|
И. Сандомирская
The How-To of Bare-Life. Как жить «голой» («скудной») жизнью
Труды Русской антропологической школы: Вып. 7. - М.: РГГУ, 2010,
с. 123-142
Это история Ольги Скороходовой, слепоглухонемой сироты, «дефективного» ребенка,
профессора психологии, идеального советского гражданина. Кроме того, это история
человеческого существа и того, что нем есть «нечеловеческого», история об его
«протезах».
Это история Ольги Скороходовой (1914-1982), слепоглухонемой ученой, педагога и
писателя, звезды сталинской «культурной революции». Скороходова потеряла слух,
зрение и речь в раннем детстве (в 20-е годы) и постепенно восстановила речь
благодаря упорной работе с помощью продвинутых технологий специального
образования в 30-е.
В своем эссе я следую скороходовскому пере-изобретению языка: настойчивым
усилиям выбраться из Ничего, прежде чем стать Чем-то. По иронии судьбы, это
«что-то» полностью определено ролями и процедурами конструирования личности
советского субъекта в сталинском СССР. Итак, Ничто приобретает подлинную
«самость» или просто преображается в другое, социально приемлемое Ничто? Прежде
чем ответить на этот вопрос, укажем на его не-разложимость, неделимость (non-resolvability),
что для меня в моих невозможных попытках мыслить немыслимое (of thinking the
unthinkable) является довольно оптимистическим результатом.
------------------------------------
Перевод с англ. Н. Полтавцевой
123
В тридцатые годы двадцатого века один из наиболее выдающихся русских писателей
Андрей Платонов написал незаконченный роман «Счастливая Москва», из которого я
хотела бы процитировать эпизод, который, как я думаю, имеет решающее значение
для понимания отношений между «голой действительностью» и ее напарницей, «жизнью
как таковой».
Молодая женщина, сирота по имени Москва, работает инструктором парашютного
спорта в аэроклубе. Ее работа заключается в проверке новых парашютов и в том,
чтобы обучать новичков прыгать с парашютом. Она не боится прыжков. Ее телу
известно, что где-то там есть порог, «тонкая линия, отделяющая технику от
катастрофы». Прыгая, она заботится о том, чтобы не нарушать ее, так как знает,
что лежит как по одну ее сторону, так и по другую. Но она вынужденно
обнаруживает, что линия проходит не так близко от ее тела, как можно было бы
подумать. Существует пространство относительной безопасности между линией и ее
жизнью. И каждый раз, когда Москва прыгает, она отталкивается от этой линии все
дальше, и эти усилия по отталкиванию надвигающейся катастрофы и есть, в
сущности, ее парашютная техника: именно так она становится все лучшим
парашютистом (1).
Платоновская «тонкая линия» дает четкое представление о том радикальном разрыве,
что достигнут современным субъектом под знаком технологии. «Тонкая линия»
относится как к техникам выживания, так и к техникам общения, коммуникации,
языка и письменности, иными словами, как к биологическим, так и к биографическим
аспектам человеческого существования (2). При определенных технологических
условиях и жизнь, и язык приобретают свойства «тонкой линии», единства и
неразделенности между ноу-хау бытия и безусловной катастрофой, наступающей
границей (фронтиром) небытия, темноты, тишины и немоты.
Важно отразить это сродство между катастрофой и техникой. Последняя, в
буквальном смысле, есть срыв, взлом, в то время как первая есть способность тела
автоматически действовать в ответ на зов в пропасть и на грань срыва. Но весь
смысл катастрофы не есть срыв как таковой. Скорее это риск человека,
оснащенного, подобно ей, техникой и технологией, превратиться в автоматический
механизм срыва. Технология изменяет отношение человеческой жизни, усложняет его
наличием смертности и превращает оппозицию между жизнью и смертью в гораздо
более сложную. С учетом «тонкой линии» смерть как таковая теряет свою
релевантность и больше не определяет эксклюзивно человеческую
124
конечность. Вместо этого человечность оказывается в зависимости от бесконечного
автоматизма «голой жизни» без смерти.
Это «голая жизнь» простого выживания, куда субъект рискует попасть, если не
брать в расчет «тонкой линии», куда субъект рискует попасть, если не учитывать
«тонкой линии». Человек с парашютом больше не промежуточная креатура между
культурой и природой, не создание души и тела, духа и разума, случайности и
необходимости, фатума и чуда. Все эти пары оказываются подвешенными в момент
парашютного прыжка. Парашютист подвешен между техникой и катастрофой, и именно
так технология переопределяет двойственную идентичность человеческого существа,
его биологические и биографические начинания.
***
История, которую я хочу рассказать, — история о скудной, «голой жизни» и в
какой-то степени — о невозможности долгосрочно планировать, так живя. Я не
спрашиваю, что такое скудная жизнь, вместо этого я пытаюсь обдумать: что значит
жить скудной жизнью? Или, иначе, как сделать скудную жизнь другой?
Это также история о тяжелой инвалидности, технологиях, языке и письме, об
автоматизме бытия и письма, о «протезировании» хрупкого существования
технологиями и о порабощении жизни своими собственными средствами. Таким
образом, это история о том, как человеческая жизнь изобретает свои технологии и
как она избегает и сопротивляется их власти. Что означает это двойственное
отношение «изобретение/сопротивление» с точки зрения жизни и смерти, с одной
стороны, жизни и выживания, с другой? Именно из сочетания этих трех
составляющих—жизни, смерти и выживания —и возникает проблема скудной жизни.
