Конфуций

На следующей странице:

А.И. Кобзев. Категория «философия» и генезис философии в Китае

А. А. Маслов

Маслов А.А. Китай: колокольца в пыли. Странствия мага и интеллектуала. -

М.: Алетейя, 2003, с. 100-115.

Человек и символ

         Конфуция (551-479 гг. до н.э.) справедливо называют «символом китайской нации», обложки многих книг о Китае украшены изображениями великого наставника, он смотрит на нас с календарей, плакатов и рекламных щитов. Культ Конфуция был объявлен императорским, правители совершали моления в храмах Конфуция, на его родине в местечке Цюйфу, что в бывшем царстве Лу (провинция Шаньдун), был возведен огромный храмовый комплекс, ныне превращенный в роскошный музей, куда съезжаются туристы из всех стран мира.

         В современном Китае конфуцианство стало могучей политической идеологемой, говоря о «конфуцианском культурном регионе», китайцы связывают в единый цивилизационный узел Китай, Японию, Корею, Вьетнам и ряд других стран. Появился даже особый тип «конфуцианских бизнесменов» (жу шан), которые стремятся вести бизнес на основе традиционных правил конфуцианской морали и финансируют целый ряд конфуцианских школ и учебных заведений на юге Китая и в Гонконге.
 

         ...Его имя было Кун Цюй, что значит «Кун-Холм», поскольку перед его рождением родители совершали моление духам, обитающим на холме, а у самого Конфуция была голова странной формы — с двумя бугорками-холмиками.
100

       Это был странный человек — человек-символ, человек-знак. Выходец из обедневшей аристократической семьи, неудачливый администратор, проведший немало лет в скитаниях из одного царства в другое, с детства изучавший древние ритуалы и уложения, ценивший превыше всего «Канон поэзии» («Ши цзин») не за его литературное изящество, а за то, что «говорит о древности». У него было «странное рождение», как говорят хроники. Отцу Конфуция было уже далеко за 70, а его матери — лишь 17 лет, и современные исследователи расходятся во мнении, был ли их брак законен (то есть являлся ли великий мудрец законнорожденным) или «странность» следует относить лишь к разнице в возрасте отца и матери.
 

          Он много странствовал, служил при дворах правителей разных царств, проявил себя как отменный советник, но не очень грамотный администратор, стремившийся на практике осуществить свои идеи. В 67 лет Конфуций возвратился домой, для того чтобы целиком посвятить себя воспитанию учеников и по сути создал первую школу, где систематически передавал своим «студентам» знания о ритуалах, причем очевидно, что это обучение включало все — от грамоты до выполнения сложных церемониалов. По преданию, которое мы встречаем в «Исторических записках» («Ши цзи»), у Конфуция было 72 ближайших последователя, которые сопровождали учителя в его странствиях в разные периоды жизни, всего же у него было 300 учеников.
 

        Что такое конфуцианство? Несмотря на то что об этом написаны тысячи томов как самими конфуцианцами, так и современными исследователями, вряд ли кто сегодня решится с уверенностью ответить на этот вопрос. Некоторые называют конфуцианство морально-этическим учением, лишая права на полноценное религиозное содержание. В современном же Китае, наоборот, ряд крупнейших последователей конфуцианства, и среди них крупные бизнесмены, требуют, чтобы оно было признано национальной религией Китая.
 

         Безусловно, средневековое и тем более современное конфуцианство — отнюдь не то учение, которое принес Конфуций. Оно заметно трансформировалось, образ Конфуция как идеального наставника превратился в особый тип «священного зонтика», под которым могли «укрыться» любые идеи и политические учения, в том числе и те, о которых сам Учитель мог и не подозревать.
 

          Наставления самого Конфуция собраны в сборнике его изречений «Лунь юй», что принято переводить как «Беседы и суждения». «Лунь юй» был написан не Конфуцием, а его учениками, и не известно, видел ли сам наставник записи своих бесед в полном объеме. Часть его высказываний и историй из его жизни встречается и в ряде других трактатов, например в «Ли цзи» («Записи о ритуале»). В большинстве случаев Конфуций упоминается не под именем собственным, а под иероглифом «цзы» — «учитель», выступая тем самым скорее как знаковая фигура, нежели как конкретный человек.
 

