Щекотка

                                                                                  А. Г. Козинцев
 

                    ОБ ИСТОКАХ АНТИПОВЕДЕНИЯ, СМЕХА И ЮМОРА
                                                  (ЭТЮД О ЩЕКОТКЕ)
 

                    Смех: истоки и функции.- Под ред. А.Г. Козинцева. С.-Пб, "Наука", 2002, с. 5-43

                                                                      ...Я хотел насладиться не тем, что стремился

                                                                                              уворовать, а самим воровством и грехом...

                                                                                             Мы смеялись, словно от щекотки по сердцу,

                                                                                              потому что обманывали тех, кто и неподумал

                                                                                              бы, что мы можем воровать...
                                                                                          Аврелий Августин. «Исповедь»
 

                                                                                Иногда говорят, что смешная мысль щекочет

                                                                               воображение; это так называемое щекотание

                                                                               ума любопытным образом похоже на щекотание тела.
                                                                                                                      Ч. Дарвин. «Выражение эмоций

                                                                                                                                    у человека и животных»
 

                                                                               Смех от щекотки — самая примитивная форма юмора.
                                                                                  У. Макдугалл. «Введение в социальную психологию»
 

                      «ЖИВОТНЫЙ» И «СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ» СМЕХ:
                                      ДВА ЯВЛЕНИЯ ИЛИ ОДНО?

      «Щекотка по сердцу», «щекотание ума»... Обе метафоры, между которыми полторы тысячи лет, поразительно точны, и обе они связывают телесную реакцию с некоторым психологическим феноменом. Как показывает соответствующее описание в «Исповеди» Блаженного Августина, феномен этот включает не только «юмористический» смех, но и иные разновидности — то, что психологи назвали бы «нервным» или «социальным» смехом. Связь между этими разновидностями до сих пор неясна, а связь их с телесной реакцией представляет собой для большинства исследователей полнейшую загадку. И именно от ее разгадки, как уже неоднократно указывалось, во многом зависит разгадка смеха и юмора.²
 

6

      Смех от щекотки сравнивали с розеттским камнем, ибо щекотка вызывает смех и у людей, и у обезьян, а следовательно, подобно билингве, может дать ключ к «дешифровке» смеха и юмора (Provine, 1996; 2000. Р. 99). Его называли также «пробным камнем для испытания всех теорий» смеха (McDougall, 1931.Р. 395) и «главнейшим тестом для теорий юмора» (Weisfeld, 1993). Подавляющее большинство теорий этого испытания не выдерживает, ибо их авторы не находят смеху от щекотки никакого места всвоих построениях, а потому попросту исключают его из рассмотрения как примитивную физиологическую реакцию.
 

      Смех — явление на грани биологии и культуры. Без сомнения, он вызывает столь большой интерес именно благодарявключенности в культуру. Однако найти его истоки, а следовательно, и его исходную функцию можно лишь в докультурном (биологическом) прошлом. Смех един, и дать ему удовлетворительное объяснение можно только в рамках монистической биокультурной теории. Такую теорию невозможно создать, сводя биологию смеха к его физиологии. Некоторые психологи говорят даже о «биологии юмора», но и в этом случае подразумевается в основном физиология смеха (см.: Frу, 1994). Поступая так, мы не только отсекаем смех от его реальных биологических корней, но, что еще хуже, делаем его малопонятным в контексте культуры.
 

      Впервые идея о двух принципиально различных видах смеха была высказана в XVIII в. Дж.Битти, который назвал смех от щекотки «животным», а смех, вызванный психологическими причинами, — «сентиментальным» (Вeattie, 1779. Р. 303, 305).³ Так возникла дуалистическая концепция смеха, которую мы и постараемся оспорить в данном разделе.
--------------------------------

2 Слово «юмор» используется здесь так, как это принято в современной междисциплинарной науке о смехе на Западе — в максимально широком смысле. Многие наши философы и филологи предпочитают в данном случае говорить о «комическом», тогда как понятие «юмор» трактуется ими более узко (в прошлом этим термином часто обозначали лишь позднюю европейскую или даже специфически английскую литературную традицию). Пока что удовольствуемся «наивным» словоупотреблением, зафиксированным в словаре Ожегова: «юмор — 1. беззлобно-насмешливое отношение к чему-н.; 2. В искусстве: изображение чего-н. в смешном, комическом виде». Ниже будет сделана попытка конкретизировать эти дефиниции и разобраться в соотношении юмора и смеха.
3 В наши дни Л.В. Карассв (1996. С.18—22,27) тоже пишет о «телесном» и «душевном» смехе, однако границу между ними он проводит иначе: «телесный смех», по его мнению, связан с радостью, «душевный» — с комизмом. «Телесность» здесь, как видим, понимается в переносном смысле. «Телесный» же смех в прямом смысле слова, видимо, представляется Карасеву, как и многим теоретикам-гуманитариям, чисто физиологическим явлением, недостойным даже упоминания в контексте философского анализа.
6

      В самом деле, нет никаких намеков на то, что между обеими этими разновидностями смеха существует хоть малейшее внешнее различие. В обоих случаях возникает одна и та же стереотипная физиологическая реакция, которую не спутаешь ни с чем. Отсюда вопрос: если внешние проявления обеих разновидностей смеха неразличимы, то не указывает ли это на некое глубинное родство стимулов при всем кажущемся отсутствии между ними чего-либо общего? И если да, то что именно могут щекотка и вызываемый ею смех сказать нам о происхождении юмора?
 

    Авторы, придерживающиеся дуалистической (или плюралистической) теории смеха, дают на первый вопрос отрицательный ответ (обзор теорий см.: Keith-Spiegel, 1972; The Philosophy ..., 1987). Они полагают, что щекотка, будучи непосредственной стимуляцией вегетативной нервной системы, не имеет никакого отношения к юмору и что вызываемый ею смех — чисто рефлекторный, нечто вроде рефлекторных слез, вызываемых луком или глицерином. Такое сравнение, однако, неправомерно, ибо ничто, кроме собственно слез, не связывает «луковый плач» с настоящим: ни голос, ни мимика в нем не участвуют. Между тем смех от щекотки содержит оба компонента — и голосовой, и мимический, причем, повторяем, никакого внешнего отличия от «психологического» смеха заметить в нем не удается.
 

    Отсутствуют, судя по всему, и внутренние различия. Обнаружена сильная положительная корреляция между чувствительностью к щекотке и склонностью к смеху от психологических стимулов, что позволило говорить об индивидуальной изменчивости силы «смехового рефлекса» как единого целого (Fridlund A.J., Loftis J.M, 1990).⁴ Кроме того, как показывают экспериментальные данные, между мимикой и деятельностью вегетативной нервной системы существует теснейшая обратная связь (Levenson, 1994; Еkman, Keltner, 1997), причем и то и другое столь же тесно связано с корой головного мозга и определяемым ею эмоциональным состоянием. Во всех этих случаях связь осуществляется в обоих направлениях (афферентном и эфферентном), то есть причины и следствия могут меняться местами (Изард, 1999. С. 35—36). Выражаясь метафорически, и лицо может быть зеркалом души, как полагал
------------------------

4 По данным того же исследования, выраженность «смехового рефлекса» скоррелирована с некоторыми другими показателями возбудимости вегетативной нервной системы, в частности предрасположенностью к «гусиной коже» (рудименту древнего механизма, вздыбливавшего шерсть наших предков), покраснению и плачу. Однако ни склонность к гневу, ни пугливость, ни общая эмоциональность со смешливостью не связаны. Позже было показано, что щекотка не делает людей более восприимчивыми к юмору, а юмор не заставляет их сильнее смеяться от щекотки (Harris C.R., Christenfeld N.,1997). Но авторы гипотезы единого смехового рефлекса имели в виду меж-индивидуальные различия, а не внутрииндивидуальную взаимосвязь реакций.
7

Ч.Дарвин, посвятивший свой классический труд «выражению эмоций», и душа может быть зеркалом лица, как полагал У.Джемс (1991. С. 272—289), считавший, что эмоция есть переживание телесных изменений. Предположение о том, что в рамках столь тесно интегрированной системы существуют два качественно разных вида смеха, выглядит неправдоподобным. Судя по всему, «психологический» смех ничем не отличается от «телесного». Лишь несходство их непосредственных причин, а также и недостаточное понимание сути обеих разновидностей смеха мешают найти скрывающуюся за ними первопричину, которая и раскрыла бы нам смысл смеха как единого феномена во всех его проявлениях, за исключением, вероятно, лишь патологических. Можно, впрочем, предсказать, что правильное понимание сути нормального «смехового рефлекса» существенно сузит область предполагаемой патологии.
 

      Обратимся к монистическим теориям смеха. Некоторые авторы пытались связать имеющиеся факты воедино на индивидуально-физиологической базе, низводя юмор до уровня щекотки,⁵ другие — на эволюционно-психологической, «дотягивая» щекотку до уровня юмора. Рассмотрим по очереди обе группы теорий, а затем попытаемся предложить собственное объяснение.
 

                                  ОТ ЮМОРА — К ЩЕКОТКЕ

  В середине XVIII в. Д. Гартли, один из основателей ассоциативной психологии, высказал мнение о том, что «смех — это зарождающийся плач, внезапно прерванный; (...) если то же самое удивление, которое заставляет маленьких детей смеяться, немного усилится, они заплачут». Щекотка, как он считал, вызывает смех, ибо она не что иное, как «мгновенная боль и ощущение боли, после чего и то и другое моментально исчезает, так что возникновение и исчезновение боли чередуются». Сходным образом, «усваивая язык, дети учатся смеяться фразам или историям, которые внезапно пробуждают в них тревоги и страхи и тут же их рассеивают» (Hartley, 1749, цит. по: The Philosophy..., 1987.
Р. 41-42).⁶

--------------------------------
5 Эйзенштейн (1966. С.496) назвал щекотку «остротой, опущенной до предельно низкого уровня».
6 Мысль о том, что смех есть прерванный плач, потрясла Кьеркегора: «Можно просто испугаться того, с каким мрачным глубокомыслием открывали в старину англичане двусмысленность в основе смеха... Что если бы все на свете было лишь одним недоразумением, если бы смех был в сущности плачем!» (Кьеркегор, 1990. С.11).

8

      Вслед за Гартли, но в еще более заостренной форме, И.Кант (1994. С. 208—209) писал о том, что удовольствие от юмора имеет не психологическую, а телесную природу. «...В шутке должно быть заключено нечто, способное на мгновение обмануть; поэтому как только иллюзия рассеивается, превращаясь в ничто, душа вновь оглядывается, чтобы сделать еще одну попытку, и, бросаемая в разные стороны под влиянием быстро следующих друг за другом усилением и ослаблением напряжения, приводится к колебанию... Нетрудно понять, как внезапному принятию душой то одной, то другой точки зрения для рассмотрения своего предмета может соответствовать попеременное напряжение и расслабление эластичных частей наших внутренних органов, которые передаются диафрагме (подобно тому, что чувствуют люди, восприимчивые к щекотке)». Эта неожиданная дань вульгарному материализму в третьей — и последней — «Критике» покажется менее странной, если вспомнить, что в том же чисто физиологическом ключе строил догадки о смехе другой великий дуалист — Декарт.
 

      Теория Канта была конкретизирована Э.Геккером, полагавшим, что прерывистая стимуляция кожи при щекотке возбуждает симпатический отдел вегетативной нервной системы, в частности вазомоторные нервы. Это нарушает кровоснабжение мозга, чему якобы и призван противодействовать смех. Комическое же косвенно, через воздействие на эмоции, вызывает те же самые телесные изменения, ибо суть комедии, по мнению Геккера — быстрое чередование удовольствия и страдания, соответственно, та же прерывистая стимуляция симпатической нервной системы, что и при щекотке, а отсюда и потребность в смехе, как защитной реакции (Неcker, 1873. 8. 76—83).
 

    Итак, объектом «колебательной теории» Гартли — Канта —Геккера является исключительно сам смеющийся, собственно, в основном его тело. Щекотка и юмор оказываются просто разными средствами — прямым (физическим) и косвенным (психологическим), вызывающими в организме одинаковую физиологическую реакцию. Такая трактовка не выдерживает критики хотя бы потому, что постулируемый механизм не подтверждается современыными данными о физиологии смеха (Stesrns, 1972; Вlack, 1982; Frу, 1994). Но, поскольку может возникнуть искушение найти «истинный» физиологический механизм связи на базе современных данных, важнее показать, что этот путь порочен в принципе.
 

