Концепт

 

                                                                         

На следующей странице:

А.Бокшицкий. Римский казус. Концепт наивность

 

 

Ю. С. Степанов


Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры: 3-е изд. - М.: Академический проект, 2004, с. 42-67.
 


    Человек проницаем для культуры, более того — он пронизан культурой. И если уж представлять себе это состояние в виде какого-либо образа, то не следует воображать себе культуру в виде воздуха, который пронизывает все поры нашего тела, — нет, это «пронизывание» более определенное и структурированное: оно осуществляется в виде ментальных образований — концептов. Концепты — как бы сгустки культурной среды в сознании человека.

    КОНЦЕПТ. Концепт — явление того же порядка, что и понятие. По своей внутренней форме в русском языке слова концепт и понятие одинаковы: концепт является калькой с латин conceptus — «понятие», от глагола concipere «зачинать», т. е. значит буквально «поятие, зачатие»; понятие от др.-рус. глагола пояти, «схватить, взять в собственность, взять женщину в жены» буквально значит, в общем, то же самое. В научном языке эти два слова также иногда выступают как синонимы, одно вместо другого. Но так они употребляются лишь изредка. В настоящее время они довольно четко разграничены.
 

      Концепт и понятие — термины разных наук; второе употребляется главным образом в логике и философии, тогда как первое, онцепт, является термином в одной отрасли логики — в математической логике, а в последнее время закрепилось также в науке о культуре, в культурологии, и является главным термином нашего Словаря.
42

 

      Концепт — это как бы сгусток культуры в сознании человека; то, в виде чего культура входит в ментальный мир человека. И, с другой стороны, концепт — это то, посредством чего человек — рядовой, обычный человек, не «творец культурных ценностей» — сам входит в культуру, а в некоторых случаях и влияет на нее.
 

      Возьмем, например, представления рядового человека, не юриста, о «законном» и «противозаконном»,— они концентрируются прежде всего в концепте «закон». И этот концепт существует в сознании (в ментальном мире) такого человека, конечно, не в виде четких понятий о «разделении властей», об исторической эволюции понятия закона, и т. п. Тот «пучок» представлений, понятий, знаний, ассоциаций, переживаний, который сопровождает слово закон, и есть концепт «закон». В отличие от понятий в собственном смысле термина (таких, скажем, как «постановление», «юридический акт», «текст закона» и т. п.), концепты не только мыслятся, они переживаются. Они — предмет эмоций, симпатий и антипатий, а иногда и столкновений. Концепт — основная ячейка культуры в ментальном мире человека.
 

    У концепта сложная структура. С одной стороны, к ней принадлежит все, что принадлежит строению понятия (этому отведена краткая начальная часть настоящей статьи); с другой стороны, в структуру концепта входит все то, что и делает его фактом культуры — исходная форма (этимология); сжатая до основных признаков содержания история; современные ассоциации; оценки и т. д. (это основное содержание данной статьи). Поэтому и сама статья о понятии «Концепт» получается сложной, представляющей интерес скорее для специалиста. Читателю же, не интересующемуся специально этими вопросами, можно ограничиться лишь ее первой частью — «А».
 

    Общий план статьи таков: А) Структура концепта и его реальность (а. Понятие в современной логике и языкознании; б. Концепт в культуре). Б) Метод. Вопрос о методе как вопрос о содержании и о реальности концептов. 1) «Буквальный смысл» или «внутренняя форма» (К.Д. Кавелин и др.). 2) «Пассивный», «исторический» слой концепта (а. Подход этнолога [К. Леви-Стросс и др.]; б. Подход историка [В.О. Ключевский и др.]; в. Критика классического «исторического» метода [в работах Л.Н. Гумилева]). 3) Новейший, актуальный и активный слой концепта. Историк культуры перед лицом этого факта (Э. Дюркгейм и др.). В) Эволюционные семиотические ряды концептов (а. Эволюционные ряды Тайлора; б. Так называемая «функциональная семантика» Н.Я. Марра; в. Существование концепта в латентном виде, в «образе» — концепция О.М. Фрейденберг; г. Ряды как
43

случайные ассоциации. Именование как случайный выбор отличительного приз-нака, по Б.А. Серебренникову; д. Критика и синтез предшествующих концепций в понятии «концептуализированной области»
[сферы]); Г) Имена концептов: неслучайность именования в культуре. Д) Синонимизация «слов» и «вещей» в культуре. Дальнейшее развитие понятия «концептуализированной области [сферы]. Е) Концепты могут «парить» над «словами» и «вещами», выражаясь как в тех, так и в других. Ж) Два важных типа концептов — «рамочные понятия» и понятия с «плотным ядром». Языковая форма концептов. 3) Еще один важный тип — концепты о человеке. Особое проявление времени в эволюционных рядах концептов. И) О границах познания концептов.


 

                          А) Структура концепта и его реальность


                      а. Понятие в современной логике и языкознании


    В понятии, как оно изучается в логике и философии, различают объем — класс предметов, который подходит под данное понятие, и содержание — совокупность общих и существенных признаков понятия, соответствующих этому классу. В математической логике (особенно в ее наиболее распространенной версии, принятой также и в настоящем Словаре, — в системе Г. Фреге и А. Черча) термином концепт называют лишь содержание понятия; таким образом термин концепт становится синонимичным термину смысл. В то время как термин значение становится синонимичным термину объем понятия. Говоря проще — значение слова это тот предмет или те предметы, к которым это слово правильно, в соответствии с нормами данного языка применимо, а концепт это смысл слова. В науке о культуре термин концепт употребляется, — когда абстрагируются от культурного содержания, а говорят только о структуре, — в общем так же, как в математической логике. Так же понимается структура содержания слова и в современном языкознании.
 

      Приведем пример. В русском языке слово петух имеет «значение» и «смысл». Его «значение» — это все птицы определенного внешнего вида (которому соответствует их зоологическая характеристика): ходячая (не летающая) птица, самец, с красным гребнем на голове и шпорами на ногах. Значение иначе называется «денотатом». «Смыслом» же слова петух будет нечто иное (хотя, разумеется, находящееся в соответствии со «значением»): а) домашняя птица, б) самец кур, в) птица, поющая определенным образом и своим пением отмечающая время суток, г) птица, названная по своему особенному пению: петух от глагола петь [такая же связь имеется и в близкородственном к славянским языкам литовском языке: gaidys «петух», gaida «напев, мелодия», giesme «торжественная песнь (в старину: ритуальное пение)», giedoti «торжественно петь» (например, гимн) и «петь» (о петухе)]; д) вещая птица, с которой связано много поверий и обрядов.
44

 

      «Смысл — это путь, которым люди приходят к имени», — эти слова известного логика и математика Готтлоба Фреге (1848—1925), которыми он резюмировал отношение между смыслом и именем применительно к математической логике, справедливы и для культуры. Но в культурологии такое понимание смысла включает в него и историю концепта, как бы подвергшуюся «компрессии», сжатую и синтезированную. Это — доминирующая линия в структуре концепта, рассматриваемой с точки зрения культуры.
 

                                                  б. Концепт в культуре


      Начнем с примера из современной русской жизни. Всем известно, что в последние десятилетия до самого последнего времени в жизни теперешнего активного населения России день 23 февраля был ежегодным «праздником мужчин», а день 8 марта — «праздником женщин ». В первый из этих дней предметом торжества являлись все мужчины, независимо от их профессии и возраста, — дома, на предприятиях, в школах от первого до последнего класса и даже в детских садах мальчики получали поздравления и мелкие подарки от девочек. Во второй из этих дней точно то же делают мужчины и мальчики по отношению к женщинам и девочкам. Этот факт культурной жизни образует концепт. В данном случае перед нами к тому же «двойной концепт», состоящий из двух связанных представлений о двух праздниках. В этом факте культурной жизни имеется еще и некая собственная структура — два праздника симметричны, противопоставлены и расположены по календарю в непосредственной близости один к другому (к тому же по странному, но примечательному стечению обстоятельств, 23 февраля по старому стилю приходится на 8 марта нового стиля, т. е. в некотором смысле обе даты - это одна и та же дата). Обозначим описанное положение дел как «положение дел I».
 

