На следующих страницах

Л. Мурейко. Об исполнении желаний

Статьи об Эросе: М. Фуко, Ж. Батай, П. Киньяр, П. Рикёр, А. де Либера

Михаил Эпштейн

 
Хитрость желания и конец истории

Эпштейн М.Н. Философия тела / Тульчинский Г.Л. Тело свободы. -

СПб.: Алетейя, 2006, с. 102-123

Эрос и ирония

         Если предыдущая глава рассматривала эрос как отношение индивидов, данная глава посвящается теме, которую со времен Фрейда принято обозначать как "эрос и цивилизация". Ее трактовка у Фрейда, как известно, антитетична. "С одной стороны, любовь противится интересам культуры, а с другой - культура угрожает любви ощутимыми ограничениями".³ Фрейд видит исток цивилизации в борьбе принципа реальности с принципом удовольствия.

       "...Принцип удовольствия присущ первичному способу работы психического аппарата... Под влиянием стремления организма к самосохранению этот принцип сменяется "принципом реальности", который, не оставляя конечной цели - достижения удовольствия, откладывает возможности удовлетворения и временно терпит неудовольствие на длинном окольном пути к удовольствию". ⁴
 

103
        Но только ли под воздействием принципа реальности удовольствие избирает для себя окольный путь - или эта окольность, эта потребность в самоотсрочке входит в существо самого принципа удовольствия? Как замечает сам З. Фрейд, "мы так устроены, что способны интенсивно наслаждаться только контрастом и только в незначительной степени - единообразным состоянием. Гете даже предостерегает: "Ничто нам не дается так тяжело, как череда прекрасных дней"". ⁵ Иными словами, принцип удовольствия содержит потребность контраста в самом себе. Чтобы наслаждаться, нужно желать, а чтобы желать, нужно откладывать утоление желания, более того, научиться извлекать наслаждения из самой этой неутоленности.

          Двойственность цивилизации в ее отношении к либидо заложена в самом либидо. Подавление либидо есть способ его усиления - не только сублимации ("возвышения"), когда оно претворяется в произведения культуры, в поэмы и романы, в машины и симфонии, - но и взрывообразного роста самого желания. Сама цивилизация есть продукт иронии, заложенной в основании либидо, где знаки репрессии моментально превращаются в знаки дополнительного наслаждения и экстаза. Желанная женщина надевает лифчик, чулки, платье - и делается еще более желанной, причем сами эти покровы, которые закрывают путь сексуальному влечению, безгранично расширяют область эротических влечений, так что эротизируется - "эронизируется" - все, вплоть до книги, которую читает желанное существо, или города, в котором оно живет. Передник, занавеска, закрытая или полуоткрытая дверь в комнату, принадлежность другому сословию или чуждой системе убеждений, обремененность работой и профессиональными обязанностями, каждое сказанное слово и интонация, даже гримаса, неловкость, некрасота - все это пронизано "эронией", иронией возбуждающего намека, оттесненного секса и побеждающего эроса. Желание есть некая кривая, по которой природа посылает импульс размножения самой себе - а человек по этой кривой убегает из природы. Эротика - обман природы, попытка втереться к ней в доверие и говорить на ее языке, придавая противоположные значения ее знакам, прикрывая ее наготу, чтобы усилить влечение к наготе. Цивилизацию можно рассматривать как грандиозную игру либидо с самим собой, систему его возрастания через самоподавление. Вопреки ходячему фрейдистскому представлению, цивилизация - это не тюремные оковы, из которых желание хочет поскорее освободиться, напротив, это золотые цепи, которыми желание украшает себя. По отношению к отдельным личностям цивилизация может действовать как репрессивная сила, но в целом человечество само выращивает в себе неутолимость желания посредством отсрочек и запретов.
 

104
         Поэтому вряд ли можно принять обязательную для классического фрейдизма связь между цивилизацией и неврозом и определение человека как невротического животного. Самоподавление желания - признак его здоровья, его владения собой. Только слабая эректильная функция требует скорейшей разрядки, потому что не может выдержать долгого напряжения (так называемый ejaculatio praecox, преждевременный выброс семени). Способность к многогранному и многоступенчатому наслаждению включает в себя и искусство воздержания, саморазделение либидо на две силы, играющие между собой, торопящие и замедляющие процесс разрядки.
 

         Как уже отмечалось в предыдущей главе, эротизм тем и специфичен для человеческого рода, что половой акт уже не служит инстинкту размножения, но умножается сам на себя, продлевает себя для себя. Отсюда и название данной главы, где переосмысляется конфликтное отношение "эроса и цивилизации", подразумеваемое у З. Фрейда и его последователей. На мой взгляд, точнее говорить об эросе самой цивилизации и рассматривать этот конфликт как присущую ему самому иронию - иронию желания, которая прослеживается и в иронии истории.

       Мы начнем с того, что проследим иронию, или "хитрость" полового желания в его собственной сфере, а затем развернем еe в ироническую диалектику цивилизации, которая "либидоносно" устремляется к собственному концу и одновременно ищет способов его предотвращения. Под диалектикой мы понимаем здесь не какую-то специфическую гегелевскую, или марксовскую, или адорновскую диалектику, а совокупность тех противоречий, которые определяют динамику желания и его роль в истории. Обычно противоречие считается категорией мышления и речи (откуда и сам термин - contradiction). Но нечто сходное с противоречием есть и в структуре желания-наслаждения. Это двойственность самого желания, которое имеет наслаждение своим предметом и одновременно само выступает как его предмет. При всей условности такого различения, можно сказать, что желание наслаждения - это природный импульс; наслаждение самим желанием - это культурная составляющая. Таким образом, диалектика желания-наслаждения выступает в последующем анализе и как диалектика самой сексуальности-эротичности, ее природных и культурных составляющих.

105

Хитрость желания

          Обычно в сексологии вычерчивается четырехфазовая схема коитуса, предложенная У. Мастерс и В. Джонсон: возбуждение, плато, оргазм, разрядка.⁶ Плато, на которое приходится основное время коитуса, между началом эрекции и началом оргазма, - единственная из фаз, изображаемая горизонтальной чертой (первая и третья - подъем, четвертая - спуск). Но в реальности это плато колеблется, оно состоит из множества подъемов и спусков, это волнистая линия, синусоида, порою острая, как зигзаг; холмистая местность, а не плоская равнина. Если вчувствоваться, "вщупаться" в то, что происходит во время соития, то можно ощутить волны возбуждения, переливы желания, проходящие по мужскому чувствилищу. Наслаждение убывает, если оно не обновляется, как усыпляет даже большая скорость, если она не прерывается толчками, остановками, замедлениями, ускорениями.

