С. Е. Юрков

 

Петровская модернизация
как «перевертывание» антимира

 

Юрков С. Е. Под знаком гротеска: антиповедение в русской культуре

(XI-начало ХХ вв.). СПб., 2003, с. 81-102.

 


        С момента вступления на монарший престол Петра I в российской истории начинается эпоха Нового времени, завершившаяся в 1917 году. В культурном отношении это был этап коренных трансформаций в бытовом, государственном, социальном укладах, превративших Россию в крупнейшую державу с органической системой культуры, способной поддерживать «экспорт» национальных культурных фактов за пределы страны. Что же касается первых десятилетий XVIII в., то Россия настраивалась на их прием, но не на передачу. Петровские преобразования открыли дорогу мощному притоку культурной информации из Западной Европы, прежде всего Голландии, Германии, Англии, Италии. Происходит процесс «европеизации» России, по темпу и радикализму вполне сравнимый с явлением культурной революции. «...Отрицается почти все, что было создано за семь столетий, протекших со времен Владимира Святого <...>. Анафеме предается и событийная культура и культура обиходная, вся национальная топика и аксиоматика. Притом цель этого отрицания — не эволюция <...>, но забвение, всеобщая замена»1. Наблюдается углубление стратификации общества, ставшей причиной раскола ранее относительно однородной русской культуры по полюсам: дворянская и народно-крестьянская (подразделяющаяся в свою очередь на фольклорную и религиозную). Усиливающаяся социальная поляризация уже к концу столетия привела почти к полной нетождественности данных типов культур, ситуации взаимонепонимания их представителей.
--------------------------------------------

1 Панченко А.М. О русской истории и культуре. — СПб., 2000. С. 56.
81

      «Европеизация» России для Петра I не была самоцелью. Обмирщение, секуляризация, составляющая сущность производимых изменений, прежде всего имела целью устранить принцип множественности источников власти, разделенной между царем, Боярской Думой и Церковью, что служило одной из причин хаотизации сферы государственного управления, провоцировало бунты и смуту. Предшествующее «бунташное» столетие, с его войнами и социальной нестабильностью ясно показало, что период средневекового спокойствия исчерпал себя и требуется иная концепция строительства высшей власти. Таким образом, петровская реформа власти не являлась просто «голландским заимствованием», это был «вопль земли», и еще не залечившей раны «бунташного века»2.


      Можно утверждать, что «европеизация» России имела установкой не столько (по крайней мере не только) догнать Европу в культурном отношении, сколько укрепление порядка, борьбу с хаосом внутри страны. Следствием этого выступило единоличное сосредоточение высших полномочий власти в лице правящей персоны монарха, нагнетание элементов тоталитаризма, порождающего самодержавный произвол почтя на всех уровнях жизни.


      Изменяется и сама концепция государственной власти. Если до XVIII в. царское правление опиралось на религиозные основания (отсюда ее ориентация на традицию и обычай), то с Петра ее легитимизация рационализируется, так что координации со стариной уже не требовалось. Святая Русь превращается в Россию, т.е. государство светское. Это означало, что в понимании реформаторов реальность сама по себе перестала служить воплощением божественной гармонии и благодати, открывался путь человеческой инициативе и историческому творчеству. Небесный, трансцендентный мир настолько сблизился с земным, что божественной воле, трактуемой в форме «превратностей судьбы», можно делать вызов3.


      Петровские преобразования проводились столь стремительно и масштабно, что порождали другую крайность. В целях укрепления порядка и модернизации государственной жизни выпускалось такое обилие всевозможных правительственных распоряжений и регламентации, в котором малопросвещенному уму, придерживающемуся традиционных правил и обычаев, разобраться оказывалось далеко не просто. Борьба с хаосом сопровождалась всплеском иного рода хаотизации: издавались предписания по строительству домов, обработке земли, указывалось из какого материала делать обувь и одежду, по какой модели сколачивать гроб и т.д.4.

-------------------------------------
2 Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). - СПб., 1994. - С. 22.
3 Алленов М.М. Русское искусство XVIII - начала XX вв. - М„2000. - С. 7.

4 Миронов Б.Н. Социальная история России. В 2 тт. - СПб., 1999. — Т. 2. - С. 138.

82

        Новая форма высшего правления соединялась с идеей тотальности: взор власти предположительно должен был пронизывать и контролировать любую область культуры и социальной жизни. При Петре вводится паспортизация, институт полиции и каторжная система, запрещается нищенство. Учреждается наводящий всеобщий ужас Преображенский приказ. подавлявший попытки инакомыслия и недовольства. Большое распространение (и поощрение) получает доносительство (вплоть до нарушения тайны исповеди). Возросла жесткость законов: так, в сравнении с Уложением 1649 года предусматривающего смертную казнь в шестидесяти случаях преступлений. «Воинские артикулы» 1715 года предписывали высшую меру наказания по двумстам их видам. В глазах государства преступник уже переставал считаться человеком, он становился «телом» — инструментом для устрашения окружающих. Многочисленность казней, свершаемых публично (среди них — сожжение, колесование, повешение за ребра, насаживание на кол, четвертование и т.д.) превращало их в привычку, чудовищное, но «нормальное» для повседневного восприятия зрелище, внушающее мысль и о неизбежности смерти, и о том, что на месте казнимого легко может оказаться сам наблюдатель
 

      «Тоталитаризация» жизни, осуществляемая в рамках «установления порядка», привела к тому, что в России практически не оставалось свободных сословий. Для дворян предусматривалась бессрочная военная или гражданская служба, уклонение от которой наказывалось кнутом, вырыванием ноздрей, ссылкой на каторгу и т.д., применялись телесные наказания плетью или палкой. Не лучшим было положение духовенства. Показательно, что даже распоряжение правом на смерть не было «собственностью» индивида. По «Морскому уставу» 1720 г. в случае самоубийства предписывалось: «кто захочет сам себя убить и его в этом застанут, того повесить на районе, а ежели кто сам себя убьет, тот и мертвый за ноги повешен быть имеет»5.
-----------------------
5 Булацель П.Ф. Самоубийство с древнейших времен до наших дней. - СПб., 1900. - С. 150.