Третий вариант — выживание на грани жизни и смерти — определяет человека как
парадокс: человеком является тот, кто может вынести человеческое существование.
«... В процессе существования жизнь несет в себе цезуры, могущие превратить всю
жизнь в существование и существование в жизнь. В какой-то мере существование и
является простым и чистым продолжением голой жизни, преисполненным уважения к
более истинной и более человечной ее форме. Иными словами, существование...
относится к человеку, который, борясь со смертью, стал бесчеловечным» (3).
Быть человеком значит быть «протезированным» бесчеловечностью. Человечность
подразумевает включение автоматичности в собственное существование, и, в то же
время, сопротивление собствен-
125
ному бытию, так как оно является результатом автоматичности. Нечеловечность в
случае, который я обсуждаю ниже, есть технология протезирования, созданная и
приукрашенная (designed) для символического обмена. Таким образом, я имею дело с
нечеловеческим в той области, где оно проникает, опирается и ультимативно
переопределяет то, что является человеческим по своей сути: в области языка.
Моя история начинается с вопросительного знака и вся испещрена вопросами,
которых становится все больше по мере того, как мы в нее углубляемся. И в этом
смысле это идеальный рассказ о скудной жизни: жизни, чья жизненность в своей
основе находится под вопросом, жизни вне реальности, или, используя определение
реальности, данное Ханной Арендт, жизни, что не могут увидеть или услышать
другие — и мы сами (4), жизни без свидетелей и тех, кто ее бы запомнил (5). Это
также история о том, как, несмотря на все трудности, эти жизнь работает,
обеспечивая возможность того, чтобы хотя бы часть реальности можно было видеть
слышать, сделать узнаваемой и незабываемой. Таким образом оказывается, что
наряду с жизнью, смертью и выживанием существует четвертый и решающий член в
уравнении того, что является человечностью: бессмертие жизни есть не вечность
природного, но отсутствие забвения.
«Бессмертие есть отсутствие забвения (способность помнить); это признак, по
которому мы узнаем жизнь. Именно жизнь есть то, что незабываемо, даже если в ней
нет монументов или мемориалов, или даже завещания (...) Таким образом, жизнь
остается в памяти, даже если она бесформенна...» (6).
***
Моя героиня, которую далее я буду называть О., это Ольга Ивановна Скороходова
(19??-1982), слепоглухонемая женщина-ученый, профессор, доктор психологии, в
свое время всемирно известный авторитет в области специального образования, имя,
которое все советские дети знали со школы. В ее лице советская молодежь получила
героический пример подлинно коммунистического духа, жизни, наполненной борьбой и
победой: слепоглухонемая сирота, она поборола свою инвалидность и путем упорных
занятий и неустанной работы превратила себя в полезного члена общества,
образцового гражданина, передового ученого-новатора. Ее миф не был полностью
измышлением советской педагогики, и ее история, в том виде, в каком она была
обобщена в 60-е годы в советской энциклопедии для детей, не была полностью
вымышленной.
126
Нет никаких оснований сомневаться в том, что некогда в двадцатые годы (точно не
знаем, когда), будучи маленькой девочкой (не знаем, скольких лет) в деревне
где-то на Украине (не знаем точно, где) она переболела тяжелой болезнью,
вероятно, менингитом или скарлатиной, унесшей сначала ее слух, а затем зрение и,
следовательно, и речь. Следует заметить, что среди многого, чего мы не знаем о
ее раннем детстве, есть и вопрос о том, знала ли все это она сама. Существует
сомнение насчет того, насколько верно она свидетельствует о собственной жизни.
На мой взгляд, она достаточно квалифицирована как рассказчик, и этого довольно.
От начального вопросительного знака мы переходим к восклицательному, когда ее
миф увенчивает достижения ее жизни. Мы обнаруживаем ее — и это видно на
фотографии в энциклопедии — фигурой, полной достоинства и сохраненного
самосознания, в темном платье с белым воротничком, простой скромной прической и
медалью на груди. То, что когда-то описывалось как «полу-животное,
полу-растение» (она любит цитировать эту формулу, дабы акцентировать прогресс,
проделанный ею с тех пор), теперь — образцовая советская женщина, сталинский
лауреат 1948 года, авторитетный ученый с международной известностью: «адекватный
ответ» Советов, если использовать эту терминологию холодной войны, американской
Хелен Келлер.
С точки зрения идеологии, О. становится живой демонстрацией преимуществ
советской системы над империалистическим Западом. Только в советской стране,
стране самой прогрессивной идеологии в мире, под руководством партии и
правительства и под мудрым руководством товарища Сталина возможно сделать такую
карьеру девушке-инвалиду из простой рабочей семьи. Нечего и говорить, что
хрущевская десталинизация поубавила блеска в этом образе. Еще менее необходимо
сказать о том, что с распадом советской системы образ О. как публичного человека
полностью испарился. Лишь очень близкие сотрудники и старые друзья помнили ее, и
они ревниво оберегали эту хрупкую память и ее историю, хотя и полную вопросов,
от жадных до скандальных разоблачений журналистов и ученых. Это совокупное
молчание, на мой взгляд, можно суммировать следующим образом: человеческая или
нечеловеческая, О. со всей определенностью была Mensch.
