Любопытство

На следующей странице:

Михаил Эпштейн. Интересное

А. К. Богданов

НОВЫЕ СЛОВА - НОВЫЕ ВЕЩИ

Богданов А.К. О Крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и экзотизмов. -

М.: НЛО, 2006, с. 19-48

Языковые заимствования результируют процесс освоения нового и подражание чужому, соответствуя поведенческим тактикам ориентации и адаптации. На языке психологии описание таких тактик, демонстрирующих «поисковую активность» субъекта или социальной группы, принято связывать с фактором любопытства ¹. В терминах психофизиологии экспериментально удостоверяемая тяга человека к новому и неизвестному истолковывается как универсальная составляющая, но вместе с тем известно, что стремление человека к «поиску» поведенчески контрастирует с его же стремлением оставаться в пределах безопасной территории, в границах уже сформированного им «я»². Академик И. Павлов писал в этой связи о парадоксальности характеризующего человека с рождения «ориентировочного рефлекса»: освоение своего семиотического пространства требует определения его границ, но тем самым обязывает к реальному или воображаемому представлению о том, что этому пространству противостоит ³. Ясно, что применительно к обществу выбор рефлексивно оправданных в этих случаях тактик поведения предопределяется не только индивидуальной психофизиологией конкретных людей, составляющих социальную группу с атрибутируемой к ней культурой, но и идеологией, фиксирующей альтернативу между поведенческими (а значит, и коммуникативными) практиками (само)изоляции, интервенции и взаимодействия ⁴. С точки зрения идеологических аспектов соответствующего выбора любопытство оказывается понятием, само истолкование которого должно учитывать превратности исторической психологии, демонстрирующей характерную амплитуду оценочной рецепции между панегириком и филиппикой.
 

       В истории европейской культуры доктринальное осуждение «любопытства» принято связывать с отцами церкви: авторитетные рассуждения о гордыне познания и вреде всеведения встречаются у Августина, Иеронима, Григория. Афористически выразительное определение цели духовного учения как воспламенения любви, а не изощрения любопытства принадлежит Бернарду Клервосскому: «Doctrina spiritus non curiositatem acuit, sed caritatem accendit»⁵. Страсть к познанию, как о том свидетельствует библейская история грехопадения, равнозначна неконтролируемой похоти, ведя к самозабвению и гибельному ослушанию. Более того: любопытство

20
чревато еретическим соблазном постичь тайны мира (агсаna mundi), минуя опыт церкви — путем магических и оккультных деяний ⁶. Но истоки теологической неприязни к любопытству восходят к до- христианским временам. Аристотель истолковывал удивление (θαυήμα) как начало философствования, а стремление к познанию — как свойственное человеку по природе (Меtaph. 98b10-20, 982а8-25). Однако, стремление к философскому познанию при этом необходимо уметь отличать от хлопотливого вопрошания о разнообразии вещей. Противопоставление поиска истины бестолковому интересу к разным вещам выражалось греческими словами, которые позднее будут равно переводиться на латынь как curiositas, — это и «околоделание», и «разнозаботливость». Сосредоточенное удивление философа не схоже с желаниями любопытствующего невежи ⁷. Доводы античных и христианских авторов, порицавших любопытство как препятствие к подлинному знанию и/или как пагубную гордыню, нашли свое продолжение в рассуждениях Эразма, Паскаля, Декарта, Монтеня ⁸. В более близкие к нам времена Хайдеггер также усматривал в любопытстве (Neugier) — наряду с «болтовней» (Gerede) и «двусмысленностью» (Zweideutigkeit) — эпистемологически предосудительное «падение» (Verfallen): неподлинность публичного «бытия-в-мире»⁹.

        По определению современного «Словаря русского языка», «любопытством» называется «стремление узнать, услышать что-либо во всех, даже несущественных подробностях ¹⁰. Между тем немаловажным семантическим нюансом «любопытства» является подразумеваемое им указание на то, что предмет, заслуживающий внимания в глазах любопытствующего, не является таковым в глазах других людей: то, что не известно, а потому интересно одному, известно и не интересно другому Кроме того, под «любопытством», как справедливо замечает В. Санников, часто подразумевается стремление узнать нечто, что не имеет для любопытствующего первостепенного значения ¹¹. Ввиду этих уточнений представление о том, что заслуживает интереса, а что нет, оказывается семантически варьирующим и допускающим коммуникативную проблематизацию. С оглядкой на библейский прецедент ясно, что неизвестное для Евы известно Господу Богу, а «интересное» ей — «не интересно» ему. Теологическое осуждение любопытства, сколь бы обскурантистским оно ни рисовалось в атеистической традиции, рефлексивно оправдано поэтому уже в том отношении, что запрет на несанкционированное знание предопределяется в данном случае не нежеланием узнавать нечто неизвестное, а тем, что «неизвестного» с онтологической точки зрения не существует. С этой точки зрения мена знающих субъектов ничего не меняет в референте знания, но зато демонстрирует предосудительную гордыню — пре-
 

21
тензию на обладание этим самым референтом, притом что владелец его априори известен — будь то Господь Бог или (как это имеет место у Хайдеггера) само Бытие. С оглядкой на обязанности и права «познающего субъекта» в теологической и философской традиции оцениваются и взаимосвязанные с понятием «любопытства» понятия «интереса» и «интересного». О взаимосвязи рефлексивных и социальных мотивировок в апологии «интересного» в этих случаях достаточно судить по декларациям авторов, настаивающих на творческом «произволе» философского и научного познания. В 1783 году Екатерина II в «Собеседнике любителей Российского слова» беззлобно вышучивала схоластическое любопытство ученых, озадачивающих себя трудноразрешимыми и внешне вполне бессмысленными проблемами: «Академическая прямая задача будет: кой причины ради нос в длину, а рот поперек, а не инако? Либо для чего руки, ноги, крылья у животных парно, а не одинокия? подобные вопросы подадут случай к испытанию малоизвестного и к заключениям разным, иныя будут правильныя, а иныя неправильныя, как водится между людьми»¹².
 

      Сколь бы сатирически ни звучали эти вопросы, содержательно они вполне релевантны для той традиции научного познания, которую принято возводить к античной науке. Если (с оглядкой на историю античной культуры) полагать, что достаточным оправданием научного познания служат символические, а не прагматические ценности, то любые вопросы в терминах науки имеют право считаться интересными уже потому, что есть те, для кого такие ценности являются почему-либо важными ¹³. «Интерес» может быть противопоставлен, таким образом, не только пользе, но и (как настаивал в свое время Пол Фейерабенд) общепринятым методологическим конвенциям, предопределяющим в глазах того или иного сообщества правила верификации и фальсификации в представлении об истине. Применительно к философии радикализация того же противопоставления хорошо иллюстрируется заявлениями Жиля Делёза и Феликса Гваттари, настаивавшими, что смысл самой философии состоит не в стремлении к знанию и истине, а именно в интересном: «Одни только профессора могут, да и то не всегда, писать на полях "неверно", у читателей же скорее вызывает сомнение значительность и интересность, то есть новизна того, что им предлагается читать. <...> Мысль как таковая производит нечто интересное, стоит ей получить доступ к бесконечному движению, освобождающему ее от истины как предполагаемой парадигмы, и вновь обрести имманентную творческую потенцию»¹⁴.

22

КУРЬЕЗ, ИНТЕРЕС, ОСТРОУМИЕ

          Монах Иакинф (Н. Я. Бичурин), прославившийся своим путешествием в Монголию и Китай и считающийся сегодня первым русским синологом, замечал в своих путевых записках, как о само собой разумеющемся, что «по естественному непостоянству нашего вкуса <...> всякая новизна нравится нам»¹⁵. Но хорошо известны и самокритичные слова Пушкина из «Путешествия в Арзрум» о соотечественниках: «Мы ленивы и нелюбопытны»¹⁶. Кто более справедлив? Можно ли вообще говорить о некоей национальной и культурной специфике применительно к востребованности психологических и социальных стратегий, призванных к освоению нового и неизвестного? Я склонен отвечать на этой вопрос утвердительно. Суждения о различиях в проявлении любопытства в разных культурах представляются настолько же закономерными, насколько оправдано выделение этических, эстетических и эмоциональных доминант, окрашивающих те или иные тексты и культурные памятники. Сложный вопрос о том, насколько прецедентны эти тексты и эти памятники относительно воображаемого облика целостного общества, предопределяется возможностью говорить о самой целостности общества ¹⁷. Если мы такую возможность не отрицаем, то оправдано думать, что целостные общества различаются и по эвристически целостным критериям — будь то термины этики, эстетики, показатели эмоциональных или интеллектуальных характеристик.

        Убеждение в преимуществах богоугодного «невежества» («невѣгласства») перед горделивой ученостью, отсылающее к евангельскому противопоставлению нищих духом книжникам и фарисеям, — один из наиболее устойчивых топосов древнерусской литературы ¹⁸. Мнение о том, что в стремлении к многознанию, и в частности пристрастии к многочтению, таится опасность отступления от вероучительных истин, отстаивается при этом и теми авторами, в ком сегодня видят провозвестников отечественного Просвещения: например, Андрей Курбский предупреждал в своем предисловии к переводу «Небес» Иоанна Дамаскина о вреде самостоятельного чтения Писания: «понеже в книгах заходят человецы, сиречь, безумиют, або в ересь впадают»¹⁹. Отношение к многознанию устойчиво определяется в русской культуре допетровской эпохи противопоставлением ценностей спасительного смирения, ложного «любомудрия» и словесной «хытрости». Теологически традиционному осуждению «любопытства» как праздного интереса следует и церковнославянский словарь Г Дьяченко, истолковывающий его в синонимическом пояснении предосудительного «скоропытства» (со ссылкой на Ефрема Сирина) и «многопытати» (т. е. «запутываться во многих предприятиях» — со ссылкой на «Камень Веры» Стефана Яворского)²⁰.

23
    На фоне контекстуальных превратностей в истолковании западноевропейских слов со значением «любопытство» история русскоязычного понятия изучена досадно мало ²¹. Между тем она касается одного из важнейших понятий идеологии европейского Просвещения и показательна в отношении как языковых, так и социопсихологических инноваций в русской культуре эпохи Петра. Замечательно уже то, что в отличие от латинского понятия curiositas, продолжавшего оставаться актуальным для католической традиции Нового времени и морфологически исходного для соответствующих слов в романских языках ²², русскоязычное понятие «любопытство» является сравнительно новым и не имеет синонимических параллелей в языковой традиции допетровской эпохи. Единичный пример, позволяющий судить о том, что лежащая в его основе традиционная словообразовательная модель (сложение с морфемой -люб-) восходит к предшествующей традиции, — слово «любопытаныи» в тексте Ефремовской Кормчей XII века, представляющее собою перевод греч.  απολυπραγμονήτος ²³. Последующее появление слова «любопытный» датируется — через лексикографическую пропасть — в рукописном Словаре Дмитрия Герасимова (по списку конца XVII века), но уже в последующие десятилетия круг морфологически производных слов экстенсивно расширяется («любопытен», «любопытник» «любопытство», «любопытность», «любопытственный», «любопытствие»)²⁴ и аксиологически поддерживается заимствуемым в те же годы прилагательным «куриозный», существительными «курьез», «куриозность», «куриозите», «куриозита»²⁵.

        К эпохе Петра в истории западноевропейской общественной мысли употребление слов со значением любопытства не определяется преимущественно теологическим контекстом. Начиная с середины XVI века отношение к «любопытству» в Европе формируется в целом не церковными сочинениями, но текстами путешественников и исследователей природы, сопутствуя расширению колонизационного пространства и революционным открытиям в области естественных наук ²⁶. Символическому «оправданию» любопытства сопутствует мода на «вундеркаммерное» коллекционирование — собирание природных и искусственных «курьезов», становящихся к середине XVII века одним из характерных атрибутов просвещенно-аристократического времяпрепровождения ²⁷. Дань такому коллекционированию отдал, как известно, и Петр I. Купленные им коллекции анатомических, зоологических и ботанических экспонатов Фредерика Рюиша и Альберта Себы стали основой музея, принципиальное значение которого вполне понимали иностранные

24
современники Петра, характеризовавшие русского царя в терминах, уже привычно относившихся в западноевропейской традиции к «любопытствующим» (curiosi, или virtuosi — коллекционерам, испытателям природы, охотникам до нового и экзотичного. Часто повторяющееся мнение о прагматизме Петра требует при этом существенных коррективов — основание Кунсткамеры само по себе достаточно свидетельствует о том, что институциональные нововведения петровского правления не объясняются исключительно практическими обстоятельствами. Джон Перри, английский инженер и ученик Ньютона, проведший в России почти четырнадцать лет и часто общавшийся с Петром, поражался в своих мемуарах исключительному любопытству (curious) Петра, не устававшего вникать в «смысл и причины» любых мелочей ²⁸. В своих личных пристрастиях Петр имел достаточно возможностей для того, чтобы они были восприняты в терминах идеологического предписания и социального целесообразия. Но важно, что реализация таких возможностей — в глазах как самого царя, так и его ученых современников — декларировалась в противопоставлении к предшествующей традиции.
 

      О социально-психологических обстоятельствах, препятствовавших беспроблемному перенесению в Россию уже привычных для Западной Европы атрибутов Просвещения, можно судить по обширной «русской переписке» Лейбница. Европейски образованные корреспонденты Лейбница, вынашивавшего далеко идущие планы цивилизационного преобразования России, и в частности активизации на ее территории научных исследований, дружно сетовали на сложности в организации сбора надлежащей информации из-за безразличия самих русских к тому, что немецкому ученому представлялось заслуживающим заинтересованного внимания. Так, например, в 1695 году в ответ на просьбу Лейбница о неких азиатских «куриозах» бранденбургский посланник в Москве Райер заверял его, что «нация московитов» совершенно непривычна к поиску каких-либо куриозов и только тогда способна что-то предпринять, когда учует «запах денег» и найдет тому практическое назначение ²⁹. Очевидно, что сообщения такого рода небеспристрастны, но они справедливы в главном: представление о российском обществе конца XVII — начала XVIII века не вяжется с представлением о привычности ученых исследований, просвещенного коллекционирования и далеких путешествий ³⁰. Декларативное стремление Петра «импортировать» в Россию достижения европейской цивилизации и создать тем самым принципиально новую культурную действительность предстает на этом фоне политикой, продиктованной апологией не только внешних сторон европейской учености, но и тех социопсихологических ценностей, которые предопределили успехи самой европейской «научной революции» XVI—XVII веков.

25

        Правительственным манифестом такой апологии можно считать знаменитый указ Петра от 13 февраля 1718 года, обязывавший привозить в столицу различного рода «курьезы» как природного, так и искусственного происхождения (в терминах кунсткамерного коллекционирования: naturalia и artificialia). В первую очередь Петра интересовали анатомические аномалии, послужившие предметом специального указа уже в 1710 году («понеже известно есть, что как в человеческой породе, так в зверской и птичьей случается, что родятся монстра, т.е. уроды, которые всегда во всех государствах собираются для диковинки»)³¹, но теперь список поощряемых к собиранию «курьезов» предельно разросся: «Если кто найдет в земле или воде какие старые вещи, а именно каменья необыкновенные, кости человеческие или скотские, рыбьи или птичьи, не такие, какие у нас есть, или и такие, да зело велики или малы перед обыкновенным, также какие старые надписи на каменьях, железе или меди, или какое старое необыкновенное ружье, посуду и прочее все, что зело старо и необыкновенно, — тако ж бы приносили, за что будет довольная дача, смотря по вещи»³².

