Макиавелли

На этой же странице:

Е. П. Никитин. Загадка «Государя»

А. Ф. Лосев. Глава из "Эстетики Возрождения"

Никколо Макиавелли "Государь"  (zip архив 116 kb)

С. Н. Бледный. Истоки российского "макиавеллизма": Управление

политическими процессами в общественной мысли России во

второй половине XIX - начале ХХ вв.       (zip архив 288 kb)

                                                                                Л. М. Баткин

                                            Макьявелли

Баткин Л. М. Итальянское Возрождение: проблемы и люди. М., 1995, с. 345-363
 

                                                                      Крайне вредные и язычески безнравственные

                                                                      принципы флорентийского секретаря шли

                                                                      вразрез всему национальному образу мыслей и,

                                                                     безусловно, действовали на него тлетворно
                                                                                                                                                            В. Шлегель

                                                                      Мы должны быть благодарны Макьявелли и другим
                                                                      подобным ему писателям, которые в открытую,

                                                                      ничего не темня, показывали не то, как людям

                                                                      следовало бы поступать, а то, как они обычно поступают.
                                                                                                                                                                Ф. Бэкон

    Истолкование макьявеллиевской философии истории наталкивается на специфические трудности. Вклад Макьявелли в историю мысли поражает уникальностью и тем не менее укоренен в ренессансном типе культуры, оказываясь - как мало укого из творцов Высокого Возрождения - логико-историческим пределомэтой культуры, той критической точкой, в которой трагически проступают свойственные ей противоречия.

      Есть и совсем другая сторона дела, связанная с тем, что на Макьявелли отнюдь не принято распространять традиционное почтение, которым окружена в общем мнении культура Возрождения. Примеров достаточно. Вот один из них. Некто Вирджилио Титоне в книге под солидным названием "Политическая мысль эпохи барокко" утверждает, что Макьявелли отдавал "болезненное и как бы априорное предпочтение самым жестоким и безбожным средствам". Автор считает Макьявелли предшественником "современных идеологов", уличая его в "любви к формулам и произвольным различениям, презрении к общепринятой морали, склонности к насилию на государственном уровне и к тому, чтобы выдавать отдельный факт за универсальную теорию". "Естественно, авторитарные режимы восхваляли его как несравненного наставника в искусстве управлять народами. Но даже и те, кто видел в макьявеллизме настоящий сборник советов для преступников, не отрицал за Макьявелли превосходного таланта". Он, Титоне, отрицает ¹. Пошлаябрань подобного рода не заслуживала бы внимания, если бы не соответствовала некоему "массовому сознанию" и если бы обвинение в "волюнтаризме и антиисторизме", предъявляемые ренессансному мыслителюи тем самым свидетельствующие о полном антиисторизме самого Титоне, не характеризовали бы с редкой откровенностью изъян, который вменее очевидных формах достаточно распространен в исторической литературе.

346
      Но в случае с Макьявелли помехи со стороны современных идеологических стереотипов и подлинные исследовательские трудности странным образом переплетаются. Наш историзм, по правде говоря, подвергается довольно жестокому испытанию на этом обжигающем материале. В чем тут дело: в актуальной близости к нему или, наоборот, в громадной дистанции? В анахронистичности нашего восприятия "Государя" или в парадоксальности самого трактата?
 

      Проблематичность Макьявелли впервые по-настоящему обнаружилась и в этом смысле принадлежит именно XX в. Она заметна тогда, когдамы прилагаем к Макьявелли собственные мерки, хотя и сознаем их относительность, и стремимся - в отличие от Титоне - понять структуру егомышления, вступая с флорентийским секретарем (и Возрождением) в сознательный диалог. Своеобразие прошлого выясняется при попытке ввести в него наши (т. е. чуждые ему) понятия не для того, чтобы закрепитьих за прошлым, а чтобы они, испытывая сопротивление материала, внутренне изменились и тем самым остранили суверенность далекой культуры.

      К сожалению, историки часто защищают Макьявелли на том жеуровне мышления, на котором он подвергается нападкам ². Говорят, чтоМакьявелли был реалистом в политике, исходил из практики, а не изкнижных схем. Ссылаются на его "трезвость", "научность" и прочее, т.е. переносят на писателя XVI в. привычные для нас представления без критической рефлексии. Я ограничусь разбором правомочности некоторых таких экстраполяции.
 

    В переписке с флорентийским послом при римской курии ФранческоВеттори в апреле - октябре 1513 г. - накануне сочинения "Государя" - Макьявелли увлеченно и подробно обсуждал возможные последствия неожиданного перемирия между Испанией и Францией и условия, при которых можно было добиться выгод для Италии. В противовес соображениям Веттори он выдвинул собственный план и разбирал все преимущества и уязвимые стороны "вашего мира" и "моего мира": "вы не хотите, чтобы этот бедолага французский король снова вступил бы в Ломбардию, а я этого хотел бы", "я предвижу в этом случае большие трудности с Англией", "я не хочу, чтобы Испания и папа объявляли войну", "если бы я был на месте папы...", "но если бы мир заключили на описанных мною условиях" и т. д. и т. п. Бывший чиновник флорентийской республики мысленно двигает армиями, ведет переговоры великих держав, оценивает расстановку сил и делает вместо королей ходы на европейской доске. Это могло бы показаться довольно забавным, если бы мы теперь не знали, чтопослания к Веттори принадлежит самому крупному политику XVI в. Обистинном масштабе Макьявелли, однако, не догадывались даже те несколько друзей, которые высоко ценили его опыт и едкий ум.

347
      Возглавляя "вторую канцелярию" и составляя бумаги при Совете десяти, разъезжая по военно-административным делам и выполняя дипломатические поручения правителей Флоренции, сам Макьявелли никогда не принадлежал к числу тех, кто определял флорентийскую политику; значение должности, которую он занимал в течение почти пятнадцати лет, часто преувеличивают: но все же все эти годы он был в гуще новостей и событий, проявляя невероятную энергию и имея возможность как-то влиять на людей, вроде гонфалоньера Пьеро Содерини, от которых действительно зависело многое. После реставрации Медичи в 1512 г. Макьявелли оказался в ссылке, был приговорен к полной бездеятельности. Но его мозг профессионального политика - человека впервые тогда появившегося склада - не мог перестать работать. Он задыхался без повседневной информации, на основании которой можно было бы по-прежнему проникать в чужие замыслы, рассуждать, предвидеть. "Господин посол, я пишу Вам, скорее идя навстречу Вашим пожеланиям, чем потому, что действительно знаю, о чем говорю. Поэтому прошу Вас в ближайшем же письме сообщить мне, как поживает этот мир и что в нем творится, на что в нем надеются и чего боятся, - если Вам угодно, чтобы в столь важных материях я мог бы служить Вам надежной опорой..."³.
 

      Если мы не учтем этой психологической доминанты, если не поймем этой жажды практической деятельности, всей противоестественности и муки для Макьявелли оставаться частным лицом, мы не поймеми его сочинений, тоже, между прочим, оставшихся не напечатанными,не расслышанными при жизни. Они были продолжением и заменой участия в государственных заботах. "Государь" написан в первый год ссылки сорокачетырехлетним человеком. "Будь это сочинение прочитано (Джулиано Медичи, новым правителем Флоренции. - Л. Б.), стало бы видно, что я не провел за картами и не проспал те пятнадцать лет, что занимался государственными делами; каждому следовало бы дорожить услугами того, кто полон опыта..." (Из письма к Ф. Веттори 10 декабря 1513 г.). До ссылки Макьявелли мало что сочинял, если не считать многих тысяч дипломатических писем, а также нескольких отчетов и памятных записок, вроде "Пояснения о мерах, принятых флорентийской республикой по замирению Пистойи" или "Описания способа, посредством которого герцог Валентине убил Вителлоццо Вителли". Писателем его понудило стать изгнание. В прологе к "Мандрагоре", лучшей комедии итальянского Возрождения, Макьявелли прямо объяснял ее создание тем, что автору "больше некуда было деться, так как ему помешали проявить в иных деяниях иную доблесть". Нечто сходное он мог бы сказать даже о своем основном теоретическом трактате "Рассуждения на первую декаду Тита Ливия" или об "Истории Флоренции". Флорентийская администрация потеряла самого способного сотрудника за всю историю, зато человечество приобрело великого мыслителя. Может быть, никто не помнил бы сейчас имени Макьявелли, если бы не интриги прелата Ардингелли, очернившего его в глазах Медичи и способствовавшего продлению ссылки.
 

