На следующей странице:

А. Флиер. Культура как репрессия

В. Л. Рабинович

Культура как творчество

Фундаментальные проблемы культурологии: В 4 т. Том I: Теория культуры /

отв. ред. Дм. Спивак. - СПб.: Алетейя, 2008, с. 242-250

         Когда я посылаю по электронной почте сообщение, например в США, то посылаю я его сегодня, а там еще вчера, по причине вращения земли вокруг сами знаете чего, поскольку солнце до сих пор всходит на востоке. И почти тут же адресат получает мое сообщение. И следовательно, получает его вчера, хотя послал я его сегодня. Современные скорости — электронные скорости — действительно, с одной стороны, как бы обгоняют время, а с другой — возвращают его же назад.

        Вчера — сегодня — Вчера...

      Так происходит почти одномоментное свершение времен: прошлого и настоящего. Будущего. .. Такое вынуждает нас совершенно по-иному посмотреть на течение времени, когда не понятно, где прошлое, а где настоящее, где сей миг, а где завтра.

        Здесь уместно вспомнить темпорологию Августина, который считал, что нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего (хотя и то, и другое, и третье было, и библейское время это с особой силой подчеркивало), а есть настоящее прошедшего, настоящее будущего и настоящее настоящего, то есть многократно усиленное настоящее, как бы его вторая и третья производные. Пылко переживаемое настоящее. То есть все времена свершаются в «акмеистически» полнобытийственном миге. Примерно так у Августина.

         Далее. Время — это такая материя, о которой можно говорить бесконечно, и каждый раз обязательно будет что-то новенькое, а даже если и старое, то оно будет делать вид, что оно новое, так как все равно не скажешь теми же словами, которыми это было сказано ранее. Короче говоря, разговор о времени — это все равно что разговор о поэзии, театре или медицине, когда каждый думает, что и он в этих делах что-то понимает. Вот и я из их числа.

        И еще. Когда мы говорим о времени, мы всегда говорим о себе. Человек конечен, и каждый проживает свое детство, свое отрочество, свою юность, свою зрелость, свою... старость, и в этом отношении этот каждый инвариантен любому другому человеку. Тем самым мое детство неизбывно во мне, потому что оно во мне, и тем самым выстроило меня самого как все иные времена, поэтому я сразу пребываю во всех временах. Все эти времена и есть всегда-данность во мне. Ведь я всегда есть со своим прошлым, настоящим и будущим. Я проживаю свое детство, причем каждую минуту проживаю в форме памяти о нем и в последействиях его же, когда мое детство и в моей зрелости тоже существует. Каждый человек — конечная, но и развивающаяся субстанция. Но развивающаяся двувекторно: в топике припоминания, но и в утопическом предвидении, в мечте о завтрашнем дне. Это и есть модус личного существования — при сохранности своей неизбывной константности, но и всенепременной изменчивости. А это и есть алгоритм личности. В этой бивалентности мы и пребываем, как бы окорачивая время, приводя его к некоторой константной точке. Но и... «Время, вперед!», как сказал Катаев в одноименном произведении о временах, когда все куда-то спешили. Так

317
и хочется сказать словами поэта Уткина: «Ведь за вами же не гонятся, // Так немножечко назад». В этом противоречии, собственно, и коренится наша устойчивость. Время вовне конгениально времени во мне.

Какое время на дворе — Таков мессия, —
сказал Вознесенский.

         На дворе европейские средние века. А эти века обращались со временем особым образом. Здесь я не буду отсылать к Вечности с погружением каждого мига в эту самую Вечность, к равномощности мига и вечности. Это завело бы нас слишком далеко. Остановлюсь лишь на медленном течении времени в Средние века, укорененном в рецептурном характере деятельности средневекового человека, суть которого состояла в формировании суммы приращений знаний или еще чего-нибудь — маленьких незаметных прибавок, которые тогда воспринимались как колоссальные революционные новшества. Но с точки зрения «Время, вперед!» эти приращения выглядят черепашьими шагами.

         Следовательно, время анизотропно; и в этом смысле может двигаться с разной скоростью, хотя хронологически это будет одна и та же скорость. То же самое и личное время, которое конгениально общему времени. При этом каждый раз это личное время разное. Так же и время детства. Для нас это этап жизни, а для Алкуина (VIII век) его детство (как и его учеников) сохранно всю его жизнь.

