|
НЭП (новая экономическая политика)
В. Г. Лебедева
Антитеза «старое -
новое» в массовой культуре 1920-х годов
Лебедева В. Г. Судьбы массовой культуры России. Вторая половина
XIX -
первая треть XX
века. -
СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2007, с. 210-226
| |
Спросишь себя:
чего хочу? И отвечаешь первое:
чаю с сахаром. Милый, не ты ли был таким врагом
европейской мещанской культуры?
М. Пришвин. «Дневники».
Искусство как
бессознательное есть только проблема, искусство как разрешение бессознательного
— ее наиболее вероятный ответ.
Л. Выготский. «Психология искусства» |
В послереволюционной России власть распоряжалась жизнями и планами на будущее
миллионов людей, полагая себя «право имеющей». При этом сложнейшие философские
доктринальные тексты переводились на язык правительственных установлений и
массированно внедрялись в неподготовленное общественное сознание. В течение
всего первого пятилетия «частный человек» беспощадно изгонялся из всех ниш,
щелей и углов. «Обобществление» человека было титанической по сложности и
страшной по своей сути задачей, полной непонимания спасительной функции
повседневности и личного, жизненного и культурного пространства в эпоху
глобальных социальных потрясений.
Трагедия обывателя в революционной стране состояла в том, что его жизнь невольно
оказалась жизнью человека, не совпадающего с миром, где от него часто требуют
чего-то, несовместимого с самой его природой и масштабом жизненных
представлений. Как чувствовал себя «маленький человек» под прессом грандиозных
задач, решение которых часто требовало самоотречения? 210
В какой-то степени мы можем это понять из косноязычных речей героев А.
Платонова, М. Булгакова, М. Зощенко, М. Кольцова, И. Ильфа и Е. Петрова. От
знакомства с текстами знаменитых антимещанских произведений сегодня остается
странное и неожиданное впечатление. Их многочисленные мещанские типы кажутся
нормальными, обычными людьми на фоне массового психоза генеральной ломки
привычной картины мира. «Все строительство наше, все достижения, мировые пожары,
завоевания — все оставьте себе. Мне же дайте, товарищи, тихую жизнь и приличное
жалованье», — выдохнул сокровенное в финальном монологе Подсекальников —
центральный персонаж эрдмановского «Самоубийцы».1
В реальной (а
не директивной) жизни сосуществовали очень разные «хронотопы». М. Бахтин написал
свою знаменитую статью «Время и пространство в романе» в разгар нэпа. Хотя она
посвящена политически и идеологически нейтральной теме, но, как и другие его
произведения, многослойна: за внешним — литературоведческим слоем обнаруживаются
феноменологический, культурологический, социально-психологический,
конкретно-исторический слои. Как знать, не специфической ли атмосферой двадцатых
годов было навеяны его размышления о романных хронотопах? Бахтин говорит в своей
статье о сосуществовании контрастных, полюсных хронотопов. Один из них—
«обыденно-житейский», в котором время «бессобытийно». Это «густое, липкое,
ползущее в пространство время». В пылу революционного нетерпения оно казалось
мешающим, ненужным, каким-то «побочным» временем. А рядом в пространстве и
времени существовал противоположный, «проникнутый высокой эмоционально
ценностной интенсивностью хронотоп как порог» и его «наиболее существенное
дополнение — это хронотоп кризиса и жизненного перелома».2
В Советской России рядом сосуществовали два несоизмеримых мира: мир больших
событий, сложных текстов и теорий и мир обыденности и повседневности. Первый был
доктринален, систематичен, рационален и суров к слабостям человеческим. Второй —
хаотичен, непосредствен, нерефлексивен, неформален и естествен, несмотря ни на
что. Нетерпеливым преобразователям
--------------------------------
1 Эрдман Н.Р. Самоубийца // Н.Р.Эрдман. Пьесы. Интермедии. Письма. Документы.
Воспоминания современников. М.: Искусство, 1990. С. 163.
2 Бахтин М.М. Время и пространство в романе // Вопросы литературы. 1974. №3. С.
178.
211
России трудно было смириться с таким парадоксальным разнообразием. Одни
провозглашали: «Клячу истории загоним. Левой! Левой! Левой!», другие, страшась
непредсказуемого будущего, были устремлены назад—в «довойну». Эта реальная
разновекторность общества развивалась до нэпа, в период «военного коммунизма»,
подспудно.
И вдруг, среди вынужденного (а во многом и навязанного сверху) аскетизма и жизни
в двойном измерении были провозглашены принципы новой экономической политики,
которая повлекла за собой системные «либеральные» изменения не только в
экономической, но и в остальных сферах жизни общества. Только теперь,
наконец-то, за по-прежнему ярким фасадом кумачевых знамен и идеологических
иероглифов советской власти, несмотря на разруху и боль потерь, начался
откровенный послевоенный «праздник жизни».