348
      В том же знаменитом письме к Ф. Веттори от 10 декабря 1513 г.мы читаем: "...мой мозг покрывается плесенью, и я даю разгуляться коварству своей судьбы, я даже доволен, что она так топчет меня, потому что хочу посмотреть, не станет ли ей стыдно". Сильные, драматические слова! Но спустя страницу следует простое замечание, которое производит, может быть, еще более сильное впечатление: "Я не в состоянии долго оставаться в этом положении (lungo tempo non posso star cosi)". Ведь нам известно то, что не могло быть известно Макьявелли, когда он писал Веттори: это положение продлится еще четырнадцать лет. До самой его смерти.
 

      Почему Макьявелли не уехал из Сан-Кашано, где его никто не стерег, не предложил свои услуги где-нибудь подальше от Флоренции? Пожалуй, наиболее убедительный ответ на это дает последняя глава "Государя" с ее патриотической страстью и болью. Макьявелли не мог бы стать, наподобие Пьетро Аретино, кондотьером пера. Он не мыслит себя вне Флоренции. При всей поглощенности "государственным ремеслом", его правилами и секретами, его интерес не был чисто техническим.
 

      Отстаивая свои идеи, он "верил, что это пойдет на пользу Италии, а это мне всегда было дороже всего, потому что я человек спокойный, занят своими удовольствиями и причудами, но среди прочих удовольствий это наибольшее: видеть наш город благополучным. Я люблю вообще всех его людей, его законы, обыкновения, стены, дома, улицы, церкви и сельскую округу, и нет для меня ничего более огорчительного, чем думать о том, что этот город терпит лишения, и все, о чем я помянул, на пути к гибели". Это, конечно, стиль не Макьявелли, я привел выдержку из письма к нему Франческо Веттори, но под сутью поставил бы подпись и сан-кашанский изгнанник. Только "человеком спокойным" его не назовешь. Макьявеллиевский патриотизм, замешанный на той же традиционной коммунальной закваске, был, однако, куда менее провинциален, а главное - сложней и трагичней. Его масштаб, его отношения с согражданами требуют сопоставления уже не с Веттори, а с Данте. И выражал Макьявелли свои чувства обычно иначе, насмешливо и горько, с истинно флорентийским и вместе с тем ему одному свойственным острословием. Письмо к Ф. Гвиччардини от 17 мая 1521 г. начинается так: "Я сидел в отхожем месте, когда прибыл Ваш гонец, и как раз раздумывал над странностями этого мира, и весь погрузился в то, что воображал некоего проповедника для Флоренции, чтобы он был на мой лад, такой, какой мне понравился бы, потому что хочу и в этом быть строптивым, как и в прочих своих мнениях. И поскольку я всегда старался не упустить случая, чтоб услужить этой республике, где только мог, если не делом, так словом, если не словом, так знаком, то не собираюсь и тут лишать ее своих советов. Правда, я знаю, что опять разойдусь, как и во многих других вещах, с мнениями ее граждан: они хотели бы проповедника, который наставил бы их, как попасть в Рай, а я хотел бы найти такого, который наставил бы их, как попасть прямиком к дьяволу; они хотели бы, чтоб это был человек благоразумный, вполне надежный, а я хотел бы сыскать такого, чтоб был
349

безумней Понцо, хитрей Савонаролы, лицемерней брата Альберто: потому что я счел бы превосходной штукой, достойной нашего прекрасного времени, если бы все, что нам преподнесли разные монахи, мы теперь испробовали бы от одного; я полагаю ведь, что это и есть настоящий способ попасть в Рай: изучить дорогу в Ад, чтобы избежать ее". Циник? Да, но какой-то непонятный. Он учит, что в политике не обойтись без коварства и лицемерия, а сам говорит всегда с пугающей прямотой. Ироническая усмешка не сходит с некрасивого лица. Дипломатические околичности и придворные учтивости ему давались плохо. Он вел себя с большим-достоинством, не считался с молвой и платился за это. После всех лет, проведенных на службе у Флоренции, остался человеком небогатым. Был вечным неудачником при своих изумительных теоретических наставлениях в изворотливости и удаче. Когда в 1527 г. режим Медичи рухнул, Макьявелли смог наконец вернуться - и в 58 лет, за несколько недель до кончины, баллотировался на ту же должность, которую занял когда-то молодым человеком. Его провалили на Большом Совете 555 голосами против 12.
 

      Итак, именно политическая практика дала стимулы и опору для "Государя", в котором Макьявелли, как и во всех своих сочинениях, выступает в качестве человека "pieno di esperienza", рассуждающего и советующего исключительно на основе опыта. Но в чем состоит этот "опыт"? Ответ мы находим на первой же странице "Государя": в "знании действий великих людей, извлеченном из длительного изучения современных дел и постоянного чтения о делах древних". Иными словами, это могут быть поступки Ганнибала или Чезаре Борджа, события, происшедшие вчера или полторы тысячи лет тому назад, лично пережитые автором или вычитанные у Тита Ливия - в совершенно одном ряду. Макьявелли, как и вся его эпоха, не видит тут особой разницы, разве что "тогда царила добродетель, а теперь порок, и это ясно, как солнце" (П, I) ⁴. Начав с констатации эмпиризма макьявеллиевского мышления, мы вынуждены сразу же перейти к важным ограничениям и уточнениям, которые придают этому "эмпиризму" - с более поздней точки зрения - довольно парадоксальный вид.
 

  О Макьявелли часто пишут как о разрушителе гуманистического мироощущения XV в. Отчасти это так, но в наиболее общих, глубинных, "типологических" отношениях его способ мышления оставался все же в пределах ренессансной гуманистической традиции. Поэтому ему не приходило в голову противопоставлять или хотя бы различать непосредственный опыт политика и умозрительный опыт историка, "жизнь" и "книжность". Противопоставление проводится иначе - между жизнью низкой, растрачиваемой на грубые развлечения в деревенском трактире, и жизнью высокой, включающей и участие в "современных делах", и "постоянное чтение" римских классиков. "С наступлением вечера я возвращаюсь домой и вхожу в свой кабинет; у порога сбрасываю будничное платье, полное грязи и сора, и облачаюсь в царственные и великолепные одежды; и, надлежащим образом переодетый, вхожу в античные дворцы к античным людям. Там, с любовью

350
ими принятый, я вкушаю ту пищу, которая - единственно моя и для которой я рожден; там я без стеснения беседую с ними и расспрашиваю о разумном основании (della ragione) их действий; и они по доброте своей отвечают мне. И я не чувствую на протяжении четырех часов никакой скуки, я забываю все печали, не боюсь бедности, и меня не приводит в смятение смерть: я целиком переношусь к ним".

      Автор "Государя" не только включал в понятие "опыт" идеализированные фигуры древних мужей (и соответственно преображал Каструччо Кастракани или Чезаре Борджа, прототипов "мудрого государя"), но и обращался к "опыту", дабы разглядеть в нем некие вечно разумные и нормативные качества (ragione). Отсюда и сентенциозность Макьявелли, свойственная вовсе не ему одному; достаточно сравнить его мышление и стиль, допустим, с Леонардо да Винчи. В известных афоризмах "Государя" ("у кого хорошие войска, у того и хорошие друзья", "все вооруженные пророки победили, а безоружные потерпели поражение" и т.д.) выражена убежденность в том, что любая политическая ситуация может быть оценена, исходя из знания человеческой природы, а она не меняется в своем "порядке, движении и стиле", как и "небо, солнце, элементы" (I, Proemio). "Государь" - руководство в ремесле политики, построенное вокруг типовых "примеров" и выводящее из них "разумные основания", т.е. нечто очень близкое по жанру к трактатам о живописи Леона Баттисты Альберти или Леонардо.
 

    Это эмпиризм, насыщенный гуманистической топикой и рационалистичекий. Не различая ragioni, ренессансный человек теряется и начинает чувствовать себя трагически.
 

