1857), как и дуэль, упомянутая С.А. Толстой, между гвардии офицером А.А. Вадбольским и его сослуживцем Ломоносовым, в которой Ломоносов был убит (1891)¹²⁷.

        Юридические исследования дуэли подтверждают впечатление, создаваемое источниками. Так, Н.С. Таганцев в своем труде об убийстве и его интерпретациях в русском законодательстве, упоминает за период с 1840-х по 1860-е годы более дюжины процессов по поводу дуэлей. Пять из этих дуэлей имели смертельный исход ¹²⁸. Согласно Ливенсону, за период с 1876 по 1890 год в военно-окружных судах расследовалось пятнадцать дуэлей ¹²⁹.

         Итак, дуэль сохранилась, но изменилось лицо дуэлянта: в дуэлях наряду с дворянами начали участвовать разночинцы. Это стало возможным вследствие коренных изменений в составе образованного сословия и особенно в расстановке сил внутри него. К середине XIX века русское дворянство в значительной степени отступило с культурной авансцены: его вытеснили — или, по крайней мере, потеснили — разночинцы. Социальные слои, из которых выходили разночинцы, — духовенство, купечество, мелкая бюрократия, крестьянство — исторически не
 

85
знали дуэли. Получив образование, сменив занятия отцов на различные — по большей части свободные — профессии и утвердив себя как ведущую культурную силу, противопоставленную дворянству, эти выходцы из недворянской среды обнаружили, что они не могут ни отвергнуть, ни даже просто игнорировать дуэль. Несмотря на их глубоко двойственное отношение к дуэли, ее высокий статус в русской культурной традиции заставил разночинцев не только серьезно отнестись к ней, но и принять ее на практике.

          Воспитание и образование разночинцев в отличие от дворянских, как правило, не включали в себя обучения манерам, танцам и фехтованию ¹³⁰. Как правило, представители этой группы не имели светского лоска и в свете испытывали неловкость. Сознавая свое интеллектуальное превосходство, разночинцы не были уверены в состоятельности своих социальных навыков в сравнении с дворянскими, среди которых не последнее место занимало знакомство с ритуалом дуэли ¹³¹. Болезненно сознавая свою социальную неполноценность, разночинцы боялись, что представители дворянства могут отказать им в равном статусе и, следовательно, в праве на дуэль. Наилучшей защитой от такой угрозы была критика дуэли как глупого аристократического пережитка. Разночинцы критиковали дуэль с ее тщательно разработанным ритуалом и западными корнями как пример пустого приличия, чистой формы безо всякого содержания.

          Однако дуэль требовала не только знания социальных конвенций, но и подлинного мужества, и каждый, кто игнорировал кодекс чести, рисковал опозориться не просто как невежа, но и как трус. Кроме того, высокий культурный статус дуэли в России — как средства поддержания телесной неприкосновенности и утверждения личной независимости — не позволял разночинцам просто отвергнуть дуэль как пустой пережиток бесполезной аристократической традиции. Подобно тургеневскому Базарову, представители новой интеллигенции оказались вынуждены принять дуэль. Осуждая дуэль в своих литературных и критических произведениях, они отстаивали свое право на нее в реальной жизни.

         Разночинцы-журналисты зарекомендовали себя как наиболее отъявленные дуэлянты ¹³². Уже упоминался конфликт чести Каткова с Бакуниным, в котором два участника (Бакунин и Панаев) были родовые дворяне, а два других (журналисты Катков и Белинский) — разночинцы ¹³³. А.А. Суворин — внук крестьянина, сын издателя «Нового времени» и сам журналист и издатель — не только участвовал в нескольких конфликтах чести, но и составил дуэльный кодекс ¹³⁴.