          Хитрость желания - не те уловки, какими желание достигает своей цели и пастушок заманивает пастушку в уединенный грот, чтобы в тишине послушать пение ручья. Здесь подразумеваются, напротив, те уловки, какими желание ускользает от своей природной цели, дабы искусно себя взбодрить и, как можно полнее изливаясь в наслаждении, как можно дольше не иссякать. Желание все время ходит по краю наслаждения, пытаясь достичь этого края и в то же время не перелиться через него, не истощить себя преждевременно.

       Желание часто представляется прямодушным, открытым, ищущим скорейшего утоления. "Желаю того-то и того-то, а значит, так тому и быть". На самом деле, как слово с лазейкой, желание имеет свою оговорку. Тайна желания в том, что оно хочет и не хочет своего утоления, оно хочет утоления с оттяжкой, чтобы сохранять себя в качестве желания. Оно хочет быть и не быть, оно ищет раздвоения на сейчас и потом. Желание с лазейкой - это такое желание, которое длит себя наряду со своим утолением и вопреки ему, которое не хочет стать фактом, как и слово боится своей объективации, само себя оговаривает, чтобы закручиваться по спирали в бесконечность смысла. Желание обвивается вокруг себя, онo фигурно, витиевато, оно кружит и кружит, чтобы избежать полного исполнения - в оргазме, в утоленной утопии, осуществленной мечте.

         "Что же такое лазейка сознания и слова? - спрашивает М. М. Бахтин, размышляя о речевом поведении Ф. М. Достоевского и его героев. - Лазейка - это оставление за собой возможности изменить последний, окончательный смысл своего слова. Если слово оставляет такую лазейку, то это неизбежно должно отразиться на его структуре. Этот возможный иной смысл, то есть оставленная лазейка, как тень, сопровождает слово. По своему смыслу слово с лазейкой должно быть последним словом и выдает себя за таковое, но на самом деле оно является лишь предпоследним словом и ставит после себя лишь условную, не окончательную точку". ⁷
 

106
           Вот так и желание выдает себя за "последнее слово", за порыв к "полному и окончательному" наслаждению, а между тем оставляет за собой пути к отступлению, чтобы избежать опустошительной разрядки. Желание максимально выявляет свою интенцию, когда оказывается предпоследним, т.е. ставит себя на самой грани усиления-неутоления, "ставит после себя лишь условную, не окончательную точку", сохраняет резерв для нового порыва, который опять-таки оказывается пред-последним.

         Как уже говорилось в главе об эротологии, желание отличается от хотения тем, что оно обращено на невоплотимые вещи, уходящие в бесконечность: славу, любовь, бессмертие, вечность, покой - в отличие от достижимых предметов хотения: еды, питья, полового акта. К этому можно прибавить, что желание не только стремится к недостижимому, но и от себя привносит недостижимость в свои цели. Этими оговорками желания и образуется область эроса, в его отличие от сексуальности. Удовлетворение достигается оргазмом, но желание, раздваиваясь и избегая утоления, превращает близость в чреду ускользаний, в длительную игру, которая торопит оргазм - и вместе с тем силится его отдалить, как награду и кару. Точно так же утоление голода и жажды "хитро" откладывается этикетом застолья, порядком беседы, затейливостью кушаний и приборов, ожиданием гостей и очередных блюд... Чем больше времени и усилий тратится на многосложный ритуал ухаживания, тем сильнее радость сближения, но и внутри самой близости действует все тот же инстинктивный ритуал остранения, отсрочки, временного лишения, направленный на еще более интенсивное переживание близости, на предотвращение того, что этолог и философ Конрад Лоренц называл "энтропией чувства". ⁸

        Желание с лазейкой, как и слово с оговоркой, - это желание, которое направлено одновременно на предмет и на самого себя: оно себя знает и себя желает, оно саморефлективно подпитывает себя отдалением предмета, изъятием его из себя, разглядыванием, отбрасыванием, новым поспешанием и новой задержкой. Это, перефразируя Бахтина, "бесконечность саможелания с оглядкой". ⁹ Цель желания - не сойти на нет, а получить желаемое и одновременно усилить его желанность, т.е. возрасти вдвойне. Желание не хочет утоляться ценой потери себя. Хитрость желания - не только в том, чтобы обходить преграды, но и в том, чтобы расставлять их перед собой, делая еще более желанным их преодоление. Такое желание создает соблазн, т.е. усиливает себя противодействием себе. Соблазн - это выигрыш желания под маской проигрыша, отказа в осуществлении. Соблазн - это саморефлексия, самоудвоение желания в зеркале запрета. Для хотения отказ только мучителен, для желания - желанен и сладостен. Желание по своей природе культурно, оно себя возделывает, лелеет, и вся человеческая цивилизация происходит, возможно, от этой исходной культурности желания, которое ставит себе преграды, чтобы расти вместе с ними.
 

107
         В образном контексте "влагалища" уместно говорить о вложениях, инвестициях, об их отдаче и росте. На выпад следует ответ, встречное движение. Так многократным взаимным усилением толчков и отпоров производится "максимальная инвестиция по данной позиции", после чего меняется позиция, точка упора, и начинается новая серия толчков, восходящая до очередного максимума. ¹⁰ Способом прерывания серии служит остановка, вынимание и новое вхождение... Прерывание - это эротический аналог остранения, очуждения как предпосылки нового завоевания. Происходит все время мелкая торговля, клевки, переносы, обмены... Вложить - но не отдать слишком много, чтобы оставить силу желания впрок. Вылазка - но с маленькой лазейкой обратно, в окоп. Выйти в полный рост - значит тут же пасть смертью храбрых на поле боя, взбрызнув фонтаном горячей крови. Хитрость желания ищет обходных путей, делает шаг вперед, отскакивает назад, мелко трепещет, ускользает и снова набрасывается. Но такова и стратегия боя и финансовых ставок, инвестиций, биржевых закупок-продаж. Продать в одном месте и закупить в другом, мелкими спекуляциями, игрой акций наращивая капитал.

          Хитрость - неизбежная спутница торговли в сложной экономии либидо. Это торговля между желанием и наслаждением: каждое стремится побольше взять и поменьше отдать, чтобы сохранить свою остроту. Повышение ставок и образует сюжет этой захватывающей игры. Желание пытается купить как можно больше наслаждения и в то же время не растратить себя целиком. Желание себя бережет. Желанию себя жалко. Все время идут, переплетаясь и перемежаясь, две синусоиды, две волны: усиления и сдерживания. Желание питает наслаждение и вместе с тем недокармливает, чтобы держать его взнузданным, не дать понести и опрокинуть себя в бездну оргазма, убийственного для них обоих.

