Сон
На следующих страницах:
М. Рабжаева, В.
Семенков. «Сон» Г.С. Сковороды
И. Бескова. Логика
влияния реальности сновидений
Л. Гоц. Рынок
сновидений в культуре постмодерна
В. Подорога.
Кодекс сновидца
Э. Р. Доддс
Образы сновидений
и образы культуры
Доддс Э.Р. Греки и иррациональное.
СПб., 2000, с. 152-197.
Пер. с англ., коммент. С.В. Пахомова
| |
Если бы нашим телесным очам было дано
заглянуть в чужое сознание, перед нами предстал
бы в большей степени человек,
который мечтает,
нежели тот, который думает.
ВикторГюго |
Человек, равно как и некоторые высшие млекопитающие, обладает странной привилегией существовать в двух мирах.
В обыденной череде дней и ночей он переживает два
разных вида опыта — ὕπαρ
и ὄναρ
[явь и сон], если использовать
греческие термины, — каждый со своей логикой и своими границами, и нет особых оснований говорить
о приоритете одного из них над другим. Даже если
мир бодрствования имеет какие-то преимущества
перед миром снов в прочности и продолжительности, его социальные возможности весьма стеснены. В нем
мы, как правило, встречаемся только с соседями,
тогда как мир снов предлагает возможность общения,
пусть и символического, с друзьями, находящимися
далеко от нас, с умершими, с богами.
Для нормальных людей это единственный опыт, в котором они
могут выйти из-под гнетущей и непостижимой ограниченности временем и пространством. Отсюда и понятно, что человек никогда не спешил удостоверять
в качестве реального только один из этих миров и третировать другой как простую иллюзию. Этой ступени
в эпоху античности достигло лишь небольшое число
интеллектуалов; и до сих пор многие первобытные,
народы считают, что некоторые виды сновидений обладают не меньшей действительностью, чем бодрствующая жизнь, хотя и действительностью иного
характера. Подобная простота вызывала снисходительные улыбки у миссионеров XIX в.; но в нашем
веке обнаружилось, что дикари в принципе были ближе к истине, чем миссионеры. Сегодня признано,
что сновидения являются чрезвычайно значимым
феноменом; добавим, что древнее искусство онейрокритики до сих пор приносит предприимчивым людям неплохой доход, да и в наши дни чуть ли не
большинство тех, кто имеет высшее образование,
записывает при случае свои сны и спешит к специалисту с не менее серьезной озабоченностью, чем
Суеверный человек Феофраста.
154
Памятуя об этих исторических предпосылках,
представляется уместным бросить новый взгляд на
отношение греков к феномену сновидений; этому вопросу будет посвящена данная глава. Существует два
способа рассмотрения документированных сновидений в культуре прошлого: можно попытаться оценивать их с точки зрения самих сновидящих, и тем
самым реконструировать то, что представлялось значимым дневному сознанию последних, либо же можно попробовать, используя методику современного
анализа сновидений, проникнуть сквозь ясное содержание снов в их скрытое содержание. Последний способ довольно рискован: он базируется на недоказуемом предположении об универсальности символов
сна, которую мы не можем проверить через регистрацию ассоциаций, возникающих у сновидящего. Я не
сомневаюсь, что в опытных и осторожных руках это
все-таки может дать интересные результаты; но не
стану обманываться, будто смогу их достичь. Меня преимущественно интересуют не сновидения греков,
но отношение греков к сновидениям. Определив таким образом задачу, нам, однако, необходимо помнить о возможности того, что различия между древнегреческим и современным отношением к сновидениям
могут отражать не только разные способы истолкования одного и того же типа опыта, но и вариации
в природе самого опыта. Ибо из недавних исследований сновидений современных дикарей явствует,
что бок о бок с известными нам снами-заботами и снами-исполнениями желаний, типичными для всех людей, есть и другие, содержание которых, во всяком
случае явное, определяется местным культурным стереотипом.
155
И я имею в виду не столько то, что там, например, где современный американец может видеть
во сне полет на самолете, дикарь видит, как его возносит на небо орел, сколько то, что во многих примитивных культурах существуют структуры снов, которые зависят от социально передаваемого образца
верований, и которые прекращают появляться, когдаэто верование теряет поддержку. Не только выбор
того или иного символа, но и природа самого сновидения, по-видимому, подчиняется жесткому традиционному стереотипу. Очевидно, что такие сны тесно
связаны с мифом, о котором как-то было хорошо сказано, что он есть народное мышление в сновидениях,
подобно тому как сновидение есть индивидуальный
миф.
Удерживая в памяти это замечание, рассмотрим,
какой вид снов описывается у Гомера, и как поэт
понимает их. Профессор Г. Д. Роуз в своей замечательной книжке «Первобытная культура в Греции»
различает три донаучных способа отношения к сновидению, а именно: 1) «рассматривать сновидение
как объективный факт»; 2) «предполагать его как
некое событие, которое видит душа или одна из душ,
временно выходя из тела, событие, происходящее
в мире духов или подобном ему мире»; 3) «интерпретировать его посредством более или менее сложной
символики». Профессор Роуз рассматривает их как
три последовательные «ступени прогресса», и с логической точки зрения, так оно и есть. Однако в подобных вопросах подлинное развитие наших понятий
редко следует логическим курсом. Если обратиться
к Гомеру, то можно увидеть, что первая и третья
156
«ступени» Роуза сосуществуют в обеих поэмах безосознавания поэтом их взаимной нетождественности,
тогда как «вторая» ступень вообще отсутствует (и продолжает отсутствовать в развивающейся греческой
литературе вплоть до конца V в., когда она неожиданно появляется в широко известном фрагменте
Пиндара).