83

      За попытку самоубийства закон предусматривал казнь, что может показаться абсурдом. Парадокс разрешается, если понять. что сама человеческая жизнь являлась принадлежащей государству; человека могли казнить, но самоубийство — акт, государству неподконтрольный, следовательно, оно недопустимо как дерзкое нарушение официального порядка.


      С той же целью Петр I стремился истребить юродство Указом от 1716 г. юродивые подлежали наказанию, гражданскому суду и высылке в монастыри, превращенные в своего рода богадельни — приюты для немощных и калек. Юрод -- «блуждающий» элемент культуры, мало подконтрольный власти, а потому представляющий потенциальную угрозу дестабилизации. Кроме того, юрод — фигура, привлекающая внимание, в модернизированной же России центром притяжения внимания могла быть только высшая власть. Юродство — феномен «иного» в отношении культуры светской, а всякая «инаковость» в рамках тоталитарности исключалась. На место духовной практики, как высшей для средневековья формы деятельности, теперь ставится материальное дело-действие, ценное само по себе. Отсюда нетерпимость российского монарха к праздному люду, всякого рода фокусникам и скоморохам, равно как и к наблюдателям подобных представлений. Учрежденные Петром балы и ассамблеи вовсе не являлись в чистом виде увеселением, но также были «делом», ориентированным на реализацию новой культурной политики. Тому же служили и потешные зрелища, устраиваемые Петром, будь то свадьба князь-папы или бал карликов.


      Революционность петровских преобразований уничтожала религиозную знаковость и символизм, меняла местами «верх» и «низ», сталкивало старое и новое. Соответственно появляется почва для дифференциации общества по критерию отношения к новизне: то, что в глазах «новаторов» выглядело нормой, оказывалось ее антаподом с точки зрения «традиционалистов». Эффект «карнавализации» в данном случае сознательно воспроизводился новой властью в качестве подобия стихийной силы, вносящей семиотический дисбаланс, выбивающей предметы из их привычной культурной ниши, меняющей знаки на противоположные. Смеховое начало — непременный атрибут карнавальности — берется на вооружение «новаторами» в качестве средства пародийного уничтожения элементов отходящей в прошлое культуры.
84

      Важным моментом в рамках программы модернизации в данной связи явилось реформирование концепции смеха. В противовес религиозной идеологии средневековья, согласно которой «пребывать в веселии» означало «пребывать в состоянии зла», петровское правительство всячески поощряет смеховые акции, и роль первого проводника данной новации в жизнь берет на себя сам Петр. С другой стороны, право на смех, вводимое «сверху», превращало его в некий дар, на котором постоянно сохранялась печать принадлежности официальной власти. Смеяться разрешалось, но лишь над тем. что осмеивалось ее высшими кругами.


        Новая петровская политика соединялась со стремлением преподнести производимые преобразования как норму, с целью чего из сферы реальности элиминировалось понятие чуда и чудесного. Вера в знамения, сверхъестественные явления отвергались, обыденное сознание должно было постепенно привыкнуть к чудесному и монструозному, прецедентам всевозможных аномалий как объяснимым и освоенным в масштабах культуры феноменам. «Устав Воинский» 1716 г. предписывал: «Если явится среди воинских чинов чернокнижник, ружья заговоритель, суеверный и богохулительный чародей или идолопоклонник», тот «весьма сожжен имеет быть»6.


      Особое значение в деле разоблачения содержания чудесного имел монарший указ (от 13 февраля 1718 года) о создании Кунсткамеры и собирании в нее всяческих «уродов» и экзотических редкостей. Сетуя на недостаточную активность народа в участии пополнения коллекции, автор указа, по сути, задавал новую мировоззренческую установку: «... но таят невежды, чая. что такие уроды родятся от действа дьявольского, чему быть не возможно, ибо един Творец всея твари Бог, а не диавол, которому не над какими созданиями власти нет»7.


        Прививая новый взгляд на природу монструозного, в частности. различных физических уродств из мира людей и животных, почитаемых в массовой традиции за «сатанинское порождение», Петр создавал своеобразную «кунсткамерную эстетику». В ее масштабе человеческий индивид лишался собственной мистической сущности, представляясь лишь «разновидностью бескрылых и бесхвостых существ божестеенно-
--------------------------

6 Гольцев В.А. Указ. соч. - С. 100.
7 Пекарский П. Наука и литература в России при Петре Великом. В 2 тт. - СПб.. 1862. - Т. 1. - С. 54.

85

го заповедника»8. В сравнении со средневековым пониманием природы как божественной и чудесной, кунсткамерный мир являл природу необычную и чудовищную, причем в форме разоблаченной сверхъестественной таинственности, отмененной трансцендентальностью. В итоге странное, гротескное, внушающее ужас должно превратиться в осмысленное и обыденное: экстраординарность становилась нормой. В государстве тотального порядка недопустимо «чужое» или «иное», оно либо абсорбируется в качестве «своего» или не признается «чужим» вовсе, приравниваясь к «знакомому». Отсюда — жажда к глобальному освоению, в связи с чем возрастает роль науки, образования, просвещения.