        Удача и дар соития - это не просто наслаждение, но степень его ощутимости, то есть сила рывков, длительность ускорений и торможений, смена скоростей. Обычная, утилитарная цель поездки: доехать как можно быстрее, истратив как можно меньше горючего. Эротическая цель - доехать как можно медленнее, окольными путями, используя как можно чаще и газ, и тормоза. Как можно больше встряски, перепадов, перехватов, не как на хайвее, а как на роллер-костерe (roller coaster). Так называется аттракцион в увеселительном парке, представляющий собой замкнутую несколькими петлями рельсовую дорогу, проложенную по высокой эстакаде с резкими поворотами и 

108

крутыми спусками и подъемами, пассажиров которой на огромной скорости бросает в разные стороны. Роллер-костер никуда не довозит, возвращает к тому же входу-выходу, но делает предельно ощутимым, восхитительно-опасным само прохождение пути. Точно так же у либидо затратная психофизическая экономика, которая и не должна быть экономной. Это не просто наслаждение скоростью, но наслаждение второго порядка, которое остраняет первое, т.е. делает его максимально ощутимым через его прерывание и возобновление, замедление и ускорение. Эти искусство прибавлять потенциальную энергию либидо к кинетической, а не вычитать вторую из первой, опустошаясь в ее реализации. Благодаря умелому лавированию между желанием и наслаждением спуск может вести к новому взлету, как в искусстве воздухоплавания.

Эрос и история. Эротосфера

         Желание характеризуется не только своей "хитрой" самораздвоенностью, но и обращенностью на предметы чужих желаний. Этим определяется уже не его психофизика, а его психосоциальная динамика. Где есть желание, там есть и общение, зачаток социальности и историчности, поле для столкновения воль, амбиций, авторитетов. Здесь опять-таки стоит вспомнить бахтинскую теорию слова, которое имеет двоякую направленность - и на обозначаемый предмет, и на другое слово. Хотение и желание различаются, как объектная и контекстуальная направленность слова. Хотя объектнoсть образует базовый природный слой человеческих влечений, специфическим для последних является именно контекстность, направленность на другие желания. Желания, как и слова, всегда обращены к "уже сказанному" и "уже желанному", к словам, уже бывшим в употреблении, к телу, уже бывшему предметом желания. Мы желаем чего-то, что уже было, есть или будет желанно другими; своим желанием мы отвечаем на чужие желания или создаем их предпосылку. Желаемое нами входит в игру желания и создает позиции соперников и ревнителей, т.е. других, желающих того, что желаем мы, что учреждается как ценность нашим желанием.

          Мы создаем рефлексию желания даже тогда, когда проецируем его на казалось бы невиннейший объект, никогда раньше не бывший предметом желаний и сам их не испытывавший. Само желание несет в себе то зеркало, в котором будут глядеться и узнавать себя другие - и прежде всего, сам объект желания. Это называется совращением - вовлечение невинного в круговорот желаний, бесконечно множимая рефлексия желания, которое никогда не может быть однократным, невинным, самим для себя, но побуждает в желаемом желание быть желанным.
 

109
         Александр Кожев, французский мыслитель, влиятельный интерпретатор Гегеля, поставивший тему "конца истории" в фокус европейской мысли второй половины 20-го века, отмечал эту рефлексивность, "вторичность", присущую не только мысли и слову, но и человеческому желанию, которое всегда направлено на чужое желание:

        "...Антропогенное Желание отлично от животного Желания... тем, что оно направлено не на реальный, "положительный", данный объект, а на некоторое другое Желание. /.../ Точно так же Желание, направленное на природный объект, человечно только в той мере, в какой оно "опосредовано" Желанием другого, направленным на тот же объект: человечно желать то, что желают другие, - желать потому, что они этого желают." ¹¹

         Далеко не случайно тот же самый мыслитель, который поднял гегегевскую тему "конца истории", ставит вопрос о рефлексивности и самореферентности желаний, тем самым вырывая их из царства инстинктов и хотений. Если желания принадлежат порядку истории, а не природы, то можно сказать, что и история принадлежит порядку желания, в ней действуют те же соблазны - и та же ирония, которая отдаляет конец истории по мере приближения к нему. Эрос - природа в момент отчуждения от себя, когда она, собственно, и становится историей: на смену циклическому повтору приходит ускорение, торопливость и одновременно потребность замедления, прерывистый, судорожный ход времени, ожидание и оттяжка последнего мига. Такова вообще сюжетика желания, действующая и в истории, и в литературе, и в нарративе частной жизни: в любой последовательности событий, во всяком движении и погоне возникают помехи, которые их неожиданно ускоряют, - и внезапные прорывы, которые, напротив, отдаляют от цели. История есть величайшее метасексуальное напряжение человеческого рода, путь желания, который ведет одновременно к его утолению - и возрастанию в объеме всечеловеческой, планетарной эротосферы.

          Для Фрейда существовало только индивидуальное бессознательное, Юнг открыл более глубокий слой коллективного. Нельзя ли говорить об эротосфере как о коллективном либидо в том же смысле, в каком Юнг говорит о коллективном бессознательном? Эротосфера - это совокупность всех цивилизационных процессов и артифактов в их отношении к желанию, как способов его утоления и сдерживания, разрядки и отсрочки. Кто является субъектом или носителем этого желания? Он тот же, что и носитель коллективного разума, образующего ноосферу, - объединенное человечество как субъект истории и всех мыслительно-трудовых трансформаций нашей планеты.
 

110
         Состав эротосферы не менее сложен, чем состав других планетарных сфер - ноосферы, семиосферы. В нее входят те же ценности культуры, средства коммуникации, знаковые системы, орудия и предметы труда и потребления... Желание опосредуется всеми этими бесчисленными иерархиями знаков и ценностей, сдерживается и усиливается системами запретов-поблажек, переходя тем самым из инстинктивно-сексуальной в собственно эротическую сферу. Ноосфера, семиосфера, эротосфера различаются не предметно, а функционально - это, по сути, лишь разные призматические преломления одной антропосферы, окружающей нашу планету. При анализе этих трех сфер можно использовать традиционное расчленение трех аспектов исследований языка: синтаксиса, семантики и прагматики. Семиосфера - это, так сказать, синтаксис антропосферы, система соотношений ее знаков и текстов, коммуникативно-информационных составляющих. Ноосфера - ее семантика, система значений, смыслов, многообразие разумов и ментальностей, образующих мыслящий слой планеты. Наконец, эротосфера - это прагматика антропосферы, соотносящая всю ее знаковую и мыслительную наполненность с желаниями ее создателей-пользователей, человеческих субъектов.

