Киник
/
Циник
На этой же странице:
На
следующей странице:
Н. Суворов. «Кинизм»
элиты
Петер
Слотердайк
Греческая философия дерзости: кинизм
Слотердайк П.
Критика цинического разума.
Екатеринбург. Изд-во Уральского ун-та, 2001, с.
131-137.
| |
Боязливый зад редко пукнет весело.
Лютеровская сентенция
Возражение, прыжок в сторону, веселое недоверие, страсть
к насмешкам — это признаки здоровья:
все безусловно
предопределенное относится к
области патологии.
Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла
Вы наложили свои руки на всю мою жизнь — так пора
распрямиться во весь рост и выступить против вас...
Дантон на суде
|
Античный кинизм, по крайней мере в первоначальном, греческом
варианте, дерзок принципиально. В его дерзости заключается метод, который заслуживает того, чтобы его исследовать. Совершенно
несправедливо этот первый действительно «диалектический материализм», который был также экзистенциализмом и стоял вровень с великими системами греческой философии, созданными Платоном, Аристотелем и стоиками, рассматривается или оставляется
без внимания как простая сатирическая выходка, как наполовину
веселый, наполовину непристойный эпизод. Кynismos открыл вид
аргументации, с которым серьезное мышление никак не может справиться по сей день. Разве не грубость и не гротеск — ковырять в
носу, когда Сократ заклинает своего демона и говорит о божественной душе? Разве нельзя признать нетривиальным то, что Диоген в
качестве возражения против платоновского учения об идеях с шумом пускает ветры — или, возможно, «пукливость» есть одна из
идей, которую бог выпустил из себя в ходе своей космогонической
медитации? И что скажешь, когда этот философствующий городской бродяга отвечает на утонченное по смыслу платоновское учение
об эросе тем, что публично занимается онанизмом?
Для понимания этих, выглядящих извращенными и провокационными, выходок стоит поразмыслить над принципом, который
вызывает к жизни учения о мудрости и который античность считала
само собой разумеющимся до тех пор, пока ее не разрушили современные процессы развития. У философа, то есть у человека, которому свойственны любовь к истине и любовь к сознательной жизни,
жизнь и учение должны находиться в соответствии друг с другом.
Центральным пунктом всякого учения было то, что воплощается в
реальность приверженцами этого учения. Это можно понять неправильно, в духе идеализма,— будто смысл философии состоит в том,
чтобы направлять человека на путь, ведущий к недостижимым идеалам. Однако если философ самим собой призван жить так, как он
132
говорит, то его задача в критическом смысле является гораздо большей: ему надо говорить так, как он живет, говорить о том, что составляет его жизнь. С незапамятных времен каждому идеалу приходится материализоваться, а каждой материальности — идеализироваться, чтобы действительно быть для нас центральной сущностью.
При таком элементарном взгляде разделение личности и вещи, теории и практики вообще оказывается вне поля зрения — ведь это
было бы знаком омрачения истины. Воплотить учение в себе означает превратить себя в посредника, через которого оно говорит. Это
как раз противоположность тому, чего требует речь с позиций морали в защиту строго руководствующейся идеалами деятельности.
Пребывая в повиновении тому, что можно воплотить в собственной
жизни, мы остаемся защищенными от моральной демагогии и от
террора радикальных, нежизнеспособных абстракций. («Что есть
добродетель без террора?»— так вопрос не стоит, а стоит он так:
«Что есть террор, если не последовательный идеализм?»)
Появление на сцене Диогена означает драматичнейший момент
в поиске истины раннеевропейской философии: в то время как «высокая теория», начиная с Платона, раз и навсегда обрезала нить,
связывающую ее с материальным воплощением, чтобы за счет этого
крепче привязать нить аргументации к логическим конструкциям,
появляется подрывной вариант низкой теории, которая пантомимически-гротескно выдвигает на передний план именно практическое воплощение. Процесс постижения истины разветвляется: появляется фаланга мыслителей, занятых дискурсом и созданием великих теорий, и мелкая группа полемистов, занятых литературной
сатирой. С Диогена в европейской философии начинается сопротивление игре «дискурса», расписанной заранее и разыгрываемой как
по нотам. С отчаянной веселостью он обороняется от «объязыковления» космического универсализма, к которому призывают в своем
ведомстве философы. Что в монологической, что в диалогической
«теории» Диоген за версту чует надувательство идеалистических
абстракций и шизоидную бледную безвкусицу «чисто головного»
мышления. Потому он, последний архаический софист и первый
представитель традиции сатирического сопротивления, занимается
Просвещением грубиянским. Он открывает неплатоновский диалог. Здесь Аполлон, бог озарений и просветлений, показывает свое
иное лицо, которое укрылось от взгляда Ницше: лицо мыслящего
сатира, мастера издевки, комедианта. Смертельные стрелы истины
должны лететь туда, где ложь различного рода чувствует себя в полной безопасности, спрятавшись за авторитетами. «Низкая теория»
здесь впервые заключает свой союз с нищетой и сатирой.
133
С этой позиции легко прояснить смысл дерзости. С тех пор как
философия оказалась в состоянии лишь лицемерно-ханжески жить
так, как она говорит, дерзость заключается в том, чтобы говорить
так, как живут, и о том, что составляет жизнь. В культуре, в которой
закосневшие идеализмы сделали ложь формой жизни, процесс истины зависит от того, найдутся ли люди, которые окажутся достаточно агрессивными и свободными («бесстыдными»), чтобы высказать истину. Власть имущие теряют свое действительное самосознание, сталкиваясь с шутами, клоунами, киниками; потому в
анекдоте Александр Македонский и говорит, что он хотел бы быть
Диогеном, если бы не был Александром. Если бы он не был шутом
своих собственных политических амбиций, он бы разыгрывал из себя
шута, чтобы сказать людям, равно как и самому себе, истину. (А если
власть имущие, со своей стороны, начинают мыслить кинически, если
они знают истину о себе и, несмотря на это, «продолжают делать то
же самое» — то они полностью начинают соответствовать современной
дефиниции цинизма.)
Впрочем, только на протяжении немногих последних веков слово «дерзкий» имеет негативное значение. Первоначально оно подразумевало, как в древнем верхнегерманском, продуктивную агрессивность, смелое выступление навстречу врагу: дерзкий — «храбрый, отважный, полный жизни, лихой, неподвластный чужой воле,
страстно желающий чего-то». История этого слова отражает процесс девитализации культуры. У того, кто сохраняет дерзость еще и
сегодня, не столь остыл материалистический пыл, как того хотели
бы те, кому мешают реализовывать свои планы незамороженные
люди. Прототип дерзкого человека — библейский Давид, который
задирает Голиафа: «Подходи ближе, чтобы я точнее попал в тебя».
