Партизан

 


Елена Грачева

Алексей Востриков


Вагнер, Finkein, Фигнер и другие

(Опыт комментария к легенде о герое-партизане)


РОССИЯ / RUSSIA. Вып. 3 (11): Культурные практики в идеологической перспективе.

Россия, XVIII - начало XX века. М.: ОГИ, 1999, с. 103-127

 


        ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА 1812 года была одним из переломных моментов в русской истории, серьезным потрясением для русского общества, которое столкнулось с рядом новых проблем и явлений, требующих осмысления. Одним из таких феноменов стала партизанская война, которая породила невероятное количество слухов, а затем и устойчивых легенд, традиционно связанных с тремя именами: Давыдов, Сеславин, Фигнер. Формированию легенды о герое-партизане Фигнере в сознании его современников и потомков и посвящена данная статья.

 

 

А. С. Фигнер              


 

         В известных биографиях Фигнера (см. И.П.Б. 1857; И.О. 1887; Жерве 1912;
Окулич-Казарин 1, Радожицкий 1835; Фигнер 1884; Фигнер 1911 2; РБС; Володин 1971) излагаются следующие сведения.
------------------------------

1 Рукопись, опубликованная Н. Окуличем-Казариным (Окулич-Казарин), была достаточно известна и считалась авторитетной; так, копии с нее хранятся в архиве Шильдера (Шильдер) и в папке с материалами о Фигнере в архиве «Русской Старины» (РО ИРЛИ. Ф. 265. Оп. 2, № 2931)(рукопись была опубликована в «Русском Архиве»). Во всех библиографиях рукопись аннотируется как «записанная со слов жены Фигнера, Ольги Михайловны Фигнер». Это верно лишь отчасти. Вся первая часть этого текста, посвященная биографии Фигнера до начала Отечественной войны, заимствована, с небольшими изменениями, из воспоминаний И. Радожицкого, опубликованных в 1835 г. (Радожицкий 1835: I). В дальнейшем тексте биографии использован ряд документов: копия рескрипта о взятии крепости Рущук, копия донесения Кутузова Александру I с характеристикой Фигнера, копия указа Александра I Правительствующему Сенату о помиловании тестя Фигнера Бибикова, кроме того, в тексте есть ссылки на воспоминания шурина Фигнера Лариона Бибикова, бывшего у Фигнера в отряде. По свидетельству публикатора, владелицей рукописи была «псковская помещица кн. Шаховская» — возможно, речь идет об Анне Федоровне Шаховской,вдове Петра Ивановича Шаховского, бывшего с 1812 по 1816 гг. псковским гражданским губернатором и по долгу службы хорошо знакомого и с семьей Фигнера, и с семейством Бибиковых. Рукопись может быть датирована не раньше 1835 г. (года публикации воспоминаний Радожицкого) и не позже 1856 г. (года смерти Ольги Михайловны Фигнер). Сам П. И. Шаховской скончался в 1827 г. Возможно, рукопись написана кем-то из членов его семьи, причем прежде чем записать воспоминания Ольги Михайловны, автор основательно проработал доступные ему источники.
2 Рукопись, опубликованная Н.Жерве в «Военном мире» в 1911 г. из архива Н. Н. Фигнера, известного оперного певца, приписывается публикатором В. Фигнеру, племяннику А. С. Фигнера. Подпись «В. Фигнер» дана публикатором — в рукописи, хранящейся в РО ИРЛИ (ф. Р1, оп. 31, ед. хр. № 193) подпись отсутствует. В тексте автор рукописи упоминает о своем отце — младшем брате А. С. Фигнера Владимире. Но у В. С. Фигнера был только один сын — Аполлон Владимирович Фигнер, которому принадлежат «Воспоминания о Ермолове» (Фигнер 1881) и воспоминания об А. С. Фигнере (Фигнер 1884). Текстуальные совпадения, особенно в той части, где речь идет о Ермолове, во всех трех текстах, также позволяют утверждать, что рукопись, опубликованная Н. Жервэ, написана А. В. Фигнером и представляет собой раннюю редакцию (рукопись датирована 1873 г.) воспоминаний, опубликованных самим А. В. Фигнером в 1884 г. Направления переработки рукописи достаточно очевидны: А. В. Фигнер убирает обширные «отступления» о Ермолове, так как к этому времени он уже опубликовал свои «Воспоминания о Ермолове»; кроме того, при перечислении своих родственных связей А. В. Фигнер всячески открещивается от родства с «государственными преступниками». Отметим, что под именем «В. В. Фигнер» воспоминания, опубликованные в «Военном мире», вошли во все библиографии, включая Зайончковского. В нашей статье ссылки на эти воспоминания мы даем с учетом уточненного авторства. Пользуемся случаем выразить живейшую благодарность Е. Обатниной за помощь в отыскании рукописи.

 

      Александр Самойлович Фигнер, потомок старого немецкого рода, переселившегося в Россию при Петре I, родился в 1787 г. Отец его, Самуил Самуилович, дослужился до штаб-офицерского чина, был директором казенного хрустального завода, а затем с 1809 г. до самой смерти 8.07.1811 г. был вице-губернатором Псковской губернии. А. С. Фигнер, окончив курс во 2-м Кадетском корпусе, в 1805 г. был выпущен подпоручиком в артиллерийский полк и в том же году отправился с экспедицией ген.-лейт. М. М. Бороздина на остров Корфу. Согласно послужному списку (Шильдер, л. 365-365 об.), с 10.10.1805 по 6.01.1806 он был откомандирован в Милан (цель командировки Фигнера в Италию неизвестна) и, имея несомненные лингвистические способности, в совершенстве освоил итальянский язык. В 1808 г. переведен в Молдавскую армию; с началом турецкого похода в 1810 г. Фигнер, уже в чине поручика, принял участие во взятии Туртукая и Рущука, при последнем деле он отличился, измерив глубину рва вокруг крепости, за что получил орден Св. Георгия 4-ой степени, снятый главнокомандующим гр. Каменским с груди погибшего при штурме Рущука генерала Сиверса. В краткий промежуток 1811-1812 гг. Фигнер повидал родителей, женился (на дочери псковского вице-губернатора М. Бибикова Ольге Михайловне) — и с началом Отечественной войны вернулся к военной службе. Участие в деле при реке Страгани принесло ему чин капитана. В день оставления Москвы, будучи лично представлен Кутузову Ермоловым, он получил разрешение проникнуть в Москву (см. ниже), а затем сформировать партию и действовать в тылу французов. Ряд дерзких и удачных самостоятельных операций и участие в известном деле при селе Ляхове принесли ему славу, он был отправлен с донесением об этой победе к императору, от которого он получил чин подполковника с переводом в гвардейскую артиллерию, 7.000 рублей и, по личной просьбе, освобождение от суда его тестя, Бибикова. Вернувшись из Петербурга в главную квартиру, находившуюся уже в Вильне, Фигнер предложил главнокомандующему проникнуть в осажденный Данциг и получил разрешение Кутузова. Под именем итальянского купца Фигнеру удалось попасть в город, он попытался взбунтовать население, попал под арест, преодолел подозрение коменданта генерала Раппа и вернулся к осаждающим со сведениями о состоянии крепости и донесениями, посланными Раппом к Наполеону. Затем Фигнер сформировал «Легдон мести» из числа итальянских и испанских дезертиров, укрепленных русскими гусарами и казаками, и провел несколько партизанских операций. Последним «делом» Фигнера стала операция по захвату Касселя, но он совершил тактический просчет, оказался со своим отрядом на пути движения основных сил французской армии, был прижат к Эльбе и, отказавшись сдаться, погиб при попытке переправиться через реку 1 сентября 1813 г.
104

 

        В русской истории его имя традиционно сопровождается эпитетом «герой-партизан». В чем заключался героизм Фигнера, мы рассмотрим ниже, но начнем мы с понятия «партизан», которое в описываемую эпоху имело несколько другое значение, нежели сейчас.

 

         Известные уже в истории европейских войн самостоятельные действия отдельных частей регулярной армии против коммуникаций противника и отчасти в тылу неприятельской армии ни в одной из кампаний до Отечественной войны не имели решающего значения, не могли равняться с крупными войсковыми операциями (подобно операции Орлова-Денисова, Давыдова, Фигнера и Сеславина под Вязьмой при селе Ляхове) и — что важнее — к этим действиям не привлекалось гражданское население. Само появление большого числа таких отрядов и необычайная успешность их деятельности породили невероятное количество легенд и слухов, своего рода даже «моду». Как писал неизвестный участник событий и автор «Писем о двенадцатом годе», «в течение 1813-го года в главной квартире дух тунеядства уступил место духу любоначалия: все желали, все искали быть партизанами <...>» (Письма, л. 44), — в этом высказывании характерен акцент на том, что партизанская война — блестящий способ сделать карьеру и прославиться, стать «лично известным».
 

       Отношение к летучим отрядам в регулярной армии было двойственным. Показателен эпизод, приведенный в воспоминаниях В. И. Левенштерна: «Однажды за обедом у Креза-Демидова <действие происходит в Тарутинском лагере — Е. Г., А. В.> князь Сергей Голицын сказал, что он не понимает, как могут люди столь известные, как князь Кудашев, Давыдов, Сеславин, Орлов-Денисов, Чернышев и иные, унижаться до деятельности партизанов, т. е. разбойников» (Левенштерн 1901: 105-1, 127-128)3. Но не менее весомым было представление о том, что партии принадлежат к регулярной армии и должны соблюдать все условия ведения войны «по правилам» — на этом настаивал Давыдов в своих записках, характерна в этом смысле и фраза П. X. Граббе, сказанная по поводу Фигнера: «Это был скорее разбойничий атаман, чем партизан благоустроенной армии» (Граббе 1873:97-98). Но что бы ни говорил Давыдов, а и в его записках встречаются фразы вроде следующей: «<...> звание партизана не освобождает от чинопослушания, но с сим вместе и позволяет некоторого рода хитрости <...>» (Давыдов 1985: 95)
 

          Репутации партий как «неправильного войска» способствовало и то, что почти с самого начала особая роль в составе летучих отрядов отводилась казакам, т. е. иррегулярному войску, причем мотивировки для этого были достаточно характерны: так, Давыдов, объясняя эпизодичность партизанских действий в кампании 1807 года, говорит о
 

         «собственном нашем неумении извлечь всю пользу, которую представляли нам огромные полчища, прибывшие в армию с берегов Дона, Кубани и Урала. <...> Вся служба их ограничивалась содержанием передовой стражи и действием на одной черте с линейными войсками, — действием, совершенно разнородным с их склонностями, оковывающим и подвижность, и сноровку, и хитрость — сии главные качества сего воинственного народа, коего методические уставы не заключили еще в графы европейского образования» (Давыдов 1985: 17-18).4
-------------------------------

3 Ср.: «Фигнер и Сеславин, приезжая в главную квартиру, останавливались у Ермолова, который, шутя, не раз говорил: „Вы, право, обращаете мою квартиру в вертеп разбойников"» (Давыдов 1985: 102 ); ср. также Фигнер 1911: 77; Фигнер 1881: 148, в последнем источнике это подается не как мнение Ермолова, Ермолов говорит: «<...> мне часто приходилось слышать, что штаб мой иногда бывает похож на вертеп разбойников».