***
По воспоминаниям современников, как и по фактам, приведенным в записках самой
О., мифологическое тело этой сталинской Галатеи находилось в болезненном
контрасте с том, что каждый знал о крайне
127
суровой реальности ее опыта; с болью, испытываемой живым человеческим телом,
когда оно физически выживает, или аккультурируется, или «гуманизируется», как
она сама называла этот процесс. Современники вспоминают ее на пике славы,
читающей лекции внимающей ее словам аудитории. Эти записи содержат впечатляющие,
хотя и страшные в своей гротескности зарисовки. Несмотря на отсутствие слуха, О.
была натренирована использовать свои голосовые связки не иначе, как дотрагиваясь
до горла рукой, дабы контролировать прохождение через него порций воздуха.
В настоящее время специалисты отрицают необходимость или полезность обучения
слепоглухонемых речи. Они считают, что вместо этого надо, чтобы «нормальные»
делали шаги навстречу слепоглухонемым, либо обучившись их языку, либо
обратившись к переводчику. Во времена, когда О. получала свое образование в
тридцатые годы, советское «нормальное» большинство совсем не было готово к
подобной щедрости. Вместо организации дружественного социального окружения,
образование было направлено на «развитие возможностей» ребенка-инвалида:
восприятия, познания, выражения мнения, и наконец, коммунистического
мировоззрения. В случае с О. к ней была прикреплена группа экспертов, призванных
установить ее «нормальность». Ибо, несмотря на все ее усилия, всю жизнь ее
преследовали подозрения, что она не обладает всеми этими навыками, что она
—умная подделка, блеф.
И действительно, что такое истинная, нормальная «человечность» и как возможно
оценить, продемонстрировать, засвидетельствовать ее наличие? В этом научном
смысле каждый из нас является подозреваемым. И, помимо всего прочего, как
«человечность» определяется через владение, скажем, познанием или советской
идеологией? С позиций этой методологической проблемы определения того, что
человечно и нормально, Ольгины учителя заботились о том, чтобы привить ей
некоторые элементарные рабочие навыки, дабы если не сделать ее достаточно
«человечной», то хотя бы превратить ее в полезного самостоятельного работника.
Ребенок-инвалид, чья абсолютная зависимость не оставляла ему шансов на выбор,
должен был быть благодарен за сам шанс выжить и кому-то принадлежать. О. была
воспитана в сознании своего вечного долга перед обществом, партией и революцией.
От нее ожидали компенсации за щедрость «нормальных» людей, заключавшейся в том,
что она в конце концов превратится в «полезного члена общества». Участие и при-
128
надлежность были привилегиями, за которые должно было благодарить, а также
долгом пожизненной преданности.
Она делала все, чтобы быть «нормальной», изображая, что она «нормальна». Так,
читая свои лекции, она производила почти полную иллюзию естественной и
спонтанной речи без использования записей. Наблюдатели поначалу не заметили, что
во время выступления она водит рукой по бумаге, исписанной по системе азбуки
Брайля для слепых. Так, держа одну руку на горле, а другую на листке исписанной
бумаги, она делала свое сообщение. Одна рука контролировала план выражения.
Другая — план содержания. Это было сложное, по видимости естественное, но в
действительности насквозь технологически воспроизводящее «протезированную» речь.
Была ли это, говоря начистоту, Галатея, созданное человеком существо, подобие
человека, превращенное им в человека, или же человеческое существо, превращенное
в марионетку?
***
Следует со всей прямотой заявить, что О. не смогла бы достичь того, чем она
стала, если бы СССР не нуждался в мифе. Мифу требовалось обозначающее, и
слепоглухонемая девушка, превращенная сталинской премией в ученого, была
подходящей фигурой для того, чтобы символизировать советскую версию равных
возможностей. С ее полным отсутствием собственного зрения, слуха и языка она
служила для Советов идеальным пустым обозначающим как таковым.
Эта Галатея обязана своим существованием двум Пигмалионам, двум духовным отцам,
двум патронам и вожатым на трудном пути от «полу-животного, полу-растения» к
человечности. Одним из них был ее кумир, всесоюзная идеологическая икона,
родоначальник пролетарской литературы Максим Горький. Другим —ее учитель, а
затем главный соратник в жизни и творчестве, Иван Афанасьевич Соколянский
(1889-1960), основатель сурдопедагогики, советской версии специального
образования для слепоглухонемых детей.
С Горьким О. переписывалась все тридцатые годы, и именно от него она получила
санкцию начать свой тест на «человечность». Последний, однако, не преминул
прицепить к этому ярлык. Горький приписал ей священную миссию спасения
коммунистического воспитания и истины научного знания.
«Как если бы преднамеренно, Природа создала вас как объект для эксперимента, для
того, чтобы наука сделала свои вложения в одну из
129
преступных и грубых ошибок природы (...) Вы служите человечеству (...) и вы
можете гордиться этим» (7).
Призыв Горького к самопожертвованию во имя эксперимента был для О. разрешением
быть, оправданием ее практически бесполезной жизни. Жертвенность в интересах
научных доказательств требовала возмещения. Она получила, под протекторатом
Горького как ведущего представителя пролетарской идеологии и живого классика
мировой литературы, право быть рупором просвещения и гуманизма. Таким образом,
О. была сотворена Горьким: она обрела плоть и кровь благодаря его воображению,
его представлениям о человечестве, знаниях и социальном прогрессе. Иными
словами, это была сделка, или, как сказал бы более пристрастный свидетель, блеф.
Блеф этот мог существовать до тех пор, пока сам Горький его поддерживал,
опираясь на сталинскую доктрину социалистического реализма, словоблудие
пролетарского гуманизма и желание самой системы извлекать научные истины из
идеологических догм. Таковы были условия предлагаемой ей игры под названием «гуманизация».