Он показывает, что голова имеет не только уши, чтобы слушать и
слушаться, но и мозг, чтобы устроить более сильному фронду, нанести ему афронт, атаковать по всему фронту.
Греческий кинизм открыл животное человеческое тело и его
жесты как аргументацию; он развил пантомимический материализм.
Диоген опровергает язык философов языком клоунов: «Когда Платон дал определение, имевшее большой успех: „Человек есть животное о двух ногах, лишенное перьев", Диоген ощипал петуха и
принес к нему в школу, объявив: „Вот платоновский человек!". После
этого к определению было добавлено: „С широкими ногтями"»*.
Именно это — а не аристотелизм — есть реалистическая философия, противостоящая Сократу и Платону. Господским мышлением
отличаются оба — и Платон и Аристотель, пусть даже в платоновской иронии и диалектических скачках еще дает о себе знать искра
сократовской плебейской уличной философии. Диоген и иже с ним,
напротив, заняты в сущности плебейской рефлексией. Только теория этой дерзости может обеспечить подход к политической истории воюющих между собою рефлексий. Это позволяет писать историю философии как диалектическую социальную историю: она будет историей телесного воплощения и раскола сознания.
------------------------------
* Диоген
Лаэрций. О жизни,учениях и
изречениях знаменитых философов.
VI, 40 (перевод
М.Л. Гаспарова)
134
Но с
того момента, как кинизм сделал высказывание истины
зависимым от факторов мужества, дерзости и риска, процесс истины
оказался во власти доныне незнакомого морального противоречия; я
называю его диалектикой растормаживания. Тот, кто берет на себя
свободу выступать против господствующей лжи разного рода, провоцирует возникновение климата сатирической развязности, в которой и власть имущие, вкупе со своими господскими идеологиями,
тоже аффективно растормаживаются — именно в ответ на критические выпады с кинической стороны. Но если киник подкрепляет
свои «дерзости» своей аскетической жизнью, то подвергшийся атаке идеализм отвечает ему замаскированной под возмущение расторможенностью, которая в наихудшем варианте доходит до полного
физического уничтожения противника. К сущности власти относится то, что она может смеяться только своим собственным шуткам.
Писать
против идеалистического ветра
Дерзость имеет, в принципе, две позиции: верх и низ, господствующая власть и противоборствующая ей сила,— выражаясь старомодно: господин и раб. Античный кинизм начинает представление «голых аргументов» с выступления в роли оппозиции, питаясь силой,
идущей снизу. Киник пукает, какает, писает, мастурбирует на виду у
всех на афинском рынке; он презирает славу, плевать хотел на архитектуру, отвергает респектабельность и уважение, пародирует истории о богах и героях, ест сырое мясо и сырые овощи, лежит на солнышке, зубоскалит с проститутками и говорит Александру Великому, чтобы тот отошел и не загораживал солнце. Что бы это значило?
Кинизм — это первая реплика в ответ на афинский господский
идеализм, который выходит за рамки теоретических опровержений.
Он не высказывается против идеализма, он живет против него. Диоген, возможно, был фигурой, появившейся из конкуренции с Сократом; странности его поведения, быть может, означали попытки
комедийно превзойти хитрого диалектика. Однако этого недостаточно — кинизм по-новому ставит вопрос о том, как говорят истину.
Академическая беседа философов не оставляет надлежащего
места для материалистической позиции — да, она не может отвести
материалистической позиции надлежащего места, так как сам диалог уже имеет своей предпосылкой нечто вроде соглашения об идеализме. Там, где только говорят, экзистенциальный материализм чувствует себя непонятым с самого начала. Ведь в диалоге между головами всегда всплывают только головные теории, и из спора идеализма
с «головным материализмом» легко извлекается «головная диалектика». С софистами и теоретическими материалистами Сократ справлялся легко, стоило ему только вовлечь их в разговор, в котором он
как мастер возражений был непобедим. Но с Диогеном ни Сократ,
ни Платон не справились — ведь он говорил с ними «также и иначе», прибегая к диалогу с участием живой плоти. Таким образом,
135
Платону оставалось только прибегать к диффамации своего страшного и неудобного противника. Он называл его «обезумевшим Сократом» (Sokrates mainomenos). Предполагалось, что это выражение уничтожит его, но оно стало выражением наивысшего признания. Платон, сам того не желая, ставит соперника на одну ступень с
Сократом, величайшим диалектиком. Это платоновское указание
пальцем дорогого стоит. Благодаря ему становится ясно, что у Диогена с философией происходит что-то тревожащее и все же
неотвратимо-важное, а именно: в собачьей философии киника проявляет себя материалистическая позиция, которая ничуть не уступает идеалистической диалектике. Она отличается мудростью изначальной философии, реализмом базисной материалистической установки и веселостью иронической религиозности. При всех своих
резкостях и грубостях Диоген не скручен судорогой оппозиционности и не «зацикливается» на противоречиях; его жизнь отличается
той юмористической уверенностью в себе, которой обладают только
независимые умы *.
В идеализме, который оправдывает социальные и мировые порядки, идеи находятся наверху и сверкают в свете внимания, устремленного к ним; материя находится внизу и представляет собой
лишь отблеск идеи, тень, грязь. Как может живая материя защитить
себя от такого принижения? Ведь она исключена из академического
диалога, допускается в него только как тема, но не как экзистенция,
не как реальное существование. Что же делать? Материя, живое и
полное энергии тело, активно начинает доказывать свою суверенность. Изгнанное Низменное отправляется на рыночную площадь и
демонстративно бросает вызов Высшему. Фекалии, моча, сперма!
«Прозябать», подобно собаке, но жить, смеяться и заботиться о том,
чтобы создалось впечатление, что за всем этим стоит не безумие, а
ясная рефлексия.
Здесь возможно возражение: животные «дела» — это повседневные интимные опыты тела, которые не заслуживают публичной
демонстрации. Быть может, так, однако в цель это возражение не
попадает. Этот «грязный» материализм не только ответ на чрезмерный идеализм власти, который недооценивает прав конкретного.
Животные проявления у киника — часть собственного стиля, но
также и форма аргументации. Их ядро — экзистенциализм. Киник
как диалектический материалист вынужден бросать вызов общественности, потому что она — то единственное пространство, в котором
может быть осмысленно достигнуто преодоление идеалистического
высокомерия. Исполненный духа материализм не довольствуется
словами, но переходит к материальной аргументации, которая реабилитирует тело. Общеизвестно, что идее положено восседать на
троне в Академии, а моче — скромно стекать в отхожее место.
Но — моча в Академии! Это было бы полное диалектическое противоречие, искусство
писать против идеалистического ветра.