          Эротосфера строилась на протяжении тысячелетий, и с каждой новой эпохой возрастало ее внутреннее напряжение. Отсюда почти физическая трудность, какая ощущается в современной цивилизации, еле справляющейся с массой накопленного желания. Вот как характеризуется этот механизм самозаводящихся желаний, усиленно пестуемых и вместе с тем сдерживаемых современным обществом, в романе Мишеля Уэльбека "Элементарные частицы" (словами главного героя Мишеля Джерзински):

       "Общество рекламно-эротическое, в котором живем мы..., стремится к организации желания, к его разрастанию в неслыханных масштабах, удерживая его удовлетворение в пределах интимной сферы. Чтобы такое общество функционировало, чтобы соревнование не прекращалось, необходимо приумножать желание, нужно, чтобы оно, распространяясь, пожирало человеческую жизнь." ¹²

         Насколько долго может продолжаться этот процесс приумножения желаний, пожирающих человеческую жизнь? Можно ли предвидеть, что со временем механизмы сдерживания откажут и что затянувшаяся фаза плато - возбуждения-затухания - перейдет в следующую, неудержимый подъем и затем спуск? Запас накопленного желания слишком велик, и наступает предчувствие той последней судороги, которая изольет его и опустошит все его ресурсы.

           Не отсюда ли постоянные страхи о конце света, которые возобновляются с каждым поколением? Чем может стать этот ослепительный оргазм, в котором сразу сгорит накопленное желание всего человечества? Всеобщий промискуетет? Агрессия всех против всех? Садизм одних и мазохизм других,

111

находящих друг в друге счастье тотального (само)разрушения? Торжество абсолютной бисексуальности и полиморфности, бесконечное умножение половых валентностей? Андрогинизм - превращение всех пар в неразъемных двуголовых и двуспинных зверей? В любом случае тотальная разрядка желания будет концом самого желания, в бодрящем режиме которого привыкло жить человечество.

          В размышлениях о судьбах либидо, накопленного в цивилизации и ждущего своей разрядки, мы можем исходить из тех особенностей желания, которые человечество как родовой субъект делит со своими представителями, индивидами. При этом мы следуем общему принципу сходства онтогенеза и филогенеза, о котором неоднократно напоминал Фрейд: "Аналогия между эволюцией культуры и путем развития индивида может быть значительно расширена". ¹³ Если цивилизация есть накопленная энергия задержанного и отсроченного либидо, то о путях его разрядки мы наиболее достоверно можем узнать из опыта индивидуального желания и его метаморфоз.

         Есть три возможных способа работать с желанием: (1) подавлять, (2) утолять и (3) усиливать. Один путь - аскетический, путь святых, мудрецов и подвижников: отказ от желаний, ведущих к пороку и страданию, невладению собой, зависимости от внешних соблазнов. Другой путь - гедонистический: удовлетворять все возникающие желания, разряжать их энергию, снимать на их пути все препятствия, ведущие к неврозам. Между этими двумя крайностями, аскезы и гедонизма, есть еще один путь - производительный, креативный: выращивать и пестовать свои желания, не давать им полной разрядки, но использовать их энергию для творческих свершений.

         Именно этот путь по преимуществу избрала западная цивилизация. Вообще рост цивилизации возможен именно в силу растущих "ножниц" между желанием и наслаждением. И аскетика, и гедонизм предлагают уравнение желание и наслаждения, либо на нулевом уровне (отказ от желаний), либо в порядке прогрессии (желание переходит в чувственное наслаждение и сполна реализуется в нем). Для строительства цивилизации в обоих случаях не остается движущей энергии: либо человек замыкается на удовлетворении желаний, либо, подавляя свое естество, обращается к сверхъестественному порядку вещей. Цивилизация лежит между естественным и сверхъестественным, как сфера искусственного. Именно усиление желания при нехватке его удовлетворения и производит рост энергии, которая, не разряжаясь в физических актах, создает культурные ценности.
 

112
         В современной цивилизации работают все три принципа, но аскетика и гедонизм являются маргинальными, а продуктивность - центровым. Люди монашеского типа, умерщвляющие свою плоть, встречаются редко. Чаще встречаются "прожигатели жизни", любители наслаждений, но и этот тип образует периферию общества, в центре которого - люди работяще-созидательного типа. В их жизни есть и аскетические, и гедонистические элементы: подавление одних желаний и удовлетворение других - но в целом степень их желаний значительно превосходит степень удовлетворения, и именно эта неудовлетворенность заставляет производить символические замены желаемых объектов и символические способы утоления желаний.

Конец истории как предмет желания. Утопия и апокалипсис
 

         Гедонизм и аскетизм на уровне идео-теологических построений превращаются в утопию и апокалипсис. Утопия - сладострастный образ будущего, которым распаляется желание исторического конца; апокалипсис - образ кары и гибели, который, наоборот, удерживает от конца, призывает помедлить, образумиться, воздержаться. Таковы два механизма вожделения-сдерживания, которыми метасексуальное сознание работает с желанием. Оно же, в форме метаисторического сознания, работает с тем эросом, самодвижение которого образует устремленность и неутоленность истории. Эти механизмы ускорения-сдерживания предназначены к тому, чтобы "волновать" ткань истории, которая набeгает и разреживается, образует складки, как и всякий упругий процесс. История забегает вперед себя в образах утопии - и отбегает назад перед образами апокалипсиса. Вместе с тем каждое из этих движений вызывает противодвижение, так что ткань истории испещряется мелкой рябью, интерференцией разных потоков желания. Чем скорее желание хочет себя утолить и исчерпать, подгоняя себя образами утопии, тем больше оно хочет сохранить себя как желание, т.е. ускользнуть от реализации. Подобно тому как желание временно откладывается фантазией неприятного, безобразного, так исторический эрос держит себя в узде ужасами апокалипсиса, конца истории. Механизмы соблазна и сбоя действуют поочередно и совместно.

         Сходные антиномии действуют и в качестве политических движений. Либерализм развязывает желания, тогда как консерватизм сдерживает их, откладывает их утоление. Таковы две основные силы истории, действие которых чередуется, обусловливая ее прерывно-поступательное движение, приступы и откаты ее либидо. Причем и либерализм, и консерватизм могут действовать в своих крайних, радикальных формах, как революция и реакция.
 