         В ретроспективе русской культуры указы Петра о доставке в столицу уродов и прочих «раритетов» продолжали восприниматься как нечто из ряда вон выходящее столетия спустя: даже в глазах Пушкина, увлеченно собиравшего материалы по истории петровского правления, появление указа о монстрах по ходу важнейших государственных дел служило лишним доказательством того, насколько «странным монархом» был Петр ³³. Радикализм поощряемых «странным монархом» нововведений выразился и в открытии Кунсткамеры, специальным указом она объявлялась бесплатной, и более того — ее посетителей надлежало «приучать, потчевать и угощать», им предлагали «кофе и цукерброды», закуски и венгерское вино (Иоганну Шумахеру, хранителю коллекций, на это отпускалось четыреста рублей в год)³⁴. Замечательно, что среди скульптур А. Ф. Зубова, украсивших здание Кунсткамеры, была и аллегорическая скульптура персонифицированного любопытства — женская фигура «Куриозитас», дополнившая риторически значимый порядок «кунсткаммерных» аллегорий, олицетворявших Ингениум (Воображение), Меморию (Память), Адмирацию (Удивление), Дилигенцию (Внимание), Сапиенцию (Мудрость) и Сциенцию (Наука).
 

26

      В глазах как русских, так и иностранных современников индивидуальные пристрастия Петра воспринимались как контрастные к ценностям традиционной русской культуры. Церемониальность, с которой было обставлено создание Академии наук, декларировала это противопоставление наглядным образом: «автохтонные» ценности предшествующей культуры замещались «импортированными» ценностями, призванными лечь в основу новой культуры и новой государственности ³⁵. В контексте этого «импорта» инокультурные заимствования и инновативные знания рекомендуются к освоению как таковые и ради них самих. Именно так, по-видимому, следует объяснять поощряемый Петром информационный «плюрализм», выразившийся почти в одновременной публикации переводов коперникианской по идеям книги «География Генеральная» Бернарда Варения (1718) и сочинения «Земноводного круга краткое обозрение» убежденного геоцентриста Иоганна Гюбнера (1719)³⁶. В терминах современной социологии научного знания такое совмещение несовместимого удачно определяется понятием «риторика приспособления» (rhetoric of accommodation), когда разрешение той или иной проблемы достигается путем ее ресемантизации в постороннем для нее контексте ³⁷. В данном случае научное противоречие снимается, как можно думать, апологией самой науки, позволяющей приходить пусть и к взаимопротиворечивым, но равно интересным открытиям. Примечательно, что незадолго до выхода в свет указанных сочинений побывавший в Москве иезуит Франциск Эмилиан сообщал о предосудительном любопытстве своих русских собеседников к некоему привезенному из Голландии «сочинителю», упорно защищавшему богопротивную гипотезу «о стоянии солнца и подвижности земли»; миссионер попытался разъяснить им, «какая разница между гипотезой и истиной на деле <...>, однако они пожелали, чтобы то учение было опровергнуто с аргументами, и это задало нам весьма большую и трудную работу»³⁸.

         Позже примирение взаимоисключающих астрономических теорий не только идеологически санкционируется, но и находит пропагандистское воплощение — в публичных торжествах, ознаменовавших 44-летие Анны Иоанновны. Из описания фейерверка, состоявшегося 28 января 1735 года, известно, что среди грандиозных иллюминационных украшений, сооруженных на Неве, были «поставлены также две армилларные сферы, из которых на одной видеть можно солнце, по Тихонской, а на другой по Коперниканской системе, то есть оба главнейшия мнения, по которым Физики наших времен мир со всеми его телесами представляют. Первая сфера, которая показывает, что солнце около земли обращается, имеет сию надпись: PROFERT MAGNALIA CVRSV, то есть : ТЕЧЕНИЕМ ЧУДО ТВОРИТ. Другая, которая показывает, что солнце в средине стоит и как землю, так и прочия планеты около себя обращает, изъяснена следующей надписью: STANS OMNIA MOVET, то есть:

27
ВСЯ ДВИЖЕТ ПОСТОЯНСТВОМ. На пьедестале лежат по обеим сторонам фигуры удовольствия и удивления, которыя не токмо при смотрении на солнце, но и при рассуждении высоких свойств ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА всегда являются»³⁹. Из следующего далее стихотворного панегирика выясняется смысл сооружения взаимоисключающих, но оттого тем более достойных «удовольствия и удивления» «армилларных сфер», — каким бы ни был реальный порядок планет, императрица в любом случае может быть уподоблена солнцу:

«Чудным ходом все своим чудно содевает;
Движет постоянством круг жителей земленных.
Возмоглож бы что востать больше Тя в рожденных?»⁴⁰

       Эпистемологические последствия подобной риторики трудно преувеличить. Риторическое примирение формально противоречащих друг другу астрономических постулатов подразумевает оправдывающую его эпистемологическую стратегию — самоценное внимание к новому и прежде неизвестному. Одним из событий, наглядно продемонстрировавшим идеологические приоритеты в оценке информации, как сведений о новом, а не о том, что уже традиционно воспроизводится, стало, в частности, инициированное Петром создание специализированного свода книжных резюме: по проекту устава Санкт-Петербургской академии (1724), «каждый академикус обязан в своей науке добрых авторов, которые в иных государствах издаются, читать, и тако ему лехко будет экстракт из оных сочинить. Сии экстракты, с прочими изобретениями и розсуждениями имеют от Академии в назначенные времена в печать отданы быть»⁴¹. Первым научным изданием академии (1726) стали именно такие, предвосхитившие современные реферативные сборники, «экстракты», или «диспуты» ⁴². В том же ряду следует оценивать и другие просветительские проекты Петра — организацию первых в России научных экспедиций, поощрение географических, археологических, медико-топографических и геологических исследований, вышеупомянутые указы и разъяснения о доставке «куриозных вещей» в Кунсткамеру, Берг- и Мануфактур-коллегии.

         Ранние примеры употребления слов, указывающих на любопытство как на стратегию заинтересованного познания нового и прежде неизвестного, свидетельствуют об их позитивных коннотациях. Так, например, неизвестный по имени автор театрального представления «О Калеандре и Неонилде» (1731) обращается в Прологе к благодарным зрителям: «Куриозность ваша, благопочгенныя спектаторы, кторы сие да внимает»⁴³. В пятой сатире Кантемира добронравным собеседником Сатира, произносящего пространно-сатирический монолог «на человеческие злонравия», выступает Периерг, т.е. «Любопытный» (περιέργος), как объясняет его имя сам автор в примечаниях к своему сочинению ⁴⁴.

28
        С понятием «любопытства» непосредственно соотносится появление в русском языке и заимствованного слова «интерес», также датируемое эпохой петровского правления («интерес» — 1698 года; «интересовать» и «интересоваться» — 1713-го)⁴⁵. К середине XVIII века слова со значением «интереса», первоначально подразумевавшие практическую пользу (так, в частности, объясняется слово «интерес» в составленном при Петре и частично им отредактированном рукописном «Лексиконе вокабулам новым по алфавиту»: «польза, корысть, прибыль»), осложняются значениями, указывающими на символические ценности, имея в виду нечто, что заслуживает внимания, как таковое, занимательное и увлекательное ⁴⁶. В историко-языковом плане немаловажную роль в этих переменах сыграло, по-видимому, влияние французского языка, в котором слово «интерес» (intérêt) не имеет столь «прагматических» коннотаций, которые свойственны польскому (interes), голландскому и немецкому языкам (Interesse), послуживших для русского языка первоначальными источниками соответствующего заимствования. К середине века «интерес» и «любопытство» сравнительно устойчиво указывают на сферу просвещенного досуга и могут противопоставляться социальной необходимости и гражданским обязанностям, в соответствии с берущим свое начало в античности смыслоразличением otium'а и negotium'а ⁴⁷. Так, в частности, использует понятия «любопытство» и «должность» В. К. Тредиаковский (в «Слове о витийстве», 1745): похвальная общеупотребительность «природного» языка дает о себе знать, по мнению автора, повсюду — от церкви до царского дворца, «буде для должности, или для любопытства, впустится верховнаго Самодержца в Палаты»⁴⁸.

         Семантические инновации, ознаменованные появлением в русском языке слов «любопытный» и «интересный», выразились и в трансформации привычного словоупотребления, например в возникновении переносного значения глагола пробуждать/пробудить — в значении «пробудить интерес»⁴⁹. Переносное значение понятия бодрствования было известно в русском языке и раньше, восходя к передаче греческих слов с основой -γρημγορ- (εγρημγορα, в Новом Завете — γρηγορέω: проснуться, бодрствовать) словами «быстроумие» и «остроумие»⁵⁰, обозначавшими в русском языке XIV—XVII веков духовное рвение и нравственное подвижничество, характеризующее образцового пастыря или государя ⁵¹. Теми же словами в древнерусском языке переводилось

29
греческое слово αγχίνοια — (άγχι - близко, νουής — разум: «сметливость», «сообразительность», как переводит это слово А. Д. Вейсман)⁵². В византийской эпистолографической традиции слово αγχίνοια служило одним из этикетно-общепринятых эпитетов в формулах обращения к адресату и часто употреблялось при обращении к эпископам, служа составным элементом церковной титулатуры ⁵³. Средневековая русскоязычная эпистолография следует византийским традициям: этикетному обращению с использованием титульного эпитета ... соответствует слово «остроумие» в послании ростовского архиепископа Вассиана (Рыло) великому князю Ивану III (1480) и в послании игумена Иосифа Волоцкого суздальскому епископу Нифонту (между 1492 и 1494 годами)⁵⁴. С различением соответствующих значений стоит оценивать и те примеры, которые приводит для истории слова «остроумие» в древнерусском языке И. Срезневский (этого различия не проводящий)⁵⁵. Царское «остроумие» — противопоставляемое «худоумию» подданных — залог мудрого и справедливого правления («Молю же о сем царское твое остроумие, богом данную ти премудрость, да не позазриши моему худоумию»; «И царское твое остроумие болшу имать всех силу изрядн управити благое свое царствие»)⁵⁶.

        Использование слова «остроумие», как формульного обращения, и смысловая связь «остроумия» и «бодрости» не исключали в этих случаях коннотаций, указывавших на «мудрость», а в еще более узком значении — «стремление к знанию», но можно утверждать, что вплоть до эпохи Петра последнее значение в использовании этих слов не доминировало. Так, характерно, что в «Житии» св. Стефана, епископа Пермского, составленном Епифанием Премудрым в конце XIV — начале XV века, остроумие — столь же нравственное, сколь и интеллектуальное достоинство, отличающее православного подвижника: «Превзыде паче многыхъ сверстникъ в роде своемъ, добропамятствомъ и скоровычениемъ преуспевав, и остроумиемъ же и быстростию смысла превъсход. И бысть отрокъ доброразумиченъ зело, успеваше же разумомъ душевнымъ»)⁵⁷. Так же понимается остроумие в «Сказании о седми свободных мудростех», известном в русскоязычном переводе с начала XVII века: в «арифметической» части трактата арифметика с одобрением говорит о тех, кто «безпечальный и остроумный усердно о мне да подвизается и о учении моем да не стужает но благодартию здравого смысла сияет»⁵⁸. В сборнике переводов Епифания Славинецкого из отцов церкви, составленном в 1656 году (и изданном в 1664 году), автор послесловия противопоставляет современным читателям непревзойденного «во всяком остроумии» Максима Грека: «Во всех благоискусен бе сый и много от человек ныняшнего настоящаго времени отстоящ мудростию и разумом во всяком остроумии»⁵⁹.

30
        Вместе с тем еще в «Арифмологии» Николая Спафария в перечне характеристик разных народов прилагательное «остроумный» включено в контекст, придающий ему негативные коннотации словесного изобретательства и вымысла: «Итали — гордии, отмстители, остроумнии»⁶⁰. Ситуация меняется в годы петровского правления: в русском переводе Козьмы Афоноиверского «Риторики» Софрония Лихуда «остроумие» определяется как шестнадцатый «источник обретения» (т.е. inventio): «Шестый надесять источник обретения напоследок есть слово и остроумие, или изящность естества ума в местах» (Л. 40—43). Сам Петр постоянно характеризуется своими приближенными как быстроумный и/или остроумный — в значении, указывающем отныне не только на традиционную титулатуру «недремлющего» и мудрого властителя, но также на стремление к новому и необычному ⁶¹. В ряду таких примеров интересно «Слово» по случаю Ништадтского мира Феофана Прокоповича, прославляющего «монаршее остроумие» Петра, выразившееся в изобретении «емблемы» о «флоте и введенной в России навигации». Эта эмблема — «образ человека, в корабль седшего, нагого и ко управлению корабля неискусного»⁶².

        В 1730— 1740-е годы истолкование понятия «остроумие», впрочем, все еще сохраняет коннотации, указывающие на благочестивое знание и мудрость: в брошюре-описании иллюминации, устроенной по случаю четвертой годовщины коронования Анны Иоанновны (1734), «остроумие», обозначившее один из семи «женских образов <...> добродетелей и похвальнейших свойств», украсивших аллегорический «Храм Премудрости» правления императрицы, здесь же переводится на немецкий как Klugheit, т.е. — ум, рассудительность ⁶³. М. В. Ломоносов в «Кратком руководстве к красноречию» включает «остроумие», наряду с «памятью», в «душевные» дарования, составляющие — вместе с «телесными» дарованиями — «природные» дарования, необходимые к приобретению красноречия; остроумие является при этом результатом соединения «силы совоображения» и «рассуждения» (§ 23). В познании человеческих нравов особая роль, по его же мнению, принадлежит «философскому остроумию»: «Должно самым искусством чрез рачительное наблюдение и философское остроумие высмотреть, от каких представлений и идей каждая страсть возбуждается, и изведать чрез нравоучение всю глубину сердец человеческих»⁶⁴, тогда как идеальный ученый — «рачительный любитель натуры» — имеет охоту быть «любопытным и неусыпным», совмещая «чтение книг» и «собственное искусство»⁶⁵. В схожем значении употребляет слово «любопытство» В. К. Тредиаковский, придавая ему вместе с тем этические и эстетические коннотации: «Любопытство <...> узрит и познает все
 

31
Предначертание <...> Добpоту и Изящность живописания»⁶⁶. В похвальном «Слове Петру Великому» Сумароков (1759) характерно «датирует» «остроумие» эпохой отечественного Просвещения: «До времен Петра Великого Россия не была просвещена ни ясным о вещах понятием, ни полезнейшими знаниями, ни глубоким учением. Разум наш утопал во мраке невежества, искры остроумия угасали и воспламениться не имели силы. <...> Родился Петр <...>. Возрадовалась истина и ужаснулось суемудрие»⁶⁷.

          Похвалы на предмет «остроумия» и «любопытства» не лишены вместе с тем социологических оговорок. «Остроумие» и «любопытство» даровано властью — это, как заявляет в вышеприведенном пассаже Сумароков, «право на истину», но это в то же время и «право на досуг». Досуг же (otium, как писали уже античные авторы, по необходимости — привилегия немногих, предполагающая «недосуг» (negotium) большинства. В 1759 году русскоязычный читатель тоже мог задуматься над этим нехитрым силлогизмом, прочитав в журнале «Праздное время в пользу употребленное» (издававшемся при шляхетском кадетском корпусе в Петербурге) анонимное «Письмо о пространстве разума и о пределах оного»: «Если бы земледелец был прорицателей, остроумен и чрезмерно любопытен, восхотел ли бы он день и ночь в полях скитаться за стадом? Не почел ли бы себе за оскорбление, что должен с неусыпным попечением ходить за презренными сими животными? Между тем ежели скот и земля оставлены будут в небрежении, останемся все без одежды и без пропитания, всюду родятся бедствия и нестроение. Итак, грубость и невежество поселянина немалое есть для нас благодеяние»⁶⁸.

