Сатанизм, Черная месса

Сатанизм, садизм и тяга к жестокости

История уродства / под редакцией Умберто Эко. -

М.: Слово / Slovo, 2007, с. 216-220

         Ведьм обвиняли в совершении кощунственных ритуалов поклонения Дьяволу, однако служение Сатане выходит за рамки легенды, ведь в поклонении Дьяволу всегда подозревались еретические секты, о нем же вспомнили при осуждении ордена тамплиеров. Многочисленные формы сатанизма существуют и по сей день: уголовные хроники рассказывают об их преступных (и вполне реальных) деяниях... Ученые подразделяют нынешние сатанинские секты на четыре течения: рационалисты и атеисты, считающие Сатану символом разума и поиска наслаждений вне всяких моральных и религиозных ограничений; оккультисты, выворачивающие наизнанку религиозные верования и ритуалы; «озлобленные» сатанисты, у которых ритуалы всегда граничат с оргией и сопровождаются употреблением наркотиков (театрализованная тенденция, характерная для многих рок-групп); и наконец, люцефериане, восходящие к древним манихеям и гностикам, которые видят в Дьяволе позитивное начало. Причины поклонения Дьяволу, если они не порождены психиатрическими синдромами и не служат исключительно оправданием разнузданности и сексуальной вседозволенности, объясняются теми же побуждениями, из-за которых многие увлекаются магией. В реальной жизни расстояние между желаемым и действительным обычно довольно велико, даже учитывая достижения науки; магия же обеспечивает мгновенный успех (навредить противнику, воткнув иглу в восковую фигурку, уберечься от зла при помощи амулета, добиться любви от того, кто нас не любит, с помощью любовного эликсира). В таких случаях сатанизм — это одна из форм сделки с Дьяволом. Основным ритуалом почитателей Сатаны обычно была черная месса, которая, по свидетельству разных хроник, служилась не на алтарном камне, а на теле обнаженной женщины и настоящим священником (правда — изверженцем, но рукоположенным по всем правилам), освящающим гостии, чтобы надругаться над их святостью. Поскольку о подобных церемониях ходило множество фантастических сплетен, а их участники, как правило, предпочитали на эту тему не распространяться, наилучшее описание этих ритуалов мы находим у Гюисманса (в романе Там внизу — La-bas), который, по-видимому, был вхож в круги сатанистов.

         Случай псевдосатанизма, располагающий, впрочем, к размышлениям иного рода, это история Жиля де Ре. Соратник Жанны д'Арк, в самые молодые годы он стал маршалом Франции, а в тридцать шесть его повесили после процесса, установившего (на основании многочисленных свидетельств), что он виновен в содомии и в других актах насилия над юношами, которых он сначала завлекал к себе в замок, потом убивал и хоронил их расчлененные трупы. Как обычно в таких случаях, было заявлено, что Жиль вступил в союз с дьяволом. Но его преступления вряд ли можно свести к сатанинской практике. Он был просто больным человеком, которого война приучила к свежей крови. Впрочем, именно эта его склонность к истязаниям заставляет задуматься, дьявол ли толкает людей к жестокости, или же естественная тяга к жестокости заставляет воображать оправдательную и возбуждающую причину — союз с дьяволом.

         Люди любят жестокие зрелища со времен римских амфитеатров, и одно из первых описаний ужасающей казни мы находим у Овидия, рассказавшего, как Аполлон велел содрать кожу с живого силена Марсия за то, что тот одержал над ним победу в музыкальном состязании. Шиллер замечательно назвал тягу ко всему ужасному «первичной природой души человеческой», и не стоит забывать, что во все времена народ возбужденно сбегался поглазеть на смертную казнь. Если сегодня мы представляем себя людьми «цивилизованными», возможно, причина лишь в том, что кино предоставило в наше распоряжение сцены насилия, которые не смущают совесть зрителя, ибо изначально маркируются как ненастоящие.