----------------------------
* См. ниже портрет
Диогена в «Паноптикуме циников».
Я показываю там и социально -критическую, политическую
сторону кинического
импульса; она
объясняет, почему
кинизм «словно
специально рожден» для потенциалов
сегодняшнего
социального
сопротивления.
136
Выносить на всеобщее обозрение низменное, требующее уединения, интимное — это подрывная деятельность. Именно такова
была, как мы увидим, культурная стратегия буржуазии, которая при-
шла к культурной гегемонии не только благодаря развитию товарной экономики, науки и техники, но и благодаря — втайне материалистически инспирированному — вынесению на всеобщее обозрение интимного, своего мира любви, мира чувств, мира тела и
внутреннего мира со всеми его чувственными и моральными коллизиями. Мы наблюдаем происходящее на протяжении добрых двухсот лет перманентное — разумеется, вызывающее постоянное сопротивление — движение, выводящее интимное на всеобщее обозрение; сексуальному опыту здесь принадлежит ключевая роль,
потому что при посредстве его с необычайной силой обращает на
себя внимание диалектика интимного уединения и возвращения
на публику. У буржуазной, основанной на реализме культуры нет
иного выхода, кроме восприятия традиции кинической
культурной революции. Сегодня снова начинают понимать это; Вилли
Хохкеппель недавно снова провел параллель между античным
кинизмом и современным движением хиппи, а также иными альтернативными движениями . Неокинические элементы накладывают свой отпечаток на буржуазное сознание приватного и экзистенциального, по меньшей мере начиная с XVIII века. В них
находит свое выражение сдержанное отношение буржуазного чувства жизни к политике — как к абстрактной, насильственно вознесенной на ложные высоты форме жизни. Ведь политика и вчера, и сегодня более, чем когда-либо, похожа на то, как ее воспринимали киники распадающихся греческих городских сообществ:
на вынужденно агрессивное отношение людей друг к другу, на
сферу вызывающих опасения карьер и сомнительных амбиций,
на механизм отчуждения, на область войны и социальной несправедливости,— короче, на тот ад, который делает роковым постоянное присутствие над нами Другого, способного к насилию.
Афинская общественность, собиравшаяся на рыночной площади, была наэлектризована киническими атаками. Хотя Диоген не заводил собственных учеников, исходивший от него импульс учителя жизни, пусть и неявно, стал одним из наиболее
мощных во всей духовной истории.
Когда Диоген справляет малую нужду и занимается онанизмом на рыночной площади, он делает то и другое — поскольку
делает это публично — в определенной смоделированной ситуации. Вынесение чего-либо на публику означает единство демонстрирования и превращения во всеобщее достояние (на этом основана семантическая система искусства). Таким образом, философ предоставляет маленькому человеку на рыночной площади
точно такие же права на свободные от стыда телесные отправления и удовольствия, что весьма способствует развитию стремления противостоять всякой дискриминации. Возможно, нравственность и хороша, но естественность
хороша тоже. Ничего иного циническая скандальная выходка и не
подразумевает. Поскольку учение
призвано объяснять жизнь, кинику приходится выносить на рыночную площадь подавленную и
угнетенную чувственность. Посмотрите, как этот мудрый человек, поразивший самого Александра Македонского, прекрасно умеет обходиться со своим членом!
И большую нужду он тоже справляет у всех на глазах. Значит, все
это не так уж и плохо. Отсюда начинается смеховая традиция, заключающая в себе философскую
истину,— тот смех, о котором стоит напомнить хотя бы потому, что
все ныне происходящее так и норовит отбить желание смеяться у
кого угодно.
Позднейшие философии —
вначале христианская, а тем более послехристианские — шаг за
шагом упраздняют правило обязательного своего воплощения в
реальную жизнь. В конце концов интеллектуалы недвусмысленно признают «нетождественность» жизни и познаний, и резче
всего это делает Адорно, категорически отделяя значимость духовных образований от очевидного «убожества» носителей «духа».
Едва ли нужно подробно доказывать, что принцип воплощения
философии в жизни самого философа разрушается буржуазно-капиталистическими шизофрениями. Современные интеллектуалы не могут следовать принципу воплощения — так уж устроена
культура. Интеллигенция, которой приходится играть свою социальную роль, вынуждена — сознает она то или нет — выступать в качестве пилотной группы, на примере которой можно наблюдать и исследовать экзистенциальную разорванность. Современный философ — в той мере, в какой он еще претендует на
это имя,— превращает себя в шизоидное существо, состоящее из
одного мозга — даже тогда, когда в своей теории обращает внимание на негативность, на оставленное за рамками, на униженное
и побежденное.
И. М. Нахов
КИНИЗМ И ЦИНИЗМ.
ОТЖИВШЕЕ И ЖИВОЕ
(к истории понятия и слов)
Живое наследие античности. Вопросы
классической филологии,
Вып. IX. М., 1987,
с. 231-245
Кинизм исторически определен, заключен во временные
рамки, цинизм многолик и, сдается, существовал вечно.
Не берет ли последний свое начало с того памятного
дня, когда «всеведущий» бог спросил Каина: «Где Авель,
брат твой?», а братоубийца ответил: «Не знаю. Разве
я сторож брату моему?» (Св. Писание. Первая книга
Моисеева. Бытие, 4,9). Трагическая циничность ответа
не вызывает сомнения. Против этого, конечно, не станут
спорить те, кто видит в цинизме некое моральное качество1 или человеческий тип, презирающий и оскорбляющий словами и поступками общепринятые идеалы,
нормы и нравы 2, ибо тем самым зло увековечивается,
объявляется неотъемлемой чертой человеческой натуры.
Может быть, наиболее поразительным в этом плане
является «облагораживающая» экзистенциалистская интерпретация цинизма, где он предстает как одна из
форм самоутверждения личности (der Selbstbehauptung)
или экзистенциалистского протеста против эссенциального мышления, продиктованного страхом перед абсурдностью бытия и выливающегося в резиньяцию
3.
231
Кинизм как философская система и соответствующий ей поведенческий стереотип — явление античное,
чисто греческое, возникшее на крутых поворотах истории Афин конца V — начала IV в. до н. э., результат
тогдашнего кризисного развития и разочарования низов
в конвенциональных ценностях рабовладельческого общества. Эпатирующие формы протеста, к которым впервые, по крайней мере на европейской почве, прибегали
кинические адепты, фактически мало эффективные, отчасти мистифицированные и наивные, придавали своеобразный, нетрадиционный колорит привычной картине
социальной борьбы того времени.