         Все нравственное развитие китайцев всегда представлялось как изучение наследия, завещанного Конфуцием, — его бесед с учениками и вечной парадигмы выбора между идеальным «благородным мужем» (цзюньцзы) и «маленьким человеком» (сяожэнь).
101

         Конфуцианство считают величайшим китайским философским и духовным наследием, что отчасти верно. Однако же суть этого явления лежит глубже, это даже не национальная идея — это национальная психология. И описывать ее функционирование следует скорее в терминах этнологии и этнопсихологии нежели философии.
 

          Существует несколько слоев конфуцианства. Есть официальная традиция описания конфуцианства, которая в основном опирается на неоконфуцианские трактовки, зародившиеся в Х1-ХП1 вв. Тогда же дано было и основное толкование всех ключевых терминов, которые использовал и Конфуций, и его великий последователь Мэн-цзы (III в. до н.э.) в своих проповедях: «ритуал» (ли), «человеколюбие» (жэнь), «справедливость» (и), «почитание старших» (сяо) и многих других.
 

       Еще несколько десятилетий назад западная наука пыталась понять конфуцианскую традицию, используя китайские термины и пытаясь найти им прямые соответствия в своей культуре. Например, в знаменитой фразе Конфуция «не делай другим того, что не желаешь себе», усматривали идейную близость его учения к христианской идее.
 

        Несмотря на всю морально-этическую терминологию, происхождением которой мы обязаны в основном попыткам «перевести» китайские реалии на христианизированный язык Запада, конфуцианство, равно как и вся китайская традиция, не-морально, оно — прагматично. Именно это составляет ядро китайской цивилизации, это открывается и в политической культуре, и в поведенческих стереотипах, и в особенностях мышления.
 

         Конфуцианство — не учение, не стройная система взглядов, представлений, политических доктрин и морально-этических установок. Это абсолютный слепок национального характера китайской нации. Если в китайской экзегетике всегда представляется, что конфуцианство повлияло на весь облик современного Китая, на психологию и поведение всего населения Поднебесной, начиная от императора и заканчивая простолюдином, то, кажется, в реальности дело обстояло абсолютно противоположным образом: конфуцианство само явилось лишь слепком с уже сложившегося типа поведения и мышления. И здесь оно удивительным образом из «матрицы идеального китайца» и благородного мужа превращается лишь в констатацию уже существующего стереотипа.
102

          Конфуцианство — гносеологическая «пустышка», абсолютный объем, который может быть наполнен практически любым содержанием. Нередко китаец, как бы сканируя свои мысли, стереотипы и особенности поведения, говорит: «Вот это и есть конфуцианство». Итак, конфуцианство не то, что должно быть, а то, что уже сложилось, уже живет и развивается. Оно не корректирует поведение, а оправдывает его. Так выглядит некая великая символическая идея, вмещающая все, что угодно.

          Символизм «слова Конфуциева» чувствуется практически во всех его высказываниях. Следует заметить, что еще никем не доказано, что слова учителя записывались в момент его наставлений или сразу же после них. Возможно, это воспоминания, впечатления, записанные (и разумеется, додуманные) спустя весьма продолжительный период времени. И в анналы уже вносили не столько слова Конфуция или о Конфуции, сколько слова идеального Учителя, который становился символом наставничества и правильного, соответствующего ритуалу поведения.
 

         Великий учитель, несмотря на все его многочисленные неудачи с самостоятельным управлением уездом, в истории выступает не как романтик «первобытного утопизма», но как жесткий прагматик: он постоянно говорит об умении «использовать» — «использовать людей», «пользоваться ритуалом», «использовать подданных». И порой он кажется дидактиком управления, неким древним типом «менеджера-управленца». Но нет, в каждой его фразе есть подтекст, абсолютно понятный слушателям и читателям последующих поколений: описание ритуального поведения человека в мистическом пространстве бытия. Конфуций — мудрый проводник-шаман, обучающий людей тому, как пройти по этому могучему, пугающему и одновременно имманентно присущему пространству, не ошибившись и не сгинув.
104

Именно поэтому конфуцианцы в своих работах столь большой упор делают на сакральные слова, столь схожие с архаическими заговорами, — не таковы ли термины «ритуал», «человеколюбие», «долг» и другие конфуцианские понятия? Конфуций в какой-то мере сыграл со всеми дурную шутку: он заставил все последующие поколения китайцев, равно как, впрочем, и западных исследователей, спорить о том, что означают эти понятия, как следует их трактовать, как поступать в соответствии с их истинным смыслом (чжэн и). Но как раз «истинного смысла» у них и нет, это — слова-пустышки, некие путеводные вехи, которые сами по себе ничего не означают, они, как вонзенные в землю палки, лишь указывают правильный путь, который может быть пройден в этом мистическом пространстве, в своей совокупности ставшем уже недоступным людям времен Конфуция.
 