    Идея о том, что щекотка есть всего лишь прямая стимуляция вегетативной нервной системы и, соответственно, что «телесный» и «психологический» смех связаны исключительно на физиологическом (индивидуальном) уровне, не согласуется с рядом фактов. Во-первых, если человек щекочет сам себя, он обычно не смеется. Обезьяны, правда, способны смешить щекоткой сами себя (Kellogg W.N., Kellogg L.A.. 1933. Р. 115; Гудолл, 1992. С. 164), но люди — нет. Для возникновения смеха нужно, чтобы щекотку осуществлял кто-то другой. Это наблюдение приписывают Дарвину (Дарвин, 1953. С. 814; см. также: Sully, 1902. Р. 55), хотя за 70 лет до него о том же писал Жан Поль (1981. С. 147), а согласно некоторым данным, это подметил еще Аристотель (An Aristotelian Theory... 1922).
9

      По мнению Дарвина, причина в том, что место прикосновения должно быть для объекта щекотки неизвестным. Но затем было экспериментально доказано, что и при отсутствии неожиданности (щекотка производилась механическим устройством, причем время, место и сила прикосновения были точно фиксированы и известны испытуемым) острота ощущения была гораздо сильнее, если устройство приводил в действие экспериментатор, а не сам испытуемый Weiskrantz et al., 1971). И даже если испытуемым внушить, что щекочущее устройство работает автоматически, эффект нисколько не снижается — привычка заставляет воспринимать искусственного партнера как настоящего (Harris C.R., Christenfeld N,1999). Если человек щекочет свою правую руку с помощью робота, управляя им левой рукой, то по мере уменьшения соответствия между движениями последней и движениями руки робота эффект усиливается, потому что находящийся в мозжечке «детектор чужого» начинает воспринимать ощущения как исходящие извне (экстероцептивные), а не от собственного тела (проприоцептивные) (Blakemore et al., 1998; см. также: Сlахton,1975).
 

    Сама мысль о «живых» автоматах, способных щекотать человека по собственному усмотрению, может вызвать смех и без всякой щекотки. Но такое объяснение не годится для следующего факта: «детектор чужого» можно заставить «поверить» в присутствие партнера (и соответственно усилить остроту ощущения), даже если щекотать правой рукой собственную левую ногу и левой рукой — правую ногу (Рrovine, 2000. Р. 118). Как показывают подобные сенсорные иллюзии, автоматически действующий мозговой механизм «настроен» на то, что щекотку осуществляет не сам субъект, а партнер (ibid.).
 

      Во-вторых, при наличии партнера реакция часто совершенно несоразмерна физическому стимулу: неудержимый хохот возникает даже при легчайших прикосновениях. Более того, человек может хохотать и без всяких прикосновений, от одной лишь демонстрации партнером намерения приступить к щекотке (Dumont, 1890; Hall, Allin, 1897. Р. 10; Sully, 1902. Р. 58, 64). Сторонники теории «прямой стимуляции» могли бы возразить, что это всего лишь условный рефлекс. Действительно, в опытах, где щекотка в качестве безусловного раздражителя сочеталась с нейтральным условным раздражителем, последний в конце концов начинал вызывать смех и без щекотки (Newman et al., 1993). Но, как показывают факты, изложенные выше, присутствие партнера — отнюдь не условный, а безусловный раздражитель, ибо без него реакция не возникает или оказывается неизмеримо слабее.
10
 

  В-третьих, для смеха необходимо, чтобы объект щекотки был в соответствующем настроении. Как отмечал Дарвин (1953. С. 814), если маленького ребенка начнет щекотать незнакомый человек, это вызовет не смех, а страх. У взрослых насильственная щекотка может применяться в качестве пытки.⁷
 

      Наконец, в-четвертых, нужно, чтобы и щекочущий человек был в игривом настроении и смеялся или по крайней мере улыбался (Sully, 1902. Р. 178; Leuba, 1941). Иными словами, требуется, чтобы оба партнера относились к щекотке, как к игре, и демонстрировали бы это своим поведением.
 

    Все это вместе взятое показывает, что авторы «колебательной теории» поняли метафору о «щекотке ума» или «щекотке души» слишком буквально. Даже при щекотке в прямом смысле слова условием смеха является вовсе не физиологическая стимуляция как таковая, а контекст игры (Sully, 1902. Р. 182—184; Dupreel, 1928. Р.250).

                        ОТ ЩЕКОТКИ (ИЛИ ГРУМИНГА) — К ЮМОРУ:

                                  НОВЫЕ ТЕОРИИ, НОВЫЕ НЕУДАЧИ

      Теперь остановимся на теориях второй группы — тех, что пытаются возвести смех от щекотки на более высокий уровень. Речьпойдет о попытках современных психологов, этологов и социо-биологов связать щекотку или иные формы тактильной стимуляции с юмором.
 

      Одно из ключевых понятий когнитивистских теорий юмора — «постижение» (cognitive mastery). Постижение смысла анекдота или карикатуры — точка, в которой нарастание когнитивного напряжения сменяется его резким спадом (Веrlyne,1972). Согласно Т.Шульцу, те же две фазы — нарастания и спада возбуждения (в результате смены чувства страха постижением безопасности ситуации) — характерны и для игр типа щекотки или преследования, которые, таким образом, можно рассматривать в качестве предварительной, онтогенетически ранней, стадии в развитии юмора (Shultz, 1976).
 

      Идея Шульца занимает промежуточное положение между теориями первой и второй групп. Будучи родственна гипотезе Гартли (см. выше), она выгодно отличается от всех теорий предшествующей группы тем, что пытается связать щекотку с юмором не на физиологическом, а на психологическом уровне, а
----------------------------

7 Литературные примеры — «Симплициссимус» Гриммельсгаузена, «Жюльетта» де Сада и «Человек-зверь» Золя. Фольклорная нечисть, как известно, склонна мучать своих жертв щекоткой.
11

кроме того, исходит из ее социального (игрового) характера. Однако, как уже неоднократно указывалось, «постижение» не составляет сути юмора, поскольку оно в той же мере присуще самым разнообразным психическим процессам, требующим напряжения, которое спадает после того, как задача решена (McGhee, 1979. Р. 13—17; см. ниже). Кроме того, в центре внимания здесь по-прежнему онтогенез и индивидуальная реакция. Другие авторы пытаются реконструировать филогенез юмора.
 

    Один из столпов социобиологии Р. Александер предположил, что щекотка ведет происхождение от социального груминга — чистки шерсти одной особью другой (до Александера эту мысль высказывал Салли (Sully, 1902. Р. 181), а смех первоначально выражал удовольствие (эта идея идет от Дарвина) и служил для щекочущего своеобразным подкреплением и стимулом для продолжения этого занятия. Но в дальнейшем смех почему-то стал связываться с юмором, который якобы повышал статус насмешника и понижал статус высмеиваемого, а потому играл адаптивную роль в борьбе за выживание (Аlexander, 1986).
 

    Все это от начала до конца — цепь фантазий и несообразностей. Не говоря уже об уязвимости тезиса о связи щекотки с грумингом (см. ниже), совершенно непонятно, каким образом смех, будучи изначально выражением удовольствия и средством поощрения одного партнера другим, мог бы превратиться в орудие их конкуренции за социальный статус. Александер признает, что юмор может быть дружелюбным и не связанным с конкуренцией, но это признание не находит никакого места в его теории.
 

    Мысль о связи смеха с грумингом поддержал Р.Данбар, который, впрочем, не пытается установить преемственность между грумингом и щекоткой (Dunbar, 1997). Груминг рассматривается им как «слабая и слегка болезненная стимуляция», которая, по имеющимся данным, вызывает секрецию эндорфинов (обезболивающих и наркотических веществ) в мозгу. Данбар полагает, что то же физиологическое и соответственно наркотическое действие оказывает на человека смех, а потому он сравнивает юмор с «грумингом на расстоянии». Эксперименты, однако, не подтвердили постулируемой связи между смехом и уровнем эндорфинов (Berk et al., 1989). Идея Данбара не более правдоподобна, чем рассуждения Александера. Она лишь частично учитывает социальный аспект смеха, в основном же представляет собой современную версию индивидуально-физиологических теорий XVIII—XIX вв. в эволюционном обличьи.
 

    Более приемлемую, на первый взгляд, попытку связать воедино смех от щекотки и юмора предложил Г.Вайсфелд (Weisfeld,1993). По его мнению, щекотка и юмор — два вида приятной и полезной стимуляции. Если польза от щекотки состоит в тактильной стимуляции (как известно, ее дефицит приводит у младенцев к психическим расстройствам), то ценность юмора заключается в когнитивной стимуляции. Вслед за Александером Вайсфелд полагает, что смех объекта щекотки первоначально был знаком благодарности и служил для щекочущего, а затем и для «юмориста» наградой, приятным социальным сигналом.
12

    Человеку, вооруженному одним лишь здравым смыслом, это, пожалуй, покажется самым разумным из всего, что можно предположить. Однако, хотя теория Вайсфелда менее уязвима, чем теория Александера (поскольку не связывает щекотку ни с грумингом, ни с конкуренцией), она исходит из тех же двух допущений: а) щекотка — это приятная стимуляция и б) смех изначально выражал удовольствие и служил положительным подкреплением для партнера. Оба допущения опровергаются имеющимися фактами.
 

                  КАКАЯ ЩЕКОТКА ВЫЗЫВАЕТ СМЕХ И ПОЧЕМУ?
 

    Расхожее мнение о том, что смех от щекотки вызван приятными ощущениями (отсюда идея Александера о происхождении щекотки от груминга), судя по всему, основано на путанице. Дело в том, что слово «щекотка» употребляется для обозначения двух очень различных типов стимуляции (Robinson, 1898, цит. по: Sully, 1902;  Dumas, 1933). Согласно Инсабато, в некоторых диалектах, в частности тосканском и провансальском, эти типы в норме обозначаются разными словами; в русском, английском, французском, итальянском языках такое разграничение обычно отсутствует.
 

      Первый тип — почесывание: кончики пальцев (чаще — ногтей) медленно проводятся вдоль поверхности кожи. Это действительно приятно, поскольку вызывает легкий зуд и тут же его снимает. Такому занятию люди чаще всего предаются в одиночку, но иногда и вдвоем. Участие партнера, впрочем, совсем не обязательно, так как ничего общего с игрой здесь нет.
 

    Вполне возможно, что данный тип стимуляции действительно ведет происхождение от груминга (автогруминга, если речь идет об одиночном занятии, и социального груминга — если участвует партнер). Функция груминга та же — это приятное успокаивающее занятие (см., например: Butovskaya M.L., Kozintsev A.G., 1996), но отнюдь не игра. При груминге обезьяны никогда не возбуждаются (как раз наоборот, груминг нужен для снятия возбуждения) и не смеются — ни в одиночку, ни вдвоем. Равным образом, и щекотка в форме почесывания не вызывает у людей смеха. К нашей теме она не относится, если только щекочущий не решает затеять игру и не начинает возбуждать партнера, смеясь при этом.
13

    Совершенно иной тип щекотки интересует нас. Он прямо противоположен по своей функции, и вот тут-то партнер необходим. Заниматься такой щекоткой в одиночку люди, как правило, неспособны. Тут и движения иные — обычно не медленное почесывание, а молниеносные прикосновения, иногда тыкание партнера пальцем. Но дело даже не в самих движениях, а в социальном взаимодействии и в степени его интенсивности. В данном случае оно гораздо сильнее (не столько в физическом смысле, сколько в психологическом: как уже говорилось, хохот можно спровоцировать легким прикосновением и даже одним лишь жестом, демонстрацией намерения пощекотать). Это игра, и цель у нее прямо обратная — не успокоить партнера и не вызвать у него приятные ощущения, а возбудить его. Главное условие, как указывалось выше, состоит в том, чтобы оба партнера рассматривали данное занятие как игру и демонстрировали это своим поведением, конкретно — смехом.
 

    Ничего общего с грумингом такая форма щекотки не имеет. Как совершенно правильно отметили Л.Робинсон и Дж. Салли на рубеже XIX и XX вв., она несомненно ведет происхождение от так называемой грубой (или, как ее называют этологи, «социальной») игры — игровой агрессии (Robinson, 1898; Sully, 1902. Р. 182—184). При этой-то игре, а также при игровом преследовании, у обезьян и возникает «протосмех» — так называемая игровая мина (шутливый оскал). Это метакоммуникативный сигнал, означающий, что агрессивное по форме поведение — всего лишь игра, тогда как истинные намерения «агрессора» дружелюбны (Bolwig, 1964; van Hooff, 1972; Preuschoft, 1995; Бейтсон, 2000. С. 207—208).
 

    В той же ситуации возникает игровая мина и у других зубастых животных — собак, медведей, тюленей, особенно у детенышей и подростков (Aldis, 1975; Fagen, 1981; Animal Plау, 1998). Эта мимика явно представляет собой ритуализованный укус (Tinbergen, 1959; Bolwig, 1964) - один из хорошо известных примеров превращения агрессивного сигнала в миролюбивый путем
ритуализации (Tinbergen, 1959; Лоренц, 1994. С. 182—190, 267). «Игривый прикус означает укус, но не означает того, что означал бы укус» (Бейтсон, 2000. С. 208). Смысл такого сигнала — «вот как я мог бы с тобой поступить, но не поступлю».
 