Типологически сходные исторические ситуации, связанные как с эпохами подъема, так и упадка, влекущего
за собой шлейф разочарований и переоценки привычных ценностей, порождают аналогичные настроения,
идеи, сходные формы их претворения в практическую
жизнь и типы поведения, поэтому, даже несмотря на разительную похожесть,
необходимо в первую очередь
говорить не о прямых влияниях, заимствованиях чужих;
мыслей и речей, а лишь о схождениях и отмечать не
столько сходства, сколько различия. В кинизме. например, мы сталкиваемся с идеализацией естественного
состояния и созерцательной самоудовлетворенностью,
с идеей внутренней свободы, но индийские гимнософисты, так поразившие Онесикрита, офицера флота Александра Великого, своим сходством с киниками, руссоизм
XVIII в. или русский нигилизм XIX в. не вызывали из
небытия тени Антисфена и Диогена, а действовали в
сфере мысли и образа жизни совершенно самостоятельно, откликаясь на взволновавшую их конфликтную ситуацию своего времени.
Античные киники отличались своим безграничным
прямолинейным правдолюбием и вольноречием, но не
всякий правдолюб — киник. Древние киники выступали
против культуры господ, но антикультурнический пафос
232
«новых левых» — Другой природы. Древние киники
скандализировали обывателей своими анималистскими
замашками, сексуальными эксцессами, нечесаными бородами, дырявыми плащами, нищенскими . котомками,
бродяжничеством и презрением к условностям и элементарным приличиям, но нищие босяки—клошары
Франции, «рассерженные молодые люди» в Англии, совсем недавно наводнявшие мир битники и хиппи или современные теоретики и практики «сексуальной революции» не ходили в киническую школу и не читали шестую книгу Диогена Лаэртского, хотя кое в чем, не сознавая того, и повторяли кинические зады. Тут мы имеем
дело не с имитацией, а с «открытием», каким бы жалким в конечном счете оно ни оказалось.
Кинизм — исторически закономерный комплекс идей
и действий, специфическими средствами выражавший
живой протест, в реальных условиях эллинизма не тормозивший социальный прогресс и нашедший своих мудрецов —
sophoi, символизировавших систему. Цинизм
как философия жизни — реставрация и уродливое преувеличение в исторически иных кризисных ситуациях
некоторых старых как мир идей и принципов: индивидуализм и субъективизм, предпочтение «природы» «закону», идеализация дикости, враждебность к цивилизации, анархизм, болезненный эгоцентризм и т. п. Такие
идеи и представления в условиях современной эпохи,
когда происходит глобальный процесс коренной перестройки социальных систем, не только тормозят этот
процесс, но даже представляют опасную модификацию
конформизма, реакционного охранительства.
Однако что же конкретно было заложено в античном кинизме, что дало толчок и основание целым поколениям людей нового времени назвать таким именем
определенные взгляды, мироотношение и линию поведения, которые мы привыкли именовать циническими?
Попытаемся, хотя бы в самых общих чертах, суммировать то потенциально вредное и отрицательное в историческом кинизме, что впоследствии утвердилось под
названием цинизма и, к сожалению, столь широко распространилось. Как ни странно, но новейший цинизм
как явление социально-этическое и психологическое еще
почти не привлекал внимания философов и социологов.
Не анализировались пути проникновения самого термина «цинизм» в языковую практику европейских народов.
233
Прежде всего необходимо отметить принципиально
критическую позицию киников по отношению ко всем
институтам, морали и нравам современной им рабовладельческой действительности. Питая праведный гнев ко
всякого рода несправедливостям своего времени, киники видели только теневые стороны самих форм государственной жизни, упорядоченности, правопорядка, законности и ограничений, налагаемых обществом на личность. Наблюдая, как современная им культура и просвещение используются главным образом в интересах
правящей элиты, они пришли к ложному выводу, что
научные достижения и блага цивилизации лишь усугубляют неравенство и несправедливость, уродуют человека и способствуют его дальнейшему отходу от некогда блаженной жизни «в согласии с природой» (Диог.
Лаэрт. VI, 38; ср. Юлиан VI, 193 d). Киники градуировали свою шкалу человеческих ценностей, исходя из
лозунга переоценки уже существующих (Диог. Лаэрт. VI, 20.56.71). Голый человек на голой земле — вот точка отсчета, от которой они начинали и на которой застряли. Подобная позиция, если принимать ее всерьез и
последовательно проводить в жизнь, заставляет отказаться от всех позитивных завоеваний человечества и,
в частности, от моральных норм, издавна регулирующих
общение с себе подобными.
Примат дурной «естественности», антикультурнический пафос «антипрометеизма», идеализация грубой
первобытности (naturalia non sunt turpia) на уровне
поведения приводят к пренебрежению разумными и
по-своему естественными условностями и приличиями,
возводят в добродетель самое пошлое «бесстыдство»
(anaideia). Намеренное оскорбление пристойности творило свое разрушительное дело, даже если молва
o нем — только плод воспаленного воображения кинических недоброжелателей и критиков, ибо киникам приписывалась даже проповедь каннибализма, инцеста и
свального греха. Поздние источники любят смаковать
эти щекотливо-сенсационные подробности. Так. Диоген
Лаэртский рассказывает, что Диоген-киник при народе
справлял свои дела — «и те, что относятся к Деметре,
и те, что к Афродите» (VI, 69), без стеснения занимался у всех на глазах мастурбацией, мочился, как собака
(VI, 46), и т. п. Передают также, что киническая пара
влюбленных Кратет и Гиппархия прилюдно отпраздно-
234
вали свою «собачью свадьбу», киногамию (Диог. Лаэрт.
VI, 94.97; Секст Эмпирик. Пирр. I, 153; Климент
Алекс. Стром. VI, 121; Апулей. Флориды, 14). Сюда
же относятся рассказы о фривольных поступках, рискованных обсценных шутках и сквернословии киников
(Диог. Лаэрт. VI, 32, 46; Апулей. Апология, 9; Юлиан
VII, 210; Климент Алекс. Стром. II, 20). У древних киников весь этот эпатаж, вся эта физиологическая откровенность имели глубокие социальные корни, приобретали неповторимый смысл, более мотивированный, чем
простое оскорбление правил приличия, кстати, не столь
строгих, как в наше время 4. В конечном счете все
эти эксцессы и непристойности, не без привкуса сенсационности были
продиктованы, как следует из положений Маркса, отчужденным характером труда
в рабовладельческом обществе 5.