         Стало привычным именовать Конфуция «величайшим мудрецом», но в действительности очень сложно объяснить, почему история выделила именно его из созвездия блестящих философов и значительно более удачливых администраторов, которые жили на одном временном отрезке с ним. Кажется, в отличие от многих своих современников, Конфуций был как раз не возвышен, а максимально приземлен, практичен, он рассуждал о вещах «посюсторонних», например об урожае, о болезнях, о приеме пищи, о правильном сне, удивительным образом сводя всякое священное ритуальное начало к каждодневной деятельности.
 

        Более того, многие пассажи из «Бесед и суждений» рассказывают нам, что Конфуций печалился, порою плакал, предавался радости, «не отказывался от вина, но и не напивался допьяна», то есть вел жизнь вполне обычного китайца, отличную от идеала даосского отшельничества, с той лишь разницей, что каждое его действие соответствовало ритуалу. Таким образом, Конфуций «не был радостен или печален без повода» — а значит, важно не то, что он делал, но то, что он все свершал в «соответствии с ритуалом». Не случайно сам учитель даже не садился на циновку, если она «лежала не по ритуалу».
 

         Конфуцианство, в отличие от вполне конкретного учения Конфуция, скорее лозунг, нежели учение, гибкий и вечно трансформирующийся тезис о том, что должно считаться «сделанным по ритуалу», идет ли речь об отношениях с соседями, о приеме пищи или управлении уездом.
 

         Важнейшим понятием для Конфуция становится ли, что обычно переводится как «ритуал» или «церемониал», а на самом деле представляет собой сложнейший свод правил и внутренних переживаний, помогающих установить связь человека с Небом. При этом ни Конфуций, ни его последователи никогда не давали четкого определения понятию ли. Впрочем, это и не требовалось, поскольку ритуальное понималось как мистически-невыраженное, как «воля Неба», воплощенная в действиях человека. Внешняя
105

сторона ритуала могла выражаться в многочисленных поклонах, сложных формах подхода к правителю и вышестоящему чиновнику, в форме обращения со старшим и равным себе, в нормативах коммуникации в обществе. Ритуал не уравнивал людей, он, наоборот, очень четко определял их «энергетические ячейки» в мистическом пространстве общества. По существу, все эти действия — коленопреклонения, многослойные формулы обращения — вели к тому, что человек полностью подчинял свою энергетику энергетике правителя, растворял себя в потоке могущества, который шел от человека, находящегося выше его и по статусу, и даже по занимаемому им месту. Иными словами, конфуцианство учило «взаимоотношению энергий», порой целиком уничтожая и растворяя того, кто не мог предоставить доказательств своего права на более высокий статус.
 

         Тем не менее имперская машина была справедлива — именно конфуцианство постепенно превратило Китай из страны, управляемой наследственной аристократией, в государство, где основную роль играют две силы: император и чиновничий аппарат. При этом чиновником теоретически мог стать любой человек, даже простой крестьянин, успешно сдавший экзамен на ученую степень на уездном, провинциальном или столичном уровне. Таким образом, человек изменял свой энергетический или благодатный статус, меняя свое место на ритуальной лестнице и одновременно в сакральном пространстве империи.
 

