|
Жорж Батай
На следующих страницах:
Жорж Батай. Из «Слез Эроса»
С. Зенкин.
Конструирование пустоты: миф об Ацефале
Л. Гоц. Рынок
сновидений в культуре постмодерна
О. В. Тимофеева
«Фальшивый сон»: Структура эротической прозы Ж. Батая
Русская антропологическая школа. Труды. Вып. 5. РГГУ. - М., 2008,
с. 197-205
Почему так интересен сон? Потому что он приходит к нам как будто бы из некой
невнятной, нечленораздельной реальности, реальности «самой жизни», которая
представляется нам, имеющим дело с языком, совершенно недоступной. Сон как будто
бы говорит нам что-то об этой реальности - по крайней мере таково одно из
главных допущений, принятых в традиции анализа сновидений.
И однако, как только мы переводим видимое, увиденное во сне, в план говоримого,
мы, разумеется, тут же утрачиваем связь с непосредственной сновидной
реальностью. Мы отрубаем ей ноги и пришиваем ей голову, пытаясь уместить ее в
прокрустово ложе языка, в прокрустово ложе литературы.
Рассказывая, мы имеем дело уже не со сновидением, а именно с литературой, если,
конечно, понимать ее условно и очень широко, а я в данном случае понимаю
литературу именно так. Мы неизбежно всякий раз олитературиваем сон, будучи
заложниками слов, которые при этом, как кажется, только все дальше удаляют нас
от истины видимого.
Почему мы это делаем? Потому что иначе у нас не получилось бы рассказать сон. Но
почему тогда мы рассказываем сон? Потому что нам этого хочется. Сон - это
некоторый опыт, который мы пережили и которым нам во что бы то ни стало хочется
поделиться с
197
кем-то - под предлогом ли анализа или просто так, для интриги - чтобы этот
кто-то помог нам «во всем разобраться», а может быть и окончательно запутаться в
лабиринте, который через сновидение ведет нас к нам же самим.
Я полагаю, терапевтический эффект работы со сновидениями (в частности, в
психоанализе) представляет собой нечто вроде формы вторичной рационализации,
скрывающей на самом деле ни с чем не сравнимое желание и наслаждение просто
иметь право, иметь возможность рассказывать свой сон, обнажая перед другим себя
самого и свое нар-циссическое царство во всем великолепии его несуразности и
бреда.
Однако, как кажется, сновидческий опыт - это опыт совершенно недоступный
другому, некоммуницируемый. Опыт внутренний в строгом смысле слова. Мы даны себе
в нем настолько непосредственно, что даже порой бываем не в состоянии узнать
сами себя: наше тело во сне не имеет органов, а если имеет, то какие-то совсем
другие, не наши органы, те, что мы не можем присвоить и подчинить, потому что
они живут совершенно самостоятельной жизнью вопреки законам материального мира.
Мы не узнаем, не помним себя во сне: любой другой нам гораздо ближе, чем мы сами
себе, в этом бесформенном, не имеющем органов теле сновидца. Ведь с другим
человеком в повседневной жизни у нас всегда или почти всегда находится общий
язык, а со своим собственным другим, которого мы, не узнавая, встречаем во сне,
такого общего языка, очевидно, нет. Наша с ним связь имеет некий доязыковой
характер. Вот почему, рассказывая сны, мы, конечно, неизбежно обманываем самих
себя, предавая интимность непереводимого опыта и придавая бессмысленной истине
форму осмысленной лжи, или фикции.
«Всякая истина имеет структуру фикции», - говорит Ж. Лакан 1,
заимствуя слово «фикция» у И. Бентама, который в своей утилитаристской теории
противопоставляет фиктивное реальному. Лакан уточняет, что «фиктивный» (fictitious)
в данном случае «не означает иллюзорный или обманчивый». «Фиктивное оказывается,
заявляет он, по сути дела, не тем, что мы именуем обманчивым, а тем, что мы
зовем, собственно говоря, Символическим»2. В мире языка и социальной
репрезентации - а мы знаем только этот мир, или, по крайней мере, только внутри
него и о нем же можем что-то сказать - всякая истина имеет структуру фикции.
-----------------------
1 Лакан Ж. Семинары. Кн. 7. Этика психоанализа. М.: Гнозис/Логос, 2006. С. 21.
2 Там же.
198
А если истина структурирована как фикция, то почему мы склонны предполагать, что
та самая истина предшествует той самой фиктивной структуре, которая ее
фальсифицирует? Почему бы нам не подвергнуть инверсии эту навязывающую себя
причинную последовательность и не интерпретировать фикцию как средство
производства (а не воспроизводства) не-фиктивного?