Любовь кинических мудрецов и писателей (Антисфен, Кратет, Бион, Сотад и др.) к «сильным выражениям» ( Диог. Лаэрт. VI, 52) имела
не «орнаментальный», а даже политический смысл. Это
была своеобразно выраженная приверженность к прямоте, «голой», неприкрытой правде, неограниченной свободе слова,
парресии, которую киники утверждали, таксказать, явочным порядком, не довольствуясь лицемерной, официально провозглашенной
исегорией. Парресия
навлекала на них гнев властей, и любовь киников к
«вольному слову» нередко оканчивалась для них весьма
плачевно. Киник присвоил себе право бросать свою
правду в лицо любому — будь то тиран, демагог, правитель, император — «как царю персидскому, так и
Архидаму, царю спартанскому» (Эпиктет. Беседы,
IV, 1, 156). Не случайно Антисфена и Диогена сравнивали с жалящей осой или злой собакой (Дион Хрис.
VIII, 275; Диог. Лаэрт. VI, 19). Для киника его вольнолюбивое, правдивое слово — добродетель, это не только слово-идея, но и слово-поступок, слово-деяние и даже слово-подвиг, ибо правда, брошенная в лицо тирану, грозила смертью или изгнанием. Встречались не
только Диоген с Александром, позволившим себе «мечтательный» афоризм для потомков: «Если бы я не был
Александром, то хотел бы стать Диогеном», но и кинический правдоискатель Исидор с Нероном. Исход последней встречи был не столь благоприятен для киника,
как в первом случае (Светоний. Нерон, 39, 3). Здесь
кинизм протеста столкнулся с цинизмом власти.
235
Помимо указанных выше моментов, чреватых извращениями в словах и поступках, запрограммированных,
так сказать, даже в истинном кинизме, в поздней античности мы встречаемся скорее с социальным, чем философским феноменом, от которого тянется ниточка к современному цинизму. Дело в том, что писатели II—IV вв.
(Дион Хрисостом, Эпиктет, Лукиан, Афиней, Юлиан и
др.) очень четко отличали подлинных приверженцев кинического учения от случайных попутчиков, прощелыг и
авантюристов, которым было выгодно надеть на себя
личину бескорыстного служителя истины и при этом
вертеться шутами у столов пирующих богачей, ожидая
подачки. Первые, как Антисфен и Диоген, вызывали
восхищение, вторые — лжефилософы, всякие киниски и
кинулки — презрение и насмешку. Именно от них, этих
последних, можно начинать генеалогическое древо современного цинизма в любой его грубо эгоистической,
утилитарной и антиобщественной разновидности.
Сам термин — κυνισμός — впервые употреблен рядом греческих авторов того времени (Лукиан. Дважды обвиненный, 33; Поллукс, 5, 65; Юлиан VI, 182 с и
др.), латинская транслитерция — cynismus — встречается не в предосудительном смысле, а лишь обозначая
кинический образ мыслей и жизни на грани античности
и средневековья у автора VI в. н. э. Кассиодора (hist.
esel. 7,2). В этом же значении, т. е. в связи с кинической философией, слова
cynicus, cynice «киник», «по-кинически» употреблялись римскими авторами со времен
Плавта (Стих, 703), затем у Цицерона, Горация, Тацита, Ювенала, Петрония.
Хотя в слово суnicos древность не вкладывала открыто одиозный смысл, однако в связи с лежащей на
поверхности этимологией (от суоn «собака», а не от
Cynosarges, названия гимнасия, где учил Антисфен) в
нем имплицитно присутствовал некий презрительный,
осуждающий оттенок, ибо то, что составляло предмет
гордости кинических философов (верность, любовь к
человеку, близость к природе, нетерпимость ко злу,
открытость и т. п.), в экстремальных проявлениях могло восприниматься как отрицательные качества (бесстыдство, назойливость, наглость, бродяжничество и
т. п.). Нельзя не вспомнить, что еще со времен Гомера
236
«собака» — ругательный эпитет бесстыдной женщины(Ил. VI 344, VIII 423, XXI
481 и др.), атакже производные от суоn — суneos,
cynopes, cynopis «бесстыдный», «наглый». В глоссах у Гезихия (V в.
н. э.) к имени Суnо дается разъяснение
anaidestate «бесстыднейшая».
Таким образом, есть все основания полагать, что в
постепенном превращении названия философской школы
в обозначение одного из наиболее отрицательных социально-этических явлений позднейшего времени сыграли свою роль три момента: 1) ряд ошибочно понятых
или извращенных положений древнего, истинного кинизма; 2) распространение в поздней античности вуль-гаризованного варианта кинического . образа мысли и
жизни (cynicos bios), псевдокинизма; 3) присутствие в
названии школы, независимо от исторических фактов,
этимологически оценочного момента, который было легко истолковать
in malam partem (в дурном смысле).
Все это способствовало созданию мифа о кинизме и
расхождению понятий, закончившемуся отрицательно-метафорическим переосмыслением древнего слова кинизм, хотя подлинная киническая философия никогда не
опускалась до уровня эгоистически-нахального цинизма и боролась за вполне благородные цели.
Новое время в отличие от классической древности
знает два основных значения, слова кинизм {цинизм) и
производных от него: 1) исторически связанное с философской школой киников и 2) переносное — для обозначения отрицательного социально-этического жизненного
явления, особой «философии жизни».
Первоначальное учено-историческое значение слова
кинизм, по всей вероятности, сохранялось в течение
средних веков в форме cynismus, которая являлась
позднелатинской транслитерацией гр. κυνισμός. Об этом
свидетельствует, в частности, тот факт, что французам
это слово в собственном смысле известно уже с XIV в.в
Вероятно, из французского оно проникло в другие западноевропейские языки. Терминологически данная лексема продолжает существовать во все последующие века и дошла до нашего времени, но с XVII в. на Западе
она стихийно и понемногу внедряется в литературный и
обиходный языки, приобретая переносно-негативную
коннотацию, а с начала XIX в. уже широко употребляется в этом значении.
237
Насколько оказалось возможным проследить, семантическое обогащение и изменение слов «цинического
поля» в английском, французском, немецком и русском
литературных языках произошли сравнительно поздно
и фиксируются довольно редко. Так, в «Словаре церковно-славянского и русского языка», составленном вторым отделением Академии наук (Спб., 1847), этих слов
вовсе нет. На исходе XVI в. поэт и знаток античности
Бен Джонсон уже может устами героя одной из своих
комедий с упреком сказать: «Теперь ты, как какой-нибудь циник...» (1599
Ev. Man Out of Hum., II,11: Thou are such another Cynic
now, a man had need walk uprightly before thee). Буквально в этом же году его гениальный современник Шекспир в трагедии «Юлий Цезарь» в сцену спора Брута и Кассия вводит Поэта, который пытается их примирить, но военачальники прогоняют его:
«Кассий. Х-ха! Рифмует циник очень плоско.
Брут. Ступай отсюда прочь. Уйди, бесстыдник!
Терплю я шутовство в другое время...»