          Культ Конфуция создавался уже после его смерти — при жизни учитель не был особо почитаем и ценим. На месте его рождения сначала был воздвигнут небольшой алтарь, через много веков превратившийся в огромный храмовый комплекс. Однако впервые китайский император совершил на этом месте поклонение учителю лишь в 195 г', до н.э., то есть лишь через три века после его ухода из жизни, когда Конфуций стал уже превращаться в легенду. В 37 г. н.э. императорским указом Конфуцию впервые посмертно присваивают титулы и чины, то есть по сути награждают не его, а задабривают духа предка, стараясь правильно договориться с ним и перевести в разряд духов-защитников и покровителей. Наконец, в 58 г. ханьский император Мин-ди, прославившийся своей любовью к конфуцианству, открывает особые школы для изучения наставлений учителя, а через год приказывает совершать по всей стране жертвоприношения в честь Конфуция — так скромный чиновник из Лу окончательно превратился в духа предка. Вскоре он действительно был объявлен центральным духом государственного культа. Уже после своей смерти Конфуций стал продвигаться по китайской иерархической лестнице. Императорскими указами он был пожалован многочисленными высокими титулами, а в 1106 г. его даже стали именовать «правителем». В 1008г. имератор Чжэнь-цзун совершил пышный обряд поклонения Конфуцию, а через два года повелел построить храмы Конфуция во всех городах и округах по всей стране. Он был обожествлен и как небожитель — «Старый наставник абсолютной мудрости» и оказался в одном ряду с даосскими бессмертными небожителями и народными героями.
106

            Не сложно заметить, что речь идет уже не столько о человеке Конфуции, сколько об особом духовном существе — предке-защитнике всей китайской нации. Мы уже говорили, что свойства живого человека не переходят автоматически на его духа. Обедневший аристократ Кун Цюй из царства Лу столь же похож на «мудреца Куна», сколь и отличен от него.
 

        Культ обожествленного Конфуция поразительным образом совпадает с культом хтонических божеств, например духа очага или духов земли, которые логически противостоят небесным божествам. Несмотря на его «общегосударственный» статус, Конфуцию чаще всего молятся как духу предка или духу очага — то есть территориальному, локальному божеству. Это вообще характерно для духов-защитников, общение с которыми всегда носит личностный, интимный характер, поскольку им, равно как и духам предков, поверяют самое сокровенное. Так, в домах уезда Дэнфэн в провинции Хэнань на алтарях рядом с табличками с именами предков стоит изображение Конфуция — но не Конфуция-наставника и мудреца, а «Великого небесного мудреца» — некоего абсолютизированного старца с седой бородой и свитком трактатов в руке. Причем местные жители безошибочно идентифицируют этого духа именно с Конфуцием. Рядом с ним стоит фигура Шоушэня — духа долголетия, нередко ассоциируемого с Лао-цзы. К «Великому небесному мудрецу» обращаются в затруднительных ситуациях, перед важными сделками или походом на рынок.
107

        Примечательно другое: Конфуций, столь известный во всем мире как наставник и автор мудрых изречений, создатель нравственной доктрины Восточной Азии, на локальном и, как следствие, наиболее массовом уровне китайского общества ценится именно как дух-защитник, а не как «символ Китая». И в этом аспекте конфуцианство, конечно же, не морально-нравственная доктрина, не идеология Китая, а одно из наиболее символических и мистических учений.

«Я ничего не скрываю от вас»

         Конфуций может быть прочтен по-разному — в зависимости от того, какой точки зрения изначально придерживается читатель. Если он априорно уверен, что Конфуций является философом, то весь текст может показаться морализаторскими наставлениями и описанием жизни мудрого учителя. Но если предположить, что Конфуций был продолжателем очень древней традиции мистиков, то становится очевидным, что «Лунь юй» рассказывает о жизни одной конкретно взятой школы и о ее лидере.
 

          Мы же посмотрим на Конфуция именно как на представителя мистической традиции и лидера впоследствии очень влиятельной школы, которая постепенно сумела распространить свое идеологическое влияние на двор правителя, а затем и на всю политическую культуру Китая.
 

        Интересную интерпретацию учения Конфуция дали представители метафизической школы «Учение о сокровенном» (сюаньсюэ) в III в., составившие обширные комментарии на «И цзин», «Дао дэ цзин» и «Чжуан-цзы», при этом ни Ван Би, ни Го Сян, ни другие представители «Учения о сокровенном» не считали ни Лао-цзы, ни Чжуан-цзы истинными мудрецами, так как настоящим «священным мудрецом» считался лишь Конфуций. Для Го Сяна мудрецом был тот, кто «мудр внутри и любезен снаружи», кто способен странствовать одновременно и в трансцендентном, и в профанном мирах. Следуя этим неодаосам, Лао-цзы и Чжуан-цзы пребывали своим сознанием лишь в трансцендентном мире, в то время как Конфуций был способен объединить оба этих мира.
108

          Один из лидеров «Учения о сокровенном» метафизик Ван Би (226-249) в своих ранних трудах был поражен многими явными проявлениями Конфуцием радости и горя и счел его поведение слишком «человеческим», поэтому первоначально весьма низко ценил его. Но по здравом размышлении Ван Би счел, что именно таким и должен быть мудрец — испытывающим те же чувства, что и любой человек, с той лишь разницей, что мудрец, в отличие от простолюдина, никогда не бывает захвачен этими чувствами и не находится у них в плену.
 