86
        Можно привести множество других примеров дел чести с участием журналистов. Так, в 1862 году вся редакция журнала «Искра» вызвала на дуэль Алексея Писемского, в то время редактора «Библиотеки для чтения», за оскорбительную для Чернышевского фразу, вставленную Писемским в статью Петра Боборыкина. Писемский, по-видимому, извинился, и дуэль не состоялась ¹³⁵. В 1864 году полемика между газетами «Московские ведомости» и «Русские ведомости» закончилась дуэлью между двумя сотрудниками газет, С. Гончаровым и П. Леонтьевым ¹³⁶. Особенной склонностью к ссорам отличались газеты «Новости» и «Новое время»: в конце 1880-х годов между сотрудниками этих газет имели место, по крайней мере, два дела чести. Одно из них, между сотрудником «Новостей» Григорием Градовским и сотрудником «Нового времени» Лялиным, едва не закончилось дуэлью. В ходе другого конфликта В.О. Михневич, сотрудник «Новостей», вызвал на дуэль Виктора Буренина из «Нового времени». В конце концов, издатель «Нового времени» А.С. Суворин пришел к выводу, что дуэли между журналистами представляют угрозу для свободы прессы. Когда Михневич вызвал на дуэль самого Суворина, тот отказался, объяснив свою позицию заботой о свободе слова: «Пусть на полемику отвечают полемикой и ругают нас, сколько душе угодно! <...> Но дуэль не писательское дело: она окончательно стеснила бы свободу мнений и суждений...»¹³⁷

         К сожалению, известия об этих столкновениях содержат мало подробностей, и поэтому трудно судить о том, какими дуэлянтами были разночинцы: насколько легко можно было их спровоцировать, на каких условиях они предпочитали драться, насколько строго они соблюдали дуэльный кодекс и экспериментировали ли они с процедурой дуэли в духе бретеров. Широкое освещение в прессе сенсационной дуэли между адвокатом Евгением Утиным и журналистом Александром Жоховым, посредниками и свидетелями которой были многие выдающиеся журналисты того времени, дает редкую возможность обогатить наше знание о динамике «разночинской» дуэли ¹³⁸.

         Хотя Утин и Жохов и были дворянами средней руки, их занятия, взгляды и интересы были характерны скорее для разночинцев. Принадлежность к дворянству явно не была для них решающим фактором в их решении выйти на дуэль. Секунданты же в этой дуэли — за исключением Евгения де Роберти де Кастро де ла Серда, сына испанца, получившего российское гражданство — и вовсе были типичными разночинцами: секундант Утина, критик Виктор
 

87
Буренин, был внуком крепостного; секундант Жохова, журналист и переводчик Е.К. Ватсон, был сыном провинциального лекаря. Более того, причины этой дуэли были связаны с характерно разночинскими профессиональными занятиями противников и их политической деятельностью. Предметом раздора послужила защита Утиным в суде молодого радикала Гончарова, обвиненного в распространении «возмутительных» политических листовок. В конце концов Утин был вызван на дуэль за распространение слухов о том, что газетные статьи Жохова по делу Гончарова оказывали неподобающее влияние на слушания в суде и способствовали осуждению обвиняемого. Ситуацию осложнял любовный треугольник: молва обвиняла Жохова в том, что он, будучи в связи с женой Гончарова, оговорил его с целью устранить соперника. Как уже говорилось, дуэль закончилась трагически: Жохов умер от ранения в голову; жена Гончарова совершила самоубийство, а ее сестра покончила с собой год спустя, после неудачной попытки отомстить Утину.

        За самой дуэлью последовало не менее сенсационное судебное разбирательство, к которому были привлечены многие выдающиеся журналисты и литераторы, в частности М.М. Стасюлевич, А.Н. Пыпин и А.С. Суворин. Утина защищал знаменитый В.Д. Спасович. Утин был осужден и приговорен к пяти месяцам заключения ¹³⁹.

          Поведение участников и секундантов как во время, так и после дуэли, вероятно, ужаснуло бы пуристов дуэльной традиции. Прежде всего поведение дуэлянтов было неподобающе эмоциональным. Жохов, согласно свидетельству его секунданта, по дороге к месту дуэли «то истерично плакал, то смеялся»¹⁴⁰. В свою очередь, с Утиным, после того как он ранил противника, «сделались конвульсии, он плакал и рыдал, как ребенок, как женщина в истерике» ¹⁴¹. На месте дуэли Жохов вмешивался в ее процедуру. Так, беспокоясь, не увеличат ли секунданты расстояние между стреляющими, он самолично проверил число шагов. Его действия не были бесчестными, но были неподобающими с точки зрения ритуала дуэли. В целом оба дуэлянта вели себя как дилетанты. Их поведение демонстрировало как недостаточное знакомство с дуэльной традицией, так и психологическую чуждость ей.

