|
Ментальности (mentalités) — термин,
которым «новая историческая наука», наиболее влиятельное направление современной
зарубежной историографии, обозначает главный
предмет своего анализа: социально-психологические установки, автоматизмы
и привычки сознания, способы видения мира,
представления людей, принадлежащих к той или иной
социально-культурной общности. В то время как всякого
рода теории, доктрины и идеологические конструкции организованы в законченные и
продуманные системы, ментальности диффузны, разлиты
в культуре и обыденном сознании. По большей части они не осознаются
самими людьми, обладающими этим видением мира, проявляясь в их поведении и
высказываниях как бы помимо их намерений и воли.
Ментальности выражают не столько индивидуальные установки
личности, сколько внеличную сторону общественного сознания, будучи имплицированы
в языке и других знаковых системах, в обычаях, традициях и верованиях.
В этом смысле предмет изучения истории
ментальностей отчасти сближается с предметом семиотики, науки о знаковых системах,
которая, как известно, получила большое развитие в нашей стране в трудах ученых
тартуской школы: Ю. М. Лотмана, Вяч.Вс. Иванова, Б. А.
Успенского, В. Н. Топорова и др. Подходы семиотики и истории ментальностей
различны, и если семиотика осоз-
75
нает себя преимущественно в качестве дисциплины, выросшей из лингвистики и
совершающей экспансию во все другие сферы человеческой
деятельности, понимаемые ею как тексты, знаковые системы
которых подлежат расшифровке, то история ментальностей развивалась под влиянием
импульсов,полученных из этнологии, культурной
антропологии и социальной психологии.
В то самое время, когда история ментальностей сделала немалые успехи за
рубежоми когда отечественная семиотика развернула
работу по изучению знаковых систем, в нашей стране были заложены основы
еще одного направления гуманитарного исследования, опять-таки фокусирующегося на
массовом сознании. Выдающийся советский филолог М. М. Бахтин опубликовал
капитальный труд1,
в котором разрабатывал проблемы карнавальной смеховой
культуры, по его убеждению, — неотъемлемого компонента
культур докапиталистических эпох. В исследовании Бахтина был по существу
заново открыт этот глубинный культурный пласт, не
затронутый официальной церковной культурой и противостоявший ей. Народная
смеховая культура ставила под вопрос все основные ценности «серьезной» культуры
элиты,перевертывая и релятивируя их.
-------------------------
1 Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная
культура средневековья и Ренессанса. М., 1966.
76
Итак, в 60-е годы наметились три новых направления
гуманитарного исследования, во многом перекликающиеся и
вместе с тем полемизирующие между собой. Общей для
них была тенденция деидеологизации знания, поиск представлений и понятий,
мощно определяющих сознание и поведение человека, но
лежащих как бы «ниже» господствующих идеологических систем. Тенденция вырваться
из жестких и узких рамок идеологий и высветить установки сознания, им не
подвластные и даже импротивостоящие, несомненна для всех
указанных школ. Тем самым создавались условия для
изучения потаенных пластов общественного сознания,
особенно тесно связанных с повседневной жизнью человека,
с его коренными жизненными ориентациями. Эти пласты сознания по существу
игнорировались предшествовавшей наукой, которая понимала общественную
жизнь исключительно на уровне философии,
религиозной догматики, эстетики — на уровне элитарном. Пласты сознания, которые
обнажили семиотики, историки ментальностей и Бахтин,
представляют собой огромный фонд человеческих
представлений, который не может быть сведен к теориям и
идеологиям, живет в значительной мере своейжизнью, по
своим особым законам. На уровне ментальностей и знаковых систем, в области
неформального «карнавального» поведения социальных групп, культура прошлого
«проговаривается» о своих тайнах, в томчисле и о
таких, о которых люди той эпохи,возможно, и не
догадывались. Здесь вскрывается иной, неизведанный уровень исторической
реальности, на котором следовало быискать ответы на
многие вопросы, связанныес объяснением не только
художественного творчества, но и исторического процесса вообще.
77
[...] на Западе проблема
ментальностей выросла ныне в первостепенную, можно даже сказать центральную,
задачу исторического знания, вокруг решения которой концентрируются лучшие силы
французской школы «Анналов» и целого ряда представителей историографии США,
Англии, Италии, ФРГ, Польши.