      Франческо Веттори писал в Сан-Кашано: "Мой дорогой кум. Хотя меня часто удручает, что события происходят вопреки всякой разумности (non procedino con ragione) и становится нелепым говорить, обдумывать и спорить о них, тем не менее тот, кто привык за сорок лет к таким рассуждениям, уже не в силах прекратить их по доброй воле и обратиться к другим привычкам, к другим разговорам и мыслям; потому-то в особенности я и желал бы оказаться рядом с Вами и посмотреть, не можем ли мы исправить этот мир или по крайней мере здешнюю его часть, что, как мне кажется, очень трудно проделать даже в воображении, так что, если надо было бы перейти к делу, я счел бы это и вовсе невозможным". Макьявелли 9 апреля 1513 г., накануне работы над "Государем", отвечал (правда, не на это письмо, но на одно из предыдущих, где были сходные жалобы на то, что "рушатся все рассуждения и расчеты"): "Если Вам опостылело рассуждать о событиях, видя, что многое случается вопреки всем рассуждениям и замыслам, то Вы правы - подобное бывало и со мной. Впрочем, мне проще сказать Вам об этом, чем выбросить из своей головы воздушные замки, ибо фортуна устроила так, что я ничего не смыслю ни в шелкодельческом ремесле, ни в ремесле сукнодельческом, ни в прибылях, ни в убытках, и мне годится рассуждать только о государстве; нужно, чтобы я или рассуждал об этом или решился вовсе замолчать".

351

      Эти два сплетающихся и спорящих голоса - недоверия к истории и потребности безотлагательно приступить к делу, "ремесла" и "воздушных замков", отчаяния и надежды - легко расслышать в тексте "Государя". Понятно, что политик (но также, пусть менее очевидно, и всякий действующий человек) не может строить расчеты на желаемом, а не действительном, и не может остаться при действительном, в обоих случаях он перестанет быть настоящим политиком; а всякая попытка совместить эти вещи - как свернувшийся еж: иглы парадоксов торчат во все стороны. Это объяснение, однако, слишком элементарно, ему недостает историзма. Несколько поколений исследователей стараются взять в толк, как мог этот беспощадно трезвый аналитик уверять, что итальянцы, которых "тошнит от варварского господства", все готовы объединиться вокруг "нового государя", лишь бы он поднял знамя. Как мог этот автор, холодно говорящий дело, пренебрегая всякими там сантиментами и красотами, прибегнуть к пламенной риторике? Положим, выдумка о бесстрастии Макьявелли давно опровергнута. Но политические иллюзии, неосуществимые прожекты - у Макьявелли?!
 

      Начнем с того, что, хотя интересы Макьявелли целиком лежат в сфере практики, у него голова теоретика. Переписка с Веттори, заполненная подробнейшими выкладками по поводу текущих политических дел, служит вместе с тем опытным полем, на котором выращиваются и проходят проверку умозрительные формулы "Государя". Разгадать характер Фердинанда Католика можно было, лишь разгадав природу людей и мировую историю (и тут подход Макьявелли особенно обнаруживает разницу в уровне двух близких по духу корреспондентов: тонкого и даровитого - и гениального). Все, что было предварительно сказано выше о писательском творчестве Макьявелли как вынужденной замене и продолжении практической деятельности, следовательно, не совсем верно, потому что флорентийского секретаря более всего занимал в событиях их общий смысл. Все, разумеется, совмещалось в политике Макьявелли: участие в событиях, остраненная наблюдательность, рефлексия. Но совмещение осуществлялось с неявными противоречиями. Опыт и потребности действия, включаясь в структуру теории, вносили в нее напряжение. Уже не "практика" спорила в голове Макьявелли с "теорией", а теория спорила сама с собой. Лишь с первого взгляда мысль Макьявелли кажется графически сухой и упорядоченной, как флорентийская живопись. Затем вы замечаете в ней нечто трудноуловимое, леонардовское "сфумато", загадочность.
 

      Макьявелли прилагал к современности и античности одну мерку, потому что, как уже было сказано, всякая история для него состояла в проявлениях человеческой природы. Никаких иных - провиденциальных, метафизических или отчужденно-вещных - перводвигателей истории Макьявелли уже не желал знать (или еще не знал). Поэтому, даже когда он пытался, перетолковывая Полибия и Аристотеля, наметить какую-то естественную логику в смене форм правления, в подъемах и спадах истории или относил ее неустанные колебания к непредсказуемой стихийности, в основе того и другого все равно лежали человеческие мотивы и действия. Законы истории, если это выражение применимо в данном случае, предстают как набор этических максим. "Теория" Макьявелли оказывается так же мало похожа на теорию в привычном для нас смысле, как и "опыт" - на опыт.

352
      Но у всех народов и людей во все времена "одни и те же страсти и желания" (I, 39). Поэтому правила игры не меняются: "Мир всегда был тем же самым, и в нем было столько же хорошего, сколько и дурного" (II, Proemio). Натурализм макьявеллиевской политической философии с необходимостью приводит к идее "подражания" примерам далеких и нынешних времен; "государь должен читать истории и в них взвешивать поступки выдающихся людей, рассматривать, как они руководили военными действиями, исследовать их победы и поражения, чтобы иметь возможность подражать первым и избегать вторых" (XIV; курсив мой. - Л. Б.). Четкий логический пунктир энергетических глаголов ("legerre", "considerare", "vedere", "esaminare", "imitare" и "figure"!) выглядит очень по-макьявеллиевски. Но заимствованное у античности и специфически перетолкованное понятие "подражания" Макьявелли разделяет со всем ренессансным гуманизмом.
 

      Это понятие - одно из ключевых, и, казалось бы, оно должно было противоречить суверенной творческой воле Возрождения. Но вот Макьявелли 17 мая 1526 г. пишет к Франческо Гвиччардини: "Не доверяйтесь больше выжиданию, не полагайтесь на фортуну и время, потому что со временем не происходит всегда одно и то же, и фортуна не всегда одна и та же". Каждое время схоже с древностью "на собственный лад" (П, 43: курсив мой. - Л. Б.). Значит, история повторяется и не повторяется? Макьявелли, однако, по-своему последователен. Дело в том, что человеческая природа, как и всякая природа, разнообразна. Уже поэтому "невозможно ни точно следовать по чужим стопам, ни достичь доблести того, кому ты подражаешь" (VI). Подражание и не должно быть буквальным, полным, хотя нормативный пример необходим для правильной ориентации: так опытные стрелки, чтобы поразить далекую цель, берут более высокий прицел. Не менее разнообразны и сочетания обстоятельств - то, что Макьявелли называет "качествами времени" ("la qualita de tempi" - XXIV). Неизменная суть предстает как "разнообразие случаев" (I, Proemio). Человеческая природа дает о себе знать по-разному в разных местах и в разные времена. В рамке ее всеобщности непрерывно варьируется богатый красками мир истории. Всеобщность, нормативность придают истории единство и постоянство, без чего она утратила бы поучительность. Но главный ренессансный интерес перемещается на содержимое рамки. Макьявелли любое конкретное событие схематически возводит к некоему общему правилу человеческой природы и истории, но это правило бытийствует не как собственно всеобщая сила, не над историей или до истории, а как сама эта пестрая история, как ее "разнообразие", короче говоря, как "пример", казус. "Разнообразие" приводит к тому, что норма всякий раз словно бы рождается заново, и у каждой современности "собственная встреча" с античностью. Поэтому распознать в казусе норму нелегко. Но в этом-то и состоит ремесло политика.

353
      Между схематизацией "примеров" и оживанием в них схем возникает некоторая внутренняя объемность и движение макьявеллиевской мысли. Случайность, изменчивость, разнообразие сами становятся важнейшей природной нормой. Соотношение переворачивается: теоретические наблюдения над "разумными основаниями" вновь и вновь свертываются в казусе. Общее совпадает с "разнообразием случаев". Перед нами ренессансный историзм, непохожий на наш, но сильно отличающийся и от средневекового стояния истории, от тождественной себе сакральной сути, для которой индивидуальное и конкретное - лишь завеса. История у Макьявелли отнюдь не развивается, но и не пребывает в предначертанности божьей, она выглядит не как текущая откуда-то и куда-то река, а как волнуемое ветрами и течениями всегда то же и всегда разное море.
 

    Поскольку главная соль макьявеллиевского теоретизирования - в обдумывании индивидуального, оно художественно. То же и у Леонардо да Винчи, сентенции которого часто противоречат друг другу» вовсе не исключая культурно-органической непротиворечивости, не желающей отвечать перед рассудком. В соотнесенности идеализованного и конкретного, нормы и разнообразия мышление Макьявелли более всего обнаруживает сродство с искусством Высокого Возрождения, вообще свою ренессансность.
 