***
В истории О. есть огромный обобщающий потенциал. Именно вокруг (и из) этой
непостижимой пустоты продолжила развиваться фикция советской субъективности и
гражданственности, обретя историческое бытие, плоть живого тела и конкретную
личную историю. Для выражения себя режим требовал означающих. Девушке предложили
отдать свою жизнь для самовыражения режима, и она приняла предложение с
энтузиазмом.
Означающее образцовой советскости, глухая, слепая и безмолвная, но тем не менее
образцовый член общества — активист, комсомолка, студентка-отличница, — О.,
казалось, ускользала от бедствий советской истории: гражданской войны, раздела
собственности в деревне, затем коллективизации деревень, массового террора
тридцатых, второй мировой войны, новой волны террора конца сороковых-начала
пятидесятых, десталинизации и так далее. Ее слепоглухонемая жизнь только кажется
затронутой событиями, в ее изоляции от того, что видят и слышат другие, ее
отношение к истории кажется отношением по касательной. В написанном О.
исторические факты никогда не обретают сколь-нибудь внятной идентичности: дабы
соотнестись с историей, читателю требуется знать заранее, вычислить или
догадаться о контексте и значении того,
130
что она описывает. Лишь голые тени истории проходят через ее нарра-тивы. Вот
смутное воспоминание о случившемся когда-то на ее глазах убийстве, линчевании
(кого? кем?). О. не помнить ничего, кроме парализующего ужаса, который она
испытала тогда. Пара эпизодов о безумной пьяной гулянке у себя в деревне:
читатель может лишь догадываться, что могло происходить за время короткого и
жестоко прекращенного периода благосостояния села в первые годы революции. Я не
могу найти практически никаких воспоминаний о войне, оккупации Харькова и о том,
как она, калека и советский активист, пережила это. Практически ничего не
говорится о Большом Терроре, нет даже намека между строк. Читая, нельзя не
задаться вопросом: осознает ли она все, что происходит вокруг? Или, напротив,
понимает настолько хорошо, что никогда не позволяет возникнуть даже тени
признания реальности? Слепоглухонемая, познала ли она высшую мудрость живущего в
стеклянном доме и поэтому заботящегося о том, чтобы не швырять камни?
***
Таким образом, как говорилось выше, фигура О., универсального означающего,
меняется, скачет во времени: двигаясь через время, со временем, вдоль него и над
ним. Ее существование скользит по волнам самостоятельно развивающегося
идеологического статуса, ее бытийность, тем временем, изучает искусство быть
кем-нибудь.
Быть кем-то, субъективностью, в ее терминах значит отнюдь не метафизическую
сущность, достигаемую через «развитие способностей». Быть кем-то —это быть
научаемой, изучаемой, тренируемой, пер-формативной и способной к деятельности:
она узнает это « ноу-хау» от фигуры отца, своего воспитателя Ивана Соколянского.
В 1920-х-начале 1930-х Соколянский экспериментирует на ниве образования
слепоглухонемых. Он пользуется репутацией doctor angelicus, поскольку знает, как
общаться с «полу-животными, полу-растениями». Но его новаторский метод
преподавания не имеет ничего общего с идеализмом и чудесами: он зиждется на
прочном фундаменте социальной инженерии, павловской рефлексологии и марксистской
социологии. Его экспериментальная клиническая школа в Харькове организована как
маленький оплот идей Грамши: пример «горизонтальной» демократической политики
управления, эта образовательная республика основывается на коммунистических
принципах равенства и солидарности детей-инвалидов, их учителей и использовании
множества технических средств для общения. Вдохновение и руководство, тем не
менее, исходят от него одного, бога этой ма-
131
ленькой вселенной, и это его идея, что мирок слепоглухих должен быть испытан и
проверен на право существования.
Соколянский был коллегой Льва Выготского и сотрудник его по проекту
«дефектология». Дисциплина под таким страшным именем развивала идеи воспитания
нового советского человека из «дефективного» ребенка (еще один страшный термин).
Массу бездомных, осиротевших, криминальных, больных, голодных и в любом случае
«педагогически заброшенных» детей в пореволюционной России надо было переучить,
переделать в советских граждан, рабочих и строителей коммунизма.
Проект по дефектологии потребовал не только значительных инвестиций, но и
согласованных действий со стороны врачей, педагогов, психологов, и, главное, со
стороны милиции. В рамках этого проекта, Соколянский посвятил свою жизнь
разработке и реализации технологий для обучения и социализации слепоглухонемых.
Именно этой цели служила его экспериментальная клиническая школа в Харькове,
именно здесь ангел-хранитель маленькой О. привел ее к концу долгого пути, когда
после исчезновения отца и вероятной смерти матери она вращалась между детскими
домами, больницами, приемными семьями и дальними родственниками.
***
Советская идеологическая утопия была не единственной, где О. должна была
расписаться в том, что она — «пустое обозначающее». Помимо символизации
преимуществ социалистического образа жизни, ее существование должно было стать
полем для эксперимента по инженерной психологии и для обозначения политической
программы, которую эта дисциплина в себя включала. Это была программа, хотя и
поддерживаемая партией, но не во всем совпадающая с проектом советского
государства.