    Столь же хорошо известно, что по своему происхождению эти два праздника различны и никак между собой не связаны. 23 февраля отмечался (и в жизни старшего поколения все еще является таковым) как «День Советской Армии », т. е. праздник военных, или, как принято выражаться в современном русском быту, — военнослужащих. 8 марта отмечался (и для определенной части старшего поколения все еще отмечается) как «Международный женский день», т. е. день борьбы «всего прогрессивного человечества» (а не только самих женщин и не только мужчин ради женщин) за равноправие женщин с мужчинами, за эмансипацию женщин. В этом качестве оба праздника не соотносятся между собой и тем более не «симметричны» («положение дел 2»).
45

      Наконец, историки и некоторая часть просто образованных людей знают (причем больше о 23 февраля, чем о 8 марта) исторические факты далекого прошлого, приведшие в дальнейшем к установлению этих памятных дней. 23 февраля 1918 г. только что организованная тогда регулярная армия Советского государства — Красная Армия — одержала под Нарвой и Псковом крупную победу над войсками Германии (еще продолжалась Первая мировая война). Это событие тесно связано с именем Л.Д. Троцкого (факт, о котором советская пропаганда впоследствии старалась не вспоминать), бывшего тогда народным комиссаром по военным и морским делам, председателя Реввоенсовета Республики. 8 марта как праздник было определено по инициативе Клары Цеткин (1857—1933), активной деятельницы международного женского и коммунистического движения; она возглавляла женский секретариат Коминтерна и была одним из основателей Коммунистической партии Германии («положение дел 3»).
 

    Совершенно очевидно, что все три положения дел— (1), (2), (3) — отражены в существующем в нашем сознании «концепте дней 23 февраля и 8 марта». Но отражены они по-разному, с разной степенью актуальности, как разные компоненты этого концепта. Компонент (1) является наиболее актуальным, собственно, он-то и составляет основной признак в содержании концепта «праздник». Компонент (2) все еще участвует в понятии «праздник», но не столь живо, не столь «горячо», образуя его как бы дополнительный, не активный, «пассивный» признак. Компонент (3) уже не осознается в повседневной жизни, но является «внутренней формой» этого концепта. Этот признак определяет конкретные календарные даты проведения того и другого праздника, прямо указывая на эти даты; он же определяет в конечном счете и главный концептуальный признак — связь первого праздника с мужчинами, а второго с женщинами; наконец, этот компонент определяет и название праздников, их словесную форму —Двадцать третье февраля, Восьмое марта.
 

      Кроме названных в этих концептах есть и другие компоненты — «мужское начало», «женское начало» и их оппозиция, восходящие к глубокому древнему пласту культуры; их мы сейчас рассматривать не будем.


      Итак, мы обнаружили здесь три компонента, или три «слоя», концепта: (1) основной, актуальный признак; (2) дополнительный, или несколько дополнительных, «пассивных» признаков, являющихся уже неактуальными, «историческими»; (3) внутреннюю форму, обычно вовсе не осознаваемую, запечатленную во внешней, словесной форме. С такими же компонентами, или «слоями», мы будем иметь дело в других концептах и явлениях духовной культуры вообще и современной русской в частности.
46

 

      Вопрос о реальности концептов. Теперь мы подошли к вопросу или, лучше сказать, к «пучку» вопросов, которые поставили уже в самом начале (см. предисловие) и которые будут в поле нашего внимания до самого конца книги: не химеры ли концепты культуры? не изобретения ли они исследователя? в какой мере они существуют для людей данной культуры? в какой мере они реальны? и, следовательно, в какой мере они вообще существуют. Но теперь уже мы расчленим этот «пучок».
 

      Прежде всего отделим вопрос о существовании. Существовать можно в действительности по-разному, и слово существовать можно понимать в разных смыслах. Химеры сознания, например кентавры — полулюди-полукони, в некотором смысле существуют именно как химеры сознания. И создания художников тоже существуют — как, например, Наташа Ростова, или Джоконда, или «Неизвестная» живописца Крамского. И информационные программы существуют, не будучи воплощенными «в металле». И доллар существует как единица в мире ценностей и еще иначе — как бумажка. Вопрос о существовании, который, таким образом не относится только к концептам культуры, мы выделим в особую статью — Быть, существовать.
 

      Далее из названного «пучка» можно вычленить тесно связанный с первым другой вопрос — о реальности. Этот вопрос, как легко видеть, — лишь новый вариант очень старого спора о реальности концептов, поднятого еще схоластами Средневековья. Сообразно даваемому ответу, схоласты, как известно, разделились на «реалистов» (с их принципом: «общее реально до вещей»; универсалии, общие понятия реально существуют вне человеческого ума, они имеют идеальную природу); «номиналистов» (с противоположным принципом: «универсалии — это лишь имена после вещей», реальны только отдельные единичные вещи) и «концептуалистов», занявших промежуточную между «реалистами» и «номиналистами», компромиссную позицию. И в этот вопрос также мы, по понятным причинам, здесь углубляться не будем (подробно он рассмотрен нами в кн.: Языки и метод [к современной флософии языка]. М.: Школа «Языки русской культуры», 1998).
 

    Наиболее важен для нашей темы остающийся вопрос: в какой мере концепты культуры, как мы их определили, существуют для людей данной культуры?
 

    Прежде чем перейти к его более детальному разбору, сразу сформулируем нашу исходную гипотезу — а она и есть в общемвиде ответ на поставленный вопрос: концепты существуют по-разному в разных своих слоях, и в этих слоях они по-разному реальныдля людей данной культуры.
47

 

    В основном признаке, в актуальном, «активном» слое концепт актуально существует для всех пользующихся данным языком (языком данной культуры) как средство их взамопонимания и общения. Если вернуться к приведенному выше примеру, то говорящие на русском языке все знают, что «23 февраля» и «8 марта» — это праздники, праздничные, нерабочие дни и т. д. Будучи средством общения, концепт в этом своем «слое» включается, помимо духовной культуры в собственном смысле этого слова, еще и в структуры общения и в мыслительные категоризации, связанные именно с общением (например, в практические классификации, такие, как «рабочие» — «нерабочие» дни). Этот аспект концептов мы здесь рассматривать не будем (отсылаем читателя к специальным работам, например к работе: Фрумкина Р.М. Концептуальный анализ с точки зрения лингвиста и психолога [концепт, категория, прототип]// Научно-техн. информация, сер. 2. 1992, № 3).
 

    В дополнительных, «пассивных» признаках своего содержания концепт актуален лишь для некоторых социальных групп. Так,«23 февраля» — для военнослужащих, особенно старшего поколения; «8 марта» — для деятельниц феминистского движения, и т. п.Притом во всех таких случаях актуализируются «исторические», «пассивные» признаки концепта главным образом при общении людей внутри данной социальной группы, при общении их между собой, а не вовне, с другими группами.
 

    Внутренняя форма, или этимологический признак, или этимология открывается лишь исследователям и исследователями. Но это не значит, что для пользующихся данным языком этот слой содержания концепта вообще не существует. Он существует для них опосредованно, как основа, на которой возникли и держатся остальные слои значений (более детально см. здесь ниже).
 

    Как мы видим, вопрос о реальности концепта связан с вопросом о его содержании, а последний — с вопросом о методе, каким это содержание устанавливают.
 