      Но вернемся к "разнообразию". "Я полагаю, что, подобно тому как природа наделила людей разными лицами, так она наделила их и разными характерами и причудами. Отсюда получается то, что каждый ведет себя соответственно своему характеру и причудам. А поскольку, с другой стороны, времена меняются и обстоятельства бывают разными, они соотносятся с человеческими желаниями как придется, и счастлив тот, чей способ вести себя согласуется с характером времени, и, напротив, несчастлив тот, чьи действия не соответствуют времени и обстоятельствам (или: порядку вещей, l'ordine delle cose. - Л. Б.). Отчего очень даже может быть, что два человека, действуя по-разному, добиваются одной и той же цели, потому что каждый из них может подходить к своему случаю, потому что порядков вещей бывает столько, сколько провинций и государств. Но так как времена и вещи часто меняются в целом и в частностях, а люди не меняют ни своих причуд, ни способов вести себя, получается, что у одного и того же человека временами добрая фортуна, а временами - злая" (из письма к П. Содерини; ср. XXV). Это - главное соображение Макьявелли о причинах удачи и неудачи в политике, он его повторяет часто и подробно (ср., например, Ш, 9). Исторический результат всегда возникает на пересечении "способа действий" ("il modo del procedere") и "порядка вещей", причем второй - величина переменная, а первый, совпадая с особенностью индивида, величина постоянная: способ вести себя неотъемлем от врожденных свойств человека, и перестроиться он не в силах. "Если бы природа человека менялась со временем и по обстоятельствам, не было бы перемен фортуны" (XXV). "Поистине тот, кто был бы настолько мудр, что изучал бы характер времени и обстоятельств и приспосабливался бы к ним, всегда имел бы добрую фортуну или предохранял бы себя от злой, и оправдалась бы сентенция о мудреце, повелевающем звездами и судьбами. Но так как таких мудрецов не находится, и люди, во-первых, близоруки, а во-вторых, не могут совладать с собственной природой, из этого следует, что фортуна переменчива, повелевает людьми и держит их под свой пятой" (из того же письма к Содерини; ср. XXIV).

354
      Поразительно! Но ведь тогда "Государь" написан впустую, тогда вообще никакой политик ничего сделать не может, потому что свыше его сил действовать по обстоятельствам! Не может этого никакой "мудрый государь": "таких мудрецов не находится". Однако Макьявелли вовсе не был фаталистом, это же ясно. В каждой главе "Государя" он учит именно умению гибко выбирать и своевременно изменять окраску и средства политики: в одной ситуации уместно подражать гуманному императору Марку Аврелию, в другом - свирепому Септимию Северу (XIX). "Нужно, чтобы он (мудрый государь) обладал душой, способной поворачиваться соответственно тому, чего требуют ветры и перемены фортуны..." (XVIII). "Поэтому пусть те наши государи, которые были многие годы у власти, азатем потеряли ее, не обвиняют фортуну, но только собственную бездеятельность..." (XXIV). В спокойные времена они не предусмотрели, что может разразиться буря. И тут же: "Это общий недостаток людей". Тогда вчем упрекать неудачливых государей?
 

      Как все это совместить - "нет человека настолько благоразумного,что сумел бы приспособиться к этому", т. е. к поворотам в ходе событий, - и все же мудрый государь должен "обладать душой, способной поворачиваться"? Макьявелли восхваляли и бранили, но все признавали за ним "неумолимую логику", "дисциплинированные ряды идей" (Де Санктис). Однако похоже, что натуралистический детерминизм и убежденность в способности человека укрощать фортуну у него не только не согласованы строго последовательно, но просто никак не согласованы. Алогичность у Макьявелли?!
 

      Возьмите последний абзац XXV главы "Государя", и вы увидите, чтоего первая фраза делает логически нелепой вторую. "Итак, я заключаю, что, поскольку фортуна изменчива, а люди упорствуют в способе действовать, они удачливы, когда согласуются с ней, и неудачливы, когда расходятся. Я полагаю, что, конечно, лучше быть напористым, чем робким, потому что фортуна - женщина, и, чтобы подчинить ее, необходимо бить ее и помыкать ею". В первой фразе - условно говоря, натуралистическая закономерность. Во второй - условно говоря, волюнтаризм, ренессансная virtù, добродетель, доблесть: "Только та защита хороша, надежна, прочна,которая зависит от тебя и от твоей доблести". И никакой логики.
 

        Видит ли Макьявелли тут проблему? Да, это явствует из начала XXV главы. Но для Макьявелли это не логическая антиномия, а столкновение двух общих мест (topos), двух "мнений": о всемогуществе фортуны и о свободе воли. Чтобы понять, как работает ум Макьявелли, посмотрим, как он формулирует проблему. И как отвечает на нее: "Бог не желает делать все, чтобы не лишить нас свободы воли и той части славы, которая принадлежит нам" (XXVI). Ответ сводится к тому, что "фортуна распоряжается половиной наших действий, но все же позволяет нам управлять другой половиной или приблизительно около того". В зазоре между этими на глаз намеченными "половинами" - ренессансное противоречие неизменной природы и индивидуального вызова, идеальной нормы и опыта. В нем жажда овладеть историей и надвигающаяся трагедия.

355
    Если "опыт" и "теория" у Макьявелли не укладываются в наше представление об "опыте" и "теории", то, может быть, не стоит уличать его в алогичности, может быть, Макьявелли придавал какой-то другой смысл словам, которыми пользуемся и мы, и руководствовался какой-то другой логикой - содержательной логикой ренессансного типа культуры.
 

      В XV главе "Государя" мы читаем знаменитую фразу: "Мне показалось более уместным исходить из действительной правды вещей, а не воображаемой". Безусловно, без этого противопоставления, столь нового, Макьявелли был бы уже не Макьявелли, и тот, кто хочет что-нибудь понять в его творчестве, должен исходить из этой фразы. Но что она, собственно, означает? Где пределы этого смелого отказа от рассуждений о "воображаемых республиках и принципатах, которых никто не видел и не знал на деле" в пользу реальной политики? В столкновении того, "как должны были бы жить люди", и того, "как они живут на деле"? Само появление такой антитезы, сама такая постановка вопроса - замечательное достижение Макьявелли и предвестие новоевропейского научного метода мышления. Но нельзя же забывать, что перед нами пока ренессансный автор, за плечами у которого несколько поколений предприимчивых и реалистически мыслящих флорентийских "деловых людей", но и не более того. "Действительная правда вещей" - всегда некая конструкция, некий образ этой правды. Макьявелли - один из тех людей, которые разрушили феодально-средневековую и конфессиональную культуру. Было бы, однако, опасно приписывать его прозрачно-аналитической прозе способ мышления, который придет позже, уже за пределами Возрождения, хотя благодаря ему, но также благодаря и его гибели.
 

      Великий Де Санктис утверждал, что Макьявелли "придал политике сугубо рациональную форму", характеризовал "макьявеллизм как науку и как метод" и, кажется, впервые связал через понятие "позитивного изучения" имена Макьявелли и Галилея ⁵. Л. Ольшки написал работу "Макьявелли - ученый". Эрнст Кассирер в 1944 г. заявил, что Макьявелли "анализирует политическое движение в том же духе, что и Галилеи движение физическое". Это очень сильно сказано. К этим замечаниям присоединяется и такой серьезный современный итальянский исследователь, как Луиджи Фирпо, и, справедливо сближая Макьявелли с его "духовными собратьями" - Брунеллески, Сангалло, Леонардо да Винчи, - приписывает всем этим людям "систематическое исследование, последовательное рассуждение, строгий метод"⁶.

356
      До рождения современной науки и впрямь рукой подать. До первых провозвестников "строгого метода" - Галилея и Декарта - остается всего столетие. Ретроспективная, генетическая связь их с Макьявелли, как и с Леонардо, вне сомнений. Все же между началом XVI и началом ХVII в. лежит существенная историческая цезура, речь идет о двух разных, пусть и преемственных, типах культуры; так что, если пользоваться "строгим методом", то "научность" Макьявелли во многом метафора. Ее буквальное толкование отдает анахронизмом.
 

      Мы уже видели, что Макьявелли понимает под "действительной правдой вещей": это природа и "подражание", вечные страсти людей и перемены фортуны, доблестные мужи древности и воспринятый сквозь Тита Ливия "герцог Валентине", этот "мудрый государь" - и еще более мудрый и доблестный государь, которому удалось бы свершить подвиг, равный свершениям Кира, Тезея и Моисея. "Действительность" Макьявелли пронизана напряжением между идеальным и действительным, нормой и казусом. Напряжение реализуется и снимается в "героической" личности. А логика Макьявелли - это просвечивающие в действительности "разумные основания", ренессансные ragione, коих доискивались гуманисты и живописцы, это именно тот образ логики, который стоял перед глазами Макьявелли, а не, скажем, Галилея. "Воображаемая" же и, как мы теперь сказали бы, утопичная трактовка, которую он предлагает отбросить, - суть построения, основанные не на "опыте" и не на "разумности", т. е. противоречащие культурным идеализациям "Государя".
 