Соколянский был убежден, что язык и общение так же, как общество и культура,
нашли идеальную для себя фигуру в слепоглухонемом индивиде. Он постулировал
слепоглухонемоту как противоположное человеческому состояние, как точку отсчета
для всех социальных процессов. Слепоглухонемота, таким образом, стала общим
местом человеческого и препозицией всех языков и культуры в целом. Он развивал
философию универсального языка, которая легла в основу его колоссальной и высоко
систематизированной попытки «очеловечивания полуживотных, полу-растений». Это
превращение ассистировалось машина-
132
ми: читающими устройствами, аппаратами для преобразования визуальных и
аудиосигналов в тактильные и обратно.
Что, однако, гораздо более важно, так это то, что проект Соко-лянского
предполагал радикальную ревизию самой субъективности говорящего и слушающего
человека. Поскольку и слепоглухого ребенка почти все способности, естественные
для «нормального» восприятия и речи, разрушены, они должны быть протезированы,
вставлены при помощи читающей (кодирующей и декодирующей) машины. Еще одна форма
«протезирования» была найдена в коллективистских марксистских принципах работы
сознания. Сознание принадлежит не индивидууму, но группе. Поэтому, несмотря на
физический «дефект» одного тела, сознание остается незатронутым им, когда оно
принадлежит коллективу. В теле индивидуума дефектность одного органа чувств
компенсируется мобилизацией всех остальных органов восприятия. Кроме того,
«дефект» одного индивидуума должен быть компенсирован помощью других членов
коллектива, как больных, так и здоровых, составляющих коллективное «тело»
группы, состоящей как из людей, так и из машин.
Сами понятия восприятия и познания были таким образом радикально пересмотрены.
Ранее трактуемые позитивистской («идеалистической» и «буржуазной») психологией
как сугубо внутренние («субъективные») процессы, идущие в душе, теперь они
«материалистически» переопределялись как сложные системы взаимодействий, в
которых физиологические и психические функции, операции и социальные процедуры
оказались экстернализированы и распространены на людей и машины, входящие в один
коллектив. Субъективность больше не предполагала быть «обладающей», «развитой»
или «депривированной», но была вынуждена работать, продуцировать на коллективной
основе и разделять свою согласованную производительность между «нормальными»
взрослыми, «дефектными» детьми и машинами. Субъективность должна была быть
распределяема между различными телами, как органическими, так и механическими,
по принципу разделения труда в работе по производству реальности. Чтобы
общаться, «дефективный» ребенок должен изучить всю систему кодов для перевода
сообщения. Проходя через интерфейсы (экраны) между людьми с «дефектами», людьми
без дефектов и машинами, сообщение должно быть несколько раз декодировано.
Распределенная субъективность, подобная этой, требовала от каждого тела
приобретения навыков одновременного существования в нескольких языковых средах и
мгновенного переключения с одного кода на другой. Таким образом, мультилингвизм
становится насущной необходимостью,
133
состоянием sine qua non в этой маленькой гегемонии безмолвия и темноты.
Слепоглухонемой ребенок, этот предельный случай отсутствия коммуникации, тем
самым вновь возникает как узел различных связей в игре коммуникативных сил, как
место человечески воплощенного и технологически расширенного гиперязыкового
бытия. В целях реализации своего проекта о разделении работы понимания
Соколянский разработал целую иерархию кодов, последовательно обретаемых
ребенком, практически — нескольких языков со сложной различающейся природой
(основой), средствами и морфологией, каждый из которых сложнее предыдущего и
используемый по мере того, как ребенок создает все более сложные ситуации речи и
приобретает все более экстенсивное знание о мире. Таким образом, предполагается,
что речь слепоглухого ребенка с течением времени достигнет естественной
сложности «нормальной» человеческой интеракции (взаимодействия). Именно так
«нормальные» люди и «нормальная» жизнь могут войти в существование ребенка так,
что его жизнь не будет ограничена общением с медсестрами и другими учениками
школы.
***
Маленькую О. вначале обучали выражать свои потребности мимикой и движениями
тела. Более сложная экспрессивность была достигнута, когда она научилась
комбинировать определенные жесты или выражения лица с той или иной потребностью,
а затем она начала комбинировать жестикуляцию, мимику и пантомиму. В то же время
она научилась понимать речь по движению губ, которые она контролировала руками.
Затем ее научили читать и писать дактилическим алфавитом: специальной системой
знаков, которые коммуникаторы пишут на коже друг друга. Это было промежуточной
ступенью между жестом и письмом. Позже дактилическая грамматология была заменена
«нормальным» алфавитом, который писался пальцем на ладони ее руки. Именно
благодаря этому, как говорила она позже, она получила возможность познакомиться
с русской литературой, неизбежными Пушкиным, Толстым и Горьким. Она поведала,
как проводила бессонные ночи с ассистентом, который писал поэмы и романы
дактилическим шрифтом у нее на руке, ночь за ночью. Мы не можем сейчас
проверить, какую ревизию и адаптацию классических текстов проделывал бедный
ассистент в процессе этого чтения. И мы также не знаем, с какими сокращениями
она
134
получала эти тексты, на которые она, взрослый и безупречно культурный человек,
постоянно ссылается в своих презентациях. Следующим шагом было обучение ее
чтению и печатанию выпуклыми буквами, одновременно Брайлем и «нормальным»
шрифтом. И, наконец, как я уже упоминала выше, ее научили симулировать голосовую
речь.