В большинстве случаев гомеровские поэты относятся к сновидениям как к «объективному факту».
Сновидение обычно принимает форму визита, который наносит спящему человеку какая-нибудь призрачная личность (самое слово онейрос у Гомера почти
всегда означает призрачное существо, а не сновидение). Это существо из сна может быть богом или
призраком, или божественным посланником, или
«образом» (эйдолон), созданным специально для такого случая; но в любом случае оно существует в реальном пространстве и независимо от сновидящего.
Оно проникает внутрь через замочную скважину (гомеровские спальни не обладают ни окнами, ни дымоходом); оно встает у изголовья кровати, чтобы передать свое сообщение; и когда это сделано, оно уходит
той же самой дорогой. Сновидящий между тем почти полностью пассивен: он видит фигуру, слышит
голос — и это, в общем-то, все. Иногда, правда, он
отвечает вслух, находясь во сне; один раз протягивает
руки, чтобы обнять видение. Но это все объективные
физические действия, такие, которые люди в своих
снах видят исполнившимися. Сновидец не предполагает, что находится где-то еще, кроме как в своей
кровати, но фактически он сознает себя спящим,
157
лишь когда видение прямо указывает ему на это:
«ты спишь, Атрид»,— говорит зловещий Сон в «Илиаде», 2; «ты спишь, Ахилл», — произносит призрак
Патрокла; «ты спишь, Пенелопа», — заявляет «бесплотный призрак» из «Одиссеи».
Все это мало походит на наши собственные сновидения, и ученые склонялись к тому, чтобы счесть
их, как и многие другие моменты у Гомера, «поэтическим вымыслом», или «эпической техникой». Во
всяком случае, эти сновидения весьма стилизованы,
как показывают повторяющиеся формулировки. Скоро я вернусь к этому вопросу. Между тем можно отметить, что язык, использовавшийся греками во все
эпохи для описания всевозможных видов сна, по-видимому, вызван к жизни тем видом сновидений,
в котором сновидящий является пассивным созерцателем объективной картины. Греки никогда не говорили, подобно нам, что у них было сновидение, но
всегда, что к ним оно пришло: ὄναρ
ἰδεîν,
ἐνύπνιον
ἰδεîν
[увидеть сон, увидеть сновидение]. Эта фраза подходит только для сновидений пассивного типа, но можно обнаружить, что она используется и тогда, когда
сновидящий сам является главным персонажем в картине сновидения. Кроме того, уточняется, что сон
не только «посещает» сновидца (φοιτâν,
ἐπισκοπεîν,
προσελθεîν и т. д.), но и «стоит над» ним (ἐπισελθεîν).
Последний образ достаточно» типичен для Геродота,
у которого он взят как реминесценция гомеровской
фразы στη δ'
ἄρ
ὑπὲρ
κεφαλης, «он встал у его изголовья»; но упоминания о нем в храмовых записях
Эпидавра и Линда, а также у многих более поздних
158
авторов, от Исократа до Деяний Апостолов, едва
ли можно объяснить подобным образом. Похоже на
то, что идея объективного сна, сна наяву, пустила
глубокие корни не только в литературной традиции,
но и в народном воображении. И это предположение
в какой-то мере усиливается такими упоминаемыми в мифах и священных легендах сновидениями,
которые доказывают свою объективность тем, что
оставляют после себя вещественные следы, подобные
тем, которые наши спиритуалисты любят называть
«аппорт»; наиболее известный пример — сон-инкубация Беллерофонта у Пиндара, в котором аппортом
является золотая уздечка.
Но вернемся к Гомеру. Стилизованные, объективные сновидения, о которых я говорил, являются не
единственным видом сновидений, известных эпическим поэтам. Обыкновенный сон-забота тоже был
знаком автору «Илиады» не меньше, чем нам, что
явствует из знаменитого сравнения: «Словно во сне
человек изловить человека не может, // Сей убежать,
а другой уловить напрягается тщетно, // Так и герои,
ни сей ни догонит, ни тот не уходит». Поэт не приписывает такие кошмары своим героям, но он знает
хорошо, на что это похоже, и блестяще использует
для выражения фрустрации у человека. Кроме того,
в сновидении Пенелопы об орле и гусях в книге 19
«Одиссеи» мы встречаем простой сон-исполнение желаний, пронизанный символами, обладающий тем,
что Фрейд называет «сгущением» и «замещением».
Когда Пенелопа оплакивает смерть своих прекрасных
гусей, убивший их орел внезапно заговаривает
159
человеческим голосом и объясняет, что он — Одиссей.
Это единственное сновидение у Гомера, которое интерпретируется символически. Правильно ли мнение,
что оно является плодом деятельности позднего поэта,
совершающего тем самым интеллектуальный прыжок
от примитивности первой ступени Роуза до сложности
третьей? Сомневаюсь. Исходя из любой серьезной теории композиционного строения «Одиссеи», трудно
предположить, что книга 19 создана намного позже,чем книга 4, где упоминается сновидение примитивного «объективного» типа. Более того, практика
символического истолкования сновидений была известна и автору «Илиады», 5, которая вообще считается одной из старейшей частей поэмы: мы читаем
здесь об онейропулосе, не сумевшем истолковать сновидения своих сыновей, когда они отправились на
Троянскую войну.