    Щекотка, вернее, ее второй тип (от которого обезьяны, кстати, тоже смеются, как и люди) — не что иное, как мягкая рудиментарная форма игровой агрессии (Sully, 1902. Р. 180). Даже крысята в ответ на щекотку издают особый ультразвуковой писк; та же вокализация используется ими и без щекотки, как сигнал готовности к игре, а потому вполне возможно, что она гомологична смеху (Panksepp J., Burgdorf J, 1999).
 

    И человеческие дети смеются в таких же ситуациях: начиная с полугода или даже раньше — когда их щекочут, а с 3 лет — при игровой возне и беготне. В последнем случае, как показывают этологические наблюдения, исходный смысл
14
 

смеха — тот же, что и у обезьян: это сигнал несерьезности нападения. Подлинный смысл данного сигнала выявляется лишь в этом возрасте, младенцы же своим загадочным «небесным» смехом способны лишь ввести неискушенных в биологии наблюдателей в заблуждение и породить самые фантастические интерпретации (Чеснов, 1996; Козинцев, Бутовская, 1997). Даже детские психологи, анализируя так называемую «игровую улыбку» (с открыванием рта) у младенцев в возрасте от 3 месяцев до года в контексте интенсивного игрового взаимодействия с матерью, трактуют ее как выражение удовольствия или стремления пососать материнскую руку или грудь. Авторы несомненно знакомы с работами по этологии смеха, но, видимо, считают их не относящимися к делу.
 

    То, что самые различные структуры и функции появляются в онтогенезе задолго до того, как возникает потребность в них, — хорошо известно. Тем не менее и впрямь нелегко поверить, что смех младенцев (у которых и зубов-то нет!) имеет отношение к ритуализованной угрозе. Между тем это факт. Он был подмечен еще на рубеже XIX и XX вв. Робинсоном по отношению к детям более позднего возраста и совершенно верно истолкован Салли. По наблюдениям Робинсона, каждый десятый ребенок в возрасте от 2 до 4 лет в ответ на щекотку демонстрирует даже не смех, а настоящий игровой укус, «совершенно так же, как сделал бы щенок». Сегодня мы можем внести сюда только одну поправку: сравнивать детей нужно не с собаками, а с обезьянами.
 

    Р.Провайн, который вслед за другими этологами возводит смех к социальной игре приматов, обращает основное внимание не на мимический, а на звуковой компонент. По его предположению, смех, как сигнал миролюбия и приглашения к игре, возник путем ритуализации тяжелого дыхания (обычно с участием голосовых органов), сопровождающего игровую борьбу обезьян (Provine, 2000. Р. 96—97,124). Правда, эволюционный разрыв здесь сильнее, чем в случае мимики: по данным самого Провайна, «протосмех» человекообразных обезьян в акустическом отношении сильно отличается от человеческого (в частности, отсутствуют четко выраженные форманты). Главное же отличие в том, что вокализация у обезьян происходит и на вдохе, и на выдохе, тогда как у человека — только на выдохе. Последнее сближает человеческий смех с речью (Ibid. Р. 77—85). Однако громкое сопение, издаваемое детьми при игровой возне (также с вокализацией обеих фаз дыхания), весьма сходно с обезьяньим «смехом» и могло бы рассматриваться в качестве онтогенетической параллели к филогенетически ранней форме смеха, тем более что оно и в самом деле очень напоминает сдержанное посмеивание (мы с М.Л..Бутовской заметили это, когда наблюдали игровую борьбу 7-летних калмыцких детей). Кстати, по личному опыту автора данной статьи, механизм непроизвольного смеха легче всего включить не путем имитации конечного результата, а с помощью той же «прелюдии» — быстрого дыхания с участием голосовых связок и на вдохе, и на выдохе, особенно если сопровождать это улыбкой. Вполне возможно, что «акустическая» гипотеза происхождения смеха не исключает «мимическую», а дополняет ее.
15
 

                                                  СМЕХ И ЮМОР

    Юмор и смех на первый взгляд образуют неразрывное единство: стимул и реакция. Однако уже многократно указывалось, что связь между ними далеко не проста. Находясь в одиночестве, люди могут оценивать какие-то стимулы как весьма смешные, но при этом не смеяться. То же и в разговоре: высказывания, отвечающие всем «научным» критериям юмора, сплошь и рядом не вызывают смеха, хотя, судя по косвенным признакам, собеседники понимают такие высказывания и ценят их (Нау, 2001). По мнению многих психологов, юмор не особенно нуждается в смехе: «если бы смех был действительно надежным мерилом переживаний, связанных с юмором, многие загадки юмора уже давно были бы разгаданы» (Keith-Spiegel, 1972. Р. 17).
 

      Смех, таким образом, трактуется как «выразительное движение» — нечто вторичное, внешний и непостоянный отблеск внутреннего переживания. Иная трактовка причинно-следственной связи и невозможна, если рассматривать проблему вне эволюционного и исторического контекста, как это свойственно психологам и семантикам. При таком рассмотрении напрашивается вывод — разгадку нужно искать в самом юморе, а не в его смеховом отражении, столь зыбком и ненадежном. Именно так и поступают теоретики, пытающиеся сформулировать необходимые и достаточные условия того, чтобы комический текст был смешным. Наиболее известная из таких попыток принадлежит В.Раскину (Raskin, 1985). Автор приведенного высказывания и составитель самой полной из всех существующих, хотя теперь уже сильноустаревшей, сводки теорий юмора П.Кис-Шпигель признает, что ни одна из них не может нас удовлетворить. Собственной теорииона не предлагает, видимо, считая, что никакая теория не может охватить всего многообразия юмора. Судя по результатам опросов, такое мнение разделяется многими психологами .
 

    Это странно, поскольку ни теоретики, ни вообще нормальные люди, ни даже дети начиная лет с 7—8, обычно не испытываюттрудностей при объяснении того, что именно кажется им смешным в анекдоте или ином юмористическом тексте. Такими объяснениями переполнена литература о юморе. Если их обобщить,мы приходим к представлению о том, что у адресата юмористи-
16

ческого текста имеется то, что В.Я.Пропп (1997. С. 225) назвал«инстинктом должного» (термин «инстинкт» здесь, конечно, использован метафорически, для обозначения всей совокупности усвоенных культурных норм), тогда как сам текст или описываемое в нем явно и даже вызывающе противоречат представлениюадресата о должном. Привычка, выработанная культурой, требует, чтобы адресат дал логическую, нравственную, сообразующуюся с нормами этикета и т.д., иными словами, правильную и серьезную, оценку такого нарушения. Адресат же, в той мере, в какой он на это способен, отвергает данное требование, сворачивает с правильного пути и на время становится соучастником запретной игры.
 

    Сила соблазна определяется как эстетическими, так и психологическими факторами, в частности степенью взаимопонимания между обоими партнерами — автором (или исполнителем) иадресатом, настроенностью их обоих на негативистскую игру. Жан Поль (1981. С. 145—146) заметил, что многие раздражающие нас нелепицы могут показаться смешными, если только суметь вообразить, что их создатели нарочно валяют дурака, чтобы рассмешить нас. Юмор есть игра в нарушение интериоризованных норм (Козинцев, Бутовская, 1996). Атрибут такой игры — смех.
 

      Понятно здесь все, кроме самого последнего, а без этого объяснение повисает в воздухе — ведь, как бы ни относиться к смеху, именно ради него все и затевается! Действительно, объяснить, почему анекдот смешон, вовсе не равносильно тому, чтобы объяснить, почему анекдот вызывает смех. Первый вопрос касается объекта (текста) и решается без особого труда, второй же касается субъекта (адресата) и именно он-то и оказывается камнем преткновения. Выше были рассмотрены некоторые теории, пытающиеся дать ответ на второй вопрос, и была показана их неудовлетворительность. Однако их авторы по крайней мере сделалипервый правильный шаг к решению, связав юмор с другим стимулом, вызывающим смех, — щекоткой. Правда, дальнейшие шаги увели их от цели. Но если не сделать этого первого шага иограничиться анализом юмористических текстов, по примеру большинства исследователей, то никакой надежды на решение неостанется. Разгадка юмора заключена в разгадке смеха, а не наоборот. Перевернув вышеприведенное высказывание Кис-Шпигель «с головы на ноги», мы можем сказать: если бы юмор был действительно надежным средством понять, почему люди смеются, загадка смеха уже давно была бы разгадана.
17

    Неверная трактовка соотношения между юмором и смехом вызвана, во-первых, тем, что, будучи явлением искусства, юморкажется гораздо более благородным и достойным внимания, чем стоящая на неизмеримо более низком уровне и, на первый взгляд,довольно тривиальная физиологическая реакция (смех). Вторая причина неудач — в том, что оба феномена трактуются либо вчистой синхронии, либо в индивидуальной диахронии (на уровне онтогенеза). При учете же видовой диахронии (филогенеза) становится очевидным, что смех вовсе не отблеск юмора. Скорее,дело обстоит как раз наоборот. «Люди сначала смеялись, — писал Жан Поль (1981. С. 145—146), — а потом появились комики». И в филогенезе, как и в онтогенезе, смех появляется гораздо раньше юмора. Он представляет собой древний (докультурный) врожденный сигнал, тогда как юмор — явление культуры, возникшее на базе того поведения, частью которого был (и, судя повсему, остается) этот сигнал.
 

    Далее, юмору необходим смех. Первичная функция комического искусства именно в том и состоит, чтобы смешить. То, что людиредко смеются в одиночестве, — не случайность, а следствие того, что смех чрезвычайно социален по природе. Отсутствие смеха при субъективном ощущении комизма — исключение, вызванное выпадением социального феномена из его естественного контекста. Вобществе позыв к смеху часто тормозится по соображениям морали или этикета, но для эстрадника или клоуна отсутствие зрительскогосмеха — однозначное свидетельство провала.
 

    Между тем смех, если его не сдерживать, прекрасно обходится и без искусства, и без юмора, причем не в порядке исключения, а в норме. В компании, в непринужденной обстановке, людихохочут чаще всего вовсе не от анекдотов или острот, а от безыскусных высказываний, которые лишь с большой натяжкой могут быть отнесены к категории юмористических либо даже вовсе не содержат юмора (на взгляд посторонних наблюдателей) и кажутся смешными только участникам разговора и только в контексте данного разговора. По данным Провайна, относящимся к общению американских студентов, всего лишь 10—20% случаев смеха в компании можно считать реакцией на юмор, причем и в этих случаях уровень юмора обычно очень низок. Вдобавок (в отличие от того,что наблюдается на эстраде и в зрительном зале) сами говорящиесмеются чаще, чем слушатели.
 

    Анализировать подобные стимулы с точки зрения эстетики комического или пытаться применить к ним формализованныесемантические теории было бы заведомой нелепостью, хотя смех в этих случаях не менее, а, скорее, более интенсивен, чем тот, что вызывается современными минижанрами комического — анекдотами, остротами, каламбурами и карикатурами — излюбленным материалом теоретиков. Совершенно аналогично легчайшие прикосновения или даже «символическая щекотка» при отсутствии всяких прикосновений могут вызвать хохот. Еслирассматривать смех как рефлекс, то юмор, подобно жесту партнера по щекотке, — не более чем условный раздражитель, напоминание о чем-то.
18

      Создается впечатление, что теоретики юмора не способны ниоторвать юмор от смеха, ни связать оба явления воедино. Как справедливо пишет Р.Провайн, исследования которого немалоспособствовали тому, чтобы данный вопрос сдвинулся с мертвой точки, люди более 2000 лет безуспешно бьются над тем, почемуже юмор смешит, именно по той причине, что они переоценивают роль юмора, как якобы главного способа вызывания смеха, и недооценивают роль смеха, как самостоятельного феномена. Действительно, смех связан с весьма широким кругом психических явлений, среди которых юмор оказывается лишь одним из многих.
 

            ВЫРАЗИТЕЛЬНОЕ ДВИЖЕНИЕ ИЛИ СОЦИАЛЬНЫЙ СИГНАЛ?

    Что же в таком случае выражает непроизвольный смех? Все попытки дать сколько-нибудь убедительный общий ответ на этотвопрос ни к чему не привели — во-первых, потому, что контексты и непосредственные поводы смеха невероятно многообразны, а во-вторых, потому, что люди (как сами смеющиеся, так и теоретики), затрудняясь найти общее объяснение, без меры психологизируют смех, рассчитывая найти ответ в сознании илиподсознании современного человека. Предлагается множество частных псевдообъяснений, единый феномен бесконечно дробится и в результате найти общее объяснение становится все труднее. Между тем ответ лежит вовсе не там, где его ищут: он нев современности, а в докультурном прошлом.
 