         Инерция истолкования остроумия как ума и рассудительности дает о себе знать вплоть до 1780-х годов. Князь М. М. Щербатов в записках «О повреждении нравов в России» использует слово «остроумный» для характеристики Петра и князя Я. М. Долгорукова, имея в виду присущую им зрелость ума, обдуманность поступков и — что показательно — неторопливость в словах («Остроумный монарх ничего не отвечав»; «Сей остроумный и твердый муж [Долгоруков] не мог вдруг ответствовать на такой вопрос, где состояло суждение между царствующаго Государя и его отца, обоих отличных их качествами»)⁶⁹. Вместе с тем, начиная уже с середины XVIII века, за остроумием постепенно закрепляются все более риторические коннотации, приводящие в конечном счете к словоупотреблению, вытесняющему этимологически содержательное истолкование («ум») метонимическим: «острое слово».
 

32

        Истории понятия «остроумия» в русском языке касалась Ренаты Лахманн, сближавшая его с риторическим понятием  acumen ⁷⁰. Основания для такого сближения, несомненно, есть. В западноевропейской риторической (а шире — филологической) традиции истолкование понятия acumen восходит к Цицерону, использовавшему его для обозначения способности видеть аналогии между вещами и идеями, которые внешне не связаны между собою. Такая способность вызывает удивление и удовольствие, поэтому хороший ритор, по Цицерону, должен наряду с «мыслительной глубиной философов, выразительностью поэтов, памятью юристов, голосом трагика и жестикуляцией лучших актеров» владеть «остроумием диалектиков» (De Orat. I, 28, 128, II, 38, 158). Acumen оказывается в этом случае синонимичным риторико-диалектическому понятию «subtilitas» («казуистика»: De Orat. II, 22, 93; 23, 98; III, 18, 66; Огаt. 28, 98), а тем самым распространяется не только на сферу риторического «увеселения», но и на сферу риторического «научения». В определении сентенций Цицерон различает три стиля остроумия, соответствующих различным риторическим задачам, — обучению соответствует «проницательность» (асutus), удовольствию — «острое слово» (argutus), важности предмета — «величественность». Такое же различие сохраняется у Квинтилиана (Inst. XII, 10, 59). В эпоху Ренессанса и Барокко понятие асutus уточняется путем возможности обособления «остроумия в словах» и «остроумия в мыслях», связывается с понятиями иронии и, в частности, астеизма (употребление слова в смысле обратном буквальному, скрытая насмешка в форме нарочитого восхваления), а также с другими тропами и фигурами, позволяющими соотносить привычное с непривычным и тривиальное с возвышенным — с оговорками об уместности такого соотнесения в прозе, поэзии и, наконец, эмблематике ⁷¹. Среди авторов, уточнявших доксографические определения понятия acumen, были Матиас Сарбиевский, связывавший его (с опорой на Марциала и Сенеку) с понятиями асutus и argutus ⁷², и Федор Кветницкий. Последний различал три типа риторического остроумия: «сообразно с природой» — в согласии с семантикой возможного сопоставления референтов; «помимо природы» — с указанием на возможность такого сопоставления и «вопреки природе» — с нарушением семантического правдоподобия. Не исключено, что трактаты Сарбиевского и Кветницкого, учитывая обширный импорт латиноязычных риторик в Россию в рамках институализации риторического образования при Петре, вполне могли найти здесь концептуальный отклик ⁷³.
 

33

       Не ясно, однако, насколько «точечным» было воздействие именно термина асutus, а не соотносившегося с ним сравнительно широкого риторического контекста. Между тем «терминологическое пространство» этого контекста включает в себя, по замечанию самой Лахманн, основополагающие риторические понятия ingenium и conceptus, указывающие на способность к пониманию и воображению ⁷⁴. Заметим, кстати, что Ломоносов в тексте, написанном им параллельно по-русски и по-латыни, словом «остроумие» передает именно слово ingenium , а слово асumen в словосочетании с judicium переводит как «проницание рассуждения»⁷⁵. Содержательным эквивалентом латинского понятия в русскоязычных риториках, скорее, могло бы служить понятие «витиеватой речи». По определению Ломоносова, посвятившего «изобретению витиеватых речей» седьмую главу «Краткого руководства к красноречию», «витиеватые речи (которые могут еще называться замысловатыми словами или острыми мыслями) суть предложения, в которых подлежащее и сказуемое сопрягаются некоторым странным, необыкновенным или чрезвычайным образом и тем самым составляют нечто важное или приятное». Авторами витиеватых речей Ломоносов называет Григория Назианзина, Григория Селевкийского, Плиния, Сенеку, Марциала, но оговаривается, «что в самые древнейшие времена за острыми мыслями авторы, как видно, не так гонялись, как в последовавшие потом и в нынешние веки». Уместность правил о «изобретении витиеватых речей» в риторическом руководстве диктуется, таким образом, «вкусом нынешнего времени», но требует, по Ломоносову, важного ограничения: в составлении витиеватых речей следует соблюдать меру и не следовать «нынешним итальянским авторам, которые, силясь писать всегда витиевато и не пропустить ни единой строки без острой мысли, нередко завираются»⁷⁶. По мнению И. Сермана, выпад Ломоносова в адрес «итальянских авторов» имеет в виду подражателей кавалера Джамбаттиста Марино и соответственно маньеристические новации в области риторики ⁷⁷. Позиция Ломоносова в этом случае перекликается с умонастроением немецких литераторов — членов русской Академии наук, работавших в это же время в Петербурге, ориентированных на французский классицизм и последовательно выступавших против маринизма и прециозности ⁷⁸. Можно добавить, впрочем, что характеристику итальянцев, как славящихся остроумием, не стоит непременно связывать с Марино: напомним, что об остроумныхитальянцах писал уже Николай Спафарий, ту же характеристику повторит В. Тредиаковский в перечне «учтивейших и просвещеннейших в Европе народов»: «проницательнейшие Англичане, благорассуднейшие Голландцы, глубочайшие Гишпанцы, острейшие Италианцы, витиеватейшие Поляки, тщательнейшие Шведы, важнейшие Немцы»⁷⁹.

34
         Истолкование «остроумия» кажется в этих случаях существенно отличающимся от acumen'а западноевропейских риторик, подразумевая у русских авторов не нарушение норм правдоподобия в оправдание «искусства вымысла» и утонченной парадоксальности «городской речи» ⁸⁰, а защиту этих норм — способность к адекватному мировосприятию и убедительному описанию. Характерно, что при всех расхождениях с Ломоносовым схожим образом понимал остроумие А. П. Сумароков, перечислявший в качестве необходимых «источников стихотворца» — «свободу, праздность и любовь», но кроме того: «способы в изображении естества человеческому остроумию и в самой грубой природе»⁸¹. Понимание «остроумия» как умения воспроизводить в слове саму природу предопределяет характеристику «остроумного писателя» в статье С. Г. Домашнева «О стихотворстве» (1762):

«Остроумный писатель владеет умом и сердцем читателя, изображая колеблющееся море, ревущие волны, бурные ветры, сокрушение кораблей, страх плавателей, неприступные горы, непроходимые стремнины, поля багреющие кровию, треск оружия, радостные восклицания, жалостный вопль, плеск и рыдание, разрушение городов, крик победителей, стон побежденных, свирепство и наглость воинов, робость и уныние пленных, отчаяние жителей и проч., или в описании красоты естества, представляя стремящиеся с гор источники, зеленеющие луга, приятные рощи, прохладную тень, пение птиц, положение холмов и долин, благоухание цветов, шум ручьев, голос свирели и проч.»⁸²

     Начиная с середины XVIII века возможность собственно лексикографической (а не контекстуальной) параллели между лат. «acumen» и рус. «остроумием» осложняется воздействием современного западноевропейского словоупотребления — коннотациями французского bel esprit, beaux mots, beux esprits и немецкого geistreicher, witziger Mensch, подразумевавшими понимание «остроумия» в значении иронической насмешки, сатирического критицизма и вместе с тем занимательного вымысла ⁸³. С оглядкой на западноевропейский контекст в восприятии соответствующих слов, отношение к понятию «остроумие» разнится. С одной стороны, за остроумием закрепляются ассоциации, связывающие его с литературным творчеством и особенно с жанром романа. Журнальная критика 1770-х годов убеждает читателя, что «остроумный роман, произведенный искусным пером господ Прево, Мармонтеля, Фильдинга, Лесажа, или Арнода <...> более удобен наставить и увеселить читателя, нежели целый шкап огромных томов, заключающих в себе сухия и строгие наставления»⁸⁴. Иван Дмитриев, оглядываясь в своих воспоминаниях (написанных в 1820-е годы) на те же годы, противопоставит
 

35
«жалкие стихи» Тредиаковского и Кирьяка Кондратовича, «чуждые вкуса и остроумия», «игре остроумия» в благозвучных произведениях Сумарокова ⁸⁵. Вместе с тем в остроумии видится предосудительная страсть к неуместной иронии и/или дерзости: так, например, отрицательный герой романа П. Львова «Российская Памела» (1789) характеризуется «подлым таканием, презрительным шутовством, дерзкими словами, кои в свете называются иногда „бомо" (т. е. beux mots — К.Б.)»⁸⁶. Гр. Н. П. Румянцев, вспоминая в автобиографии о негативной оценке Екатериной II написанного им сочинения, «до Российской истории касающегося», признавал ее справедливой, так как «ирония, к которой я прибегнул, одних остроумных удовлетворяет»⁸⁷. В 1772 году Г. Р. Державину общественные коннотации, связываемые с понятием «остроумие», представляются достаточным поводом для стихотворной филиппики:

Не мыслить ни о чем и презирать сомненье,
На все давать тотчас свободное решенье,
Не много разуметь, о многом говорить;
Быть дерзку, но уметь продерзостями льстить;
Красивой пустошью плодиться в разговорах,
И другу и врагу являть притворство в взорах;
Блистать учтивостью, но, чтя, пренебрегать,
Смеяться дуракам и им же потакать,
Любить по прибыли, по случаю дружиться,
Душою подличать, а внешностью гордиться,
Казаться богачом, а жить на счет других;
С осанкой важничать в безделицах самих;
Для острого словца шутить и над законом,
Не уважать отцом, ни матерью, ни троном;
И, словом, лишь умом в поверхности блистать,
В познаниях одни цветы только срывать,
Тот узел рассекать, что развязать не знаем, —
Вот остроумием что часто мы считаем!⁸⁸

        А. С. Шишков осуждает остроумие в «Рассуждении о старом и новом слоге» (1803), истолковывая его как пренебрежение «естественной простотой», «подобий обыкновенных и всякому вразумительных»: «[Г]оняясь всегда за новостию мысли, за остроумием, так излишне изощряем <...> понятия свои, что оные чем меньше мысленным очам нашим от чрезвычайной тонкости своей видимы становятся, тем больше мы им удивляемся, и называем это силою Гения»⁸⁹.
 

36

        Во второй половине XVIII века употребление слов «любопытный», «интересный», «остроумный» применительно к тому, что привлекает внимание, становится не только общераспространенным, но и находит синонимическую поддержку в лексических новообразованиях «занимательность», «занимательный», «занимающий»⁹⁰. О неравнодушии, с каким воспринимались вышеприведенные неологизмы еще в начале XIX века, и о тех идеологических инновациях, с которыми ассоциировалось их употребление, можно судить по сочинениям того же А. С. Шишкова, не устававшего напоминать о них как о примерах нелепых заимствований, искажающих русский язык и заслуживающих запрета. На страницах программного «Рассуждения о старом и новом слоге Российского языка» (1803) патриотически настроенный автор снисходительно ироничен: «Может быть, скажут еще, когда употребляем мы слова: желательно, чаятельно, сомнительно и проч., то для чего, последуя тому ж правилу, не употреблять <...> занимательно и проч.? Для того, что естьли бы это свойственно было языку нашему, то давно бы уже оное введено было в употребление»⁹¹. Прогнозы, однако, не сбывались, и в «Разговоре между двумя приятелями о переводе слов с одного языка на другой», и особенно в «Опыте славенского словаря», ирония сменяется наставительным негодованием: «Во всяком языке есть такие понятия, которые ему свойственны, а другому нет <...>. Но здесь не тот случай. Невозможно, чтоб таковых слов, как intérêt, interessant, в нашем языке не было»⁹². Необходимой заменой французских слов-паразитов, по мнению Шишкова, должно стать слово «корысть» и его производные. Конечно, соглашается Шишков, обиходное значение слова «корысть» мало соответствует словоупотреблению французских заимствований, но проблема легко решается, если понимать слово «корысть» также не в меркантильном, прагматическом и преимущественно негативном, но в расширительном и позитивном смысле, соответствующем французскому intérêt. В «Опыте славенского словаря» предлагаемая замена обосновывается замечательной этимологией: слово «корысть» восходит, по Шишкову, к словам «кора» и связано с его производными — словами «корица», «корень» и «шкура», а тем самым — в историческом плане — подразумевает добычу и приобретение. Но не всякое приобретение, продолжает автор, достойно осуждения: приобретения могут быть материальными, а могут быть духовными, как это явствует из приводимого здесь же текста Димитрия Ростовского: «Книги святыя в руце примите, и пользу вних сущую с великим прилежанием приемлете. Оттуду бо раждается корысть многа: <...> язык чтением в доброречии управляется, <...> душа приемлет духовные криле, и возносится горе, и сиянием правды просвещается»⁹³.
 

37

        Итак, заключает автор, если понимать корысть как «духовное приобретение», ничто не мешает заменить глагол «интересовать» глаголом «корыстовать», прич. «интересующий» причастием «копыстующий», а прилагательное «интересный» прилагательным «корыстный». «Духовное приобретение» обеспечивается, впрочем, не только чтением святых книг: почему бы, восклицает Шишков, не говорить о женщинах «она меня очень корыстует» (вместо: интересует), и «в лице ея есть нечто корыстное» (вместо: интересное)⁹⁴. Рекомендации Шишкова оказались тщетными, а в языке закрепилось именно то словоупотребление, которое он настойчиво осуждал (см., напр., синонимический ряд к слову «интерес» в «Корифее» Якова Галинковского (1803): «любезное душе пристрастие, влекущее ее к своему предмету; соучастие, заманчивость, приманка, занимательность»)⁹⁵.
 

ПУТЕШЕСТВИЯ. ДАЛЕКОЕ И БЛИЗКОЕ

Начиная с 1760-х годов словами «любопытство», «любопытный», «куриозный» пестрят названия книг, адресуемых широкой публике и посвященных самым различным сюжетам — диковинкам природы, техническим изобретениям, историческим анекдотам, истолкованию снов, хиромантии и физиогномике ⁹⁶. В ряду контекстуальных факторов, закрепивших за понятием «любопытства» ассоциативную связь с понятиями удивления, стремления к новому и необычному, немаловажную роль сыграли географические сочинения и записки путешественников.