113
Например, Марксова теория отчуждения как "падшего" состояния вещественного мира, превращенного в частную собственность, отвлеченного от производителя в качестве товара, ведет к теории революции как тотального присвоения отчужденной собственности, "экспроприации экспроприаторов". "Коммунизм как положительное упразднение частной собственности - этого самоотчуждения человека - и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека". ¹⁴ Именно в результате революции возвращаются к человеку из опредмеченно-отчужденной формы товара и "те чувства, которые способны к человеческим наслаждениям и которые утверждают себя как человеческие сущностные силы./.../ Господство предметной сущности во мне, чувственная вспышка моей сущностной деятельности есть страсть, которая, таким образом, становится здесь деятельностью моего существа". ¹⁵

         Итак, на место отчуждения должна придти революция как самоприсвоение человеческого рода, наслаждение его силами, возвращенными из их превратно-отчужденно-товарного бытия. Но при этом в марксисткой (да и ленинской) теории революции не учитывается, что и в эротической, и в политической жизни невозможно окончательно все "присвоить", что именно формы экономического отчуждения вызывают игру сущностных сил человека, а обратное присвоение всего отчужденного моментально упраздняет творчески-игровой, радостный момент из общественной жизни, подобно тому как оргиастическая разрядка вызывает меланхолию в жизни эротической. Послереволюционное состояние общества - это, как правило, удушье и депрессия, граничащая с искусом самоубийства. То, что мучило в послеоктябрьские годы самых чутких: "Я задыхаюсь! я повторял он. я И не я один: вы тоже. Мы задыхаемся, мы задохнемся все! Мировая революция превратилась в мировую грудную жабу! (А. Блок, по воспоминаниям Ю. Анненкова). "Нельзя дышать, и твердь кишит червями, и ни одна звезда не говорит" (О. Мандельштам). Самоистребление постреволюционных обществ - "революция пожирает собственных детей" - есть следствие взрывного "оргиазма" и самоопустошения революционных сил.

       Прямая связь революционного проекта с эротизацией, точнее, десублимацией и оргиастическим взрывом истории обнаруживается у "новых левых". Для них проклятие истории - это не столько отчуждение товара от производителя, сколько отчуждение генитальной функции детопроизводства от пансексуальности всего человеческого тела. Герберт Маркузе провозглашает в своей книге "Эрос и цивилизация":

         "Освобожденное либидо прорвало бы институциональные границы, установленные для него принципом реальности. /.../Перестав быть инструментом труда полный рабочий день, тело вновь стало бы сексуальным. Начавшись с оживления всех эрогенных зон, 'регрессивное' распространение либидо проявилось бы в возрождении прегенитальной полиморфной сексуальности и закате генитального приоритета. Тело как целое превратилось бы в объект катексиса, в инструмент наслаждения". [16]
 

114
          Этот проект "освобождения либидо" также не учитывает того фактора, что либидо сдерживается не столько внешним принципом реальности, сколько игрой внутренних противоречий, усиливающих запретов. Г. Маркузе вводит понятие "самосублимация сексуальности", но подразумевает под ним прямолинейное движение от подавления к свободе, "способность сексуальности создать при специфических условиях высокоцивилизованные человеческие отношения, свободные от репрессивной организации, налагаемой на инстинкт существующей цивилизацией".¹⁷ Маркузе не видит никакой диалектики в самом существе либидо, которое возрастает именно в силу саморепрессии. Маркузеанская идеология освобожденного либидо - это беспримесная эрото-утопия, которая проходит мимо иронии эроса и поэтому не способна оценить трагических последствий его исторического "освобождения". Ведь каждый оргазм - это крушение желания, "малая смерть", последствия которой непредсказуемы в масштабах всего человечества, коль скоро именно оно выступает либидоносным субъектом такого исторического проекта.

           Другая форма (пост)исторического мышления, получившая преобладание в поструктурализме, напротив, устанавливает незавершимость любых временных процессов, поскольку само время есть не что иное, как пространство отсрочки, бесконечно тянущийся промежуток (differance = deferrement). Для Жака Деррида "синдром конца истории", который распространился в западной мысли начала 1990-х гг. как эйфорическое переживание конца коммунизма и его глобального противостояния Западу, лишь вписывается в цепочку таких же бесконечно повторяющихся "концов". Каждое очередное поколение хочет поставить себе памятник "под знаком конца", трансцендировать ход истории, выйти из ее волн на берег вечности, откуда оно заново смывается очередной волной.

        Теорию деконструкции, критикующую "фаллологоцентризм" и полагающую отсрочку означаемого и нескончаемую игру означающих, можно рассматривать как прозрачный перевод эротических ощущений на язык теории знаков. В своем эссе, посвященном И. Канту, "Об апокалиптическом тоне, недавно усвоенном в философии" Жак Деррида проводит параллель между сексуальными запретами, установленными в Библии, и ее же апокалиптическим откровением. ¹⁸ Сам Деррида разделяет кантовскую антипатию к "апокалиптическому тону в философии", но не потому, что философия - дело разума, а не откровения, а потому, что апокалипсис предполагает наличие трансцендентного начала, точнее, конца, т.е. Логоса, который выступает уже не как звено в бесконечной цепочке знаков, а как последняя безусловная реальность означаемого, неотвратимое присутствие конца.
 

115
          Нетрудно усмотреть здесь дальнейшую параллель с эротической проблематикой истории и ее завершения. Эротическое - это страсть-отсрочка, введение все новых знаков, отсрочивающих оргазм, но и ведущих к нему, как "последнему" означаемому всех желаний. Однако бесконечная отсрочка означаемого, постулируемая деконструкцией для всех знаковых систем, лишь отчасти работает для эроса: означаемое все-таки вступает "в присутствие", но одновременно означает и конец самого знакового процесса, эроса как семиозиса. Деконструкция - своего рода расстройство половой способности, аноргазмия, неспособность достичь оргазма и семяизвержения. Деконструктивный эрос - это эрос чистой эрекции, без оргазма и оплодотворения.

            В литературе уже отмечалось, что деконструкция напоминает даосскую технику определения-неопределения дао, ускользания от определений в нескончаемой игру означающих. Как только дао определяется, оно выскальзывает из сети своих определений: то, что именуется "дао", не есть настоящее дао. Знаменательно, что именно в даосизме разрабатывается и техника удержания семени, предотвращения оргазма. Трансценденция так же избегается, как и эйкуляция. Нужно усиливать и ослаблять игру влечения, не прерывая ее условного характера, не отдаваясь до конца желанию, влекущему к разрядке, но все время носиться по волнам желания, не приставая к берегу, то поднимая, то опуская паруса, то входя в лоно, то выходя из него, но не оставляя в нем ничего своего, не выходя на уровень означаемого, не теряя субстанции семени...

         Между этими двумя радикальными проектами конца 20-го века: революционной утопией освобожденного либидо и критической дистопией навсегда отсроченного оргазма - и разворачивается постфрейдовская философия цивилизации как эротосферы. Вырисовываются две перспективы, равно пугающие своей неизвестностью. Либо цивилизация обнаружит в себе неспособность "кончать", то есть останется наедине со своим бессмысленным желанием, уже заведомо иллюзорным и беспредметным... Мир, уставший ждать своего конца. Это изнурительное осознание никогда не наступающего конца истории, несмотря на все созидательные усилия и революционные порывы, родственно тому, что в сексoпатологии именуется ejaculatio tardo - "задержанная" или "запаздывающая" эякуляция. Но тогда и желание, отчаявшись добиться разрядки, перестает желать себя - остается только вялый зуд бессильного самовозбуждения, позиция "Великого Мастурбатора", которая внутри культуры обозначается как релятивизм, отсутствие истинно другого и отсутствие истинного конца, сосредоточенность субъекта желания на самом себе как средстве его утоления.
 