      В силу кардинального «перевертывания» привычных стереотипов мироустройства и жизнестроительства новый культурный уклад в глазах «традиционалистов» представлялся кощунственным «антимиром», чудовищной деформацией нормы. Радикально настроенные староверы признавали в Петре антихриста. Рождались легенды о подмене настоящего царя во время его пребывания в Голландии, о том, что Петр вовсе не сын Алексея Михайловича, а немец, или о том, что царь «обусурманился»9. Увлечения и развлечения монарха помещались в один ряд с преступлением сыноубийства. Реформа летоисчисления, дружба с иностранцами, ношение европейского кафтана, распоряжение о переодевании дворян в одежду европейского образца, стрижка бород (сороковая глава Стоглава 1549 г. запрещала русским брить усы и бороду; человек, сбривший ее, считался не только не православным, но и не русским. Таким образом, Петр нарушал не просто народный обычай, но и православное предание 10), кощунственные «игрища» — все это довершало картину новой жизни как подлинного антимира, пришедшего на смену «нормальной» реальности. Если также принять во внимание отрицательный настрой императора к монастырям и монашеству (в иноках новая власть видела не «божьих людей», а бездельников). факты подчинения церкви государству, ориентации на лютеранство и кальвинизм, то можно понять, что оснований для усмотрения в Петре «антихриста» находилось в избытке.
---------------------

8 Алленов М.М. Указ. соч. — С. 61.
9 Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды XVII-XIX вв. - М.. 1967. - С. 91. 99-100.
10 Буслаев Ф.И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. В 2 тт. - СПб., 1910. Т. 2. -С. 236.

86

      Чрезмерная экспрессивность в поведении Петра сочеталась с исполнением роли шута и юрода. Император несомненно «играл», выстраивая в русле утверждения новых порядков пародию на былую Русь. Пародирование, смеховое «переворачивание». одновременно связанное с эпатажем и поучением — суть те внешние признаки, которые, как было показано ранее, свойственны юродству. Подавляя институты юродства и скоморошества, Петр присваивает себе их функции. Шокированием, неистовством поведения он реализует идею центрирования внимания на источнике высшей власти, — прерогатива смешить, равно как обвинять и наказывать, отныне принадлежит только ей. Монополизируя право на смех, Петр сам становился верховным «игрецом», инспиратором кощунственных зрелищ и увеселений, отменяя традиционные схемы царственного величия. Разумеется, это никак не снижало уровень страха вокруг монаршей особы, поскольку было очевидно, что любой момент чреват обратным переходом «шута» в грозного самодержца. Петр использовал откровенно юродский прием игры на несоответствии формы (скоморошеское поведение) и содержания (государственный властитель). Узурпируя функции носителей хаоса, император тем самым создавал прецедент «переворачивания» антимира, налагая на него порядок.


      В классическом смысле, разумеется. Петр юродом не был. Православный юрод шифрует тайну смысла, культивирует символизм, знаковость, стремится возвести «дольнее» до уровня «горнего». У Петра же наоборот - разоблачение таинственности, обнажение смысла, подчеркнутая простота, девальвация высших символов, замена религиозного мистицизма практикой дела. Исключение элемента тайны в данном случае естественно: практик, контактирующий с объектами и материалом «посюстороннего» мира. для успеха действий должен устранить вмешательство иррационального в производительный процесс. Юродствование требуется монарху не более чем актерская маска, способная обеспечить «взрывной эффект» в ходе воздействия на публику. Показательно в данном отношении увлечение Петра театром и высокая оценка его возможностей в реформаторской деятельности. Первый император стал и первым по значимости в масштабах государства актером, давшим импульс развитию традиций последующей массовой театрализации жизни.
87

    Пример петровского лицедейства можно назвать «анти-юродством». Его коренное отличие от юродской ортодоксии заключается в том, что поборник последнего указывает на привычное, общепринятое в морально-религиозном поведении как на ущербное, деформированное, т.е. как на «чужое». «Анти-юрод» напротив, «чужое», аномальное считает «своим». т.е. освоенным или подлежащим освоению. В качестве «чужого» в данном случае выступают прежде всего факты европейской, заимствованной культуры, в массе своей действительно оказывающиеся малопонятными для русского восприятия, но предназначенные к ассимиляции им.


      «Анти-юродство» не означает воспроизводства некоего нового типа «антигротеска». И юродство, и «анти-юродство» в равной степени вносят хаотизацию в существующий строй вещей. Другое дело, что дестабилизация порядка способна осуществляться как за счет непосредственного внедрения элементов хаотического, что характерно для собственно юродства, хаотизирующего состояние чрезмерной «организованности», так и напротив, установлением излишней меры упорядоченности, ставящей под контроль то. что еще недавно являлось неподконтрольным. Уход как в одну. так и в другую крайности одинаково сопряжены с ломкой нормы, а потому с одинаковой вероятностью в состоянии актуализировать гротескность (по этой причине могут считаться гротескными фигуры Сталина или Гитлера, насаждавших, казалось бы, «железный» порядок вместо хаоса). Если тоталитарный мир (порядка) приводится к балансу путем перевертывания его норм, т.е. хаотизации его элементами антимира, то соответственно обращение того, что ранее выступало в качестве антимира, в мир нормы, побуждает к использованию противоположного приема — внедрения «сверхнормативности». Гротескность «анти-юродства» Петра I оказалась связана с последним вариантом: удар по хаосу (т.е. традиционной культуре) наносился именно с позиций порядка.


      История петровской эпохи начинается под эгидой истории западных культурных заимствований, культуры «цитат». Исследователь М. Эпштейн охарактеризовал Санкт-Петербург — олицетворение российской модернизированной культуры — как «самый умышленный», «цитатный» город, выступающий «энциклопедией европейской культуры»11. Однако цитатничество не есть простое повторение, тавтология. По меньшей мере это
----------------------------

11 Эпштейн М. Постмодерн в России: Литература и теория. - М..2000. - С. 8.
88


 уже есть признак, указывающий на некоторый недостаток или неполноту смысла. Применительно к Петербургу и петровским реформам цитатничество вскрывает недостаточность смысла исторической оправданности, в которой столь нуждалась новая российская культура (очевидно, как и вообще любая новая культура). Цитатность в данном случае приравнивается ссылке на авторитет (прием, свойственный Средневековью), на то. что «было», имело «право быть». Иными словами, это «похищение» чужой реальности с целью укрепления собственной. Отсюда проистекает и повышенная семиотизация, знаковость и театрализация поведения Петра и многих его отечественных сподвижников. То, что в европейской культуре представлялось естественным и семиотически немаркированным, будучи перенесенным на русскую почву, приобретало повышенный знаковый статус, становясь «сверх-реальностью».