      31 января 1515 г. Макьявелли писал другу Веттори: "Кто увидел бы наши письма, почтенный кум, и увидел бы их разнообразие, очень удивился бы, потому что ему сначала показалось бы, что мы люди серьезные, целиком обращенные к великим вещам, и что в груди у нас не сыскать ни- какого помышления, которое не заключало бы в себе честь и величие. Однако затем, когда он перевернет страницу, ему покажется, что мы - те же самые люди - легковесны, распутны и обращены к вещам суетным. Если кому-либо такой способ вести себя и сдается постыдным, то мне он кажется похвальным, потому что мы подражаем природе, которая разнообразна, а кто подражает ей, не заслуживает упрека". Каждый, кто знаком с письмами и стилем жизни итальянских гуманистов XV в., легко узнает и в этом и в других письмах Макьявелли (например, о беседах с "античными людьми" после перебранки за картами с мужичьем), при всем отпечатке его индивидуальности, традиционные клише семантической оппозиции "высокого" и "низкого". Но гуманисты неизменно гармонизовали "верх" и "низ", сублимацию и повседневность, хотя и различали их: они жили в единой, еще не расколовшейся реальности. У Макьявелли же гуманистические оппозиции приобретают предельно трудный характер, тут он начинает разрушать гуманизм Возрождения, делая шаг к превращению этого типа сознания в проблему для него самого. Возрождение вступает в кризис. Скоро Микеланджело создаст "Страшный суд" и позднюю свою перенапряженную пластику.

357
      Итальянский литературовед Д. Барбери-Скуаротти подверг текст "Государя" разбору не на уровне его идей, а на уровне стилистики - синтаксиса, лексики, ритмики, всех способов языкового выражения и их семантики ⁷. Такое логико-лингвистическое исследование позволило осветить подпочвенную структуру макьявеллиевского мышления, гораздо более устойчивую и однородную, чем те или иные осознанные идейные установки. Барбери-Скуаротти доказал, что Макьявелли всегда исходит из идеальных моделей, а не просто описывает факты. Его язык или энергично возвышает или не менее резко снижает реальность, контрастно окрашивая оба ее пласта. Один пласт - воля и доблесть героя, действующего в истории и стремящегося осуществить в ней предусмотрительный и смелый замысел (il concetto). Другой пласт - жизненная эмпирия, в которой хозяйничает фортуна. У Макьявелли, таким образом, "отношение к вещам проблематизируется" и превращается в постоянное борение разума со стихийным и косным человеческим материалом истории. Это противоборство - по происхождению классически-гуманистическое - приобретает у Макьявелли заостренный характер, на него падает пессимистическая тень. Поэтому Барбери-Скуаротти усматривает в сочинениях Макьявелли - даже в "Мандрагоре"! - трагическую внутреннюю форму.
 

      Я думаю, он совершенно прав. Можно было бы развить такое соображение: борение идеализованного духа с косными обстоятельствами позволяет сопоставить Макьявелли с Микеланджело. Скульптор прозревает в инертной материи некую идею - "кончетто" - и пробивается к ней сквозь камень, обращается с камнем так же, как у Макьявелли политик - с историей, с фортуной, любящей, подобно женщине, твердую руку. "Героическая" эстетика, "эстетика трудного" у Микеланджело (формулировка В. Бинни) - и "героическая" политика у Макьявелли. Кое-кого это сравнение, может быть, озадачит или покоробит: действительно, эти два человека, художник и политический писатель, во многих отношениях были антиподами. Но оба принадлежали к одному типу культуры. Автор "Государя" вообще гораздо ближе к возвышенной и монументальной пластике Высокого Возрождения, чем это часто полагают, истолковывая на модернизированный лад трезвость и проницательность флорентийского секретаря, проведшего молодость во Флоренции Лоренцо Великолепного - как и Микеланджело, как и Леонардо.
 

    Но пора, наконец, коснуться со всей откровенностью того, что делает положение Макьявелли в пантеоне мировой культуры ни с чем и ни с кем не сопоставимым. Я не знаю писателя его масштаба, который имел бы спустя 450 лет после кончины такую мрачную репутацию в глазах многих добрых людей - большей частью, правда, его не читавших. Десятки миллионов знают его имя только потому, что слышали о "макьявеллизме", т. е. оправдании в политике самого черного коварства, насилия и лицемерия. "Макьявелли? Тот, который сказал, что цель оправдывает средства?"
 

      За этой фразой в истории стоит такое, что никто не вправе уклониться от ответа с просвещенным видом специалиста, считающего эту тему "ненаучной" и уверенного, что макьявеллиевский гений не нуждается в защите.
 

        Но что отвечать?

358
      Можно пояснить, что набор расхожих представлений и оценок, выдаваемых за подлинные взгляды Макьявелли (и само понятие "макьявеллизм"), восходит к XVI в. и что врагами "макьявеллизма" тогда оказались прежде всего официальные и ретроградные идеологи всех мастей, и протестанты, и католическая церковь (в 1546 г. среди "отцов" Тридентского собора был распространен мемориал, в котором было сказано, что "Государь" "написан рукой Сатаны"; в 1559 г. все сочинения Макьявелли были включены в первый "индекс запрещенных книг"). Это верно. Хотя среди первых обличителей Макьявелли были и такие люди, как Жан Боден и Кампанелла...
 

    Можно сказать, что бессмысленно возлагать на Макьявелли ответственность за политическую практику, которая была такой и до и после "Государя", что отношение к соответствующим его суждениям требует историзма, что следует помнить, как понималась "доблесть" в этике Высокого Возрождения, восхищавшегося любым проявлением незаурядности, жизненной мощи и активности, назьюавшего именно эти качества "великими" и "героическими", к чему бы они ни были приложены. От Данте до Макьявелли более всего презирали людей середины: "Люди не умеют быть достойно плохими (! - onorevolmente cattivi) или в совершенстве хорошими, иное коварство заключает в себе величие и отчасти благородно, но на такое они не способны" (I, 27). И это объяснение верно. (Впрочем, заметим в скобках, взгляды, выраженные в "Государе", были достаточно смелыми, даже шокирующими и для того времени, и Макьявелли это прекрасно понимал.)
 

      Можно, далее, сказать, что нельзя изымать один элемент из всей системы мышления, в которой он только и получает адекватный смысл. Так создавались историографические мифы о Макьявелли-цезаристе и Макьявелли-республиканце, о "наставнике тиранов" и о "провозвестнике Рисорджименто". Тоже верно. Хотя такова единственно возможная судьба в веках любых сложных идейных комплексов, всякая многосмысленность, так сказать, напрашивается на извращения, но все-таки едва ли не всегда есть своя логика в том, какие именно элементы системы и в каком направлении оказываются к тому податливыми.
 

    Наконец, можно бы сказать, что Макьявелли не поучал тому, что в политике все средства дозволены, а лишь описывал, изучал обычную практику "принципатов". А вот это уже неверно. Описывал: "В делах судят по цели (достигнута ли она), а не по средствам (как она достигается)" (Из письма к Содерини). Но и - неразрьюно с изучением - поучал: "Пусть государь делает то, что нужно, чтобы победить и удержать государство, а средства всегда будут сочтены достойными, и каждый их одобрит" (XVIII). В постоянных и энергичных наставлениях - дидактизм жанра и активная (а не просто объективно исследовательская) позиция Макьявелли.
 

    Решимся не отводить взгляда и признаем, что "Государь" - страшная книга.
 

    Только страшная она совсем не потому, что ее автор якобы безнравственный человек. Вообще вы чувствуете, что с прописной моралью здесь не подступиться. "Насколько похвально, когда государь неизменно благочестив, живет цельно и бесхитростно, понятно каждому; тем не менее видно из опыта в наши времена, что те государи, которые мало заботились о благочестии и умели хитростью заморочить людям мозги, победили в конце концов тех, кто полагался на свою честность" (XVIII).

359
      Известно, что Макьявелли впервые подверг сферу политики имманентному рассмотрению, отделив ее от морали, и что в этом состоял его наиболее ощутимый шаг вперед по сравнению не только с религиозностью средневековья, но и с гуманистическим синкретизмом Возрождения8.
 