Я полагаю, что правильное объяснение лежит не
только в сопоставлении «раннего» и «позднего» отношений к сновидению как таковому, сколько в различении разных типов сновидений. Ибо греки, как
и другие древние народы, проводили отчетливую
границу между значимыми и пустыми сновидениями;
это проявляется у Гомера в эпизоде о вратах из слоновой кости и вратах из рога и поддерживается в течение всей античности. Но и внутри класса значимых сновидений можно различить некоторые виды.
В классификации, о которой сообщают Артемидор,
Макробий и другие поздние авторы, но которая может
происходить и намного раньше, выделяются три типа. Первый — символическое сновидение, которое
160
«окутывает в метафоры, подобно загадке, значение, которое не может быть понято без интерпретации».
Второй — horama, или «видение», которое
есть точное предвидение будущих событий, подобно сновидениям, описываемым в книге остроумного
Дж. У. Данна. Третий называется chrematismos, или
«оракул», и он бывает, «когда во сне родитель сновидящего или какое-нибудь другое уважаемое, влиятельное лицо — может быть, священник, а то и бог —
прямо открывает сновидящему, что произойдет или
чего не произойдет, или что нужно и чего не нужно
делать».
Этот последний тип сновидений, мне думается, не
совсем привычен для наших современников. Между
тем существует немало свидетельств того, что подобные сновидения были известны в античности. Они
фигурируют и в других античных классификациях.
Халкидий, который следует схемам различных систематизаторов,
называет подобное сновидение «admonitio»
[совет, предупреждение, наставление.], т. е. «когда нас направляет и остерегает
своими советами ангельское великодушие», и приводит в качестве примера сны Сократа из «Критона»
и «Федона». Вероятно, и античный врач Герофил
(начало III в. до н. э.) подразумевал именно этот тип,
когда различал «богом посланные» сновидения от тех,
которые происходят либо от «естественной проницательности» самого ума, либо случайно, либо являются «исполнением желаний». Античная литература
161
пестрит упоминаниями этих ниспосланных сновидений, в которых к сновидцу приходит, как у Гомера,
некая призрачная фигура и дает ему прорицание, совет
или предупреждение. Так, онейрос «встал» над Крезом
и предупредил его о надвигающейся беде; Гиппарх
узрел «высокого и красивого человека», который дал
ему пророчество в стихах, подобно «безупречной и красивой» женщине, открывшей Сократу через цитату
Гомера день его смерти; Александр видел «некоего
седовласого, почтенной наружности человека», который тоже фигурировал у Гомера; Александр счел, что
это и есть Гомер собственной персоной.
Но мы знаем не только эту разновидность литературных источников, поразительное однообразие которых можно объяснить консерватизмом греческой
литературной традиции. Обычный же вид «ниспосланного» сновидения, как и в Греции, так и в других
местах, это сон, который требует сделать какое-либо
дарственное посвящение или совершить иной религиозный акт; до наших дней дошли конкретные
свидетельства подобных событий, в виде многочисленных надписей, утверждающих, что их автор делает посвящение в «соответствии со сновидением»
или «после виденного во сне». Детали приводятся
редко; однако имеется одна надпись, где некоему жрецу бог Сарапис во сне приказывает построить для
него святилище, поскольку он-де устал жить во временных помещениях; и еще одна, дающая подробные
правила для управления молитвенным домом, которые, как утверждается, получены во сне от Зевса.
Почти все свидетельства на надписях датируются
162
эллинистическим или римским временем; но, пожалуй, это мало что значит, потому что еще Платон
говорит в «Законах» , что «повсюду у многих, особенно у всех женщин, и больных людей, у тех, кто подвергается опасности или каким-либо лишениям,
а также и в противоположных случаях, когда на чью-либо долю выпадает какое-нибудь благополучие, есть
обычай посвящать то, что у них есть в это время под
рукой, богам, гениям и детям богов»; и в «Послезаконии» говорится, что «культы многих богов были
основаны, и будут продолжать основываться, из-за
встреч в сновидениях со сверхъестественными существами, знамениями, оракулами и предсмертными
видениями». Платоновское замечание о нередкости
этих случаев становится еще более убедительным,
если вспомнить, что сам он мало верил в их сверхъ-
естественную природу.
Учитывая эти данные, мы должны, думается,
признать, что стилизация «священного сна», или
chrematismos'a, не является только литературной; это
сон, ориентированный на «культурный стереотип» —
в том смысле, в каком я определил его в начале данной главы, и он принадлежит к религиозному опыту
всего народа, хотя поэты, начиная с Гомера, приспосабливали этот опыт для своих целей, используя его
как литературный мотив. Такие сновидения играли
важную роль в жизни других древних народов; значимы они и для многих народов наших дней. Большинство сновидений, описанных в ассирийской, хеттской и древнеегипетской литературе, — священные
сновидения, в которых появляется бог и произносит
вещее слово сновидцу,
163
иногда предсказывая будущее,
иногда требуя культового поклонения. В монархическом обществах, естественно, привилегированными
сновидящими считаются обычно цари (эта идея встречается в «Илиаде»); простые же смертные вынуждены довольствоваться обычным символическим
сном, который они толковали с помощью сонников.