С этим вопросом я, пожалуй, и перейду к рассуждениям о Ж. Батае, творчество
которого отнюдь не чуждо понятию фикции. Жорж Батай - мыслитель внутреннего
опыта, ставивший своей задачей помыслить возможность его передачи. Да, это опыт
внутренний, подобный опыту сновидения или экстаза, опыт, который переживается в
одиночку - но он существует и имеет смысл только в том случае, если он
передаваем. И именно фикция - в случае Батая намеренная, осознанная -позволяет
его передать.
Слово «фикция» Батай часто употребляет применительно к художественной
литературе, однако не только к ней. Фикция - не просто «вымысел», как в
литературе, но и зрелище, спектакль, игра. Речь идет скорее о перформансе, чем о
подражании некой существующей независимо от нас реальности. Игра у Батая,
подобно магическому ритуалу, предполагает ребяческую веру в то, что слова
способны воздействовать на вещи, или что фиктивное может быть эффективным - то
есть иметь эффект в реальном.
Задержусь немного на том, что же такое в данном случае игра, чтобы потом
говорить о том, что же такое фиктивный - или фальшивый - сон. Играть - значит не
принимать всерьез истину, структурированную как фикция, то есть не доверять
последним инстанциям, выдающим себя за последние истины (например, абсолютному
знанию). И это значит, с другой стороны, скажем так, принимать всерьез фикцию,
структурированную как истина, то есть вовлекаться или буквально нырять с головой
в имманентную логику этой фиктивной истины.
Тут и там Батай попросту смеется над мрачной «серьезностью» Гегеля на вершине
познания. Веселье - вот что важно, веселость, с которой сносятся границы
познания. Правила игры, затеянной Батаем, на самом деле придуманы Ницше: если мы
занимаемся наукой, то пусть эта наука будет «веселой».
199
Игра Батая - это, если угодно, лабиринт, соединяющий и одновременно
разъединяющий гегелевскую серьезность и ницшевскую веселость. И она имеет
двоякий смысл. С одной стороны, тот, кто играет, внутренне вовлечен в процесс
игры, то есть является игроком. С другой, к внутренней вовлеченности добавляется
внешний момент зрелища - тогда речь идет уже о спектакле, представлении, в
котором действует актер. Говоря об игре у Батая, мы должны удерживать обе фигуры
-игрока и актера, - между которыми имеется много общего, да и вообще их
невозможно четко отделить друг от друга, потому что эти две фигуры могут иметь
одно лицо - или же эти два лица могут иметь одну фигуру.
Во-первых, речь идет о закавычивании, симуляции, умышленном принятии себя «за»,
какое имеет место, например, в играх детей. Батай то и дело напоминает о
ребячестве, которое может быть присуще даже самым мрачным вещам, переживаниям
или феноменам - о глупом ребячестве разврата, одержимости, смерти. Элемент
притворства, сопутствующий этому движению становления другим, может принимать
форму персонажных масок.
Во-вторых, то, что разыгрывается (допустим, партия в пьесе или же партия в
азартной игре), разыгрывается во внутреннем опыте, который как бы одновременно
представляет собой некую сцену - интенсивность этого опыта как опыта-переживания
измеряется драматическим напряжением и риском, сопровождающими игру.
Выход за пределы оппозиции внутреннего и внешнего открывает новое пространство
сценического опыта. Осуществляющий его сам становится сценой, на которой
разыгрывается борьба разнонаправленных сил: добра и зла, запрета и попрания
этого запрета - трансгрессии, знания и незнания. Применительно к своему
собственному сценическому амплуа Батай предпочитает говорить о пародии или о
комедии.
Словосочетание «фальшивый сон», вынесенное мною в заглавие, взято из следующего
стихотворения:
Внутри себя я открыл театр
Здесь играют фальшивый сон
Подделка под ничто
И я потею со стыда 3.
--------------------------
3 Батай Ж. Ненависть к поэзии. М.: Ладомир, 1999. С. 291.
200
В этом маленьком четверостишии можно выделить несколько слов, крайне важных для
того, чтобы понять, что такое внутренний опыт у Батая: сон, фальшь, театр,
ничто, стыд. Главным образом я буду говорить о сне, а косвенным образом также
обо всем остальном.
Мое предположение состоит в том, что сон в творчестве Батая парадоксальным
образом представляет собой некую модель сообщения, коммуникации, несмотря на
очевидный аутизм сновидческого опыта. Эта модель приводится в действие именно
благодаря фальсификации, когда не сон структурируется как литература, а,
напротив, литература структурируется как сон. То есть когда происходит не
привычное нам олитера-туривание сна, который рассказывают, а, напротив,
онейризация литературы, превращение ее в сон. Поэтому в центре моего внимания не
сны, о которых рассказывает Батай в своих произведениях, а, скорее, сама
структура этих произведений - сновидческая структура.