      «Сверх-реальность» — демонстрация внешней стороны знака (т.е. означающего) в ущерб означаемому. Иначе говоря, в «цитатной» культуре реальность, культурная адекватность явления выхолащивается, остается лишь внешнее подобие его. Потому, начиная с эпохи Петра и далее российская культура насыщается различными «псевдофеноменами» («У русских есть лишь названия всего, но ничего нет в действительности... Россия — страна фасадов», — писал маркиз де Кюстин по поводу культуры времен Николая I 12). Однако то, что для взгляда европейца (того же де Кюстина), рассуждающего о русской культуре XVIII или XIX вв. с частной позиции сравнения функционирования ее элементов-аналогов в условиях Европы и России, способно представляться «симулякром», пустым означающим, на самом деле выступает в форме «псевдо». «Псевдо» — это знак (или означиваемый феномен), означающее которого сходно (гомогенно) с означающим референтного знака, но при искаженном означаемом, что обычно происходит при помещении исходного знака в неадекватное семиотическое пространство. Означаемым «псевдо» не является «пустота». Наиболее яркие примеры «псевдофеноменальности» на протяжении всего Нового времени — «псевдоскоморошество» и «псевдоюродство», остающиеся в указанный период (как это будет продемонстрировано далее) стержневыми линиями трансформаций «перевернутого» поведения. По данной причине юродство и скоморошество (и их модификации) допустимо рассматривать в качестве его «архетипов».
--------------------------

12 Кюстин М.дэ. Николаевская Россия. - М., 1930. - С. 79.
89

      С другой стороны, особенно на начальной фазе действия в петровскую эпоху импортируемых из Европы заимствований, обнаруживается и фактор присутствия «симулякрационности» в новой российской культуре. Любой знак-симулякр не лишен культурной функциональности. Применительно к периоду правления Петра его назначением становится аккумуляция «пустоты», обеспечивающей возможность вариабельности значений. Любое тоталитарное государство (включая петровскую Россию) предполагает установку на вытеснение хаоса. «Пустотность» же знаков в этом случае выполняет роль скрытого пространства содержания хаотического. Прибегая к образной модели сравнения можно сказать, что симулякры — «поры тела» культуры, благодаря которым в условиях тоталитаризма в нее проникает дух свободы. По мере того, как пустотность заимствованных знаков постепенно заполняется новым содержанием (в психо-эмоциональном плане это отражается в нарастании ощущения скуки жизни), меняется функционирование многих культурных форм, что ведет и к видоизменению типа культуры в целом.
90
 

 Антиповедение под знаком псевдофеноменальности


      По утверждению Ю.М. Лотмана, всякая культура начинается с разбиения мира на внутреннее («свое») и внешнее («их»)13. Новая петровская культура не была в этом смысле исключением. Противостояние «новаторов» и «традиционалистов» заявляло о себе практически во всех сферах жизни, влияя на общее состояние социальной организации. Традиционная культура с позиций «новаторов» воспринималась как невежество и варварство, в то время как в глазах «традиционалистов» петровская модернизация выглядела «бесовсгвом»14. Несмотря на активную борьбу против авторитета духовенства, за установление светского правления, противостояние церкви и новой правительственной власти наблюдалось на протяжении всего периода царствования Петра (оно утратило остроту и актуальность лишь к 1740 г.). Дмитрий Ростовский в проповеди, произнесенной в московском ивановском монастыре в 1708 г. выразил отношение церкви к реформам, явно намекая при этом и на фигуру самого монарха: «...паки смотря на пир Иродов вижу подле Венеры сидящего Бахуса. иже в Еллинех бе бог чревоугодия, бог объядения и пианства... Но, яко же вижду, и нашим, глаголющим быти православными христианам, той божишко не нелюб понравился...»15


      Принципиально важным для становления светской культуры стало формирование живого разговорного языка, а также языка литературного, как основания ее функционирования. В качестве признаков последнего отмечаются: общезначимость, полифункциональность, кодифицированность, дифференциация стилистических средств. По свидетельству В.М. Живова
---------------------------------
13 Лотман Ю.М. Семиосфера. - СПб.. 2000. - С. 257.
14 Живов В.М. Язык и культура в Росии XVIII века. — М„ 1996. С. 71.
 15 Цит. по: Демин АС. Русская литература второй половины XVII начала ХГХ века. - М.. 1977. - С. 229-230.

91

до этого момента ни один из используемых на Руси языков подобными признаками не -обладал.16 Язык церковнославянский, ранее бывший языком сакральным и одновременно научным. отныне отодвигается на периферию, оставляя за собой только богослужебные функции. Такая перестановка в языковой области с традиционных позиций фактически расценивалась как отказ от православия. Церковнославянский язык автоматически оказывался в оппозиции языкам светским, что делало еще более резкой демаркационную линию между представителями религиозной и светской культур.