Разновидность снов, коррелирующих с греческим
chrematismos, тоже может совпадать со сновидениями
нынешних дикарей, которые обыкновенно придают
им особое значение. Отождествляется ли существо
из сновидения с божеством или предком, естественно,
зависит от местных культурных моделей. Иногда это
только голос, подобный голосу Господа, говорящего
с Самуилом, иногда это анонимный «высокий человек», такой, которого мы встречаем в греческих сновидениях. В некоторых обществах оно обычно признается умершим отцом сновидца; в других случаях
психолог будет склонен увидеть в нем некоего квази-отца, выполняющего извечные функции предупреждения и руководства. Если этот взгляд верен, мы
обнаружим особую значимость во фразе Макробия:
«родитель или некое другое уважаемое и влиятельное
лицо». Идя дальше, мы рискнули бы предположить,
что пока существовало традиционное семейное единство, подобное поддерживание во сне контакта с образом отца имело более глубокое эмоциональное значение и более весомый авторитет, чем оно имеет
в нашем индивидуалистическом обществе.
164
Тем не менее «священный» характер греческого сновидения, по-видимому, не связан всецело с
самоидентичностью существа из сна. Выразительность (энаргея) его сообщения не менее важна. В некоторых гомеровских сновидениях бог или
эйдолон
появляется во сне спящего в облике его друга, и возможно, что в реальной жизни сны о знакомых часто
истолковывались в подобной манере. Когда Элий
Аристид искал исцеления в храме Асклепия в Пергаме, его слуга увидел в своем сне другого пациента,
консула Сальвия, который говорил ему о литературных трудах его хозяина. Это было вполне достаточно
для Аристида: он уверился, что призрачная фигура
являлась самим богом, «выглядевшим как Сальвий». Конечно, имело некоторое значение и то, что
это был «искомый» сон, хотя человек, которого он
посетил, не был самим ищущим: предполагалось, что
любой сон в храмах Асклепия исходит от бога.
Практики, вызывающие желанное «священное»
сновидение, использовались, да и продолжают использоваться во многих обществах. Они включают
в себя, например, изоляцию от людей, молитву, пост,
умерщвление плоти, сон на шкуре священного животного или контакт с каким-нибудь другим священ-ным объектом, наконец, инкубацию (т. е. сон на
священном месте) — или же комбинацию перечисленных элементов. В древнем мире полагались в основном на инкубацию, как делают и по сей день греческие крестьяне; но не забывались и другие практики.
Так, пост требовался для вызывания определенных пророческих сновидений в таких оракулах, как
«пещера Харона» в Малой Азии и святыня героя
Амфиарая в Оропе; в последнем также засыпали
165
на шкуре жертвенного животного (барана). Уединение в священной пещере для обретения всепроникающей мудрости фигурирует в легендах об Эпимениде и Пифагоре. Даже индейская практика
отсечения сустава пальца с целью вызвать сновидение
имеет частичные параллели, о которых будет сказано
ниже. В поздней античности были и не столь болезненные способы получения пророческого сна: так,
сонники рекомендовали спать с ветвью лавра под подушкой; магические папирусы пестрят описаниями
чар и ритуалов, проводимых для частных лиц; а в Риме были евреи, которые продали бы любое сновидение
за несколько монет.
Ни одна из этих техник не упоминается Гомером,
в том числе и инкубация. Но, как мы уже видели,
полагаться на аргументы «от молчания» в его случае
особенно рискованно. Инкубацию практиковали
в Египте, по меньшей мере, с XVI в. до н. э.; сомнительно также, чтобы о ней ничего не знала минойская
культура. Когда она впервые появляется в Греции,
то обычно соединяется с культами Земли и мертвых,
которые наверняка имеют догреческое происхождение. Предание гласило — возможно, небезосновательно, — что самый первый оракул Земли в Дельфах
был прорицалищем сновидений; в исторический период инкубация практиковалась в святынях героев -— либо умерших людей, либо хтонических демонов — и у некоторых расселин, считавшихся входом
в мир иной. Олимпийцы не покровительствовали им
(что, видимо, и объясняет молчание Гомера); Афина
в рассказе о Беллерофонте — исключение, но в ее
случае это может быть след ее доолимпийского прошлого.
166
Широко ли была распространена инкубация в Греции или нет, мы обнаруживаем, что в историческое
время она использовалась преимущественно в двух
специальных случаях — либо получить вещие сновидения от мертвых, либо из медицинских соображений. Наиболее известный пример первого — обращение Периандра за советом к своей умершей жене
Мелиссе по одному важному вопросу в некромантейоне. Когда «образ» умершей появился перед посредником Периандра, он назвал себя и потребовал
определенных культовых действий, настаивая на том,
чтобы его требования были удовлетворены прежде,
чем он даст ответ на необходимый вопрос. В этом
рассказе нет ничего невероятного, и, истинен он или
ложен, в любом случае он отражает старую культурную модель, из которой в некоторых других обществах развились спиритуальные представления. Но
в Греции гомеровская вера в Аид, равно как скептицизм классической эпохи, должны были тормозить
подобное развитие; так и получилось, что предсказательные сновидения от мертвых сыграли очень небольшую роль в классический век. Они, по-видимому, приобрели большее значение в некоторых
эллинистических кругах, после пифагорейцев и стоиков, которые теснее сблизили умерших с живыми,
перенеся область Аида в воздушную сферу. Во всяком
случае, у Александра Полигистора мы читаем, что
«весь воздух наполнен душами, которых почитают
как даймонов и героев, и это они
167
посылают людям
сны и знания»; похожую теорию можно обнаружить
у Посидония. Но у тех, кто придерживался этого
взгляда, не было особых оснований искать сновидения в специальных местах, ибо мертвые были повсюду; поэтому некромантия в античном мире не имела будущего.