         Если Лао-цзы и ранние даосы пытались описать ощущение мистического пространства, то Конфуций принципиально отказывается говорить о его содержимом, он лишь указывает, как пройти по нему, не допустив ошибок. Эту особенность конфуциевой проповеди отмечали и сами китайцы. Так, блестящий философ Ван Би, уже в 23 года составивший комментарии к «Дао дэ Цзину», считал, что Конфуций знал о сакральном значительно больше, чем Лао-цзы. Доказательство этому Ван Би видел в том, что если Лао-цзы постоянно говорит о стань (то есть сакральном, потаенном, темном), то Конфуций вообще не упоминает о нем. Конфуций говорит, на первый взгляд, о вещах прикладных, посюсторонних. И его молчание о «сакральном» обращается доказательством того, что он воистину знает о нем. Не случайно сам Учитель как-то обмолвился: «Небо же не говорит. Но мы понимаем его».
109

         И действительно, не говоря ничего о «потаенной» стороне бытия, Конфуций постоянно оперирует особой лексикой, служащей для обозначения сакрального пространства. Излюбленная тема его рассуждений — «высокая древность», когда все шло по правилам, ритуал не нарушался, дети почитали отцов, а идеальные правители типа Чжоу-гуна с человеколюбием управляли людьми. И в этом случае Конфуций ничего не доказывает и даже не указывает на точное время, оперируя временем мифологическим, не имеющим строго определенного «места» в пространстве прошлого. Он лишь постулирует, используя прошлое как доказательство, в общем никогда не задаваясь вопросом, происходило ли то, о чем он говорит, в действительности. Догмат «высокой древности» абсолютно соответствует глобальной мифологеме illud tempus — некого «священного доисторического времени», когда жизнь была идеальной, не случайно конфуцианцы именно к тому времени относили существование всех основных понятий, например абсолютной гармонии (хэ), «великого единения» (да тун). Нарушение законов illud tempus есть отпадение от первозданного рая. И в этом плане мифологема «высокой древности» ничем не отличается от иудео-христианских представлений об «утраченном рае». Впрочем, разница существует: христианство говорит о грехе, связанном с уходом из Эдема, формируя вечно невротический комплекс вин, ужаса совершить ошибку и необходимости бесконечного искупления. Конфуцианство видит в древности предмет восхищения и идеал подражания. Даже бюрократический рационализм Конфуция базировался на символике идеального прошлого.
 

         Но Конфуций не был любителем и поклонником абстрактной древности — для него важны были души людей, которые жили тогда. Он любил не абстрактное время, а поклонялся конкретным духам прошлого, которых молил об удаче. Не случайно Конфуций в первой же фразе своего труда «Лунь юй» подчеркивает: «Изучать и повторять изученное (в другой трактовке: «и претворять в жизнь». — А.М.) — не в этом ли радость?» Обычно в этой сентенции усматривают совет изучать древность, заветы предков и первоправителей, «Канон песнопений» и «Канон перемен». Но, возможно, к этому следует прибавить еще и изучение методов и сути учения магов? Эта фраза, произнесенная великим наставником, справедливо считается одной из центральных идей его проповеди — живя внутри традиции, постоянно обращаться к ней, «повторять изученное». Она многократно цитировалась и комментировалась, и, несмотря на некоторые разночтения, все комментаторы сходились на том, что Конфуций призывает обращаться к уже сказанному или свершенному великими мудрецами.
110