Изучение ментальностей — закономерный и логичный результат исканий наиболее
выдающихся историков современности. Показательна эволюция таких крупных
французских медиевистов, как Ж. Дюби или Э. Леруа Ладюри: составив себе имя в
качестве исследователей социальной и аграр-
78
ной истории, они обратились затем к изучению ментальностей — неотъемлемого и в
высшей степени существенного аспекта социальной истории, без уяснения которого
непонятна, с их точки зрения, и сама социальная история. Стремление возможно
полнее и глубже раскрыть движущие силы экономики и общества привели их, подобно
другим историкам, к осознанию необходимости проникнуть в глубины духовной жизни
людей прошлого. Позволю себе добавить, что мне — историку, прошедшему такой же
путь от аграрной истории к истории культуры, — эта эволюция вполне понятна.
Изучение ментальностей вовсе не уводит от социально-экономических проблем — оно
ставит их в более емкий, всеобъемлющий контекст. В основе этого перемещения
центра научных интересов лежит стремление преодолеть тот барьер, который
существует между социально-экономической историей, с одной стороны, и историей
духовной жизни — с другой.
Понимание необходимости сломать этот барьер было
присуще отдельным историкам еще на рубеже XIX и XX вв. Достаточно напомнить имя
К. Лампрехта. Но то были первые, не имевшие серьезных историографических
последствий попытки. Программа создания исторической науки как науки о человеке
в обществе, об общественном человеке, мыслящем и чувствующем существе, была
разработана на страницах журнала «Анналы», созданного М. Блоком и Л. Февром в
1929 г., и в трудах этих крупнейших историков Запада первой половины нашего сто-
79
летия. Ими и было применено к истории европейского средневековья и Ренессанса
понятие «ментальность», до них употреблявшееся этнологами лишь в отношении
первобытных народов, а также понятие «умственное оснащение», или «духовная
вооруженность» (outillage mental), при помощи которого можно исследовать
особенности сознания человека в ту или иную эпоху.
Однако разработка истории ментальностей как интегральной части социальной
истории развернулась с 60-х годов. Этому способствовал ряд обстоятельств.
Наследие Февра и Блока было принято историками послевоенного поколения,
смотревшими на прошлое и на современность уже другими глазами. Историки конца
50—60-х годов несравненно лучше знали и понимали Маркса, нежели создатели школы
«Анналов», даже если и не перешли на его теоретические позиции. Этот факт важно
подчеркнуть, поскольку в нашей историографии школа «Анналов» почти без оговорок
расценивается как антимарксистская или, во всяком случае, далекая от марксизма и
противостоящаяему. Нужно отдавать себе отчет в том, что
под «крышей» «новой исторической науки»кроется
широкий спектр теоретических и методологических ориентаций
— от марксистов(П. Вилар, Ж.-П. Вернан, М. Вовель) и
ученых, в той или иной мере испытавших влияние идей Маркса (прежде всего нужно
назвать Ж. Дюби, отчасти и Ф. Броделя,Э. Лабрусса, Р.
Мандру), до историков,очень далеких от каких-либо
симпатий к егоучению (таких, как Ф. Ариес или А. Дюп-
80
рон). Полемические высказывания рядапредставителей
«новой исторической науки»против марксизма можно
правильно понятьтолько в том случае, если учесть, что их
мишенью была преимущественно вульгаризация марксизма, а не сам Маркс.
Другое течение научной мысли, котороеоказало
воздействие на «новую историческую науку», — структурная антропология.
Понятие «структуры» как всеобъемлющейсистемы
отношений в обществе, охватывающей все уровни социальной действительности — «от
подвала до чердака» (по выражению М. Вовеля), сделалось одним из компонентов
методологии историков ментальностей. Изучение последних в значительной
мере (но далеко не полностью!) ведется этими исследователями в плане
синхронии. Переход от понятия «монолитное время событийной истории» и
хронологических таблицк понятию «спектр социальных
времен»,включающему как «время большой протяженности»
(la longue durée), «экологическое время» и
время стабильных социально-экономических образований, структур, так и время
более быстрых изменений, вплоть до краткого, «нервного» времени событий,— этот
переход сопровождался сосредоточением внимания ученых на времени медленных,
подспудных изменений. Именно на этом уровне изучается история ментальностей, ибо
они отличаются чрезвычайной стабильностью, изменения их делаются заметными лишь
при рассмотрении больших отрезков истории. Событийная же, политическая история,
не привлекавшая исследователей
81
школы «Анналов» со времен Блока и Февра, ныне с частичным возобновлением
интереса к ней предстает в преобразованном виде, опять-таки под знаком истории
ментальностей.