      Было бы еще полбеды, если бы речь шла только о двух видахсмеха — «животном» и «сентиментальном». Но некоторые авторы выделяют множество подвидов, большинство из которых якобы не имеет отношения ни к щекотке, ни к юмору. Смех, по их мнению, может выражать самые разнообразные душевные состояния.⁸ Помимо юмористического смеха (связь которого с удовольствием — главная загадка), выделяют социальный смех (якобы от чистого возбуждения), ликующий (знак победы или избыткасил), смех от облегчения (нервная разрядка), от смущения или беспокойства (защитный механизм), истерический (либо тоже«защитный», либо симптом стресса). Всем этим разновидностям «психологического» смеха противостоит «физиологический»
смех, вызванный, в частности, веселящим газом и щекоткой,
-------------------------

8 Рекорд, возможно, принадлежит одному советскому киноведу, который не просто выделил 36 видов смеха, не считая «физиологического» и «животного», но вдобавок подразделил их на пары, члены которых образуют оппозиции типа «радостный/ грустный», «добрый/гневный» и пр. (ссылку см.: Пропп, 1997. С.23—24).
19

а всему этому вместе взятому — «патологический» смех при душевной болезни или прямой стимуляции мозга. Наконец, от всех перечисленных типов следует отличать все формы «деланого» смеха, в частности ритуального (Фрейденберг, 1997, 1998; Пропп, 1997).⁹ В последнем случае мы расстаемся с мерками современной психологии, но заодно и с непроизвольностью смеха, а значит, выходим за рамки нашей темы. Однако даже и по отношению к непроизвольному смеху не удается дать никакого общего ответа на вопрос о том, что же он выражает. Быть может, вопрос поставлен неправильно?
 

    Такое сомнение высказывалось уже не раз, причем не только по отношению к смеху, а и по отношению ко всем так называемым «выразительным движениям». В конце XIX в. У. Джемс(1991. С. 281) предложил заменить вопрос о выражении эмоций вопросом о причинах, вызывающих телесные изменения, связанные с эмоциями (ибо, по его мнению, именно эти изменения первичны, тогда как их психологическое переживание вторично).
 

    Сто лет спустя крупнейший современный этолог Р. Хайнд вернулся к этому взгляду и, подвергая сомнению корректностьзаглавия классического труда Дарвина, назвал свою статью так: «Быть может, слова «выражение эмоций» ввели нас в заблуждение?» (Hinde, 1985). Действительно, «биологу (...) вовсе не кажется самоочевидной причина, по которой особь должна выставлять собственные эмоции напоказ другим представителям своеговида» (Preuschoft, 1995. Р. 201). В этологии укрепилось мнение о том, что многие, если не все, так называемые «выразительные движения» — это выработанные путем естественного отбораврожденные социальные сигналы. Согласно гипотезе Хайнда, они служат для особи средством сделать другойособи некое предложение, точнее, дать обещание, связанное с условием (типа «если не нападешь — погрумингую»),
 

      Та же точка зрения высказана Фридлундом по отношению ко всем без исключения «выразительным движениям» человека(Fridlund, 1994, 1997). Как он полагает, даже гримаса страха, казалось бы невыгодная для субъекта, закрепилась в процессе эволюции в качестве «белого флага», гарантирующего жизнь, пустьи ценой позора. Врожденность и непроизвольность социальных сигналов приводят к тому, что они часто противоречат сознательным намерениям субъекта. А их социальность и коммуникативность позволяют объяснить случаи, когда множеству разнообразных и нечетко разграниченных психологических состояний соответствует один четкий сигнал. Например, какому бы оттенкучувства ни соответствовал плач, он исходно означал одно и то же: беспомощность и просьбу об участии. Та же социальность и коммуникативность позволяют понять, почему люди так редко смеются в одиночестве.
-----------------------

9 О переходе ритуального («искусственного») смеха в непроизвольный(«естественный») см.: Христофорова, 2002.
20

  Итак, попытаемся на время «депсихологизировать» смех, оставить традиционный вопрос о том, какое душевное состояниеон выражает и встать на позиции этологии. Зададим два других вопроса: 1) почему же все-таки люди смеются? и 2) почему смехтак упорно ускользает от психологического объяснения?
 

                                          ПОЧЕМУ МЫ СМЕЕМСЯ?

    В отличие от многих теорий, постулирующих множественность форм и причин смеха, теория, некоторые части которой мы собираемся изложить, носит монистический характер, так как исходит из предположения о едином принципе, которому подчиняются все или почти все разновидности смеха. Основы теории заложены Дж.Салли и Л.Робинсоном (возможно, последовательность этих имен должна быть обратной).¹⁰ Пытаясь выявить филогенетически истоки игрового негативизма, Л.Робинсон, явно под влиянием игровой теории К.Грооса, интерпретировал щекотку как тренировку для серьезной борьбы. Соглашаясь с ним, Салли писал, что щекотка — «разновидность игры, выработанная естественным отбором у агрессивных существ», а смех — сигнал несерьезности нападения.
 

      Относительно адаптивного смысла игровой борьбы мнения современных исследователей расходятся. Некоторые авторы —как зоологи, так и детские психологи — вслед за Гроосом трактуют ее узко, как тренировку для будущих реальных стычек (по отношению к животным см.: Aldis, 1975. Р. 131, 159, 175; по отношению к детям: Boulton M.J., Smith P.K., 1995).
 

    Другие сомневаются в этом, указывая, что у большинства видов животных игровая борьба имеет мало общего с реальной, вчастности последовательность действий в обоих случаях совсем разная (Pellis S.M., Pellis V.C., 1998). Можно, конечно, трактовать понятие «тренировка» более широко и считать, что псевдоагрессивная игра не столько способствует отработке боевых навыков, сколько учит распознавать истинные намерения других особей иотличать реальные социальные роли от игровых.

---------------------
10 Оценить вклад каждого из них непросто. Салли — автор монументального и беспрецедентного по широте и глубине (но ныне, к сожалению, практически забытого) труда о смехе и юморе, тогда как Робинсон — автор узкоспециальной статьи о щекотке в медицинском справочнике. Вместе стем именно эта статья, а также и личная переписка с Робинсоном оказалирешающее воздействие на Салли при разработке эволюционных аспектовего теории.
21

    Если же вспомнить известные факты, касающиеся превращения агрессивного по форме сигнала в дружелюбный путем ритуализации (см. выше), то можно пойти еще дальше и высказатьутверждение, которое лишь на первый взгляд кажется парадоксом: псевдоагрессивная игра — это тренировка для мира. Ее адаптивный смысл состоит в том, что она способствует предотвращению реальных конфликтов и поддержанию целостностигруппы.
 

    Как бы то ни было, исходное значение смеха как сигнала несерьезности нападения не вызывает сомнений в свете данных обэтологии обезьян и современных детей (см. выше). Подобные сигналы, смысл которых в том, что «действия, в которых мы сейчас участвуем, не означают того, что означали бы действия, которые они означают», в современной литературе относят к категории метакоммуникативных (Бейтсон, 2000. С. 208; Рrу, 1963.Р. 123—128). «Могла ли природа изобрести что-либо лучшее, чем смех, — писал Салли, — в качестве знака добродушия, готовности воспринять нападение (игровое) как чистую забаву?» (Sullу, 1902. Р. 183).
 

    Единственное, чего не хватало Робинсону и Салли для подтверждения их догадок, — это этологических фактов. В качествекомпенсации этой нехватки Салли пришлось чрезмерно «психологизировать» смех, что, впрочем, делает большинство авторов и по сей день. Ныне в этом нет необходимости.
 

    Итак, смех — это врожденный и бессознательный метакоммуникативный сигнал игры, но не всякой (недаром Хейзинга отрицал связь изученных им серьезных игр со смехом, см.: Хейзинга, 1992. С. 15), а особой негативистской игры — «нарушения понарошку». Именно таково было значение «протосмеха», развившегося из ритуализованного укуса; тем же, судя по всему,и осталось главное значение смеха у современного человека, несмотря на все обилие побочных оттенков. Во всяком случае, никакой альтернативной гипотезы (кроме явно неконкурентоспособных — о том, что он исходно выражал чистую радость, или жео том, что у него нет никакого общего значения, что противопоставляло бы его всем прочим «выразительным движениям») предложить не удается. Указанное значение и дает нам ключ к пониманию связи между щекоткой и юмором.
 

      Реконструировать эту связь не представляет труда. После возникновения символической комуникации оставалось сделатьвсего два эволюционных шага (их последовательность в данном случае несущественна). Первый из них состоял в том, что физическая псевдоагрессия была дополнена речевой (шутливымоскорблением) и другими формами символической псевдоагрессии — передразниванием, карикатурой. М.М. Бахтин с удивительной проницательностью (учитывая его незнакомство с этологическими фактами) придавал шутливым побоям и иным формам
22

фамильярного телесного контакта, а также шутливой брани, которую он называл «амбивалентной хвалой-бранью», ключевоезначение в феномене карнавализации, едва ли подозревая о том, что корни карнавала уходят в дочеловеческое прошлое (Бахтин,1965. С.459; ср. там же. С. 21—22, 33—34, 178, 180, 203, 288, 345—346, 382—384, 458). Сам термин, впрочем, нельзя признатьудачным, ибо никакой смысловой амбивалентности тут нет — речь идет лишь о том, что форма диаметрально противоположнасодержанию.
 

      Словесная псевдоагрессия, будучи по происхождению знаком дружелюбия, способна играть настолько конструктивную социальную роль, что из «антинормы» она может превратиться внорму, не допускающую отклонений. Свидетельство тому - институционализованные и строго регламентированные «отношения подшучивания», порой весьма грубого, смягчающие напряжение между некоторыми категориями родственников в ряде традиционных обществ (Рэдклифф-Браун, 2001. С. 107—137; Арtе, 1985. Р. 29—66; подробнее об этом см. в послесловии).
 

    О биокультурной преемственности в функционировании псевдоагрессии, по-видимому, свидетельствуют и магические представления о том, что побои и оскорбления (конечно, регламентированные в рамках ритуала) защищают от нечистой силы, способствуют плодородию и т.д. (Фрэзер, 1980. С. 615, 619—620, 639—647). На более поздних стадиях магические псевдомотивировки забываются и тогда природа временно берет реванш у культуры (в частности, когда магические действия снова превращаются в игру). Но затем на смену старым культурным псевдомотивировкам приходят новые, в том числе и «естественнонаучные» (ср. идею о том, что хлестание людей вениками в бане есть массаж; этагигиеническая процедура, впрочем, сопровождается смехом, как и встарь, на «донаучной» стадии). Но культурные мотивировки вторичны и для нас особой роли не играют, поскольку первичный мотив унаследован от дочеловеческой стадии и бессознателен.
 

      Отчетливые параллели всему этому обнаруживаются в онтогенезе. Дети года в 4 не только дразнят окружающих, но и адресуют им довольно сильные и ничем не мотивированные ругательства, сопровождая это смехом . Подобные игры — прямое продолжение физической псевдоагрессии (см. выше). Как показала М. Вулфенстайн, по мере взросления и социализации детей грубый и безыскусный юмор вытесняется все более завуалированными формами словесного псевдо-оскорбления, которые, в свою очередь, сменяются жанрами«взрослого» юмора, в частности анекдотами. Это полностью совпадает с выводом Салли о том, что юмор в онтогенезе проходит путь от притворного непослушания у младенцев до интеллектуальных форм «игрового вызова» у взрослых
23

      Существуют интересные переходные случаи, когда эволюционно более новая форма коммуникации — речь — служит ловушкой и «прелюдией» к более древней — физической — псевдоагрессии, чрезвычайно сходной с той, что практикуется обезьянами. В середине XX в. в американских школах бытовала следующая шутка. «Непосвященным» предлагали нехитрую логическую задачу:«Адам, Ева и Ущипни-меня плыли по морю на плоту; Адам и Ева упали в воду — кто остался на плоту?». Ответ «Ущипни-меня», естественно, воспринимался как призыв к действию. Тот же самый прикол, mutatis mutandi, практиковался советскими школьниками:

Петька, Анка и Чапай
Ехали на лодке;
Петька с Анкой утонули —
Кто остался в лодке?

      Ответ «Чапай» трактовался как императив от глагола «чапать»/«цапать» либо от созвучного «щипать» — так или иначе, реакция шутника была незамедлительной (автор данной статьи всвое время испытал это на себе). Перед нами максимально наглядная иллюстрация слов Эйзенштейна о том, что щекотка — это острота, опущенная до предельно низкого уровня. Слова этиказались всего лишь изысканной метафорой, но неожиданно выяснилось, что их можно понимать в самом буквальном смысле. Вкакой-то момент развития оба стадиально разновременные явления идеально совмещаются в одной точке, в полном соответствии с монистической теорией смеха.
 

    Вот дореволюционная русская детская «поддевка», где щекотка и щипки заменены болеее основательной формой физического воздействия. Один мальчик говорил другому: «Говори за мной: «как». — «Ладно». — «Пошла баба в кабак». — «Как». —«Напилась пьяная». — «Как». — «Пришла домой». — «Как». — «Мужик стал ее бить». — «Как». — «А вот так!». (Следует удар вспину) (Виноградов, 1998. С. 709; другие примеры: С.681—682).
 