Многое в советской культуре 20-х годов определялось этим «возвращением с войны».
Особенно это заметно в неофициальной — массовой культуре. Россия была еще частью
европейской (и мировой) макросистемы, и многое в ней было идентичным тому, что
происходило в это же время на Западе. Обратимся к свидетельству очевидца. Ф. С.
Фицжеральд в своем эссе «Отзвуки Века Джаза» (1931) так характеризовал период,
наступивший с 1919 г.: «Это был век чудес, это был век искусства, это был век
крайностей и век сатиры... Всю страну охватила жажда наслаждений и погоня за
удовольствиями... Слово "джаз", которое теперь никто не считает неприличным,
означало сперва секс, затем стиль танца и, наконец, музыку».3
Психологическое
ощущение «праздника жизни» было аналогичным и в России, что потребовало
адекватного ответа системы производства потребительских товаров; оно в
специфическом ключе поставило проблемы отношений полов, подталкивая их в сторону
невиданной свободы; оно предъявляло особые требования к развитию «индустрии
удовольствия»; оно стимулировало изменения в послевоенной моде и т. д. В этих
условиях должна была выйти на авансцену истории некая сила, готовая ответить на
этот вызов «жажды жизни».
------------------------
3 Фицжеральд Ф. С. Отзвуки века джаза // Фицжеральд Ф.С. Собр. соч.:
В 3 т. Т. 3. М., 1996. С. 306.
212
1. Нэпман — непризнанный «герой» своего времени
Большевизм (в силу своих исходных принципов) оказался неготовым ответить на
массовые ожидания. И совершенно неожиданно в роли выразителя «коллективного
бессознательного», с которым в столь явном конфликте была советская власть,
оказался нэпман. Краткая, но бурная деятельность этого политического «изгоя»
разворачивалась в пестром неструктурированном мире. Здесь у каждого социального
типа еще сохранялось «свое лицо»: у «нэпмана» и «совслужащего», «старорежимного
инженера» и «работницы-делегатки», «комсомольского работника» и «совбарышни» и
пр. Эта пестрота предопределяла неоднозначность культурного выбора.
В отличие от остального человечества, Россия за последние полтора века пережила
три «пришествия» «буржуя-парвеню»: это буржуазия первого призыва — пореформенной
России второй половины XIX в.; это необуржуазия эпохи нэпа и, наконец— «новые
русские» 90-х годов XX в. Всякий раз это сопровождалось взрывом массовой
культуры самого пошлого свойства. Вряд ли это случайное совпадение. С одной
стороны, за этими всплесками стояли собственные вкусы и деньги этого слоя, с
другой — уровень этой культуры определялся эстетико-психологическими
потребностями и вкусами большинства.
Хотя о России нэповской написаны многие тома, ее непризнанный герой — мелкий и
средний предприниматель, не имевший опоры во власти, до сих пор остается
«инкогнито». Многочисленные социологические исследования 20-х годов, как
правило, посвящались слоям и классам «социально близким», поскольку
господствовало глубокое убеждение в возможности управляемой эволюции
человеческой природы в сторону ее улучшения. Чтобы эффективно направлять этот
процесс, нужно было ее знать. Нэпман — персонаж отрицательный, сатирический,
«временный», ненавидимый и презираемый «общественностью», был (как тогда
казалось) недостоин такого внимания. Не менее печальна ситуация и с мемуарным
отражением мира нэпмана. Опубликованы десятки воспоминаний политических деятелей
той поры, ученых, артистов, «просвещенцев», рядовых граждан. Но нет ни одного
свидетельства на тему «Как я был нэпманом». Это само по себе говорит о многом.
Такое положение привело к деформации источниковой базы изучения нэпманского
компонента массовой культуры 20-х годов.
213
Согласно переписи населения
СССР 1926 г. в стране было 7% «лишенцев» (лишенных избирательных прав).
Трудноопределимую, но, по-видимому, небольшую их часть и составляли нэпманы. По
процентной доле вряд ли возможно судить о реальном их весе в экономике и в
культуре (особенно массовой). Этих «халифов на час» травили в коммунистической
(и не только в коммунистической) печати, а также с высоких трибун и подмостков.
Именно в 20-х годах наш язык «обогатился» словосочетаниями «буржуй
недорезанный», «чуждый элемент», «мелкобуржуазные пережитки» и т. п.
Нэпман не был наследником дореволюционной высокообразованной буржуазной элиты.