        Божья матерь держит на руках младенца с чертами взрослого человека, который как бы равен самому себе и в будущем, и в прошлом. То есть взрослый Иисус Христос, и при этом младенец.

* * *

         А вот теперь не об этом. Но все же...

        Это «Елка у Ивановых» Александра Введенского (1938 год; вероятно, по пятам только что ушедшего): «Володя Комаров (мальчик 25 лет. Стреляет себе в висок): Мама, не плачь. Засмейся. Вот я застрелился». «Петя Петров (мальчик 1 года): Ничего, ничего, мама. Жизнь пройдет быстро. Скоро все умрем». «Дуня Шустрова (девочка 82 лет): я умираю, сидя в кресле». «Миша Пестров (мальчик 76 лет): Хотел долголетия. Нет долголетия. (Умер)». «Нянька: Детские болезни, детские болезни. (Умирает.)»

          Все — «девочки» и «мальчики». Независимо от паспортного возраста — в зеркале вечности... Время стянуто в мгновение, зыблемое на глади незыблемого вневремения.

         Но бытийственный (рефлексивный) план зеркально гомологичен плану жизни — жизненному пути, состоящему из «дней без числа».

         Образ тюрьмы, где свершаются все времена. И снова Введенский: «Я думал в тюрьме испытывать время. Я хотел предложить и даже предложил соседу по камере попробовать точно повторять предыдущий день, в тюрьме все способствовало этому, там не было событий. Но там было время. Наказание я получил тоже временем.
          Наш календарь устроен так, что мы не ощущаем новизны каждой секунды. А в тюрьме эта новизна каждой секунды и в то же время ничтожность этой новизны стала мне ясной. Я не могу понять сейчас, если бы меня освободили двумя днями раньше или позже, была ли бы какая-нибудь разница. Становится непонятным, что значит раньше или позже, становится непонятным все».

318
Такая вот темпорология тюрьмы. Только одно настоящее (как у Августина) или... вечное? Настоящее в вечном? Сумма средневековых адекватностей «Я» и «я», а время движется. И каждый знает — куда... В случай смерти. В последнее событие.

* * *

         Теперь я буду говорить о возможности нерефлексивного ощущения времени, его неосознаваемости. Речь пойдет об особого рода культуре, а именно о футуристической культуре — культуре русского авангарда, которая напрямую соотносится с Днем Ноль в днях божественного творения. До первого дня, когда Земля была «пуста» и «безвидна». К времени Ноль. Но это не просто Ноль, а пульсирующий Ноль, каждый раз отклоняющийся от самого себя и в себя же и погружающийся. Образно говоря, примерно так. Стрелки часов не движутся, а часы тикают. Вот что такое пульсирующий ноль. И этот ноль — авангардный, футуристический, похожий на ноль божественный — до первых семи дней творения. Футуристический ноль — проект Хлебникова и Крученых о создании звукобуквовидов, неких маленьких Вселенных. Подобие сети Интернет. С заглядом в будущее, откуда, собственно, и доносятся вести в форме «речевидов», которые одновременно и видны и слышны. И в этом смысле если речь — как бы знак течения времени, то взгляд — это взгляд остановившегося времени.

        В житийном триптихе как бы свершаются три времени: настоящее, прошедшее, будущее. Потому что наш взгляд схватывает все разнородные и разновременные события сразу. А чтение таково, что оно длится от буквы к букве, от слова к слову: до точки и после точки и т. д. Таким образом, «вид» как бы свершает времена и представляет два способа контакта с действительностью: словесный (графический) и голосовой (речевой). (Пока речь идет о речи, а не о языке еще.) Мир внерефлексивных событий.

         Мы все время возвращаемся к футуристическому проекту. Но и к наивному видению тоже. Да и к массовой культуре тоже. И в ней останавливается время. Но с возвратом к нулевому дню, где время еще не началось и никогда не должно было бы начаться, хотя все время начинается, все время при начале — в пафосе нескончаемых начинаний. Но начинаний порождающих.

         В старом переводе Библии читаем: «они искали его убить». Искали его не для того, чтобы убить, а напрямую: искали — убить. Это нормально для старого образа речи. Это и сейчас существует. Любовь к родительному падежу (с еврейским акцентом) — фундаментальная вещь. Потому что это порождающий момент. И футуризм — порождающ. В этом все дело. Раз он порождающ, то относится и к времени до рождения, и к времени после рождения, и к времени в момент рождения. Всегда вот-вот и только-только. Сейчас. Но не просто сейчас и теперь (здесь и теперь, a in statu nascendi — в момент образования материи. И никогда in Statu finale. И в этом смысле пара Хлебников (духословие) и Крученых (вещесловие) — особенная пара: если Хлебников — Дон Кихот, то Крученых Санчо Панса. Ни один из них не бывает друг без друга. Андрогинный Санчехот. Как Фаустофель, например. Нет Фауста, и нет Мефистофеля. А есть Фаустофель.