116
          Либо желание, на одном из витков самосдерживания, все-таки сорвется в историческую судорогу, вспышку оргии и оргазма - "все позволено". Тогда разом утратится все то, что человечество любило в себе и сберегало столетиями, как медленные стадии роста, труда, благоустройства, прогресса, - всю эту истому и негу самоценного желания, отдаляющего свой конец. Цивилизация вернется в состояние самоудовлетворенной природы, испытает внутреннюю пустоту, быстроту естественных разрядок, тут же исчерпывающих потенциал желания. Неизвестно, сможет ли начаться новый период исторического накопления либидо, если впереди опять встанет неминуемость скорейшей разрядки любого желания по мере его поступления. Раз сорвавшись в мгновенное утоление, цивилизация может уже не возобновиться, а пойти по легкому и здоровому пути "хотения-разрядки", предлагаемому природой.

          История, как мы знаем, не кончается, но она может кончиться, и именно эта возможность конца делает ее историей, т.е. придает ей упругость желания. Для современной цивилизации равно гибельными была и полная разрядка ("освобождение либидо"), и осознание невозможности такой разрядки. Впрочем, то и другое может произойти одновременно, ибо импульс разрядки действует в момент желания как своя противоположность. "Никак не могу..." (кончить, выплеснуться) на этом языке часто означает "уже не могу не... ". Как уже отмечалось, в желании всё строится на иронии, пародическом выверте значений. Желание живет в надежде на оргазм и в отсрочке оргазма, в устремлении к своему концу и в безопасном отдалении от него. Вся история проникнута иронией желания, которое ищет того, чего старается избежать, одновременно и разгоняется, и затормаживается на пути к своей цели. В момент искусственного ускорения (гиперсексуальные образы) оно вдруг замедляется, а в момент искусственного замедления (антисексуальные образы) вдруг делает неудержимый прыжок.

         Обычно ирония представляется высокоумной игрой скрытого и явного значения, плодом рефлексии, металогической фигурой сброса отяжелевших смыслов (стереотипов) на новом уровне их описания. По С. Кьеркегору, "субъект в иронии освобождается от той связанности, в которой его держит последовательная цепь жизненных ситуаций." У мыслителей постмодерна ирония описывается как "двойное кодирование" (Ч. Дженкс), "метаречевая игра, пересказ в квадрате" (У. Эко) и т.п. Но суть в том, что ирония укоренена в структуре желания, в семенных пузырьках и протоках, в постоянном сбиве желания, которое подгоняет и удерживает себя на пути к разрядке. Отсюда и так называемая "ирония истории" - радикальное несовпадение чаемых целей и получаемых (полу-чаемых и вовсе не-чаемых) результатов социальных усилий. "За что боролись, на то и напоролись". Революция как разрядка исторических желаний оказывается прологом к социальной меланхолии.
 

117
         Ирония желания создает утопию и одновременно разрушает ее, превращает в апокалипсис. Утопия забегает вперед истории, как фантазия забегает вперед желания и торопит, притягивает его к себе. Когда же утопия становится близкой и почти неотвратимой, отвратительная гримаса появляется на ее лице, и желание отбегает вспять, как от края пропасти, за которым открывается планетарная катастрофа или опустошительная всечеловеческая тоска. Таков, например, цветущий мир Элоев в "Машине времени" Г. Уэллса: реализовав все свои желания и достигнув полного идеала, они утратили силу и желание жить и становятся все более легкой добычей для когда-то порабощенных ими трудяг-Морлоков. "Такова неибежная судьба всякой энергии. Достигнув своей последней цели, она еще ищет выхода в искусстве, в любви, а затем наступает бессилие и упадок./.../ Украшать себя цветами, танцевать и петь при солнечном свете - вот что осталось от артистического стремления, и это было все. Но и это в конце концов должно было выродиться в бездействие." ¹⁹ Мир, в который переносит машина времени, являет черты одновременно утопии и апокалипсиса.

         Николай Бердяев заметил, что в утопиях самое страшное - что они сбываются. Но верно и обратное: самое приятное в утопиях - что они не хотят сбываться. Как чересчур яркие эротические фантазии, призванные подстегнуть желание, утопии вместе с тем ослабляют его и быстро приводят исторического субъекта в состояние психо-социального расстройства. Нельзя слишком долго кормить желание отвлеченными образами, идеологическими или порнографическими фантазмами, сценами чувственного эксцесса - это пища, посыпанная толченым стеклом: желание судорожно насыщается - и тут же издыхает. Так и утопия, искусственно ускоряя ход истории и доводя желание до мучительной близости к счастливой разрядке, внезапно поражает тоталитарное государство, этого взъярившегося титана, мерзкой импотенцией. Вспомним, к примеру, как 1980-ый год, красная календарная дата обещанного торжества коммунистической идеи и вхождения в царство свободы, обернулся "ограниченным контингентом" сверхдержавы на ее азиатской окраине и вялой олимпиадой в ее столице, где спортсмены прогрессивной части человечества соревновались в основном сами с собой. Утопия - это метаисторическое возбуждение, которое сродни возбуждению метасексуальному; в результате организм испытывает на себе иронию природы, которая возвращает ему это "пришпоренное" желание в форме бессилия.
 

118

Наслаждение и постмодерн

        Обратимся теперь к современному состоянию эротосферы. Между желанием и разрядкой находится стадия равновесия, относительного гомеостазиса, когда желание получает меньше того, что оно желает, но зато удерживается далеко от подступов к утолению и самоопустошению. Эта стадия "плато" - "сдержанного наслаждения", любовной игры, приятного разнообразия лежит между неутоленным желанием-напряжением и несдержанным наслаждением-разрядкой. Период конца 20-го века, последовавший за революционными бурями его начала и середины, проходит именно под знаком "сдержанного наслаждения" и называется постмодерном. Постмодернизм соотносится с модернизмом, как наслаждение - с желанием. Модернизм был эпохой неистовых желаний и соответствующих утопий - социальных, эстетических, эротических, философских. До модернизма в европейской культуре, начиная с Просвещения, господствовала познавательная установка, достигшая кульминации в научном позитивизме и художественном реализме 19-го века. Но физическое познание, в поисках последних частиц материи, наткнулось на исчезновение материи в мире энергий. Этому соответствовала смена всей культурной парадигмы - от познания к желанию. Гегелем завершилась эпоха познания в философии. Философствующие пророки желания - это Шопенгауэр, Кьеркегор, Маркс и Ницше. Мир объективных явлений переплавлен на огне желаний. В основе мироздания лежит общечеловеческая, классовая или индивидуальная воля. Кьеркегоровский "рыцарь веры", марксовский "революционный пролетарий", ницшевские Дионис, Заратустра и "сверхчеловек" - все это герои желания: желание Бога, желание власти, желание наслаждения и гибели. Фрейдизм, собственно, был завершением и самосознанием этой новой парадигмы, поскольку в основе всех религиозных, политических, эстетических желаний было открыто желание как таковое, либидо. Новые художественные направления: декадентство, символизм, футуризм, супрематизм, сюрреализм, социалистический реализм - тоже отбрасывают познавательный проект, заменяя его неистовостью желания, революционной энергией, классовой борьбой и злобой, мистическим упованием, влечением к смерти, утопической верой в переделку мира. Новое время началось декартовским "Я мыслю..." и закончилось фрейдовским "Я желаю..."