Советский «буржуй-нуво» — это социальная группа однозначно «плебейского»
происхождения. Среди них встречались и люди из рабочей среды, пережившие
головокружительный карьерный и имущественный взлет, искушение которым для многих
оказалось сокрушительным. В советской историографии было принято говорить о
«выдвиженцах» иного рода: снизу —в инженеры, в «красные директора», в писатели и
др. Но немало было и других — получивших (благодаря партийно-государственному
восхождению) возможность обогащения и нуждавшихся в легализации доходов (что
позволил сделать нэп). Этот «герой» был «на старте» уже накануне нэпа: «На фоне
этой искусственной и действительной нищеты разгуливают молодые кавалеры в
щегольских френчах, с бритыми наглыми мордами, комиссарские женщины в платьях
прежних господ».4 Азарт спекуляции, в огне которого полыхали многие в
период «военного коммунизма», требовал свободы. Неслучайно в 20-х годах возникло
новое понятие — «перерожденец» (человек, изменивший своему классу и
коммунистической идее). Перерождение «своих» стало шоком для прямолинейного, по
сути своей средневекового, сознания, в соответствии с которым «пролетарское
сословие» (подобно рыцарскому) исходно обладало высокой нравственностью.
-------------------------------
4 Пришвин М. Дневники. Кн. 3. 1920-1922. М., 1985. С. 180.
214
В социально весьма пестрой нэпманской среде было множество и иных типов:
выходцев из ремесленников, крестьян, купечества, вплоть до людей с темным
уголовным прошлым. В какой пропорции все это было перемешано, сегодня сказать
уже и невозможно. М. Пришвин размышлял: «Новые купцы, кто новые купцы? — Щучка
был трактирный слуга, теперь торгует колониальными товарами и налога платит 1,5
миллиарда... Кто Был Лихобор — последний человек, прощелыга, оскопленок,
подзаборная рвань, а теперь свой ларек держит — миллиардами ворочает, оно,
конечно, подсчитать его миллиард — на прежние деньги 80 рублей всем товарам
цена, а все-таки, стоит человек на своих ногах и самый последний человек, а
первый человек сидит, картошку жует и все робеет».5
Одна из новых
проблем первого послереволюционного десятилетия — культурно-психологические
последствия ускоренного социального или экономического «лифта наверх». С
исчезновением грани между «господами» и «рабами» пошел двоякий процесс: попытки
бывших первых приобщиться (по разным причинам) к миру вторых и стремление бывших
вторых встать вровень с первыми. Но при этом смена социального статуса не могла
автоматически привести к смене культурного статуса. Это наложило специфический
отпечаток на характер и динамику нэповской культуры. Низкая культура «взмывших»
была одним из важных источников общественного спроса на «суррогаты» массовой
культуры.
С введением новой экономической политики началась подлинная потребительская
весна. «Буржуй-нуво» выступил в роли агента коллективного бессознательного. Из
детских воспоминаний А. И. Райкина: «Помню, когда объявили нэп, то буквально в
течение суток витрины магазинов заполнились разнообразными товарами. Мы ходили
от витрины к витрине любовались этим изобилием, не веря своим глазам, ведь мы
уже привыкли довольствоваться одной затирухой. Особенно поразили меня шоколад,
торты, пирожные, глыбы шоколада».6 После супа из селедочных головок и
рагу из мороженной картошки в предчувствии лучшей жизни «мир желаний поднимался
как облака над землей».7 Тотальное наступление «вещного мира»
напугало тогда многих интеллигентов грядущей бездуховностью.
------------------------
5 Там же.
6 Райкин А. И. Воспоминания. СПб., 1993. С. 36.
7 Пришвин М.
Дневники. С. 77.
215
Массовое стремление зажить «по-старому»,
«по-довоенному» партийной публицистикой всецело приписывалось нэпману. Много
ненависти выплеснулось тогда на него как на провокатора «вещизма», «потребительства»,
«мещанства». А между тем «вещизм» был одной из ярких черт послевоенной не только
российской, но и мировой культуры. В западной науке «культуру потребления»
считают одним из важнейших последствий второй промышленной революции 1880-1930-х
годов. Кино, литература, реклама —все утверждало эту новую психологию.8
Тяжелые российские обстоятельства и продолжительный, всеохватный потребительский
голод (несопоставимый с чем-либо на Западе) тем более стимулировали развитие
такой психологии. Нэп пал на благодатную почву.