      Смех, допущенный в новую российскую культуру, не предполагал формы простой эмоционально-психической разрядки. Будучи важным элементом программы петровской модернизации, комизм выступил средством решения ряда культурных задач. В первую очередь, в нем усматривался способ создания иллюзии свободы в условиях тоталитарного окружения (речь может идти именно об «иллюзии», поскольку смеховое начало оказывалось подконтрольно власти). Во-вторых, смех, как и потешные развлечения, используется в качестве орудия борьбы против православной концепции веселья, т.е. против авторитета церковной идеологии. Если пародийные литургии XVII в. типа «Службы патриарших певчих» или «Службы кабаку» вовсе не -преследовали антиклерикальных целей, то петровские развлечения — это уже демонстративные «кощунания». Смеховое поведение, кроме того, стало расцениваться в качестве свидетельства приверженности государства курсу «европеизации», символа европейской вольности, которой теперь располагает и Россия.


      Первая публичная манифестация новой смеховой нормы поведения состоялась 21 февраля 1699 г. по случаю праздника Масленицы. В празднике был задействован мнимый «патриарх», шествовавший в митре, украшенной изображением Вакха, с посохом, расписанным купидонами и венерами; за ним следовала процессия, несшая чаши с вином, водкой и пивом. Было совершено пародийное освящение дворца Вакха обнесением помещений блюдами с табаком.17
-----------------------------
16 Живов В.М. Указ. соч. - С. 14.
17 Русский быт по воспоминаниям современников. XVIII век. — М„ 1914. Ч. 1. - С. 61-63.

92

      В аналогичном ключе выдерживалась атмосфера «заседаний» «Всешутейшего и всепьянейшего Собора» (учрежден Петром в 1692 и существовал до смерти императора), о котором сторонники традиционализма имели четкое и однозначное мнение как о кощунственном и сатанинском действе.18 Характерное высказывание по данному поводу приводит исследователь истории и мифологии Санкт-Петербурга Н.А. Синдаловский: «Заседания «Всешутейшего Собора, сопровождавшиеся непристойными выходками, которые повергали в изумление видавших виды иностранных посланников, считались едва ли не нормой нового быта российского дворянства»19. Целью этого кощунственного «учреждения» (многие его акты и рескрипты писались самим Петром) была дискредитация патриаршества — конкурента государственной власти.


      Не менее кощунственными и шокирующими в глазах традиционалистов, т.е. основной массы народа, выглядели прочие выдумки Петра, например, триумфальный въезд князь-папы (по случаю окончания Северной войны) в сопровождении Бахуса и «беспокойного монастыря». По мнению А.М. Панченко, само это действо являло «торжество бренной плоти», «знающей о своей бренности и тем более склонной к гедонизму и наслаждению жизнью»20, иными словами, оно представляло собой откровенный аналог карнавально-гротескного поведения.


      Пример карнавализации дает учрежденная Петром «коллегия кардиналов», собранная из отъявленных пьяниц, «устав» которой обязывал ее членов ежедневно напиваться (впрочем, элемент карнавализации в данном случае мог соединяться с воспитательной задачей: президент тайного союза герцога Голштинского Г. Бассоевич полагал, что подобным парадоксальным образом — доведения осмеяния до абсурда — Петр пытался ослабить влечение к алкоголю и вообще к тому, к чему наблюдалась нежелательное пристрастие 21). По образцу британского клуба безбожников царь создает «Великобританский славный монастырь» (члены — в основном иностранцы), в «уставе» о наказаниях которого значились устроение обеда по «Бахусову закону», а для нижних чинов — шутовская порка: «Разболокши из платья, в одной сорочке повалить его брюхом на стул и, кому прикажет президент, ударять ево рукою по гузну».22

--------------------------
18 Панченко А.М. Указ. соч. — С. 161.
19 Синдаловский Н.А. Мифология Петербурга. - СПб.. 2000. С. 281.
20 Панченко А.М. Указ. соч. - С. 167.
21 Русский быт по воспоминаниям современников... — С. 104.
22 Цит. по: Панченко А.М. Указ. соч. - С. 169-170.

93

      Вполне совпадал с карнавальными интенциями интерес Петра к различным физическим уродствам и отклонениям (известно, что он собирался развести «породу» людей-карликов). В ноябре 1710 г. им был устроен бал карликов (разумеется, шутовской) по случаю женитьбы своего любимого карла Якима Волкова на карлице Прасковье Федоровне. Из похорон того же Якима (1724 г.) Петр также сумел устроить «потешное зрелище».23


      Приведенные примеры (их можно представить и гораздо больше) «перевернутого» или карнавализованного поведения монарха, тем не менее, лишь внешним образом связаны с карнавализацией. Эта внешняя сторона обеспечивается сходством с организацией скоморошеского зрелища. Скоморох организовывает «шоу» по принципу «перевернутости» в отношении норм повседневной жизни, аналогично и Петр выстраивает мир антиповедения в качестве антитезы (перевернутости) традиционности, в частности, православной концепции смеха. Однако в данном случае мера вносимого хаоса принадлежит самому инициатору хаотизации (в отличие от возможностей скомороха) — монарху. В его власти оказывается возможность расширения масштабов перевернутости до тех пределов, достижение которых превращает нарушение культурной нормы в новую норму, а значит, приводит к изменению самой культуры. Этого и добивался Петр, противопоставляя нормы прежней культуры в качестве анти-норм в отношении к новой. Если монарх и «играл», то играл «всерьез», разрушая основания традиционной жизни и заменяя их на модернизированные. Таким образом, петровская «карнавальность» под маской шутовских превращений скрывала актуальное разрушение и революционность, оказываясь «псевдокарнавальностью» (так, пьянство и разгул в дворянской среде стали наблюдаться не только во время собраний «Всешутейшего собора» и прочих увеселительных мероприятий, но действительно внедрились в повседневный опыт, став его «нормой»).
--------------------
23 Белозерова Д.И. Карлики в России XVII — начала XVIII в./ Развлекательная культура России XVIII — XIX вв.: Сб. ст./ Под ред. Дукова Е.В. - СПб., 2000. - С. 147-149.