         Особенности социальной репутации путешествий в русской культуре также связаны с именем Петра Великого. Как и в случае других петровских нововведений первого в русской истории «царя-путешественника», в глазах современников смысл государева путешествия не был само собой разумеющимся. Красноречивый пропагандист петровских преобразований Феофан Прокопович не преминул посвятить этой теме сразу два похвальных слова. Однако вплоть до правления Екатерины II русские правители не спешат отправиться в чужедальные края. При Екатерине издаются и первые описания поездок Петра и его сподвижников по Европе — «Путешествие Его Величества в Париж» (СПб.,1771), путевые записки Б. П. Шереметьева: «Записки путешествия в европейские государства, в Краков, в Вену, в Венецию, в Рим, на Мальтийский остров» (М., 1773)⁹⁷, а также «Записная книжка любопытных замечаний Великой Особы, странствовавшей под именем дворянина Российского посольства в 1697 и 1698 году» (СПб., 1788), долгое время считавшаяся путевыми записками самого Петра ⁹⁸. Не вызывает сомнения, что именно пример Петра стал прецедентным для далеких поездок самой

38
Екатерины II и ее сына; отчеты о путешествиях царственных особ печатаются в периодике и выходят отдельными изданиями ⁹⁹. Примечательно при этом, что в 1770-е годы государыня печатно высмеивала тех, кто не одобрял пользу путешествия, позволяя думать, что какой-то повод для этого у нее был. В написанной императрицей «педагогической» сказке «О царевиче Февее» героя-царевича, заявляющего о своем желании путешествовать («хочу видеть своими глазами, что люди бывалые рассказывают! Хочу глядеть очами, что в книгах печатают, — хочу опознать вещи не заочным делом! хочу узнать силу и бессилие соседнее и иных земель, — смотреть горы, леса и крепости, морские волнения и пристани, и города купеческие»), родители и домочадцы убеждают остаться дома, ссылаясь на ценности патриархального русского быта: «Батюшка и матушка сыщут тебе жену-красавицу, сошьют тебе шубу богатую <...> У нас зимой горницы теплыя, летом яблоки красные, луга зеленые! что тебе делать на чужой стране?»¹⁰⁰

        Образованный читатель екатерининской эпохи имел достаточно возможностей судить о заморских странах по сочинениям европейских путешественников — Франсуа Берние, Корнеля Лебрюна, Клода Лебо, Обри де Ламоттре, Жана Тевено и многим другим ¹⁰¹. Но помимо записок о реальных путешествиях в его распоряжении не менее важными в данном случае были литературные тексты, герои которых странствовали по реальным и вымышленным окраинам европейской ойкумены. В спорах о пользе и вреде романов защитники последних нередко сравнивали романы с учебниками географии и истории. А. Т. Болотов, вспоминавший читательские пристрастия своей юности (конца 1750-х годов), оправдывал их следующим образом: «романы заменили мне чтение особливых географических книг, я получил понятие о роде жизни разного рода людей, начиная от владык земных даже до людей самого низкого состояния; самая житейская жизнь во всех ея разных видах и состояниях и вообще весь свет сделался мне гораздо знакомее пред прежним»¹⁰². В начале XIX века в схожих словах оценивал дидактическое значение романов Н.Карамзин: «Нынешние романы богаты всякого рода познаниями; автор, вздумав написать три или четыре тома, прибегает ко всем способам занять их и даже ко всем наукам <...> Таким образом читатель узнает и Географию и Натуральную историю»¹⁰³.

         История героев, действующих на страницах доступных русскоязычному читателю второй половины XVIII века переводных и оригинальных романов, протекает в калейдоскопическом пространстве Европы, Индии, Китая, Америки. В произведениях М. Чулкова, М. Попова, В. Левшина, М. Комарова, С. Глинки прихотливая судьба заносит героев в древние и новые культуры, в

39
южные и северные земли ¹⁰⁴. Так, например, по ходу историй, включенных Левшиным в сборник «Вечерние часы, или Древние сказки Славян древлянских» (1787), герои сталкивались с римлянами, гуннами, германцами, половцами, кимврами, скифами, кафрами, готентотами, индийцами, сикулами, готами, обрами, козарами, финнами, болгарами, персами и мн. другими; в предисловии к роману читателю давались разъяснения, касавшиеся быта племен, с которыми славяне исторически соседствовали, — чуди, мордвы, чувашей, черемисов, корелов, эстов, ясов, лопарей, тюрков половцев, печенегов, даков и т.д.¹⁰⁵ Правдоподобие соответствующих описаний не исключало фантазий (тот же Левшин утверждал в упомянутом предисловии, что древние славяне подвергали своих детей обрезанию, и, со ссылкой на документальные источники, доказывал существование человекообразных амфибий), а увлекательность изложения — дидактических претензий общественно-политического и морально-нравственного содержания. О зависимости жанра травелогов от авантюрной литературы можно судить по путевым запискам унтер-офицера Ефремова (1786) и Василия Баранщикова (1787) с характерным для них языковым и сюжетным смешением топики путешествий и романных приключений ¹⁰⁶. В Европе записки путешественников предваряют появление социально-утопических травелогов Джонатана Свифта, Даниэля Дефо, Франсуа Фенелона, Жана Террассона, Габриэля де Фуаньи, Ретиф де ля Бретонна, Дени Вераса, Станислава Лещинского. К концу правления Екатерины II основные сочинения в жанре утопического травелога издаются в русских переводах. В 1770-е годы появляется и первый сравнительно оригинальный опыт русскоязычной литературной утопии — «Путешествие в землю Офирскую» кн. М. М. Щербатова ¹⁰⁷.

         М. И. Дмитриев, вспоминая годы своей юности, писал о читательских пристрастиях помещиков-провинциалов: «По деревням, кто любил чтение и кто только мог, — заводился небольшой, но полной библиотекой. Были некоторые книги, которые как будто почитались необходимыми для этих библиотек и находились в каждой». В ряду таких, упоминаемых Дмитриевым «бестселлеров», — «Робинзон Крузо», «История о странствованиях вообще» Ж. ф. Лагарпа, «Всемирный путешествователь» Аббата де ля Порта ¹⁰⁸. Спрос на географические сочинения сопутствует спросу на иноязычные словари, учитывающие неизвестную ранее «экзотическую» лексику (см., например, изданный в 1764 году тиражом в 2400 экз. «Новый лексикон на французском, немецком, латинском и на российском языках, переводу асессора Сергея Волчкова»¹⁰⁹ или популярнейший «Письмовник» Николая Курганова, выдержавший с 1769 по 1793 год пять изданий и включавший, в частности, «Словарь разноязычной, или Толкование еврейских, греческих, латинских, французских, немецких и прочих иноземских употребляемых в руском языке <...> слов»)¹¹⁰.

40
           Последние десятилетия XVIII века стали временем появления подробных описаний России — «Географического лексикона Российского государства» Федора Полунина (М., 1773), «Географического методического описания Российской империи» Харитона Чеботарева (М., 1776), «Обозрения Российской империи в нынешнем ея новоустроенном состоянии» Сергея Плещеева (третье издание: СПб., 1790), а также колонизируемых окраин — северо-востока Сибири, Камчатки, Аляски, Алеутских и Командорских островов, активизации картографической работы, первых опытов историко-этнографического «краеведения»¹¹¹. Русскоязычный читатель этого времени мог судить о географии и этнографии обширной империи по сочинениям русских и иностранных путешественников — С. Крашенинникова, И. И. Лепехина, П.-С. Палласа, Н. Я. Озерецковского, Н. П. Рычкова, С. Г. Гмелина, В. Ф. Зуева, Ту Ли Чэня, Э. Кравэн, А. Фомина, Г. И. Шелихова и др. ¹¹² В 1810-е годы к этим сочинениям добавляются записки о кругосветной морской экспедиции И. Ф. Крузенштерна и Ю. Ф. Лисянского ¹¹³.
 

        Репутация путешественника к концу XVIII века отличается от репутации странника или паломника по Святым местам: если паломничество удостаивается социального внимания прежде всего в качестве религиозного опыта покаяния или обета, то путешествие — как опыт нового знания, обретаемого в новых местах ¹¹⁴. Но меняются и сами описания паломнических маршрутов: привычные темы, как теперь выясняется, не исключают ни «тематического», ни языкового разнообразия, допускающего смешение книжно-славянской и обиходно-разговорной лексики. Таковы, например, записки иеромонаха Мелетия (1798) и Василия Албова, вышедшие пятью изданиями с 1788 по 1800 год ¹¹⁵. В «Дневных записках путешествия из ахипелагского, России принадлежащего острова Пароса, в Сирию и к достопримечательным местам в пределах Иерасулима находящимся» Сергея Плещеева (СПб.,1773) описание традиционных паломнических маршрутов становится поводом к рассуждениям о географии и политической истории «святых мест».

         Сочувственное отношение к подвижническому опыту странника-богомольца разнится с заинтересованным отношением к путешественнику как владельцу самоценной информации о том, что он видел на своем пути, и не исключает соответствующей редактуры при публикации старинных текстов (примером такой переработки может служить напечатанное в 1798 году вторым изданием «Путешествие московского купца Трифона Коробейникова» 1583 года; 1-е издание, сравнительно близкое к оригиналу, вышло в 1786 году)¹¹⁶. Цель путешествия не определяется отныне паломническими маршрутами, а определяется стремлением к новизне и самообразованию.

41
        Малопредставимая для допетровской эпохи ситуация, когда в странствиях видится повод для хвастовства рассказчика и зависти аудитории, порождает рассказы о вралях-путешественниках. Один из западноевропейских анекдотов на эту тему (предвосхищающих появление барона Мюнхаузена) находит русскоязычных читателей: путешественника, рассказывающего небылицы о заморских диковинках, один из слушателей спрашивает, сведущ ли он в космографии. Думая, что это название одной из стран, самозванец отвечает: «Я в ней не бывал, но только видел ее издали, едучи на корабле, стоящую по правую руку»¹¹⁷.

         Стремление к фантазии, обоснованно или необоснованно вменяемое путешественникам, оказывается в таких случаях чем-то вроде жанрового признака, затрудняющего само различение фикциональных и «документальных» нарративов. Повествованиям о выдуманных и невыдуманных путешествиях равно предпосылаются заверения об их правдивости — в конечном счете они формализуются как узнаваемая нарративная уловка, только усугубляющая эпистемологические сложности в дискурсивном различении правды и вымысла, действительности и фантазма. Авторизованная Лоренсом Стерном («Сентиментальное путешествие по Франции и Италии», 1768) традиция чувствительных травелогов осложняет это неразличение дискурсивными импликациями «субъективирующего» зрения — фокусировкой авторского внимания на собственных переживаниях. В 1820-е годы, оценивая литературные пристрастия своей юности, Иван Дмитриев напомнит именно о поэтической пользе путешествий: «Одна неделя в пути может обогатить (поэта. — К.Б.) запасом идей и картин по крайней мере на полгода. <...> Будучи одинок, никем не развлечен, наблюдатель и нравственного и физического мира, он входит сам в себя, с большей живостию принимает всякое впечатление, и запасается, не думая о том, материалами для будущих <...> своих произведений. Самое над ним пространство, недосягаемое и беспредельное, возвышает в нем душу и расширяет сферу его воображения»¹¹⁸. В русской традиции таковы травелоги В. Измайлова, П. И. Сумарокова, П. Шаликова, М.И. Невзорова, П. Макарова, в меньшей степени — М. Н. Карамзина, популяризующие поиск духовных ценностей на фоне весьма условной географической и социальной действительности ¹¹⁹. В отличие от путешественников-сентименталистов, вольных описывать то из увиденного, что казалось соответствующим выбранному жанру, они, путешественники, не выказывавшие литературных

42
претензий, спешат заверить читателя в правдивости и полноте описываемого. Так, например, капитан Г. Сарычев — современник Радищева и «путешествующих» сентименталистов — предваряет описание своего далеко не сентиментального путешествия по Северным морям и Тихому океану (1802) заявлением, что он «не старался по примеру некоторых странствователей украсить повествование свое привлекательными, чрезвычайными и забавными, но вместе вымышленными приключениями, а только следуя всегда одной истине, с точностью вносил в оное подлинныя произшествия, и местами делал свое замечание»¹²⁰. Но каковы дискурсивные основания, чтобы читатель принимал на веру описанное тем же Сарычевым? Неудивительно, что и критерием читательского доверия к текстам травелогов выступают внетекстовые факторы — репутация путешественника, авторитет оппонирующих мнений и т.д.

         Впечатления путешественников от увиденного в России очень скоро, впрочем, потребовали цензуры, предписывавшей охотникам до путешествий видеть не то, что им заблагорассудится, но то, что санкционировано властью к сочувственному взгляду и одобрительной оценке. Первым поводом к цензурному негодованию стала публикация во Франции путевых записок аббата Шаппа д'0троша о Сибири (1768), мало согласующихся с ожидавшимся при русском дворе представлением о русской истории, монархолюбивом народе и просвещенной колонизации ¹²¹. Хорошо умевшая не смешивать литературные и общественно-политические вольности, Екатерина поспешила с опровержением наблюдений рассуждений д'0троша в анонимном памфлете, призванном послужить «противоядием» вредному травелогу ¹²². «Рабство, — писал д'0трош, — разрушило в России все естественные права. Человек есть товар, продаваемый иногда по ничтожной цене». Екатерина обижена словом «рабство»: недоброжелательный аббат, по ее мнению, намеренно «предпочитает слова и выражения, наиболее годные для того, чтобы представлять вещи в низком виде»¹²³. Д'0трош должен был увидеть в России другое, а именно то, что «мало есть государств, в которых закон уважался бы так, как у нас», что «положение простонародья в России не только не хуже, чем во многих иных странах, но <...> в большинстве случаев даже лучше», что «нет в Европе народа, который бы более любил своего государя, был бы искреннее к нему привязан, чем русский» и т.д.¹²⁴ Дидро, не знавший об авторстве Екатерины, в письме к Гримму оценил ее сочинение как книгу «плохую, насколько только возможно, по тону, самую ничтожную по содержанию и самую нелепую по своей претенциозности»: «Тот, кто писал опровержение на Шаппа, заслуживает еще большего презрения своим низкопоклонством чем Шапп своими ошибками и ложью»¹²⁵. В рекомендациях видеть

 43
что надлежит видеть, Екатерина останется, как известно, последовательна. Необъяснимо жестокое осуждение путевых наблюдений Радищева надолго даст понять читательскому сообществу, что очевидное очевидному — рознь, а декларируемое — действительнее действительного. Социальная реальность, рекомендуемая к верноподданному оправданию и прославлению, призвана не дополнить, но вытеснить «очевидную» повседневность — превратив утопию в некую сверхдействительность, реальность, существующую в себе и для себя. Декларируемое Екатериной благоденствие российских крепостных с этой точки зрения, конечно, не слишком отличается от былого благоденствия советских граждан, преданных «родной коммунистической партии».

СНАРУЖИ И ВНУТРИ

Институализация научных исследований и популяризация экспериментальных наблюдений (особенно опытов с использованием электричества), превращающих светский салон в подобие и прототип научной лаборатории ¹²⁶, способствуют разведению возможных истолкований любопытства как стратегии внешнего («пространственного») и внутреннего (интроспективного) наблюдения. Любопытству путешественника, как теперь выясняется, может быть противопоставлено любопытство экспериментатора и кабинетного ученого.