    Соотношение компонентов в содержании одного концепта (или явления культуры) и способы их обнаружения занимали исследователей с самого начала, с того момента, когда духовная культура была осознана как особая сфера и как предмет исследования. И с самого начала это был вопрос о методе. На нем необходимо остановиться, хотя — это совершенно очевидно — большинство читателей этой книги не являются исследователями. Вопрос о методе обращен не к исследователям, точнее, не только к ним, — он возникает перед всяким человеком, который хочет осознать духовныеконцепты своей культуры, потому что — подчеркнем еще раз — вопрос о методе это в то же время и вопрос о содержании и о реальности концептов.
48

  Б) Вопрос о методе как вопрос о содержании и о реальности концептов


    Поскольку концепт имеет «слоистое» строение и разные слоиявляются результатом, «осадком» культурной жизни разных эпох, то с самого начала следует допустить, что и метод изучения окажется не одним, а совокупностью нескольких различных методов(или, можно сказать, «методик», — но это различие в словах не существенно). Мы увидим ниже, что так оно и есть на самом деле.Начнем с «третьего» слоя, наименее актуального, наиболее отдаленного в историю, потому что именно применительно к нему был впервые поставлен вопрос о методе.
 

1) «Буквальный смысл», или «внутренняя форма») или этимология концепта и явления культуры
 

    Впервые во всем объеме вопрос о методе как вопрос о содержании концептов (хотя термин «концепт » еще не употреблялся) возник в 40-е годы XIX в. в связи с изучением быта и древностейрусского народа по памятникам древней словесности и права. В эти же годы закладывается русская этнография, связанная первоначально с созданием в 1845 г. Русского Географического общества. По справедливому замечанию А.Н. Пыпина, «кроме того, что собран был весьма важный материал фактических данных, новая наука приобретала нравственно-общественное значение, когда, например, исследования Буслаева впервые объяснили в народной поэзии нетолько ее археологическую старину, но и глубокое нравственное чувство» (Ист. рус. литер., IV, 1899, с. 593; нелишне будет заметить, что в связи с этим Федор Иванович Буслаев (1818—1897) получил в 1859 г. приглашение прочесть наследнику престола Николаю Александровичу курс «История русской словесности, в том ее значении, как она служит выражением духовных интересов народа »; курсбыл прочитан. Николай Александрович (1843—1865) — старший сынимп. Александра II, скончался молодым; на престол вступил его брат — как Александр III).
 

      Вопрос о методе четко впервые — не только в русском, но ив европейском масштабе — был поставлен Константином Дмитриевичем Кавелиным (1818—1885). Свои труды в этом направлении он начал исследованием «Взгляд на юридический быт древней Руси» (1846, впервые опубл. в журнале «Современник», 1847, кн. 1; ниже цит. по изд.: Собр. соч. К.Д. Кавелина. Т. I. Монографии по рус. ист. СПб., 1897). Сначала здесь Кавелин обращает вни-
49

мание на поверхностные, непосредственно наблюдаемые особенности русского уклада жизни, на — сказали бы мы — буквальный
смысл отношений между людьми: русские крестьяне помещика и всякого начальника называют отцом, себя — его детьми, младшие старших — дядями, тетками, бабками, равных себе, людей одного поколения — братьями, сестрами, и т. д. Следовательно,делает он вывод, «у русских славян был первоначально один чисто семейственный, родственный быт, русско-славянское племя образовалось в древнейшие времена исключительно одним путем нарождения. Это согласно и с первыми историческими известиями»(с. 10, 11). Позже К.Д. Кавелин расширил свой подход на всякие обычаи и обряды. «Самые толкования, — писал он, — какие народдает этим обычаям, обрядам и повериям, часто не отвечают болеедействительности. На первых порах они были не символом, а весьма определенным понятием или живым действием. Приходит время, когда изменяются те естественные и бытовые условия, при которых образовалось это понятие или установился этот образдействий; тогда прежнее представление становится освященным преданьем, поверьем, а образ действий — обрядом. Первоначальный смысл их с изменением условий нередко вполне утрачивается, народ продолжает их придерживаться, чтить их, но уже не понимает. Он придает постепенно этим памятникам старины значение, сообразное с его новым бытом. Так образуется различие между первоначальным смыслом факта и его толкованием в народе» (цит. по: Нов. энц. ел. Брокгауз — Ефрон, т. 20, стлб. 270). Отсюда требование метода, которое формулирует Кавелин: при изучении народных обрядов, поверий, обычаев искать их непосредственный, прямой, буквальный смысл — это то самое, что позднее лингвисты назвали внутренней формой (слова, обычая, обряда). Кавелин поясняет свое положение примером: «Приходят ли,по нашим свадебным обрядам, сваты с посохом и ведут речь с родителями невесты как будто чужие, никогда не слыхавшие о них,хотя и живут двор-о-двор, — верьте, что эти теперь символические действия были когда-то живыми фактами ежедневной жизни; плачет ли невеста по воле, выражает ли свадебная песнь ее страх ехать в чужую незнакомую сторону — эти символы были тоже встарину живой действительностью» (стлб. 271). Это «было сделано Кавелиным, — замечает в статье о нем Максим Максимович Ко-
валевский, сам выдающийся историк права, — в то время, когда не
только в России, но и на Западе едва зачиналась, например, в сочинениях братьев Гримм о немецких юридических древностях или в трактатах, посвященных изучению Эдды и Нибелунгов, история народных верований, легенд и сказаний» (Нов. энц. ел. Брокгауз - Ефрон, т. 20, стлб. 271).
50

    В области метода у К.Д. Кавелина был великий предшественник(о чем Кавелин, вероятно, не знал) — древнегреческий историк Фукидид (460—396 гг. до н. э.). Современные нам исследователи пишуто нем, может быть, несколько преувеличенно, так: «Величайшей заслугой Фукидида как историка является привлечение им в своем трудедокументальных источников (текстов договоров, официальных постановлений и других документов), установление хронологии.., а также применение открытого им гениального метода реконструкциипрошлого путем обратного заключения на основании рудиментов (культурных пережитков)». Метод же этот состоит в том, чтобы по пережиткам различных установлений, сохранившихся в жизни общества, умозаключать о том, чем они были и как действовали в те времена, когда были полностью нужными. (Стратановский Г.А. Фукидид и его «История»// Фукидид. История. М.: Ладомир — Наука,1993, с. 428—429 [Серия «Лит. памятники»]).
 

    Гениальность Фукидида в данном вопросе состоит, пожалуй, еще и в другом — в том, что он предложил историкам заключать о духовном значении чего-либо в прошлом по материальным остаткам этого «чего-то» в настоящем. Вот как он применяет свой метод на деле (История, 1, 5) — речь идет о странном обычае греков обращаться к приплывшим на кораблях с вопросом: «Не разбойники ли вы?». «Уже с древнего времени, когда морская торговля стала более оживленной, и эллины, и варвары на побережье и на островах обратились к морскому разбою. Возглавляли такие предприятия не лишенные средств люди, искавшие и собственной выгоды, и пропитания неимущим. Они нападали на незащищенныестенами селения и грабили их, добывая этим большую часть средств к жизни, причем такое занятие вовсе не считалось тогда постыдным, но напротив, даже славным делом. На это указывают обычаи некоторых материковых жителей (у них еще и поныне ловкость втаком занятии слывет почетной), а также древние поэты, у которых приезжим мореходам всюду задают один и тот же вопрос — не разбойники ли они, так как и те, кого спрашивают, не должны считать позорным это занятие, и у тех, кто спрашивает, оно не вызывает порицания...».
 

      Что касается «древних поэтов », то комментаторы указывают, например, на два места из «Одиссеи», где упоминается этот обычай.В обоих случаях (3, 71 сл. и 9, 252 сл.) вопрос задается в одной и тойже форме (в переводе В.А. Жуковского, который мы здесь приводим к 9,252, она дана несколько различно);
 

Странники, кто вы? Откуда пришли водяною дорогой?
Дело ль какое у вас? Иль без дела скитаетесь всюду,
Взад и вперед по морям, как добытчики вольные, мчася,
Жизнью играя своей и беды приключая народам?