Среди причин упрочения установки на изучение
ментальностей нужно отметить далее общую тенденцию современного знания к
интеграции, к междисциплинарному исследованию. Если в свое время Февру
приходилось в одиночку настаивать на его плодотворности, то ныне подобная
тенденция мощно проявляется в самых разных отраслях о человеке, включая
этнологию, социологию, психологию, историю искусства и литературы, лингвистику,
семиотику вплоть до биологии и экологии. Такой междисциплинарный подход
побуждает некоторых ученых говорить о необходимости разработки антропологически
ориентированной исторической науки, об «исторической антропологии», которая
сумела бы взорвать узкие рамки традиционных дисциплин, разъявших единый предмет
— общественного человека, и сделать его фокусом своего изучения.
Интерес историков к ментальностям укрепился в связи с перемещением центра тяжести
в исследовании как бы «сверху вниз»—от истории «героев», правителей,
государственных деятелей, мыслителей к истории повседневной жизни разных
социальных слоев и групп, рядовых людей, общества в целом. При этом оказалось
невозможным довольствоваться изучением идеологий: ведь это достояние культурной
или правящей элиты доходило до сознания простолюдинов, масс в трансформированном
82
виде, и нужно знать ту духовную, психологическую почву, на которую оно ложится.
Но вместе с тем встает и более общий вопрос: каковы были воззрения народа,
эмоции и мысли людей, не принадлежавших к высшим эшелонам общества, каковы их
верования, движущие пружины их поступков, что представлял собой мир, если
смотреть на него не .из кабинета мыслителя или княжеского дворца, а из
мастерской ремесленника или из крестьянской хижины? Не случайно к осознанию
необходимости анализа ментальностей обратились ведущие аграрные историки: их не
могли не интересовать эмоции и представления крестьян, и они не могли не
обратить внимания на особенности их поведения.
Образцом нового подхода к изучению жизни трудящихся масс может служить
исследование Э. Леруа Ладюри «Монтайю» (1975). Этот ученый задал своим
источникам — протоколам инквизиции, деятели которой допросили поголовно все
население пиренейской деревни Монтайю в начале XIV в., новые вопросы. Не
ограничиваясь характеристикой манихейской ереси катаров, он сумел выявить ценные
данные о семейной и производственной структуре деревни, о народных магии и
верованиях, об отношении крестьян к труду и собственности, к времени, смерти и
загробному миру, к детству, женщине, любви, браку и сексу — короче, сумел
восстановить целостную картину хозяйственной деятельности, психологии,
религиозности, быта, традиций простого народа в ту эпоху, когда он не имел
самостоятельного
83
доступа к письменности, вследствие чего оставался «немотствующим большинством»
средневекового общества. Историк-медиевист задал источникам, в которых
запечатлены высказывания этих людей, вопросы, задаваемые этнографами,
работающими «в полевых условиях», членам изучаемого племени.
Историко-этнографический подход» дает возможность осветить почти вовсе
неизведанные пласты исторической жизни. Монография Леруа Ладюри имела огромный
успех в широких кругах читателей — доказательство того, что избранный им способ
изучения и изложения истории отвечает интеллектуальным запросам современного
общества и принадлежит к той разновидности историографии, которая поднимает
насущные проблемы социального самопознания в его историческом ракурсе. В этой
работе находит свое реальное воплощение новое понимание социальной истории как
истории «тотальной», равно охватывающей материальную и духовную жизнь, общество
и культуру.
Итак, каков же предмет истории ментальностей?
Традиционный подход историков к изучению социальной структуры прошлого — это
описание ее при помощи классификации и понятий нового времени. Мы применяем
понятия «государство», «классы», «экономика», «собственность», «идеология», как
они сложились в контексте нашей культуры, и, казалось бы, иначе мы и не можем
поступать, ведь никакими иными понятиями, кроме тех, которые даны ему его
собственной
84
системой мысли, историк не располагает. Но это описание внешне по отношению к
изучаемой социальной системе и культуре. Здесь налицо опасность модернизации,
переноса в прошлое чуждых ему представлений. Как устранить подобные «помехи
прибора», возникающие при изучении истории?
Очевидно, для преодоления указанной трудности необходимо сочетать взгляд извне
(с позиций современного наблюдателя) с попыткой восстановить систему мыслей и
представлений людей изучаемой эпохи. Постановка вопроса о социально-культурных
представлениях людей другого времени и есть центральная задача истории
ментальностей. Она отличается от социальной психологии тем, что сосредоточивает
свое внимание не на настроениях, конъюнктурных, легко изменчивых состояниях
психики, а на константах, основных представлениях людей, заложенных в их
сознание культурой, языком, религией, воспитанием, социальным общением.