          И вот во второй половине 20-го века произошла новая смена парадигмы. Началось с бурных шестидесятых, когда новые левые, битники, хиппи, дети цветов потребовали: "рай - немедленно". Это было еще желание, но уже полурастворенное в наслаждении, в наркотических грезах, в коммунальных досугах и экстазах, в расслабленности воли, в братаниях и люблениях,

119

в странствиях и созерцаниях, в медлительной наготе, останавливающей время. Пророки 1960-х годов, такие, как Герберт Маркузе и Норман Браун, подчас еще рядились в тоги марксистов, революционеров, ниспровергателей, но острота революционной воли у них уже притуплялась готовностью к разрядке желания, к истоме наслаждения. По Маркузе, во всесторонне эротизированном обществе "оппозиция между человеком и природой, субъектом и объектом преодолевается. Бытие переживается как удовлетворение, которое объединяет человека и природу... Орфические и нарцистические образы Великого Отказа включают отказ принимать отделенность от либидоносного объекта (или субъекта)..." ²⁰ Символом революции становился уже не штык, а цветок, вложенный в дуло полицейского пистолета; не бойня, а любля; не марш и гимн, а рок-музыка. 1960-е годы - это промежуточная пора, когда желание уже не вытесняет себя в подсознание, не отсрочивает своей разрядки в коммунистическом будущем, не пророчит лучшего мира там и тогда, а хочет его здесь и сейчас - и постепенно готовится стать наслаждением.

          Если бы наслаждение реализовалось в той форме, какой его хочет желание, оно могло бы взорвать цивилизацию, чего и можно было опасаться в 1960-е годы. Но в том-то и дело, что желание умирает в наслаждении. И то наслаждение, каким стал постмодернизм, уже ничем не грозит цивилизации, - напротив, это и есть наслаждение цивилизацией, вопреки фрейдовой и марксовой неудовлетворенности ею. Постмодернизм - это эросемиотика, почти чувственное наслаждение знаками, текстами, всей условностью цивилизации, ее отчужденными формами, это нега присвоения чужого и отчуждения своего, перебирания цитат и стилей, закавычения своих слов и раскавычения чужих. Вдруг обнаружилось, что весь мир поверхностен, в него не нужно вторгаться, мучить, менять, преображать - достаточно его касаться, гладить.

          Модернизм и предшествовавший ему реализм, эпоха желания и эпоха познания, объединялись в своем устремлении в глубину мира, попытке его раскроить, вывалить наружу его нутро, исследовать скрытую сущность. Тургеневский Базаров резал лягушек, Маяковский хочет "кастетом кроиться миру в черепе" - познание и желание рвутся в глубину вещей и безжалостно кромсают их поверхность. Кьеркегор, Шопенгауэр, Маркс, Ницше, Фрейд открывают темную глубину мира, радикально отличную от его поверхности, от мира сознания и представления.

         Как ни странно, но желание ближе к познанию, чем к наслаждению, поскольку последнее уже не ищет глубины, но ограничивается поверхностью, ее бесконечной податливостью, упругостью, открытостью ласке. Постмодернизм - мир касаний, смыканий, размыканий, объятий, скольжений. Мы говорим "познание чего", "желание чего" - но: "наслаждение чем". Познание и желание имеют свой объект и относятся к нему как к объекту.

120

          Наслаждение не имеет объекта, но гораздо более обширную, рассеянную сферу соразделенности, прилегания, соприкосновения: наслаждаться чем-то. Творительный падеж в данном случае означает: пользоваться чем-то в совместности с ним - им проникаясь. Наслаждаться свежим воздухом, видом моря, запахом леса, близостью тела: не превращать в предмет, а пребывать в окруженности, в слиянии с чем-то.

        Революционные желания большевиков оказались напрасны: подогреваемые сверхисторической фантазией, соблазном грядущей утопии, они так и не сумели превратиться в наслаждение, хотя последними лозунгами советского коммунизма и был "реальным социализм". Это была попытка превратить модерную установку коммунизма: прорыв в грядущее царство свободы и изобилия - в социалистическую версию постмодерна: благополучно-скромное наслаждение текущим днем. "Реальный социализм" - это не райское, но роевое общество, в котором люди постоянно сбиваются в кучу, выстраиваются в очереди, протискиваются через толпу, грудятся в общественном транспорте, сталкиваются в коммунальной квартире, прислоняются и прижимаются друг к другу, трутся друг о друга животами, грудями, боками, спинами, и это разжигает в них скучный, туповатый эрос самоудовлетворения. Непрекращающийся, невольный маленький онанизм вхождения и выхождения из общественного тела. Люди ненавидят друг друга, но исподтишка, бессознательно удовлетворяют потребность если не в ласке, то в сближении, осязательном контакте. На этой крайне вырожденной форме социал-эротической утопии и продержалось все советское общество эпохи "застоя".

          Напрасными оказались и опасения Фрейда за судьбы цивилизации, если она уступит натиску либидо, расплавится в котле агрессивных вожделений. Желание, переходя в наслаждение, утрачивает свою революционную, взрывную силу. Вот почему революционное желание не может перейти в наслаждение - большевизм фригиден, как и все воинствующие -измы, от материализма до исламизма. Можно насильственно дефлорировать будущее, но нельзя при этом испытать оргазм. И наоборот, переходя в наслаждение, желание перестает быть революционным, опасным для цивилизации.