    Этот шаг к научному рассмотрению политики, сделанный ренессансным мыслителем, тем не менее парадоксально основывался всецело именно на моральных посылках. Они были неутешительны: люди, которые вечно чего-нибудь жаждут и домогаются, обычно не бывают ни вполне добродетельными, ни вполне дурными, но зло встречается чаще - и естественней для них, чем добро. Саркастические эскапады Макьявелли побуждают исследователей даже находить у него своеобразный морализм: "Когда человеческие коварство и злодейство доходят до крайних пределов, следует по необходимости, чтобы мир очищался от людей посредством одного из трех способов, будь то чума, неурожай или потоп: дабы люди, оставшись в малом числе и настрадавшись, зажили бы благополучней и стали бы лучше" (П, 5). Однако называть автора "Государя" моралистом, пожалуй, не стоит. Если такова природа человека - а в этом-то все и дело, - ведь бессмысленно жаловаться на нее или увещевать людей. Снова и снова Макьявелли повторяет: "Эти способы очень жестоки и враждебны всякой не только христианской, но и просто человеческой жизни; каждый человек должен избегать их и предпочитать скорее оставаться частным лицом, чем королем ценою такой порчи людей; тем не менее тот, кто не хочет избрать указанный благой путь и желает сохранить власть, должен прибегнуть ко злу" (I, 26). Приходится считаться с тем, какова политика на самом деле. Презирая человеческую природу, но не добродетель, Макьявелли не собирается закрывать глаза на первую ради второй. Вот в каком мире живет политик, и в этом мире он должен победить, обеспечив мир и счастье для Италии.
 

      "Государь" страшен не безнравственностью автора, а поставленной в нем проблемой. Я подозреваю, что опровергатели ненавидели Макьявелли особенно потому, что опровергнуть его было нелегко. "Чисто нравственная" позиция тут выглядит жалко, потому что подменяет суть дела и увиливает от правды: не сформулировав ответ политически, "нравственник" поступает не слишком нравственно. Ведь речь идет вовсе не о том, что лучше: нравственное величие или политический успех. Речь идет о том, как совместить то и другое, принципиальность и расчетливость, ибо вопрос не о нравственности, отвергающей запятнанную область политического действия, возносящей себя над политикой, ищущей человечности вне политики, а о нравственности в самой политике, где она непременно должна быть еще и выгодной, т. е. безнравственной по определению, даже когда не совершают ничего непорядочного. В этой сфере возвышенный провал по меньшей мере ничуть не лучше, чем низменный успех, и подчас может обойтись в миллионы жизней. Если столяр делает стулья, на которых нельзя сидеть, то это плохой столяр, даже если он бескорыстен и не пьет.

360

      Примерно это имел в виду Макьявелли, когда писал, что было бы прекрасно, если бы государь обладал только похвальными качествами: увы, их нельзя все иметь и нельзя сохранить "из-за человеческих условий, которые этому не способствуют". Следовательно, "человеку, который желает при всех обстоятельствах пребывать добродетельным, остается лишь гибнуть среди множества тех, кто не добродетелен. Поэтому государю, который хотел бы удержаться у власти, необходимо учиться быть не добродетельным, пользоваться или не пользоваться добродетелью соответственно необходимости" (XV). А приняв это рассуждение, Макьявелли уже не колеблется идти до конца. В "Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия" он осуждает Бальони, правителя Перуджи, за то, что, когда в город вступил, безрассудно не дождавшись своих войск, безоружный папа Юлий П, Бальони позволил папе отстранить себя от власти и не воспользовался удобным и прекрасным случаем, чтобы убить римского первосвященника. По мнению Макьявелли, перуджинского тирана, который сожительствовал с сестрой и умертвил множество родственников в борьбе за власть, не могли бы удержать доброта или совесть, у него просто недостало решимости на действительно грандиозное предприятие, благодаря которому "каждый восхищался бы силой его духа, и он оставил бы по себе вечную память, став первым, кто показал бы прелатам, как мало следует считаться с теми, кто живет и правит, подобно им, и он сделал бы вещь, величие которой превзошло бы всякое бесславие и всякую опасность, ею вызванную" (I, 27).
 

      Очевидно, Макьявелли всегда не могли простить не только подoбных рассуждений, но еще более - самого способа рассуждать. Нужно ли еще раз напоминать, что взгляды Макьявелли принадлежат началу XVI в. и что, если мы захотим всерьез, без морализаторской риторики, поразмыслить над трагической логикой "Государя", то это не будет означать, будто мы находим удачными макьявеллиевские "precetti"... Пожалуй, нет смысла спустя пять веков призывать Макьявелли к ответу за одобрение политических убийств в эпоху, когда они были самым будничным делом. Существенней самим ответить на вызов установленной им и оставшейся в силе истины: проблема нравственности в политике не развязывается путем механического перенесения туда нравственных критериев, которыми индивид руководствуется в частной жизни. Это было бы заманчиво просто, но неосуществимо.
 

      Подтвердим во избежание недоразумений и в утешение тем, чьи нервы не выдерживают чтения "Государя", что порядочные люди при любых обстоятельствах останутся и в ходе политической борьбы порядочными людьми. Но, во-первых, им придется принять ответственность перед совестью не только за свои личные действия, но и за действия других людей, совместно с которыми они выступают, не только за непосредственные, но и за косвенные и отдаленные исторические последствия этих действий; не исключено также -

362
общеизвестный пример! - что, столкнувшись, скажем, с необходимостью противостоять беспощадному и лицемерному насилию тоталитарного режима, такие люди будут вынуждены заново решать, что, собственно, значит для них оставаться порядочными. Нравственность рождается в момент выбора - под личную ответственность, а не как результат наложения готовой парадигмы. В политике, в истории самой ответственной нравственной проблемой, в свою очередь, становится определение индивидом границ этой ответственности.
 

    Решения, предложенные Макьявелли, не могут быть приняты,но проблема остается. Когда речь идет о совмещении политики и нравственности, рационального и ценностного, так или иначе возникает вопрос о мире, а это вопрос конкретный. (За вычетом очевидных казусов с безусловными нравственными запретами). Практическое решение связано с трудным, подчас мучительным выбором, и вряд ли какая-то раз и навсегда занятая позиция может сделать его легким. Мы теперь знаем, что люди делают этот выбор в зависимости от формы и уровня общества, что суровая диалектика цели и средств укоренена в противоречиях исторического развития и что в XX в. постольку, поскольку масштаб и структура политики радикально меняются, в демократических странах в ней участвуют независимые средства информации, массовые партии и движения, наконец, все население посредством свободных выборов; нравственней становятся не люди, а принудительные (современные) условия жизни, - вот почему "макьявеллизм" становится не только морально однозначным, не только допредела опасным, но и - в этом надежда - архаичным.
 

      "Макьявеллизм", но, конечно, не Никколо Макьявелли. Любоесерьезное решение проблемы средств и цели лежит не позади "Государя", а впереди него, т. е. включает в себя генезис и первоначальное обсуждение проблемы в легендарном трактате. Макьявелли - один из наших вечных собеседников, а ведь он был не философом и не художником, он подвизался в той области мысли, где все устаревает быстрей. Впрочем, дело в том, что он был, если принять во внимание внутренний строй его рефлексии, и философом и художником, "универсальным человеком", как и многие его современники - не только по разнообразию занятий, широте интересов, но и вглубь.
 

      Но какая судьба! Каким малопонятным оказался в веках этот писатель, точней, проще и выразительней которого в итальянской прозене выражал своих мыслей никто! Потомки сделали его имя нарицательным и стали писать с маленькой буквы. А сограждане в 1527 г.предпочли ему на должности второго канцлера некоего Франческо Таруджи... В 1549 г. флорентиец Джамбаттиста Бузини вспоминал по этому поводу: «Все и вся его ненавидели из-за "Государя": богачам казалось, что этот его "Государь" наставлял герцога отобрать у них все имущество,а беднякам - что всю их свободу; "плаксам" (фанатично настроеннымпоследователям Савонаролы из низов. - Л. Б.) он казался еретиком, алюдям благонамеренным - бесстыдным и опытным негодяем, ббльшим, чем они сами; так что его ненавидел каждый»⁹.
 

    Зато Франческо Гвиччардини, единственный, кого в историографиии политической мысли Италии XVI в. можно поставить пусть не рядом, но где-то неподалеку от Макьявелли, в 1521 г. написал о нем: "Человек, мнения которого необычно отличаются от общепринятых, изобретатель новых и непривычных вещей".
 