319
           А теперь попробую ответить на вопрос: возможна ли нерефлексивная культура?

         Ответить отрицательно означает присоединиться к философской обыденке: культура знакова, символична, рефлексивна! Многажды в себе самой взаимно переотражена. Ни словечка в простоте.

           Но... «Да будет свет!» И свет — стал. Сказано — сделано. Ни зазора, ни щелочки. До-сло-вие дословности. Пришел и говорю (=делаю) впервые-бытие. Но так, что каждый фрагмент бытия - все бытие. Как свершенное — совершенное. («И это хорошо!») Как есть и что есть: ни лучше, ни хуже. И потому хорошо. И что уж тут мудрить? Равномощно. Самодостаточно. «А=А». Нерефлексивно № 1. И так все шесть дней.

         А на Седьмой день (длящийся и поныне) начались мудрствования непростоты, томящиеся по простоте словотворения словом творящим и словом творимым купно в виду эдемского простодушия. В одиночестве и на миру.

          Послать бы все символы к чертям! За окоем и в тартарары...

         Но мысль дает этой страсти окорот. И она же — эта самая мысль — приводит к буквозвуко-виду в его внутреннеречевой набарматываемости — к началу миротворения № 2.

          Слово и вещь — диполь физически-физиологический, мыслечувствующий — несимвольной самодостаточной природы-породы, только себя и означающей. Такой вот дипольный момент. Это культура футуристического авангарда в его звуковой вещности (Хлебников — Крученых). Что было, то было. Что есть, то есть. И потому — будет. Всегда. И притом вне-рефлексивно. Вновь мир-впервые, но только № 2. Почти как № 1. Но почти потому, что хитро. В непростой простоте.

         Но простая простота (не святая ли?) где-то рядом. Неподалеку. А может быть, в них самих — наших филологических хитрованах?

         И верно. Вот они все тут: наивняки-простецы Анри Руссо и Нико Пиросманашвили, Михаил Ларионов и Наталия Гончарова, Хлебников и все тот же Крученых... Как видят, так и рисуют. Как слышат, так и говорят. Просто по простоте, но и... просто так. Как бог на душу... Как тогда — в предтворческом (и потому собственно творческом!) дословном до-сло-вии. Но и... трактатно, манифестно. Заумно, и потому — учено. (А творение № 1 обходилось и без. А здесь может без, а может и с... Всяко!) Наивно-авангардно. Индивидно, но и... артельно.

          Коллективно. Массово и поп-артно. На сцене и в зале. В эфире: с голоса на слух. Но и с листа — в читательские подсознания ради немедленного осуществления тайных чаяний — нерефлексивных, физически физиологичных. Почти. От индивидуальных миров словозвукоделания к массовой культуре шумопроизводства. Это еще один поворот в нашей теме.

          Но... Эдем в виду не-Эдема. Нескончаемые начинания миротворений в виду завершенности произведений в текстах; наивновидение (N-видение. — А. Н. Рылева) в виду художественных (изобразительных) перспектив художников-профессионалов, китчевиков на продажу, аутсайдеров, детских простодуший; великие вокалисты, академические и фольклорные ансамбли в виду графоманов, самодеятельных коллективов, эстрадных безвкусий... И тогда вновь к рефлексиям и символам культуры? Только теперь уже через социальные препоны-барьеры. И тогда уже несимволическое и нерефлексивное трансформируется во внесимволическое и внерефлексивное.

320
         Это и есть мир не столько впервые, сколько внулевые - в извечном детском удивлении перед обыденным. При начале и при завершении сразу.

          И наконец: интенсивное изучение наивного видения — характерная примета нынешнего философствования, ориентированного на культуру.
 

V.L. Rabinovich

Culture As Creativity

Anthropological dimension of Time, and its dependence on the creative act are regarded. Culture conslitues itself through multiple creative ads which are structurally identical to the Act of Creation. Thus culture tends to re-emerge in its new spacial and temporal dimensions with every creative act.