|
Политес
С. Н. Зенкин
Испытание пределов культуры: учтивость и перевод
Зенкин С.Н. Французский романтизм и идея культуры
(аспекты проблемы).
М.: РГГУ, 2001, с. 58-62, 72-75.
Самокритика светской культуры
Придавая повышенное значение
проявлениям Иного, романтический культурный релятивизм противостоит
этноцентризму классической эпохи, когда Иное вытеснялось в область
не-культурного. Соответственно романтическая литература любит работать на
границах культуры — границах географических, разделяющих национальные
цивилизации, и метафизических, отделяющих реальное от нереального или
сверхъестественного; эти два вида границ могут переходить один в другой. Два
особых аспекта такого взаимопревращения пределов — литературная рефлексия об
учтивости и художественная мифология перевода.
Одной из важнейших основ
французской культуры ХУП-ХУШ веков являлся институт света. Самим
названием своим — le monde,
«свет», «мир», «люди»— светское общество мифически ориентировалось на
всеохватность, перенимая эстафету универсалистских
притязаний от великих средневековых институтов, именовавшихся
столь же емкими терминами: «католическая церковь» (по-гречески буквально
«всеобщее собрание») или «университет» (Universitas—
по-латыни «вселенная»); а уже в XIX веке оно породило
такого же рода синоним — le tout-Paris, «весь Париж»
1. Оно объединяло в себе разные начала
общественной жизни и разные дискурсы — идеологию и
игру, политику и эстетику, мораль и эротику. По мере
своего развития оно — независимо от личных верований тех или иных своих членов —
неизбежно вытесняло на пе-
----------------------
1 См.:
Мартен-Фюмсье А. Элегантная жизнь, или Как возник «весь Париж». 1815-1848. М.:
Изд-во им. Сабашниковых, 1998. Выражение «весь Париж» автор датирует
приблизительно 1820 годом (с. 30).
58
риферию социальной жизни метафизическое Иное, представлением
которого обычно занимаются религия и церковь; в известном роде
оно само замещало собой церковь (в частности, проповедовало своеобразный
кодекс благожелательности к ближнему — кодекс учтивости). Наконец, во Франции
оно претендовало на владение языком, завоевавшим в
классическую эпоху положение универсального языка Европы, языка цивилизации как
таковой; если в XVI веке, на заре светской культуры,
Жоаким дю Белле выступал лишь в «защиту и прославление
французского языка», доказывая, что этот язык не хуже языков древности,
то в конце классической эпохи Антуан де Ривароль прославился «Рассуждением о
всемирности французского языка» (1784. Курсив
наш), утверждая уже превосходство последнего над другими наречиями.
Вообще, у светской учтивости есть своя мистика, трансцендентность, несводимая к
прагматическим целям, таким как цивилизованный баланс интересов в обществе;
верность светским приличиям, задаваемой ими роли способна стать абсолютом,
гарантией достоинства человека как культурного существа. В XVIII веке, в
преромантическую эпоху, это родство норм приличия с мистико-инициатическим
опытом проявлялось в некоторых литературных произведениях, таких как повесть
Вивана Денона «Без завтрашнего дня» (1777)2.
Кризис классической культуры в начале XIX века ознаменовался,
помимо прочего, (само)критикой светского общества и того типа человека,
который в нем формируется. Уже в «классическую» эпоху
стала обсуждаться проблема неравноправного, несимметричного,
извращенно-корыстного применения изящных манер— проблема
лести. То было внутреннее противоречие доктрины светской учтивости, в
идеале направленной на взаимное удовольствие участников
светского общения. Романтическая эпоха дополнила эту моральную
критику критикой собственно культурной: светскость составляет
лишь частный, неабсолютный тип отношений между людьми, а в
других национальных традициях возможны и другие варианты.
-------------------------------
2 См.: Зенкин
С.Н. Денон, Бальзак, Кундера: от преромантизма до постмодернизма// Иностранная
литература. 1997. № 5. С. 174-181.
59
В
литературе важный шаг к осознанию этого сделала г-жа де
Сталь. Еще в ее трактате «О литературе, рассмотренной в связи с
общественными установлениями» (1800) имелась большая глава «О
вкусе, светскости нравов и их влиянии на литературу и политику».