После эпохи тотального распределения и аскетизма опять возрождались цепочки:
«производитель —товар —покупатель» и «товар—реклама—покупатель» не только в
материальной, но и в духовной культуре. Всплеск жизненных сил в обществе
предъявлял особые требования к производителям всяческих благ. Большевизм не был
(и не мог быть) готов к их удовлетворению. Считалось, что театр, как и любой
другой вид искусства, не может быть «лекарственным средством, помогая
пищеварению (вроде пилюль АРА) у людей, не желающих знать никаких вопросов», —
отмечая обозреватель времен «военного коммунизма». Всякая тяга к комфорту,
удовольствию, развлечению провозглашалась большевизмом «мещанской». «В течение
четырех лет государство отстаивало возвышенные взгляды на искусство: искусство —
орудие политического воспитания масс и облагораживания нравов, оно не средство
развлечения, не источник доходов... В эти годы ни один театр не осмеливался
служить низким страстям... даже чуждые революции театры платили ей дань, не
решаясь изменять классическому репертуару, а театры более чуткие взяли из
мировой драматургии все, что горело заветной мечтой лучших о свободе».9
В период нэпа в политике власти вынужденно произошли важные изменения,
объективно приводившие к быстрому возрождению рыночных механизмов и в сфере
культуры со всеми вытекающими из этого обстоятельства последствиями. Наблюдая за
этим процессом, Лев Троцкий мрачно констатировал: «Мы выпустили в свет рыночного
дьявола». С введением хозрасчета была
-------------------
8 См.: Барнз Р.
Общественная психология в США и СССР 20-30-х годов в свете теории потребления //
Вопросы истории. 1995. № 2.
9 Коган П. С. При новом курсе // Экран. Вестник театра-искусства-киноспорта.
1921. №1. С. 3.
216
сохранена государственная помощь только системе образования и некоторым
островкам классической культуры. Остальные должны были выживать в меру своей
предприимчивости в условиях хозрасчета и освобожденной из-под контроля жестокой
конкуренции.
«Творец», привыкший за первые годы советской власти к оказанию регулярной
государственной поддержки, внезапно оказался лицом к лицу с диким рынком
культуры, гораздо более диким, чем когда-либо. В дополнение к этому по новому
налоговому законодательству лица «свободных профессий» приравнивались к
лавочникам и извозчикам, т. е. к частному сектору. Такой порядок ставил в
ситуацию вынужденного творческого компромисса очень многих. На съезде актеров
(1925), например, обсуждалось такое положение, когда «в тяжелой борьбе за
существование» они были вынуждены «заняться откровенной продажей своего
профессионального мастерства и спекуляцией на сомнительных вкусах
платежеспособной публики».10 Не только «платежеспособная публика», но
и надежда и опора советской власти — пролетариат активно проявлял опасные
«безыдейные» тенденции в собственном любительском творчестве. Распространенным
явлением стала, например, «постановка рабочими театральными кружками "самых
сногсшибательных" пьес старого репертуара... Среди голода, холода и лишений
рабочий на эти спектакли, что называется, "пер", наполняя клубные залы до
отказа».11
В таких специфических политических, экономических, правовых,
социально-психологических условиях невысокая культура нэпмана, обладавшего
определенной финансовой базой в сочетании с аналогичной культурой рядового
обывателя, определили ярчайший всплеск той массовой культуры, которая казалась
почти преодоленной жесткой «антимещанской» культурной политикой периода
«военного коммунизма».
С введением нэпа и вынужденными культурно-идеологическими послаблениями власти
обнажилась подлинная культурная ситуация: действительные упования, потребности,
вкусы и уровень культуры «массового человека». Эта картина выглядела столь
плачевно, что участники дискуссии о судьбах культуры в сложившихся условиях
предполагали, что в случае проведения социологического опроса может выясниться,
что большинство зрителей предпочтут смотреть «Тарзана», а не идейно выдержанные
пьесы или произведения классического репертуара.
----------------------------
10 Съезд актеров // Рабочий и театр. 1925. №50 (65). С. 3.
11 Андреев Б. Этапы
рабочего театра // Там же. 1925. №44.
217
Быстро формирующийся рынок культуры
возрождал проблемы, которые были в центре общественной полемики рубежа веков:
творец и толпа, спрос и предложение, деньги и творчество, уникальное и
тиражированное, элитарное и массовое. Но теперь на восприятие этих старых
проблем оказывал значительное влияние еще и классовый подход, который
по-прежнему (как и в годы «военного коммунизма») широко декларировался, но, в
отличие от предыдущего периода, государство было не в состоянии последовательно
его проводить. Мешала либеральная нэповская «весна».
Движимый коммерческим чутьем нэпман — аутсайдер культуры принимается за
предоставление массовых потребительских (в том числе и в искусстве) услуг. В.
Бехтерев в «Коллективной рефлексологии», размышляя над тайной этого соответствия
предложения спросу, объяснял его действием некоего «закона соотносительной
деятельности». Из двух возможных векторов движения услуги — вести за собой
потребителя или следовать за ним, предприниматель выбирал однозначно второе. Он
обращался к тому, что имело культурно-психологическую санкцию и интуитивно
находил ходы к коллективному бессознательному.
Ушибленное трагедией войн и революций, оно остро нуждалось в «культуротерапии».