94

      Известна неприязнь Петра ко всему бесполезному в культурной жизни, к чему он относил представления различных штукмейстеров, заезжих фокусников и лицедеев, но шутов при своем дворе он сохранил (наиболее знамениты из них: Балакирев, португалец Лакоста, шуты Комар и Сверчок). Шутовство в петровское время также обретает новые функции. Существенно снижается потребность видеть в придворном шуте компенсаторную фигуру трикстера, дополняющего свободой на смех особость положения монарха, обязывающее к официальности и строгости. Напротив, шут стал дублером царя в его скоморошеской роли: Лакоста, к примеру, помогал Петру резать боярам полы кафтанов и стричь бороды.24 Сверх того, в задачу шутам вменялось спаивание присутствующих на пирах гостей (особенно иностранных) с расчетом на то, что человек в состоянии опьянения может высказать то. о чем следовало бы молчать. Обо всем услышанном, естественно, сообщалось императору.25 Таким образом, превратившись в часть государственного аппарата надзора и исполнения, шутовство вырождается в «псевдофеноменальность». Впрочем, и сделавшись второстепенными, традиционные шутовские функции увеселения, пустословия (балагурства) и острословия (за что тот же Балакирев неоднократно получал от Петра жестокие побои) продолжали сохраняться. По свидетельству датского посланника Юста Юля, во время обеда при царе почти постоянно находилось несколько шутов (причем их роли выполняли «разжалованные» в шутовской «чин» за какие-либо провинности князья и бояре, например, князь Шаховской, для которого Петр изобрел специальный «орден Иуды»). Шуты беспрестанно орали, дудели, свистели, ругались, дрались, пели и курили, бросали друг в друга блюдами с едой, находясь при этом за одним столом с монархом.26


        Помимо изменения концепции смеха петровская программа построения светской культуры предполагала укрепление и развитие сферы досуга, где ведущее место отводилось театрализованным зрелищам, что соответственно стимулировало театрализацию быта и поведения в целом. По мнению Лотмана, театр в XVIII столетии способствовал превращению не только сцены, но и внесценической реальности в область знаков.27 Исполнение актерской роли на

----------------------
24 Зарин АЕ. Царские развлечения и забавы за 300 лет. — М., 1913. —С. 61.
25 Записки Юста Юля, датского посланника при Петре Великом (1709-1711). - М.. 1899. - С. 94.
26 Там же. - С. 91-93.
27 Лотман Ю.М. Семиосфера. — С. 81.

95

сцене или внесение театрализованности в повседневное поведение есть акт пользования той самой «пустотой» означающего в знаке, появившейся в петровскую эпоху вместе с «цитатностью» поведенческих текстов. Возможность ролевых «колебаний», т.е. способность представляться не только тем, но и иным, может быть осуществлена лишь при наличии доли свободы, «пустотности» в пространстве означающего. Театральность — настоятельная необходимость культуры первых лет XVIII в.. выступающая фактором произвольного наделения смыслом, т.е. присвоения и осуществления семантической свободы. Характерный пример тех лет — требование грации в портрете, т.е. игры оттенков между сходством и несходством 28, что, по сути, может рассматриваться в форме демонстрации права на свободу пользования знаковым содержанием со стороны изображаемой живописцем персоны.


      В театральном жанре Петр усматривал, прежде всего, просветительно-воспитательную направленность. Сподвижник монарха Ф. Прокопович в трактате «De arte poetica» определял назначение комедии в том. что она «изображает в действии, равно как и в речах действующих лиц, общественную и частную деятельность простого люда для наставления в жизни и в особенности для обличения дурных нравов людей».29


        Первая общедоступная «комедийная хоромина» была сооружена по приказу Петра в 1702 г. на Красной площади в Москве — святом для «традиционалистов» месте (несомненное кощунство). Ставились немецкие комедии, но с участием русских актеров и на русском языке. Некоторые из пьес имели по 8. 10, 12 частей и длились несколько дней. Во время действия незанятые актеры свободно выходили на сцену, переговаривались, устанавливали новые декорации. В антрактах, не согласуясь с содержанием, на сцене появлялись шуты и дураки, забавлявшие публику площадными остротами, плясками, ссорами и драками, что еще более увеличивало удовольствие зрительской аудитории.30 Сумбур в ходе спектакля усугублялся и «пестрым» артистическим языком, который в

-------------------------
28 Алленов М.Н. Указ. соч. - С. 47.
29 Цит. по: Елеонская А.С. Комическое в школьных пьесах конца XIII — началаХ1Х в./ Новые черты в русской литературе искусстве (XVII - нач. XVIII вв.): Сб. ст./ Под ред. Робинсона А.Н. - М., 1976. - С. 82.
30 Арапов П. Летопись русского театра. — СПб.. 1861. — С. 27-28.

96


начале столетия представлял собой смесь народной лексики, церковнославянизмов и площадных выражений. Особую трудность доставляли иностранные пьесы, требовавшие перевода любовной лирики. Порой из-под пера переводчиков Посольского приказа, более знакомых с простонародными фразеологизмами, нежели чем с языком европейского барокко, выходили нелепости типа: «Моя благоуханная козочка! Откройте свои червленныя картельныя губы на меня, вашего возлюбленного ишака, на мою породу!» (из перевода драмы Т. Корнеля «Принц Пикельгяринг, или Жоделет...»).31


      Весьма примечательным было отношение первых русских актеров начала XVIII в. к своей новой профессии: стихийно она отождествлялась с ролевым поведением святочных ряженых, получавшим на время праздничного периода право на различные кощунания, бесчинства и поругание культурных норм. Сценическое поведение традиционно рассматривалось как «перевернутое», причем если актерство осознавалось как постоянное занятие, то и «перевернутость» вполне естественно, творилась не только на сцене, но и переносилась в повседневный быт. В жалобе одного из докладов 1705 г. сообщалось: «Ученики комедиянты русские без указу ходят всегда со шпагами, и многие не в шпажных поясах, а в руках носят, и непрестанно по гостям в нощное время ходя, пьют. И в рядах у торговых людей товары емлют в долги, а денег не платят. <...>. А в посольском приказе тем комедиянтом вышепомянутых дел чинить заказывают, однакош они так приказ презирают и чинятся во всем непослушны...»32