Сама теснейшим образом связанная с образом жизни парижского
света (и позднее страдавшая, будучи изгнана из Парижа Наполеоном), Сталь
придает светским манерам, светской учтивости огромное нравственное значение;
светскость нравов, пишет она,
...помогает
нам ощутить приязнь к людям, по отношению к которым мы
не несем никаких обязательств, облегчает нам понимание чужих взглядов и
сохраняет за каждым человеком то место в свете, какое он заслуживает. Светская
учтивость — средство оценить каждого человека по заслугам и одарить его
уважением — целью трудов всей жизни 4.
Однако,
признает писательница, реальный парижский свет XVIII
века далеко отошел от этого морального идеала:
Правила учтивости и требования вкуса усложнялись с
каждым днем; нравы все больше удалялись от природы;
светские приличия разъединяли, вместо того чтобы примирять...
5.
Двойственная оценка французского светского общества выразилась в фигуре одного
из персонажей романа Сталь «Коринна, или Италия» —
французского графа д'Эрфейля, причудливо сочетающего в себе карикатурное
легкомыслие с серьезным нравственным достоинством. Нечуткий к чужим
переживаниям, он в беседе «не проявлял ни глубины мысли, ни богатства
воображения, и главным ее [беседы] содержанием были
события и связи большого света»6; его мало
трогают красоты итальянского искусства, и, впервые увидев
купол римского собора святого Петра, он равнодушно сравнивает
его с Домом инвалидов в Париже. Однако этот легкомысленный эгоист,
сводящий и чужую культуру, и чужую душевную жизнь к стереотипам светской
болтовни, выказывает верность воинскому и
нравственному долгу; спасая от пожара жителей совершенно чужого
ему итальянского города, он «беспечно рисковал своей жизнью с
обычными для него мужеством и веселостью»7; не вникая глубоко
в чужие чувства, он способен самоотверженно помогать
людям, и героиня романа, спасенная им в отчаянную минуту, вынуждена сравнивать
его со своим возлюбленным, едва не ставшим причиной ее
гибели: «...итак,
------------------------
4 Сталь Ж. де. О литературе, рассмотренной в связи с
общественными установлениями. М.: Искусство, 1989. С. 280.
5 Там же. С. 270.
6 Сталь Ж. де. Коринна, или Италия. М.: Наука, 1969.
С. 13.
7 Там же. С. 16.
60
ветреный человек позаботился о ней, меж тем как
человек с чувствительной душой истерзал ей сердце»8.
Парадоксы характера графа д'Эрфейля, отражающие собой
противоречивость французской светской культуры как
специфически национальной, а уже не всеобщей культуры,
позволяют ему играть роль посредника между культурами
Англии и Италии, к которым принадлежат двое других
главных героев: не понимая толком ни ту, ни другую, он все
же обеспечивает цивилизованный контакт между ними, старается
сглаживать возникающие между ними конфликты. Фактически он
переносит на межнациональные и межкультурные отношения методы и
стереотипы светской учтивости.
Как
известно, во французском языке данная категория — наиболее общее выражение
идеологии светского общества — обозначается рядом не вполне синонимичных
терминов; особенно интересна среди них лексическая
пара civilité/politesse.
Сivilité (слово,
происходящее от корня со значением «гражданство», «общество») означает скорее
внешнюю, морально-поведенческую сторону дела — вежливость, благожелательность и
предупредительность к окружающим; а
politesse (от глагола роlir
— «шлифовать», «делать гладким, лощеным») выражает
внутреннюю, чисто эстетическую компоненту — изящество и благородство манер,
высшее сословно-классовое отличие:
Имеется в виду, что человек из народа может быть
вежливым [сivil], но только
светский человек может быть учтивым [роli]
9.
Такая
заведомо не-всеобщая трактовка учтивости, открыто предполагающая социальную
исключительность господствующего класса, в принципе не связана с моральными
обязательствами перед ближним и способна даже
противоречить им; это происходит, например, в такой перверсивной форме
учтивости, как дендизм — модель поведения, чрезвычайно значимая в XIX веке. По
словам одного из французских апологетов дендизма Жюля Барбе д'0ревильи,
Учтивость [politesse]
— самая лучшая длинная палка, отделяющая тебя от
глупцов. Этой палкой даже не обязательно бить. Быть учтивым с
глупцом — значит изолироваться от него. Замечательная политика
10.
-------------------------------
8 Там же. С. 331.
9 Dictionnaire de la politesse
et du savoir-vivre. Paris: Seuil, 1995. Р. 715 (Ален Монтандон,
статья «Учтивость»).
10 Цит.по: ibid.
Р.711.