Реализация этой потребности происходила в условиях специфической российской
наследственности: «Русское искусство чрезвычайно редко задавалось вопросом, как
сделать просто приятное зрителю, слушателю, читателю. Не духовному собрату и
тонкому ценителю, а публике — такой, какая она есть».12 Так
сложилось, что в нашей культуре преобладала отдававшая высокомерием позиция
творца: «вне толпы», «над толпой». В жизни «русского авангарда», возникшего в
1910-х годах, а позднее и в «революционном искусстве» так же не было места
чувствительности и сентиментальности, так остро востребованным массовой
публикой. Таким образом, начиная со второй половины XIX в. обывателя клеймили,
так и не выработав хотя бы сочувствия к нему. Не лучшим было отношение к нему и
в новой России.
----------------------------
12 Соколянский А. Только гость случайный. «Москва-Берлин-Москва». 1900-1950 //
Новый мир. 1996. №6. С. 211.
218
Ранний «новый человек» оказался
большим обывателем и мещанином, чем это предполагали организаторы
социалистического строительства. Это было внешним свидетельством внутреннего
консерватизма (некоей инвариантности) человеческой природы. Быть может, это было
одной из главных причин того, почему мещанство было «врагом номер один»
советской власти в течение 20-х годов? Чрезвычайно интересен и вопрос о том,
почему лозунг борьбы с мещанством потускнел, а затем и вовсе был снят в 30-е
годы. Но об этой загадке мы поговорим позднее — в главе, посвященной бытованию
массовой культуры в предвоенное десятилетие.
Смешной, карикатурный, «узколобый» нэпман попытался решить новую для советской
культуры проблему — «искусство для удовольствия». Со своим безотказным чувством
партнера, «не испорченным» прогрессивным образованием, «буржуй-нуво» заполнял
культурный вакуум, как мог, в меру своего понимания и вкуса. А при отсутствии
вековых традиций «искусства для удовольствия» неудивительно, что часто это
получалось так вульгарно.
Вольно или невольно нэповское искусство было оппозиционно «барабанному»
искусству официальной культуры. Независимым предпринимателем была верно угадана
«вселенская» тоска населения по физиологической радости и чувственной разрядке.
Совершенно особенное место в нэповской культуре занимала эротика, вообще
чувственность. Падение морали, упрощение половых отношений, перекосы в
демографической структуре общества (в годы войн — империалистической и
гражданской, а также революции погибли 16 млн человек, большинство их были
мужчинами самого цветущего возраста) и ряд сопутствующих им обстоятельств, а
также послевоенная «жажда жизни» делали эту тематику особенно жгучей.
А между тем, культура официальная проявляла «скорбное бесчувствие» к данной
массовой потребности. В ней царил конструктивизм, «машинизм», а
«партийно-комсомольский» стиль одежды 1920-х годов был типичным «унисексом»:
одинаково унылая (бесполая) казенного вида одежда и для мужчин и для женщин.13
То, что насильственно вытеснялось, загонялось в течение ряда лет вглубь, в сферу
бессознательного, должно было, в конце концов, вырваться на свободу, иначе «перегрев»
мог привести к самым непредсказуемым и разрушительным последствиям.
------------------------
13 Кон И. С. В постели с советской властью // Час пик. 1997. №120 (849). 20
августа.
219
Роль такого «выхлопного
клапана» и сыграла нэповская культура. Ее мода —антипод «советского стиля»—была
чрезвычайно эротична, в ней всеми средствами подчеркивалась половая
принадлежность носителя. На этом «празднике жизни» особенное внимание уделялось
женской красоте, которая «дорогой оправы» заслуживает. В Москве в помещении
театра «Аквариум»14 (сегодня это театр Моссовета) устраивались
весенние и осенние конкурсы красавиц, обладательницы 1-го, 2-го и 3-го мест
награждались бриллиантами (не из статей госбюджета, разумеется). Примечательно,
что в это же время в США (в 1925 г.) также был проведен первый конкурс «Мисс
Америка». А в Европе в среде русской эмиграции был проведен конкурс «Мисс
Россия», в котором первой красавицей была признана дочь великого Шаляпина.
Чувственная ориентация нэповской массовой культуры соответствовала послевоенным
мировым тенденциям: танцы, моды, музыка, тип красоты кинозвезд — все было
эротически акцентировано. Роковые, инфернальные, неодолимо притягательные Аста
Нильсен, Грета Гарбо, Мэри Пикфорд были кумирами публики и за рубежом, и в
советско-нэповской России. В Европе 20-х годов еще догорал модерн с его
декадансом и снятием многих «табу». Пряная тематика зажигала многих и у нас —не
только в нэповском стане, но и среди, например, литераторов нового призыва. М.