В результате этих длительных процессов возникла женщина, производящая
впечатление полностью «нормального» говорящего субъекта, «дефектность» которой
«нормальному» человеку было почти невозможно определить. Она стала «нормальнее»
многих «нормальных», правильно оснащенная социальными и коммуникативными
навыками, превращавшими ее в ценного гражданина, содействующего
социалистическому строительству и обеспечивающего себя самого. В результате
долгого и напряженного процесса «гуманизации» она стала более культурной и
идеологически правильной, чем многие «нормальные» люди. Ее искусственная
субъективность и миметически реконструированный ум были лучше многих
«нормальных». Она представляла собой «сделанного-самим-собой» субъекта, насквозь
миметического, в котором трансформации были достигнуты сложной системой
переключаемых кодов и ин-тралингвистическими трансляциями между как минимум
полудюжиной различных языковых систем.
Порядок переключения кодов был инсталлирован в ее память безжалостно
повторяющимися тренировками по поводу простейших рутинных действий ежедневной
жизни — одевания, уборки постели, посещения ванной комнаты, сервировки чая и
тому подобных.Для того, чтобы все это инсталлировать, рутинные действия были
разбиты на микрооперации и затем автоматизированы путем бесчисленных повторений.
Такова была сложная работа реабилитации: коллективный, технологически
поддержанный проект по объединению автоматических речи и письма, дабы они
выглядели как у «нормальных» людей; чьи возможности к обучению и навыки общения
были бы лучше, чем у «нормальных» «недефективных» образцов.
Я должна предупредить читателей еще раз, что мы не уверены, что именно эта
система «гуманизировала» маленькую О. Она была своевольной молодой особой.
Доставляла ли она своему учителю столько же забот, сколько и удовлетворения?
Насколько я могла заключить из чтения единственной опубликованной статьи
Соколянского, его неопубликованных заметок и кое-какой корреспонденции более
позднего периода, но
135
прежде всего из заметок самой О., скорее ее неуступчивость в борьбе с учителем и
нарушения строгой дисциплины систематического воспитания сделали ее Mensch.
Соколянский был тираном: желая помочь, он вполне определенно знал, как именно
помощь должна быть дана и получена. Он верил только в «обучаемость» слепоглухого
ребенка, но не в его силу и содействие, верил в как можно более точное
следование шаг за шагом методологии цивилизующего процесса так, как это
предписано учителем. Учитель был, как я уже говорила, богом этого маленького
инвалидного полиса. Ученица, однако, хотя и обожала своего учителя, находилась в
состоянии постоянного бунта против него: у нее была собственная воля, которую он
отказывался принимать во внимание. Чем же была возникшая из чудесных метаморфоз
Галатея: результатом системы или бунта против системы? Я не могу сказать.
Тем не менее, в свете технопедагогической утопии Соколянского жизнь представала
как конструируемое, манипулируемое и полностью контролируемое исчисляемое
пространство. Это подтверждало советскую доктрину коллективизма, но и бросало
вызов его догматам, что было полностью неприемлемо. Таков был в целом конфликт
между марксизмом советских конструктивистских исследований и авангардной
художественной активностью 1920-1930-х годов (как бы уменьшающейся), с одной
стороны, и марксизмом сталинского государства (как бы возрастающим), с другой.
По мере того как режим был вынужден поверить, что его субъект может быть
композитивно составлен таким же образом, каким составлял Соколянский личности
слепоглухих детей, режим должен был согласиться , что субъект этот был как
манипулируем, так и конструируем. Далее, доктрина была вынуждена признать, что
сама была слепа, глуха и нема и так же зависима от собственной производящей
технологии, как и ее агент, увечный серфер — пловец по волнам идеологических
приливов и отливов.
В 1930-х Соколянский был дважды арестован и заключен в тюрьму как идеологический
враг, но не факт, что из-за своих занятий философией. Однако в любом случае его
исследования автоматизма «нормальности» (идеологическое ли, цивилизационное или
лингвистическое) становились все более и более раздражающими власть. И не
случайно то, что правоту его утверждений оспаривали с двух сторон: как
«буржуазный уклонизм», нарушение идеологической правоты
марксизма-ленинизма-сталинизма, с одной стороны, и как нарушение научной истины,
попросту говоря, шарлатанство, с другой.
Для О. оба эти обвинения предполагали жизнь, доказывающую
136
ежедневно, что она не мошенница. Она должна была, с одной стороны, доказывать
действительность своего врожденного «дефекта» («действительно ли она, как она
утверждает, является слепо-глухой?») и, с другой, действительность ее
рекламируемой «нормальности», реальное присутствие сознательности в ее сперва
распыленном, а затем собранном бытии («было ли ей на самом деле известно, что
она делает и что вокруг нее происходит?»).
Каждый раз от нее и Соколянского, для того, чтобы оказать содействие, постоянно
требовали документальных свидетельств проделанных экспериментов. И каждый раз
они отклоняли требования, ссылаясь на полное уничтожение харьковской школы и ее
архивов во время нацистской оккупации. И действительно, только двое из девяти
учеников пережили войну. Трое или четверо в 1941 году были эвакуированы в
Ленинград и, как полагают, погибли в блокаду. Практически ничего не известно и о
самой харьковской школе. Существуют неопределенные слухи о том, что школа на
самом деле была уничтожена много раньше, во время сталинских репрессий, когда
Соколянского арестовали во второй раз. Судьба школьных архивов покрыта мраком.