    Вот поддевка якутская. «Как будет по-якутски „олень"?» — с невинным видом спрашивал один мальчик другого. «Таба», —отвечал тот. «А „бык"?» — «Ођус». — «А, ты сказал „Табаођус!"» («Ударь метко!»), — восклицал мнимый невежда и наотмашь бил незадачливого переводчика, забывшего про омонимичность соответствующих слов (за этот пример я признателенЗ.Ф. Семеновой; есть основания подозревать, что подобные «остроты, опущенные до предельно низкого уровня» распространены в детских субкультурах самых разных частей света и представляют собой реальные пережитки филогенетически ранних стадийразвития юмора).
24

    Так, английская народная этимология превратила итальянское прозвище кукольного персонажа — Пульчинелла («цыпленочек») — в кличку «Панч» («лупи»); соответственно Панч исполнял требуемое со всем старанием (жертвой, впрочем, становилась обычно Джуди). О таких карнавальных прозвищах,семантически эквивалентных тумакам, писал Бахтин.
 

    Просвещенный читатель может возразить, что детские или народные шутки столь низкого пошиба и уж тем паче псевдооскорбления едва ли дотягивают до порога юмора. Не будем спорить. Действительно, фразы типа «ай-да Пушкин, ай-да сукинсын!» (как читатель помнит, поэт адресовал ее самому себе) или «Черт вас возьми, степи, как вы хороши!..» представляют собойпо отношению к современному юмору нечто в лучшем случае периферийное, а клише типа «ни пуха, ни пера!» и ответ «к черту!»едва ли вообще воспринимаются как юмор. Былой магический смысл подобных выражений также забыт. Но благодаря ритуализации сохранилось главное: за псевдоагрессивной формой без всякого труда прочитывается дружелюбное содержание.

    Параллель с социальной игрой приматов, доставляющей обоим партнерам — и «агрессору», и «жертве» — огромное наслаждение вполне очевидна, хотя очевидно и то, что люди вследствие ослабления врожденных тормозящихмеханизмов склонны злоупотреблять своим эволюционным наследием (см. «поддевки», приведенные выше). Именно контекст игровой агрессии имели в виду культурологи (Бахтин, а до него — Корнфорд), когда писали о неистребимой живучести и неисчерпаемой прелести вульгарной брани (Cornford, 1914. Р. 49; Бахтин,1965. С. 34). Эти пережиточные явления куда ближе к истокам юмора, чем к тому, что сегодня считается собственно юмором.
 

      Второй шаг, который надлежало сделать на пути от игровой борьбы к юмору, — это распространить принцип «нарушения понарошку» на все поведение, дополнив псевдоагрессию инымиформами негативистской игры. Последнее, казалось бы, возможно лишь при наличии системы интериоризованных норм и запретов, то есть культуры. Однако уже у некоторых обезьян «игровая мина» порой возникает и вне контекста псевдоагрессии, в частности при акробатических трюках и игре с предметами, впрочем, лишь в присутствии других особей. Маленькие дети смеются, когда родители подбрасывают их и ловят; у детей старшего возраста акробатические игры тоже сопровождаются смехом, но опять же, как и у обезьян, только в присутствии зрителей.
25

    «Неподобающее» обращение с предметами и с собственным телом (заметим, что смех исчезает, когда акробатика превращается в «подобающее» физическое упражнение) легко дополняется «неподобающим» обращением со словами и понятиями. Ужена первых стадиях овладения словарем дети хохочут, нарочно называя вещи и людей неправильными именами (Чуковский, 1956.С. 239—241), а едва начав осваивать грамматику, с восторгом создают перевертыши и нелепицы. На исходе 2-го года жизни английский мальчик радостно лепечет: «И-го-го летай воздуху» (Sully, 1902. Р. 217). В этом же возрасте дочь К.И.Чуковского произносит свое знаменитое «Папа, ава — мяу!»(то есть «собака мяукает») (Чуковский, 1956. С. 237). Примерно так же шутят человекообразные обезьяны, заимствовавшие у людей язык глухонемых . В 6 лет ребенок уже может нарисоватьто, что ему кажется смешным. Образцы первых карикатур — дерево с глазами, человек с ветками вместо рук, красный гусь .
 

  Итак, и в онтогенезе, и в филогенезе у юмора два источника: 1) псевдоагрессия и 2) неагрессивные формы игрового антиповедения. ¹¹ На ранних стадиях антропогенеза (до появления речи и культуры) псевдоагрессия безусловно играла основную роль, каки у обезьян, поскольку базовой социальной нормой, обеспечивающей существование группы, было избегание внутригрупповых конфликтов. Именно эта норма, естественно, и становится первым объектом игрового нарушения.
 

    После появления речи и культуры число норм и запретов взрывообразно увеличилось и, соответственно, появилось ровно столько же новых программ антиповедения. Но бессознательный метакоммуникативный сигнал несерьезности псевдоагрессии — смех, эволюционная предшественница которого, игровая мина, была вдокультурном контексте вполне «прозрачной» (иконичной), — сохранился в качестве сигнала негативистской игры во всех иных ее культурных разновидностях и дожил до наших дней.
---------------------------

11 Термин «антиповедение» был введен Ю.М. Лотманом и Б.А. Успенским для обозначения языческих ритуалов, практиковавшихся на Руси в эпоху двоеверия и во многом «наоборотных» по отношению к христианским обрядам (Лотман, Успенский, 1977; Успенский, 1985). Авторы подчеркивали отличие такого кощунства от комического пародирования, признавая, впрочем, что страшное в этих ритуалах соседствовало со смешным.Ввиду удобства данного термина, я счел возможным употреблять его для обозначения любых форм символически негативистского поведения, независимо от соотношения в нем серьезности и комизма. Обе эти крайности были соединены непрерывным переходом и к тому же соотношение обоихэлементов со временем изменялось, в частности страх вытеснялся смехом. Юмор, следовательно, можно рассматривать как одну из форм антиповедения.
26
 

                                          СМЕХ, РЕЧЬ,КУЛЬТУРА
 

    Как пишет крупнейший современный нейропсихолог Т. Дикон «звуковой сигнал, первоначально закрепившийся путем естественного отбора в качестве знака „перекодировки" с потенциально агрессивных действий на дружелюбную социальную игру, по-видимому, был „подхвачен" аналогичным процессом перекодировки, свойственным юмору и познанию» (Deacon, 1997. Р. 421), Прекрасная мысль, но Дикон тут же делает шаг назад и вкачестве общих черт, маркируемых смехом на обеих стадиях — социальной игры (у предков человека) и юмора (у человека), —называет инсайт (внезапное «озарение»), удивление и снятие неопределенности.
 

    Это — общее место когнитивистских теорий юмора, о чем мы уже говорили в связи с теорией Шульца, к которой идея Диконаочень близка. Момент постижения сути анекдота или карикатуры и момент научного открытия или разгадки ребуса действительносходны, но за этим сходством — коренное различие. Безудержный заразительный хохот (а именно его причины нас и интересуют) прозвучал бы явным диссонансом возгласу «эврика!», о котором в данной связи пишет Дикон. И это понятно: человек, сделавший открытие или даже разгадавший ребус, действительно нечтонашел. Но человек, понявший, в чем соль анекдота, не нашел ровным счетом ничего. Он лишь обнаружил, что его ловко провели, обманом завлекли на путь, ведущий в никуда. Этим и вызываетсяописанный психологами резкий спад когнитивного напряжения (который, впрочем, наблюдается и при решении задачи). В своевремя Кант (1994. С. 207), пытаясь понять, почему люди смеются от анекдотов, пришел к выводу о том, что «смех — это аффект,возникающий из внезапного превращения напряженного ожидания в ничто». Сегодня такое определение уже не может нас удовлетворить, но оно во всяком случае ближе к истине, чем «теория инсайта».
 

    Уподобление юмора головоломке, разгадка которой в случае юмора маркируется возгласом «дошло!», — явление позднее иприсущее лишь самым «цивилизованным» его формам. Смех, вызываемый подобными формами, не сильнее, а, наоборот, слабее того, который вызывается наиболее примитивными формамивроде щекотки или передразнивания (МсGhее, 1979. Р. 160) — ине столько потому, что безудержный хохот считается «нецивилизованным» и искусственно тормозится, сколько потому, что разгадывание головоломок — занятие хоть и увлекательное, но ни ксмеху, ни к юмору не относящееся и лишь отвлекающее от них. Кроме того, оно сугубо индивидуально, что совсем не вяжется согромной социальностью смеха. (Люди, до которых юмор «доходит» позже других, — частые объекты коллективного смеха, но Речь сейчас не об этом).
27

      Вспомним наиболее примитивные формы юмора вроде школьных приколов, где не чующую подвоха «жертву» обманом вынуждают произнести кличку типа «Ущипни», после чего играопускается на еще более низкую, «обезьянью» ступень (см. выше). Объект проделки безудержно хохочет, как и проказник. Неужто от инсайта? Разве осознание ребенком того, что он глупейшим образом попал впросак, сродни внезапному озарению, дающему ключ к трудной задаче? Разве реакция в обоих случаях сходна? Что, собственно, находят дети, поняв, что нелепая кличка по случайности созвучна просьбе пощекотать? Ничего. Лишь осознают, что утратили сообразительность, временно поглупели,опустились на более низкий уровень. От этого ли кричать «эврика!»?
 

    В прошлом, даже и в сравнительно недавнем, как свидетельствует огромный материал (в частности, тот, что приведен в данном сборнике), юмор был по современным меркам весьма безыскусным и так же мало напоминал сложные головоломки, как и юмор малышей. Но и «цивилизованный» юмор вроде анекдотов — Кант совершенно прав — ничуть не дальше продвигает нас вперед по пути познания. Разве что ловушки похитроумнее, ав итоге все равно «напряженное ожидание разрешается в ничто».
 

    «Смена перекодировки», о которой пишет Дикон, состояла, по-видимому, совсем в ином. Все вышесказанное заставляет думать, что после возникновения человека смех стал знаком коллективной негативистской игры, направленной уже не только против норм отношений между особями внутри сообщества (как у обезьян), но и против двух фундаментальных человеческих новоприобретений. Во-первых, против речи, как радикально новойсистемы коммуникации, не имеющей параллелей в животном мире и, вполне вероятно, вызвавшей на первых порах нечто вроде информационного шока. Во-вторых, против культуры — сводаобременительных правил и запретов, автоматически порождаемых речью. У предков человека «перекодировка» имела предельно узкий смысл: «я нападаю на тебя, но не всерьез, это только игра». У человека ее смысл расширился до предела: «я нарушаю все нормы культуры, но не всерьез, это только игра». Несмотря на такое расширение, постоянство базового смысла сигнала очевидно.
 

    Взрывы хохота от ничтожных или примитивных стимулов, как и необычайная заразительность смеха как такового, — все это непонятно с точки зрения когнитивистских теорий юмора, но затовполне объяснимо при учете необходимости периодического коллективного игрового освобождения от бремени главных человеческих атрибутов: речи и культуры. Повод при этом становится делом второстепенным, требования к юмору — минимальными.
28

    Сказанное ничуть не принижает эстетическую ценность лучших образцов комедии. Но искусство, как и познание, лишь косвенно связано со смехом. Наиболее сильнодействующие средства вызывания смеха примитивны, стандартны и независимы отэстетики. Мысль о совместимости высокого искусства с чем-то столь низменным кажется некоторым теоретикам неприемлемой,а когда такая совместимость становится очевидной, они предпочитают отвергнуть соответствующие явления искусства целиком. С. Ликок считал Аристофана и Сервантеса устаревшими (Leacock, 1935. Р. 14—15, 237), М.К. Суоби и В.Я. Пропп возмущались «черными» американскими кинокомедиями (Swabey, 1970. Р. 14; Пропп, 1997. С. 133). В этом нет последовательности,ибо связь между трагедией и плачем никого не возмущает, причем она столь же косвенна.
 

    Не менее самостоятелен смех и по отношению к познанию. Более того, они антагонистичны. И уж если понадобилось бынайти словесный эквивалент смеха, то отнюдь не возгласы «эврика!» или «дошло!» были бы адекватным переводом доречевого сигнала в речевой. Вербализовать этот парадоксальный сигналможно было бы, пожалуй, лишь одним способом: с помощью двух противоположных по смыслу команд «можно!» и «нельзя!»,звучащих одновременно. Это означало бы мгновенный прорыв (но не отмену!) внутреннего запрета, разрешение сделать то, что не может быть разрешено: сбросить с плеч всю ношу, которую человечество взвалило на себя в процессе антропогенеза,опуститься на более низкий уровень, подобно тому, как дети время от времени сбрасывают с плеч то, чему их учили, вовсеэтого не забывая. Такое взаимоналожение двух взаимоисключающих словесных команд немыслимо, ибо при этом ни одна из них не может быть выполнена. Но этого и не требуется. Смех нисколько не стремится быть вербализованным, более того, он этому активно противится. Его цель — прямо противоположная: перекрыть речевой канал и все, что по нему передавалось и передается.
 