51

    Но в первом случае этот вопрос задает старец Нестор, а во втором, в той же самой форме (в оригинале) — циклоп Полифем! Это значит, что перед нами уже не простая форма, а устойчиваяформула, сама по себе ставшая уже новым обычаем «спрашивания». Таким образом, «правило Фукидида», точно так же, как и «правило Кавелина», распространяется и на реликты, сохранившиеся в языке.
 

    Выше мы уже видели, что «буквальный смысл» может присутствовать как в тех явлениях культуры, которые заключаются в словах или связаны со словами, так и в тех, которые словесно никак необозначены. Примером первых служит праздник «8-е марта», где буквальный смысл состоит в том, что отмечается именно день 8-го марта, а не какой-либо другой день года. По концептуальному содержанию, как «международный день борьбы за равноправие женщин» или просто как «женский день», тот же праздник мог бы быть приурочен к любому дню. Примером вторых, словесно не обозначенных явлений, служит обычай принимать сватов как совершенно незнакомых людей. Следовательно, наше выражение «буквальныйсмысл» — это научный термин, применяемый и к тем случаям, где вовсе нет никакой «буквы» или звука слова. Этот термин означаетто же, что «внутренняя форма» — термин, пришедший от изученияязыка, но применимый ко всяким явлениям культуры (например, к символике здания храма).
 

    Термин «внутренняя форма» считается изобретением Вильгельма фон Гумбольдта (1787—1835), однако у Гумбольдта имеются только общие философские рассуждения о форме, в частности о форме языка, которые вряд ли можно на деле применить к исследованию. Общие соображения Гумбольдта пытался конкретизировать ГуставГуставович Шпет (1879—1940) (книга «Внутренняя форма слова», М., 1927). Наиболее четкое и «работающее» определение дал Александр Афанасьевич Потебня (1835—1891). Потебня определяет внутреннюю форму слова как «способ, каким в существующем слове представлено прежнее слово, от которого произведено данное». Таким образом, определение Потебни относится только к словам ипритом к словам производным. Но благодаря такому сужению оно четко и может послужить исходной точкой для дальнейших обобщений на несловесные явления.
 

    Итак, в производном слове «внутренняя форма » — это представление о производящем слове: атомщик «человек (об этом говоритсуффикс -щик), имеющий отношение к атому»; подснежник — это «предмет (об этом говорит суффикс -ник}, находящийся под снегом или выступающий из-под снега»', завтрак (за-утр-ак) — это«какое-то дело, следующее сразу за утром» и т. п. Представления, подобные приведенным, «самопонятны» из значений слов и суффиксов.
52
 

    В непроизводных словах или в словах, представляющихся непроизводными в настоящее время, все обстоит точно так же, с тем лишь отличием, что «внутренняя форма» современным говорящим на данном языке уже непонятна или вообще не видно никакой формы. В таких случаях «внутренняя форма» обнаруживается лишь исследователем в виде этимологии слова. Так, например, англ. breakfast; («завтрак») и франц. dejeuner («завтрак») означают буквально «отказ от поста, разговление»: break «ломать» + fast: «пост, запрет на принятие пищи»; deотрицат. частица — приставка + jeune «пост, непринятие пищи». Таким образом, эти английское и французское слова, означающие первую утреннюю еду, завтрак, имеют внутренней формой слово «пост, говение, запрет на принятие пищи» и «отрицание, окончание этого запрета», и связаны с древним ритуальным запретом принимать пищу в ночное время, до рассвета.
 

    Тут снова возникает уже поставленный нами выше важный вопрос: а действительно ли значимы «внутренние формы» или «буквальные смыслы»? Вопрос тем более напрашивается, что, как мы сами сказали, во многих случаях «внутренние формы» современными говорящими вовсе не осознаются и восстанавливаются, да и то не всегда, лишь исследователями в виде этимологии. Но, подчеркнем еще раз, — ответ на этот вопрос приходит от метода — см. ниже.
 

                    2) «Пассивный», «исторический» слой концепта


    Методический прием, который мы можем назвать теперь «методом Кавелина», получил полное развитие в наше время. Ему следует, например, такой выдающийся исследователь русской сказки, как Владимир Яковлевич Пропп (1895—1970): «Сказку нужно сравнивать с социальными институтами прошлого и в них искать корни ее... Так, например, мы видим, что в сказке содержатся иные формы брака, чем сейчас. Герой ищет невесту вдалеке, а не у себя. Возможно, что здесь отразились явления экзогамии: очевидно, невесту почему-то нельзя брать из своей среды. Поэтому формы брака в сказке должны быть рассмотрены и должен быть найден тот строй, тот этап или фазис общественного развития, на котором эти формы действительно имелись» (Историч. корни волшебной сказки. Л.: Изд-во Ленингр. унив., 1986, с. 22). Такое положение действительно обнаруживается этнографами в родовом строе, в явлениях экзогамии, т. е. «брака вовне» — вне своего рода, в другом роде; в запрете брака между мужчинами и женщинами одного рода.
53

 

    С помощью приемов, подобных «методу Кавелина», к началу XX в. были довольно четко уяснены ошибки в понимании правовых вопросов устройства русской поземельной общины, «мира» (см. ниже мир [община]): «Исследуя крестьянское обычное право, т. е. действительно существующий порядок отношений между крестьянами, стараются объяснить не этот порядок, а заключающееся в нем правоеозерцанив крестьянства...»; «Поэтому часто исключают из состава права действительные нормы, на основании которых решаются столкновения из-за права... Т. е. не различают санкции норм обычного права в глазах крестьян от действительных причин их образования» (Россия. Энцикл. ел. Изд. Брокгауз — Ефрон, СПб., 1898,с.547).
 

    Почти буквально так же это положение формулируется теперь в современной западной этнографии, или этнологии, или культурной антропологии (все это разные названия одной и той же науки, принятые в разных странах). «Мы должны, — пишет французский этнолог Клод Леви-Стросс (род. в 1908), — представлять себе социальные структуры прежде всего как объекты, не зависящие от того, как они осознаются людьми (хотя люди и управляют самим их существованием), причем они так же могут отличаться от представлений о них, как физическая реальность отличается от наших чувственных впечатлений от нее и от создаваемых нами по поводy нее гипотез» (Структурная антропология //Пер. с фр. М.: Наука. Гл. ред. вост. лит., 1985, с. 108); «История обобщает данные, относящиеся к сознательным проявлениям общественной жизни, а этнология — к ее подсознательным основам» (там же, с. 25). (Слово «управляют» здесь, пожалуй, неточно и даже неопределенно: такие «объекты» существуют как бы «сквозь людей», благодаря их действиям, производимым совсем с иной целью, нежели цели управления этими объектами; люди не контролируют существование подобных объектов и не могут их изменить, за исключением таких редких случаев, как реформы или революции. Наиболее типичным примером отношений между людьми и такими объектами является язык: всем извесно, чем кончаются попытки управлять естественным языком, реформировать его или вообще воздействовать на него как на систему в целом. Вернее точка зрения Э. Дюркгейма, см. ниже пункт 3.)
 

      Таким образом, далее здесь задачи этнолога, историка и исследователя духовной культуры в нашем понимании расходятся в трех разных направлениях. Как именно различаются пути этнолога и историка — это ясно уже из сказанного выше. Но резюмируем эту разницу применительно к нашей теме — концептам.
 

    а. Этнолог исследует глубинный слой, существующий в современном состоянии культуры в неосознаваемом людьми, латентном виде (ср. выше К. Леви-Стросс). Исследователь духовной культуры в этой части следует за этнологом и использует его метод, с главным приемом последнего — «методом Кавелина». Близко к этому, где-то в этом «стыке » двух наук — этнологии и истории (используя совсем другую терминологию) помещал задачу «исторической семантики русского языка» крупнейший русист нашего века, акад. Виктор Владимирович Виноградов (1894/95—1969): «Выявить закономерности развития общерусского словаря в связи с идейным развитием русского общества» («Рефераты научно-иссл. работ за 1944 год. Отделение лит. и языка». М.-—Л.: Изд-во АН СССР, 1945, с. 6).
54

    б. Историк исследует «исторический» слой концепта и, соответственно, действует при этом историческим методом. Замечательным примером такой работы служит для нас исследование Василия Осиповича Ключевского (1841—1911) «Терминология русской истории», неоднократно цитируемое в дальнейшем.
 