4 Ср. также в уже упомянутых «Письмах о двенадцатом годе»: «Донские полчищи, бесполезные в линейной службе, совершенны в набегах и наблюдениях» (Письма, л. 43).

105

        Так же думал и Кутузов — в рапорте Александру I он пишет, что «с прибытием же Донских полков намерен я составить 10 таковых отрядов» (Кутузов: IV-1,420). Именно казаки стали символом жестокости для французских солдат, и их действия вызывали бесконечные нарекания со стороны неприятельской армии в «неправильном» ведении войны, в «азиатчине» (ср. Кабакова 1999).
 

        Еще большие обвинения в «неправильной» войне приводились в связи с участием в военных действиях мирного населения и уничтожением продовольствия (речь идет даже не столько о нападении на обозы и уничтожении фуража, сколько о том, что крестьяне поджигают поля с хлебом, мельницы и прочее). По словам Кутузова, Лористон, прибывший в ставку Кутузова с предложением мира,

 

«более всего распространялся об образе варварской войны, которую мы с ними ведем, сие относительно не к армии, а к жителям нашим, которые нападают на французов поодиночке или в малом числе ходящих, поджигают сами дома свои и хлеб, с полей собранный, с предложением неслыханные такие поступки унять. Я уверял его, что ежели бы я и желал переменять образ мыслей сей в народе, то не мог бы успеть, для того что они войну сию почитают равно как бы нашествие татар, и я не в состоянии переменить их воспитание <...>» (Материалы ВУА 1911: 108).
 

         С одной стороны, Кутузов всячески, отклонял упреки в «неправильной» войне, высказанные по отношению к регулярной армии (в частности, в ответе на записку начальника Главного штаба французских войск Бертье:
 

«Повторю здесь истину, значение и силу которой вы, князь, несомненно, оцените: трудно остановить народ, ожесточенный всем тем, что он видел, народ, который в продолжение двухсот лет не видел войны на своей земле, народ, готовый жертвовать собою для родины и которой не делает различий между тем, что принято и что не принято в войнах обыкновенных. Что же касается армий, мне вверенных, то я надеюсь, князь, что все признают в их образе действий правила, характеризующие храбрый, честный и великодушный народ» (Кутузов: 1У-2, 39).
 

     С другой стороны, Кутузов всячески поощрял вооружение крестьян, призывал использовать их в летучих отрядах (Материалы ВУА 1911: 11). Причем идеи вовлечения крестьян в военные действия появляются с первых же дней войны — в их правомерности не сомневаются столь разные по убеждениям люди, как С. Глинка и Барклай-де-Толли.5
 

          О феномене «патриотического подъема» 1812 года, идеологии «народной» войны, апокалиптическом тоне восприятия событий, заданном уже манифестом, написанным А. С. Шишковым, существует огромная литература. Для нашей темы важным является то, что вооруженные крестьяне привнесли в военную кампанию те способы ведения войны, которые считались недопустимыми: массовые убийства пленных, совершавшиеся с особой
--------------------------
5 Об идее «лесного вооружения» см. Глинка 1836: 33; обращение к смоленскому гражданскому губернатору с призывом вооружить обывателей и нападать на «уединенные» отряды французов см. в Барклай-де-Толли 1903: 50-51.
106


жестокостью, тактику засады и западни, убийства «из-за угла». Приводя несколько рассказов о расправе крестьян с захваченными ими французами, И. Радожицкий пишет: «Слыша такие рассказы, нельзя было не содрогаться ожесточению русского народа против своих разорителей: возбужденный фанатизм выходил из пределов человечества. Так в народной войне исчезают всякие правила <...>» (Радожицкий 1835: I, 243). Постоянно возникавшие (как в сознании русского общества, так и в восприятии французов) аналогии с испанскими гверильясами лишь подчеркивали «варварский» характер этих действий.
 

         Таким образом, летучие отряды как бы балансировали между тем, что они — регулярная армия, и тем, что они — составная часть народной войны, которая велась уже по совершенно другим законам. Эта двойственность достаточно заметна в деятельности отряда Давыдова, который, с одной стороны, гордился тем, что всегда сдавал всех своих пленных «под расписку» и вернул одному пленному отобранные его казаками письма возлюбленной, а с другой стороны, давал такого рода инструкции крестьянам:
 

«Примите их, — говорил я им, — дружелюбно, поднесите с поклонами <...> все, что у вас есть съестного, а особенно питейного, уложите спать пьяными, и, когда приметите, что они точно заснули, бросьтесь все на оружие их <...> и совершите то, что бог повелел совершать с врагами христовой церкви и вашей родины. Истребив их, закопайте тела в хлеву, в лесу или в каком-нибудь непроходимом месте» (Давыдов 1985: 56).
 

        Именно в такой ситуации мог реализоваться тот феномен, каким была дея-
тельность одного из самых легендарных партизан Отечественной войны —
Александра Самойловича Фигнера.
 

       Деятельность партий постоянно была окружена легендами, самым частым словом в которых было «чудеса». Дела, которые приписывались партии Фигнера, были не более заметными и важными, чем операции Давыдова, Сеславина и других, по количеству отбитого фуража и вооружения или числу истребленного противника. Тем не менее именно Фигнера молва достаточно быстро начинает выделять из числа других партизан — настолько быстро, что те, кто приписывают Фигнеру «чудеса», еще нетвердо знают его имя: С. Марин уже 2 октября пишет: «Между партизанами нашими более всех отличается артиллерии капитан Вагнер» (Марин 1897: 62), а лорд Вильсон, едва познакомившись с Фигнером, записывает в дневнике о том, что «captain Finkein <...> will render the State much service, or I am mistaken» (Wilson 1861: 192).6 Параллельно Вильсон пишет в письмах трем (!) своим корреспондентам о том, что «фельдмаршал отделил сегодня от своего лагеря около 5000 человек — 3000 в одном корпусе по Боровской дороге; остальные же отрядами из 500 и 600 человек в разные стороны; в числе последних находится храбрый капитан Фигнер, от талантов и деятельности которого можно ожидать важных услуг» (Дубровин 1882: 204, см. также 200, 203); заметим, что из всех тех, кому поручены партии, Вильсон называет только Фигнера. К. А. Бискупский говорит о «шуме о Фигнере», о том, что «о Фигнере закричали по всей армии» (Бискупский 1903: 294), а Н. Е. Митаревский сообщает, что «все вообще партизаны действовали отлично, но более всех занимал нас Фигнер. Этот партизан постоянно был предметом наших разговоров» (Митаревский 1871: 108).

-----------------
6 «Капитан Финкейн, если я не ошибаюсь, будет весьма полезен своему государству» (англ.).
107

         Столь мгновенная слава может быть объяснена несколькими причинами. Фигнер, безусловно, не только обладал даром производить впечатление при личном знакомстве 7, но и вполне сознательно стремился произвести впечатление, был склонен к позе, эффектному слову, жесту, что так «удобно» для создания слухов, молвы. Среди донесений других партизан, состоящих, как правило, из сухого перечня действий и ходатайств о награждениях, донесения Фигнера выделяются именно эффектностью и «литературностью»:
 

«Невзирая на чрезвычайную трудность путей, офицеры наблюдали в своих командах совершенный порядок, отчего в самые мрачные ночи в лесах, едва днем сквозящих, марши были быстры, а следствия оных неприятелю гибельны. Перенося равнодушно голод и стужу, презирая опасность среди многочисленного неприятеля, поселяли твердость и надежду в солдатах».
«Вчера я узнал, что вы беспокоитесь узнать о силах и движении неприятеля, чего ради вчера же был у французов один, а сегодня посещал их вооруженною рукою. После чего опять имел с ними переговоры. О всем случившемся посланный мною к вам господин ротмистр Алексеев лучше расскажет, ибо я боюсь расхвастаться»

 

— напомним, что это рапорты дежурному генералу (Фигнер 1942: 132, 133). А донесение Фигнера Кутузову о положении в Данциге заканчивается типичным риторическим восклицанием:
 

«Прости мне, вождь несравненный, подробности, кои отнимают у тебя драгоценнейшие минуты, столь полезные, столь необходимые для любезнейшего нашего отечества; отеческое твое расположение сделало дерзким преданнейшего слугу Вашей светлости, милостивого государя, всепокорнейшего А. Фигнера» (Кутузов: V, 79).
 

       В письме к М. Н. Загоскину Денис Давыдов приводит любопытную характеристику фигнеровской манеры говорить: «Русский же знал совершенно и говорил на нем весьма красноречиво, с некоторою, однако, напряженною витиеватостью» (Давыдов 1877: 698). Некоторая «напряженная витиеватость», склонность к запоминающемуся жесту была свойственна и манере поведения Фигнера: например, тот же Давыдов вспоминает, что «при Тарутине Фигнер не раз показывал ту точку в средине неприятельского лагеря, где он намеревался находиться в следующий день» (Давыдов 1985:102). Н. Неведомский так рассказывает о поведении Фигнера в последнем его сражении:
 

«В жару схватки видели, как Фигнер остановил свою лошадь перед трупом своего молодого родственника, и опуская саблю сказал: «Я его взял на свои руки. Что теперь скажу его матери?» Любимый им вахмистр Александрийского гусарского полка, падая от смертельной раны, вскричал: «Прощайте, Ваше Высокоблагородие!» Фигнер соскочил с лошади и поцаловал умирающего» (Неведомский 1838: 19).
 