      В числе театрализованных действ, призванных развить элементы Светскости, следует особо отметить учреждение балов, ассамблей и маскарадов. Вокруг бала постепенно сложилась целая церемониальная культура, оказавшая значительное влияние на бытовой этикет. Балы в России устраивались на протяжении почти двухсотлетнего периода (первая их апробация на Руси - еще при Лжедмитрии I в нач. XVII в.). Изначально нововведение едва ли подходило для отдыха или развлечения, скорее представляя род государственной службы (активное внедрение бальной культуры в России наблюда-

--------------------
31 Ковалевская Е.Г. Интимные диалоги в переводных светских драмах петровского времени / Новые черты в русской литературе... - С. 121.
32 Пекарский П. Наука и литература в России... Т. 1. - С. 425.

97

ется с 1707 г.). По мнению Ю.М. Лотмана. бал оказывался не местом пониженной ритуализации, а, напротив, резко повышал ее меру.33 Предполагаемая по замыслу как упорядоченное и организованное действо, первая бальная практика разрушила подобные ожидания, более способствуя хаотизации, нежели чем ее устранению. Непривычная одежда, соблюдение особого этикета, новые танцевальные движений, за правильностью исполнения которых следил сам Петр, — все это превращало бал в какую-то малопонятную в глазах его участников процедуру. Желаемому уровню свободы и веселья соответствия не находилось. В данном отношении первые балы оказались не только мерой «контркультуры» по поводу установок традиционализма (присутствие замужних женщин на публике, выбор ими партнера для беседы или танца), но и попали в положение «перевернутости» к культуре новой. Скованность поведения, неуклюжесть танцоров — все это противоречило предписанной бальной норме. Поведение участников действа невольно уподоблялось скоморошескому поведению и потому выглядело нелепым и комичным с точки зрения тех, для кого этикет и эстетика бала являлись освоенной формой. Если вместо ожидаемого веселья и раскрепощенности наблюдается напряженность и механистичность, то имеет место тот же фактор «перевернутости», пусть и выраженный неявно. Данный тип «перевернутости» и характерен для русского бала первых лет его существования.


        Бал петровской эпохи, пожалуй, наиболее адекватно отразил установку модернизированной культуры в отношении смеха и развлечений — веселье под надзором власти или беспорядок под контролем порядка. Разумеется, аналогия концепта бала с конструкцией скоморошеской «перевернутости» может быть проведена лишь условно, во-первых, в силу того, что роль «потешника» разыгрывалась участниками бала совершенно непроизвольно или даже против воли («В петровское время. — пишет Е.В. Дуков, — бал — откровенное мучение для большинства участников»34). Во-вторых, если бал являлся топосом повышенной ритуализации, то его участники должны были творить «сверхнорму», эталон поведения, в сравнении с которым прочее поведение оказывалось бы нормой сниженной. Недостаточную нормативность новой культуры бал был призван уничтожать сверхупорядоченностью, — т.е. приемом, обратным в отношении принципа скоморошества (с поставленной задачей первые балы не справлялись).
--------------------

33Лотман Ю.М. Беседы... — С. 356.
34 Духов Е.В. Бал в культуре России... Указ соч. — С. 178.

98

      Аналогичным источником производства нормативности по замыслу Петра предстояло стать ассамблеям, учрежденным указом 1718 г. В отличие от балов, во время ассамблей акцент делался на беседе, интеллектуальном споре, обсуждении проблем. Норма, утверждаемая ассамблеей — равенство в общении (что также характерно для бала), т.е. того трансформированного принципа «мерности», к которому обращался еще Симеон Полоцкий, раскрывая сущность аристотелевской категории прекрасного.35 На ассамблеи допускались женщины,
устраивались танцы, застолье. Особенно важным считалось соблюдение этикетности и церемониала: парадные костюмы и платья, пышные парики и прически. На самом же деле атмосфера первых ассамблей мало располагала к утонченной и изысканной словесной игре: проходившие в грязных помещениях,
при плохом освещении они скорее представляли пародию на собственный оригинал «В небольших тускло освещенных комнатах скучивалось множество народа, в них была духота и давка, запах пива и кнастера смешивался с запахом свечей; жеманные поклоны наших новоиспеченных петиметров и виконтес составляли резкую противоположность с громким хохотом голландских шкиперов... Все это было грубо и резко...» — так описывает обстановку первых ассамблей К.И. Бабиков.36


        Регламентированность и подчиненность порядку, предписанная на балах и ассамблеях отчасти преодолевалась во время маскарадов, допускавших вольность и свободу поведения (монарший указ о маскарадах вышел в 1721 г. по случаю победы над Швецией). Маскарад, в отличие от прочих видов развлечений, брал на себя большую роль внесения в порядок «запланированного и предусмотренного хаоса»37, равно как демонстрировал и более откровенное «переворачивание». Менялись местами бедное и богатое, красивое и безобразное, мужское и женское.
--------------------------
35 Панченко А.М. Указ. соч. - С. 177.
36 Бабиков К.И. Продажные женщины: Картины публичного разврата. - М.. 1870. - С. 22-23.
37 Лотман Ю.М. Беседы... - С. 100.