(III, 3, 133 cл., пер. М. Зенкевича)
Ясно, что слово циник употреблено здесь иносказательно-осуждающе,
в насмешку.
Еще определеннее одиозное звучание анализируемого слова во второй половине XVII в. во Франции. Буало в своем «Поэтическом искусстве» (1674) дает такое
недвусмысленное наставление:
Коль мысль у вас вольна и образы игривы,
В стыдливые слова закутать их должны вы.
Тот, у кого в стихах циничный, пошлый слог,
Не может обличать распутство и порок.
(II песнь, пер. Э. Линецкой)
В XVIII в. слово циничный в новом, исключительно
пейоративном значении без специальных античных аллюзий уже широко употребляется. Так, Вольтер в одном
из писем (13 сентября 1776 г.) замечает: «Эти цинические речи, как и три письма об управлении государством, отличаются стилем грубым,
циничным (d'un style dur, cynique) и скорее наглым, чем смелым и
сильным»7. Ж.-Ж. Руссо в «Исповеди» признается:
«Так как источником моей глупой и. угрюмой застенчивости, которую я не мог преодолеть, была боязнь нарушить приличия, я решил отбросить их, чтобы придать
238
себе смелости. Я сделался циничным и язвительным
(je me fis cynique et caustique...)»
8. Приведенные контексты свидетельствуют, что во французском языке конца XVII—XVIII в. стало уже обычным новое употребление пришедшего из глубины веков древнегреческого
философского термина. В подобном же иносказательном
качестве слова zynisch, Zyniker мигрировали из французского в немецкий язык XVIII в., что зафиксировано
в составленном Кампе «Словаре иностранных слов, получивших распространение в немецком языке» (1801).
В русский язык слово циник, (и все дериваты) в негативном значении, по мнению Фасмера, пришло черезнемецкий (Zyniker)
9. Однако это утверждение вызывает сомнение. Начнем с того, что в словаре Жданова,
изданном «При типографии Морского Шляхетского
Кадетского корпуса» в 1784 г., можно прочесть следующее разъяснение: «циник, или ворчливой, суровой»
10, аИ. М. Карамзин в «Письмах русского путешественника»
в записи от 4 июля 1789 г. после посещения дворца
Сан-Суси в Потсдаме замечает: «Здесь жил не король,
а философ Фридрих — не стоический и не циник, но
философ, любивший удовольствия и находивший их в
изящных искусствах и науках» 11 Таким образом, наше
слово уже довольно широко известно в обоих смыслах,
по крайней мере литераторам.
Что же касается значения слова киник (куникъ) в
его первоначальном, историко-философском значении,
то образованным русским оно было знакомо чуть ли не
с XIII в. Причем, в одном из источников XV—XVI вв.
подчеркивается и отрицательный смысл лексемы: «киник же сказывается безстудный»
12.
С пушкинских времен можно наверняка отметить
уже вошедшее в обиход обсуждаемое слово в современном отрицательном значении, но у самого Пушкина
наряду со словом цинизм встречается и форма кинизм
в одинаково отрицательном контексте. В этих орфографических дублетах, наблюдаемых у Пушкина, отразилась самостоятельность поэта, основанная на прекрасном знании первоисточника — греческой и латинской
культуры13, с одной стороны, и французской литературы — с другой. Вряд ли немецкий в данном случае
сыграл роль языка-посредника. В стихотворении «Лицинию» (1815), имеющему подзаголовок «с латинского»,
упоминается «седой циник», т. е.
239
философ, пример которого должен заставить людей покинуть «развратные
города». В статье «Александр Радищев» (1836) Пушкин употребляет слово цинизм явно в негативном значении
14. В таком же смысле значительно ранее — в
письме к Л. С. Пушкину (январь 1824 г.): «Mais
pourqoi chantais - tu? На сей вопрос Ламартина отвечаю —
я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, — за деньги, за деньги, за деньги — таков я в наготе моего
цинизма» 15. Но в этом же значении употреблена форма
кинизм в статье 1836—1837 гг. «Последний
из свойственников Иоанны д'Арк», где осуждается «Орлеанская дева» Вольтера: «Все с восторгом приняли
книгу, в которой презрение ко всему, что почитается
священным для человека и гражданина, доведено до
последней степени кинизма» 16.
Пушкин называет циниками Рабле и Вольтера («циник поседелый»)17. Что под этим подразумевается, видно из следующего: «Он (Вольтер. — И. Н.) однажды в
своей жизни становится поэтом, когда весь его разрушительный гений со всею свободою излился в
цинической поэме, где все высокие чувства, драгоценные человечеству, принесены в жертву демону смеха и иронии,
греческая древность осмеяна, святыня обоих заветов
обругана...» 18 Таким образом, поэт видел в цинике «человека, пренебрежительно относящегося ко всему общепринятому, общепризнанному (господствующему общественному строю, религии, морали, устоявшимся традициям) и открыто издевающегося над ними»19. Относительно формы
цинизм, циники можно сказать, что в
русском языке до самого последнего времени они обычно совмещали два значения (историко-философское,
терминологическое, и метафорическое), которые уже
в наши дни получили два смысло-различительных варианта: киники и циники
20.
Итак, мы подошли к современному словоупотреблению, зафиксированному в наших толковых, нормативных и энциклопедических словарях. В академическом
Словаре современного русского литературного языка цинизм толкуется как откровенное пренебрежение к
нравственным, этическим или иным нормам поведения
личности, как откровенность, доведенная до бесстыдства 21. В четырехтомном «Словаре русского языка» цинизм (во втором значении) определяется как «грубая
откровенность, бесстыдство, пренебрежительное отноше-
240 '
ние к нормам нравственности, благопристойности, к
чему-либо пользующемуся всеобщим признанием, уважением»22. В «Словаре иностранных слов» (М., 1979)
подчеркивается: «бесстыдство, наглость, грубая откровенность, вызывающе презрительное отношение к общепринятым нормам нравственности и людям». Да и в
других словарях современного русского языка и энциклопедиях (БСЭ, СЭС, Словарь С. И. Ожегова) мы
сталкиваемся почти с теми же формулировками. Немногим отличаются характеристики современного цинизма
и в западноевропейских словарях и справочниках наших дней:
1) намеренное оскорбление и осмеяние чувств, ценностей, символов определенных социальных слоев
23;
2) бесстыдство, грубая откровенность, направленные
на осмеяние общепринятых моральных норм 24;
3) неверие в искренность человеческих поступков, в
доброту людей, выраженное в форме глумления и насмешки 25.