Медицинская инкубация, с другой стороны, пережила период блестящего расцвета, когда в конце V в.
культ Асклепия вдруг приобрел общеэллинское значение, и это положение сохранилось у него вплоть
до позднейших языческих времен О более глубокой
подоплеке этого феномена речь пойдет несколько позже. В данный же момент нас интересуют лишь те
сновидения, которые бог врачевания посылал своим
пациентам. Начиная с публикации с 1883 г. храмовых записей Эпидавра, они много обсуждались; постепенное же смещение общего внимания в сторону
нерациональных факторов человеческого опыта отразилось и на воззрениях ученых. Более ранние комментаторы довольствовались тем, что считали «Записи» умышленной подделкой жрецов либо же
предполагали, без всяких на то оснований, что пациенты, находясь под воздействием наркотиков или
гипноза, ошибочно принимали явь за сон, а священника в причудливом одеянии — за божественного
целителя. Ныне немногие, вероятно, удовлетворились бы этими грубыми объяснениями; из трех
основных представителей, внесших вклад в дебаты,
которые произошли на памяти нашего поколения —
Вайнрайха, Герцога и Эдельштейна, — можно наблюдать рост внимания к изначально религиозному
168
характеру этого опыта. Мне кажется, это абсолютно
оправдано. Но до сих пор нет единого мнения в вопросе о происхождении «Записей». Герцог думает,
что они отчасти происходят от ранних вотивных табличек, посвящавшихся индивидуальными пациентами (эти таблички могли быть систематизированы
и увеличены в числе в процессе объединения), а также
отчасти и от храмовой традиции, которая привлекала
к себе истории о чудесах из многих источников. С другой стороны, Эдельштейн понимает надписи как до
некоторой степени правдоподобное воспроизведение
переживаний пациента.
Окончательное разрешение этого вопроса едва ли
возможно. Но, по-видимому, феномен сновидения
или видения наяву, сориентированного на культуру,
несколько ближе подведет нас к пониманию генезиса
таких документов, как эпидаврские «Записи». Переживания этого типа отражают стиль верований, которые разделяются не только сновидцем, но и обычно
всем его окружением. Форма этих переживаний определяется верой и, в свою очередь, подтверждает ее;
следовательно, они с течением времени становятся
все больше стилизованными. Как уже давно подметил
Тайлор, «налицо порочный круг: во что сновидец
верит, то он и видит, а то, что он видит, является тем,
во что он и верит».Ну, а что, если ему тем не менее не удается увидеть? Это должно было случаться
в Эпидавре: как Диоген сказал о вотивных дощечках,
посвященных другому божеству, «их могло бы быть
еще больше, если бы те, кто не исцелился, тоже
принесли посвящения». Но отдельные провалы
169
с индивидуальной точки зрения не имели значения:
ибо воля бога непостижима — «потому что Он милостив к тому, к кому Он будет милостив». «Мне
суждено ныне покинуть храм, — заявляет больной
сводник в пьесе Плавта, — ибо я понимаю решение
Асклепия: -он не желает ни заботиться обо мне, ни
спасать меня». Наверняка так говорили многие
больные. Но истинный верующий был, несомненно,
бесконечно терпеливым пациентом: известно, как
терпеливо дикари ожидают важного сновидения
и как люди вновь и вновь возвращаются в Лурд.
Часто на практике страдающему приходилось довольствоваться откровением, которое было, мягко выражаясь, косвенным: мы уже видели, как сновидение
другого лица о консуле тоже могло сослужить службу
в случае крайней нужды. Впрочем, и Аристиду довелось пережить, как он верил, опыт личного присутствия бога, и описывал его в стиле, который стоит
привести. «Было похоже на то, будто что-то касается
его, — говорит он о себе в третьем лице, — было
ощущение того, что здесь находился кто-то еще; он
пребывал между сном и бодрствованием, он хотел
открыть глаза и все-таки беспокоился, как бы не
проснуться слишком скоро; он слушал и слышал происходящее вокруг иногда как во сне, иногда словно
наяву; волосы его вставали дыбом; он вскрикивал,
он был счастлив; сердце его раздувалось, но не от
гордости. Какое человеческое существо могло бы
выразить в словах этот опыт? Но всякий, кто испытал
его, поймет меня и узнает это состояние ума». Здесь описывается вызванное у
самого себя
170
состояние
транса, в котором пациент испытывает сильнейшее
внутреннее чувство присутствия бога, и в конце концов слышит божественный голос, причем только
наполовину проявленный. Возможно, что и многие
другие предписания бога пациенты получали скорее
в подобном состоянии, чем в непосредственном сновидении.
Опыт Аристида довольно субъективен; однако
объективный фактор тоже может вступать в игру.
В «Записях» Эпидавра мы читаем о некоем человеке,
заснувшем днем за пределами храма. К нему подползла храмовая ручная змея и лизнула за больную
ногу; он пробудился «исцеленным» и сказал, что видел во сне прекрасного юношу, наложившего повязку
на его ногу. Это напоминает эпизод из «Богатства»
Аристофана, где именно змея совершает исцеление
после того, как больные имели видение бога. Мы
также читаем об исцелениях, которые производили
храмовые собаки, подходившие к бодрствовавшему
пациенту и лизавшие пораженный участок его тела. Во всем этом нет нечего фантастического, если
не абсолютизировать силу подобных «лекарств»: привычки собак и терапевтический эффект слюны хорошо известны. И собаки, и змеи существовали вполне
реально. Афинская надпись IV в. предписывает подавать лепешки священным собакам, и имеется также рассказ Плутарха о некоем умном храмовом псе,
который обнаружил вора, укравшего посвященные
богу вещи, и которого в награду кормили сытно за
общественный счет до конца его жизни. Храмовая змея фигурирует в мимах Герода: приходившим
знатным госпожам советовали «почтительно» положить немного овсяной каши в нору, где она жила.