61
Выявление
«боевых», разделительно-ограничительных потенций
учтивости — которые, конечно, присутствовали в ней всегда, но
лишь в XIX веке сделались предметом рефлексии и даже театрализации в
поведении денди, — сопровождалось и другим, коррелятивным процессом: писатели
романтической эпохи стали искать в чужих культурных традициях альтернативу
французскому «политесу», пытаясь осмыслить свою
собственную культуру как одну из цивилизаций Европы. При этом выявился ряд
проблем и противоречий, свойственных понятию
учтивости: с одной стороны, учтивость представляет собой факт культурный по
преимуществу, сугубо условный и, вообще говоря,
лишенный всякой трансцендентности (например, опоры на
религию), а с другой стороны, она переживается практикующими ее людьми как
«естественное», самоочевидное поведение, доставляющее
чувство морального комфорта в повседневных отношениях. Эти два аспекта учтивости
вступают в противоречие при поездке романтического писателя за границу:
путешественник, с одной стороны, ностальгически тоскует о легкости и удобстве
«хороших манер», принятых у него на родине, а с другой стороны, пытается
разглядеть возможность какой-то иной, «не-учтивой» учтивости,
в которой проявлялась бы культурная инаковость посещаемой им
страны.
[...]
Учтивость и потусторонний мир
Плохо поддаваясь
релятивизации в сфере отношений с реально-географическим Иным. (чужим народом),
учтивость вступает в этот процесс на другом,
метафизическом уровне инаковости — в сюжетах, где она применяется к
потусторонним существам.
Возможность быть учтивым с потусторонним миром сама по себе
представляет собой парадокс. Ален, неоднократно писавший об учтивости в
своих «Суждениях», определял ее как «уважение к ближнему, признание ближнего без
специального исследования, с первого взгляда». Между
тем дьявол или призраки никак не могут быть признаны
«ближними» — напротив, они радикально Иные; к тому же
их инаковость воспринимается на фоне ранее приобретенных
знаний, заменяющих «специальное исследование», — в самом
72
деле, поведение по отношению к потусторонним существам
всегда опосредовано разного рода религиозно-магическими традициями. По
замечанию Харальда Вайнриха, учтивость есть форма социального
общения на средней дистанции (в промежутке между «удаленными»
гражданско-правовыми и «близкими» семейно-интимными отношениями, где ее
заменяют другие нормы), а стало быть, она неприменима при контактах, где
дистанция между участниками достигает метафизического
максимума. В таких обстоятельствах учтивость может фигурировать лишь как
результат ломки и конфликтного столкновения религиозных и светских моделей
поведения, что именно и происходило в эпоху
романтизма.
Литература классической традиции
постоянно демонстрировала несовместимость
сверхъестественного и учтивости. Например, в
многочисленных рассказах о путешествиях в иной мир (у Данте,
Свифта или Сирано де Бержерака, чья книга «Государства и империи луны»
называется также «Иной мир», опубл. 1657) путешественник, проникший
в царство теней и/или баснословных туземцев, настолько поглощен
переживанием и изложением необычайных вещей, которые он там
обнаружил, что еще обращает некоторое внимание на странные
обычаи местных жителей в общении между собой, но его собственные
отношения с ними слишком исключительны, чтобы их можно
было ввести в какую-либо систему хороших манер. В обратном случае вторжения
сверхъестественных сил в земную жизнь учтивые манеры опять-таки оказываются
неуместными. Так, в популярно-светском сочинении аббата Монфокона де Виллара
«Граф де Габалис» (1670) сведения о сношениях людей со
стихийными духами излагаются в форме диалога между французом-рассказчиком и
приезжим немецким каббалистом. Эти двое учтиво беседуют между собой, хотя
вежливые манеры и сочетаются с колкой иронией
недоверчивого рассказчика. Однако сфера учтивости здесь
ограничена рамочной ситуацией беседы — о хороших манерах при
общении с сильфом или ундиной речи быть не может, это существа
скорее природные, чем культурные, и не подлежат ведению такого
культурного по преимуществу института, как учтивость. Иными
словами, светскую деликатность можно выказывать по отношению
к каббалистическому дискурсу, но не по отношению к духам, о которых он
толкует.
73
Итак, в классическую эпоху учтивость и
потусторонний мир взаимодополнительны — это два разных
уровня человеческого опыта, что-то вроде формы и содержания; светский этикет,
организованный как конвенциональный знаковый код, допускает существование лишь
конвенционального же потустороннего мира, без настоящей сакральной силы, а
реальное общение со сверхъестественными существами — дело слишком серьезное и
опасное (из-за прямой угрозы гибели тела и души и из-за возможных социальных
репрессий против тех, кто связан с нечистой силой), чтобы можно было заботиться
о его утонченности.