В соответствии с определениями новейших словарей
можно утверждать, что слово цинизм в современном
употреблении не очень-то изменилось со времен Пушкина и Белинского. Сделаны робкие попытки проанализировать причины возникновения цинизма в наши дни:
разочарование в господствующих идеях капиталистического общества, моральная опустошенность, неразборчивость в средствах для достижения 'эгоистических целей и т. п. (см. БСЭ, Словарь по этике). Более содержательна маленькая статья о цинизме в «Философском
энциклопедическом словаре» (1983), где указывается на
два социальных источника этого явления: «цинизм силы», характерный для практики эксплуататорских групп,
осуществляющих свою власть откровенно аморальными методами, и бунтарские, нигилистические действия
угнетенных слоев, не видящих выхода из своего положения. Однако специальных научных исследований на
современном методологическом уровне, посвященных
феномену цинизма, по крайней мере в советских публикациях, насколько мне известно, не существует.
[...]
Примечания
1 Словарь по этике. Под редакцией О. Г. Дробницкого и
И. С. Кона. М, 1975, с. 342.
2Deutsches Worterbuch von J. und W.Grimm, Bd 16.
Berlin 1954, S. 1456.
3 Такова несколько замысловатая фразеология экзистенциализ-
ма. См.: Heinrich K. Antike Kyniker und Zynismus der
Gegenwart. - In: Das Argument, Hf 37. Berlin, 1966,
S. 106 f.
4 Нельзя также забывать, что кинические эскапады и откровенно-сексуальный физиологизм при всей склонности киников к
театральной позе и нарочитой демонстративности не могли оскорблять чувство приличия сограждан так остро, как в новое время.
Античный человек не отличался излишней стыдливостью: быт его
был пронизан эротикой, он принимал участие в оргиастических
культах, занимался оплодотворяющей магией, поклонялся Афродите, Эроту, Приапу, Деметре, Кибеле, на каждом шагу встречал
итифаллические гермы, символы животворной силы — фаллосы,
фрески, статуи и вазопись на весьма фривольные темы, смеялся
над аристофановской Лисистратой, комическими костюмами, жил
в окружении «обнаженной натуры» и т. п., поэтому так называемое бесстыдство киников носило весьма условный характер. Известна также любовь древних к грубым и обеденным шуткам,
проявлявшаяся в фольклорных действах-обрядах, в так называемых низовых словесных жанрах, в культе плодородия.
244
5 См.: Маркс К. и Энгельс Ф. Из ранних произведений.
М., 1956, с. 563—564: «...внешний характер труда проявляется для
рабочего в том, что этот труд принадлежит не ему, а другому.
...деятельность рабочего не есть его самодеятельность. Она принадлежит другому, она есть утрата рабочим самого себя. В результате получается такое положение, что человек (рабочий) чувствует себя свободно действующим только при выполнении своих
животных функций — при еде, питье, в половом акте... в своих
человеческих функциях он чувствует себя только лишь животным.
То, что присуще животному, становится уделом человека, а человеческое превращается в то, что присуще животному».
6Dauzat A. Dictionnaire etymologique de la langue
française. Paris, 1938, р. 226.
7Voltaire F. M. A. Oeuvres completes, v.50,
1882.
8 Руссо Ж.-Ж. Исповедь. М., 1949, с. 339.
9 См.: Фасмер М.. Этимологический словарь русского языка,
т. IV. М., 1973, с. 302. .
10Hüttle Worth G. Foreign Words in Russian. A
Historical Sketch. 1550-1800. Berkley, 1963, р. 118.
11 Русская проза XVIII века, т. II. М.—Л., 1950, с. 297.
12 Словарь русского языка XI—XVII в., вып. 7. М., 1980, с. 125.
13 См.: Формозов А. А. Пушкин и древности. М., 1979.
14 Пушкин А. С. Поли. собр. соч., т. XII. М., 1949, с. 36.
15 Там же, т. VI, с. 66.
16 Там же, т. XII, с. 155.
17 Там же, т. III, с. 154.
18 Там же, т. II, с. 272.
19 Словарь языка Пушкина, т. IV. М., 1961, с. 872.
20 Статья Ф. Зеленогорского о древней философской школе
киников в журнале «Вера и разум» (Харьков, 1891, № 3) озаглавлена «Циники», В этом же варианте слово встречается в энциклопедическом словаре «Гранат» (т. 45, ч. II). Даже во втором издании БСЭ (т. 46, 1957) оба варианта (киники и циники)
даются почти как равнозначные.
21 Словарь современного русского литературного языка, т. 17.
М.—Л., 1965, с. 693. Слово цинизм фигурирует в статье 206-й
Уголовного кодекса РСФСР. Оно связывается с повышенной ответственностью за «хулиганские действия, отличающиеся по своему содержанию исключительным цинизмом..». К таким исключительно циничным относятся действия, отличающиеся крайней наглостью, бесстыдством или связанные с издевательством над потерпевшим.
22 Вызывает удивление, что в «Словаре русского языка в четырех томах» (т. IV. М., 1984) слово
цинизм в первом значенииобъясняется как «учение циников» (с. 646). В современном литературном русском языке слова цинизм,
циники в этом значенииуже явно устарели.
23Das Neue Brockhaus,
Bd 15. Weisbaden, 1968.
24 Meyers Neues
Lexikon, Bd 5 Leipzig, 1977.
25 Webster's New
Dictionary of the English Language. N.Y., 1963.
* * *
М.А. Можейко
Сократические школы //История философии. Энциклопедия. Минск,
2002, с. 1008-1010 (фрагмент статьи)
http://yanko.lib.ru
Важнейшим направлением сократической философии является кинизм. Название "киники"
происходит от "Киносарг" (греч. — Зоркий пес) — название холма и стоявшего
на нем гимнасия в Афинах, где занимался с учениками основоположник этого
направления Антисфен (444—368 до н.э.). Антисфен получил риторическое
образование у Горгия, испытал значительное влияние Сократа (ежедневно ходил
из Пирея в Афины слушать его; в отличие от сказавшегося больным Платона
присутствовал при смерти учителя). Многочисленные сочинения (по списку
Диогена Лаэртского — более 60) не сохранились, однако дошедшие до нас
названия позволяют судить о широте диапазона философских инте-
1009
ресов Антисфена: "О природе", "Об истине", "О законе", "О благе", "О
свободе и рабстве", "О жизни и смерти", "О воспитании", "О слоге", "О
наречии", "О музыке" и др. Кинизм развивает после Сократа линию
философствования как образа жизни, задавая в историко-философской традиции
такой его модус, как скандальный эпатаж. Немаловажную роль в оформлении
этого модуса сыграл социальный статус самого Антисфена: в качестве
незаконнорожденного он фактически был вытеснен из нормативной зоны полисной
структуры. Кинизм представляет собой попытку обоснования духовной свободы
как асоциального состояния: укорененность в социальной структуре,
приобщенность к культурным ценностям, традиционный моральный ригоризм — все
это трактуется киниками как "дым", который нужно развеять. Эта установка
разворачивается как в социально-критическом, так и в нравственно-этическом
измерениях. С одной стороны, в кинизме отчетливо выражена критическая
составляющая: известна логическая дискредитация Антисфеном демократических
избирательных процедур в полисе (избрание глупцов стратегами подобно решению
считать ослов конями). С другой же стороны, идея отказа от социальной
адаптации наиболее мощно выражается в нравственной позиции кинизма: "без
общины, без дома, без отечества", — сознательный выбор асоциального статуса.