171
Те, кому во время ночного посещения оказал благосклонность бог, рассказывали утром о своих переживаниях. И здесь следует принять во внимание феномен, названный Фрейдом «вторичной обработкой»,
эффект которой, согласно этому автору, заключается
в том, «что сон теряет видимость абсурдности и бессвязности и становится примером интеллигибельного
переживания». В этом случае вторичная обработка,
действуя вне ухищрений сознания, приводит сновидение или видение в более близкое соответствие с традиционным культурным стилем. Например, в сновидении человека с больными пальцами богоподобная
красота фигуры из сна — разновидность традиционного образа бога, которая легко могла добавиться
на этой ступени. Но кроме этого, я думаю, нужно во
многих случаях предполагать и третичную обработку, в которую вносят свой вклад жрецы или, более
часто, собратья по несчастью. Каждый слух исцеления, приносивший новую надежду страждущим, будет подхвачен и восхвален в этом ожидающем сообществе больных, которое, как сообщает Аристид,
обладало более сильным чувством сплоченности, чем
ученики в школе или команда на корабле. Аристофан верно подмечает эту психологию, когда описывает группу больных, толпящихся вокруг Плутоса,
поздравляя его с излеченным зрением, и слишком
возбужденных, чтобы снова улечься спать. Вероятно, именно к этой социальной среде мы должны отнести
фольклорные мотивы в «Записях», а
172
также
длинные рассказы о хирургических операциях, проводившихся богом над спящими пациентами. Примечательно, что Аристид не знает современных ему
хирургических приемов, но верит, что они часто исполнялись «во времена, когда жил дед нынешнего
священника». Даже в Эпидавре и Пергаме наступило время, когда появилось множество таких рассказов.
Следует, наконец, сказать и о медицинском аспекте данного феномена. Из «Записей» явствует, что
исцеления происходили мгновенно, и вполне возможно, что в некоторых случаях дело обстояло именно так. Нет смысла спрашивать, сколь долго длился
процесс улучшения: ровно столько, чтобы пациент
«ушел исцеленным». Не обязательно, чтобы таких
исцелений было слишком много: как видно в случае
Лурда, целительная святыня может поддерживать
свою высокую репутацию и за счет очень небольшого
количества удачных исцелений, при условии, что некоторые из них поражают воображение. Что касается
получения предписаний, их качество обычно зависит
не только от медицинских познаний самого сновидящего, но и от степени его бессознательного отношения к своей же болезни. В нескольких примерах
они вполне рациональны, хотя и не столь уж оригинальны, например, когда божественная мудрость
рекомендует полоскание для больного горла и овощи
от запоров. «Полный благодарности, — говорит реципиент одного откровения, — я ухожу исцеленным». Чаще всего божественная фармакопея чисто
магическая: бог заставляет своих пациентов глотать
173
змеиный яд или золу со священного костра, или мазать глаза кровью белого петуха. Эделыптейн верно указал, что подобные лекарственные средства до
сих пор играют значительную роль в народной медицине; но остается и важное различие, касающееся того, что в медицинских школах они были подвержены, пусть и немного, рациональной критике,
тогда как в сновидениях, как говорил Аристотель, элемент критического
рассуждения
отсутствует.
Влияние бессознательного состояния сновидящего
можно видеть в указаниях, полученных во сне Аристидом; многие из них он записал. Как он сам говорит, «они совершенно не соответствуют тому, что
можно было бы от них ожидать, и являются как раз
тем, что при естественном ходе вещей обычно избегается». Их общая характерная черта — трудность
в исполнении: они могут включать в себя рвотные
средства, купание в реке зимой, пробежку босиком
в мороз, умышленное кораблекрушение, а также обязательство отсечь в виде жертвы один из пальцев —
последний символ хорошо истолковал Фрейд. Эти
сновидения выглядят как выражение глубоко укорененного желания самонаказания. Аристид всегда подчинялся им (хотя в случае пальца его бессознательное
смягчилось настолько, что позволило ему принести
в жертву вместо пальца кольцо с него). Тем не менее
ему как-то удалось перенести последствия этих предписаний; как заметил профессор Кэмпбелл Боннер,
Аристид, должно быть, стал после них хроническим
инвалидом. Несомненно, безоговорочное принятие
174
подобных сновидений могло вызывать временное
ослабление невротических симптомов. Но более широкому взгляду очевидно, что немного добрых слов
можно сказать о системе, которая оставляла пациента
на произвол его бессознательных импульсов, скрытых
в обличье божественных советов. Можно также согласиться и с холодным суждением Цицерона о том,
что «мало кто из излечившихся обязан этим исцелением Асклепию, а не Гиппократу»; и нам не следует
позволить современной реакции против рационализма затемнить реальный долг, который человечество
обязано принести древнегреческим врачам, отстаивавшим принципы рациональной терапии перед лицом вековых суеверий, подобных тем, которые мы
рассматриваем.