Пришвин отмечал в те годы: «У молодых авторов эротическое чувство упало до
небывалых в русской культуре низов. Почему же вы, молодые русские писатели, дети
революции, вчера носившие на своей спине мешки с картошкой и ржаной мукой,
бежите, уткнув носы в зад, как животное в своих свадьбах?».15
В большой моде в нэповской культуре было все «богемное» и «экзотическое».
Спекуляция на этих пристрастиях «платежеспособной публики» нередко позволяла
выживать и серьезному искусству. Например, при многих театрах возникли кабаре, в
которые спускались актеры, отыгравшие спектакль. Доходы от этих ночных программ
существенно подкрепляли тощий бюджет и театров, и самих исполнителей. «Богемное»
сопровождалось «кокаином в зрачках» (выражение М. Цветаевой), цыганскими
романсами, «лиловыми неграми», «бананово-лимонным Сингапуром» ариеток А.
Вертинского, оказавшегося к тому времени уже в эмиграции.
--------------------
14 Дмитриевская Е. Изменим жизнь к лучшему // Театральная жизнь. 1997. №1. С.
27.
15 Пришвин М. Дневники. С. 289.
220
С нэпом расцвела на страницах
советских газет столь любимая массовой публикой «госпожа сенсация» и информация
«из жизни света». В иллюстрированных журналах тех лет («Огонек» и др.) и
фотохронике были богато представлены отдых и развлечения западных миллионеров,
политических деятелей, «звезд» кино, естественно, приправленные комментариями в
«правильном» идеологическом духе. Слухи и сплетни о знаменитостях также были
ходовым товаром. Отмечая эту вневременную тенденцию массовой культуры, М.
Цветаева писала: «Изумительная осведомленность в личной жизни поэтов. Бальмонт
пьет, многоженствует и блаженствует. Есенин тоже пьет, женится на старухе, потом
на внучке старика, затем вешается. Белый расходится с женой... и тоже пьет,
Ахматова влюбляется в Блока, расходится с Гумилевым и выходит замуж за —целый
ряд вариантов... Блок не живет со своей женой, а Маяковский живет с чужой».16
Психологическая реабилитация миллионов после долгих громыхающих лет была остро
необходима. Многие находили ее в церкви. «Устал народ, измаялся в неспокойствии,
а в церкви тишина, пение, отдохнешь», — мудро объясняла героиня одного из
очерков И.Бабеля.17 В становившейся официально атеистической стране
церкви были полны. Даже петроградский храм «Спас-на-крови», бывший всегда
мемориальным — до революции служба в нем проводилась только по особым поводам, —
по решению властей был открыт для посещения. Очень скоро, в течение первых
месяцев массового паломничества, бесценный мозаичный пол в нем был протерт
буквально «до дыр». Интеллигенция, никогда не отличавшаяся особой набожностью,
также регулярно посещала церковь. К.Чуковский в своих дневниках отмечал эту
своеобразную форму «русской Фронды». Религиозные праздники, в годы «военного
коммунизма» загнанные в «семейное подполье», опять отмечались открыто и смело. А
ловкий предприниматель, мгновенно почуявший спрос, предлагал необходимый для
этого ассортимент товаров. Например, к пасхе 1923 г. частные кондитерские
фабрики (государственным предприятиям этакое по статусу не полагалось)
приурочили выпуск «высших сортов шоколадных и других конфет качества довоенного».
Как уверяла реклама: «Цены на 30% ниже рыночных».18
--------------------------------
16 Цветаева М. И. Поэт о критике // Цветаева М.И. Об искусстве. М., 1991. С.
323.
17 Бабель И. Избранное. Фрунзе, 1990. С. 347.
18 Антракт. 1923. №7. С. 15.
221
2. «Довоенность» — главный
культурно-психологический ориентир нэпа
В общественном сознании революция и мировая война были накрепко связаны. В
России нэповской неслучайно правит бал ностальгия по еще не развороченному миру,
который с почти десятилетней временной дистанции многим кажется благополучнее,
чем это было на самом деле. Большинство проявлений нэпа откровенно
«старорежимно» — как будто время и в самом деле откатилось вспять —в 1913 г. Эта
ориентация была такой всеобъемлющей и такой пугающей, что еще многие десятилетия
социалистического строительства (уже после удушения нэпа) проходили под
лозунгом: «Превзойдем уровень 1913 года!». Без решения этой задачи все
преобразования не имели цены в глазах массового обывателя.
С провозглашением нэпа
восстанавливается весь реквизит старой России: извозчики, швейцары, дворники,
мороженщики. Возрождаются скачки с тотализатором, выходят из подполья игорные
заведения и проституция.19 Появляются частные спортивные общества с
привилегированным членством. Престижно иметь «авто», одеваться у «своей
модистки» и ездить отдыхать «на воды». Опять модно нюхать «белый табак»
(кокаин), ходить в лисьей шубе и пить мадеру.20 Как это свойственно
массовой культуре, возникает своя (отнюдь не советская) мифология — о
«прекрасной довоенной жизни». В соответствии с ней в отделке интерьеров,
прикладном искусстве, в оформлении бульварной литературы и т. п. царит «неомодерн».