Именно к кинизму восходит идея "гражданина мира" и парадигма космополитизма.
Кинизм отличается не просто радикальным антигедонизмом (антисфеновское "предпочел
бы безумие наслаждению"), но являет собой сознательную программу отказа от
социальной укорененности: "лучше быть варваром, чем эллином, и животным, чем
человеком". С точки зрения кинизма, не только социальное "иметь", но и
социальное "быть" есть не что иное, как иллюзия, и моральные сила и
достоинство заключаются в понимании этого и отказе от иллюзорных благ.
Человек должен быть "нагим и свободным": именно ничем не связанный, он
неуязвим. Отсюда идеал предельного бытового аскетизма киников вплоть до
бездомного нищенства, что дало основание такой этимологии данного термина,
которая возводит его к греч. kinikos — собачий (в смысле — "собачья жизнь").
При этом в кинизме нет ничего от смирения, — программа отказа от социальных
ценностей отличается страстным пафосом (кратетовское "родина моя — бесчестье
и нищета"), а показное самоуничижение киников воистину — паче гордости (Диоген
Синопский просил подаяния у статуй дабы "приучить себя к отказам", однако
аргументировал это тем, что люди скорее подадут калекам, каковыми и сами
могут стать, нежели мудрецу, каковыми им никогда не быть). Кинизм истово
стремится придать ореол добровольности
состоянию социальной маргинальности, выпадению из благополучной сферы
социальной адаптированности, в чем с очевидностью сквозит: виноград-де
зелен. По сообщению Диогена Лаэртского, когда Диогену из Синопа напомнили,
что соотечественники осудили его скитаться, он парировал: "А я осудил их
остаться дома" (ср. зафиксированную детской психологией защитную стратегию
ребенка, обиженного отказом: "А мне и не хотелось!"). Осознание отсутствия
для себя места в социальной иерархии полиса заставляет отрицать ценность
последней и провозглашать "свои законы", — на выходе же трогательная
по-детски попытка защититься в своей уязвимости оборачивается как
провозглашением шокирующе асоциальных нравственных максим, сколь
спекулятивных, столь же и педалированных (вплоть до проповеди инцеста и
каннибализма), так и реальной культивацией эпатирующего поведения напоказ (от
плевка Диогена в лицо хозяину роскошного дома: дескать, не нашлось места
хуже, — до прилюдных супружеских отношениях Кратета с Гиппархией).
Собственно латинская калька названия школы (cynici) и легла в основу общего
термина "цинизм" (cynismus), содержание которого отражает эту (и только эту)
сторону кинической философии. Однако цинизм как откровенное нигилистическое
глумление над общепринятыми культурными нормами в учении кинизма отнюдь не
самоценен. Счастье понимается в учении киников как добродетель, но не в
смысле внешней благопристойности, а в качестве глубинного внутреннего
достоинства, когда "судьбе противопоставляется мужество, закону — природа, а
страстям — разум" (Диоген Синопский). Позиция киников меньше всего
претендует на совпадение с общепринятой моралью толпы, — напротив, типична
реакция Антисфена на реплику "Тебя все хвалят": "Боюсь, не сделал ли я чего
дурного?" Диоген Синопский, будучи продан в рабство на Крите, применил к
детям хозяина блестяще продуманную систему всестороннего воспитания и
отказался от предложенной учениками возможности выкупа, демонстрируя, что
даже будучи рабом, можно быть выше своего хозяина — раба своих страстей.
Именно нравственная автономия занимает в этике кинизма позицию
аксиологического максимума. Однако, в отличие от типологических
социокультурных параллелей (например, учение "Бхагавадгиты" об отрешенности
как пути к духовной свободе), кинизм основывается на интерпретации духовной
свободы как способа социальной адаптации невостребованного маргинального
интеллектуала. В реакции "Я — собака Диоген" в ответ на гордое "Я — великий
царь Александр" — отнюдь не безоценочная констатация бесстрастного мудреца,
но очевидный вызов.
1010
Знаменитый пифос Диогена из Синопа — не жилье отшельника, но, напротив, —
средство привлечь внимание к своим оценкам, а критический потенциал их
воистину неиссякаем. Парадигма добровольного отказа (в любом случае лучше не
иметь, чем иметь) служит вовсе не идеалам аскетизма, но обеспечению
возможности ответить Александру, предложившему "проси, что хочешь": "Не
заслоняй мне солнце!" — единственная для маргинала возможность высокомерия:
обойтись "без". Невозможность в силу социальных причин адекватно реализовать
свой интеллектуально-духовный потенциал оборачивает последний на службу
асоциальной свободе в условиях социальной несвободы. В этом контексте высшая
аксиологическая значимость философии видится киниками в том, что она дает
если не возможность самоосуществления в социальной системе отсчета, то, "по
крайней мере, готовность ко всякому повороту судьбы" (Диоген Синопский).
Общая нигилистическая установка кинизма, однако, распространяется и на
внутреннюю собственно философскую проблематику: доведение киниками
сократического метода до логического абсолюта и абсурда дало Платону повод
назвать Диогена "безумствующим Сократом". Определяя понятие как "то, что
раскрывает, что есть или чем бывает тот или иной предмет" (Антисфен), кинизм,
тем не менее, отрицает возможность общих понятий, аргументируя это тем, что
субъекту нельзя приписать отличный от него предикат, и признавая право на
существование только за тавтологией (ср. аргумент "от лошади" в
древнекитайской логике: белая лошадь не есть лошадь, ибо в содержание
понятия лошади не входит признак белизны; позднее — средневековый номинализм).
Кинизм оказал непосредственное содержательное воздействие на формирование
философско-этической концепции стоицизма, предложившего менее эпатирующую и
потому более конструктивную стратегию разрешения поставленных кинизмом
проблем, прежде всего — проблемы духовной автономии. Аксиологическое влияние
кинизма может быть обнаружено также в различных и разнородных культурных
феноменах: христианский аскетизм (особенно отшельничество и юродство в
раннем христианстве и православии), дервишество в мусульманстве, феномен
хиппи и движение новых левых в современной западной культуре, концепция
автономии в теории "нового класса" и др.
|
|
