Нэнси Шилдс Коллманн, Соединенные честью

Нэнси Шилдс Коллманн

Коллманн Н. Ш. Соединенные честью. Государство и общество в России

раннего нового времени. М.: "Древнехранилище", 2001., с. 49-104; 367-389.

Ричард ван Дульмен писал, что «вряд ли в каком-либо обществе честь играет большую роль, чем в упорядоченном обществе раннего нового времени». Действительно, в Европе раннего нового времени честь была вездесущей, и уже это обстоятельство мгновенно отделяет эти общества от нашего собственного. Социолог Питер Бергер заметил, что для нас, современных людей, понятие чести безнадежно устарело: «В современном обиходе честь занимает примерно тоже положение, что и целомудрие. Отстаивающий ее человек вряд ли вызывает восхищение, а тот, кто заявляет, что потерял ее, становится скорее, объектом насмешек, чем сочувствия». Современный (человек, в сущности, нечувствителен к оскорблению, если оно несет лишь психологический, а не материальный ущерб. Но для многих людей до Нового времени Честь была реальной ценностью. Авторитетом тут, конечно, является Шекспир: «Иное — незапятнанное имя. // Кто наc его лишает, предает // Нас нищете, не сделавшись богаче». Но есть и иное, более, прозаичное свидетельство. В 1696 г. Некая женщина из Йоркшира укоряла сплетников за оскорбление другой женщины, говоря: «они могут также забрать у нее жизнь, как и доброе имя». И Питер Мугк отмечает, что жители французской Канады середины ХVIII в. «более стремились завоевать уважение, чем накопить богатства». В понятиях людей, живших до Нового времени, значение чести определялось тем, что она играла роль символического языка, которым передавались статус и идентичность, а также социальной практики, с помощью которой их можно было защитить или достичь.

В более общем плане честь является культурным конструктом, формирующим как личную идентичность, так и место в сообществе. Социолог Эрвинг Гоффман утверждает, что идентичность конструируется внедрением норм и оценок, которые могут казаться естественными в определенных группах, классах или культурах, но, предупреждает он, на самом деле таковыми не являются: «Всеобщая природа человека не слишком человечна. Обретая ее, человек становится своего рода конструкцией, созданной не из внутренних психологических склонностей, но из правил морали, навязанных ему извне». Гоффман называет социально сконструированную идентичность «лицом», которое человек обращает к миру, и утверждает, что «сохранение лица» имеет решающее значение для поддержания идентичности. Он отмечает, что если человек заботиться о сохранении лица «в основном из долга по отношению к самому себе, то это свидетельствует о его гордости, если же делает это из-за обязанностей по отношению к более широким социальным единицам и получает от них в этом поддержку, то это свидетельствует о чести» 68. Другими словами, честь есть социально подтвержденное личное достоинство. Эта очевидная связь между личным достоинством и общественным признанием ставит символический дискурс чести в центр понимания социальных структур и взаимоотношений общества до начала Нового времени.

Исследователи культурно-антропологического направления, а за ними и историки, многие из которых процитированы выше, уделили чести большое внимание. Антропологическое изучение чести началось в 1960-е гг. в основном исследователями средиземноморского региона. В поисках фундаментальных социальных ценностей они выдвинули концепцию чести и стыда. Общества «чести и стыда», утверждали они, были небольшими аграрными сообществами по типу «лицо-к-лицу» (или, как насмешливо выразился один ученый применительно к местным деревенским сварам, «спина-к-спине»), «где социальная личность актера также важна, как и его должность». Такие сообщества имеют тенденцию к свободным социальным границам и к порождению споров и конфликтов: «В пределах минимальных сплоченных групп внутри этих сообществ, будь то малые или большие семьи, или роды, сферы действия четко определены, не чрезмерны и не конкурентны... [но] вне этих групп... [честь] должна быть защищена и отомщена. Честь, таким образом, служит средством определения социально своих и чужих.