         Интерес к внутреннему — в терминологии научных практик познания — вполне декларативно выразился в организации Кунсткамеры и особенно в личных пристрастиях императора к медицине и анатомии. Анатомические «курьезы» при этом не просто демонстрируются в стенах первого музея столицы: словарь медицины и анатомии адаптируется к словарю общественно-политической риторики. Замечательным примером на этот счет может служить панегирик, произнесенный Гавриилом Бужинским по случаю победы русских войск под Полтавой (1719, опубликован отдельным изданием в 1720 году). На фоне предшествующей традиции торжественного красноречия «благодарственное слово» Бужинского представляет собою текст, оригинальность которого трудно преувеличить. Благодарение «богу триипостасному о полученной победе над Каролом королем шведским и войсками его под Полтавою» автор начинает с пространного изложения анатомических открытий в строении человеческого тела: «Что древний оный и преславный началник врачев Гален, рассуждая предивно устроенную систему тела человеческаго, с великим удивлением изрече: Да хвалят иннии богов своих

44
жертвами и кадилами, аз же таковаго страннаго дела Творца восхвалю разсуждением и удивлением». Чудесное строение человеческого организма оказывается, во мнении Бужинского, сопоставимо с чудом, совершившимся «в ден сей на полях Полтавских», — и то и другое есть результат божественного Промысла. Но удивление античного медика заслуживает первоочередного объяснения: «Приведе онаго <...> Галена к сицевому удивлению <...> сие, егда разсуждаше в системе тела члвеческаго множество костей и жил, мускулов и нервов и оных многочисленный употребленныя, якоже сам он в книзе о воображении и зачатии тела глаголет, яко в теле чловеческом костей болше двоих сот, от ных же всякая четиредесят имат употреблений исчислевше, обрящутся осм тысящей, и оныя все различныя в протязании, растягнутии, приклонении и сим подобных. Хотя уже многим искусством последнейшие или новейшие врачеве еще премного оных костей болше употреблении изобретоша, якоже славный доктор Виринг не усомнелся ученому изявити миру, яко всякая косточка и малейшая имат употреблении своих двести и осм десят, яже всяисчисливше обрящутся пятьдесят шесть тысящей, и несть ли чему удивитися? Что же рещи о мускулах, которых той же Гален, долгих, кратких, широких, стисненных, тонких, толстых, прямых, кривых, острых, тупых, круглых, плоских, угластых, едных при других и на других, право, просто и превращенно положенных, чрез которыя всякие члены свое дивжение имут, до шести сот исчисляет, от них же всякому мускулу десять употреблений по меншей мере полагает, которых всех употреблений возрасте до шести тысящ» и т.д.¹²⁷

        Можно быть уверенным, что, воспроизводя анатомические описания в контексте церковно-политического красноречия, Бужинский учитывал «тематические» и дискурсивные предпочтения самого Петра (упоминание книгу Галена о воображении при этом перекликается с императорским указом, объяснявшим появление уродов воображением матери), но не исключено, что «медицинское» начало его речи уже могло найти понимание не только у Петра. Пройдет несколько лет, и первоначально отпугивавшая посетителей анатомическая коллекция станет одним из охотно посещаемых мест в Санкт-Петербурге. Путешествовавший по России в 1734 году ученый швед Карл Рейнхольд Берк, описывая в своих заметках собрание Кунсткамеры как не имеющее себе равных в мире, замечает, что «более всего шума вокруг препаратов, показывающих развитие человеческого плода. Начиная с трехнедельного возраста от момента зачатия и до рождения младенца на свет»¹²⁸. О популярности Кунсткамеры среди городской публики говорят и такие косвенные свидетельства, как, например, объявление, помещенное 24

45
ноября 1737 года в газете «Санкт-Петербургские ведомости»: «Для известия охотникам до анатомии объявляйся чрез сие, что обыкновенные публичные демонстрации на анатомическом театре в Императорской академии наук, при нынешнем способном времени года, по прежнему учреждены». Судя по тому же объявлению, «охотникам до анатомии» предлагались не просто демонстрации, но и объясняющий их комментарий — «чего ради Доктор и Профессор Вейтбрехт нынешнего числа по полудни в третьем часу первую лекцию начал, и оные по понедельникам, средам и пятницам так долго продолжать будет, как то состояние способных к тому тел допустит»¹²⁹.

        Символическим атрибутом «интроспективных» методов научного познания к концу XVIII века становится микроскоп. В России популяризация микроскопа также восходит к Петровской эпохе и персонально к самому Петру. С. Л. Соболь, специально изучавший историю микроскопических исследований в России XVIII века, отмечал, что во время своего второго путешествия по Европе в 1716—1717 годах Петр приобрел несколько микроскопов для Кунсткамеры, но еще ранее пытался смастерить их в своей дворцовой мастерской ¹³⁰. Об исключительной моде на увеличительные стекла в петровской России можно судить по корреспонденции находившихся в Москве католических миссионеров, неустанно хлопотавших о присылке «оптических подарков» для русских ¹³¹. Об интересе Петра к микроскопическим исследованиям кровообращения человеческого тела свидетельствует сохранившийся в императорской библиотеке рукописный перевод анатомического атласа Готфрида Бидлоо (дяди приглашенного Петром в Россию Николая Бидлоо), содержащий, в частности, пояснения микроскопических изображений эпидермиса, стенок кровеносных сосудов и капиллярной сети, окружающей семенные канальцы ¹³².

         Репутация микроскопа в истории европейской науки складывалась парадоксально: вплоть до середины XIX века микроскопирование, воспринимающееся сегодня расхожим символом научного позитивизма, воодушевляло ученых, декларировавших возможности умозрительного проникновения к тайнам мира. В медицине и эмбриологии конца XVIII — начала XIX века микроскопирование пропагандируется последователями Шеллинга и игнорируется оппонентами спекулятивной науки — единомышленниками Жоржа Кювье и Ксавьера Биша ¹³³. Основания для недоверия микроскопическим наблюдениям были очевидны: вызываемые до-ахроматическими микроскопами зрительные аберрации (сферическое искажение, связанное с изгибом лучей по краям линзы, и хроматическое — преломляющее проходящий через линзу свет и создающее спектральные блики)

46
не позволяли вполне отчетливо представить «наблюдаемый» объект. В 1781 году итальянский анатом Феличе Фонтана раздраженно писал по этому поводу, что любой дурак способен смотреть в микроскоп, но очень немногие могут с уверенностью сказать, что именно они видят ¹³⁴. Вместе с тем и сторонники, и противники этих исследований пользовались однотипными микроскопами — суть расхождений заключалась соответственно не в оценке технических характеристик устройства как такового, но в различии ожиданий, возлагаемых на практику научного познания. Ян Хакинг напоминает, что интерпретационное «предвосхищение» наблюдаемого в микроскоп — проблема эпистемологического порядка, не теряющая своей актуальности и сегодня: описание и изобразительное воспроизведение «увиденного» остается условным и требует своего визуального «домысливания», по-разному оцениваемого в контексте эмпирического и спекулятивного знания ¹³⁵. Как и в Европе, в России хвалы микроскопу («Письмо о пользе стекла генералу-порутчику Ивану Ивановичу Шувалову» Михаила Ломоносова, 1752) также соседствуют со скепсисом («Письма о природе и человеке» Антиоха Кантемира, 1742; «Феоптия, или Доказательство о богозрении по вещам созданного естества» Василия Тредиаковского, 1754)¹³⁶, но так или иначе знаменуют собою общую для европейской науки тенденцию к замещению или, во всяком случае, восполнению «пространственного» любопытства любопытством «интроспективным» — стремлением увидеть и понять то, что доступно «территориально», но заслуживает интереса по своей скрытой природе ¹³⁷.

         В то же время любопытство ученого и сосредоточенного мыслителя отлично от любопытства досужего очевидца и рассказчика, охотника до слухов и сплетен ¹³⁸. В 1762 году в журнале М. М. Хераскова «Полезное увеселение» — само название которого может быть истолковано в оправдание надлежащего любопытства ¹³⁹ — печатается многостраничный «Разговор о любопытстве к безделицам» между «любителем мелочей» Микрофилом, парадоксалистом Сократом и благонамеренным Евагором. Последний убежден в том, что «надлежит прилепляться прежде к тому, что содержит в себе общую пользу», тогда как «наблюдать расположение и точность в вещах, которыя того совсем не требуют и которые бы без них ничего не потеряли, значит к худому прилагать свои попечения и употреблять не к стати свой разум». Микрофил выступает в роли слушателя, заслуживающего надлежащего увещевания, а спор разворачивается вокруг предположения Сократа: «Старание о малых вещах показывает, может быть, пространный разум, который может обнять тысячу вещей вдруг». Евагор не согласен: «Я опасаюсь, чтоб это не значило противного и чтоб внимание к маловажным предметам не отвращало от великих: я опасаюсь, чтоб, обратаясь к тщетному, не оставляли нужного». В конечном счете Микрофил убеждается в том, что «нет истинной приятности в безделицах» и напутствуется Сократом, вспоминающим пословицу римлян (siс!) «орел не ловит мух»: «Будьте орлы, ваше состояние к тому вас принуждает; вы не рождены быть воробьями»¹⁴⁰.

47
         Распространение моды на сентиментализм в еще большей степени бросает тень на однозначность привычного представления о любопытстве. Литературные жанры (и прежде всего роман), подчеркивавшие многообразие сюжетообразующих перипетий, противопоставляются отныне текстам, ставящим во главу угла не калейдоскопическое изображение сменяющих другу друга происшествий, но описание внутренних страстей. П. Львов — автор «Российской Памелы» (1789) в обширном предисловии к своему роману декларирует принципы новой эстетики: не авантюры, но «человеческое сердце, есть собственный предмет романиста, — он должен раскрыть, так сказать, оное, — обнаружить тайные его побуждения. <...> Многие писатели романов ошибаются, думая, что всего надежнее могут они достигнуть цели своей, естьли будут содержать любопытство читателей в беспрерывном напряжении, представляя множество чрезвычайных чудесных приключений. Такой роман можно, некоторым образом, уподобить лавке, где выставлено множество блестящих, прекрасных вещей и где глаз, перелетая с одного предмета на другой, останавливается лишь на несколько минут. Этакой роман может занимать читателя, не интересуя его, и будет скучен, или утомителен; ибо излишняя многоразличность должна, наконец, утомить, и одно возбуждение любопытства не может доставить постоянного удовольствия». Цель романа достаточно оправдывается удовольствием от чтения, но последнее, как теперь выясняется, не сводится к удовлетворению любопытства: «Цель романа состоит в том, чтобы изобразить человека и явления, происходящие в душе его»¹⁴¹. Протест автора против авантюрности старого романа выражается и в том, что отрицательным героем в его собственном романе оказывается убежденный космополит с говорящей фамилией Плуталов («Для меня всякий край света — мое отечество, и дом мой там, где я сам»)¹⁴².

     Культивирование естественности чувств способствует развитию эмоциональной сосредоточенности, а не поведенческой суете и энциклопедической осведомленности. В дидактическом «Сновидении», поведанном в 1792 году читателям журнала «Дело от безделья», автору грезится мимобегущая фигура «Желание новостей» -- это «сын Тщетной суетности и глупого Любопытства», Достойный «презрения потому, что слишком не скромен и даже болтлив»¹⁴³. Стремление к познанию как к накоплению количественной информации оценивается на фоне традиционных, а потому

48
надоевших своей общеобязательностью конвенций. Оправдываемое как интерес к новому, любопытство, как выясняется в очередной раз, становится небезопасным, когда касается житейских тайн и интимных чувств. Любопытству, сетует П. И. Шаликов, автор сентиментального «Путешествия в Малороссию» (1803), «обязаны мы важнейшими вещами, всеми знаниями, всеми приобретениями — всем, наконец, чем ни пользуемся вокруг себя», но вместе с тем «любопытству же одолжены многими прискорбиями в жизни нашей». Добродетели любопытства состоят в склонности к изящному и великому, пороки — во влечении к мелочам, «к присматриванию за поступками вашими». Последнее особенно свойственно (вольно или невольно напоминая об истории грехопадения) прекрасной половине человечества. Написанные автором «несчастные стихи» возбудили «несчастное любопытство одной из дам нашего общества»; объяснение с любопытствующей дамой привело к «жару оскорбления» и «муке для сердца» неосторожного поэта, выдавшего свои чувства и с опозданием осознавшего, что любопытство любопытству — рознь, особенно если речь идет о женском любопытстве: «О женщины, женщины! Самый томный Селадон на моем месте давно бы <...> разлюбил вас; но я, несмотря на бесчисленность живейших горестей <...>, все так привязан к вам!.. как быть?»¹⁴⁴





244
1 Ротенберг В. С., Аршавский В. В. Поисковая активность и адаптация. М. 1984. О психо-физических механизмах любопытства см. сборник статей, подытоживающих экспериментальные наблюдения: Curiosity and Exploration / Ed. H. Keller, K. Schneider, B. Henderson. Berlin; Heidelberg et al.: Springer, 1994
2 Houston J. P., Mednick S. A. Creativity and the need for novelty // Journal of Abnormal and Social Psychology Vol. 66 (1963). P. 137—144. Семиотическая взаимосвязь персональной (само)идентификации и места доказывается и собственно этимологическим анализом древнейших индоевропейских слов, обозначающих личные местоимения. В свое время К. Бругман указывал на несомненную в индоевропейских языках связь, существующую между словами ich — «я» и hier — «здесь»: из индоевропейского корня «gho» через прибавление указательной частицы «се» или «ke» → «heke» или «hoke» (древнеиталийское «hake», латинское «hic» — здесь), и из того же корня лат. «ego» — я (Brugmann K. Die Demonstrativpronomina der indogermanischen Sprachen // Abhandlungen der sachsischen Geschichte der Wissenschaft. 1904. Bd. 22).
3 Павлов И. П. Полное собрание сочинений. М.; Л., 1951. Т. 4. С. 27 и след.; Кочубей Б. И. Об определении понятия ориентировочной реакции у человека // Вопросы психологии. 1979. № 3. С. 35—46. О функции речи в фазе ориентации: Давыдов В. В. Анализ структуры мыслительного акта. Сообщение 1 // Доклады АПН РСФСР. 1960. №2.
4 Cp.: Lefebvre V. A. The Fundamental Structures of Human Reflexion. New York, 1990.
5 Bemardus, super Cantica. Cp.: «Curiosum genus hominum ad cognoscendum vitam alienam desidiosum ad corrigendum suam» (Augustinus libro 10, Confessionum); «Multo facilius inventi siderum conditorem humilis pietas, quam sideram ordinem superba curiositas» (Aug. In Sermone de eclipsi solis); Grave curiositatis est vicium que dum cuiuslibet mentem ad investigandum vitam proximi externis ducit, semper et intima sua abscondit, ut aliena sciens se nesciens sit, et curiosus animus, quanto peritus fuerit alieni meriti tanto fiat ignarus sunt» (Gregorius ornelia 36). Теологические импликации «любопытства» в эпоху Средневековья кратко суммированы в: Cabassut A. Curiosity // Dictionnaire de Spiritualite. Paris: Beauchesne, 1953. T. 2. P. 2654-2662.
6 Mette H. J. Curiositas// Festschrift Bruno Snell. Munich: Beck, 1956. S. 227-235; Dupebe J. Curiosite et magic chez Johannes Trithemus // La Curiosite a la Renaissance / Ed. J. Ceard. Paris: Societe Francaise d'Edition d'Enseignement Superieur, 1986. P. 71-97.
7 Plutarch, La curiosita[ peri polypragmosynis] / Ed. Emidio Pettine. Salerno: Kibotion, 1977. P. 32—35 (517c-e). Об античных источниках христианского осуждения любопытства (у Плутарха и Сенеки): Labhardt A. Curiositas: Notes sur 1'histoire d'un mot et d'un notion // Museum helveticum. 1960. T. 17. P. 206—224. См также: Daston L. Ravening Curiosity and Gawking Wonders in the Early Modern Study of Nature, Berlin: Max-Plank-Institut fur Wissenschaftsgeschichte (Preprint №7), 1994. P. 6-10.