      Конечно, нельзя сказать, что понятия «этнологический метод»,«исторический метод» полностью и для всех исследователей однозначно определены. Для В.Я. Проппа, применительно к его области исследований — сказке и главным образом волшебной сказке, — это «формальный метод». Для К. Леви-Стросса, а его область значительно шире — это и мифология и культура «примитивных обществ» вообще, и работать в ней он начал гораздо позже, — это «структурный метод». Для Л.Н. Гумилева — это еще нечто третье, и т. д. Что такое «исторический метод» также определяется разными учеными по-разному, в зависимости от того, что они понимают под своим предметом — «историей». А уж этот последний вопрос настолько запутан, что нам здесь остается лишь ограничиться тем, что все не-специалисты интуитивно, приблизительно, но зато более или менее одинаково понимают под «историей».
 

    Вообще же, чтобы хотя бы осознать сложность вопроса, мы напомним труд, замечательный, но не бесспорный, английского специалиста по философии истории Р.Дж. Коллингвуда (1889—1943)«Идея истории» (пер. с англ. М.: Наука, 1980). Из обширного обзора того, что понималось под «историей», включающего сотни образцов различных мнений от Гесиода до наших дней, который дал Коллингвуд, выделим только одно понимание, близкое к нашей теме (к нему присоединяется и Коллингвуд), — понимание истории Гегелем. По Гегелю, «вся история представляет собой историю мысли. В той мере, в какой человеческие действия — просто события, историк не может понять их; строго говоря, он даже не может установить, что они произошли. Они познаваемы для него лишь как внешнее выражение мыслей. (Мы увидим нечто подобное тотчасниже, в нашем материале, когда дойдем до «синонимизации» слов и вещей в истории культуры. — Ю.С.)... И здесь Гегель, конечно,прав. Правильная постановка задачи историком - не в том, чтобыузнать, что люди сделали, но в понимании того, что они думали» (Коллингвуд, указ. соч., с.11-12).
55

 

  в. Критика классического «исторического» метода в работахЛьва Николаевича Гумилева (1912—1992). Эта критика обязательнодолжна быть учтена в такой работе, как наша, и ею обязательно должно быть дополнено изложенное выше представление об истории. Мы ограничимся здесь одной из многочисленных и равноважных работ Л.Н. Гумилева — его последней книгой «От Руси к России. Очерки этнической истории» (М.: Экопрос, 1992). В заключении этой книги Л.Н. Гумилев пишет: «Мы проследили логику основных событий этнической истории Руси и России. Легко увидеть, что изложение этой логики вовсе не похоже на повествование об истории социальной. Этническую историю любой страны, то есть историю населяющих ее народов, нельзя рассматривать так, как мы рассматриваем экономические отношения, политические коллизии, историю культуры и мысли. Не составляет исключения и история России, изложенная в этническом аспекте: ее невозможно представить в виде линейного процесса, идущего от Рюрика до Горбачева. События этногенезов народов нашего Отечества составляют историческую канву жизни по крайней мередвух различных суперэтносов. Поэтому необходимо различать историю Древней Киевской Руси (с IX до XIII в., включая и историюНовгорода до его падения в XV в.) и историю Московской Руси (с XIII столетия до наших дней)» (с. 292).
 

    В чем же заключается кардинальная разница между подходом «классических историков » и подходом самого Гумилева? Говоря его словами: «Историки, естественно, имеют дело с явлениями культуры в широком смысле слова — памятниками самого разного свойства. Вот тут-то и скрывается возможность подмены понятий:создания человека непосредственно отождествляются с теми, кто их породил, и неразрывность культурной традиции прямо переносится на традицию этническую» (с. 297). Выше Гумилев уже сказал, что этническая история Киевской Руси — до XIII в., и этническая история Московской Руси — с XIII в. это две разные истории, между которыми пролегает разрыв.
 

    Как должен поступить историк культуры, по мнению Гумилева? — «Действительно, если мы имеем в виду культуру, то есть все созданное людьми, то с тезисом о преемственности с грехом пополам можно согласиться. Но коль скоро речь идет об энтогенезе, то к нему этот тезис вообще неприменим. В отличие от культурной традиции, традиция этническая — это не преемственность мертвых форм, созданных человеком, а единство поведения живых людей,поддерживаемое их пассионарностью. Что же касается стереотипов поведения людей в Киевской Руси и в Московском государстве, то они, как мы убедились, отличались весьма существенно» (с. 296).
 

    В общем, мы принимаем точку зрения Л.Н. Гумилева. История концептов культуры, составляющих предмет нашей книги, строится как преемственность концептов, и это потому, что сами концепты состоят из преемственных пластов; преемственность заключена в концептах. Конечно, историк концептов фиксирует и разрывы в преемственности, когда, по данным его материала, они имеют место. Но в таких случаях перед нами все же история одного концепта, хотя и отмеченная разрывами. Так обстоит дело в большинстве рассмотренных нами концептов.
56

 

      Однако, хотя и редко, встречаются и другие случаи, — например, концепт «Вера». Мы должны констатировать (исходя, главным образом, из данных этимологии), что первоначальныйпуть развития этого концепта в протоиндоевропейской цивилизации, связанный с ритуальным действием «давать свое сердце(или иной орган, например, печень) богу», был покинут, как были покинуты — в материальном мире — некоторые древние караванные пути, и концепт «Вера» с определенного момента, еще до возникновения христианства, стал развиваться на иной основе — на осознании «договорных начал, договорного доверия» между двумя сторонами.
 

    Разные стороны культуры могут быть по-разному отмечены такими разрывами, и даже какая-либо одна ее сторона. Так, русскийязык: в отношении грамматики современный русский язык большинством исследователей оценивается как иной, во всяком случае — иной системы, язык, нежели язык древнерусский, язык Киевской Руси; между тем как в отношении лексического состава, словаря и значений слов, а следовательно и концептов, между ними нет никакого разрыва.
 

    Но, конечно, иначе обстоит дело в главном предмете истории этногенеза, или истории в аспекте этногенеза, которую создалЛ.Н. Гумилев. Действительно, не может быть установлено полной преемственности в стереотипах поведения, принадлежащих двум разным этническим историям. Поэтому, скажем, такой концепт как«Русский характер» оказывается в настоящее время трудным предметом для историка культуры (и читатель не должен ждать многого по этому вопросу и от настоящего Словаря).
 

             3) Новейший, наиболее актуальный и активный слой концепта.

                            Историк культуры перед лицом этого факта
 

    Выше мы уже неоднократно подчеркивали, что предметом науки о культуре вообще и данного Словаря в частности являются не понятия, как они психически существуют в индивидуальных сознаниях (и где в частных случаях то или иное изних может вообще отсутствовать, — сравним, например, концепт «Цивилизация, Цивилизованное общество» и менталитет современных подростков в России), а концепты как некое коллективное достояние русской духовной жизни и всего русского, российского общества. Необходимо, следовательно, определить концепты и с этой, а именно — социальной, стороны.
57

      Понятие о коллективном сознании как особом социальном явлении, не сводимом ни к индивидуальному сознанию, ни к суммеиндивидуальных сознаний, было впервые введено в науку французским исследователем, которого мы охотно признаем основателем научной социологии, Эмилем Дюркгеймом (1858—1917). Посвятивсвою первую работу (1893 г.) проблеме разделения общественноготруда, уже во второй работе (1895 г.), Дюркгейм пришел к настоятельной необходимости исследовать метод новой науки. Работа так и называется «Правила социологического метода »  в русском перев. — «Метод социологии », далее цит. рус. перев. по изд.: Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М.: Наука, 1991).
 