В социальной системе ценностей Средиземноморья особенно обращает на себя внимание центральное положение женщины. В силу ее сексуальной власти женщина обладала ключом к чести семьи: промискуитет мог обесчестить семью, в то время как скромность хорошо отражалась на семейном союзе. От женщин, таким образом, ожидали культивации «стыда», в то время как честь мужчины рассчитывалась в зависимости от его успеха в защите женщин его семьи от оскорблений. Мужская честь могла усиливаться за счет сексуального использования женщин других мужчин, замужних и незамужних, что создавало напряжение в системе. Честь, следовательно, была реальной частью ресурсов семьи, ее, по выражению Пьера Бордю, «символическим капиталом», а также оружием, с помощью которого удовлетворялись вражда, амбиции и разного рода конфликты.

В Московии раннего нового времени обнаруживается большое сходство со средиземноморскими обществами «чести и стыда» и потому эти исследования по социальной антропологии для нас тем более полезны. Джулиан Питт-Риверс выделила «сложность» чести, тот факт, что она одновременно может иметь различное значение в отношении общества и индивидов. Рассматривая некоторые из этих значений от личных до социальных, Питт-Риверс отметил, что честь может быть личным представлением о собственном достоинстве; социально значимым свойством, таким как целомудрие; неперсонализированным мерилом успеха, таким как должность или политический прецедент; или средством коллективного определения групп, таких как семья, род, гильдия или нация. Честь может быть даже связана с сакральной и политической властью. Истинная честь человека может быть понята как суть того, что дано ему Богом, или временными правителями, являющимися посланниками Господа на земле. Экономический статус, гендер, социальная роль и политическая позиция — все это видоизменяло определение чести и почти повсеместно, как кажется, стандарты честного поведения для женщин отличались от стандартов для мужчин. В некоторых местах в определенное время честь имела выраженный корпоративный характер. К примеру, в Европе раннего нового времени гильдии вырабатывали и усердно защищали кодекс ремесленной чести, значительно отличавшейся от чести дворян; целые социальные группы были провозглашены «бесчестными», поскольку их профессии считались нечистыми (мясники, палачи и др.). Европейское дворянство, как уже отмечалось выше, в раннее новое время разработало исключительный кодекс чести в ответ на социальные изменения. В Московии наоборот, возможно, в результате отсутствия сословий и менее сложной социальной стратификации, в кодексах чести различных социальных групп отличий было немного.

Именно двусмысленность, напряженность и необходимая зависимость между общественными и частными аспектами чести делают ее столь социально изменчивой. Там, где общество высоко ценит личную честь, государство может использовать дискурс чести в своих интересах. Как пишет Питт-Риверс, «урегулирование проблем чести... не только на психологическом уровне обеспечивает связь между идеалами общества и их воспроизведением в действиях индивидов... но на социальном уровне — между идеальным и земным порядком, утверждая реалии власти и создавая соответствующий им санкционированный порядок прецедентов». Поскольку идентичность основана на социальных ценностях, «социальная интеграция» достигается также, как «легитимизация установленной власти». Подобным же образом Элвин Хэтч утверждает, что люди уважают честь, поскольку они получают удовлетворение и самоуважение от присущих ей социальных ценностей, что одновременно закрепляет доминирующие дискурсы.

Но честь не является просто статичным инструментом социального контроля. Это также культурный дискурс, который индивиды могут использовать, воспроизводить и изменять в соответствие с личными или групповыми интересами. Такие нормы культуры как честь, пишет Питт-Риверс, являются «структурами конфликтующих предпосылок, в рамках которых шла борьба за преобладание... Достижение чести было, таким образом, не просто отражением или демонстрацией реальности власти или прецедента, как полагал Томас Гоббс («Левиафан», глава 10), но также средством их достижения или управления ими через контроль за определением чести».

Теория чести заставляет нас взглянуть на ее роль по дестабилизации и взаимодействию. Как заметила Элизабет Кохен, «честь с ее нормами, с ее риторикой и ее сильным эмоциональным зарядом предлагала набор ресурсов для разрешения межличностных, раздоров»79. Это особенно применимо к конфликтам и, их разрешению в связи с предписываемыми ею дополнительными образцами поведения. Подобно двойственному определению «первичной чести» Уайета-Брауна, Питт-Риверс говорит о «двух оппозиционных и взаимодополняющих регистрах», управляющих поведением взападной цивилизации: «первый ассоциируется с честью, соперничеством, триумфом, мужским полом, обладанием и профанным миром, а другой — со спокойствием, дружбой, изяществом, чистотой, самоотречением, женским полом, отказом от обладания в пользу других и сакральным». Они взаимодополнительны, поскольку человек, добившийся господства, должен принять противоположные ценности для измерения чести: щедрость, великодушие, сдержанность.