         Трудно считать эти сведения абсолютно достоверными; в частности, в отряде Фигнера были два его родственника — брат Владимир и шурин Ларион Бибиков, но ни один из них в этой битве не погиб; однако важным представляется то, что эта риторика приписывается Фигнеру — и в «жару схватки». Рассказы о своих (и чужих) победах Фигнер также облекает в афористические и хлесткие формулы — так И. Радожицкий передает слова Фигнера о поведении корпуса Ожеро под Вязьмой: «Эти откормленные трусы сдались почти без выстрела при первом появлении казаков» (Радожицкий 1835:1, 265), — фраза, достаточно «удобная» для дальнейшей трансляции.
----------------------------------

7 Это заметно не только по уже приведенном примеру с лордом Вильсоном, но и по тому впечатлению, которое Фигнер произвел на Кутузова — редкие воспоминания о Фигнере или его биографии обходятся без цитаты из письма Кутузова к жене: «Письмо это получишь через Фигнера — здешний партизан. Погляди на него пристально, это — человек необыкновенный. Я этакой высокой души еще не видал, он фанатик в храбрости и в патриотизме, и бог знает, чего он не предпримет» (Кутузов: 1У-2, 253).
108

       Не меньшее значение придавал Фигнер и одежде — она столь же «идеологична» и демонстративна, сколь и его «жесты». О переодеваниях Фигнера во время разведывательных экспедиций речь пойдет ниже, но и в рядах линейной армии Фигнер максимально использовал знаковые возможности мундира. И. Радожицкий специально отмечает, что Фигнер «мундир <...> носил из толстого солдатского сукна, с Георгием в петлице»; «на груди, под мундиром, всегда висел образ Св. Николая Чудотворца»; «он походил более на простого, отчаянного солдата» (Радожицкий 1835:1, 166-167). Тот же Радожицкий запомнил Фигнера под Бауценом в «форме Санкт-Петербургского ополчения» (Радожицкий 1835: II, 109, 125). Судя по описанию (черная медвежья шапка с изображением мертвой головы), это была форма 1-го Казачьего (Волонтерского) полка Санкт-Петербургского ополчения, который «в народе» был более известным под названием «Бессмертного» (Висковатов 1902: 61). В рукописи, опубликованной Н. Окулич-Казариным, со ссылкой на воспоминания находившегося в отряде Фигнера Лариона Бибикова, сообщается, что в состав «Мстительного легиона» входили эскадроны «вновь формированного бессмертного <siс> казачьего полка» (Окулич 1908: 283-284). Таким образом, Фигнер «позволял себе» надеть мундир полка, части которого входили в его отряд. Безусловно, мертвая голова на черной медвежьей шапке вполне соответствовала «романтическому» облику Фигнера. Вообще, описывая Фигнера, Радожицкий явно акцентирует именно эффектность его внешнего облика:
 

«В это время <9 мая 1813 г., Бауцен — Е. Г., А. В> увидели мы партизана Фигнера, который, в синем плаще и в медвежьей шапке, скакал на серой лошади: эмалевый образ Св. Николая Чудотворца на груди его выказывался из-под мундира до половины; рукою крепко держал он обнаженную саблю; во взорах его сверкала отважность, а на бледном лице выражалось негодование. Этот воинственно-романтический вид его запечатлелся живо в моей памяти» (Радожицкий 1835: II, 125).
 

       И параллельно с этой стилизацией под «простого русского солдата» или романтического героя-мстителя Фигнер настаивает на особом мундире для своего «Мстительного легиона», воспринимавшемся современниками как «чудной»: «Они были обмундированы каким-то чудом: у них были мундиры из зеленого сукна, с черным воротником и обшлагами, шитыми серебром; на касках было написано крупными буквами: «Легион мести» (Левенштерн 1901: 107-7, 207). Фигнер будто формирует свою армию, постоянно бравирует тем, что оказывается вне субординации — и по отношению к правилам ношения мундира в том числе. Известно, что, например, Денис Давыдов отращивал бороду и переодевался в крестьянское платье, но для него это было вызвано условиями действий партизанского отряда в тылу врага в тесном «сотрудничестве» с крестьянами. Фигнер же постоянно меняет мундиры уже вне партизанской кампании: кроме мундира Санкт-Петербургского ополчения, Фигнер, по воспоминаниям Давыдова, «во время перемирия иногда являлся <...>, особенно в главной квартире, в гвардейском артиллерийском мундире, а иногда в мундире сформированных им двух баталионов, из пленных испанцев и италианцев, кои он наименовал «мстительными легионами», почему на эполетах их были литеры М. Л.» (Давыоов 1877: 698). Таким образом, и мундир Фигнер превращает в знак, «жест».
109


          Питательной почвой для легенд и слухов была предыстория партизанских подвигов Фигнера. Рассказ о пребывании Фигнера в оккупированной Москве присутствует практически во всех воспоминаниях о Фигнере и кажется общеизвестным, однако какие бы то ни было достоверные основания для него отсутствуют. Официальных документов на этот счет отыскать не удалось, да и вряд ли они существовали. Миссия Фигнера была секретной, Денис Давыдов сообщает, что перед тем как Фигнеру отправиться в Москву, «он был прикомандирован к штабу и снабжен на Боровском перевозе подорожною в Казань. Это было сделано затем, чтобы слух о его намерениях не разгласился бы в армии» (Давыдов 1985: 49). Несмотря на это, Фигнер не только не скрывает своих планов от окружающих, но и постоянно о них рассказывает. И. С. Жиркевич сообщает:
 

«Когда мы дошли до Москвы, то на бивуаках, при деревне Фили, 1-го сентября, Вельяминов, князь Горчаков, я и еще несколько из наших товарищей обедали у поручика Столыпина. Перед самым обедом зашел ко мне и к Вельяминову артиллерийский штабс-капитан Фигнер; мы его пригласили с собой к Столыпину, и тут зашел разговор, в котором Фигнер с горячностью стал утверждать, «что настоящая война есть война народная; что она не может быть ведена на общих правилах; что ежели бы ему дали волю и дозволение выбрать человек 50 охотников, он пробрался бы внутрь французского лагеря, до места пребывания Наполеона, и непременно бы убил его, и хотя уверен, что и сам бы жив не остался, но охотно бы пожертвовал жизнью!» Против этих мыслей возникло много возражений, и предположение это называли варварством. Но когда кончился обед, Фигнер обратился с просьбой к Вельяминову, чтобы он вместе с ним отправился к начальнику штаба, Ермолову, и поддержал бы его вызов на партизанство, что тот охотно исполнил» (Жиркевич 1874: 655-656).
 

         П. X. Граббе 2 сентября на Коломенской заставе случайно встречает Фигнера: «Я не переживу Москвы, -- сказал он, — я возвращусь в нее и убью Наполеона. Радуюсь, что тебя встретил. Скажи это А. П. Ермолову и что судьбу моего семейства поручаю его предстательствуй (Граббе 1873: 96). И. П. Радожицкий пишет, что 3 сентября «Фигнер подъехал ко мне и сказал: «Ну, брат Илья! прощай! еду в Москву. Если через неделю не возвращусь, то не считай в живых. Я просил генерала Ермолова, чтоб ты остался без меня командовать ротою», — пожал руку и скрылся» (Радожицкий 1835:1,172-173). Практически сразу же по возвращении Фигнера в Тарутинский лагерь (около 20 сентября) С. Н. Марин сообщает в письме (от 2 октября), что «он начал тем, что пошел в Москву <...>» (Марин 1897: 62); лорд Вильсон записывает в своем дневнике 27 сентября, что «Этот офицер уже трижды был в Москве с целью пленить или убить Буонапарта <...>» (Wilson 1861: 189-190), — количество примеров можно умножить. Фигнер действует в явном противоречии с желанием Ермолова сохранить экспедицию в Москву в тайне — и вряд ли это можно объяснить обыкновенной болтливостью. Видимо, следует говорить о том, что Фигнер вполне сознательно формирует собственную легенду, молву о себе.9
--------------------
9 Ср. упоминающийся во всех воспоминаниях и биографиях «факт», что «Наполеон назначил цену за голову Фигнера», Н. Неведомский, опиравшийся на рассказы участников отряда Фигнера, пишет, что «Фигнер поддерживал молву, вероятно, им самим распущенную, что Наполеон оценил его голову» (Неведомский 1838: 15).

110


      Заметим: о том, что Фигнер отправляется в Москву, чтобы убить Наполеона, пишут все мемуаристы, кроме Ермолова, который в своих записках сообщает: «Вскоре по оставлении Москвы докладывал я князю Кутузову, что артиллерии капитан Фигнер предлагал доставить сведение о состоянии французской армии в Москве и буде есть какие чрезвычайные приуготовления в войсках; князь дал полное соизволение» (Ермолов 1991: 211-212). Сведения Ермолова отличаются от свидетельств других мемуаристов не только датой (Жиркевич, Давыдов, Радожицкий относят ходатайство Фигнера перед Ермоловым к 1 сентября, а Москва была оставлена 2 сентября), но и тем, как изложена цель задуманного предприятия. Это представляется нам неслучайным. С одной стороны, замысел убийства Наполеона приходил в голову не одному Фигнеру: о подобных идеях пишет Радожицкий (Радожицкий 1835: I, 166), существует аналогичный анекдот о М. С. Лунине, лорд Вильсон записывает в дневнике: «Но он <речь идет о Фигнере> не единственный, кто поклялся отомстить за свою страну ценой крови ее разрушителя» (Wilson 1861: 190). Эти идеи были вполне в духе того времени, «отравленного» наполеоновской легендой, времени «исторических» поступков — недаром К. Бискупский однозначно связывает идею Фигнера убить Наполеона с его желанием разделить славу Наполеона: «<...> забрался в Кремль, рубил дрова, хотел быть истопником, добраться до квартиры Наполеона и из маленького пистолета убить его, чтобы разделить его славу в истории» (Бискупский 1903: 294). Но именно Фигнеру пришло в голову попытаться реализовать эти носившиеся в воздухе идеи и, более того, испросить на это разрешения Кутузова и Ермолова. Кутузов и Ермолов оказывались в крайне двусмысленной ситуации, так как должны были либо поощрить методы террора, недостойные профессиональной войны, либо упустить возможный шанс прекратить войну «малой кровью». Сохранилось любопытное свидетельство: Н. Розанов сообщает со слов И. М. Ковалевского, вхожего в дом Ермолова уже после отставки последнего, что Ермолов в 1852 г. рассказывал историю визита Фигнера к нему и Кутузову. Реакция Кутузова на предложение Фигнера описывается следующим образом:
 

      «Продолжая ходить, главнокомандующий, как бы рассуждая сам с собою, проговорил вслух: «На чем основаться? Ведь в Риме, во время войны между Фабрицием и Пирром, предложили однажды первому, чтобы разом покончить войну, отравить последнего, — Фабриций отослал предлагавшего это доктора, как изменника, к Пирру». — «Да это было так в Риме, давно уже», — ответил Ермолов. Кутузов, как будто не слыхав сказанного, взглянул в окно на зарево и продолжал рассуждение вслух. «Как разрешить! Если бы я или ты стали лично драться с Наполеоном явно... Но ведь тут выходит тоже как бы разрешить из-за угла пустить камнем в Наполеона. Удастся Фигнеру, скажут, не он убил Наполеона, — а я, или ты...» Опять молчание, опять вопрос Ермолову: «Как ты думаешь?» — и опять прежний на это ответ: «Как угодно приказать». Кутузов, продолжая ходить, молчал. Ермолову нужно было решение главнокомандующего, что сказать Фигнеру, и для этого, повторив, что Фигнер дожидается, он спросил: «Что же сказать ему?» Кутузов, подумав, ответил, разняв руки и сделав ими жест, когда предложенного не отклоняют и не принимают... «Христос с ним! пусть возьмет себе осьмерых казаков на общем положении о партизанах» (Розанов 1875: 450-451; этот эпизод позже вошел в роман Н. Данилевского «Сожженная Москва»).
111

 

         Вряд ли возможно как-то проверить достоверность изложенного, но сами колебания Кутузова вполне правдоподобны: это те способы «неправильной» войны, обвинения в которой Кутузов так настойчиво отклонял в ответе Бертье.
 