            Характерно, что друзья Жохова воспринимали его чрезвычайную неопытность и незнание дуэльного ритуала как доказательство его искренности и даже как знак его правоты. Они восхищались его пренебрежением такими вполне позволительными и даже ожидаемыми от дуэлянта предосторожностями, как использование темной одежды и принятие защитной

88
позы: «Для него, очевидно, дуэль была существенным делом, вопросом жизни и смерти; он подчинился предрассудку с серьезной решимостью, быть может, с верою в суд Божий. Об одежде, о внешности он нимало не беспокоился, несмотря на то, что де Роберти просил его одеться, как следует. На нем был открытый жилет, светлые брюки, пиджак, застегнутый на одну пуговицу. Он снял пальто, в котором приехал, несмотря на то, что секунданты его советовали ему не снимать. <...> Жохов никогда не стрелял и не умел ни держать пистолета, ни становиться полуоборотом; хотя его перед дуэлью учили этому, но он ничего не исполнил и стал прямо, выставив весь корпус en face»¹⁴². А.С. Суворин, свидетельство которого я цитирую, очевидно, считал, что верность дуэльному ритуалу была пустой формальностью, компрометирующей нравственный облик дуэлянта. Утин, лучше знакомый с правильным дуэльным поведением и следующий ему, становится объектом суворинской насмешки: «Утин сильно позировал и вел себя как человек, знакомый с условиями дуэли. Он явился весь в черном и стал вполоборота, как обыкновенно становятся, чтобы дать противнику менее прицела, сплошной цвет одежд также необходим для того, чтобы дать менее прицела противнику: белая рубашка, цветной жилет, цепочка от часов, цветные брюки — все это может служить целью, в которую противник направит дуло пистолета. Жохов ни о чем подобном не заботился». В рассказе Суворина звучит характерное для разночинцев недоверие к условностям. Знание правильного дуэльного поведения, которым гордились Пушкин и его современники, он представляет как свидетельство дурных намерений Утина и его неискренности: «По слову "раз" Утин поднял пистолет по линии верно и умеючи, Жохов поднял его без правил, по своему соображению, как делает человек, отроду не обращавшийся с оружием». Отказ Утина помириться «под пистолетом» — стандартный ответ на стандартное предложение секундантов — Суворин интерпретирует как аффектацию: «Перед дуэлью де Роберти подошел к Утину и спросил, не хочет ли он помириться. "На месте?" — сказал Утин, то есть, другими словами: "Теперь уже не время". Естественно, что Жохов на такой вопрос отвечал: "Нет, не хочу"».

         Широкое освещение в прессе этой дуэли, в том числе связанного с ней судебного разбирательства, контрастирует с той атмосферой секретности, которая традиционно окружала дела чести. В этом деле секунданты не только давали показания в суде — этого они, вероятно, не могли избежать, —
 

89
но и рассказывали о дуэли друзьям в мельчайших подробностях. Особенно неприемлемыми с точки зрения кодекса чести выглядят пересуды о предполагаемой роли в конфликте госпожи Гончаровой. Склонность разночинцев открыто исследовать свои чувства и взаимоотношения сталкивается здесь с характерным для кодекса чести обычаем хранить тайну.

          Несмотря на свое недоверие к символике дуэли, разночинцы все же сочли ее необходимым средством ограждения своего личного пространства. Однако их опыт в ведении дел чести был ограниченным: их знание дуэльного ритуала, как и других форм светского поведения, было опосредованным, и поэтому на месте дуэли они демонстрировали либо чрезвычайную безыскусность, либо преувеличенное следование правилам. Тем не менее устойчивый интерес разночинцев к дуэли помог утвердить ее как нейтральный в сословном отношении механизм защиты личной чести и достоинства.