Теоретики часто указывают на то, что тяжбы по делам чести могут быть последним шагом в эскалации напряжения между сторонами, которое затем может быть разряжено очистительным опытом публичной демонстрации. Честь давала спорящим символическую систему ритуалов и церемоний, привычных для сообщества, которая способствовала достижению примирения. Производство тяжбы с публичным объявлением оскорбления и обиды, с напыщенным юридическим языком, с публично осуществляемыми примирительными соглашениями или санкциями могло иметь значение разрешающего конфликт опыта. Однако, оно могло быть также и разрушительным, если тяжущиеся делали это ради разжигания страстей. Тогда искусственные затяжки и продолжающиеся оскорбления могли превратить его в театр для антагонистических столкновений. В любом случае система ценностей и практика чести определяла социальное взаимодействие.

Если подойти с точки зрения оскорбителя, а не оскорбляемого, можно увидеть и иные общественные функции чести. Чувствительность к вопросам чести делает оскорбление потенциальным оружием. Дабы избежать унижения от необходимости защищать свою честь, индивиды более склонны вести себя в соответствии с нормами общества. Если же они переступали соответствующие границы, сообщества могли приговорить их к унижению путем шаривари над мужьям-рогоносцам, или жестами, насмешками, осквернением частной собственности тех, чье поведение было заклеймено соседями как «распущенное». Таким образом, в то время как большая часть произнесенных и рассмотренных в судах от Англии до Московии оскорблений была, возможно, произнесена сгоряча, в пылу пьяного или шумного спора, некоторая часть их может отражать морализующий или недоброжелательный голос сообщества, пытающегося контролировать своих членов.

В основе в таком случае честь можно рассматривать как одно из средств определения и охраны границ сообщества. Честь предоставляет его членам дискурс, риторическую и культурную практику, с помощью которой можно определить способ взаимодействия, идентифицировать своих и чужих, или справляться с конфликтом. Другие идеи и культурные практики (к примеру, воздержанность, служба, гендерные роли) дополняют и усложняют эти модели взаимодействия. Как дискурс, отражающий социальное положение, честь чувствительна к социальным изменениям: число конфликтов по вопросам чести увеличивается, когда основополагающие общественные истины ставятся под сомнение, когда социальная мобильность, перемены в экономической сфере, или религиозные и идеологические споры подрывают привычные суждения об идентичности и нарушают устройство традиционных сообществ. Защита части в таком случае становится средством поддержания статуса.

Всё эти социальные функции и социальные значения чести обнаруживаются в Московии раннего нового времени; Тяжбы по делам об оскорблении обнаруживают социальные конструкции, несомненно пригодные для нормального функционирования взаимодействия и социальной иерархии любого общества. Они обнаруживают небольшую напряженность жизни в тесных сообществах от сельских дворов до городских улиц и кремлевских дворцов. Они показывают, как ценности чести поддерживали социальный и политический статус кво, обеспечивая воплощение идеализированного образа государства и общества. А в своём возрастании и убывании они демонстрируют, как московиты отвечали на изменения в социальной структуре и морали, сталкиваясь с перипетиями шестнадцатого и семнадцатого веков.

Я исследую все эти вопросы, продвигаясь от микро к макро уровню. Глава 1 посвящена определению чести в Московии, глава 2 связывает дискурс с практикой путем изучения центрального места женщины в принятых там концепциях чести. Продолжая синхронный или антропологический подход в главе 3 тяжбы по делам чести рассматриваются как пример изучения московской правовой культуры. В главе 4 я анализирую практику местничества. Глава 5 ставит честь в контекст государственной стратегии управления и политической интеграции, уделяя особое внимание риторике самодержавия. В главе 6 оцениваются изменения во времени, способствовавшие отмене местничества в 1682 г., причем особое внимание уделяется «абсолютистской» риторике и практике власти. Наконец, в Эпилоге прослеживаются непрерывные линии социального значения чести в имперский период русской истории.

Zip архив116 kb