К упомянутым примерам самостоятельно вызванных видений, связанных с культом Асклепия,
я могу добавить несколько общих замечаний о видениях наяву, или галлюцинациях. Вероятно, они
были более типичны для прежних времен, чем для
нынешних, т. к. они, по-видимому, довольно часто
встречаются среди первобытных народов; но даже
и у современных людей галлюцинации бывают чаще,
чем это зачастую представляется. В целом они имеют то же происхождение и ту же психологическую
структуру, что и сны, и, подобно снам, отражают
традиционный образ данной культуры. У греков самыми обычными видами этого феномена являются эпифания бога или слышание божественного
голоса, который предписывает или воспрещает исполнение определенных действий. Под названием
175
«spectaculum» [зрелише,
представление] галлюцинации фигурируют в классификации сновидений и видений Халкидия; в качестве примера он ссылается на даймонион Сократа.
Принимая во внимание влияние литературной традиции на создание стереотипной формы, мы можем,
пожалуй, сделать вывод о том, что переживания такого
рода были очень частыми, продолжая встречаться
и в историческое время.
Вместе с профессором Латте я полагаю, что когда
Гесиод сообщает, как Музы разговаривали с ним на
Геликоне, то это не аллегория и не поэтическое
украшение, а попытка выразить литературным слогом реальное переживание. Далее, у нас есть основание принять в качестве исторического видение Филиппидом Пана накануне Марафона, результатом
чего явилось установление культа Пана в Афинах;
и, возможно, также и созерцание Пиндаром Матери
богов в виде каменной статуи, что тоже завершилось
созданием культа, хотя он и не относился к какому-то современному событию. У этих трех видов переживаний имеются одна интересная деталь: они все
происходили в уединенных горных районах. Гесиод
испытал их на Геликоне, Филиппид — в безлюдном
ущелье горы Парфенион, Пиндар — во время горной
грозы. Может быть, это не случайно. Горные изыскатели, альпинисты и летчики иногда и в наши дни
имеют странные переживания; в качестве хорошо
известного примера можно вспомнить, как сэра
176
Шеклтона и его товарищей в Антарктике часто
посещал некий призрак. А один из древнегреческих
врачей описывает патологическое состояние, в которое может попасть человек, «если он путешествует
по безлюдной дороге: ужас охватывает его, когда он
видит какого-то призрака». В этой связи нет необходимости напоминать о том, что Греции и была,
и остается главным образом страной маленьких, разбросанных поселений, изолированных друг от друга
обширными пространствами безлюдных горных кряжей, на фоне которых почти совершенно теряются
случайные хутора. Психологическое влияние уединения в подобных местах не следует недооценивать.
Остается вкратце проследить шаги, с помощью которых горстка греческих интеллектуалов пришла
к более рациональному пониманию сновидений. Насколько позволяют наши фрагментарные сведения,
первым, кто отчетливо «указал» сну подобающее место, был Гераклит, заметивший, что во сне каждый
из нас уединяется в своем собственном мире. Эта
мысль не только отрицает «объективный» сон, но
и содержит, видимо, скрытые намеки на отрицание
достоверности опыта сновидений в целом, ибо известное правило Гераклита гласит: «Кто намерен говорить с умом, должны крепко опираться на общее
для всех». По-видимому, и Ксенофан тоже отклонял
его достоверность, поскольку он отвергал любые формы прорицания, в число которых наверняка должны
были входить и вещие сны. Но эти ранние скептики
не старались объяснить, насколько нам известно, как и почему происходили
сны, и их
177
скептические идеи
не могли заставить отречься от общей традиции. Для
иллюстрации того, каким образом старые способы
мышления или, по крайней мере, старые способы выражения сумели просуществовать до конца V в., нам
пригодятся два примера. В первом из них скептик
Артабан, о котором пишет Геродот, говорит Ксерксу,
что содержание большинства сновидений зависит от
наших дневных забот, хотя он и продолжает рассуждать о снах в старой «объективистской» манере
как о «блуждающих среди людей». Второй — атомистическая демокритовская теория сновидений как
эйдола, которые постоянно эманируют из людей
и объектов и воздействуют на сознание спящего, проникая в поры его тела; несомненно, Демокрит пытается подвести под объективное сновидение механистическое основание, он даже сохраняет гомеровский
термин для обозначения объективного характера
сна. Эта теория эксплицитно предусматривает существование телепатических снов, утверждая, что
эйдола переносят образы (ἐμφάσεις) умственной деятельности существ.
Впрочем, к концу V в. традиционный тип «священного сна», не поддерживаемый больше живой
верой в старых богов, стал клониться к упадку: подобные сны встречались все реже, значение их слабело — за исключением народного культа Асклепия.
Есть реальные свидетельства того, что в это время
стали более популярными другие подходы к пониманию сновидений. Религиозные умы теперь склонны
трактовать факт значительного сновидения как доказательство внутренних способностей самой души,
178
которые могут развиться, если душа освободится во
сне от гнетущего присутствия тела. Это представление
принадлежит к контексту идей, обычно называемых
«орфическими»; я буду рассматривать их в следующей главе. В то же время есть свидетельства и живого интереса к онейрокритике, т. е. искусству истолкования символов личного сновидения. Один раб из
комедии Аристофана говорит, что можно за пару оболов найти специалиста по этому искусству; внук
Аристида Справедливого, говорят, зарабатывал себе на жизнь с помощью
πινάκιον (здесь — таблицы
соответствий). Из этих пинакиа со временем выросли первые греческие сонники, самые ранние из
которых относятся к концу V в.