245
8 См. статьи в сб.: La Curiosite a la Renaissance / Ed. J. Ceard. Paris: Societe Francaise d'Edition d'Enseignement Superieur, 1986.
9 Sein und Zeit (1927). § 36. О понятии «любопытство» у Хайдеггера см. внятные комментарии: Kaelin E. F. Heidegger's Being and Time. A Reading for Readers. Tallahassee: The Florida State UP, 1987. P. 211—212; Kockelmans J. J. Heidegger's «Being and Time». The Analytic of Dasein as Fundamental Ontology. Washington, 1990. P. 159-161, 264-266.
10 Словарь русского языка: В 4 т. М., 1981—1984.
11 Санников В. 3. Русский язык в зеркале языковой игры. М., 1999. С. 203.
12 Екатерина II. Были и небылицы // Собеседник любителей Российского слова. 1783. IV. 164; Сочинения императрицы Екатерины II c объяснит, при-
меч. акад. А. Н. Пыпина. СПб., 1903. Т. 5. С. 134.
13 Зайцев А. И. Культурный переворот в древней Греции VIII—V вв. до н. э. Л.,1985.
14 Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? / Пер. с фр. С. Н. Зенкина. СПб., 1998. С. 108, 178. Ср.: Эпштейн М. Феномен интересного  http://ec-dejavu.ru/i/Interesting.html
15 Записки о Монголии, сочиненные монахом Иакинфом. СПб., 1828. Т. И. С. 61. Ср., впрочем: Baddeley J. F. Russia, Mongolia, China. New York, n.d. Vol. 2. P. 8, 10.
16 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. Л., 1948. Т. 8. С. 462.
17 Лепти Б. Общество как единое целое. О трех формах анализа социальной целостности // Одиссей. Человека истории. 1996. М., 1996. С. 148—164.
18 Алексеев А. А. «Невѣглас», или Похвала невежеству // ТОДРЛ. СПб., 1997. Т. L. С. 83-91.
19 Оболенский М. О переводе князя Курбского сочинений Иоанна Дамаскина // Библиографические записки. 1858. Т. 1. № 12. С. 362.
20 Дьяченко Г. Полный церковнославянский словарь. М,, 1993. С. 311, 609. См. также: Маркова Т. Д. Церковнославянский язык как хранитель русских нравственных ориентиров (статья на сайте Духовной Семинарии Казанской епархии РПЦ).
21 Краткие заметки: Сендровиц Е. М. Каким был любопытный раньше // Русский язык в школе. 1978. № 2. С. 92; Сендровиц Е. М. О сложениях с морфемой -люб- в древнерусском и русском языках // Этимологические исследования по русскому языку. М., 1981. Вып. IX. С. 217—218. К истории понятия «любопытство» в латинском, романских и германских языках: Kenny N. Curiosity in Early Modern Europe: Word histories. Wiesbaden: Harrasowitz (Wolfenbutteler Forschungen. Bd. 81), 1998. Cp.: Blumenberg H. Der Prozess der theoretischen Neugierde. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1988.
22 История понятия «любопытство» в европейских языках рассматривается в работе Нейла Кении: Kenny N. Curiosity in Early Modern Europe; Word histories. Wiesbaden: Harrasowitz (Wolfenbiitteler Forschungen. Bd. 81), 1998.
23 Словарь русского языка XI—XVII вв. Вып. 8. М., 1981. С. 327. Этимологический словарь Русского языка / Под ред. А. Ф. Журавлева и Н. М. Шанского. М., 1999. Вып. 9. С. 200. Пенка Филкова относит слово любопытаныи к староболгаризмам со значением, отсутствующим в современном русском языке (Филкова П. Староболгаризмы и церковнославянизмы в лексике русского литературного языка. София, 1986. Т. 2. С. 600).
24 Словарь русского языка XVIII века. СПб., 2001. Вып. 12. С. 15—17.

246
25 Прилагательное «куриозный» впервые фиксируется в тексте 1710 года у Шафирова: Смирнов Н. А. Западное влияние на русский язык в Петровскую эпоху // Отделение русского языка и словесности Императорской академии наук. СПб., 1910. Т. LXXXVIII. № 2. С. 171. Фасмер предлагает для этого слова немецкое посредство (kurios: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М., 1986. Т. 2. С. 430), П. Я. Черных — французское (curieux), отмечая при этом, что существительное «курьез», морфологически первичное к прилагательному «курьезный», в русском языке возникает на базе прилагательного: Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. М., 1994. Т. 1. С. 458. См. также: Christiani W. A. Uber das Eindringen von Fremdwortern in die russische Schriftsprache des 17. und 18. Jarhunderts. Berlin, 1906. S. 54; Словарь русского языка XVI II века. СПб., 2000. Вып. 11. С. 84.
26 Blumenberg H. Der ProzeB der theoretischen Neugierde. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 198,8; Brantlinger P. To see New Worlds: Curiosity in «Paradise Lost» // Modern Language Quarterly 1972. \o\. 33. P. 355-369; GinT.burgC. High and Low: The Theme of Forbidden Knowledge in the Sixteenth and Seventeenth centuries // Past and Present. 1976. .No 73 (November). P. 28—41; Zacher C. K. Curiosity and Pilgrimage. The Literature of Discovery in Fourteenth-Century England. Baltimore; London: The Johns Hopkins University Press, 1976; Campbell M. B. The Witness and the Other World. Exotic European Travel Writing (400—1600). Ithaca: Comell Univ. Press, 1988; Stagi J. A History of Curiosity The Theory of Travel 1550—1800. Chur: Harwood Academic Publishers (Studies in Anthropology and History), 1995; Rennie N. Far-Fetched Facts. The Literature of Travel and the Idea of the South Seas. Oxford: Clarendon Press, 1995.
27 The Origins of Museums: The Cabinet of Curiosities in Sixteenth- and Seventeenth-Century Europe./ Eds. 0. Impey and A. MacGregor. Oxford, 1985; Schnapper A. Le geant, la licorne, la-tulipe: Collections et collectionneurs dans la France du XVI le siecle. Paris, 1988; Pomian K. Collectors and Curiosities: Paris and fenice, 1500—1800. Cambridge, 1990. Джузеппе Ольми полагает возможным даже говорить о существовавшем в это время в Европе «вундеркамерном туризме» (Wunderkammer-Tourismus): Olmi G. L'inventario del mondo. Catalogazione della natura e luoghi del sapere nella prima eta moderna. Bologna, 1993. P. 189—192.
28 Crafcraft J. Some Dreams of Peter the Great // Peter the Great Transforms Russia / Ed. by James Cracraft. Lexington, 1991. P. 235. Cp.: Houghton W. E. The English virtuoso in the seventeenth century // Journal of the History of Ideas. 1942. Vol. 3. P. 51-73, 190-219; Whitaker K. The Culture of curiosity // Cultures of Natural History / Ed. N. Jardine, J. A. Secord and E. C. Spary. Cambridge, 1996. P. 75-90.
29 Guerrier W. Leibniz in seinem Beziehungen zu Russland und Peter dem Grossen. St.Petersburg; Leipzig, 1873. Bd. I. S. 6; Bd. 2 (Leibniz's Russland betrffender Briefwechsel und Denkschriften). S. 3.
30 Sle^kine Y. Naturalists versus Nations: Eighteenth-Century Russian Scholars Confront Ethnic Diversity // Russia's Orient. Imperial Borderlands and Peoples, 1700—1917 / Ed. D. R. Brower, E. J. Lazzerini. Bloomington; Indianapolis: Indiana UP. 1997, P. 27-28.
31 Подробно: Богданов К. А. Врачи, пациенты, читатели: Патографические тексты русской культуры XVIII—XIX вв. М., 2005.
32 Полное собрание законов. Т. V. 1830. № 3159.
33 Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. М., 1949. Т. 10. С. 241.

247
34 Подлинные анекдоты о Петре Великом, собранные Яковом Штелиным. 3-е изд. М., 1830. Ч. 1. № 27; Рассказы Нартова о Петре Великом / Подгот. Л Н. Майков. СПб., 1891. № 34.
35 Гордин М. Становление Санкт-Петербургской Академии наук в кон- тексте развития европейской традиции власти // Российская Академия наук: 275 лет служения России. М., 1999. С. 238-258; Gordin M. D. The Importation of Being Earnest: The Early St.Petersburg Academy of Sciences // Isis. 2000. Vol. 91.№ 1.Р. 1-32.
36 Пекарский Н. Описание славяно-русских книг и типографий 1698—1725 годов. СПб., 1862. С. 431—433, 453—454. Об истории перевода «Географии Генеральной»: Лукичева Э. В. Федор Поликарпов — переводчик «Географии Генеральной» Бернарда Варения //XVIII век. Сб. 9. Л., 1974. С. 292-294. Ср.: Ryan W. F. Astronomy in Church Slavonic: Linuistic Aspects of Cultural Transmission // The Formation of the Slavonic Literary Languages / Eds. G. Stone, D. Worth. Columbus, 1985. P. 54.
37 Cp.: Gross A. G. The Roles of Rhetoric in the Public Understanding of Science // Public Understanding of Science. . № 3. Р. 3-23. Об истории понятия: Blumer W. Akkommodation // Historisches Worterbuch der Rhetorik / Hrsg. G. Ueding. Tubingen: Max Niemeyer, 1992. Bd. I. Sp. 309-313.
38 Письма и донесения иезуитов о России конца XVII — начала XVIII века. СПб., 1904. С. 101.
39 Краткое изъяснение изображения онаго ФЕИЭРВЕРКА И ИЛЛУМИНАЦИИ которые в честь Ея Императорского Величества Самодержицы Всероссийския в высочайший день Ея рождения 28 января 1735 года пред Императорскими палатами в Санктпетербурге зажжены были. Печатано при императорской Академии Наук. (Без пагинации. Текст брошюры на двух языках — немецком и русском.)
40 Там же.
41 История АН СССР. Т. 1 (1724-1803). М.; Л., 1958. С. 130.
42 Sermones in primo solenni Academiae scientiarum imperialis conventu die XXVII decembris anni MDCCXXV publice recitati. Petropoli, sumtibus Acad. Scientiarum». См. также: Кобликов П. А. Видовая принадлежность «Sermones» — первого научного издания Академии наук // Проблемы рукописной и печатной книги. М., 1976. С. 143-145
43 Перетц В. Н. Памятники русской драмы эпохи Петра Великого. СПб., 1903.С. 265.
44 Сочинения, письма и избранные переводы кн. Антиоха Дмитриевича Кантемира. СПб., 1867. Т. I. С. 128.
45 Смирнов Н. А. Западное влияние на русский язык в Петровскую эпоху // Сб. Отделения русского языка и словесности Императорской академии наук. СПб., 1910. Т. ЬХХХУШ. № 2. С. 122; Словарь русского языка XVIII века. СПб., 1997. Вып. 9. С. 103-104.
46 Биржакова Е. Э., Воинова Л. А., Кутина Л. Л. Очерки по исторической лексикологии русского языка XVIII века. Языковые контакты и заимствования. Л., 1972. С. 364; Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. М., 1993. Т. 1. С. 352; Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Споры о языке в начале XIX века как факт русской культуры // Успенский Б. А. Избранные труды. М., 1992. Т. II. С. 535-537.
47 Burck E. Vom Sinn des Otium im alten Rom // Romische Wertbegriffe / Hg. H. Oppermann. Darmstadt 1967. S. 503—515; Toner J. P. Leisure and ancient


248
Rome. Cambridge, 1995; Dollot L. Culture individuelle et culture de masse. Paris: P.U.F, 1974; Otium-Negotium. Beitrage des interdiszipliiwen Symposiums der Sodalitas zum Thema Zeit / Hg. E. Sigot. Wien, 2000.
48 Тредиаковскии В. Слово о богатом, различном, искусном и несхотственном витийстве. СПб., 1745. С. 57.
49 Виноградов В. В. Основные типы лексических значений слова // Виноградов В. В. Избранные труды. Лексикология и лексикография. М., 1977. С. 179. В «Словаре церковнославянского и русского языка» характерным примером такого словоупотребления служит фраза: «Рассказы путешественников пробудили в нем желание побывать в чужих краях» (Словарь церковнославянского и русского языка, составленный Вторым отд. имп. Акад. Наук. 1847. Т. 3. С. 516).
50 В «Толковании именам по алфавиту» в списках XVII — начала XVIII в. греч. имя Григореи переводится синонимами «бодр, остроумен»: КовтунЛ. С. Лексикография в Московской Руси. С. 156—157. См. обыгрывание этимологии имени Григорий в «Поздравительном письме» М. В. Ломоносова графу Григорию Орлову: «Любитель чистых Муз, Защитник их трудов, // О взором, бодростью и мужеством Орлов» {Ломоносов М. В. Собрание сочинений. Т. VIII. С. 805).
51 Та же семантика ляжет позднее в основу популярного представления о «бодрствующих» пастырях и монархах: так, к примеру, Симеон Полоцкий изображает патриарха Никона: «Не спит Никон святейши, леч отверсты очы / На все страны мает, яко во дне, так и ночы. Стихотворение датируется 1657 г. См. также наблюдения А. Н. Робинсона, рассматривающего популяризацию формулы «царевы очи»: Робинсон А. Н. Борьба идей в русской литературе XVII века.
М., 1974. С. 145-147.
52 Греческо-русский словарь / Сост. А. Д. Вейсманом. СПб., 1899. Стлб. 14.
53 Г. Цилиакус, с отсылкой к письмовнику Псевдо-Прокла (IV—VI вв.) называет шесть эпистолографически рекомендуемых эпитетов (Zilliakus H. Untersuchungen zu den abstrakten Anredeform und Hoflichkeitstitein im Griechischen. Helsingfors, 1949 (Societas Scientiarum Fennica. Commentationes Hurnanarum Letterarum 15, 3). S. 48; Zilliakus H. Anredeformen // Jahrbuch fur Antike und Christentum. Bd. 7.1964. S. 175); Jerg E. Vir venerabilis. Untersuchungen zur Titulatur der Bischofe in den ausserkirchlichen Texten der Spatantike als Beitrag zur Deutung ihrer offentlichen Stellung. Wien, 1970 (Wiener Beitrage zur Theologie. Bd. 26). S. 154.
54 Фаль С., Харней Ю., Штурм Г. Адресат и отправитель в древнерусских письмах // ТОДРЛ. СПб., 1997. Т. Ь. С. 125, со ссылкой на: Памятники литературы Древней Руси. Т. 5. С. 522—536; Послания Иосифа Волоцкого / Подгот. текста А. А. Зимина и Я. С. Лурье. М.; Л., 1959. С. 160—168.
55 Срезневский И. Материалы для словаря древнерусского языка. СПб., 1893. Т. I. Стлб. 196-197.
56 Летопись по Воскресенскому списку // ПСРЛ. СПб., 1859. Т. 8.; Дополнение к актам историческим. Собр. и изд. Археограф, ком. СПб., 1846. Т. 1.
57 Житие св. Стефана, епископа Пермского, написанное Епифанием Премудрым / Изд. Археографической комиссии. СПб., 1897. С. 32.
58 ГИМ. Синодальное собр. № 353. Л. 237 об. — цит. по публ.: Николай Спафарий. Эстетические трактаты / Подгот. текстов и вступ. статья О. А. Белобровой. Л., 1978. С. 147.
 