С гибелью истинной аристократии получает большое распространение игра а
«аристократизм». Престижно иметь родственников за рубежом — в эмиграции и якобы
получать от них посылки с моднейшими там товарами. Неслучаен в этом контексте
сакраментально для нас (знакомых с дилогией Ильфа и Петрова) звучащий заказ: «Сделайте
мне красиво!».
-------------------------
19 См.: Левина Н. Б. Теневые стороны жизни советского города 20-30-х годов //
Вопросы истории. 1994. №2.
20Антракт. 1923.
№4-5. С. 3.
222
Почуяв общественный спрос, книжные дельцы
выбросили на рынок залежавшийся на складах с довоенной поры товар —многотомные
сочинения беллетристов: графа Салиаса, Боборыкина, Шеллера-Михайловского,
Шпильгагена, а также тома «Сфинкса», «Альманаха», «Университетской библиотеки» и
др. Воскресли довоенные песни, романсы начала века и шансонный фольклор. На
стенах обывательских квартир опять, как это уже было на рубеже веков, появился в
бесчисленном количестве копий «Остров мертвых» Арнольда Бёклина. О нем говорил
В. Маяковский как о ненавистной примете старого быта в поэме «Про это».21
Повсеместно, далее на страницах коммунистических изданий, воскресает
«нафталинный» слог довоенной рекламы. Рекламируется все: элегантная обувь и
последние парижские моды, маникюр и педикюр, косметический массаж и дорогие
«довоенные» вина. Можно заказать золотое пенсне и нанять для дитяти гувернантку
со знанием иностранных языков. Возвращается «удушливый, слащавый быт детской»
(определение Цветаевой) с няньками, «ангелочками», горничными и бесчисленными
опусами Чарской и Вербицкой. Прислуга становится столь многочисленным слоем
советского общества, что для защиты ее прав создаются специальные профсоюзы и
разделы законодательства о труде.
Еще вчера было небезопасно обладать изысканными манерами, утонченным вкусом и
привычкой к комфорту. А теперь среди партийно-государственной номенклатуры
входят в моду браки с «социально-чуждыми» — социальный «лифт наверх» требовал,
видимо, подтверждения жизненного успеха и в брачных отношениях в полном
соответствии с «не выветрившимися» представлениями о ценности «породы». Важным в
этих брачных предпочтениях было также и то, что жены из «чуждых» образованы,
хорошо воспитаны, женственны, не курят «козьи ножки» и «не выражаются». В
коммунистической печати горячо обсуждали случаи «мещанского обрастания» и
«разложения». Например, большой резонанс вызвал случай дуэли между двумя «краскомами»
из-за грузинской княжны: «Вероятно, эта княжеского рода
-----------------------------
21 Маяковский В. В. Про это // Маяковский В. В. Стихотворения. Поэмы.
Воспоминания. М., 2004. С. 247.
223
наркомфиновская машинистка и врожденная проститутка также прекрасна, как и сотни
других, взлелеянных породистыми столетними родами представителей голубой крови и
красивейших представительниц буржуазии. Дикари после кровавой победы над врагом
оставляли себе красивейших женщин побежденного племени».22 Можно
было, конечно, объяснить такое поведение и историческим правом победителя на
трофей, но это не меняло сути дела. Схема жесткого деления и противопоставления
общества по классовому признаку давала сбой в новой нэповской реальности.
Движение вспять было повсеместным. Восстанавливались довоенные (в стиле
«модерн») шрифты газет, журналов, афиш; такими же по духу были вывески торговых
и увеселительных заведений. В противовес государственным кинотеатрам с их
суровыми именами: «Горн», «Перекоп», «Спартак» открывались частные с
парфюмерными названиями: «Волшебные грезы», «Тиволи», «Ша Нуар».23 К
концу 1925 г. только в Ленинграде было открыто 40 ресторанов.24 Все в
них было по-старому: названия, ночной распорядок работы, меню, вина,
обслуживание, отдельные кабинеты, дополненные порождением новой мировой моды —джазбандом.