       Деятельность Фигнера в Москве отличалась от того, что традиционно считалось военной разведкой. Помимо того, что Фигнер постоянно пробует (по его собственным рассказам) пробраться в Кремль, чтобы убить Наполеона, легенда приписывает ему создание в оккупированной Москве своего рода диверсионной группы. В воспоминаниях постоянны свидетельства о том, что Фигнер со своими сподвижниками не только нападал по ночам на французов:

 

«он составлял для истребления неприятелей вооруженные партии, делал с ними среди пламени, в улицах и в домах, засады, нападал на грабителей по силам и распоряжался так, что везде французы были убиваемы, особенно по ночам. Так Фигнер начал истреблять неприятелей, с шайкою удальцов, в самом городе, среди ужасов пожара и грабежа. Французы видели в развалинах пылающей русской столицы методическую войну отважного и скрытного мстителя; тщетно они искали, даже имели его перед глазами — и не могли найти» (Радожицкий 1835:1, 207),


но и всячески «споспешествовал» пожару Москвы и организовывал взрывы: так Н. Н. Муравьев прямо пишет, что «Фигнер, переодевшись крестьянином, отправился в Москву поджигать город» (Муравьев 1989: 140), а С. Н. Глинка, ссылаясь на некое «печатное известие», полагает, «что партизан Фигнер, по сдаче Москвы, оставался в Москве; что у него на квартире было множество фейерверочных припасов <...>» (Глинка 1836: 101; ср. Граббе 1873: 96; Радожицкий 1835: I, 175); и в данном случае для нас показательны не столько реальные события, сколько то, что приписывалось Фигнеру.
 

      Собственно разведывательные действия Фигнера в оккупированной Москве также соответствуют скорее тому, что называли шпионажем: речь идет прежде всего о способе получения сведений. Из всех многочисленных слухов о том, что Фигнер переодевался во фрак, крестьянскую или купеческую одежду, «жидом» или «иностранцем» и «вмешивался в толпу французов», наиболее правдоподобным представляется переодевание именно в крестьянскую одежду: так, тот же Радожицкий пишет, что после возвращения Фигнера из Москвы «мы тотчас заметили в наружности его перемену: он был с отрощенной бородкою; волосы на голове его были острижены в кружок, как у русского мужичка» (Радожицкий 1835:1, 208; см. также Бискупский 1903: 301). Очевидно, что эта бородка и волосы, остриженные в кружок, отменяла и «фрак», и любой неприятельский мундир, и одежду жида-ростовщика, но мемуаристов это не смущает: Фигнер «приучает» окружающих к самым невероятным слухам о себе. Рассказы же о том, как он получал необходимые сведения, и вовсе фантастичны: «забрался в Кремль, рубил дрова, хотел быть истопником» (Бискупский 1903: 294), «брил собственноручно маршалов» (Фигнер 1911: 76) и т. п. Фигнер демонстрирует не только способность надеть любой мундир и любую одежду, не только считает, что допустимы любые способы действий против неприятеля, но и считает «в интересах дела» возможным выдержать любые унижения, даже недостойные дворянина: так он сам рассказывает о том, что вынужден был вытерпеть побои от часового (Радожицкий 1835: I, 208; Бискупский 1903: 294) (подобные воспоминания сохранились и о позднейших,

112

 

заграничных эскападах Фигнера, см. напр., Неведомский 1838: 24). Такое поведение было далеко не обыкновенным в среде офицеров, для которых всегда была значима и честь мундира (например, невозможно было надеть мундир другого полка), и обостренное чувство чести, не допускающее и мысли о побоях. Кроме того, и те методы, которыми Фигнер решал поставленные перед ним задачи (вернее, им самим поставленную задачу) — шпионаж, диверсия, провокация, терроризм — были на грани, а то и за гранью допустимых методов ведения войны для офицера «благоустроенной армии» (Граббе 1873). Так А.-Г. Жомини даже в 1840 г. в «Очерках военного искусства» был вынужден полемизировать с теми, кто считает «неблаговидным поступком» использование шпионов для военной разведки — а ведь Жомини говорит не о кадровых военных, а о платных агентах из числа населения (Жомини 1939: II, 94). Занятие это было «щедро оплачиваемое» (Жомини) и безусловно неблагородное, недворянское. То, как Фигнер выполняет собственно шпионскую миссию в Москве и впоследствии в Данциге, внешне напоминает деятельность таких одиозных личностей, как Шульмейстер (те же переодевания, отчаянный риск, изобретательность, вошедшие в пословицу — см. Роунан 1946; Черняк 1991), но Фигнер мотивирует свое поведение тем, что «эта война не может быть ведена на общих правилах» (Жиркевич 1874: 655-656), и традиционно платная неблагородная деятельность оборачивается примером высокого патриотизма. Несмотря на то, что «многие называли это варварством» (Жиркевич), отчаянная храбрость Фигнера, невероятная рискованность его предприятия, изобретательность и удаль, «благородная» цель в «народной» («неправильной») войне вытеснили из фигнеровской легенды о его пребывании в Москве все щекотливые моменты.
 

         Те же методы отличали и деятельность партизанского отряда Фигнера от действий других партизан; это акцентирует, в частности, К. Бискупский в своих воспоминаниях (Бискупский 1903: 295). Первое же действие Фигнера в качестве партизана связывается молвой с его диверсионной деятельностью в Москве. Вот наиболее близкое по времени изложение этой истории — письмо С. Н. Марина от 2 октября:
 

«Он начал тем, что пошел в Москву и в числе господских людей получил пашпорт от французского начальства. С сим пашпортом вышел он на Можайскую дорогу, собрал свой отряд поблизости оной и опять пошел в крестьянском платье в сопровождении двух мужиков к французам, с которыми шел несколько времени, высмотрел, где у них были орудия, говорил с нашими пленными и, отстав от них, соединился с отрядом своим, напал на неприятеля, взял 6-ть пушек, одного полковника, несколько офицеров и до 100 человек пленных, побив не менее» (Марин 1897: 62).

 

         Ермолов свидетельствует даже о том, что Фигнер был взят этим отрядом в проводники (Ермолов 1991: 212), то же сообщает в своих записках и Н. Н. Муравьев и уже добавляет разного рода подробности:
 

«Полковник сидел в то время в коляске и крайне удивился, увидев проводника своего предводителем отряда и объяснявшимся с ним на французском языке. Ермолов <...> говорил мне, что полковник этот был <...> старинный приятель земляка своего Беннигсена, с которым он в молодых летах вместе учился и которого он уже 30 лет не видал. Старые друзья обнялись, и пленный утешился. Случай сей доставил Фигнеру первую известность в армии» (Муравьев 1989: 140).
113

        Любопытно, что «свежее» свидетельство Марина и поздние воспоминания
Муравьева и Ермолова достаточно близки текстуально — рассказ о «первом партизанском подвиге» Фигнера, вероятно, сразу сложился в своего рода устную новеллу и видимо не без участия самого Фигнера.11
 

        И легенды о партизанской деятельности Фигнера почти полностью состоят не из свидетельств об успешных операциях и атаках, количестве пленных и заклепанных пушек а из историй о многочисленных переодеваниях (Бискупский свидетельствует даже о том, что у Фигнера в отряде был специальный казак — «гардеробмейстер», возивший за Фигнером ворох различных французских, польских и прочих мундиров — Бискупский 1903: 315-316) и проникновении в неприятельском мундире или в одежде крестьянина во французский лагерь. Именно это составляло особый предмет гордости членов фигнеровского отряда — так сравнивая Фигнера и Сеславина, К. Бискупский пишет:
 

«Мы сейчас заметили, что Сеславин приятный, веселый в обращении, умный, рассудительный как старый, но не говорит, хоть понимает, по-французски, ни по немецки и никак не способен переодеться, прикинуться чертом, заглянуть в котелки, что французы обедать или ужинать варят, и побеседовать по-приятельски; и хотя Сеславина, пока тут посидели, мы полюбили, но мы, фигнерцы, на сеславинцев смотрели очень свысока, как великаны на пигмеев» {Бискупский 1903: 335).
 

        Характерно, что и о заграничном периоде деятельности Фигнера, хотя к этому времени его отряд уже включал даже артиллерию и принимал участие в большом количестве войсковых операций, сохранились почти исключительно рассказы о том, как Фигнер переодевался в «нанковый — дикого цвета или серого цвета чекмень, картуз кожаный, и всегда почти имел в руках духовое ружье» (Давыдов 1877: 698) и отправлялся в «странствия» (Неведомский 1838: 23):
 

«Фигнер, своеобразный во всем, нередко переодевался простым рабочим или крестьянином и, вооружившись вместо палки духовым ружьем и взяв в карман Георгиевский крест, чтобы в случае надобности показать его казакам, которых он мог встретить, и тем доказать свою личность, он ходил один на разведки в то время, как все отдыхали» (Левенштерн 1901: 106-6, 655).
 

       Фигнер все более и более удаляется от ставших уже за год войны привычными представлений о партизанской войне — и как военный мундир заменяется любым удобным для выполнения поставленного задания «костюмом», так саблю или пистолет заменяет замаскированное под палку духовое ружье — оружие в то время более чем экзотическое.
--------------------------

11 С началом известности Фигнера в Тарутинском лагере «припоминаются» и все его предыдущие действия, включая и Турецкую кампанию. Так история того, как Фигнер вымерял ров при Рущуке, приобретает в рассказах современников почти хлестаковские интонации — Бискупский пишет: «Русские понесли страшное поражение; нужно было вызвать охотника на очевидную гибель; Фигнер под огнем и градом пуль бросился в ров, очищать, что ли, в виду всех, — и удалось благополучно возобновить нападение» (Бискупский 1903: 296). Бискупский даже не понял, что, собственно, Фигнер сделал, важнее оказывается то, что нужны были «охотники на очевидную гибель». Дело при Страгани, за которое Фигнер был пожалован в капитаны, в сходных интонациях описывает Радожицкий: «Мужественным голосом Фигнер вмиг остановил и собрал человек пятнадцать бегущих солдат, с которыми притаился за кустарником. Когда французы толпою шли вперед, повторяя беспрестанно: avance! avance! и приблизились к его засаде, он велел своим ударить залп, потом в штыки, а сам с обнаженною саблею и пистолетом бросился на офицера, который вел толпу и которого он, схвативши за грудь, грозил убить. Этот сюрприз остановил авансеров; офицер спардонился, а тассеры его показали затылки. Фигнер, таща за шиворот кавалера почетного легиона, встретился с главнокомандующим, который, узнав о подвиге, тут же поздравил нашего героя капитаном» (Радожицкий 1835:1, 122-123).
114

 

         Уже собственно шпионскую миссию выполняет Фигнер в осажденном Данциге. Сохранилось свидетельство (впрочем, недостоверное), что сам Александр I поручил Фигнеру отправиться в Данциг (Окулич-Казарин 1908: 283), сохранилось открытое предписание М. И. Кутузова об оказании поддержки командированному с особым поручением за границу полковнику А. С. Фигнеру, секретный рапорт Е. И. Бедряги П. X. Витгенштейну о том, что А. С. Фигнер 9 января проследовал через русские аванпосты (Кутузов: V, 27) и рапорт Фигнера М. И. Кутузову, датированный 6 января и излагающий следующую программу действий:
 

«Жители города готовы были вооружиться для изгнания французов, но угрозы Раппа взорвать весь город их остановили. Он уверил жителей, что мины проведены под самым городом (когда они только находятся под Гагельсбергом), но я надеюсь переуверить их в противном. Хотя город нуждается в продовольствии и сильнейшего гарнизона прокормить не в состоянии, однако же Рапп ожидает 12 000 подкрепление, которое я, наждавши в городе и собрав нужнейшие подробности для сведения вашей светлости, постараюсь после оставить без пищи, что весьма удобно сделать легкими войсками <...>, а хотя они после и возьмут свои меры, но нам нужны первые успехи, кои без сомнения будут иметь влияние на жителей, которых нужда сделает смелее» (Кутузов: V, 78).
 