      Спустя четыре с половиной века Макьявелли ничуть не утратилэтих качеств.
                                                                                                                    1977


1 Titone V. Il pensiero politico nell'eta barocca. Caltanissetta. Roma, 1974, p. 38, 40, 44-45, 47 etc.
2 Хрестоматия высказываний о Макьявелли за четыре столетия, изданная в Бостоне, называется так: "Макьявелли - циник, патриот или политолог (Political
Scientist)
3 Все письма цит. по изд.: Machiavelli N. Opere. Vol. VI: Lettere / A cura diF. Gaeta. Milano, 1961.
4 Здесь и далее в тексте сочетание латинской и арабской нумерации обозначает книгу и главу из "Discorsi", т. е. "Рассуждений на первую декаду Тита Ливия", аодна латинская - главу из "Государя". Переводы сделаны мной по изд.: Machiavelli N. Le opere / A cura di G. Berardi. Roma, 1973
5 Де Санктис Ф. Указ. соч., с. 103,133-134.
6 Firpo L. Nel V Centenario del Machiavelli // II pensiero politico di Machiavellia la sua fortuna nel mondo. Firenze, 1972, p. 4-7.
7 Barberi-Squarotti G. La forma tragica del "Principe". Firenze, 1966.
8 См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 3, с. 314.
9 Firpo L. Nel V Centenario del Machiavelli, p. 18. 

                                                                            Е. П. Никитин

                                              ЗАГАДКА «ГОСУДАРЯ»
                        (ПОЛИТИЗМ КАК ИДЕОЛОГИЯ ПОЛИТИКИ) *

Никитин Е. П. Духовный мир: Органический космос или разбегающаяся вселенная? М., 2004, с. 309-331.

    Вот уже без малого полтысячелетия люди — специалисты-макиавелливеды и просто любители — ломают головы над загадкой трактата «Государь», вернее
сказать, над загадкой самого Никколо Макиавелли.
 

    С одной стороны, перед нами — блестящий ученый-исследователь: историк («История Флоренции» и многое другое) и, как бы мы теперь сказали, политолог и социолог, сочетающий остроту и широту эмпирических наблюдений с глубиной и мощью теоретического анализа (»Государь», «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» и другие сочинения, в том числе несколько тысяч отчетов, докладных записок и писем, написанных Макиавелли за четырнадцать с лишним лет его работы в должностях канцлера второй канцелярии Синьории Флорентийской республики и канцлера-секретаря Совета десяти).
 

    С другой стороны, Макиавелли, безусловно, прекрасный художник — писатель, драматург (его «Мандрагора» по праву считается лучшей комедией итальянского Возрождения) и новеллист («Сказка. Черт, который женился» — произведение, обычно именуемое «Бельфагором»). Писал Макиавелли и стихотворения, хотя они по своей художественной ценности существенным образом уступают этим произведениям.

----------------------
* Вопросы философии. 1997. № 1. С. 43—55 (в соавторстве с А. Г. Никитиной).

310
    Но, с третьей стороны, — этот ужасный макиавеллизм! Эти советы: «...государь, если он хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по надобности» ¹; «...нет способа надежно овладеть городом иначе, как подвергнув его разрушению» (С. 314); «...все вооруженные пророки побеждали, а все безоружные гибли» (С. 317); «...обиды нужно наносить разом: чем меньше их распробуют, тем меньше от них вреда...» (С. 328); «...государь не должен иметь ни других помыслов, ни других забот, ни другого дела, кроме войны, военных установлений и военной науки...» (С. 342); «...лишь те совершили великие дела, кто прослыл скупым, остальные сошли неприметно» (С. 346); «если ты ведешь войско, которое кормится добычей, грабежом, поборами и чужим добром, тебе необходимо быть щедрым... И всегда имущество, которое не принадлежит тебе или твоим подданным, можешь раздаривать щедрой рукой...» (С. 347); «...государь... не должен считаться с обвинениями в жестокости» (С. 348); «...разумный правитель не может и не должен оставаться верным своему обещанию... А благовидный предлог нарушить обещание всегда найдется. Примеров тому множество: сколько мирных договоров, сколько соглашений не вступило в силу или пошло прахом из-за того, что государи нарушали свое слово, и всегда в выигрыше оказывался тот, кто имел лисью натуру. Однако натуру эту надо еще уметь прикрыть, надо быть изрядным обманщиком и лицемером, люди же так простодушны и так поглощены ближайшими нуждами, что обманывающий всегда найдет того, кто даст себя одурачить» (С. 351—352); «...обладать... добродетелями и неуклонно им следовать вредно...» (С. 352).
 

    Как это возможно? Как мог написать такие чудовищные вещи художник, тонко чувствующий красоту, глубокий мыслитель, проницательный исследователь, да, наконец, просто умный человек?! Возможно ли, чтобы человек, достигший самых высоких вершин в науке и искусстве, оказался в нравственном отношении на дне самой глубокой пропасти?
 

 311
                  ВЕРСИЯ ПЕРВАЯ. ГОСУДАРЬ ПРОТИВ «ГОСУДАРЯ»
 

      Сначала, естественно, в голову приходит самая простая версия: мы имеем дело с глубоко расщепленным духовным миром — настолько глубоко, что его основные составляющие существуют абсолютно независимо друг от друга. При такой независимости замечательная одаренность человека в одном (скажем, эстетическом) отношении ни в коей мере не гарантирует соответствующей одаренности его в другом (например, нравственном) отношении. Увы, знаменитые слова о несовместности гения и злодейства слишком красивы, чтобы быть правдой. Жизнь множество раз опровергала их.
 

    Эта версия в толковании «Государя» была исторически первой и наиболее распространенной. Ее выдвигали очень разные люди — и простые смертные, и сами государи. В числе последних был, например, Фридрих Великий, написавший резко критический и по-немецки педантичный трактат «Анти-Макиавелли» (в нем столько же глав, что и в «Государе», и называются они в большинстве своем так же). Главная установка трактата состоит в том, что Макиавелли просто злодей («злость Махиавелева возбуждает омерзение» ²), который вполне сознательно «о злодеяниях и бесчеловечии проповедовать предпринял»³. «Она (книга "Государь". — Авт.) почитается весьма усердным его трудом, в котором Махиавель столь был бесстыден, что он даже и самому гнуснейшему извергу, некогда на земле дышущему гегенною, приписывает похвалы, и сие прямо значит подвергнуть себя... ненависти рода человеческого»⁴. Общий приговор прост и суров: «Махиавель, приведши в нестроение науку правления, такое предпринял учение, кое здравое нравоучение превратило в ничто»⁵. И посему следует «защитить человечество от такового супостата, который оное упразднить стремится...»⁶.
 

    Однако эта версия вряд ли верна. Прежде всего духовный мир «флорентийского секретаря» если и расщеплен, то не столь глубоко и не по всем составляющим, как может показаться на поверхностный взгляд. Этот мир отнюдь не лишен способности к самоинтегрированию. Так, по крайней мере одно обстоятельство, скорее напротив, указывает на ту устремленность к

312
внутренней гармонии, которая, как принято считать, столь характерна для «титанов Возрождения». Имеется в виду, что Макиавелли-художник и Макиавелли-ученый подчас очень тесно сотрудничают, и притом ко взаимной выгоде. Это можно усмотреть, например, в «Истории Флоренции», во многих местах которой видна рука не только скрупулезного историка, но и блестящего новеллиста. Правда, не всегда этот паритет сохраняется, и не всегда, стало быть, выгода оказывается взаимной. Вот перед нами другое историографическое сочинение Макиавелли — «Жизнь Каструччо Кастракани из Лукки». Специалисты утверждают, что в нем действительные факты из жизни этого знаменитого итальянского кондотьера и политика (1281—1328), который служил французскому королю, потом правителям Милана и Вероны, а затем сам стал правителем Лукки, весьма основательно перемешаны с массой явных вымыслов. Здесь автор дал такую волю своей художнической фантазии, измыслил столько лиц и событий, что в результате получилась не столько научная биография кондотьера, сколько новелла, сработанная «под биографию».
 

      Но главное в другом. Сохранившиеся многочисленные свидетельства — письма Макиавелли и письма к нему, воспоминания и т. д. — дают устойчивый, яркий и детализированный облик этого человека. Это была незаурядная личность. Незаурядная и неоднозначная. На приятельских вечеринках Никколо весел и остроумен, он — душа общества. Но у него нет ни одного друга, настоящего друга. Окружающие, в общем-то, недолюбливают его. Однако это, как говорится, — факт не только и, может быть, даже не столько его биографии. «Такой, каким он был, для своей среды он был непонятен и неприятен... Он был не такой, как все, и не подходил ни под какие шаблоны. Была в нем какая-то нарочитая, смущавшая самых близких прямолинейность, было ничем не прикрытое, рвавшееся наружу даже в самые тяжелые времена, нежелание считаться с житейскими и гуманистическими мерками, были всегда готовые сарказмы на кончике языка, была раздражавшая всех угрюмость, манера хмуро называть вещи своими именами как раз тогда, когда это считалось особенно недопустимым»⁷.