Такое
разделение начинает нарушаться уже в преромантизме: появляются писатели,
извлекающие особый эстетический эффект из столкновения
учтивости и сверхъестественных персонажей. Во многих традиционных жанрах
(сказках, мистериях, ехеmpla и т. д.) дьявол принимал
человеческий облик, чтобы ввести человека в искушение; но лишь к концу XVIII
века подобное превращение стало восприниматься как эпистемологический скандал,
как нечто неправдоподобное и фантастическое. И вот, чтобы заполнить зияние,
трещину между повседневной реальностью и опытом сверхъестественного,
авторы фантастических повестей начали использовать учтивость.
Уже предшественник романтизма Жак Казот (прямой последователь
аббата де Виллара— популяризатора каббалистических знаний),
рассказывает в своем «Влюбленном дьяволе» (1772) историю любви молодого
человека и дьявола в женском облике, причем последний не только соблазняет героя
повести своими телесными прелестями, но и ведет себя с
почтительной вежливостью, требуя также и к себе учтивого отношения; в этом один
из источников его очарования:
- И
вы отправите меня столь неучтиво в такой поздний час? Вот уж никак не
ожидала такого обращения от испанского дворянина
40.
Правда, такое
учтивое общение продолжается недолго, уступая место, с
одной стороны, излияниям чувств, подобающих любовному
роману, а с другой стороны, колдовским формулам, где отношения
героев сводятся к отношениям вассального подчинения:
«Дух, принявший телесную оболочку ради меня, меня
одного, я принимаю твое служение и обещаю тебе свое покровительство»41.
----------------------------
40 Infernaliana: Французская
готическая проза ХУ111-Х1Х веков. М.: Ладомир, 1999.
С.35. Курсивом (нашим) выделяются специфические термины, отсылающие к кодексу
учтивости классической эпохи.
41 Там же. С. 39.
74
Для писателя XVIII века учтивость в отношениях с потусторонним миром остается в
зачаточном и неустойчивом состоянии: человек все еще слишком привычен к
реальности сверхъестественных существ и, не задерживаясь на их признании, сразу
же начинает их использовать, вступая с ними в практические, эротические,
этические сношения 42.
Проблематичным и двусмысленным оказывается тело
сверхъестественного существа: оно побуждает к учтивости, поскольку выглядит как
тело человека, а не животного или инфернального
чудовища, но оно и препятствует ей, поскольку это тело ненастоящее, заемное,
похожее на одежду с чужого плеча (как костюм черта в
«Братьях Карамазовых»). Эта проблема псевдочеловеческого тела
сказывается и в произведениях романтизма; ниже будут рассмотрены три
таких текста, описывающих одну и ту же образцовую ситуацию учтивого поведения —
прием гостя. Во многих древних традициях гость рассматривается как потенциально
сверхъестественное существо, как бог или демон в
человеческом облике; иными словами, изначально любое гостеприимство имеет дело с
иным миром, и романтическая литература лишь заново
эксплицировала это обстоятельство.
--------------------------------
42 Эта тенденция действует и в первой сцене «Фауста»
Гёте (1806), где дьявол при первом своем появлении в
человеческом облике лишь бегло демонстрирует Фаусту свою услужливую вежливость:
«Что вам угодно? Честь / Представиться имею [...] /
Отвешу вам почтительный поклон» {Гёте И.-В. Собр соч. и 10-ти томах. Т. 2.
М.: Худож. лит., 1976. С. 49-50). И даже и конце XIX века, в «Братьях
Карамазовых» Достоевского, в навеянной «Фаустом» главе «Черт» (11, IX) дьявол
хоть и описан в облике «шиковатого джентльмена»,
«приживальщика хорошего тона», но этот его
сомнительный лоск с самого начала оценивается как ложное обличие, а
сам дьявол — как существо, недостойное учтивого обращения. Именно это и
высказывает грубо Иван Карамазов, который «тыкает» дьяволу не интимно, а по-барски
— как «дураку», то есть социально низшему:
« — Мне нравится, что мы с тобой прямо стали на ты, — начал было гость.
— Дурак, —
засмеялся Иван, — что ж я вы, что ли, стану тебе говорить».
(Достоевский Ф.М. Собр. соч. в 15-ти томах. Т. 10.Л.: Наука, 1991.С. 142).
75
|
|