Гальванизация дуэли: Закон 1894 года

          Широкое распространение дуэли и всеобщая терпимость к участию в ней разночинцев постепенно привели к возмущению в дворянской, особенно военной, среде. К концу века начались попытки вернуть дуэли статус дворянской прерогативы. Об этом свидетельствует «Дуэльный кодекс» В. Дурасова, категорически запрещающий дуэль между дворянином и простолюдином: «4. Оскорбление может быть нанесено только равным равному. 5. Лицо, стоящее ниже другого, может только нарушить его право, но не оскорбить его. 6. Поэтому дуэль, как отмщение за нанесенное оскорбление, возможна и допустима только между людьми равного, благородного происхождения. В противном случае дуэль не допустима и является аномалией, вторгаясь в область судебной компетенции. 7. При вызове дворянина разночинцем, первый обязан отклонить вызов и предоставить последнему право искать удовлетворения судебным порядком. 8. При нарушении права дворянина разночинцем, не смотря на оскорбительность его действий, первый обязан искать удовлетворения судебным порядком, так как он потерпел от нарушения права, но не от оскорбления»¹⁴³.
 

90

          Напротив, дуэльный кодекс Суворина требует от участников только равенства в уровне образования и исключает «лиц, не имеющих достаточной, согласно требованиям современной общественной среды, степени культурности»¹⁴⁴. Будучи разночинцем, Суворин разделяет разночинское неприятие претензий дворянства на исключительность.

           Другим способом борьбы за корпоративную чистоту дуэли были попытки сделать дуэль не просто прерогативой, но и обязанностью дворянина. Поскольку формального механизма принуждения штатских к дуэли не было и не могло быть, эти попытки были направлены в основном на военных. Декларируемой целью было воскрешение корпоративной чести и возрождение таким образом якобы разлагающегося профессионального духа армии. Кульминацией этих усилий стал документ, составленный Соединенным Собранием Главных Военного и Военно-Морского Судов и одобренный Александром III 13 мая 1894 года, который по существу давал суду общества офицеров право принудить офицера к дуэли ¹⁴⁵. Офицер, отказавшийся от дуэли, обязан был уйти в отставку ¹⁴⁶.

          Эта частичная легализация дуэли имела последствия, выходящие за пределы изначально поставленных целей. Прежде всего она спровоцировала широкое публичное обсуждение сословных, правовых, религиозных и философских аспектов дуэли. В конце 1890-х — начале 1900-х годов появилось множество публикаций как в защиту дуэли, так и против нее. Одни представляли собой легальные руководства по вопросам чести для военных; в других утверждалась положительная роль дуэли как универсального средства поддержания человеческого достоинства; в третьих обсуждался юридический статус дуэли, в четвертых же делались попытки реставрировать дуэль как аристократический обычай или, наоборот, заклеймить ее как не- богоугодное дело, ставящее под угрозу священную жизнь человека ¹⁴⁷ . Впервые в истории своего существования в России дуэль обсуждалась публично. При всем своем запоздалом характере эта дискуссия помогла прояснить общественное мнение по поводу дуэли и определить ее сильные и слабые стороны как средства урегулирования личных отношений.

          Неудивительно, что число дуэлей при этом временно возросло. Ливенсон сообщает, что число дуэлей «от 20 мая 1894 года до 1 декабря 98 года — доходит до 77 случаев, т.е. средним чис-лом — 16 поединков в год, значительная часть которых (более 85%), впрочем окончилась, или без кровопролития, или нанесением только легких телесных повреждений». Он подчеркивает, что число дуэлей было все-таки намного меньше, чем во Франции в это же время: «Во всяком случае, у нас поединки являются
 

91
исключительным явлением, особенно по сравнению с романскими странами и Австро-Венгрией. Так, в 1897 году в России было 20 поединков, между лицами разных сословий, и ни одного, окончившегося смертью, тогда как, например, во Франции, в течение того же 1897 года, согласно Альманаху Ферреюса (l'annal de Ferreus), — было 53 дуэли, из которых — 3 (около 6%) — со смертельным исходом»¹⁴⁸. С этим соглашается и П.А. Зайончковский: «Закон 1894 г., естественно, увеличил их [дуэлей] количество. Так, за предшествующие 15 лет, с 1876 по 1890 г., их было 15. За 10 же лет со времени узаконения дуэлей число их составило 186»¹⁴⁹. Знаменательно, что с ростом числа дуэлей изменился их характер: они стали более тривиальными и не имели ни такого идеологического заряда, как для дворянства начала XIX века, ни такой психологической нагруженности, как для разночинцев. Судя по данным Ливенсона, Зайончковского и Фуллера, в этот поздний период русская дуэль становилась все более безобидной ¹⁵⁰.