249
59 Беседы Иоанна Златоуста на Евангелие от Матфея. М., 1664. Послесловие, л. 2 — 2 об.; Демин А. С. Писатель и общество в России XVI—XVII веков. С. 137.
60 Николай Спафарий. Эстетические трактаты. / Подг. текстов и вступ. статья О.А. Белобровой. Л., 1978. С.101.
61 Так, напр.: «Его <...> Величество <...> в предуверении всенародное все свое быстроумие показывал» (Архив или Статейный список московского посольства или бывшего во Франции из Голландии инкогнито в прошлом, 1705 г., сент. В 5 день // Русский дипломат во Франции (Записки Андрея Матвеева). Л., 1972. С. 31).
62 Прокопович Ф. Сочинения. М.; Л., 1961. С. 115.
63 «Краткое описание онаго фейэрверка которой апреля 28 дня 1734 года то есть в высокоторжественный день коронования <...> государыни Анны Иоановны <...> при великой иллуминации в царствующем Санктпетербурге представлен был. Печатано при Императорской Академии Наук» (б. п.).
64 Ломоносов М. В. Краткое руководство к красноречию. С. 166—167, 200.
65 Ломоносов М. В. Слово о пользе химии // Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. М.; Л., 1951. Т. 2. С. 353, 354. См. у него же в другом тексте: «Науки довольствуют врожденное и вкоренное в нас любопытство» {Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. М.;Л., 1950. Т. 1. С. 241).
66 Тредиаковскии В. К. Предъизъяснение об ироической пииме (1766) // Сочинения Тредьяковского. Изд. А. Смирдина. СПб., 1849. Т. II. С. VIII.
67 Трудолюбивая Пчела. 1759. Октябрь. С. 579 и след.
68 Праздное время в пользу употребленное. 1759. 30 января.
69 Щербатов М. М. О повреждении нравов в России. М., 1908. С. 26, 27, 28.
70 Lachmann R. Die Tradition des ostroumie und das acumen bei Simeon Polockij// Slavische Barockliteratur I (Forum Slavicum. Hrsg. von D. Tschizhevskij. Bd. 23). jl Munchen: Wilhelm Fink, 1970. S. 41—59; Лахманн Р. Демонтаж красноречия. Риторическая традиция и понятие поэтического. СПб., 2001. С. 129—137, 291—
292. Примеч. 14.
71 Lange K.-P. Theoretiker des literarischen Manierismus. Tesauros und Pellegrinis Lehre von der «acutezza» oder von der Macht der Sprache. Munchen, 1968; Голенищев-Кутузов И. Н. Барокко и его теоретики // XVII век в мировом литературном развитии. М., 1969. С. 102—152; BatistiniA. Acutezza // Historisches Worterbuch der Rhetorik. / Hrsg. v. Gert Ueding. Tubingen: Max Niemeyer, 1992. Bd. 1. Sp. 88—100.
72 Sarbiewski M. K. De acuto et arguto liber unicus // Wyclady poetiki. Krakau, 1958. S. 2-10.
73 Lachmann R. Rhetorik und Acumen-Lehre als Beschreibung poetischer Verfahren. Zu Sarbiewskis Traktat «De acuto et arguto» von 1627 // Slavistische Studien zum VII internationalen Slavistenkongress in Warschau. Miinchen, 1973. S. 331—355; Левин П. Барокко в литературно-эстетическом сознании преподавателей и слушателей русских духовных училищ XVII века // Wiener Slawistisches Jahrbuch. 1977. Bd. 23. S. 184-192; Uhlenbruch B. Einleitung// Fedor Kvetnickij CLAVIS POETICA / Hg. B. Uhlenbruch. Koln, Wien: Bohlau (Slavistische Forschungen. Hg. Von R. Olesch. Band 27/III, Rhetorica slavica. Hg. Von R. Lachmann), 1985. S. LXIII-LXVI.
74 Лахманн Р. Демонтаж красноречия. С. 284.
75 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. М.; Л., 1952. Т. 3. С. 16—17. Cp. во франц.: acumen — penetration: MouchelC. Les rhetoriques post-tridentines (1570—1600) // Histoire de la rhetorique dans 1'Europe modeme, 1450—1950 / Dir. M. Fumaroli. Paris: Presses universitaires de France, 1999. P. 435, 437.

250
76 Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. М.; Л., 1952. Т. 7. С. 204 205,206.
77 Серман И .3. Ломоносов и придворные итальянские стихотворцы 1740-х годов//Международные связи русской литературы. М.;Л., 1963. С. 112—134.
78 Степанов В. П. Критика маньеризма в «Примечаниях к ведомостям» // XVIII век. Сб. 10. Л., 1975. С. 39—48. Занятно, что П. Н. Беркову декларируемая Ломоносовым необходимость соблюдения чувства меры при «изобретении витиеватых речей» представлялась весомым аргументом в пользу нерелевантности определения русской культуры середины XVIII века как барочной: Ломоносов «предлагает избегать того, что в конечном счете составляет существо, душу барокко как искусства маньеризма» (Берков П. И. Проблемы литературного направления Ломоносова // XVIII век. М.; Л., 1962. Сб. 5. С. 22). Можно согласиться, что представление о доминировании тех или иных стилистических тенденций в облике русской культуры XVIII века не слишком определенно, но сводить его к оценке этих тенденций в устах Ломоносова малообоснованно. Замечу попутно, что косвенным свидетельством предубеждения Ломоносова по отношению к итальянцам может служить судьба Джордже Дандоло — венецианского канцеляриста, ставшего переводчиком в Коллегии иностранных дел в Петербурге. В 1747 году Дандоло представил Коллегии на рассмотрение составленный им русско-латинский-итальянско-французский лексикон. Рецензентами словаря были Ломоносов и Тредиаковский, давшие на него резко отрицательный отзыв. В своей антикритике Дандоло особенно негодовал на Ломоносова, упрекая его в том, что «сочинитель Российской Риторики <...> не только всех итальянских авторов презирает, но <...> и других наций писателей <...> ни во что не ставит» (Попов Н. Георгий Дандоло, русский лексикограф и переводчик прошлого столетия // Библиографические записки. 1858. №7. С. 217).
79 Тредиаковский В. К. Слово о богатом, различном, искусном и несхотственном витийстве. СПб., 1745. С. 71.
80 Таково, напр., сочувственное отождествление поэтической лжи и парадоксов (паралогизмов) в трактате Эмилио Тезауро «I1 Cannoncchiale Aristotelico» (1655): Tesauro E. II Cannoncchiale Aristotelico o sua idea dell'arguta et ingeniosa elocutione / Hg. A.Buck. Bad Homburg; Berlin; Zurich, 1968. S. 491. См. также: Daenens F. Enkomium mendacii owero del paradosso // la menzogna / Ed. F. Cardini. Firenze, 1989. P. 99-119.
81 Сумароков А. П. О стихотворстве камчадалов // Трудолюбивая пчела. 1759. Январь. С. 63.
82 Домашнее С. Г. О стихотворстве // Полезное увеселение на месяц май 1762 года. С. 197.
83 Как перевод фр. 'bel esprit', «остроумный» (в ряду — «прозорливость, проницательность, расторопность, быстрота разума») закреплено уже в: Dictionnaire complet Francois et Russe compose sur la demiere edition de celui de 1'Academie Francaise par une society de gens de Lettres. St.Petersbourg, 1786. Vol. I. P. 439. Как галлицизм использует слово «остроумец» Н.М. Карамзин: «Самые модные Парижские дамы, знатные люди, славнейшие остроумцы ((beux esprits)» (Карамзин Н. Письма русского путешественника // Сочинения Карамзина. СПб., 1848. Т. II. С. 456).
84 Цит. по: Сиповский В. В. Очерки из истории русского романа. СПб., 1909. С. 29.
85 Взгляд на мою жизнь. Записки действительного тайного советника И. И. Дмитриева. М., 1866. С. 34.
 

251
86 Львов П. Русская Памела. Или история Марии, добродетельной поселянки. СПб., 1789.4. 1.С.7.
87 Сочинения императрицы Екатерины И/С объяснит, примеч. акад. А. Н. Пыпина. СПб., 1903. Т. 5. С. 334.
88 Первоначальная редакция стихотворения под заглавием «Остроумие» находится в рукописи 1776 года. Державин включил стихотворение в седьмую часть своих сочинений, подготовленную им к печати, но оставшуюся в рукописи после смерти поэта. Впервые: Собеседник. 1783. Ч. 3. С. 115, с пояснительным письмом от автора к «почтеннейшим господам издателям "Собеседника" и за подписью «Х.Х.****».
89 Шишков А. С. Собрание сочинений и переводов. СПб., 1824. Ч. II. С. 59 (курсив автора). Не исключено, что выпад Шишкова в данном случае направлен против П. Львова, заявлявшего в предисловии к роману «Русская Памела» об обязанностях романиста «показать богатство своего Гения», «открывая психологические феномены, обнаружить свое остроумие и знание человеческого сердца» (Цит. по: Сиповский В. В. Очерки из истории русского романа. СПб., 1910. Т. 1. Вып. 2. С. 417). Понятие остроумия применительно к дискурсу романа кажется в эти годы особенно устойчивым. См., например, в «Вестнике Европы» (1803. № 2. С. 136) критику «о новом романе госпожи Сталь», исходящую от «одного из первых остроумцев нынешнего Парижа».
90 Hunt-Worth G. Die Bereicherung des russischen Wortschatzes im XVIII. Jahrhundert. Wien: A. Holzhausens, 1956. S. 106.
91 Шишков А. Собрание сочинений и переводов. СПб., 1824. Ч. П. С. 167. См. здесь же: С. 27.
92 Шишков А. Собрание сочинений и переводов. СПб., 1825. Ч. IV. С. 327.
93 Шишков А. Собрание сочинений и переводов. СПб., 1825. Ч. V. С. 192.
94 Там же. С. 195.
95 Корифей. СПб., 1803. Ч. 1. Кн. 2. С. 16-17.
96 Напр.: Тавернье П. Краткие разговоры. О разных, до наук, и до любопытства, касающихся весьма куриозных вещах. В вопросах, и в ответах, представленныя. СПб., 1761 (второе издание: Зеркало любопытства, или Ясное и подробное истолкование всех естественных и нравственных познаний, служащих к пользе, удовольствию и приятному времяпрепровождению времени для тех, кои в короткое время желают снискать нужное просвещение, Собранное из разных писателей. СПб., 1791); Куриозное и краткое изъяснение любопытства достойных наук физиогномии и хиромантии, переведено с нем. яз. М., 1765 (шесть изданий: 1768, 1773, 1781, 1786, 1789); Безвинное и увеселительное препровождение празднаго времени, состоящее в новоприумноженном оракуле, или круге щастия, которое любопытным людям, по задаваемым ими их вопросам на все в человеческой жизни бывающие случаи, дает справедливые ответы, с 67 принадлежащими до сего таблицами и наставлением, как сию книгу употреблять должно. Пер. с нем. М., 1770; Всегдашния предсказания, весьма любопытныя и доказанныя Томаса Иосифа Мута, уроженца неаполитанскаго, пер. с итал. на франц., а с сего на российский язык имеющия свое действие с 1269 года, и продолжающиеся до конца веков. СПб., 1778; Сонник, или Истолкование снов выбранное из наблюдений астрономических и физических и по алфавиту расположенное с приобщением о седми планетах и двенадцати небесных знаках описания и способов узнавать кто под которою планетою и зодиаком родился. Пер. с разных языков для увеселения любопытнаго общества. СПб., 1784; Книга забавная и любопытная, содержащая

252
разныя любопытныя и забавный тайны, до наук и художеств касающийся, и притом легкия, но удивительныя произведения и выдумки, до городских бесед и до сельской жизни многия принадлежащий приятныя вещи и проч. М., 1789; Колдун не болтун, или Настоящий ворожея дающий каждому на вопросы справедливый ответы, и отгадывающий, задуманных или отдаленных особ имяна; с доказанием некоторых примечаниев и гадании освятках, также на картах, и других наблюдений с наставлениями для удовольствия любопытствующих как должно употреблять сию книгу. СПб., 1792; Мартына Задека сто-шести-летняго славнаго швейцарскаго старика, любопытное, примечания достойное и, многих весьма важных в Европе произшествий, событием оправданное предсказание, которое он друзьям своим, 20 декабря 1769 года, пред кончиною своею открыл с присовокуплением послания к слугам моим Шумилову, Ванке и Петрушке, соч. г. Фон-Визина; Пер. с нем. СПб., 1798.
97 Второе издание этого текста: Статейный список посольства ближняго боярина и наместника Вятского Бориса Петровича Шереметьева в Краков, в Венецию, Рим и Мальту 7205 (1697) годе // Древняя российская вивлиофика. 2-е изд. М., 1788.Ч.У
98 Уверенность в том, что путевые записки принадлежат самому Петру, высказывалась вплоть до середины XIX века, в частности, П. Свиньиным, опубликовавшим их в 1830 году под названием: «Путевые записки, веденныя самим государем Петром Великим, во время путешествия своего в 1697 и 1698 годах по чужим краям под именем дворянина Российского посольства» (Отечественные записки. 1830. Ч. 43. С. 32). После того как было установлено несовпадение фактов биографии Петра и автора «Записок», об авторстве текста спорят: М. Ф. Горбунов называл вероятными составителями «Записок» Б. И. Куракина и И. М. Головина, сопровождавших царя в поездке по Европе (Журнал путешествия по Германии, Голландии и Италии в 1697—1699 годах / Сообщил с примеч. М. Ф. Горбунов // Русская старина. 1879. Т. 25. С. 104), Д. С. Лихачев — частное лицо, не входившее в свиту Петра и совершавшее путешествие «по своей охоте» (Лихачев Д. С. Повести русских послов как памятник литературы // Путешествия русских послов XVI—XVII веков (статейные списки). М.; Л., 1954. С. 339).
99 Журнал путешествию Ея Императорского величества в Эстляндию и Лифляндию. СПб., 1769; [Храповицкий А. В.} Журнал высочайшего путешествия Ея Величества государыни императрицы Екатерины 11, самодержицы всероссийской, в полуденные страны России в 1787 году. М., 1787; [Вороблевский В.] Описание путешествия его имп. Высочества благовернаго цесаревича и великаго князя Павла Петровича в Берлин и обратнаго прибытия в Санктпетербург в 1766 году. М., 1766; Плещеев С. И. Начертание путешествия их императорских высочеств великого князя Павла Петровича и государыни великой княгини Марии Федоровны, <...> предпринятого в 1781 и окончанного в 1782 г. СПб., 1789.
100 Цит. по: Сиповский В. В. Очерки из истории русского романа. Т. 1. Вып. 2. С. 315. Попытка Стефанио Гардзонио истолковывать запрет Февею путешествовать в дальние страны как полемический выпад в адрес Петра и Павла (Екатерина, по мнению Гардзонио, якобы «подчеркивает важность связи царя с национальной почвой») представляется мне ничем не обоснованной и противоречащей сути екатерининской дидактики (Гардзонио С. Либреттистка Екатерины II и ее государственно-национальные предпосылки // Россия/Russia. Вып. III. Культурные практики в идеологической перспективе. Россия, XVIII — начало XX века. М.; Венеция, 1999. С. 87).
 