99

    Собственно первым грандиозным маскарадом, устроенным Петром, можно считать указ 1700 г. (изданный как раз в период святок) о переодевании высших сословий в европейское платье: «носить мужескому полу верьхнее саксонское и французское, а камзолы и нижнее платье немецкое, и женскому полу - немецкое»38 (данным указом нарушался принятый в 1675 г. высочайший запрет для русских носить иноземное платье и стричься по-иностранному). Среди прочих узаконенных Петром светских развлечений маскарад выступил наиболее оппозиционным их видом по отношению к клерикальной идеологии. Любое «переряживание» и одевание «личин» по-прежнему для церкви оставалось несомненным «бесовством» и кощунством. В одном из церковных отзывов говорилось: «По тому же он <Петр Первый — Ю.С.>, льстец, чинил явной своей прелести мушкараты и комедии производил. Еще ж и демонский рожи человека, аки демоны, рядил и парики с такими же хвостами воинству своему пристроил <...>»39. Тем не менее, маскарад, как и бал, надолго укрепился в системе досуга русского дворянства, особенно в период романтизма с его пристрастием к таинственности.


      Светскость — «нейтральная» зона культуры, не связаннани с греховностью, ни с праведностью — была для России новым и чужеродным явлением. Поспешность проводимых реформ, в том числе и в сфере развлечений, порождала формы досуговой практики, не успевавших в ходе их функционирования наполняться адекватным содержанием. В итоге несоответствие прототипу сближала первый опыт их реализации с комизмом, игрой, но игрой «наоборот». «Играющие» — дворяне, втянутые в круговорот новой культуры, — были серьезны, смеялись же те, кому по статусу надлежало сохранять серьезность — представители официальной власти.


        Принадлежность к западной культуре, ставшая основным признаком принадлежности к дворянству, резко отрывала высшее сословие от прочих масс населения. Простой народ смотрел на господ как на «ряженых»; если во время маскарада дворянин мог облачиться в мужицкий костюм, то крестьяне на время святочных праздников стали рядиться в некое подобие немецкой одежды. С XVIII века в сфере развлечений происходит значительная дифференциация; дворянство ориентируется на западные, новомодные его формы, крестьянство же продолжало придерживаться традиционных обычаев.
------------------
38 Цит. по: Панченко А.М. Указ. соч. - С. 157.
39 Русский быт по воспоминаниям современников...С. 263.

100

      Параллельно становлению светской культуры получал развитие городской фольклор. По характеристике Н.А. Синдаловского, петербургский фольклор отличала «подчеркнутая демонстративная антиофициальность, своеобразное фрондерство, откровенная оппозиционность», «постоянное стремление разрушить, преступить общепринятые нормы и представления»40. Если учесть ту специфику фольклора, стороной которой является противодействие норме, то из приведенной цитаты можно вывести заключение, что в петровской культуре закладывались основы «сверхпорядка», спровоцировавшего реакцию повышенной антинормативности и разрушительности фольклора.


      Весьма примечательным является также факт причастности петербургского фольклора сфере мистики и ирреализма, таинственности — того, что пребывает по «ту сторону реальности» — гротескным миром всяческих привидений, оживших мертвецов, химер и фантазмов. Данная характерологическая особенность дешифруется как постулирование повышенного интереса к городу со стороны «темных» сил (которые, в отличие от комических или нейтральных персонажей народных верований, «не шутят»), что в свою очередь, означает признание его достойным серьезной борьбы оппонентом, т.е. объектом, прочно прикрепившимся к реальности. Таким образом, городской фольклор подсознательно стремился подтвердить существование Санкт-Петербурга в качестве свершившегося факта, решая при этом ту же задачу «похищения реальности», что и культурное заимствование. Ирреальное парадоксально закрепляло реальность.


      В сравнении со всем предшествующим XVIII столетию периодом русской культурной истории, представляющимся в форме «повседневности», петровская эпоха являет собой время театрализованной «карнавальности», наполненное гротескными образами и игровыми «псевдофеноменами». Русское смешивалось с иноземным, элементы традиционализма с новизной. «...Вы увидите в частной жизни русских времени Петра I страшную пестроту: борьбу старого с новым, остатки русских обычаев с примесью обыкновений голландских, французских и английских; непринужденность в общении вместе с мелочным этикетом; у одних азиатскую пышность, у других благодушную умерен-
-----------------------

40 Синдаловский Н.А. Указ. соч. - С. 25.
101

ность...» — отмечал А.О. Корнилович.41 «Смута», которую пытался истребить Петр, вводя новые порядки, лишь перекочевала из социально-политической жизни в культурную. Если трактовать «смуту» как кризис самоидентификации, то именно с петровской эпохи приобретает особую актуальность вопрос: кто мы, русские, — европейцы или азиаты?


      Усилия первого российского императора, направленные в отношении улучшения нравов, также во многом остались тщетными. Ряд исследователей свидетельствуют нравственность после Петра не улучшилась, уровень религиозности значительно понизился, разврат проник во все слои общества.42 В самом деле, решения каких воспитательных задач можно ожидать от карнавальной культуры? Как пишет М. Эшптейн, «скука — знак самой трезвости»43, следовательно, карнавал — «пьяное» сознание.
---------------------------
41 Корнилович АО. Нравы русских при Петре Великом. — СПб..
1901. - С. 69.
42 См: Вабиков К.И. Указ. соч. - С. 25; Гольцев В.А. Указ. соч. — С. 37; Ровинский Д. Русские народные картинки, СПб.. 1900. - Столб. 90; Щербатов М. О повреждении нравов в России. — Лондон, 1858. — С. 28-29.
43 Эпштейн М. Указ. соч. - С. 213.

102

 

 
 




Содержание | Авторам | Наши авторы | Публикации | Библиотека | Ссылки | Галерея | Контакты | Музыка | Форум

Ramblers.ru Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru Находится в каталоге Апорт

 ©Александр Бокшицкий, 2002-2006 
Дизайн сайта: Бокшицкий Владимир