        Постмодернизм - это нега означающих, забывших об означаемых. "Реальный" мир рассеивается, как метафизический сон, а глубина хочет распластаться, стать поверхностью, чтобы полнее облечь собой, обласкать. "Наслаждающая", нежащая сторона постмодерна - это не когда мы вторгаемся в чужую культуру, чтобы обнаружить нечто сокровенное в ней, а когда мы прилегаем к ней кожей своей культуры, смешиваем цитаты, комбинируем образы, сплетаем пальцы, создаем пастиши, перебегаем пальцами от одного изгиба к другому, ласкаем поверхность этой чужой культуры, обнаруживая

121

теплое, надышанное пространство между ней и собой. Зоркость познающего зрения и похоть зрения вожделеющего уступают поверхностной мудрости осязания. Постмодернизм усиливает интерес к наружной развернутости вещей, их "коже", а значит, повышает роль осязания в культуре. Понятие "кожи", "эпителия", "поверхности" становится важным для гуманитарных дисциплин и культурных практик. "Вот грядет великая Культура тактильной коммуникации, под знаком техно-люмино-кинетического пространства и тотального пространственно-динамического театра. Вся область воображаемого, основанная на контакте, чувственной мимикрии и тактильном мистицизме, в сущности вся экология, срастается с этой вселенной операциональной симуляции, мульти-симуляции и мульти-реакции", - провозгласил Жан Бодрийяр еще в 1970-е годы. [21] Постмодерн - это состояние наслаждения, когда все, что желанно, уже дано, и все, что дано, желанно. И если наслаждение - это все, к чему призвано человечество, то постмодерну не будет конца.

           Вопрос в том, надолго ли затянется стадия наслаждения в современной истории. Можем ли мы так перевоспитать свое либидо, что оно перестанет играть и мучиться в упругих растяжках между неутолимым желанием и неотвратимой разрядкой - и мирно примет условия своей отсрочки, как своего рода упражнение в тантрическом эросе? Озабоченный экономией семени, эрос впадает в чувственную нирвану, когда энергия желания расходует себя мудро и скупо, ровно настолько, чтобы наслаждение не могло ее истощить и довести до разрядки.

          Однако само по себе наслаждение переходит в скуку и страдание, когда затягивается сверх меры, отпущенной ему диалектикой желания. Наслаждение - только миг равновесия в экономике желания, когда "спрос" и "предложение" полностью соразмерны друг другу. Чтобы выжить, желание должно двигаться дальше, по ту сторону наслаждения, в неутоленность и неутолимость, в ту уходящую переспективу, где образы соблазна сливаются с образами смерти, где величайшее напряжение требует величайшей разрядки. В глубине желания есть нечто враждебное наслаждению, есть воля воина-аскета, мученика и грезовидца, ищущего победы, истощения своих сил и конца своих странствий. Это значит, что постмодерн, как временный гомеостазис желания-наслаждения, покоится на шатком основании. Если желание ищет наслаждения и одновременно противится ему, не находимся ли мы накануне нового взрыва, нового витка истории-как-иронии, когда новые импульсы неутолимо-утопического желания будут уравновешиваться только еще более гнетущими, апокалиптическими образами неотвратимого конца?

1993-2001

1 Зигмунд Фрейд. Неудобства культуры (более традиционный перевод заглавия - "Неудовлетворенность цивилизацией"), в его кн. Художник и фантазирование, ред. Р.Ф. Додельцев и К. М. Долгов, М., Республика, 1995, с. 335.
2 Ж. Батай. Послесловие к Истории эротизма. Georges Bataille. The Accursed Share, vol. 2 & 3. New York: Zone Books, 1993, pp. 189 - 190.
3 З. Фрейд. Неудобства культуры, цит. изд., с. 317.
4 З. Фрейд. По ту сторону принципа удовольствия, в его кн. По ту сторону принципа удовольствия. М., Прогресс, Литера, 1992, сс. 203-204.
5 З. Фрейд. Неудобства культуры, цит. изд., с. 305.
6 William Masters, Virginia Johnson. Human Sexual Response. Boston: Little, Brown and Company1966, p. 5.
7 M. Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1977, с. 271.
8 По К. Лоренцу, быстрое, незатруднительное утоление желаний, которое, как условие комфорта, поощряется современной цивилизацией, приводит к вырождению чувств, их "тепловой смерти". См. "Восемь смертных грехов цивилизованного человечества" (гл. "Тепловая смерть чувства"), в его кн. Оборотная сторона зеркала. Опыт естественной истории человеческого познания, в его кн. Оборотная сторона зеркала. М., Республика, 1998, сс. 20-26.
9 "...бесконечность самосознания с оглядкой...", там же, с. 272.
10 Китайский врач XVII века Ли Тун Сюань писал: "Глубокие и поверхностные, медленные и быстрые, прямые и наклонные толчки вовсе не являются одинаковыми, каждый имеет свой особый эффект и качество. Медленный толчок должен напоминать судорожное вздрагивание карпа, играющего с крючком, а быстрый толчок - полет птицы против ветра. Введение и вынимание, движение вверх и вниз, влево или вправо, с равномерными интервалами или подряд - все это нужно координировать. Каждый способ нужно использовать в наиболее подходящее время, не придерживаясь упрямо одного-единственного стиля по причине собственной лени или удобства".
11 Александр Кожев. Введение в чтение Гегеля. Вместо введения. Пер. Г. Галкиной. Новое литературное обозрение, № 13, 1995, сс. 61, 62.
12 Мишель Уэльбек. Элементарные частицы. М., Иностранка, БСГПРЕСС, 2001, сс. 210-211. Еще раньше сходную картину непрерывного возрастания и одновременно саморазрушения эротосферы благодаря коммерческой "обработке" всех желаний, все более разнообразно возбуждаемых и все более легко утоляемых, писал Конрад Лоренц: "...Люди теряют способность вкладывать тяжелый труд в предприятия, сулящие удовольствие лишь через долгое время. Отсюда возникает нетерпеливая потребность в немедленном удовлетворении всех едва зародившихся желаний. Эту потребность в немедленном удовлетворении (instant gratification), к сожалению, всячески поощряют производители и коммерческие предприятия, а потребители удивительным образом не видят, как их порабощают "идущие им навстречу" фирмы, торгующие в рассрочку". Оборотная сторона зеркала. М., Республика, 1998, с. 23.
13 З. Фрейд. Неудобства культуры, цит. изд., с. 334
14 К. Маркс. Экономическо-философские рукописи 1844 года, в кн. К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений. М., Гос. изд. полит. лит., 1956, с. 588.
15 Там же, 593, 596.
16 Г. Маркузе. Эрос и цивилизация. Одномерный человек: Исследование идео.логии развитого индустриального общества. М: ACT, 2003, сс. 173, 174.
17 Там же, с. 177.
18 Jacques Derrida. Of an Apocalyptic Tone Recently Adopted in Philosophy, in Peter Fenves (ed.): Raising the Tone of Philosophy: Late Essays by Immanuel Kant, Transformative Critique by Jacques Derrida. Baltimore and London: The Johns Hopkins University Press, 1993, p. 121.
19 Герберт Уэллс. Машина времени... М., Аст, 2003, с. 48. И вот финал: "Не могу передать вам ощущения того страшного запустения, какое царило над миром", с. 97.
20 Herbert Marcuse. Eros and Civilization. A Philosophical Inquiry into Freud. New York, 1955, pp. 150-151, 154.
21 Jean Baudrillard. Symbolic Exchange and Death (1976). London: Sage, 1993, p. 70.