           Важным новшеством было появление после 1905 года так называемых парламентских дуэлей, т.е. дуэлей между членами Думы, служивших продолжением думских дебатов. Парламентская дуэль, отмечаемая в истории всех стран, имевших парламентское правление, была новинкой в России ¹⁵¹. Думские депутаты с жаром предались ей. Так, в ноябре 1907 года П.А. Столыпин вызвал на дуэль одного из лидеров кадетской партии, депутата Третьей думы Ф.И. Родичева, за резкую критику столыпинской национальной политики. Родичев принес извинения, и дуэль не состоялась ¹⁵². В ноябре 1909 года А.И. Гучков стрелялся с графом А.А. Уваровым. По слухам, Уваров предал гласности услышанное им от Столыпина критическое высказывание о Гучкове, и это послужило причиной дуэли ¹⁵³. В 1912 году С.Н. Мясоедов вызвал на дуэль Гучкова и стрелялся с ним из-за того, что Гучков обвинил Мясоедова в шпионаже в пользу Австрии ¹⁵⁴. Достойно внимания, что возрождение политических дебатов в постперестроечной России воскресило и парламентскую дуэль: в ноябре 1998 года Василий Горячев, основатель политической группы «Интеллектуальные запасники России», публично вызвал на дуэль Альберта Макашова, депутата Думы от коммунистической партии, за его многочисленные антисемитские высказывания ¹⁵⁵.

92
         Парламентские дебаты также приводили к конфликтам чести между депутатами и журналистами, которых депутаты обвиняли в клевете. Так, Мясоедов, помимо вызова Гучкову, публично ударил хлыстом Бориса Суворина, издателя газеты «Вечернее время», в которой был напечатан репортаж о речи Гучкова. В 1911 году В.Д. Набоков вызвал на дуэль А.А. Суворина из «Нового времени» за репортаж сотрудника его газеты — Снесарева. Дуэль не состоялась ¹⁵⁶. Эти примеры свидетельствуют о полном усвоении Россией европейской дуэльной традиции — а также о ее начинающемся разложении.

         Еще одним новшеством начала XX века стало использование дуэли в литературной среде для утверждения своего статуса как русского писателя. Для модернистов, приверженных идее «жизнетворчества», дуэль была элементом архетипической биографии русского поэта, знаком подлинно поэтической личности, не способной ни сосуществовать со средой, ни сдерживать свои порывы. Дуэль стала мощным орудием для создания модернистами своего поэтического образа. Андрей Белый, как известно, несколько раз пытался вызвать Блока в ходе их соперничества за Любовь Менделееву-Блок ¹⁵⁷. Конфликт Андрея Белого с Валерием Брюсовым из-за Нины Петровской также едва не закончился дуэлью ¹⁵⁸. Вызов, брошенный Ходасевичу Мариэттой Шагинян, также следует интерпретировать как попытку молодой женщины самоутвердиться в качестве русского поэта. Ссора 1909 года между Гумилевым и Волошиным из-за волошинской мистификации относительно Елизаветы Дмитриевой — Черубины де Габриак кончилась настоящей дуэлью. Более того, согласно некоторым свидетельствам, поэты выбрали для своего поединка место, где в феврале 1840 года Лермонтов дрался с Эрнестом де Барантом, а в январе 1837 года — Пушкин с Дантесом ¹⁵⁹. Отсылая к той же культурной мифологии, Пастернак вызвал на дуэль поэта и переводчика Ю.П. Анисимова 27 января 1914 года, т.е. в годовщину дуэли Пушкина. Сама же дуэль была назначена на 29 января, день смерти Пушкина (и день рождения Пастернака). Впрочем, до дуэли дело не дошло, и противники помирились ¹⁶⁰. В «литературных» дуэлях фигурирует и Кавказ, место последней дуэли Лермонтова: Михаил Зощенко в одной из своих автобиографий упоминает дуэль, происшедшую между ним и «правоведом К.» в 1913 году в Кисловодске¹⁶¹.