    Есть, — пишет Дюркгейм, — «категория фактов, отличающихся весьма специфическими свойствами; ее составляют способы мышления, деятельности и чувствования, находящиеся вне индивида инаделенные принудительной силой, вследствие которой они ему навязываются. Поэтому их нельзя смешивать ни с органическими явлениями, так как они состоят из представлений и действий, ни с явлениями психическими, существующими лишь в индивидуальномсознании и через его посредство. Они составляют, следовательно, новый вид, и им-то и должно быть присвоено название социальных» (с. 413). Дюркгейм приводит примеры, важные и для нашей темы.
 

    «Когда я действую как брат, супруг или гражданин, когда я выполняю заключенные мною обязательства, я исполняю обязанности, установленные вне меня и моих действий правом и обычаями.Даже когда они согласны с моими собственными чувствами и когда я признаю в душе их реальность, последняя остается все-таки объективной, так как я не сам создал их, а усвоил их благодаря воспитанию.
    ...Точно так же верующий при рождении своем находит уже готовыми верования и обряды своей религии; если они существовали до него, то, значит, они существуют вне его. Система знаков, которыми я пользуюсь для выражения моих мыслей, денежная система, употребляемая мною для уплаты долгов, орудия кредита, служащие мне в моих коммерческих сношениях, обычаи, соблюдаемые в моей профессии, и т. д. — все это функционирует независимо от того употребления, которое я из них делаю. Пусть возьмут одногоза другим всех членов, составляющих общество, и все сказанное может быть повторено по поводу каждого из них. Следовательно, эти способы мышления, деятельности и чувствования обладают темпримечательным свойством, что существуют вне индивидуальных сознаний.
    Эти типы поведения или мышления не только находятся вне индивида, но и наделены принудительной силой, вследствие которойони навязываются ему независимо от его желания» (с. 412).
58

    В предисловии ко 2-му изданию своей книги Э. Дюркгейм ответил на замечания критиков по первому изданию. Два пункта особенно важны для нашей темы, они прямо относятся и к концептам, о которых идет речь в нашем Словаре.
 

      Коллективные сознания — как «вещи». «Положение, согласно которому, — замечает Дюркгейм, — социальные факты должны рассматриваться как вещи, — положение, лежащее в самой основе нашего метода, — вызвало больше всего возражений. То, что мы уподобляем реальность социального мира реальностям мира внешнего, нашли парадоксальным и возмутительным. Это значит глубоко заблуждаться относительно смысла и значения данного уподобления, цель которого — не низвести высшие формы бытия до уровня низших форм, но, наоборот, востребовать для первых уровня реальности, по крайней мере равного тому, который все признают за вторыми. На самом деле мы не утверждаем, что социальные факты —это материальные вещи; это вещи того же ранга, что и материальные вещи, хотя и на свой лад.

    Что такое в действительности вещь? Вещь противостоит идее как то, что познается извне, тому, что познается изнутри. Вещь — это всякий объект познания, который сам по себе непроницаем дляума; это все, о чем мы не можем сформулировать себе адекватного понятия простым приемом мысленного анализа; это все, что ум может понять только при условии выхода за пределы самого себя, путем наблюдений и экспериментов, последовательно переходя от наиболее внешних и непосредственно доступных признаков к менее видимым и более глубоким» (с. 394—395).
 

      Различие между сознательным (сознаваемым) и бессознательным слоями в коллективных сознаниях или представлениях. Это положение важно еще и потому, что оно — общий пункт, в котором совпадают метод социологии, как он формулируется Дюркгеймом,и метод этнологии, как он понимается, например, К. Леви-Строссом, и как он восходит к «методу Кавелина». В самом деле, Дюркгейм говорит: «Даже тогда, когда речь идет просто о наших частныхпоступках, мы очень плохо представляем себе относительно простые мотивы, управляющие нами. Мы считаем себя бескорыстными, тогда как действуем как эгоисты; мы уверены, что подчиняемся ненависти, когда уступаем любви, разуму — когда являемся пленниками бессмысленных предрассудков и т. д. Как же сможем мы яснее различать значительно более сложные причины, от которых зависят поступки группы?»; «Нужно, чтобы, проникая в социальный мир, социолог осознавал, что вступает в неизведанное. Нужно, чтобы он чувствовал, что находится в присутствии фактов, законы которыхнеизвестны так же, как неизвестны были законы жизни до создания биологии. Нужно, чтобы он был готов совершать открытия, которые его поразят, приведут в замешательство» (с. 396).
59

      После прекрасных словДюркгейма мало что остается добавить.Нужно лишь резюмировать, итак — резюмируем.
      Метод историка культуры, по крайней мере в части, касающейся концептов культуры, отличается от методов этнолога, историка,социолога; историк культуры, в частности историк концептов культуры, комбинирует все три, используя их соответственно в трех различных пластах содержания культурных концептов.
 

    К этому нужно лишь добавить, что историк культуры должен стремиться показать не только коллективные представления, как реальности общества, но и гипотезы, создаваемые об этой реальности наиболее выдающимися членами общества. Признак «наиболее выдающийся член общества» здесь не является субъективной оценкой, он означает просто члена общества, мыслителя или писателя, признанного самим обществом в качестве такового.
 

      Поскольку, однако, материалом становятся и гипотезы, то естественно, что и сами описания «духовных ценностей» — концептов, как они даются в этой книге, тоже в известной мере — гипотезы.Но не следует преувеличивать их гипотетичность. Употребляя здесь слово «гипотеза», мы хотим подчеркнуть не какую-то особо большую меру их «гипотетичности», «авторской субъективности» и т. п. Эта мера, во всяком случае, не больше, чем в других гуманитарных исследованиях; например, гипотезами являются все этимологии словв лингвистике, гипотезами являются все описания «коллективных представлений» в социологии, именно потому, что они не даны в непосредственном наблюдении, и т. д. Мы хотим лишь подчеркнуть особую природу, особый характер отношений описаний концептов — к действительности: они описывают действительность, но действительность особого рода — ментальную. И уж во всяком случае, они имеют по крайней мере одно очень твердое основание — буквальный смысл обычая, представления, верования, термина, слова. Это всякий раз — исходная точка и дальнейшего развития концепта в самой ментальной действительности, в действительно существующем коллективном сознании, и в развитии гипотезы исследователя, которую он строит по этому поводу.
 

    Отсюда вытекает, между прочим, и одно композиционное требование, относящееся и к определению культурного концепта, как оно дается в Словаре, и построению самого текста статьи Словаря, — это требование генетической последовательности. Определение каждого концепта — процесс, сходный с определением понятия в логике. Но между тем и другим есть очень важное различие. Определение концепта, как мы это выше обрисовали, складывается из исторически разных слоев, различных и по времени образования, ипо происхождению, и по семантике, а поэтому способ их суммирования в определении по самому существу дела является генетическим; концепт получает всегда генетическое определение.
60


 

    Рассмотрим теперь некоторые важные явления в сфере концептов, выходящие за рамки отдельных концептов или даже групп концептов, — то, что мы называем рядами.
 

                        В) Эволюционные семиотические ряды концептов


      Если концепт, как мы сказали выше, складывается из слоев различного времени происхождения, то естественно представлять его эволюцию в виде некоей последовательности, или ряда, звеньями которых являются стадии концепта, или, говоря иначе, данный концепт в разные эпохи. Между этими звеньями, стоит расположить их достаточно последовательно, сразу же вскрываются особые отношения преемственности формы и содержания, благодаря которым нечто из старой стадии концепта становится знаком в его новой стадии. Такие отношения должны быть по этой причине связаны с принципом знака, или, что будет точнее, с принципом организации знаковых систем. Поскольку изучение знаковых систем чаще всего называется семиотикой, мы назвали такое расположение концептов в ряды эволюционными семиотическими рядами. Рассмотрим несколько примеров таких рядов, данных разными учеными (иногда в дискуссии друг с другом). Первое место, конечно, по самому существу дела должно быть отдано представителям эволюционной школы — кстати, только они одни и использовали понятие «эволюционного ряда» (другие рассматривали фактически те же самые явления, не называя их так).
 