Что касается двойных сомнений, недоверчивых «действительно ли» и «на самом ли
деле», то я всегда пользуюсь обоими, когда представляю собственные исследования
об О. в академических собраниях. Тень сомнения преследовала обоих — Галатею и ее
Пигмалиона — на протяжении всей их жизни и продолжает нависать над ними и после
их смерти. Была ли она, действительно, на самом деле? У меня нет ни средств, ни
намерений рассеивать подозрения. Неопределенность есть хорошее укрытие для
жизни, дабы вести свою битву со скудостью: с двойной катастрофой скудной жизни и
скудной правды. В то же время техники ускользания О. все усложнялись: теперь это
было не только осуждение — перед лицом идеологической истины, но также угроза
обманного воздействия — перед лицом позитивной науки, что она и была вынуждена
проделывать для своего ограждения и ускользания. Как я уже отметила в самом
начале, жизнь ее протекала перед лицом двух колоссальных проблем, маячивших
перед ней и ставящих под угрозу не только ее репутацию и самое ее существование,
но и то, что для нее было еще важнее — великое дело, которому ее учитель
посвятил всю жизнь. Ее выживание зависело от того, насколько хорошо ей удается
быть «феноменом», так как «феноменальность» был ее единственным капиталом на
поле жизни как игры на выживание. По мере того, как она становилась старше, она
самовольно превратила свою жизнь в разъяснение (иллюстрацию) коммунистической
юности, в
137
Gesamtkunstwerk на подкладке соцреалистического нарратива: вот она я, маленькая
сирота-фрик, а вот мои приемные родители: Октябрьская революция,
социалистическая наука и сам товарищ Сталин. Все они дали мне возможной
восполниться до целого человеческого существа (стать настоящим человеком),
идеологически безупречным и социально полезным индивидом.
***
То, что до сих пор сохранило значимость из ее архива, помимо нескольких статей,
поэм, и докладов, которые были опубликованы,— это многочисленные личные
воспоминания. Необходимость стать живой частью научного процесса дало ей
возможность многократно описать собственную жизнь. Она представляла эти рукописи
в свой научно-исследовательский институт в форме академических докладов,
продиктованных или напечатанных ею на машинке для слепых, а затем перепечатанных
и отредактированных безымянными секретарями и сотрудниками: разумеется, как и
насколько отредактированными, мы, наверное, никогда не узнаем.
В них она послушно вспоминает на сотнях страниц свое дошкольное детство и свою
школьную жизнь, сначала на правах ученицы, а затем ассистентки учителя. В своих
записках она рассказывает нам, зрячим и обладающим слухом, что значит для нее,
слепоглухого ребенка, быть собой, или, обобщая, просто быть. Она думает и пишет
как доморощенный феноменолог — использует названия, обычно начинающиеся со слов
«как»: «Как я воспринимаю, воображаю и познаю окружающую действительность» —
титул нескольких изданий ее опубликованных сочинений, за которые в 1948 году она
получила сталинскую премию (8).
Она рассказывает нам о своей способности узнавать человека по запаху, по шагам,
по легчайшему движению воздуха на щеке, когда дверь комнаты открыта или закрыта.
Она рассказывает нам, как она ориентируется в пространстве и времени, запоминая
ощущения света и тени на коже.
Она рассказывает нам, как она учится воспринимать искусство, касаясь поверхности
скульптуры или картины своими пальцами, как она воспринимает огромность
урбанистического ландшафта когда она стоит на городской площади и ее тело
резонирует в лад шагам прохожих, или о вибрации машины, везущей ее по улицам,
или о том, в каком ритме стучат колеса трамвая по стыкам рельс. Она говорит: «Я
слышу, я вижу» и тут же торопливо поправляется: «при помощи рук». Она
рассказывает
138
нам, как, в то время как на глаза и уши нельзя положиться, все ее тело, не
только руки, но вся кожа, становится органом зрения и слуха, мембраной между ней
и миром, которая вибрирует вместе с жизнью, жаждущей выражения: вся ее кожа есть
поверхность, у которой способность (потребность) общения гораздо выше
способности обычных, «нормальных» глаз, ушей и языка. Она также рассказывает нам
как она обучает маленького слепоглухого ребенка «ноу хау» своей собственной
разведки и освоения слепого, глухого и немого окружающего мира.
Она рассказывает нам истории о своем собственном детстве, и чем больше она
пишет, тем больше деталей она вспоминает. Она вновь и вновь возвращается к
памяти о своей матери и к первым годам своей слепоглухоты, когда болезнь
разрушила мир, в котором она доселе жила. Именно тогда она, брошенный ребенок,
утверждается в своей отчаянной и одинокой миссии сложить вновь воедино
утраченный мир, чтобы вернуть себе и ему хоть часть коммуникабельности. Она
рассказывает нам об уникальном опыте своей слепоглухой реальности: когда свет
гаснет и звуки умолкают, мир предает и оставляет ребенка. Не контролируемый
более автоматизмом видения и слушания, мир становится диким, мстительным и
порочным. Ребенок вскоре обнаруживает, что особенно опасна потеря чувства
дистанции: память о видимом мире, который исчез, лжива; при сравнении со
слышимым и видимым миром, мир слепоглухой при прикосновении к нему предстает
полностью измененным. Когда-то дружелюбная и подчиняющаяся ребенку домашняя
утварь теперь навевает амок (священный трепет): вещи ежедневного быта —стулья,
столы, ведра с водой — стоявшие в доме на определенных местах, теперь изменили
привычный порядок и оставили свои ниши. Они как будто преследуют ребенка,
вставая на его пути, пытаясь задержать, ранить, повалить, подсечь на бегу,
спутать, смешать, ввести в заблуждение. Этот предательский мир непрестанно
движется вокруг нее, меняя пространство и дистанцию и исчезая, как только она
убирает свою ищущую руку с его поверхности — и снова возникает под ее новым
прикосновением, но всегда на другом месте, в другом пространстве и другого
размера, чем тот, с которым ее рука его оставила. Она создает мир заново и аЪ
nihilo при каждом касании, но никогда не может сохранить его в состоянии хотя бы
временного постоянства. Однако при помощи героических попыток, неожиданных для
столь маленькой девочки, она в конце концов преуспевает в освоении сначала
небольших пространств своей комнаты, затем больших пространств дома, сада,
улицы, деревни. Но затем уми-
139
рает ее мать и дом маленькой девочки и ее детство умирают вместе с ней.