        Очевидно, что планы Фигнера отличаются от простого сбора сведений и напоминают деятельность Фигнера в осажденной Москве — те же переодевания (Фигнер проник в Данциг под видом итальянского купца), стремление взбунтовать население, возможные диверсии. Но в отличие от Москвы, рассказы о диверсионной деятельности Фигнера в Данциге современники сопровождали более зловещими подробностями. Так, по свидетельству В. И. Штейнгеля, когда Фигнер попал под подозрение генерала Раппа, освободить его из тюрьмы помогло поручительство богатого купца Сандерса, сын этого Сандерса сопровождал Фигнера при выходе из Данцига. Далее Штейнгель свидетельствует, что «сей нещастный оказался впоследствии подозрительным нащет шпионства, был взят и умер под стражею» (Штейнгель 1815:62). Радожицкий со слов самого Фигнера, сообщает следующее:
 

«Таким образом, не будучи ни в чем уличен, он был выпущен из тюрьмы на поруки одного именитого гражданина, и получил письменный вид; однако находился под присмотром полиции. Желая отвести от себя и эту угрозу, Фигнер научил одного из своих сообщников принять его собственное имя, и с тайным поручением командировал его в Гамбург, так что этот мнимый Фигнер был там захвачен и повешен» (Радожицкий 1835: II, 107-108).
 

       Речь идет не только о провокации, но и о том, как Фигнер использует — опять-таки «в интересах дела» — людей и обрекает своих помощников на верную гибель. Поразительно с этой точки зрения то, что подобные факты не получают у современников сколь бы то ни было отрицательной оценки — шпионская деятельность Фигнера в их сознании существует вне правил. А в анекдоты попадает не столько сама миссия Фигнера, сколько на редкость рискованный способ «оставления» им Данцига:

«Он явился к генералу Раппу как ревностный патриот-итальянец, преданный Наполеону, ожесточенный против варваров казаков; при чем изъявил желание показать на деле свое пламенное усердие к пользам императора французов и заслужить о себе доброе мнение. Он просил, чтобы генерал употребил его по своему произволению на службу. Фигнер столь искусно мог принять вид итальянца, приверженного к Наполеону, что Рапп вздумал послать его с важными донесениями из крепости чрез неприятельский стан блокирующих его союзников к своему императору, и отважный Фигнер с депешами невредимо предстал к главнокомандующему российскими войсками» (Радожицкий 1835: II, 108-109; см. также И.О. 1887: 327; И.П.Б. 1857: 252).12
-----------------------------

12 Ср. позднейшую «лубочную» версию этой истории: «Так однажды, проникнув в Данциг, занятый корпусом маршала Даву в 1813 году, Фигнер в лакейской ливрее служил за тем столом, за которым обедал маршал и откровенничал о современных событиях с своими офицерами. Всеми этими нескромными откровенностями воспользовался Фигнер, донес об них своему начальству и бежал из Данцига, снова переодетый жидом» (Байдаров 1888:52).

115

 

        Легенды окружали и деятельность созданного Фигнером во время Плейсвицкого перемирия отряда, названого им «Мстительным Легионом». Отряд был сформирован преимущественно из пленных итальянцев, которые, по словам Фигнера, «почитали» его «своим соотечественником» (Фигнер 1864: 181), и выбор итальянцев как ядра нового отряда (в котором были также испанцы, пруссаки и несколько русских кавалерийских и казачьих отрядов) был опять-таки не случаен. После Данцига Фигнер был пожалован полковником и оставлен при Главной квартире — тем не менее он не только возвращается к партизанской деятельности: «вскоре, однако, эти действия показались Фигнеру слишком мелкими; честолюбие его, по-видимому, не удовлетворялось ими; он задался целями более обширными» (И.О. 1887: 332). Фигнер, по своему обыкновению, не скрывает своих планов:
 

«Он мне говаривал во время перемирия, что намерение его, когда можно будет от успехов союзных армий пробраться чрез Швейцарию в Италию — явиться туда с своим италианским легионом, взбунтовать Италию и объявить себя вице-королем Италии на место Евгения; я уверен, что точно эта мысль бродила в его голове, так как подобная — бродила в головах Фернанда Кортеса, Пизарра и Ермака <...>» (Давыдов 1877: 698);
«Он был весь поглощен мыслию освободить Италию от ига Наполеона, надеялся проникнуть в эту страну и возбудить там восстание. Мы нередко посмеивались над его мечтами, но невольно преклонялись перед его организаторским талантом» (Левенштерн 1901: 107-7, 207).
 

        «Организаторский талант» Фигнер действительно проявил незаурядный: в течение очень краткого времени ему удается не только убедить Александра I и Барклая-де-Толли в необходимости создания нового соединения, но и добиться того, что все должностные лица, от которых хоть что-то зависело, способствовали формированию Легиона.13 Фигнер успевает придумать специальный мундир для своего легиона, и отряд, «походивший вначале на шайку разбойников, приобретал с каждым днем все более и более вид прекрасно организованного войска» (Левенштерн 1901: 107-7, 207). То, что современники приписывают Фигнеру серьезные намерения взбунтовать итальянцев против Евгения Богарне и, что вполне вероятно, «объявить себя вице-королем Италии на месте Евгения», заставляет вспомнить «жгучее» желание Фигнера «поймать» или убить Наполеона как воплощение его собственного «наполеоневского» комплекса. Но до Италии было еще далеко, и Фигнер воспламеняется новой, сходной, но на его взгляд более осуществимой идеей:
-------------------------
13 См., например, отношение начальника Главного Штаба союзных армий генерала от инфантерии И. В. Сабанеева командующему корпусом генерал-лейтенанту Ф. Ф. Винценгероде (Сабанеев 1964: 209); отношение генерал-инспектора кавалерии Цесаревича Константина в Сибирский уланский полк (Шильдер, л. 363).
116


«Но недолго оставалось тайною то предприятие, для которого Фигнер берег людей и лошадей: подробные ландкарты, данные ему генералом Сакеном, заключали в себе Вестфальское королевство; не раз заставали Фигнера, изучающего эти ландкарты; в числе паролей, отданных им, был город Кассель. В жару разговора у него сорвалось с языка: „Докажу, что Иоганн Миллер солгал, предрекая долголетие королевству Иеронима". <...> Можно было надеяться, что если не вестфальские полки, то конскрипты, собранные в разных частях королевства, пристанут к партизанам» (Неведомский 1838: 4).
 

         Любопытно, что объектами столь специфического интереса Фигнера стали
именно королевства, созданные Наполеоном, и во главе которых стояли его пасынок Евгений и брат Иероним (Жером) — лишнее свидетельство личной ненависти Фигнера к Наполеону и одновременно наполеонизма его планов. Методы же, которыми Фигнер планирует осуществить свои планы, по сути дела есть соединение его партизанской деятельности (с «Мстительным Легионом» в качестве партии) и его шпионско-провокаторской деятельности в осажденной Москве и Данциге (стремление взбунтовать население).
 

        Вестфальская операция, оказавшаяся последней в жизни Фигнера, наглядно демонстрирует то, насколько честолюбивые замыслы заставили его забыть о реальности развивающейся военной кампании. Заманчивая цель — стать освободителем Касселя и вместе с ним всего королевства и победителем Бонапарта (пусть младшего) толкнула его на авантюрный маневр, в результате которого весь «легион» оказался на пути движения основных сил французской армии и был разгромлен в течение суток. Не менее показательно и то, что героическая смерть Фигнера в водах Эльбы, обставленная приличествующими моменту мужественными речами и поступками («Ребята, не отдавайтесь живыми! — кричал Фигнер. — Я не отдамся!» — прибавил, понизя голос. «Ребята, перекреститесь!» Он снял фуражку и перекрестился; офицеры и рядовые сделали то же» — Неведомский 1838: 14)14 заслонила в легенде его явный стратегический просчет и тактическую безграмотность накануне и во время боя.
 

         Таким образом, в биографической легенде о Фигнере сохранилось не столько то, чем его деятельность была похожа на деятельность других партизан (а о том, что Фигнер принимал участие в большом количестве операций, убедительно свидетельствует журнал военных действий), сколько то, чем Фигнер от них отличался. Шпионаж, провокация, терроризм как методы ведения войны порождали двойственное отношение современников, но неизменное восхищение вызывало отчаянное мужество, удаль, изобретательность, неуязвимость. С этой точки зрения можно сравнить анекдоты о Фигнере с бретерскими легендами, в которых обилие трупов и часто недопустимые методы дуэлей вызывают скорее восхищение, а не осуждение — и как бретерам «прощается» нарушение дуэльных норм, так и Фигнер «заслужил право» на исключительное поведение и исключительную оценку своих поступков. Значимым оказалось и то, что все эти действия Фигнера воспринимаются в контексте партизанской войны с ее «хитростями» и на фоне апокалиптического восприятия нашествия Наполеона, оправдывающего все средства в борьбе с Антихристом.
------------------------

14 Ср. в стихотворении Федора Глинки «Смерть Фигнера» последние слова Фигнера:
Вперед — на штык, на смертный бой! <...>
Ни вы меня, ни я друзей не выдавал!
Дай сабле поцелуй, и бьемся наповал!»
                                         (Глинка 1961: 75-76).
Стихотворение Глинки, опубликованное в 1825 г., представляет собой один из первых опытов изложения цельной биографической легенды о Фигнере.
117

        Лишь один сюжет в легендах о Фигнере вызывает постоянное смущение у современников. Речь идет о многочисленных фактах убийства пленных и жестокости, с которой совершались эти убийства. Сам факт расстрела пленных еще мог быть объяснен тактическими соображениями — и именно так пытается оправдать Фигнера Н. Н. Муравьев: «Отряд его был малочислен, и потому ему нельзя было отделять от себя людей для провожания пленных и тем ослаблять себя» (Муравьев 1989:141); то же пишет и участник отряда Фигнера Бискупский:
 

«В плен, как мы вне неприятеля находясь, можно бы брать, но невозможно было отводить их, не разослав в провожатые отряда, и уничтожить существование отряда и его действий, — и потому не брали в плен и пардона не давали, и пушки заклепывали, — и все это на лету, как ястреба на курей. А между тем в тылу нас далеко идет правильная война: арьергард французов прикрывает поход армии, а наш авангард преследует» (Бискупский 1903: 343).
 