           Традиция литературной дуэли сохраняется и после 1917 года: в 1922 году, опять же в конце января, Каверин вызвал Зощенко. Дуэль не состоялась ¹⁶². Представление о том, что дуэль (или хотя бы вызов на дуэль) является вернейшим способом утвердиться в качестве русского писателя, оказалось очень стойким: последняя известная мне попытка дуэли между двумя русскими писателями имела место в Иерусалиме в конце 1970-х годов.
 

93
 

Посмертная жизнь русской дуэли

Первая мировая война и последующие исторические катаклизмы положили конец живой дуэльной традиции в России. После Октябрьской революции упоминания о дуэлях крайне редки и подают ее как курьез. Так, в июле 1923 года газета «Коммунист» клеймила «рыцарский» обычай целовать даме руку как «буржуазный» и утверждала, что такая, казалось бы, невинная привычка может привести — и однажды действительно привела — «к нелепой, дикой, гнусной и позорной дуэли двух краскомов из-за грузинской княжны»¹⁶³. Еще одна дуэль упоминается в советском Уголовном кодексе 1925 года. Этот случай, разбираемый в числе «преступлений против жизни, здоровья, свободы и достоинства личности», характеризуется как «первый случай дуэли в практике Советского суда». Любопытно, что, несмотря на трагический исход дуэли, Верховный суд, руководствуясь странной — но знакомой из многовековых неудачных попыток судить дуэлянтов по общему уголовному закону — логикой, интерпретировал уникальность этого события как смягчающее обстоятельство: «Пленум Верхсуда, принимая во внимание, что приговором Военной Коллегии В. С. по настоящему делу установлено наличие убийства на дуэли, что так называемая дуэль, как остаток феодально-дворянских традиций, при Советском строе является преступлением по низменным побуждениям, а убийство на дуэли поэтому квалифицируется по ст. 142 Уг. Кодекса и по существу противоречит ст. 144, но, принимая, с другой стороны, во внимание, что настоящее дело является первым случаем дуэли в практике Советского суда, а также и исключительное положение подсудимого Тертова, находит возможным, квалифицируя преступление, в коем признан виновным Тертов по ст. 142 Уг. Кодекса, оставить на основании ст. 28 того же Кодекса, по мотивам, изложенным в приговоре военной коллегии, в силе наложенное на него, Тертова, наказание в размере полутора лет лишения свободы»¹⁶⁴.

           По-видимому, это был последний случай дуэли, дошедшей до советского суда. Однако хотя дуэль как живой институт умерла, культурная память о нем в значительной степени сохранилась. В своих «Воспоминаниях» Петро Григоренко описывает дуэль между двумя пьяными офицерами в 1945 году, вскоре после окончания войны в Европе: «Начальник артиллерии и начальник инженерной службы 151-го полка стрелялись на дуэли. Не из-за чего. "По-дружески". Изрядно выпив, они сели в тачанку и поехали в соседний полк. По

94
дороге кто-то из них предложил: "Давай стреляться на дуэли". — "А где секунданты?" — "Ездовой будет". — "Так он же один, а надо два". — "Ничего, он один будет на две стороны". Спросили ездового, согласен ли он быть секундантом на две стороны. Тот, пьяный не менее своих пассажиров, согласился. Отмерили расстояние, начали сходиться, открыли огонь. Оба выстрелили всю обойму. Начальник артиллерии вогнал в своего "противника" все девять пуль. Тот дважды промахнулся. Оба получили тяжелые ранения»¹⁶⁵.

        Во многих отношениях это была типичная русская дуэль. Подобно бретёрам начала XIX века, офицеры не имели ни малейшей причины драться. Как и многие их предшественники, они экспериментировали с дуэльной процедурой: секундант был один. на двоих; более того, как секундант Онегина, это был человек более низкого социального положения. Цель дуэли состояла, очевидно, исключительно в том, чтобы испытать смертельную опасность. Григоренко свидетельствует: «Каждого я спросил: что заставило затеять дуэль? Оба ответили одинаково: "Скучно". Без орудийной стрельбы, без взрыва снарядов, без автоматного и пулеметного огня — тоска»¹⁶⁶. Оставшись без дела, офицеры обратились к русской дуэльной традиции, чтобы облегчить свое чувство неприкаянности. Хотя подлинный смысл дуэли был для них, вероятно, уже мертв, сам механизм сохранился в неприкосновенности.

Примечания