Предприимчивые денежные люди неутомимо искали и находили спрос, заполняя все
ниши массового потребления. Когда-то в 1919 г. М. Цветаева среди новаций
советской власти отметила ее «роман с заборами»: по заборам учимся, заборами
согреваемся, под заборами умираем. С началом нэпа и этот специфический
«видеоряд» успешно осваивается «буржуем-нуво». На плакат Помгола «Помоги!» (где
страшный исхудалый старик взывал о помощи) наклеивается красочный плакат с
полуобнаженными «красотками» модного кабаре. «Москва пестрит афишами. Вместе с
гастрономическими лавочками открылись лавочки театральные. И их витрины —все
московские заборы полны лакомыми кусками».25 В театральном деле
возрождается частная инициатива. В отделе Учета и Распределения труда Всерабиса
(Всероссийского Союза Работников Искусств) актерская толчея: ищут ангажемента «инженюшки»,
«комические старухи», «благородные отцы», костюмеры и т. п.26 Театр
раньше
-------------------------
22 Коммунист. 1923. 17 июля. С. 40.
23 Галанов Б. Записки на краю стола. М., 1991. С. 137.
24См.: Лебина Н.Б. Теневые стороны жизни...
25 Смеляков М. Халтурят // Экран. 1921. №
l.
26 Юз В. Впечатления // Там же. С. 8.
224
всех и полнее всех в искусстве осуществлял новую экономическую политику. Это не
завод и не фабрика. Он не оказался перед лицом разрушенных машин, отсутствия
сырья или квалифицированных рабочих. Но при этом искусство оказывалось в очень
сложном положении. В контексте нэпа новое звучание получил вопрос: «С кем Вы —
Мастера культуры?»
Кабаре, театры миниатюр, несмотря на немыслимый налог — 45%, были всегда
переполнены. «Легкий жанр» оказался в большой цене. Одним из нашумевших
культурных событий позднего нэпа были гастроли в московском Мюзик-Холле («самом
буржуазном театре» СССР) «тридцати герлс» из Европы «прекрасных, как молодые
антилопы», которые «швыряли ногами, изображая военный танец».27
Кабаре и варьете были знамением времени. Ежевечерне по всей Европе открывались
двери десятков этих заведений. Как сообщал «наш человек» в Париже: «Особенностью
всех этих варьете является обилие обнаженного тела: по 20-30 совершенно
обнаженных танцовщиц одновременно (только головной убор из страусовых перьев)».28
Аналогичной была картина «искусства для удовольствия» и в Германии: «Занимается
Берлин тем, что танцует. .. Имеется здесь обозрение "Тысяча сладких ножек".
Сотни раздетых баб в продолжение трех часов демонстрируют свои конечности.
Пахнет на этом обозрении, как в цирке... Наряду с тысячью сладких ножек имеются
тысячи людей с одной ногой и совершенно без ног».29
По восстановленному после дипломатического признания СССР мосту «Россия —Европа»
хлынула в страну послевоенная массовая европейская культура с ее стандартами и
кумирами, находившими горячий отклик у «раннего советского человека». Многое в
этих эстетических предпочтениях было общим по обе стороны границы. И это общее
было весьма симптоматичным с точки зрения «терапевтической» функции массовой
культуры. Например, невиданное развитие получила в эти годы «культура смешного»
в театре, цирке, кинематографе. Ю. Олеша вспоминал: «Трудно передать, как был
знаменит Макс Линдер. Духи, папиросы, галстуки, ботинки,
покрой, прически, манеры, назывались его именем». На экранах и в душах царил «маленький
франт в цилиндре».30
-----------------------------
27 Эрдман Н. Р. — Локшиной X. А. Ноябрь 1930. Москва //
Н. Р. Эрдман. Пьесы. .. С. 232.
28 Ветров А. Париж днем и ночью // 30 дней. 1925. №8. С.
46-47.
29 Эрдман Н. Р. — Воронцовой Н. А. Июль 1935. Берлин //
Н. Р. Эрдман. Пьесы. .. С. 232.
30 Олеша Ю. Избранное. М., 1987. С. 235.
225
В
течение 20-х годов, несмотря на предпринимавшиеся государством меры
целенаправленного воздействия, в формировании массовых художественных вкусов
господствовала стихия. Наступление нэповской культуры с ее специфическими
ориентирами было системным и требовало системного же ответа. Это особенно важно
было потому, что важнейшим полем противостояния «старого и нового» была массовая
культура, в которой (в силу ее рыночной природы) позиции государственной
культуры были особенно уязвимы. Недооценка реальной значимости проблем
повседневного существования, частной жизни, личных вкусов в условиях затеянного
грандиозного строительства «нового мира» могла привести к потере завоеванных в
предшествовавший нэпу период позиций.
Процветание необуржуазии вызывало у трудящихся гремучую смесь чувств: от жгучей
ненависти и презрения до зависти. Это предрекало недолговечность
неокапиталистического «зигзага» советской истории. Особую роль в преодолении
нэпа должна была сыграть молодежная субкультура, которая исходно формировалась
как антипод «мещанской», нэповской культуры. В стране (при невозможности до поры
запретить нэп) проводилась планомерная политика отсечения молодого поколения
«детей революции» от тлетворного влияния «чуждых» и «бывших».
|
|