       Но те же мемуаристы не могли оправдать жестокости, с которой эти убийства производились: так тот же Н. Н. Муравьев пишет, что «во всяком случае, умерщвляя пленных, ему надобно было избегать жестокости» (Муравьев 1989: 141). Мемуаристы же, недоброжелательные по отношению к Фигнеру, акентируют именно «сатаническую» беспощадность и особый цинизм этих убийств. Так, Д. Давыдов пишет, что после соединения его отряда с отрядами Сеславина и Фигнера последний, «едва он узнал о моих пленных, как бросился просить меня, чтобы я позволил растерзать их каким-то новым казакам его, которые, как говорил он, еще не натравлены (Давыдов 1985: 102, курсив в оригинале); «был взят в плен один французский офицер; Фигнер с ним обошелся ласково, потом вошел с ним в дружескую связь и когда, через несколько дней, все из него выведал, тогда подошел к нему сзади, когда сей несчастный обедал с офицерами отряда, и убил его своею рукою из духового ружья своего» (Давыдов 1877: 697); П. X. Граббе рассказывает, что «его лучшею и частою забавою было, внушив ласковым разговором с пленными офицерами веселость и доверие к себе, убивать их неожиданно из пистолета и смотреть на предсмертные их мучения» (Граббе 1873: 97).
 

        А. В. Фигнер, пытаясь как-то опровергнуть утверждение Давыдова о природной «алчности к смертоубийству» у своего знаменитого предка, полагает, что «подобная жестокость, противоречащая природным его свойствам, не иначе может быть объяснена, как явлением ненормальным, происшедшим от сильного нравственного потрясения» (Фигнер 1911: 79), и пишет о «болезненном состоянии, не определенном окончательно наукою, но которое как будто преемственно переходило в несколько поколений нашего угасающего рода» (Фигнер 1884: 139).
 

        Но более всего нас интересуют те свидетельства, которые так или иначе пытаются передать собственные объяснения Фигнера на этот счет. Так Радожицкий, ссылаясь на рассказы Фигнера, вспоминает, что «Фигнер почти ежедневно присылал в лагерь главной квартиры по 200 и 300 пленных, так что стали уже затрудняться там в их помещении и советовали ему истреблять злодеев на месте» (Радожицкий 1835:1, 210). Свидетельство это достаточно парадоксально — вряд ли «в главной квартире» могли санкционировать массовые расстрелы пленных. Отчасти поясняет этот рассказ фраза Ермолова, приведенная в воспоминаниях А. В. Фигнера (со ссылкой на самого Ермолова):
118

 

«Когда массы пленных отдавались в руки победителей, то дядя мой затруднялся их многочисленностью и рапортом к А. П. Ермолову спрашивал, как с ними поступать, ибо содержать их не было средств и возможности. Ермолов отвечал лаконической запиской: «вступившим с оружием на русскую землю — смерть». На это дядя обратно прислал рапорт такого же лаконического содержания: «Отныне, Ваше Превосходительство, не буду более беспокоить пленными», — и с этого времени началось жестокое истребление пленных, умерщвляемых тысячами» (Фигнер 1884: 140-141; ср. Фигнер 1911: 78).
 

       Если это свидетельство достоверно, то представляется любопытной сама мотивация поведения Фигнера: взаимоотношение риторики (особенно риторики военной публицистики) и деятельности, поступка у Фигнера оказываются весьма непосредственными. Более чем риторическая фраза Ермолова, совершенно не похожая на приказ или распоряжение старшего по званию и должности, воспринята буквально. И ответ Фигнера демонстративно подчеркивает это буквальное восприятие реплики Ермолова как развязывания рук. С этой точки зрения правомерным кажется рассмотреть поступки Фигнера сквозь призму той риторики о «народной» войне, которая заполняла газеты и летучие листки, стихотворения и лубок, дневники и письма современников.
 

         Известное воззвание Ростопчина к крестьянам и жителям Московской губернии после оставления Москвы как бы задавало «правила» «неправильной» войны обывателей против регулярной неприятельской армии:

 

«Враг рода человеческого, наказание Божие за грехи наши, дьявольское наваждение, злой Француз, взошел в Москву, предал ее мечу, пламени. Ограбил храмы Божий, осквернил алтари непотребством, сосуды пьянством, посмешищем. <...> Истребим гадину заморскую и предадим тела их волкам, вороньям <...>. Куда ни придут, тут и вали их живых и мертвых в могилу глубокую» (Богданович 1859: 412-413).
 

        Подобная мотивация встречалась и задолго до воззвания Ростопчина: так неизвестный корреспондент пишет с театра военных действий еще 1 августа:
 

«Французы по видимому атаковать нас не хотят а патрули их делают разные насильства и мерзости с нашими жителями а особливо ругаются над законом ломают и тычут пиками в образа и делают конюшни из церквей. Не худо бы было сделать это известным во всей России чтобы этим еще больше рассердить народ, чтоб он употребил все меры отметить сим злодеям за закон, над которым они ругаются. — После последнего дела, которое мы имели с ними, мужики столь раздражены на этих извергов что ходя по полю с дубьями убивали раненых которых они находили на поле» (Перлюстрация, л. 23-23 об.).
 

       Весьма показательна сама идея «сделать известным» осквернение храмов, чтобы «рассердить народ», исходящая от рядового участника военной кампании. В «Сборнике известий о войне с французами, составленном служившим тогда в канцелярии С.П.Б. Генерал-Губернатора Ф. П. Поярковым» приведен текст некоего «Марша Всеобщаго Ополчения России»:
119

 

Коли! коли! коли!
штыком, копьем, ножами,
рядами повали;
И трупы гнусные попри топча ногами. <...>
Руби! руби! руби!
Косами, топорами,
Мертви, сражай, губи,
Цепом и кистенем, мозжи их булавами,
Грабителям пардона нет,
Разбойникам нет, нет пощады
Чтоб тем их в бегстве след
Лежал на длинны гряды.
                          (Поярков, л. 125 о6.-126)
119

 

        Количество примеров можно умножить. Но вряд ли кто-либо из кадровых военных мог воспринимать подобную риторику как призыв к действию — в письмах и записках офицеров сквозит скорее ужас перед жестокостью крестьян по отношению к французам. Так А. X. Бенкендорф вспоминает:
 

«Часто бывало невозможно избавить их от ярости крестьян, побуждаемых к мщению обращением в пепел их хижин и осквернением их церквей. Особенною жестокостью в этих ужасных сценах была необходимость делать вид, что их одобряешь, и хвалить то, что заставляло подыматься волосы дыбом» (Бенкендорф 1904: 112).
 

        Жомини, вынужденный признать реальность и эффективность «народной войны», называет ее «организованным убийством» и несколько демонстративно пишет, что
 

«если бы пришлось выбирать, то я всегда предпочел бы те добрые старые времена, когда французская и английская гвардия учтиво приглашали друг друга первыми открыть огонь, как это было при Фонтенуа, той ужасной эпохе, когда священники, женщины и дети организовали по всей испанской территории убийства отделившихся солдат» (Жомини 1939:1, 52).
 

        То, что допускалось для крестьян — и даже иногда поощрялось (см. уже приводившиеся «инструкции» Давыдова крестьянам), представлялось недостойным и недопустимым для профессионального военного, — это было очевидно и для самих идеологов «народной войны»,' и для обывателей. В «Сборнике» Ф. П. Пояркова, со ссылкой на «Северную почту» (1812, № 54), приведен рассказ некоего мещанина: «Армия наша пускай сражается с неприятельскою армиею; а шайки злодеев, кои набегом разоряют селения, надобно отражать самим жителям» (Поярков, л. 151, далее дается сопоставление деятельности вооруженных крестьян и испанских гверильясов); здесь важным представляется именно жесткое деление на «войну армий» и «войну жителей». Когда Фигнер говорит о том, «что настоящая война есть война народная; что она не может быть ведена на общих правилах» (Жиркевич 1874: 655), для него это не очередная риторическая фраза, подобная тем, которые заполняли газеты и летучие листки. Для Фигнера термины «народная» война и «неправильная» война означают прежде всего отмену всех возможных правил ведения войны — риторика перестает быть набором лозунгов и становится непосредственным руководством к действию и оправданием любых действий. И наоборот: слухи об «истреблениях» Фигнера, фразы из его рапортов («Проходя чрез деревни Германсдорф и Теппендорф, захватил я немалое количество пленных, из коих италианцов и гишпанцов присоединил к первым, а прочих привел в несостояние вредить нам» — Фигнер 1964: 181) в главной квартире могли восприниматься как иносказания или риторические преувеличения. Так, Давыдов писал: «Мы знали, что он истинно точен был в донесениях своих и, действительно, забирал и истреблял по триста и четыреста нижних и вышних чинов, но посторонние люди, линейные и главной квартиры чиновники, всегда сомневались в его успехах и полагали, что он только бьет на бумаге, а не на деле» (Давыдов 1985: 103). Донесения других партизан тоже говорили об «истреблениях», но они «истребляли» неприятеля в бою.