Она не оставила нам подробностей того, как она выживала в промежутке между
смертью матери и своим появлением в школе Соколянского. Но в конце концов они
встретились, она и ее doctor angelicus; он обещал ей, что все будет хорошо —и
сдержал слово. С помощью своей ученой технологической магии он остановил
головокружительный вихрь, приведя в порядок пространство-распадающееся-на-части,
пространство-выбитое-из-сустава, угрожавшее безвозвратно унести ее в своем
движении прочь. Он дал ей твердую почву и новый дом для ее беспокойной мысли: он
дал ей язык и обучил ее письменному самоанализу. И с этим она отправилась в
долгий путь: упорядочивать жестокий, изменчивый, ненадежный, лживый, вероломный
мир слепоглухоты, отправилась в путь за длившимися всю жизнь поисками ответов на
бесчисленные «как» слепоглухонемого существования.
***
В единственной опубликованной Соколянским методологической статье есть ее
портрет. В его сухом научном описании я узнала судьбоносный момент: открытие
языка. Казалось, она говорит сама с собой, но в действительности она говорит со
своим языком, со своей памятью, которая сейчас повествует ей, каждый раз
по-новому, на языке заново обретенных символов слепоглухого общения. Жесты
говорящей руки уже есть жесты письма: говорить на слепоглухом языке означает —
технически—писать на теле слушающего скриптами прикосновений. И когда она
говорит с собой, тело ее одновременно — говорящее и слышащее, пишущее и
читающее. И таким образом она обнаруживает в своем собственном теле собеседника
и друга. И остается только укрепить другого в технике письма, сохранить ее в
некоей технике (практике). Вскоре после того, как она приобрела понимание
предложений в рамках системы текстов, девочка, сидя на диване в перерыве между
занятиями, начала громко «говорить», как если бы говорила сама с собой. Так как
девочка уже умела печатать, ее попросили записать то, что она хотела сказать.
Она начала выражать и записывать свои мысли ежедневно. Видеть это было забавно.
Она редко заимствовала содержание своих композиций из жизни лаборатории и
клиники (школы), но она описывала эпизоды своей прошлой жизни, иногда из раннего
детства (9).
Действительно, забавная картинка. Аллегория современной субъективности: слепая,
глухая, немая, одинокая —и рассказывающая исто-
140
рии. В определенной степени, это портрет меня самой —ощупью пробирающейся через
непонятные повороты ее истории, открывающей этот счет вопреки моей собственной
слепоте и глухоте, вопреки затемненному видению ее неясного изображения, вопреки
моей собственной чужеродности ее слепоглухому языку. Обращаясь с речью и письмом
к самой себе, она использовала умение слепых видеть и глухих слышать, чтобы
изобрести и переизобрести (открыть и переоткрыть), придумать и перепридумать и
мир, и себя в мире. В этом процессе самооткрытия — «как быть мною» — она
ре-культивирует, преобразовывает свою жизнь и свою историю Но также она
открывает для других —как слепоглухих, так и иных — новые и все еще не
исследованные пути решения жизненных роковых, многочисленных и часто
непреодолимых «как», что дает нам бесценные уроки техники сопротивления
«скудной» технологической жизни, отодвигая тонкую линию небытия и предоставляя
тем самым нашим собственным существованиям по крайней мере некоторую долю
незабываемое™ и незабвенности (unforgettability).
Литература
1. Андрей Платонов. Избранное. Сост. М.А.Платонова, Москва: Изд. Книжный клуб,
1999.
2. Hannah Arendt. Vita Activa, oder Vom tatigen Leben. Stuttgart: W. Kohl-hammer
Verlag, 1960, SS. 14-26.
3. Giorgio Agamben, Remnants of Auschwitz: The Witness and the Archive.
Translated by Daniel Heller-Roazen. New York: Zone Books, 2002, p. 133.
4. Hannah Arendt, op. cit, S. 49.
5. Giorgio Agamben., op.cit., pp. 41-86.-
6. Walter Benjamin, Dostocvsky's The Idiot. Selected Writings, vol. 1:
1913-1926. Ed. by Marcus Bullock and Michael W. Jennings. Cambridge, Mass., and
London: The Belknap Press of Harvard Unviersity Press, p. 82.
7. A.M. Горький. (Письмо) к О.И. Скороходовой, 3 января 1933 г. Полное собрание
сочинений, Письма, т. 30. Москва: Наука, 1968, стр. 273.
8. Первое издание ограничивалось вопросами восприятия, дальнейшие были расширены
за счет проблем воображения и познания. О.И. Скороходова. Как я воспринимаю
окружающий мир. Пред. проф. И.А. Соколянского. Издательство Академии
педагогических наук РСФСР: Москва-Ленинград, 1947.
|
|