    а. Эволюционные ряды Тайлора занимают здесь, конечно, первое место. Само понятие (без соответствующего термина, термин наш) было введено еще в 70-е гг. прошлого века. Оно является исходным и для исследования эволюции концептов. Но здесь мы рассмотрим его следствия и его производные в самой науке, выстроив в единый ряд то, что авторами отдельных его звеньев в таком качестве не рассматривалось и даже не замечалось.
 

    б. Так называемая «функциональная семантика» Н.Я. Марра
    Наблюдения, аналогичные тем, которые производил Э.Б. Тайлор на рядах вещей и духовных концептов, провел в России (тогда СССР) акад. Николай Яковлевич Марр (1864—1934) над параллельными рядами вещей и их наименований, т. е. слов естественного языка. Таким образом Н.Я. Марру удалось выявить некоторую специфическую закономерность, которую мы теперь можем назвать именно семиотической, но которую сам Н.Я. Марр назвал «функциональной семантикой».
61

 

    Суть этой закономерности состоит в том, что значения слов — имен изменяются в зависимости от перехода имени с одного предмета (или действия) на другой предмет, заменивший первый предмет в той же самой или сходной функции. Марр установил, например, что с появлением в хозяйстве нового животного на него переходило название того животного, чью функцию приняло новое: так, по Марру, на лошадь (в разных языках) перешло название оленя; на хлеб перешло название желудя, так как желудь в качестве продукта питания был заменен хлебом, и т. п. (Марр Н.Я. Средства передвижения, орудия самозащиты и производства в доистории. К увязке языкознания с историей материальной культуры//Марр Н.Я. Избр. работы. Т.Ш. Язык и общество. Л., 1934, с. 123 и ел.; см. также статью «Происхождение терминов "книга" и "письмо"», — там же, с. 219 и сл.). Наблюдения Н.Я. Марра — в общем виде — подтверждаются архелогическими данными и данными о ритуалах. Так, в Пазырыкском кургане на Алтае были найдены ритуально захороненные останки лошадей в масках оленей (см. об этом в ст. культура, там же илл.). В некоторых языковых деталях эти положения Н.Я. Марра вызвали критику языковедов и должны быть скорректированы. (Два конкретных примера Н.Я. Марра подробно проанализированы ниже в пункте «д»; переход «камень» «топор» в ст. ремесло, переход «желудь» «хлеб» в ст. хлеб.)
 

      Наличие каких-то неясностей в концепции Н.Я. Марра ощущалось уже в его время, сразу же после его публикаций, хотя природа этих неясностей и недоговоренностей стала ясна лишь теперь и освещена нами здесь. Однако сразу же возникла, в оппозиции к концепции Н.Я. Марра, альтернативная концепция, о которой нужно сказать несколько слов.
 

    в. Существование концепта в латентном виде, в «образе» — концепция О.М. Фрейденберг (1890—1955)


      «Вполне сходясь с Марром в практических результатах его лингвистического анализа, — писала эта исследовательница, — я хотела бы подчеркнуть, что вижу здесь не "переход значений по функции", а принципиальный, общий закон для всей системы семантизации, который показывает, что каждое значение имеет иную, особую форму существования, совершенно непохожую на данную, и что эти различные состояния переходят друг в друга, живут в скрытом виде или появляются, теряя свой смысл» (Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М.: Наука, 1978, с. 46).
 

    Свою мысль исследовательница пояснила примером: «раб» появляется до появления социального института рабства: «Да, понятие существует до определяемого им факта, и не в силу альтернативы — либо сперва факт, а потом о нем понятие, либо сперва понятие, а потом факт, а потому, что и самый факт, и понятие об этом факте всегда возникают из непохожих на себя, различных в отношении к себе видов (мы видим, как утверждение Марра об именовании в пределах одного эволюционного ряда сменяется прямо противоположным —
62
суть именования в переходе, в перескоке от одного ряда к другому. — Ю.С.}. Так, образ «раба» в отношении к понятию «раб» прогенетичен, до-понятиен. Понятие
«раб» создано образом, ничего общего не имевшим с этим понятием, а именно этим образом оно и создано, образом, который логически ничуть не связывает сущность социального явления, раба, со словом, эту сущность определяющим. Так понятие «раб» существует еще до того, как рабы исторически появляются. Как же оно существует? В образе «раба». Явление, когда его нет, живет в другой форме или другом значении; скрытое появляется, явленное принимает форму скрытого. Этот большой закон семантизации (в другом аспекте — формообразования) далеко обгоняет мелкие эмпирические факты отдельных развитии, стадиальных изменений и других видов кажущейся эволюции. Его открытие составляло душу моих работ еще со студенческой скамьи. У Марра этот закон назывался «именованием по функциональным признакам» и был понят Марром как «переход значений слов по функциям в производстве». По Марру, первое, генетическое значение создавалось производственной потребностью; затем оно передавалось по функции. Так, например, первым питанием служили желуди; когда появились злаки и хлеб, они, выполняя функцию желудя, стали называться во многих языках желудями. У Марра и у меня факты одни и те же, но их теоретическое обоснование различно. У Марра — линеарный переход языковых значений по производственной функции нарекаемого предмета. У меня — отрицание того, что первобытное сознание могло понимать производственную функцию: предмет нарекался метафорически, без всякого отношения к его реальной функции в производстве» (там же, с. 45—46).
 

    Хотя сама О.М. Фрейденберг настойчиво подчеркивает, что в ее споре с Н.Я. Марром речь идет об «одних и тех же фактах», но в действительности дело обстоит не совсем так. Правда, что непосредственный предмет спора составили одни и те же факты (например, «желудь»=>«злак, хлеб»). Но это лишь небольшая группа фактов, принадлежащая, так сказать, обеим концепциям одновременно. В действительности же концепция Марра относится к предметной области «производство», в то время как концепция Фрейденберг — к предметной области «непроизводственные явления». И в этих — различных — областях обе концепции верны одновременно.
 

  К.К. Жоль в 1990 г. обратил внимание на то, что концепция О.М. Фрейденберг сродни концепции Л.С. Берга в области биологии, согласно которому появление органа животного предшествует его работе, т. е. функции, и даже потребности в нем (Л.С. Берг «Номогенез», 1922). Если это так, то обе концепции, Фрейденберг и Берга, могут быть нами поставлены в прямую связь с семиотическими теориями — с учением Якоба фон Икскюля о «цели», о телеологической организации внешнего и внутреннего мира животного: внешний мир, например такой-то вид растений как предмет питания животного, является в мире животного следствием внутреннего плана его организма, — см. об этом далее: Степанов Ю.С. Семиотика. М.: Наука, 1971.
63

 

  Рассмотрим теперь две концепции, которые в логической последовательности должны рассматриваться — как мы видим это теперь — как развитие, при некоторой критике, идей Фрейденберг, хотя в действительной истории авторы этих концепций первоначально никак не связывали свои взгляды со взглядами Фрейденберг, да вряд ли и вообще знали о них.
 

    г. Ряды как случайные ассоциации. Именование как случайный выбор отличительного признака, по Б.А. Серебренникову
    Первое положение акад. Б.А. Серебренникова (1915—1989) в его концепции именования, очень близко соответствующей идее О.М. Фрейденберг: «Не вдаваясь в полемику по поводу тезиса об обязательном вербальном характере человеческого мышления (который Серебренников отвергает. — Ю.С.), мы постараемся обосновать наш основной тезис: опыт создает инвариантный обобщенный образ предмета, который обычно предшествует его наименованию» (Номинация и проблема выбора//в кн.: Языковая номинация. Общие вопросы. М.: Наука, 1977, с. 148).
 