К
подобным представлениям относятся, в частности, восприятие пространства и
времени и связанное с ними осознание истории (поступательное развитие или
повторение, круговорот, регресс, статика, а не движение, и т. п.); отношение
мира земного с миром потусторонним, и соответственно восприятие и переживание
смерти; разграничение естественного и сверхъестественного, соотношение духа и
материи; установки, касающиеся детства, старости, болезней, семьи, секса,
женщины; отношение к природе; оценка общества и его компонентов; понимание
соотношения части и целого, индивида и кол-
85
лектива, степени выделенности личности в социуме или, наоборот, ее поглощенности
им; отношение к труду, собственности, богатству и бедности, к разным видам
богатства и разным сферам деятельности; установки на новое или на традицию;
оценки права и обычая и их роли в жизни общества; понимание власти, господства и
подчинения, интерпретация свободы; доступ к разным видам источников и средств
хранения и распространения информации, в частности, проблемы соотношения
культуры письменной и культуры устной. Этот перечень нетрудно продолжить и
развернуть.
При всей гетерогенности поднятых проблем названные и иные формы мироотношения
людей данной социально-культурной общности образуют в конечном счете систему —
картину мира, которая лежит в основе их поведения и тем самым налагает
неизгладимый отпечаток на их социальный строй и культуру. При анализе картины
мира или отдельных ее компонентов историк стремится вскрыть внутреннюю позицию
людей того времени, реконструировать их собственные представления. При таком
подходе как бы встречаются и налагаются одна на другую две разные точки зрения:
точка зрения современного историка, классифицирующего материал на основе своих
научных схем и моделей, и точка зрения людей прошлого, их картина мира. В
результате сопоставления обеих точек зрения между исследователем и людьми
прошлого завязывается своего рода диалог. Это сопоставление внешней точки зрения,
обусловленной современно-
86
стью и присущей ей системой знаний и ценностей, и точки зрения внутренней,
присущей людям изучаемой эпохи, создает новую ситуацию, новое виденье истории —
«стереоскопичное», а потому более правдивое и исторически верное. Включение
ментальностей в картину прошлого, т. е. попытка воссоздать взгляды,
представления, ценностные и эмоциональные установки и реакции людей того времени,
— важный шаг в познании исторической жизни.
Во-первых, изучение картин мира, исходящее из презумпции исторической
изменчивости, «инаковости» мировидения человека и его поведения, представляет
собой несомненную победу историзма и создает возможность избегать переноса в
изучаемую эпоху современных представлений. Во-вторых, этот подход служит
предпосылкой для новой формулировки самого понятия социальной истории. История
традиционно делится на историю общества и историю культуры. Связи между ними,
как правило, остаются чисто внешними либо насильственно «спрямляются». Мне
представляется, что история ментальностей открывает новые возможности для
исторического синтеза. В центре ее анализа стоит исторически конкретный человек
со всеми его особенностями, обусловленными временем, к которому он принадлежал.
Человеческая личность может рассматриваться как «средний член» между обществом и
культурой. Одни и те же люди принимают участие в социальных отношениях и творят
культуру или воспринимают ее. Общество и культура — две ипостаси че-
87
ловеческого общения. Культура, понимаемая не «музейно», в качестве собрания
достижений человеческого духа, но как обнаружение социальной сущности человека,
предлагает каждому члену общества определенный «духовный инструментарий», способ
освоения действительности и видения мира и тем самым мощно формирует его
индивидуальное сознание и воздействует на его общественное поведение.
Не является ли социальная история в таком понимании историей социального
поведения людей? Для того чтобы правильно понять ход событий, состояние общества
и хозяйства или политическую систему, нужно знать, каковы импульсы поведения
людей, какова их картина мира. Следовательно, самое понятие социальной истории
резко расширяется, она выступает не обособленно от культуры и вообще духовной
жизни — она попросту непонятна, будучи абстрагирована от этих феноменов. Но в
таком случае не существует обособленной истории ментальностей, эмоций или
истории сознания самих по себе. История ментальностей — неотъемлемая сторона
социальной истории. Потому-то упомянутые выше аграрные историки пришли к
изучению картин мира — при этом они не перестали быть социальными историками, —
они включили изучение социальной истории в более емкий, всеобъемлющий контекст,
и только такой социально-культурный, «глобальный» контекст дает возможность
понять экономику, аграрный строй, отношения власти и все остальное. Центром
социально-культурнои истории является человек в группе, общественный человек.
88
Постановка проблемы ментальностей в историческом
исследовании возвращает нас из химерического мира политико-экономических и
социологических абстракций к «забытому» предмету истории — к человеку как живому
социальному существу, служит заслоном против вульгаризации и дегуманизации
истории.
|
|