    Перед нами одно из проявлений принципа Берендса: социальные сигналы (дисплеи) эволюционно консервативнее их мотиваций (Вaerends, 1975). Когда функции смеха расширились, ему пришлось стать громче и сильнее, чем у обезьян. Будучи несовместим с речью, он выступает в качестве ее антагониста и временного прерывателя (впрочем, восприняв некоторые ее особенности, в частности, участие голоса только на выдохе и модуляцию).
 

      Т. Дикон, которому мы в значительной мере обязаны нашими знаниями о нейрофизиологических механизмах этого явления(Deacon, 1997. Р. 245—246), не сумел убедительно связать его с упомянутым им же процессом «смены перекодировки». Инсайт,который он считает главной чертой юмора, не прерывает речь (о чем, кстати, и свидетельствует возглас «эврика!») и уж во всякомслучае не блокирует мышление, как раз наоборот. Зато смех (по крайней мере, бурный) блокирует и речь, и мысль, и действие,что отмечалось уже не раз. Для Р.Провайна, описавшего несовместимость смеха с речью на этологическом уровне, данный феномен также остался загадкой(Provine,2001.Р. 36—39).
29

    По отношению к культуре смех играет в точности ту же роль, что и по отношению к речи, мысли и действию. Праздничные обряды смехового антиповедения и выросший на их основе юмор«посягают» на культуру и функционируют в качестве ее временных отменителей. Все это подводит к мысли о том, что смех и юмор смягчали, а возможно, и продолжают смягчать стрессогенное воздействие речи и культуры (Козинцев, 1999). Если «эврика!» — сигнал того, что человек сделал еще один трудный шаг напути вперед, то смех сигнализирует о том, что настало время непросто остановиться, а временно, играючи, отступить назад, да не куда-нибудь, а в дочеловеческое прошлое. Отступить, отдохнуть, вернуться и продолжать путь.
 

    Наши гипотезы о филогенезе юмора подкрепляются твердо установленными фактами о его онтогенезе (см. выше). Как отмечали более 70 лет назад исследовательницы детского юмораЭ.Герцфельд и Ф.Прагер, суть этого явления — игра, объектом которой служит не более и не менее, как «представление об окружающем мире, мировоззрение в самом точном смысле этого слова; еще совсем недавно оно было с таким трудом обретено — ивот уже его самоуверенно отбрасывают прочь» (Herzfeld E., Prager F. ,1930).
 

    Параллель с культурогенезом очевидна. Вполне вероятно, чтосходные мотивы (оставим в стороне псевдомотивировки, в частности магические) лежат в основе древних праздничных обрядов антиповедения: едва осознав безопасность этого занятия, людиначинают время от времени коллективно переворачивать вверх дном культурный космос, с таким трудом выстроенный предками, и заменять его воображаемым докультурным хаосом. О том, что чувство безопасности при этом — все еще не полное, свидетельствует смесь страха и смеха, столь характерная для архаических обрядов антиповедения, символически посягающих на всюсовокупность культурных норм и запретов. Совершенно аналогично у детей первые опыты активного порождения юмора, вроде преднамеренно неверной референции (см. выше), бывают связаны с ощущением запретности такого занятия и соответственнос некоторым страхом (Чуковский, 1956. С. 237).
 

      В процессе исторического развития антиповедение лишается примеси страха, утрачивает связь с магией, становится менее коллективным и менее регламентированным и в конечномитоге приобретает эстетизованную, миниатюрную и безопасную форму, известную под названием юмора. Однако игровая негативистская суть, восходящая к архаическому антиповедению, а через него — к социальной игре приматов, сохраняется в полноймере.
30

      Действительно, о смехе и юморе, как о средстве избавиться(«понарошку» или на самом деле — другой вопрос) от целого ряда существенных, но порой обременительных человеческих проявлений, писали многие. Шопенгауэр (1990. Т. 2. Гл. 8) видел в комическом средство вырваться из-под гнета разума. По Фрейду, остроумие позволяет преодолеть преграды, сооруженныелогикой и моралью (Фрейд, 1997. С. 119—129). Для Макдугалла смех — альтернатива состраданию (МсDougall, 1931.Р. 387—397), для Бахтина — средство победить пиетет и страх (Бахтин, 1965. С. 55, 364), для Карасева— антитеза стыда (Карасев, 1996. С. 67—74). Майндес к числу вещей, от которых освобождает смех, относит конформизм, комплекс неполноценности, мораль, разум, язык (в последнем случае под освобождением понимаются всего лишь словесные игры типа каламбуров), наивность, социальную запрограммированность, серьезность, самомнение, условности, преклонение перед авторитетами, благоговение перед смертью (Мindess, 1971).
 

      Несмотря на убедительность примеров, иллюстрирующих освободительную роль смеха в каждом из перечисленных случаев, обобщить все это непросто. Так или иначе даже приведенный, составленный более или менее наобум, список «антитез» смеха (аего можно было бы увеличить в десятки раз) опровергает расхожие представления о том, что смех якобы покровительствует «золотой середине» или является средством «автокоррекции культуры». Об этом не может быть речи уже потому, что большинство отвергаемых смехом явлений, в том числе и наиболее часто упоминаемые разум и мораль, составляют каркас культуры. Сюдаможно было бы добавить и все прочие символически закодированные нормы, усваиваемые человеком в процессе социализации, от догматов до мелочей здравого смысла и этикета, а также исам способ кодирования, фундамент культуры — речь. Временное освобождение от всего этого действительно составляет главную функцию смеха.
 

    Впрочем, присутствие здесь же качеств вроде конформизма (в качестве противоположной черты можно было бы добавить эксцентричность), пиетета (или, наоборот, самонадеянности), комплекса неполноценности (или, напротив, самомнения), казалось бы, подкрепляет идею золотой середины и автокоррекции. Но этолишь на первый взгляд. Будучи стихией тотального отрицания, смех не поддается управлению и отнюдь не склонен останавливаться в той точке, где ему укажут; менее же всего — в точке «золотой середины». Отвергая одну крайность, он тут же бросается в другую, чтобы отвергнуть и ее, а заодно и золотую середину.Иногда говорят, что смех выражает точку зрения радикального нигилизма и анархизма — и это почти
31

правда, с той лишь оговоркой, что он еще радикальнее, поскольку и нигилизм и анархизм наряду со всеми прочими человеческими качествами могут статьобъектами его игрового нападения. Смеху закон не писан, и пытаться использовать его для узко понятых общественно-полезных целей, в частности для сатиры, — это, как заметил некогдаЭренбург по отношению к искусству, все равно, что прикуривать у молнии или заставлять смерч вращать мельницы.
 

    Смех достигает, казалось бы, невозможного: он разом снимает все противоположности на самом высшем уровне обобщения — на уровне человеческого состояния в целом. В самом деле, все названные качества применимы только к человеку, но не кживотным. Некоторые из них диктуются культурой, другие ею отвергаются, но любое из них теряет смысл вне культурного контекста. «Освободиться» от всех них вместе взятых (и от сотендругих человеческих качеств), собственно, и значит «освободиться» от человеческого состояния. Смех и есть игровой антагонист человеческого состояния в целом и его основы — способности к символизации. Как многократно отмечалось, границысмеха в точности соответствуют границам культуры. Соответственно, юмор — идеальный игровой негатив культуры, общечеловеческой культуры в максимально широком смысле — той, что охватывает все существующие в разных культурах и подчас взаимоисключающие системы норм и запретов. «Да чем же иныммогло быть определение комического с позиций сего дня, — говорил Эйзенштейн (1966. С. 518), — как не отрицанием базы всего сущего в сегодняшнем его понимании!» Остается лишь уточнить, что «сущее» в данном случае относится лишь к культуре,но не к природе.
 

      То, что смех благотворен, очевидно. Труднее понять, что егоблаготворность не в том, что он исправляет недостатки, освобождает от крайностей и т.д., а в том, что он играет роль универсального отрицателя и временного избавителя, действуя помимо нашей воли и нашего рассудка. Именно по этой причине смех чащевсего находится под спудом и терпеливо ждет минуты, чтобы шумно ворваться в любой зазор, любую брешь между периодамисерьезной деятельности и на время переключить нашу установку с серьезной на игровую, вернуть нас к доречевому и докультурному состоянию, к негативистской социальной игре предчеловеческой поры (Козинцев, 1999, 2001, 2002). Ворваться, временно блокировать речь, «отменить» культуру — иснова стихнуть, притаиться, уйти в подполье, уступив речи и культуре их законное место. Потому мы и не смеемся все время, хотя и признаем, что смех благотворен.
32

    Пришло время ответить на второй вопрос — о том, почему смех ускользает от психологических объяснений. Причина теперь очевидна. Будучи метакоммуникативным сигналом, перечеркивающим первичное сообщение, смех дурачит нас, отрицаясам факт отрицания. Вот почему окончательным результатом юмора (если не считать удовольствия от игры) оказывается то самое «ничто», о котором писал Кант. Если же этот парадокс не доставляет удовольствия, если смысл нашей склонности к этой удивительной игре непонятен, остается смотреть на юмор искоса, считая его всего лишь сомнительным способом выражения сомнительных мыслей. Очень хорошо такой взгляд сформулировалДж. Сантаяна: «Человек — существо рациональное, а потому нелепость может нравиться ему не больше, чем голод или холод» (Santayana, 1896. Р. 92).
 

    Рационалистическое пренебрежение к смеху, восходящее в западной традиции к Платону, усилилось в эпоху Просвещения(смех презирали Вольтер, Честерфилд, Гёте). Еще раньше Гоббс видел в смехе проявление враждебности. Наиболее модные вXX в. теории находятся в русле этой традиции, а труд Салли не встретил сочувствия и был забыт. Бергсон полагал, что смех —это социальная кара. По мнению Фрейда и его последователей, за безобидным фасадом шуток таится агрессивность, ведь именноона, по их мнению, досталась нам в наследство от докультурного прошлого. Но если один из источников юмора — социальная игра приматов, как мы попытались показать вслед за Салли, то дело обстоит прямо наоборот: именно агрессивность представляет собой фасад, тогда как врожденные, бессознательные мотивы смехового антиповедения дружелюбны и не имеют ни малейшего отношения к вражде или каре. Вся разрушительная деятельность смеха — игра. Все это «понарошку», а не всерьез. Там, где начинается «всерьез» — там кончается смех.
 

  В самом деле, сравним так называемый «агрессивный» юмор с неагрессивным, например, с юмором нонсенса. Никакого принципиального различия тут не усматривается. Шутка есть шутка.А потому логика требует признать: если за «агрессивной» шуткой стоит реальная агрессивность, то за небывальщиной должна стоять реальная вера в абсурд. Почему же многочисленные теоретики, утверждающие, что «агрессивный» юмор — лазейка длявражды или деструктивных антисоциальных тенденций, свойственных подавляющему большинству людей (судя по популярности такого юмора), не рискуют быть последовательными? Отчего бы им не заявить, что мир вдобавок населен тайными безумцами,в глубине души твердо верящими, что деревня может ехать мимо мужика, а ворота способны лаять из-под собаки?
 

    Тем не менее и сатирики, и их жертвы находятся во власти многовековой путаницы. Гоголь, которого привыкли считать сатириком, полагал, что «насмешки боится даже тот, который уженичего не боится на свете», и тут же признавал, что смех светел и несет примирение. Первое высказывание отражает извечную человеческую неспособность отличить на сознательном уровнекультурный фасад насмешки от того, что за ним кроется; второе, явно
33

противоречащее первому, — результат гениально-интуитивного проникновения в суть смеха. Сознательно ставимые сатириками цели диктуются негодованием; но средство, избранное ими для достижения их целей, — бессознательный сигнал дружелюбия — в конечном итоге распознается на том же бессознательном уровне и нарушает все планы. Свифт, осознав несоответствие средства целям, хотел выразить досаду, однако юмор разрушил и этот замысел:
 

С мудрым смехом, зло презрев,
Я на шутки трачу гнев.
Но плутов тех, видит Бог,
Я б повесил, если б мог.

                      ЩЕКОТКА СЕРДЦА И ЩЕКОТКА УМА. ИТОГИ
 

    Иконичность смеха, его связь с ритуализованным укусом, какзнаком миролюбия при игровой агрессии, людьми не осознается. Смысл этого сигнала начисто забыт человеком, как видом. В результате смех приобрел полную, имманентную независимость нетолько от нашей воли и нашего сознания, но и от нашего подсознания (во всяком случае, индивидуального), став более стихийным, чем какое бы то ни было иное «выразительное движение».Потому-то «психология смеха» и не может справиться со своей задачей. Но если мы не способны за всем многообразием смеховых контекстов усмотреть какое-либо единое чувство (во всяком случае, назвать его), то мы по крайней мере можем с большой долей уверенности утверждать, что смех автоматически, помимонашей воли, включается всякий раз, когда наше родовое бессознательное по той или иной причине требует временно отменитькультурные нормы и спуститься на доречевой и докультурный уровень общения.
 