Трактат
Гиппократа On Regimen, который Йегер датировал примерно серединой IV в.,
делает интересную попытку рационализировать онейрокритику через соотнесение разных видов сновидений с физиологическим состоянием спящего, а также через понимание их как важных для врача симптомов. Автор этого трактата признает и внерассудочные «священные» сны, а также соглашается с тем,
что многие сновидения иллюстрируют исполнение
желаний. Но как врача его интересуют сны, выражающие в символической форме болезненные физиологические состояния. Он приписывает происхождение этих снов диагностической осведомленности
души, которая во сне «становится сама себе госпожа»
и способна исследовать свое телесное жилище очень
внимательно (здесь сказывается влияние «орфических идей»). Отталкиваясь от этой точки зрения,
179
он тем не менее продолжает считать истиннымимногие традиционные истолкования, проводя серии
аналогий, порой весьма причудливых, между внешним миром и телом человека, макрокосмом и микрокосмом. Так, земля символизирует в сновидении тело,
река — кровь, дерево — репродуктивную систему,
землетрясение во сне совпадает с физиологическими
изменениями, сны об умерших относятся к съеденной пище, «ибо от умерших приходят пища, рост
и семя». Таким образом, он предвосхищает фрейдовский принцип, гласящий, что сон всегда эгоцентричен, хотя его понимание этого принципа остается
узкофизиологическим. Автор трактата не претендует
на оригинальность своих интерпретаций — многие из
них известны и гораздо раньше, — но он заявляет,
что в утверждениях более ранних толкователей отсутствовали рациональные основания, и это сказывалось
в том, что они не прописывали никакого лечения,
кроме молитвы, которой, по его мнению, недостаточно для выздоровления.
Платон в «Тимее» предлагает интересное объяснение мантических сновидений: источником их являются прозрения рациональной части души, которые
затем воспринимаются иррациональной ее частью
как образы, отражающиеся на ровной поверхности
печени; отсюда их темная символическая природа,
требующая для себя истолкования. Таким образом,
он устанавливает косвенную связь между сновидением и реальностью, хотя, по-видимому, не оценивает
ее слишком высоко. Намного более важное значение имеют два небольших трактата Аристотеля —
180
«О сновидениях» и «О прорицании во сне». Его подход к этой проблеме сугубо рационалистичный,
отбрасывающий любое суеверие. Временами он
демонстрирует превосходную интуицию, как, например, в признании общего источника для снов,
галлюцинаций больного человека и иллюзий, бывающих у человека нормального (напр., когда мы
ошибочно принимаем неизвестное нам лицо за знакомого). Он отрицает, что какие бы то ни было
сны могут посылаться богом: если бы боги пожелали
передать то или иное знание людям, они сделали бы
это днем и уж наверное более разумно выбрали бы
кандидатов для своих сообщений. Тем не менее
сны, не происходя от богов, все же могут посылаться даймонами, ибо «природа есть обитель даймонов»;
это замечание, по словам Фрейда, содержит глубокий смысл, если его правильно
понять О природе
сбывающихся снов Аристотель в этих сочинениях,
как позже и Фрейд, благоразумно умалчивает. Он
больше не говорит и о внутренних способностях души
к прорицанию, как делал раньше, в романтическую
пору юности; отрицает также и Демокритово учение
об атомах-эйдола. Два вида сновидений он признает
постигаемыми внерассудочным путем. Во-первых, это
сны, выражающие знание о здоровом состоянии сновидящего: они рационально объясняются Аристотелем как проникновение в сознание симптомов,
игнорируемых во время бодрствования. Во-вторых,
сны, которые осуществляются через их указывание
какого-либо порядка действий сновидящему. Если
сбываются сны, не вписывающиеся в рамки этих
181
видов, Аристотель считает это совпадением (σύμπτωμα);
в противовес он выдвигает теорию импульса, действующего по аналогии с волнами, которые распространяются в воде или воздухе. Весь подход
Аристотеля к данной проблеме научный, а не религиозный; и еще можно спросить, действительно
ли в этом вопросе современная наука продвинулась
после него слишком далеко.
Во всяком случае, в поздней античности подобные взгляды не получили должного развития. Религиозное понимание сновидений было воскрешено стоиками; в сущности, оно разделялось даже
перипатетиками, подобными Кратиппу, другу Цицерона. Как полагает Цицерон, философы своим «покровительственным отношением к сновидениям»
много постарались для того, чтобы продлить жизнь
суеверию, чьим единственным достоинством в действительности остается увеличение бремени человеческих страхов и тревог. Но на его предостережение
не обратили внимания: сонники продолжали умножаться в числе. Император Марк Аврелий благодарил
богов за полезный совет, которым они удостоили его
во сне; Плутарх воздерживался от употребления в пищу яиц в силу указаний, полученных им в нескольких сновидениях; Диона Кассия во сне вдохновили
написать историю; даже такой просвещенный хирург,
как Гален, и тот готовился к операциям только после
того, как получал благоприятный знак во сне. Интуитивно ли понимая, что сны в конце концов связаны с внутренней жизнью человека, или, исходя из
более простых соображений, которые я предположил
182
в начале данной главы, античный мир в конце своей
истории отказался довольствоваться одними лишь
вратами из слоновой кости, но стал также все чаще
и чаще ориентироваться на врата из рога.
Иллюстрации: http://pro.corbis.com
|
 |