120

         В воспоминаниях современников и «лубочных» рассказах о крестьянах-воинах жестокость вооруженных обывателей чаще всего мотивируется тем, что французы оскверняют храмы и насилуют мирных жителей, войско французов воспринимается как «воинство Антихриста», а главным аргументом становится разрушение Москвы. Все эти мотивировки приводит, по ряду свидетельств, в оправдание собственной жестокости и сам Фигнер. Многочисленны воспоминания о некоей исступленной религиозности, которая охватывает Фигнера уже в самом начале кампании (Радожицкий 1835: 167; Фигнер 1884: 141), хотя тот же Денис Давыдов обвиняет Фигнера в позерстве: «Лицемерство его доходило до того, что, будучи безбожником во всем смысле слова, он, по занятии Москвы, другой книги не имел и не читал, кроме библии» (Давыдов 1877:697). Именно осквернение храма выдвигается в качестве одной из основных причин жестокости Фигнера в поздней редакции воспоминаний А. В. Фигнера: «Однажды, очистив от французов какое-то местечко, в котором была церковь, он нашел последнюю отвратительно оскверненною, и с этого момента еще с большею жестокостью начал преследовать французов» (Фигнер 1884: 141). Но большее распространение получила более развернутая версия: объясняясь с В. И. Левенштерном, потрясенным тем, что Фигнер на его глазах убил пленного из духового ружья, Фигнер так оправдывает свою неистовость:
 

«Действуя с партизанским отрядом в России в 1812 г., Фигнер увидал однажды, как французы и поляки, забравшись в сельскую церковь, изнасиловали там женщин и девушек, распяв предварительно некоторых из этих несчастных, чтобы лучше удовлетворить свою гнусную страсть. Фигнер проник в церковь, освободил женшин, которые были еще живы и, пав ниц перед алтарем, поклялся не щадить более ни одного француза и поляка» (Левенштерн 1901: 106-6, 655).
 

         Тот же рассказ сохранился и в памяти Ермолова:
 

«Это странное явление <жестокость по отношению к пленным — Е. Г., А. В.> Ермолов объяснял не иначе, как соир ае тог1еаих, который будто бы один случай произвел в уме дяди. Однажды дядя вытеснил из одного села значительный отряд французов. Вступив в опустошенное село, дядя вошел в разграбленную церковь: там он увидел следы ужасного осквернения. В алтаре французами были деланы все физические отправления и, кроме того, в одном углу алтаря лежало несколько трупов малолетних девочек, сделавшихся жертвами самой скотской страсти. Вид этого всего произвел такое впечатление на религиозного дядю, что он, положив руку на престол, произнес клятву не давать с этой минуты пощады ни одному французу» (Фигнер 1911: 78).
 

        И вновь мы видим, как рассказы Фигнера превращаются в своего рода устные новеллы - и Ермолову осенью 1812 г., и Левенштерну летом 1813 г. Фигнер рассказывает уже сложившийся сюжет, достаточно патриотический и не лишенный «благородной» фразеологии («произнес клятву»; в ряде источников — «Дал себе слово») и эффектного жеста («пав ниц перед алтарем», «положив руку на престол»).15
-----------------------
15 Ср. "лубочную" версию расправы отряда Фигнера с окруженнными и готовыми сдаться фрамцузами: «Тогда настала чистая бойня. Били и стреляли наверняка. На мольбу и просьбу никто не обращал внимания: всем памятны были тела десятков двух русских девушек, истязанных развратными французами» (Байдаров 1888: 64).
121

        Разрушение Москвы как мотивировка такого поведения Фигнера в мемуарах встречается лишь однажды («Я не переживу Москвы!» — Граббе 1873: 96), но в популярной литературе о 1812 годе, появившейся к столетию юбилея Отечественной войны, именно она становится основной. Идеи патриотизма и народности в праздновании этого юбилея способствовали появлению значительного количества «книжек для народа» — и в них Фигнер, как правило, выступает в роли предводителя крестьянской войны, мстящего за поруганную Москву. Приведем две цитаты. В книге А. Г. Булгаковского «Наши ополченцы и партизаны в Отечественную войну» на реплику своего приятеля Столыпина о том, что «новый Аттила» «вместо того, чтобы найти в Москве великолепную столицу, принимающую его с распростертыми объятиями, нашел пустой город в дымящихся развалинах», Фигнер произносит следующую тираду: «Даю честное слово, — сказал он, — что с этого часа ни одному врагу на земле Русской не дам пощады, только бы попались в мои лапы» (Булгаковский 1912: 15-16). В романе И. А. Любич-Кошурова «Партизаны 1812 года» один из крестьян- партизан рассказывает о Фигнере:
 

«Привели ему пленных, — говорил он. — Сейчас — допрос. Те: „Нет больше Москвы..." А он... — На минуту Мишка умолк... Та злая радость, что была в нем, пресекла его голос. Ярким огнем вспыхнула она в глазах, разлилась по всему лицу...
— А он им по-французски: „Во фронт!" Выстроил... Те стоят. Думают: что дальше?..
Опять он умолк.
— Ну? — сказал Семен...
— Велел расстрелять!.. Всех... Во!» (Любич-Кошу ров 1911: 157)
 

        Сочинения подобного рода постоянно помещали Фигнера в один ряд с крестьянами-участниками «народной войны» (характерно, что в книжке Булгаковского Фигнер — единственный офицер, все остальные рассказы о крестьянах) — и показательно, что в этом контексте не только менялась мотивировка жестокости Фигнера, но эта жестокость и не нуждалась в каком бы то ни было оправдании и представлялась само собой разумеющейся.
 

        Известно, что все летучие отряды так или иначе взаимодействовали с вооруженными крестьянами. Но именно Фигнер последовательно использовал крестьян не только как проводников, но и как шпионов, оставляя им в награду все, что отнималось у пленных французов, — традиционный способ вознаграждения доносчиков (Бискупский 1903:327), и отдавал им пленных французов на расправу (Бискупский 1903: 321 и ел.). Ермолов полагает, что «Фигнеру первому справедливо можно приписать возбуждение поселян к войне, которая имела пагубные для неприятеля следствия» (Ермолов 1991: 212; ср. также Муравьев 1986: 122). Характерно, что из всех партизан только Фигнер уничтожал продовольствие и сжигал мельницы (Фигнер 1942: 131; Бискупский 1903: 327; Анекдоты 1813: 205) — это были именно те методы, на которые так жаловался Лористон, приписывая их мирному населению. С этой точки зрения любопытно свидетельство, которое приводит Давыдов: «Сему <расстрелу пленных — Е. Г., А. В.> я не был свидетелем, но знаю от людей, ему <Фигнеру> доныне приверженных и рассказывающих о сем, как о деле знаменитом, принадлежащем глубокой политике, потому что имело основанием привязать к себе чернь, всегда алчущую подобного рода зрелища» (Давыдов 1877: 697). Фигнер не только постоянно заявлял о своей причастности к «народной» войне — подобные фразы позволяли себе многие, но и реально действовал по ее «правилам».
122

 

        Мотивировки жестокости многочисленны; многие из них исходят от самого Фигнера, причем его нисколько не заботит, что они могут противоречить друг другу: в каких-то ситуациях ему «удобнее» сослаться на Ермолова и тем «узаконить» свои действия, в других ситуациях — рассказать историю об осквернении храма, а в каких-то и просто многозначительно промолчать. Бискупский вспоминает, как на одном из биваков
 

«Орлов и Закревский обнаружили замечание, спрашивая: отчего он терпит еще особенную личную ненависть к французам, какая тому причина? Как ни любопытен этот вопрос, но Фигнер уклонился от удовлетворения этого любопытства молчанием. Я и сегодня помню свою подозрительную тогда мысль. Странно, подумал я, отчего бы не сказать этой причины? Быть может, какой-нибудь один француз в России, не в войне, когда-нибудь жестоко оскорбил его или его семейство, из родных близкого или близкую, до такой степени, что он готов всех вырезать в отмщение. Но это только угадывая, подумал я, без всякого основания; кроме того основания почему же бы не сказать, зачем секрет? Даже и сегодня невольно повторил мысленно, что это за тайна у него была?» (Бискупский 1903: 326).16
 

        Таким образом, хотя Фигнера часто сравнивали с авантюристами всех времен и народов, легенда о герое-партизане могла появиться лишь в той уникальной культурной ситуации, которую породила Отечественная война 1812 года. Эпоха, последовавшая за Великой Французской Революцией, эпоха романтизма, культа Наполеона и «исторических» поступков, сформировала целое поколение офицеров, мечтающих обрести свой Тулон или свой Аркольский мост. Партизанская война во время Тарутинского стояния оказалась невероятно подходящим поприщем для достижения этой цели — так как отличиться можно было только в «деле», а армия бездействовала, так как партизанская война «позволяла разного рода хитрости», так как она давала возможность выдвинуться благодаря собственному уму, изобретательности и личному мужеству в обход субординации и связей; давала возможность заслужить не только награды, но и славу. — С этой точки зрения «низкие» карьерные соображения и «высокое» желание «войти в историю» не противоречили друг другу. Начиная кампанию штабс-капитаном армейской артиллерии, не имея ни денег, ни влиятельных родственников, не родовитый и

--------------------------------
16 Своего рода «ритуальность» убийствам пленных Аранцузов придавало и то, что Фигнер убивал только французов (по сведению Левенштерна, еще и поляков, но в других мемуарах нам это больше не встречалось), «к итальянцам, немцем, голландцам и т. д. он относился снисходительно и нередко помогал им деньгами» (Левенштерн 1901: 106-6,654). любопытно еще одно свидетельство: в первой редакции рассказа Ф. М. Достоевского «Честный вор», опубликованной в «Отечественных записках» в 1848 г., персонаж рассказа Астафии Иванович, по сюжету - бывший участник отряда Фигнера, рассказывает следующее: «Бывало, пленных захватит; разношерстный народ; всякая нация под Бонапартом ходила, и немец ходил, и гишпанец ходил... Так немцев посадит Фигнер особо, гишпанца особо, тальянского человека особо, англичанин тоже особо сядет, как кто какую веру исповедует, и им прощение дарует, и потом где-нибудь по дороге бросит, а француза всего тут же в кучку наберет и тотчас же злой смерти предать велит» (Достоевский 1972: 424). Как сообщает С. Д. Яновский, у героя «Честного вора» Астафия Ивановича был реальный прототип. В 1847 г., пишет мемуарист, «у Достоевских <...> проживал в качестве слуги отставной унтер-офицер Евстафий, имя которого Федор Михайлович отметил теплым словом в одной из своих повестей» (Достоевский 1972: 482). Вполне возможно, что реальные воспоминания этого унтер-офицера и вошли в рассказ, так как в материалах о Фигнере, опубликованных к 1848 г., эта деталь отсутствует. Кроме того, рассказ Достоевского написан в эпоху «физиологического очерка», в котором очень ценились картины «с натуры», с основным сюжетом рассказа история Фигнера никак не связана и в последующих изданиях, когда жанр «физиологии» перестал быть актуальным, была изъята из рассказа.
123


никому не известный Фигнер в течение нескольких месяцев не только заставил заговорить о себе всю армию, но и сделал значительную карьеру — уже в начале 1813 г. он был полковником гвардейской артиллерии и причислен к Свите Его Величества. Но формированию легенды о герое-партизане способствовали не столько успешные действия отряда Фигнера, сколько его особая манера поведения, эксцентричность и изобретательность, оригинальность и страсть к отчаянному риску и умение «преподнести» свои поступки, оформить их эффектным жестом, хлесткой фразой, надлежащей идеологией. Герой легенды о Фигнере — это исключительная личность эпохи романтизма; недаром М. Н. Загоскин именно Фигнера делает одним из героев своего романа «Рославлев, или Русские в 1812 году», воспроизводя практически все сюжетные элементы Фигнеровой легенды: исступленный патриотизм и религиозность, преклонение перед гением Наполеона и одновременно личная ненависть к нему, диверсии в Москве, жестокие убийства пленных, данцигская авантюра — все это уже есть в романе, вышедшем в 1831 г., и оформленное той «напряженной витиеватостью», которая была свойственна речи и поступкам Фигнера. Если для биографии Сеславина и Давыдова их партизанская деятельность стала основным сюжетом, для Фигнера командование летучим отрядом было одним из способов — наряду со шпионажем и террористическими планами — уйти от субординации и «правил», способом вести свою войну с Наполеоном. И в этой войне правила Фигнер устанавливал сам. Москва, Вязьма, Данциг и Кассель (Дессау) оказывались в одном ряду — и не только для Фигнера, но и для его современников. Легенда о Фигнере стала легендой о личном поединке героя-мстителя с Наполеоном.
 