    Слова Блаженного Августина, вынесенные в эпиграф, иллюстрируют одну из ситуаций неюмористического смеха. Психологи назвали бы его «нервным» или «социальным» и пояснили бы, что для мальчишек, ворующих груши из чужого сада, смех был«механизмом защиты» — средством подбодрить друг друга, а заодно заглушить голос совести. Но как соотнести это с «ликующим» смехом, «истерическим», юмористическим наконец? И при чем тут щекотка?
 

    Нет иного способа свести все это воедино, кроме как вернуться к истокам, к социальной игре приматов — физической псевдоагрессии, сопровождаемой вполне еще иконичным на этой стадии игровым сигналом. Тогда становится ясно, что у смеха есть три неотъемлемые, родовые черты. Первая из них, связанная сврожденностью этого сигнала, — стихийность и непроизвольность. Удивительно, что Бергсон, построивший свою теорию
34

(столь же популярную, сколь и неудовлетворительную) на автоматизме человеческого поведения, как якобы основном объектевысмеивания, лишь мимоходом, в конце книги, упомянул о гораздо более важном факте — автоматизме поведения самих смеющихся — и, видимо, вовсе упустил из виду, что у смеха может не быть никакого объекта, как в случае с теми юными воришками.
 

    Второй атрибут смеха — его коллективный, негативистски-игровой характер и, соответственно, заразительность. «Почему же я наслаждался тем, что действовал не один? — спрашивает себя терзаемый муками совести Августин. — Потому ли, что на-едине человек нелегко смеется?.. А я один не сделал бы этого, никак не сделал бы один...» (Аврелий Августин, 1997. С. 33).
 

  Наконец, третья, уже обсуждавшаяся нами, неотъемлемая черта смеха — антагонистичность по отношению к речи, мысли,действию и культуре.
 

    Первые две из перечисленных черт — пережитки дочеловеческого прошлого; третья — наследие ранних этапов антропогенеза. Втроем они исчерпывают суть смеха. Прочие признаки могут сопутствовать смеху, а могут и отсутствовать. Сюда относятсяюмор, инсайт и ощущение радости (в «социальном» и «ликующем» смехе, а также в «смехе облегчения» нет юмора и лишь с трудом усматривается инсайт, в «нервном» и истерическом — ниюмора, ни инсайта, ни радости),
 

      Смех не просто позволяет нам временно и коллективно блокировать речь, остановить мысль, прервать культурно-обусловленное действие и вообще «отменить» культуру; дождавшись момента и вырвавшись на волю, он лишает воли нас самих, запрещает нам оценивать ситуацию соответственно нормам морали, здравогосмысла и этикета. Тогда наступает мгновенное (и вынужденное) освобождение от этих норм, от связанного с ними напряжения, отнеобходимости мыслить, сострадать, подчиняться, усваивать знания, прилагать усилия, вообще адаптироваться к реальности. Дажеот необходимости комбинировать символы, то есть говорить! Авторы, указывавшие на роль смеха как универсального освободителя (Ваin, 1880. Р. 256—261; Mindess, 1971), совершенно правы, нопарадокс в том, что освобождение в данном случае есть своего рода насилие.¹² Иначе и быть не может, ведь культурные нормы непросто навязаны нам, они нами прочно усвоены.
 

      Временная физическая беспомощность, в частности резкое ослабление мышечного тонуса (Overeem et. al., 1999) и безвольность смеющихся,¹³ «полностью аналогична положению, в котором находятся участники
------------------------

12 С.С.Аверинцев (1992. С. 9) очень точно пишет об этом насильственном освобождении, приносимом смехом: «Переход от несвободы к свободе вносит момент некоторой новой несвободы».
13 Прекрасные литературные описания см.: Блок, 1982; Карасев, 1996.С.170—171.
35

социальной игры приматов и «жертвы» щекотки. Казалось бы, эти особенности поведения должны былибыть невыгодны для ранних гоминид, ибо делали группу уязвимой для многочисленных опасностей (напомним об огромной заразительности и соответственно коллективности смеха). И еслисмех тем не менее не только не исчез, но и усилился у человека по сравнению с его предками, значит, на весах естественного отбора риск перевешивался выгодой, и притом немалой.
 

    Действительно, состояние бессилия очень выгодно в ситуациях, когда мораль, здравый смысл, этикет и прочие культурные коды становятся бременем, от которого нужно на времяосвободиться. Но как этого достичь? «Освободиться от меня нельзя», — говорит культура в нас. По своей воле — нельзя; поволе смеха — можно. Смех на какое-то время заглушает в нас голос культуры, прерывает речь и мысль, обессиливает нас и поворачивает лицом назад, к доречевому и докультурному прошлому.. Субъективно это может переживаться как удовольствиеили облегчение, но может преобладать и ощущение насилия и неудобства, а возможно, и недоумения, вроде того, какое испытал бы прилежный ученик, от которого потребовалибы немедленно забыть все, чему его так долго учили. Однако, право же, субъективные переживания человека, временно растерявшего все свои атрибуты, включая разум и речь (иногда и способность держаться на двух ногах), а потому бесконечнодалекого от понимания истинных причин своего состояния, — вопрос второстепенный на фоне той огромной задачи, которуюрешает смех: периодически освобождать нас от ноши культуры. Бергсон (1914. С. 201) и Фрейд (1997. С. 129) не без основаниясравнили эффект комического с действием алкоголя. Разница, конечно же, есть, но она слишком очевидна, чтобы нужно былона ней останавливаться.
 

    «Ничего, это не всерьез, это лишь игра», — говорит смех. «Мы не в силах сопротивляться, мы беспомощны», — сказали бымы, если бы смех не вытеснил собой речь. Смехом мы, соучастники запретной или полузапретной игры, оправдываемся друг перед другом и перед другими людьми. И сами перед собою. Если подобная игра захватывает все сообщество целиком и становится социальным институтом, возникает архаический праздник,где царят хаос и смех (Абрамян, 1983). «Человек на время терялобличье человека, а затем вновь его должен был обретать», — писал В.Я. Пропп (2000. С. 159) о таких обрядах.
 

  Если антиповедение не институционализовано, возникает опасная альтернатива — бесцельное хулиганство. У мальчишек,например, появляется соблазн совершить набег на чужой сад, чтобы удовольствоваться символической добычей — незрелымигрушами. «Сорванное я бросил, отведав одной неправды, которой радостно насладился» (Аврелий Августин, 1997. С.
36

30). Новедь и грабеж можно превратить в социальный институт, если только приурочить его к определенному времени года, обрядиться в страшные одежды и внушить себе и другим, что грабителина самом деле — духи предков, требующие то, что им причитается по закону. Правда, при этом снова приходится балансировать между страхом и смехом, но теперь уже всем миром, а потому нио какой совести и речи нет. Кстати, и добыча оказывается не в пример обильнее и вкуснее.
 

    Не столь важно, что именно мы сбрасываем с плеч в момент смеха — страх или совесть (при «щекотке по сердцу»), разум илиже какой-нибудь менее важный атрибут культуры вроде здравогосмысла или этикета (при «щекотке ума»). Важно, что это лишь одна сторона смеха, и только ее и склонно видеть христианство.Оттого так и казнил себя Блаженный Августин по прошествии стольких лет. Другая же сторона состоит в том, что освобождение временно, имеет обычно игровой и символический характер,а главное, необходимым образом предполагает присутствие в настого, от чего мы на время освобождаемся.
 

    «...Я хотел насладиться не тем, что стремился уворовать, а самим воровством и грехом...» Для животных не существует ни греха, ни ответственности, но естественный отбор позаботился отом, чтобы игра оставалась игрой, а псевдоагрессия не превращалась в агрессию. Это правило, которое у животных контролируется врожденными механизмами и соблюдается неукоснительно, составляет одну из самых ценных частей нашего биологическогонаследия.
 

    Потому-то смех в полном смысле слова противоестествен в контексте подлинного насилия, о чем свидетельствуют многиеслучаи так называемого «истерического смеха». Так смеялись испытуемые, терзаемые нравственными муками в экспериментеМилграма (Милграм, 2000. С. 152—153;¹⁴ см. также: Фромм, 1994. С. 59—60): помимо собственной воли и вопреки очевидности, они посылали другим участникам гадкой затеи — и тем, кому якобы причиняли боль (в это их заставили поверить), и тому, кто убеждал их в пользе жестокости, бессознательный игровой сигнал! Смех не виновен. Виновна культура, способная подвергать человеческую натуру такому надругательству.
----------------------------
14 Сам Милграм (что вполне естественно для психолога, да и вообщедля человека, вооруженного здравым смыслом, но не этологическими знаниями) счел этот смех только симптомом внутреннего напряжения. Такаятрактовка по крайней мере куда более здрава, чем мрачная фантазия фрейдиста Г.Легмэна, который сопоставил смех испытуемых Милграма с садистскими шутками палачей в концлагерях и закончил грозным предостережением: «Не позволяйте истерическому смеху одурачивать вас! Под маской юмора все люди — враги» (Legman, 1975. Р. 10).
37

      Страшные примеры институционализованного глумленияприведены в статье К.Банникова в данном сборнике. Подробнее на этом мы остановимся в послесловии к сборнику, а пока укажем лишь, что попытки культуры совместить смех с агрессией,судя по всему, гибельны для смеха. В противостоянии природы и культуры стороны ведут себя по-разному. Смех, как ему и положено, посягает на культуру притворно и не причиняет ей никакого вреда, полагая, что это всего лишь игра вроде щекотки. Культура же наносит ответный удар не шутя, в полную силу.
 

    Надо отдать должное Бергсону, ухитрившемуся вместить в одну короткую фразу столько неправды, сказанной о смехе замногие века. «Природа пользуется злом для блага», — написал он, имея в виду то, что ему казалось эгоизмом смеющихся и карательной ролью насмешки (Бергсон, 1914. С. 205). Если бы мы попытались столь же кратко подвести итог тому, что нам сегодня известно о смехе, мы сказали бы: культура пользуется благом длязла. В какие-то моменты подавляющая культура может оказаться сильнее подавляемой природы. Тогда смех погибает. Вспомним отрагических финалах сатириков. Вдумаемся в эпиграф, предпосланный статье Банникова: «Кто в армии служил — тот в цирке не смеется» (Банников, 2002).
 

      Но в другие моменты победителем оказывается смех, хотя сам смеявшийся гибнет. Свидетельство тому — юмор обреченных, для которых природное наследие, как ни парадоксально, может оказаться наиболее верным средством достичь вершинчеловеческого состояния. Как такое возможно? И на что в данном случае посягает смех? (Речь идет о непроизвольном смехе, а не об искуственном, который относится к культуре, а не к природе). На страх, на представление о том, что собственные страдания и смерть достойны почтительного и, во всяком случае, серьезного отношения. Справедливость требует признать, что об этом хорошо написал Фрейд, хотя они не видел истинных биологических корней юмора и к тому же создал немалую путаницу, противопоставив в своей странной классификации юмор остроумию и комизму. Но, наверно,лучше всех об этом написал Виктор Франкл (1997. С. 168—169, 194—195), которому юмор помог пережить два гитлеровскихконцлагеря.
 

    К счастью, человечество продолжает смеяться. Врожденность, автономность и бессознательность смеха в значительной мере защищают его исконный смысл от искажений, которым онподвергается под действием речи и сознания. Сохранить его в полной мере, однако, не удается, и эта уязвимость — цена, которую приходится платить за все богатство смеховой культуры.