Прежде чем говорить о фальшивом сне, однако, следовало бы определить, что такое
сон реальный. Учитывая всю условность этого грубого схематизма, рискну все же
выделить два контекстуально значимых «реальных» сна - сон «фрейдовский» и сон
«гегелевский». Начнем с первого.
Знаменитым классическим примером фрейдовского толкования является детально
проанализированное ученым его собственное сновидение об инъекции Ирме. «В каждом
сновидении, - пишет Фрейд, - есть, по крайней мере, одно место, в котором оно
действительно непонятно; это служит пуповиной, соединяющей сновидение с
неизвестностью»4. Для самого Фрейда такое место в его сне
представляет собой момент, когда приснившаяся ему пациентка открывает рот для
осмотра. Лакан полагает, что в данном эпизоде, непонятном для Фрейда, сновидцу
является его собственная истина: «В этом образе смешивается и ассоциируется друг
с другом все - начиная от рта и кончая половым органом женщины, в том числе и
нос <... > Здесь открывается перед нами самое ужасное - плоть, которая скрыта от
взоров, <...> откуда и исходит все, последняя основа всякой тайны, плоть
страдающая, бесформенная, сама
--------------------------
4 Фрейд 3. Толкование сновидений. Мн.: ООО «Попурри», 1997. С. 120.
201
форма которой вызывает безотчетный страх. Видение страха, познание страха,
последнее разоблачение: ты еси вот это - то, что от тебя дальше всего, что всего
бесформеннее»5.
Под пуповиной сновидения Лакан понимает место встречи субъекта с реальным. В
пределах символизации такая встреча попросту невозможна, однако в сновидении она
имеет место. И это встреча со своим двойником, с непосредственной и не данной
нам в языке реальностью нашего тела. Однако сколько бы ни было в этом сне
непонятных мест, в каждом из них субъект будет встречаться только с самим собой
- как будто бы он сам бродит по бесконечному лабиринту этого своего бесконечно
разросшегося тела без органов.
Второй сон - гегелевский. Сон разума, который видит себя абсолютным духом. Это
дух, который не перестает быть самим собой даже в своем инобытии, в
овеществленной и отчужденной форме вещи, материи или жизни. В мире,
принадлежащем гегелевскому духу, нет ничего, что бы ни было включено в
имманентную логику становления, которое осуществляется духом в тотальности себя
самого.
В обоих случаях «реальное» сновидение - это то сновидение, которое видится
только в одиночку: одинок и фрейдо-лакановский субъект, повсюду встречающий
собственные проекции, одинок и гегелевский субъект абсолютного знания,
превращающий в себя самого всю бесконечность мира.
Гегелевское «Абсолютное знание" замкнуто, тогда как движение, о котором говорю
я, открыто», - пишет Батай в небольшом параграфе из книги «Суверенность» под
названием «Идея Ницше, Гегеля и моя собственная»6 - и именно эту
замкнутость характеризует как сон разума, то есть глубокое ночное видение, в
которое наблюдателю, другому, нет хода, покуда в нем господствует
безостановочная и бесконечно одинокая мысль. И поскольку свидетелей у этого
реального сновидения нет, его истина неизбежно структурируется как фикция.
В случае Батая мы имеем дело с другого рода стратегией. Помимо прочего, он
работает не с «истиной», а непосредственно с фикцией, и, если угодно, мы могли
бы назвать Батая писателем, при условии, что литература для него представляет
собой прежде всего пространство внутреннего опыта.
------------------------
5 Лакан Ж. Семинары. Кн. 2. «Я» в теории Фрейда и в технике психоанализа. М.:
Гнозис/Логос, 1999. С. 222.
6 Батай Ж. Проклятая часть: Сакральная социология. М.: Ладомир, 2006. С. 440.
202
Зачем, с какой целью Батай писал, скрываясь под псевдонимами, тягостные,
непристойные, грязные эротические тексты - «Историю глаза», «Юлию», «Мадам
Эдварду», «Мою мать» и другие? Чтобы понять себя или избавиться от мучительных
наваждений? Чтобы найти в письме укромное прибежище для мерзкой тайны
эротической обсессии? И то, и другое, и третье. Но главное, я полагаю, он писал
для того, чтобы через лабиринт литературы добраться, говоря его же языком, до
пределов возможного. И ему, безусловно, приходилось проявлять чудовищное насилие
по отношению к языку.