          Баллада о повешенных Вийона несомненно исполнена чувства жалости к казненным, но в то же время напоминает, насколько вид униженных, истерзанных мертвых тел был привычным делом в древние времена; аналогично офорты Калло рисуют нам множество повешенных, что было повседневным зрелищем во время войн XVII века. Печальную известность снискал Влад Дракула, валашский воевода, живший в XV веке, проявивший себя доблестным воином в войне с турками и при этом забавы ради сажавший людей на заостренные колы, хотя, возможно, рассказ о веселом ужине Дракулы посреди целого леса посаженных на кол — это всего лишь легенда.

приложения

Жорис-Карл Гюисманс

Там внизу (1891)

Черная месса

(купюры издателя)

        Тогда показался алтарь, обыкновенный церковный алтарь с жертвенником, над которым возвышалось издевательское, гнусное распятие. Христу задрали голову, вытянули шею и, нарисовав на щеках складки, превратили его страдальческий лик в гримасу, растянувшую рот подлым смехом. Он был обнажен и, вместо полотна, опоясывающего чресла, выставлялась напоказ нечистая человеческая нагота. [...] Предшествуемый двумя служанками, показался каноник в алой скуфье, увенчанной двумя красными рогами бизона. [...] Докр был высокого роста, но плохо сложен, с несоразмерно длинным туловищем. Открытый лоб переходил без изгиба в прямой нос. Губы и щеки усеяны густой жесткой щетиной, которая от долговременного бритья появляется у бывших священников. Очертания лица казались угловатыми, грубыми, и сверкали маленькие, черные, близко посаженные глаза, как два яблочных семечка. [...] Докр торжественно склонился перед алтарем, поднялся по уступам и начал мессу. Дюрталь увидел тогда, что священнические одежды были надеты прямо на голое тело. Над черными чулками, высоко подхваченными подвязками, нависали мясистые бедра. Нарамник был обычной формы, но темно-красный, цвета запекшейся крови, а посреди, в треугольнике, вокруг которого вились целые заросли можжевельника, барбариса и молочая, стоял, нацелив рога, черный козел. [...]

         В этот момент служки, пройдя позади алтаря, принесли: один — медные жаровни, другой — кадильницы, и раздали их присутствующим. Все женщины утонули в дыму. Некоторые, опустив голову к жаровне, вдыхали аромат полной грудью, а потом, лишаясь чувств, расстегивались и хрипло стонали. Тогда служение прервалось. Священник спустился спиной вперед по ступеням, встал на последней на колени и резким, дрожащим голосом воскликнул: «Учитель безобразных дел, раздаватель преступных благ, заведующий великими грехами и пышными пороками, мы поклоняемся тебе, Сатана, Бог последовательный, Бог справедливый. [...] Под твоим влиянием решает мать продать дочь, уступить сына, ты помогаешь бесплодной и отвергнутой любви, покровитель острых неврозов, свинцового шара истерии, окровавленного насилием тел! [...] А ты, кого я, в моем сане священника, заставляю волей-неволей сойти в эту облатку, воплотиться в этом хлебе, ты, Иисус, защитник обманов, мошенничеством получающий почести, крадущий привязанности, слушай! С того дня, как ты явился через посредничество девы, ты не выполнял обязательств, ты лгал обещаниями; века, рыдая, ожидали тебя. Бог-беглец, немой Бог! Ты должен был искупить людей и ничего не выкупил. Ты должен был явиться во славе — а ты спишь! [...] Мы хотели бы забить твои гвозди, прижать свои тернии, вызвать жгучую кровь из твоих запекшихся ран! [...] «Аминь», — прозвучали хрустальные голоса служек. Дюрталь слушал этот поток богохульства и оскорблений. Гнусность священника его ошеломляла. За криком последовала тишина. Капелла тонула в дыму кадильниц. Женщины, до той поры молчавшие, внезапно заволновались, когда каноник, поднявшись вновь на алтарь, повернулся к ним и благословил их широким жестом левой руки. Служки вдруг зазвенели колокольчиками.