38

                                                      Литература

Абрамян Л.А. Первобытный праздник и мифология. Ереван, 1983.
Аврелий Августин. Исповедь. М., 1997.
Банников К.Л. Смех и юмор в экстремальных группах (на примере некоторых аспектов доминантных отношений в современной Российской Армии) // Наст. сборн. 2002.
Бахтин ММ. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1965.
Бергсон А. Смех // Собр. соч. Пгр., 1914. Т. 5.
БлокА.А. Ирония // Собр. соч. Л., 1982. Т.4. С. 100—104.
Виноградов Г. С. Детская сатирическая лирика. Иркутск, 1925 (перепечатано: Русский школьный фольклор. М. 1998. С. 656—710).
ГудоллДж. Шимпанзе в природе: Поведение. М,, 1992.
Дарвин Ч. Выражение эмоций у человека и животных // Соч. М., 1953.Т. 5.
Джемс У. Психология. М., 1991.
Жан Поль. Приготовительная школа эстетики. М., 1981.
Изард К. Психология эмоций. СПб., 1999.
Кант И. Критика способности суждения. М., 1994.
Карасев Л.В. Философия смеха. М., 1996.
Козинцев А.Г. Смех, плач, зевота: Психология чувств или этология общения? // Этология человека на пороге XXI века. М., 1999. С. 97—121.
Козинцев А.Г. Антропология смеха // Ритуальное пространство культуры. СПб., 2001. С. 152—157.
Козинцев А.Г. Порядок и беспорядок: Две ипостаси игры // Игровое пространство культуры. СПб., 2002. С. 16—19.
Козинцев А.Г., Бутовская М.Л. О происхождении юмора // Этнографическое обозрение. 1996. Вып. 1. С. 49—53.
Козинцев А.Г., Бутовская М.Л. О детях, богах и обезьянах: Ответ оппонентам // Этнографическое обозрение. 1997. Вып. 3. С. 111—115.
Къеркегор С. Афоризмы эстетика // Философские афоризмы. Л., 1990.
Лоренц К. Агрессия. М., 1994.
Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Новые аспекты изучения культуры Древней Руси // Вопросы литературы. 1977. Вып. 3. С. 148—167.
Милграм С. Эксперимент в социальной психологии. СПб., 2000.
Минский М. Остроумие и логика когнитивного бессознательного // Новое в зарубежной лингвистике. 1988. Вып. 23. С. 281—309.
Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха. СПб., 1997.
Пропп В.Я. Русские аграрные праздники. М., 2000.
Рэдклифф-Браун А.Р. Структура и функция в примитивном обществе.М.,2001.
Успенский Б.А. Антиповедение в культуре Древней Руси // Проблемыизучения культурного наследия. М., 1985. С. 326—336.
Франкл В. Доктор и душа. СПб., 1997.
Фрейд 3. Остроумие и его отношение к бессознательному. СПб., 1997.
Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997.
Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М., 1998.
Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1994.
Фрэзер Дж. Золотая ветвь. М., 1980.
Хейзинга И. Ноmo ludens. В тени завтрашнего дня. М., 1992.
Христофорова О.Б. Функции смеха в ритуале: Смех как знак // Наст.сборн.2002.
Чеснов Я.В. Герменевтический подход к происхождению смеха // Этнографическое обозрение. 1996. Вып. 1. С. 53—61.
Чуковский К.И. От двух до пяти. М., 1956.
39

Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. M., 1990.
Эйзенштейн С.М. Режиссура. Искусство мизансцены // Избр. произв. B 6 T. M., 1966. T.4.
Aldis 0. Play Fighting. N.Y., 1975.
Alexander R. Ostracism and indirect reciprocity: The reproductive significance of humor // Ethology and Sociobiology. 1986. Vol. 7. P. 253—270.
An Aristotelian Theory of Comedy with an Adaptation of the Poetics, and a Translation of the Tractatus Coislianus (Cooper L., trans.). N.Y., 1922.
Animal Play: Evolutionary, Comparative, and Ecological Perspectives / Ed. by M. Bekoff, J.A. Byers. Cambridge, 1998.
Apte M. Humor and Laughter: An Anthropological Perspective. Ithaca, 1985.
Baerends G.P. An evaluation of the conflict hypothesis as an explanatory principle for the evolution of displays // Function and Evolution of Behaviour. Oxford, 1975. P. 187—227.
Bain A. The Emotions and the Will. L., 1880.
Bastide R. Le rire et les courts-circuits de la pensee // Echanges et communications. Melanges offerts a Claude Levi-Strauss. The Hague, 1970. T.2.
Beattie J. An essay on laughter and ludicrous composition // Essays. L., 1779.
Bekoff M., Alien C. Intentional communication and social play: How and why animals negotiate and agree to play // Animal Play. Cambridge, 1998. p.97_114.
BerkL.S., Tan S.A., Fry W.F., Napier B.J., LeeJ.W., Hubbard R.W., Lewis J.E., Eby W. C. Neuroendocrine and stress hormone changes during mirthful laughter // American Journal of the Medical Sciences, 1989. Vol. 298. P.390—396.
Berlyne D.E. Humor and its kin // The Psychology of Humor. N.Y., 1972. P. 43—60.
Black D. W. Pathologic laughter: A review of the literature // Journal of Nervous and Mental Diseases. 1982. Vol. 170. P. 67—71.
Blakemore S.-J., Wolpert D.M., Frith C.D. Central cancellation of self-produced tickle sensation//Nature Neuroscience. 1998. N 1. P. 635—640.
Blurton-Jones N.G. An ethological study of some aspects of social behaviour of children in nursery school // Primate Ethology. L., 1967. P.347—368.
Bolwig N. Facial expression in primates II Behaviour. 1964. Vol. 64. P. 167—192.
Boulton M.J., Smith P.K. The social nature of play fighting and play chasing: Mechanisms and strategies underlying cooperation and compromise II The Adapted Mind: Evolutionary Psychology and the Generation of Culture. N.Y., 1995. P. 429—444.
Butovskaya M.L., Kozintsev A.G. Gender-related factors affecting primate social behavior: Grooming, rank, age, and kinship in heterosexual and all-male groups ofstumptail macaques // American Journal of Physical Anthropology. 1996. Vol. 101. P. 39—54.
Claxton G. Why can't we tickle ourselves? // Perceptual and Motor Skills. 1975.Vol.41. P. 335—338.
CornfordF.M. The Origin of Attic comedy. L., 1914.
Deacon T. The Symbolic Species: The Co-Evolution of Language and the Brain. N.Y., 1997.
40
Dumas G. Le rire // Nouveau traite de psychologic. 1933. T. 3. P. 240—271.
Dumont L. Theorie scientifique de la sensibilite. Paris, 1890.
Dunbar R.I.M. Groups, gossip, and the evolution of language // New Aspects of Human Ethology. N.Y., 1997. P. 77—89.
Dupreel E. Le probleme sociologique du rire // Revue philosophique de la France et de 1'Etranger, 1928. T.I 06. P. 213—260.
Ekman P.. Keltner D. Universal facial expressions of emotion: An old controversy and new findings // Nonverbal Communication: Where Nature Meets Culture. Mahwah, 1997. P. 7—46.
Fagen R. Animal Play Behavior. N.Y., 1981.
Freud S. Humour // International Journal of Psychoanalysis. 1928. Vol. 9. P. 1—6.
Fridlund A.J. Human Facial Expression: An Evolutionary View. San Diego, 1994.
Fridlund A.J. The new ethology of human facial expressions // The Psychology of Facial Expression. Cambridge, 1997. P. 103—129.
Fridlund A.J., Loftis J.M, Relations between tickling and humorous laughter: Preliminary support for the Darwin-Hecker hypothesis // Biological Psychology. 1990. Vol. 30. P. 141—150.
Fry W.F. Sweet Madness: A Study of Humor. Palo Alto, 1963.
Fry W.F. The biology of humor // Humor. 1994. Vol. 7. P. 111—126.
Gamble J. Humor in apes // Humor. 2001. Vol.14. P. 163—179.
Giles H., Oxford G.S. Towards a multidimensional theory of laughter causation and its social implications // Bulletin of the British Psychological Society. 1970. Vol.23. P. 97—105.
Hall G.S., Allin A The psychology of tickling, laughing, and the comic // American Journal of Psychology. 1897. Vol.9. P. 1—41.
Harris C.R., Christen/eld N. Humour, tickle, and the Darwin-Hecker hypothesis // Cognition and Emotion. 1997. Vol.11. P. 103—110.
Harris C.R., Christenfeld N. Can a machine tickle? // Psychonomic Bulletin and Review. 1999. Vol. 6. P. 504—510.
Hartley D. Observations on Man, His Frame, His Duty, and His Expectations. L., 1749.
Hay J. The pragmatics of humor support//Humor. 2001. Vol.14. P. 55—82.
Hecker E. Die Physiologic und Psychologic des Lachens und des Komischen. Berlin, 1873.
Herzfeld E., Prager F. Verstandnis fur Scherz und Komik beim Kinde // Zeitschrift fur angewandte Psychologie. 1930. Bd 34. S. 353-417.
Hinde R.A. Was «The Expression of the Emotions» a misleading phrase? // Animal Behaviour. 1985. Vol.33. P. 985—992.
Van Hooff J.A.R.A.M. A comparative approach to the phylogeny of laughter and smiling // Nonverbal Communication. Cambridge, 1972. P.209—243.
Insabato. Sulla fisiopatologia del solletico // Rivista di patologia nervosa e mentale. 1921. Vol.26.
Keith-Spiegel P. Early conceptions of humor: Varieties and issues II The Psychology of Humor. N.Y., 1972. P. 3—39.
Kellogg W.N., KelloggL.A. The Ape and the Child. N.Y., 1933.
Kozintsev A.G. The origin and meaning ofcamivalesque gestures and language: Nature versus culture // Oralite et gestualite: Interactions et comportements multimodaux dans la communication. Paris, 2001. P.189—193.
41

Leacock S.B. Humour: Its Theory and Technique. L., 1935.
Legman G. No Laughing Matter. Bloomington, 1975. Vol.2.
Leuba C. Tickling and laughter: Two genetic studies // Journal of Genetic Psychology. 1941. Vol. 58. P. 201—209.
Levenson R. W. The search for autonomic specificity // The Nature of Emotions. N.Y., 1994 . P. 252—257.
McDougall W. An Introduction to Social Psychology. L., 1931.
McGhee P. Humor: Its Origin and Development. San Francisco, 1979.
Martin R.A., Kuiper N.A. Daily occurrency of laughter: Relationships with age, gender, and type A personality // Humor. 1999. Vol. 12. P.355—384.
MessingerD.S., FogelA., Dickson K.L. A dynamic system approach to infant facial action // The Psychology of Facial Expression. Cambridge, 1997. P. 205—226.
Mindess H. Laughter and Liberation. Los Angeles, 1971.
Monro D.H. Argument of Laughter. Melbourne, 1951.
Morreall J. Taking Laughter Seriously. Albany, 1983.
Newman B., O'Grady M.A., Ryan C.S.. Hemmes N.S. Pavlovian conditioning of the tickle response of human subjects: Temporal and delay conditioning // Perceptual and Motor Skills. 1993. Vol.77. P. 779—785.
Overeem S., Lammers G.J., van DijkJ. G. Weak with laughter // Lancet. 1999. Vol. 354. P. 838.
Panksepp J., Burgdorf J. Laughing rats? Playful tickling arouses high-frequency ultrasonic chirping in young rodents // Toward a Science of Consciousness. Cambridge, 1999, Vol.3.
Pellis S.M., Pellis V.C. The structure-function interface in the analysis of play fighting//Animal Play. Cambridge, 1998. P. 115—140.
Pfeifer K. Laughter and pleasure//Humor. 1994. Vol.7. P. 157—172.
The Philosophy of Laughter and Humor / Ed. by J. Morreall. N.Y., 1987.
Preuschoft S. «Laughter» and «Smiling» in Macaques: An Evolutionary Perspective. Utrecht, 1995.
Provine R.R. Laughter//American Scientist. 1996. Vol. 84. P. 38—45.
Provine R.R. Yawns, laughs, smiles, tickles, and talking: Naturalistic and laboratory studies of facial action and social communication // The Psychology of Facial Expression. Cambridge, 1997. P. 158—175.
Provine R.R. Laughter: A Scientific Investigation. N.Y., 2000.
Raskin V. Semantic Mechanisms of Humor. Boston, 1985.
Reinach S. Le rire rituel // Cultes, mythes et religions. Paris, 1912. T.4. P. 109—129.
Robinson L. Ticklishness//Dictionary of Psychological Medicine. L., 1898.
Rothbart M.K. Laughter in young children // Psychological Bulletin. 1973. Vol.80. P. 247—256.
Santayana G. The Sense of Beauty. N.Y., 1896.
Shultz T.R. A cognitive-developmental analysis of humor // Humor and Laughter: Theory, Research, and Application. L,, 1976. P. 12—36.
Sroufe LA., Waters E. The ontogenesis of smiling and laughter: A perspective on the organization of development in infants // Psychological Review. 1976. Vol. 83. P. 173—189.
Steams F.R. Laughing: Physiology, Pathophysiology, Psychology, Pathopsychology, and Development. Springfield, 1972.
Sully J. An Essay on Laughter: Its Forms, Its Causes, Its Development, and Its Value. L.. 1902.
42

Swabey M.C. Comic Laughter: A Philosophical Essay. Hamden, 1970.
Tinbergen N. Einige Gedanken fiber Beschwichtigungsgebarden // Zeitschrift fur Tierpsychologie, 1959. Bd.16. S. 651—665.
Veatch T.C. A theory of humor// Humor. 1998. Vol. 11. P. 161—215.
Weisfeld G.E. The adaptive value of humor and laughter // Ethology and Sociobiology. 1993. VoL 14. P. 141—169.
Weiskrantz L., ElliottJ., Darlington C. Preliminary observations on tickling oneself // Nature. 1971. Vol.230. P. 598—599.
Wolfenstein M. Children's Humor: A Psychological Analysis. Glencoe, 1954.