Батай часто описывает поэтический или литературный опыт в терминах
невозможности. Невозможность относится, в частности, к некоему состоянию
единства, когда язык еще - или уже - не является необходимым посредником между
человеком и миром. Понятие телесного неспособно заменить телесное, и
единственный шанс дать ему язык заключается в том, чтобы посредством литературы
- или искусства - произвести фикцию этой нерепрезентируемой, несуществующей,
невозможной реальности.
А такой реальностью для Батая является низкая, или гетерогенная, материя,
запретная и забытая животная плоть мира, всегда парадоксальным образом
остающаяся как бы вне его и недоступная познанию. Эта материя, по Батаю,
принадлежит сакральному миру, который по своей структуре схож с фрейдовским
бессознательным. Что не удивительно, так как, по логике Батая, индивидуальное
бессознательное и есть современный аналог сакрального, которое в былые времена
являлось фактом коллективной жизни.
Именно коллективность сакрального, а не индивидуальность бессознательного,
служит неким негласным принципом фиктивного мира батаевского письма - мира
фальшивых сновидений. Потому что фальшивый сон отличается от сна реального тем,
что в нем участвуют другие.
Если для субъекта Лакана символическая структура играет важнейшую роль и лишь
иногда случайно прерывается, обнажая реальное косвенным образом в сновидении,
через его «пуповину», то у Батая сновидно само письмо, изначально пористое,
заряженное и зараженное невозможным. Заряженное той смутной энергией и
зараженное той раз-
203
новидностъю заразы, которые исходят от нечистых объектов сакрального мира. Батай
пытается придать собственным текстам форму своего рода сновидений («фальшивый
сон»), умышленно и постоянно производя их «пуповины» - смысловые разрывы, из
бесконечности и в бесконечность которых, подобно крови, слезам или сперме,
изливается опасный несмысловой избыток плотского мира.
В художественном повествовании Батая место субъекта - вне его самого, и
«поймать» его можно лишь в избыточных по отношению к самому письму невозможных
пространствах, куда он попадает или - чаще - падает. Это пустоты и разрывы -
женские половые органы, рот, место пореза, из которого сочится кровь, пустая
глазница, анальное отверстие, вулкан, городские ворота, распахнутое окно,
притон, могила, или же нередко звездное небо: «Та звездная ночь - игральный стол
- я падаю в нее, брошен словно кость на поле эфемерных возможностей»7.
Еще раз подчеркнем ключевой для Батая, как и для Лакана, образ «широко открытого
рта». Рот - это «продолжение позвоночного хребта»8, которое обнажает
непристойную картину внутренностей организма, его животную природу.
Эти фиктивные разрывы, в которые вслед за автором проваливается чувствительный,
сбитый с толку читатель, разрушают изнутри непрерывность литературной формы. Так
что фикция в данном случае в самом деле является средством производства
реального.
Одинокий «сон разума», бесконечно накручивающийся на жесткую вертикаль «Человек
- Бог», у Батая фальсифицируется и тут же разрушается фальсификацией. Это сон,
который может видеть другой, и даже неопределенное множество анонимных или
полуанонимных других, которые за свою другость и зовутся друзьями. Сон взаимно
заразительный, который через свои отверстия и «пуповины» впускает в себя все это
множество. Видимая полумистическая закрытость батаевских текстов - не что иное,
как эффект предельной открытости, риску которой, в отличие от сна реального,
этого театра одного актера без зрителей, подвергается комедия «фальшивого сна».
----------------------------
7 Ненависть к поэзии. С. 300.
8 См.: Bataille G.. Bouche // ОС. I. Paris: Gallimard, 1970. P. 237.
204
Можно в шутку сравнить это со структурой современных электронных журналов,
блогов, таких как Livejouraal («ЖЖ»). Автор публичного дневника может оставлять
записи в режиме «только для друзей»: эти записи будут закрыты для тех, кто не
является другом автора, однако другом может стать любой желающий - для этого
достаточно принять правила игры и записать автора (в реальной жизни, возможно,
совершенно незнакомого человека) в свои друзья.
Друзья - это сообщники, связанные тайной. По словам Батая, тайна не может
принадлежать обособленному существу - она существует для другого, так же как и
внутренний опыт, который возможен только как сообщение. Удивительно верное
замечание: в самом деле, что такое тайна, если ее нельзя ни с кем разделить? Чем
была бы сокровенность без откровенности? Опыт будет внутренним тогда, когда
станет таковым для другого: «... Я пишу для того, кто, вступив в мою книгу,
никогда уже из нее не выйдет, провалившись в эту дыру»9. Наличие дыры
в том месте, где язык уже не справляется с вещью, - признак разрушающей саму
себя порнографической литературы, непристойной литературы, структурированной как
сон.
---------------------
9 Батай Ж. Внутренний опыт. СПб., Аксиома/Мифрил, 1997. С. 216.
|
|