         Это было словно сигналом. Женщины забились, упав на ковер. Одна бросилась плашмя на землю и загребала ногами, словно ее приводила в движение пружина. Другая, страшно скосив глаза, вдруг закудахтала, потом, потеряв голос, оцепенела с открытым ртом, со втянутым языком, кончик которого уперся в небо. Еще одна, распухшая, свинцово-бледная, с расширенными зрачками, откинула голову на плечи, потом выпрямилась резким движением и начала, хрипя, рвать ногтями грудь. Еще одна, лежа навзничь, развязала юбки и выставила голое брюхо, раздутое, огромное. Потом с ужасными гримасами изогнулась и высунула из окровавленных уст белый, надорванный по краям язык, искусанный покрасневшими зубами, не помещающийся более во рту. Дюрталь поднялся, чтобы лучше видеть, и ясно услышал и рассмотрел каноника Докра. Тот созерцал возвышавшегося над жертвенником Христа и с распростертыми объятьями изрыгал оскорбления. Так мерзко и громко не ругались даже пьяные извозчики. Один из служек преклонил перед Докром колени, повернувшись спиной к алтарю. По спине священника пробежала дрожь. Торжественным тоном, но с дрожью в голосе он произнес на латыни: «Hoc est enim corpus meum» (To есть тело мое). Потом, вместо того чтобы преклонить колена перед драгоценным телом Христовым после освящения, повернулся к присутствующим и показал им вспухшее, дикое, залитое потом лицо. Он шатался между двумя служками, которые поддерживали его, приподняв нарамник, показывая его обнаженный живот и яйца. Облатка, которою он поместил перед собой, прыгала, оскверненная и замаранная, во время ходьбы. Дюрталь содрогнулся: вихрь безумия прокатился по залу. Аура большого истерического припадка последовала за кощунством и изогнула женщин. Пока служки окуривали ладаном наготу жреца, женщины набросились на хлеб евхаристии и, кинувшись на землю у подножия алтаря, царапали его, отрывали влажные частицы, пили и ели божественную грязь. Одна, усевшись на корточки над распятием, хохотала раздирающим смехом: «Отец мой, отец мой!» Старуха рвала на себе волосы, кричала, вертелась на одном месте, изгибалась, стояла на одной ноге, затем, свалившись рядом с девушкой, которая, скрючившись у стены, билась в конвульсиях с пеной у рта, стала изрыгать сквозь слезы ужасные богохульства. Испуганный Дюрталь видел в дыму, как в тумане, красные рога Докра, который сидел теперь весь в пене от бешенства, жевал и выплевывал опресноки, раздавал их женщинам, а те с криками их прятали или опрокидывались одна на другую, чтобы осквернить их. Это была какая-то безнадежная больничная палата, отвратительное скопище проституток и безумных. Служки отдавались мужчинам, хозяйка дома, взойдя с поднятыми юбками на алтарь, схватила одной рукой древко Христова распятия, а другой рукой засунула под голые ноги святую чашу. В глубине церкви, в тени, девочка, неподвижная до сих пор, вдруг нагнулась вперед и завыла, как смертельно раненная собака.
 

Фридрих Шиллер

О трагическом искусстве (1792)

        Таково неизменное свойство нашей природы: все печальное, страшное, ужасное непреодолимыми чарами влечет нас к себе, так что мы сами чувствуем, как явления страдания и ужаса с одинаковой силой одновременно привлекают и отталкивают нас. [...] Как многочисленна толпа народа, сопровождающая преступника на место казни! Ни радостью удовлетворенной любви к справедливости, ни неблагородным наслаждением утоленной жажды мести не объяснить этого явления. Этот несчастный, быть может, даже оправдан в сердце зрителя, искреннейшее сострадание, быть может, уже хлопочет о его спасении; и, однако, во всяком зрителе, в большей или меньшей степени, возникает жадное желание своими глазами следить за зрелищем его страданий. Если человек известного воспитания и известной утонченности чувств и составляет исключение из общего правила, то причина кроется тут не в том, что ему было бы чуждо это тяготение, но в том, что болезненное действие сострадания берет верх или же правила приличия удерживают его в известных рамках. Грубое дитя природы, не обуздываемое никакими чувствами мягкой человечности, отдается без боязни во власть этому могучему влечению. Оно коренится, стало быть, в первичной природе души человеческой и объясняется всеобщим психологическим законом.