          Но, кажется, Конфуций подразумевал нечто еще, и это «нечто» значительно точнее соответствует мистико-магическому настрою его проповеди. Оно связано с понятием си, которое обычно переводится как «повторять изученное». Иероглиф «си» в древних текстах действительно обозначал «повторять». Но не «изученное», а повторять второй раз моление или вопрошение к духам в практике медиумов. Первоначально иероглиф «см» имел другое значение — «птица, летающая много раз», и его рисовали в виде двух крыльев сверху и «солнца» снизу. Повторное вопрошение делалось для того, чтобы уточнить предсказание духов, и считается, что гадатели дважды повторяли свой вопрос, например, во время предсказаний на основе методики «Канона перемен». В частности, именно в этом смысле используется иероглиф «си» в «Каноне перемен», и предполагают, что для предсказания результата происходящего события использовались три вопроса или три гексаграммы6. Это и было «повторять вопрошение к духам». Даже сегодня многие китайские гадатели, соблюдая древние традиции, считают, что духам вопрос следует задавать по крайней мере дважды.
 

        И тогда фраза Конфуция приобретает совсем иное звучание: «Изучать [сказанное духами] и вопрошать у них вновь — не в этом ли радость?» Это — сентенция, вполне достойная древнего мага и, очевидно, ни в малой степени не выбивающаяся из общего контекста той эпохи.
 

         Становится понятным и то удивительное почтение, которое испытывал Конфуций к сборнику древних песнопений «Ши цзин» («Канон песнопений»). Он неоднократно цитировал и «Ши цзин», советовал своим ученикам начинать собственное воспитание именно с чтения этого канона. В сущности, в нем немного говорится собственно о форме ритуалов, зато немало внимания уделено связям с духами предков, опосредованию мира земного и мира духовного, молениям.
 

       Это дает нам возможность по-другому осознать и название труда, в котором собраны высказывания Конфуция, — «Лунь юй», обычно переводимого как «Беседы и суждения». Однако в древности словом лунь называли дощечку, на которой записывались вопросы к духам, и, таким образом, оригинальное название труда Конфуция могло пониматься как «Вопросы к духам и ответы на них», которые передавались через самого Конфуция.
111
 

        Из диалогов Конфуция следует, что Учитель, безусловно, осознавал, какая миссия на него возложена. Она, по-видимому, заключалась в реконструкции идеальной гармонии прошлого. Все его поклонение сводилось к культу идеальных предков, как реальных, так и полумифологических. Предметом его восхищения были Вэнь-ван и его сын Чжоу-гун, он видел их по ночам, обращался к ним за советами. Конфуций даже учился исполнять мелодии на музыкальных инструментах не затем, чтобы, скажем, постичь эстетику музыки, а стремясь «узреть волоски на бровях» того, кто когда-то сочинил эту древнюю мелодию. И в этом смысле Учитель был чрезвычайно мистичен — он страстно стремился не просто к абстрактному прошлому, но желал соприкоснуться с духами предков, например с Чжоу-гуном, с Юем, вступить с ними в духовную связь.
 

        Обычно, говоря об отношении Конфуция к миру духов, вспоминают фразу: «Учитель не говорил о чудесах, физической силе, хаосе и духах» (VII, 21)— именно так она звучит в одном из русских переводов. Она может создать впечатление, что Конфуций сторонился всякого мистицизма и отрицал основные понятия магического мировоззрения Древнего Китая: во-первых, хаос, который рассматривался как изначальное состояние мира, во-вторых, духов, которые так или иначе являлись частью Космоса древних китайцев. И Конфуций может показаться рационалистом или по крайней мере философом, который преодолел архаическую традицию постоянного общения с духами.
 

         Важно, что в тексте «Лунь юя» речь идет не о духах вообще, а о духах-шэнь. А вот о духах типа гуй, которые в ту пору понимались именно как духи предков, Конфуций не только говорил, но и предостерегал: «Приносить жертвы духам-гуй не своих предков является подобострастием» (II, 21).
 

        Но почему же Конфуций «не говорил о духах-шэнь»? Думается, прежде всего потому, что вся ритуальная жизнь для Конфуция есть прямое, непосредственное духообщение. Да, действительно, он «не говорил о духах-шэнь». Но лишь потому, что мог находиться с ними в постоянном контакте. Известно, что он «совершал жертвоприношение предкам, будто они были живые; совершал жертвоприношение духам-шэнь, будто они находились рядом» (III, 12). Для Конфуция с его вечным ритуальным радением контакт с духами-шэнь был хотя и возвышенной, но в известной мере повседневной и, более того, обязательной частью жизни. О духах он не говорил, ибо знал о них, общался с ними, находился с ними в контакте. Конфуций вообще не говорил о самых важных вещах, связанных, прежде всего, с магической техникой и переживанием. Достаточно вспомнить, что он не только не беседовал со своими учениками о чудесах, духах, но и редко говорил, например, о судьбе (мин), о жэнь.
113