253
101 Bruin Cornelis de. Voyage au Levant, c'est-a-dire dans les principaux endroits de 1'Asie Mineure, dans les isles de Chio, Rhodes, Chipre... Paris, 1714, La Mottraye Aubry de. Voyages du Sr. A. de La Motraye en Europe, Asie et Afrique, ou 1'on trouve une grande variete de resherches geographiques, historiques et politiques. La Haye, 1727. 2 vol., Lebeau Claude. Avantures du sieur C. Le Beau, ou voyage curieux et nouveau parmi les savages d'Amerique septentrionale, dans lequel on trouvera une description du Canada. Amsterdam, 1738. 2 part) (Thevenot Jean. Voyage en Europe, Asie et Afrique... Amsterdam, 1727. 5 Vol. J. О покупателях этих сочинений в России: Копанев Н. А. Распространение французской книги в Москве в середине XVIII в. // Французская книга в России в XVIII в. Очерки истории. Л., 1986. С. 89).
102 Жизнь и приключения А. Т. Болотова. СПб., 1870. Т. I. С. 825.
103 Вестник Европы. 1802. № 9. — Цит. по: Белозерская Н. Василий Трофимович Нарежный. СПб., 1896. С. 105.
104 Сиповский В. В. Очерки из истории русского романа. СПб., 1910. Т. 1. Вып. 2. С. 156, 356, 359.
105 Там же. С. 250-251.
106 Российского унтер-офицера Ефремова <...> десятилетнее странствование и приключение в Бухарин, Хиве, Персии и Индии и возвращение оттуда через Англию в Россию. СПб., 1786; Нещастные приключения Василья Баранщикова мешанина Нижняго Новагорода в трех частях света: в Америке, Азии и Европе с 1780 по 1787 год. СПб., 1787.
107 Чечулин Н. Д. Русский социальный роман XVIII века. «Путешествие в землю Офирскую г. С. швецкаго дворянина». Соч. кн. М.М. Щербатова. СПб., 1900 (отд. оттиск из ЖМНП за 1900).
108 Дмитриев М. Мелочи из запаса моей памяти. — Цит. по: Сиповский В. В. Очерки из истории русского романа. СПб., 1909 (Записки ист.-филол. фак. Импер. С-Петербургского ун-та. Ч. ХСУП). Т. 1. Вып. 1. С. 5. Новизна географических познаний в России XVIII века кажется особенно поразительной на фоне предшествующей традиции: Пекарский Н. Наука и литература в России при Петре Великом. Т. 1: Введение в историю Просвещения в России XVIII столетия. СПб., 1862. С. 333—345; Kosta P. Eine Russische Kosmographie aus dem 17.Jahrhundert. Miinchen, 1982.
109 Новый лексикон на французском, немецком, латинском и на российском языках, переводу асессора Сергея Волчкова. СПб., Ч. 1 [1755]; Ч. 2. 1764. Словарь Волчкова (данные о тираже: Копанев Н. А. Распространение французской книги в Москве в середине XVIII в. // Французская книга в России в XVIII в. Очерки истории. Л., 1986. С. 86) — перевод «Словаря путешественника» (Dictionnaire du Voyageur Franсois — Allemand — Latin. Francfort, Moller, 1744).
110 Курганов Н. Г. Российская универсальная грамматика, или Всеобщее писмословие, Предлагающее легчайший способ основательнаго учения русскому языку с седмью присовокуплениями разных учебных и полезнозабавных вещей. СПб., 1769. С. 381-416.
111 Лебедев Д. М. Очерки по истории географии в России XVIII века. М., 1957; Goldenberg L. A., Postnikov A. V. Development of Mapping Methods in Russia in the Eighteenth Century // Imago Mundi. 1985. nq 37. P. 63—64.
112 Крашенинников С. П. Описание земли Камчатки. СПб., 1755; Рычков Н. П. Журнал или Дневныя записки путешествия капитана Рычкова по разным провинциям Российскаго государства, 1769 и 1770 году СПб., 1770; Рычков Н. П. Продолжение Журнала или Дневных записок путешествия капитана Рычкова


254
по разным провинциям Российскаго государства, 1770 году. СПб., 1772; Самуила Георга Гмелина, доктора врачебной науки, Имп. Академии наук, Лондонскаго, Гарлемскаго и Вольнаго экономическаго общества члена Путешествие по России для изследования трех царств естества. /Переведено с немецкаго. Часть перьвая. Путешествие из Санктпетербурга до Черкаска, главнаго города донских Козаков в 1768 и 1769 годах / [Пер. А. Я. Поленова и В. П. Светова], СПб., 1771; Паллас П. С. Путешествие по разным провинциям Российского государства. СПб., 1773—1778 (первоначально на нем. яз.: Reise durch verschiedene Provinzen des Russischen Reichs. Th. I—III. SPb., 1771-1776); Дневныя записки путешествия доктора и Академии наук адъюнкта Ивана Лепехина по разным провинциям Российскаго государства, 1768 и 1769 году. СПб., 1771; Продолжение дневных записок путешествия Ивана Лепехина, академика и медицины доктора; Вольнаго економическаго в С: П: друзей природы испытателей в Берлине и Гессенгомбургскаго патриотическаго, общества члена, по разным провинциям Российскаго государства в 1771 году. СПб., 1780; Ту Ли Чэнь. Путешествие китайскаго посланника к калмыцкому Аюке хану, с описанием земель и обычаев Российских/ Перевел с манжурск. <...> Алексей Леонтиев. СПб., 1782; Зуев В. Ф. Путешественныя записки Василья Зуева от С. Петербурга до Херсона в 1781 и 1782 году. СПб., 1787; Российского купца Григорья Шелехова странствование с 1783 по 1787 год из Охотска по Восточному океяну к Американским берегам. СПб., 1791; Озерецковский И. Я. Путешествие по озерам Ладожскому и Онежскому, надворнаго советника, Имп. Академии наук академика, Имп. шляхетнаго Сухопутнаго кадетскаго корпуса профессора в российском слове, медицины доктора, Имп. Российской академии, С.П.Б. Вольнаго економическаго общества и Бернскаго в Швейцарии члена, Николая Озерецковскаго. СПб., 1792; Путешествие в Крым и Константинополь в 1786 году милади Кравен, в котором она описывает часть Франции, Италии, Германии, Польши, России, Турции, бытность свою в С. Петербурге и Москве <...> / Пер. с фр. [Д. Рунича]. М., 1795; Фомин А. Описание А. Описание Белаго моря с его берегами и островами. СПб., 1797.
113 Путешествие вокруг света в 1803—1806 гг. на кораблях «Надежда» и «Нева» под начальством флота капитана-лейтенанта Крузенштерна. СПб., 1809—1813. Ч. 1—111; Лисянский Ю. Путешествие вокруг света в 1803, 1804 и 1806 гг. на корабле «Нева». СПб., 1812. Ч. I.
114 О «жанре паломничества» в древнерусской культуре: Прокофьев Н. И. Русские хождения XII—XV вв. М. (Ученые записки Московского государственного педагогического института им. В. И. Ленина. Вып. 363), 1970; Seemann K.-D. Die altrussische Wallfahrtsliteratur. Theorie und Geschichte eines leterarischen Genres. Miinchen: Wilhelm Fink (Theorie und Geschichte der Literatur und der schonen Kiinste. Texte und Abhandlungen. Bd. 24), 1976; Vroon G. L. The Making of the Medieval Russian Journey Diss. University of Michigan, 1978.
115 Путешествие в Иерусалим Саровския общежительныя пустыни иероманаха Мелетия в 1793 и 1794 годах. М., 1798; Пешеходца Василия Григоровича- Барскаго-Плаки-Албова, уроженца Киевского, монаха антиохийского путешествие к святым местам в Европе, Азии и Африке находящимся,предпринятое в 1723 г. и оконченное в 1747 году, им самим писанное. СПб., 1788 (5-е изд. — 1800). О нарративных особенностях русских паломнических травелогов см., помимо вышеуказанной литературы, предисловие Теофаниса Ставру и Питера Вайзензеля к библиографическому описанию: Russian Travelers to the Christian East from the Twelfth to the Twentieth Century / Ed. T. G. Stavrou and P. R. ^isensel.

255
Columbus (Ohio): Slavica Publishers, 1986. P. XXVII—XLVIII, а также: Мальцева И. М. Записки путешествий XVIII века как источник литературного языка и языка художественной литературы (к постановке вопроса) // Язык русских писателей XVIII века. Л., 1981. С. 130-150.
116 Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века. 1725—1800. М., 1964. Т. II. С. 488.
117 Товарищ разумный и замысловатый, или Собрание хороших слов, скорых ответов, учтивых насмешек и приятных приключений знатных мужей древнего и нынешнего веков. Пер. с франц. и умноженный из разных латинских <...> писателей <...> Петром Семеновым. М., 1787. Ч. 1. С. 185. См. вариацию того же анекдота в журнале «Дело от безделья» (1792. Ч. 4. С. 157—159: «Осмеянная мудрость»): «Некогда бывши он в благородной и ученой компании заговорил о городах и землях, один искусной и умной человек слушая его нелепые басни, спросил: государь мой! Кто вам преподавал Географию? Новый землеописатель не вняв порядочно сей вопрос ответствовал, что он этой земли не знает; поелику в ней не бывал, а как, присоединил к тому, далека она от Парижа, и сколько до нее миль?».
118 Взгляд на мою жизнь. Записки действительного тайного советника И. И. Дмитриева. М., 1866. С. 74.
119 Измайлов В. Путешествие в полуденную Россию, в письмах. М., 1800. Ч. 1—1У; Сумароков П. И. Путешествие по всему Крыму и Бессарабии в 1799 г. М., 1800; Досуги крымского судьи или Второе путешествие в Тавриду СПб., 1803. Ч. I; 1805. Ч II; Невзоров М. И. Путешествие в Казань, Вятку и Оренбург в 1800 г. М., 1803; Шаликов П. Путешествие в Малороссию. М., 1803. Ч. 1; 1804. Ч. II; О «литературе путешествий» в России: Сиповский В. В. Н. М. Карамзин — автор «Писем русского путешественника». СПб., 1899; Schonie A. Authencity and Fiction in the Russian Literary Journey, 1790—1840. Cambridge, 2000.
120 Путешествии флота капитана Г. Сарычева по северо-восточной части Сибири, Ледовитому морю и Восточному океану в продолжении осьми лет при географической и астрономической морской экспедиции, бывшей под начальством флота капитана Билингса с 1785 по 1793 г. СПб., 1802. Ч. 1—2. С. XII.
121 Chappe d'Auteroche J. Voyage en Siberie. 31. Paris, 1768; Antidote, ou examen du Mauvais livre intitule: Voyage en Siberie fait en 1761. Amsterdam, 1772.
122 Элькина И. М. Шапп д'0трош и его книга «Путешествие в Сибирь» // Вопросы истории СССР. М., 1972. С. 361—388; Элькина И. М. Идейно-политическая борьба в период политики «просвещенного» абсолютизма: «Путешествие в Сибирь» Шаппа д'0троша и «Антидот» Екатерины II (АКД). М., 1974; Nakagawa 77. Reponse d'une philosophic du pays sauvage a une philosophe du pays civilise: L'Antidote de Catherine II de Russie contre Ie Voyage en Siberie de Chappe d'Auteroche // Etudes de langue et litterature francaises. 1994. Vol. 64. P. 16—28; Levitt M. An Antidote to Nervous Juice: Catherine the Great's Debite with Chappe d'Auteroche over Russian Culture // Eighteenth-Century Studies. 1998. Vol. 32. 1 I. P. 49-63.
123 Антидот, или Разбор дурной, великолепно напечатанной книги под заглавием «Путешествие в Сибирь» // Осьмнадцатый век. М., 1869. Кн. 4. С. 427.
124 Там же. С. 200, 327, 301.
125 Дидро Д. Собрание сочинений. М., 1936. Т. 9. С. 209, 210.
126 Кудрявцев П. С. История физики. М., 1948. Т. 1. С. 242; ЛипкинА. И. От эмпиризма к рационализму (на материале становления электродинамики) // Философия науки. Вып. 5: Философия науки в поиске новых путей. М., 1999 (есть электронная версия:


256
http:// www.philosophy.ru/iphras/library/phnauk5/lipkin.htm ).
127 Панегирическая литература петровского времени / Изд. подгот. В. П. Гребенюк. М., 1979. С. 244-245.
128 Берк К. Р. Путевые заметки о России // Беспятых Ю. Н. Петербург Анны Иоанновны в иностранных описаниях. СПб., 1997. С. 194.
129 Санкт-Петербургские ведомости. 1737. № 94. С. 770.
130 Соболь С. Л. История микроскопа и микроскопических исследований в России в XVIII веке. М.; Л., 1949. С. 50.
131 Письма и донесения иезуитов о России конца XVII и начала XVIII века. СПб., 1904. С. 32, 72, 90.
132 Соболь С. Л. История микроскопа и микроскопических исследований в России в XVIII веке. С. 47—49. Иллюстрации к этому изданию (Амстердам 1685) выполнены графиком Герардом де Лэрессом. Голландское издание атласа Бидлоо приобрел для Петра, вероятно, Петр Посников, присоединившийся к «Великому посольству». Хайнц Мюллер-Дитц связывает с этим приобретением начало отечественной некроскопии: Muller-Dietz 1970 — Miiller-Diett H. Die Anfange der wissenschaftlichen Necroskopie in Russland // Medizinhistorisches Journal. 1970. Bd. 5. S. 236-246.
133 Shryock R. H. The Development of Modem Medicine. New York, 1947. P. 170; Temkin 0. Ontogeny and History around 1800 // Temkin 0. The Double Face of Janus and Other Essays in the History of Medicine. Baltimor; London: The Johns Hopkins University Press, 1977. P. 381.
134 Schwartz H. The Culture of the Copy. Striking Likenesses, Unreasonable Facsimiles. New York: Zone Books, 1996. P. 184. См. также: Bracegirdle B. The Performance of Seventeenth- and Eighteenth-Century Microscopes // Medical History. 1978. Vol. 22. P. 187—195; Ямпольский М. О близком. Очерки немиметического зрения. М., 2001. С. 34—36.
135 Hacking J. Do we see through a microscope? // Pacific Philosophical Quarterly. 1981.V3l.62. P. 305-322.
136 Об истории микроскопа в России XVIII в.: Соболь С. Л. История микроскопа и микроскопических исследований в России в XVIII веке. М.; Л., 1949. О литературных импликациях микроскопирования в русской культуре: Богданов К. А. Врачи, пациенты, читатели: Патографические тексты русской культуры ХУ1И-Х1Х вв. М., 2005.
137 Daston L. Ravening Curiosity and Gawking Wanders in the Early Modem Study of Nature. P. 14—18.
138 Различение таких «любопытств» содержалось уже в статье шевалье де Жокура (Jaucourt) в «Энциклопедии» Дидро и Даламбера: Encyclopedie, ou Dictionnaire raisone des arts, des sciences et des metiers, 'vbl. 4. P. 577—578.
139 См. также название первого научного журнала, издававшегося Академией наук под ред. Мюллера: «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие».
140 Полезное увеселение. Апрель. 1762. С. 178—191.
141 Российская Памела. Или история Марии, добродетельной поселянки. СПб., 1789.4. 1.
142 Там же. С. 50.
143 Дело от безделья. 1792. Ч. 4. С. 122.
144 Цит. по: Ландшафт моих воображений. Страницы прозы русского сентиментализма. М., 1990. С. 560, 561.