         Но даже героический ореол поступков Фигнера не может объяснить, почему многочисленные слухи о массовых расправах с пленными не разрушили легенду о герое-партизане. Возможно, этому способствовало то, что жестокость Фигнера воспринималась современниками сквозь призму жестокости вооруженных крестьян, «остервенения народа» (Пушкин). Феномен «патриотического подъема» 1812 года, споров о народности и Отечестве был подготовлен предшествующей эпохой Просвещения с l'esprit de peuple Монтескье, Вольтера и энциклопедистов; предромантическим «народоведением» Гердера; идеологией патриотизма во Франции эпохи революционных войн — и многими другими европейскими веяниями. Когда Кутузов пишет о «l'esprit de peuple» или Ростопчин о том, что «бородой Россия спасется», это скорее умозрительное построение или риторическая фраза, чем принятие тех методов войны, которые предложили вооруженные крестьяне. Риторика военной публицистики, идеология «священной» и «народной» войны предполагали презумпцию правоты за действиями возмущенного нашествием Антихриста народа. Но тот же Кутузов, поощрявший вооружение крестьян, был вынужден позже установить плату за каждого приведенного крестьянами живого француза. Расправы над пленными профессионального военного, дворянина, не могли быть приняты даже самым патриотически настроенным дворянским обществом, но Фигнер представлялся не столько «партизаном благоустроенной армии», сколько предводителем крестьянской войны — и позднейшие сочинения о нем выделяли и подчеркивали именно эту составляющую легенды. С этой точки зрения никакие рассказы очевидцев уже не могли помешать его славе; так, наиболее обширная биография Фигнера заканчивается следующим пассажем:
124

 

«Только Денис Давыдов, товарищ Фигнера по роду деятельности, решился набросить тень на славного партизана, объяснив, в письме своем к Загоскину, все геройство Фигнера лишь жаждою к удовлетворению своих безмерных чувств честолюбия и самолюбия. В иных красках рисуется Фигнер по показаниям других его товарищей и современников, ценивших в знаменитом партизане его истинное геройство, светлый ум, увлекающее красноречие и выдающуюся силу воли» {РБС: 71-72).
 

         Фигнеру удалось навязать потомкам восприятие по своим правилам — то есть удалось стать человеком, который, благодаря своей легендарной храбрости, беззаветному патриотизму и преданности православной вере заслужил право стать вне морали.
 

 

Литература


Анекдоты 1813 — Анекдоты достопамятной войны россиян с французами. Ч. 2.,
СПб., 1813.
Байдаров 1888 — Байдаров В. <Бурнашев В. П.> Рассказы о народной войне 1812 года. СПб., 1888.
Барклай -де-Толли 1903 — Барклай-де-Толли М. Б. Обращение к смоленскому гражданскому губернатору //Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года, собранные и изданные П. И. Щукиным. Ч. 7. М., 1903.
Бенкендорф 1904 — Бенкендорф А. X. Записки //Харкевич В. 1812 год в дневниках, записках и воспоминаниях современников. Вып. 3. Вильна, 1904. <русский перевод>.
Бискупский 1903 — Бискупский К. А. Письма к А. А. Краевскому //Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года, собранные и изданные П. И. Щукиным. Ч. 7. М., 1903.
Богданович 1859 — Богданович М. История Отечественной войны 1812 года по достоверным источникам. Т. 2. СПб., 1859.
Булгаковский 1912 — Булгаковский А. Г. Наши ополченцы и партизаны в Отечественную войну. СПб., 1912.
Висковатов 1902 — Историческое описание одежды и вооружения российских войск, под ред. А. В. Висковатова. Ч. 18. СПб., 1902.
Володин 1971 — Володин П. М. Партизан Александр Фигнер. М., 1971.
Глинка 1836 - Глинка С. Н. Записки о 1812 годе. СПб., 1836.
Глинка 1961 - Глинка Ф. Н. Стихотворения. Л., 1961.
Граббе 1873 - Граббе П. X. Из памятных записок. М., 1873.
Давыдов 1877 - Давыдов Д. В. Письмо к М. Н. Загоскину от 6 марта <1830 или 1831 менее вероятно //Русская Старина. Т. XX. 1877.
Давыдов 1985 — Давыдов Д. В. Дневник партизанских действий 1812 года. Дурова Н. А. Записки кавалерист-девицы. Л., 1985.
Достоевский 1972 — Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30-ти тт: Т. 2, Л., 1972.
Дубровин 1882 — Дубровин Н. Ф. Отечественная война в письмах современников (1812-1815). СПб. 1882.
Ермолов 1991 - Записки А. П. Ермолова. 1798-1826. М., 1991.
Жерве 1912 - Жерве Н. П. Славные партизаны 1812 года. М., 1912.
Жиркевич 1874 - Жиркевич И. С. Записки //Русская Старина. 1874. Т. X. № 8.
Жомини 1939 - Жомини А.-Г. Очерки военного искусства. Т. 1-2., М., 1939.
И.О. 1887 - И.О. Александр Самойлович Фигнер, партизан отечественной войны 1812 г. // Русская старина. 1887. № 8.
И.П.Б. 1857 — И.П.Б. Фигнер Александр Самойлович. Военный эниклопедический лексикон. Т. 13. СПб., 1857.
Кабакова 1999 — Кабакова Г. Свечкоед: Образ казака во французской литературе XIX века. // Новое Литературное Обозрение, № 34 (1999).
Кутузов — Кутузов М.И. Сборник документов. Т. 4, ч. 1. М., 1954; т. 4. ч. 2. М., 1955; т. 5. М.,1956.
Левенштерн 1901 — Левенштерн В. И. Записки //Русская старина. 1901. Т. 105, № 1; т. 106, № 5-6; т. 107, № 7.
Любич-Кошуров 1911 — Любич-Кошуров И. А. Партизаны 1812 года. М., 1911.
Марин 1897 — Марин С. Н. Письмо к неустановленному лицу из Тарутинского лагеря. 2 октября 1812 г. //Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года, собранные и изданные П. И. Щукиным. Ч. 1. М., 1897.
Материалы ВУА 1911 — Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. Т. 18. СПб., 1911.
Митаревский 1871 — Митаревский Н. Е. Воспоминания о войне 1812 года. М., 1871.
Муравьев 1986 — Муравьев А. Н. Сочинения и письма. Иркутск, 1986.
Муравьев 1989 — Муравьев Н. Записки // Русские мемуары. Избранные страницы. 1800-1825. М.,1989.
Неведомский 1838 — Неведомский Н. Последнее сражение Фигнера. Отрывок из истории партизанов. // Современник. Т. 9. СПб., 1838. Третья пагинация.
Окулич-Казарин 1908 — Окулич-Казарин Н. Партизан А. С. Фигнер // Русский Архив. 1908. Кн. 2, № 6.
Перлюстрация — Неустановленное лицо. Письмо к А. Л. Нарышкину на биваках близ деревни Суховой от 1 августа 1812 года. // Перлюстрация писем в 1812 году. РО РНБ, ф. 859 (Шильдер Н.К.). К. 7, № 7.
Письма — Неустановленное лицо. Письма о двенадцатом годе. РО РНБ, Q IV, № 452.
Поярков — Поярков Ф. П. Сборник известий о войне с французами в 1812 году. РО РНБ. Q IV. № 255.
Радожицкий 1835 — Радожицкий И. Походные записки артиллериста. Ч. 1 —3. М., 1835.
РБС — Д. С-в. Фигнер Александр Самойлович. //Русский биографический словарь. Т. 13. Фабер-Цявловский. СПб., 1901
Розанов 1875 — Розанов Н. Замысел Фигнера. 1812 г. //Русская Старина. Т. 13.
1875.
Роунан 1946 — Роунан Р. Очерки секретной службы. Из истории разведки. М„ 1946.
Сабанеев 1964 — Сабанеев И. В. Отношение командующему корпусом генерал-лейтенанту Ф. Ф. Винцингероде о формировании Мстительного легиона // Поход русской армии против Наполеона в 1813 году и освобождение Германии. Сборник документов. М., 1964.
Фигнер 1942 — Соколова К. Партизаны Кутузова. Документы. // Исторический журнал.1942. № 5.
Фигнер 1964 — Фигнер А. С. Рапорт П. X. Витгенштейну // Поход русской армии против Наполеона в 1813 году и освобождение Германии. Сборник документов. М.,1964.
Фигнер 1881 — Фигнер А. В. Воспоминания о Ермолове // Исторический вестник. 1881. Т. 4, №1.
Фигнер 1884 - Фигнер А. В. Партизан Фигнер (Из семейных воспоминаний) // Исторический вестник. 1884. Т. 4, № 1.
Фигнер 1911 — Фигнер А. В. <в публикации ошибочно указано В. Фигнер> Воспоминания о моем дяде А. С. Фигнере // Военный мир. 1911. № 8-9. Публикация Н. Жервэ.
Черняк 1991 — Черняк Е. Б. Пять столетий тайной войны. М., 1991.
Шилъдер — Материалы об А. С. Фигнере в архиве Н. К. Шильдера. РО РНБ. Ф. 859. К. 7, № 6.
Штейнгель 1815 — Штейнгель В. И. Записки касательно составления и самого похода Санкт-Петербургского ополчения против врагов Отечества. Т. 2. М., 1815.
Wilson 1861 - Private diary of travels, personal services and public events, during mission and employment with the European armies in the campaigns of 1812, 1813, 1814. From the invasion of Russia to the capture of Paris. By Gen. Sir Robert Wilson 1861. L., 1861.

 

 

 


 




Содержание | Авторам | Наши авторы | Публикации | Библиотека | Ссылки | Галерея | Контакты | Музыка | Форум | Хостинг
Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru

© Александр Бокшицкий, 2002-2007
 Дизайн сайта: Бокшицкий Владимир