    Наиболее распространенный способ номинации, отмечает далее тот же автор, — это использование уже готового звукового комплекса, т. е. какого-либо существующего слова или звукоподражательного комплекса, означающего один из признаков, присущих новому, называемому предмету. Таким образом, подчеркнем мы, в концепции Серебренникова речь идет о «внепроизводственных» рядах, а существования «производственных» рядов и функциональной семантики (что было основным в концепции Марра) Б.А. Серебренников, находившийся в резкой оппозиции к учению Н.Я. Марра, как бы вообще не замечает.
 

      Далее Б.А. Серебренников формулирует свой основной тезис: «Чаще всего выбор признака в качестве основы наименования не зависит от каких-либо внешних условий и является результатом чисто случайных ассоциаций» (там же, с. 155). Такой признак, по Серебренникову, будучи означенным посредством звукового комплекса, сам становится условным знаком нового, называемого предмета, его опознавательной меткой.

 

      Более подробно примеры Б.А. Серебренникова мы рассмотрим ниже, а пока сразу заявим свою концепцию.
64

 

  д. Критика и синтез предшествующих концепций в понятии «концептуализированной области (сферы)»
        Как уже было отмечено выше, подход Б.А. Серебренникова не только не учитывал и критически не преодолевал, но просто не замечал концепции Н.Я. Марра, связанной с понятием функциональной семантики. Это должно быть сделано в новой, синтезирующей концепции, соотнесенной с исходным теоретическим понятием эволюционных семиотических рядов. Кроме того, концепция Серебренникова требует критики и по одному специальному пункту, а именно — о случайности именования по признаку.
 

  Приведем сначала свой пример — именование «человек». В индоевропейских языках обозначения человека распадаются на два отчетливо разделимых слоя. К одному, по-видимому, исторически новейшему (хотя достаточно древнему), относится праславянское *čelovĕkъ, не имеющее общепризнанной этимологии. Но, согласно наиболее достоверной этимологии, оно представляет собой словосложение; его первая часть, от и.-е. *kel- означает «род, племя, клан», ср. лит. kelis «колено, поколение, род», рус. челядь — 1. «Население феодальной вотчины Древней Руси; 2. Домашняя прислуга (как коллектив)», а его вторая часть — vĕkъ родственна лит. vaikas — «дитя»; т. е. все это сложное слово означает «дитя (нашего, «своего») рода, племени» 1.
 

      Ко второму слою, древнейшему (поскольку он представлен во многих и.-е. языках), относятся названия человека, образованные от корня со значением «земля»: лат. homo при humus —«земля, поверхностный слой земли — почва, перегной»; др.-ирл. duine при du, р. падеж don —«земля»; лит. žmogus при žeme —«земля». Таким образом, все эти наименования в разных, вариативных формах означают одно и то же — «земляной, земной», что и служит обозначением человека. С точки зрения формы, все эти слова восходят к одному и тому же индоевропейскому корню, представленному также в греч. χθών «земля, почва» — *gzhem- // *gzhom- (Chantraine, 1959; для первого согласного мы оставляем здесь нотацию автора этого словаря, хотя он имеет и другие обозначения). Очевидно, что все эти разные формы входят в одну-единственную оппозицию «земной» — «небесный», т.е. «земной» (человек) противопоставляется «небесному» (богу). Древнегреческий язык сохранил это противопоставление в развернутой форме, так в «Илиаде» (24, 220): «наземные (или: над-земные) люди» против «небесные (или: над-небесные) боги» (почему боги трактуются как «над-небесные» существа, т. е. находящиеся не просто вверху, на небе, но над небом, разъясняется в связи с представлениями древних об устройстве мира: небеса имели «слои», или «сферы»; древнегреческие боги обитали над той сферой, которая образовывала собственно «небо» — «уранос».
-------------------

1 При литовских (а так же при древнегреческих) словах мы часто указываем не только значения, представленные в словарях литературного языка, но и диалектные, архаичные и редкие, они особенно информативны.
65

      Таким образом, о «случайности» именования человека говорить, конечно, не приходится. Ведь вариации наименования протекают здесь в рамках одной и той же фундаментальной оппозиции «человек» — «бог».
 

  Посмотрим теперь на примеры Б.А. Серебренникова с точки зрения выясненного здесь отношения — «случайность признака» при «неслучайности, фундаментальности основной категории или оппозиции». Мы увидим, что и в других случаях это отношение сохраняется.
 

    Понятие «иметь»: пример Серебренникова— нем. haben родственно латин. сарerе «хватать» (т. е. семантическое развитие как будто бы случайно); но ведь связь между понятиями «хватать» и «иметь» прослеживается во множестве языков при самых разных исходных корнях, т. е. при — казалось бы — «случайных» первичных признаках наименования: рус. иметь и имать; литов. tureti «иметь» и tverti «хватать», и т. д., да и в самой латыни глагол, означающий «хватать» точно так же связан с глаголом «иметь»; иными словами, «иметь» есть результат «хватания».
 

      Понятие «утро, рано»: пример Серебренникова — нем. Morgen «утро» родственно литов. merkti «смежить глаза » и «пригасить свет» (у Серебренникова ошибочно указано другое значение); в то время как нем. früh связано с индоевропейским корнем *рrо- «вперед»; но — наше добавление — корень, представленный в нем. Morgen и в литов. merkti совершенно очевидно означает не только «прибавление света», т. е. «рассвет, утро», но и «уменьшение света», между тем как корень *pro- точно так же означает нахождение и впереди, перед лицом человека, и позади, за его спиной; таким образом, при кажущейся случайности и разнобое признаков на самом деле здесь перед нами опять-таки одна и та же фундаментальная оппозиция «начало» и «конец», и притом с меня- ющимся порядком этих членов: «положение перед глазами» и «положение за спиной», «начало дня» и «сумерки» (это рус. слово от того же корня, что нем. Morgen, литов. merkti), «будущее и прошлое» — в конечном счете одно и то же противопоставление.
 

    Итак, признак первичного наименования (а также и последующего переноса имени, т. е. наименования вторичного) кажется случайным лишь при неправильно выбранной точке зрения, - а именно тогда, если рассматриваются разрозненные случаи вне тех семантических рядов, к которым они принадлежат. Напротив, в пределах своего семантического ряда, — если он
66
 

правильно определен исследователем, — признаки именования вовсе не предстают как случайные. Или, говоря точнее, разброс в выборе признаков может быть достаточно велик, но никогда, по-видимому, не выходит за границы определенного семантического ряда; в другом ряду будет другая, возможно столь же «разбросанная» совокупность выбираемых признаков, но опять-таки не нарушающая границ этого ряда. Свобода выбора признака («случайность»), таким образом, ограничена. Но тем самым характер закономерности приобретает не сам конечный результат — наименование, а тот ряд, в пределах которого наименование совершается. Ряд же принадлежит уже не только языку, но сфере культуры, и закономерность наименования из сферы языка переносится в сферу культуры, связанную, в частности, и с языком. Такую сферу, точнее — каждую такую сферу (т. е. «ряд»), мы назовем «концептуализированной областью (сферой)».
 

    Здесь ход нашего рассуждения по необходимости раздваивается, возникает «развилка» рассуждения (с этим обстоятельством нам часто приходится иметь дело в настоящем Словаре, также и в других статьях). В данном .случае мы можем сначала пройти дальше по пути темы «О неслучайности именования в концептах культуры», а затем по второй ветви «развилки» — по пути самого явления «концептуализированной области», или же наоборот - сначала по второму пути, а затем по первому, — это не меняет существа дела. Мы все же, по соображениям удобства для читателя, выбираем первый путь для композиции. [...]

 

 

 

 




Содержание | Авторам | Наши авторы | Публикации | Библиотека | Ссылки | Галерея | Контакты | Музыка | Форум | Хостинг

Ramblers.ru Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru Находится в каталоге Апорт

 ©Александр Бокшицкий, 2002-2006 
Дизайн сайта: Бокшицкий Владимир