         Мир Конфуция наполнен духами и молитвами к ним. Когда Конфуций заболел, его ученик Цзы Лу попросил его обратиться с молитвой к духам. Конфуций спросил:
— А поступают ли так?
— Поступают, — ответил Цзы Лу, — ведь в «Молитвенных наставлениях»
сказано: «Молись духам Земли и Неба».
— Тогда я уже давно молюсь, — ответил учитель (VII, 35).

          Эпизод очень показателен: оказывается, Конфуций «давно молится», а его ученик даже не знает об этом. Значит, Конфуций молится про себя, молчаливо общаясь с духами и, более того, постоянно пребывая вместе с ними.
 

       Он даже отказывается говорить о значении некоторых типов ритуала, считая, вероятно, что ученики сами должны пережить акт духообщения и получить трансцендентный опыт. Порой он ведет себя так, как спустя столетия наставляли своих последователей чань-буддийские мастера, стремясь разрушить вербальный опыт учеников, заставить их заглянуть за слова и внешние поступки. Например, когда у Конфуция спросили, знает ли он о смысле жертвоприношения ди, он ответил: «Не знаю. Для того же, кто знает это, управлять Поднебесной все равно что смотреть на это», — и показал на свою раскрытую ладонь (III, 11).
 

         Из-за его недосказанностей — то о ритуале, то о духах, то о качествах благородного мужа — у учеников создавалось ощущение чего-то тайного. Но сам учитель спешил развеять их сомнения: «Вы, ученики, полагаете, будто я что-то скрываю от вас? Я ничего не скрываю от вас. Я ничего не делаю без вас. Таков я» (VII, 23).
 

        Своих учеников он нередко критиковал, ругал и был весьма невысокого мнения о некоторых их них. А вот мудрецов древности он ценил за их способность поддерживать связь со всем миром духов. Для него, например, полулегендарный правитель первой династии Ся, победитель потопа Юй ценен именно тем, что приносил жертвы как духам-шень», так и духам-гуй, и поэтому, как выразился сам Конфуций, «к нему у меня нет нареканий!» (VIII, 21).
 

           Конфуций — не рационалист и даже не философ в западном понимании этого термина. Наоборот, он мистик в значительно большей степени, чем все его ученики и последователи. Он страшно боится духов и трепещет от одной мысли утратить связь с потусторонним миром.
 

            Как-то Конфуций печалился: «О, как я опустился! Я уже давно не вижу во сне Чжоу-гуна!» (VII, 5). Учитывая, что столь почитаемый Конфуцием Чжоу-гун (VIII в. до н.э.) был основателем царства Лу — родного царства Конфуция — и сыном знаменитого чжоуского правителя Вэнь-вана («Культурного правителя»), то несложно догадаться, что когда-то Конфуций нередко видел во сне именно духа Чжоу-гуна. К тому же Чжоу-гун как правитель царства Лу формально мог считатья предком-покровителем самого Учителя. И Конфуций, утратив связь с этим духом и не чувствуя его, внезапно осознает,
что отринут миром духов вообще.
114

         Он страшно боится — боится утратить связь с Небом и возможность перестать идентифицировать себя в сакральном пространстве. Это безумный страх, близкий к неврозу, — именно поэтому, как представляется, Конфуций «не садился на циновку, которая лежала не по ритуалу» (X, 12), и бранился, недовольный даже мелочью, нарушающей ритуальное единство с духами: «Этот кубок для вина не похож на обычный винный кубок. Так разве это кубок?! разве это кубок?!» (VI, 25).
 

           Конфуций ждет сновидений и знамений, он печалится, что «не прилетает дух-фэн (феникс)» и из вод Хуанхэ не появляется священный дракон-лун с письменами на спине. «Конец мне!» — в отчаянии восклицает он (IX, 9). И фэн, и лун, как уже мы замечали выше, были некими посредниками между царством людей и царством духов, а иногда и перевозчиками в царство мертвых, — так что перед нами оказывается напуганный пожилой мистик, который вдруг видит крушение своей мечты постоянно находиться в контакте с духами предков и мудрецов.