 313
      Философствуя, он не раз высказывал свое весьма невысокое мнение о роде людском. И вместе с тем он «по своему характеру отнюдь не был жестоким человеком, и те трагические события, которыми изобиловала в то время действительность как во Флорентийской республике, так и в других государствах, где ему довелось побывать, вызывали в нем мучительные переживания. Это ясно видно из его писем... в которых часто за внешне шутливым тоном сквозит негодование и сочувствие к окружающим его страданиям...»⁸. Одним словом, это отнюдь не тот нравственный урод, каким его часто изображали, не дьявол во плоти, который только тем и озабочен, чтобы строить козни людям и способность которого к злодейству не знает границ. Во всяком случае, если какие-то личные нравственные качества автора «Государя» и повинны в появлении макиавеллизма, то все же они никоим образом не являются ни единственным, ни главным его источником.

                ВЕРСИЯ ВТОРАЯ. «ГОСУДАРЬ» ПРОТИВ ГОСУДАРЕЙ

      Макиавелли настаивает на том, что все изложенное им в «Государе» есть результат обобщения реальных свидетельств о реальной деятельности государей. Посылая свой трактат в дар Лоренцо де Медичи, он подчеркивает, что здесь содержатся познания о деяниях великих людей, «приобретенные... многолетним опытом в делах настоящих и непрестанным изучением дел минувших» (С. 302). «Имея намерение написать нечто полезное для людей понимающих, — говорит он далее, — я предпочел следовать правде не воображаемой, а действительной — в отличие от тех многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности никто не знавал и не видывал. Ибо расстояние между тем, как люди живут и как должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо...» (С. 344-345).

314
      Все так. Иллюстрируя свои идеи, Макиавелли на самом деле изображает действительно существовавшие государства, вернее, государей и их деяния и изображает с возможно большей правдивостью, подчас такой, что она может шокировать иного чересчур впечатлительного читателя. Однако давно замечено: он выбирает своих героев не наугад, а по какому-то странному принципу, ибо в поле его зрения, как правило, попадают государи, мягко говоря, не слишком привлекательные в нравственном, т. е. основном для человека отношении ⁹. Все это, вместе взятое, послужило основанием для иной — в определенном смысле противоположной — версии. Первым ее высказал, по-видимому, Дж. М. Тоскано в 1578 г. Вскоре ее повторил А. Джентиле в «De legationibus libri tres» (1585), и потом она пошла кочевать из работы в работу. Согласно этой версии «Государь» является «убийственной сатирой на деспотов, имеющей целью вызвать против них карающих мстителей и побудить народы к восстанию»¹⁰.
 

    Опровергать эту версию в высшей степени трудно, однако не по причине ее неуязвимой очевидности, а,напротив, вследствие ее совершенной невероятности. Можно лишь развести руками и сказать, что при самом внимательном чтении «Государя» ни одна фраза не дает повода считать, будто в ней заключен какой-то тайный сатирический или разоблачительный смысл. На-
против, едва ли не самой ценной чертой трактата является его предельная откровенность, прямота, недвусмысленность.
 

                            ВЕРСИЯ ТРЕТЬЯ.ВСЕ «ЗА». ПОЛИТИЗМ

      На самом же деле никто — ни государи, ни «Государь» — не был против. На самом деле все были «за». Работа Макиавелли написана о правителях и для пра-
вителей, и многие из них это прекрасно поняли. Поняли и взяли трактат на вооружение ¹¹.
 

      Представители первой версии делали основную ставку на осуждение макиавеллизма, представители второй, напротив, — на его оправдание. Но при всехсвоих различиях и принципиальной несовместимости обе (если взглянуть на них с некоторой достаточно абстрактной точки зрения) имели одну направленность, а именно на осуществление в первую очередь (или даже исключительно) нравственной оценки этого феномена. И это составляет главный порок обеих версий.
 

315
      Прежде чем давать нравственную оценку чему-либо, необходимо выяснить все «обстоятельства дела», необходимо по возможности беспристрастно, объективно описать и объяснить предмет нашего интереса. Инымисловами, для того чтобы решиться принять (отвергнуть) что-то, необходимо прежде это что-то понять.
 

    Все это, как кажется, позволяет сделать третья версия, согласно которой макиавеллизм есть политизм — идеологическая концепция, призванная оправдывать политику как форму специализированной духовной деятельности, доказывать ее право на автономное существование и функционирование. Именно в «Государе» политизм получил свое первое яркое выражение. Но прежде чем перейти к конкретному разговору о нем, попытаемся несколько прояснить условия его возникновения.
 

      Род Макиавелли был весьма политизированным. Достаточно сказать, что он дал Флорентийской республике двенадцать гонфалоньеров справедливости (этим термином обозначался глава правительства; до 1502 г. он избирался и сменялся каждые два месяца) и более пятидесяти приоров (членов правительства). Сам Макиавелли был политиком, так сказать, с младых ногтей. «Настоящею школою Никколо была флорентийская улица, этот удивительный организм, где формировалось столько больших умов. Дома он читал древних и Данте. Бродя по улице, получал среднее и высшее образование. И проходил курс политики. Ибо в Италии, а значит, и во всем мире не было города, где политику можно было бы изучать с большим успехом. У венецианцев опыта и умения политически рассуждать было, конечно, не меньше. Но в Венеции политика была уделом немногих: для большинства она находилась под строжайшим запретом. Во Флоренции политиками были все... Политика пропитывала все. Макиавелли ею опьянялся»¹².

      Еще больше он опьянялся ею в годы своего секретарства. Исходя из чисто формальных соображений о том, какой пост занимал Макиавелли, иногда говорят, что он не принадлежал к числу людей, «делающих политику», а лишь поставлял для них информацию и выполнял принятые ими решения. На самом же деле все было существенно иначе. Когда в 1502 г. должность

316
главы правительства стала пожизненной, ее занял Пьеро Содерини. Он «был хорошим оратором, но не обладал ни крупными дарованиями, ни особой энергией... Вскоре Макиавелли приобрел неограниченное доверие Содерини, стал его постоянным советчиком и фактически правой рукой. Так будущий автор «Государя» стал «государем» своей республики, ее первым умом, и оставался им в течение десяти лет»¹³.
 

    Но, пожалуй, наиболее сильное влечение к политике он испытывал после того, как в результате реставрации Медичи был освобожден от всех постов, заподозрен в заговоре, бит плетьми и, наконец, сослан в родовое поместье. В эти годы он предпринимает отчаянные попытки вернуться в политику, униженно просит власть имущих предоставить ему хоть какую-нибудь государственную должность, однако все оказывается напрасным. Но нет худа без добра: именно в этот период он пишет все свои крупные произведения (политические, исторические и художественные). Очевидно, что эта бурная литературная деятельность была для него определенной компенсацией так не достававшей ему реальной политической работы, своеобразным «продолжением политики иными средствами».
 

    То, что при всех своих разнообразных талантах Макиавелли был прежде всего политиком, пожалуй, наиболее ярко проявилось как раз в «Государе». Да, как мы уже говорили, этот трактат является научным трудом. Литературоведы авторитетно заявляют, что это — также и художественное произведение ¹⁴. Но в основном и главном «Государь» — политический трактат, причем в двух качественно различных отношениях. Во-первых, здесь содержится конкретная (частная)политическим концепция.
 

    Подобно тем стихам, что пишутся «ради последней строки» («которая приходит первой»¹⁵), «Государь» явно написан ради последней главы, представляющей собой призыв к объединению Италии и проект этого объединения. Часто ее рассматривают как что-то стоящее особняком и даже находящееся в прямом противоречии с остальным текстом произведения, как выражающую высокий, благородный патриотизм автора и потому в какой-то мере искупающую тот гнусный макиавеллизм, которым заполнены все
 

317
предыдущие главы. «Мы, — пишет А. Ф. Лосев, — не будем, однако, отождествлять самого Макиавелли с его «макиавеллизмом». Он все-таки был патриотом своего народа, он мечтал об изгнании из Италии ее захватчиков и верил в справедливое будущее... Последняя идеология для него — это единство народа и восстановление его родины»¹⁶.

      Не ставя под сомнение патриотичность Макиавелли, мы, однако, возражаем против мнения, будто последняя глава была единственной или хотя бы основной причиной написания «Государя». Неверно и мнение, будто эта глава не согласуется со всем остальным. Испытав в буквальном смысле на собственной шкуре горечь поражения, осознав, сколь непрочным является милый его сердцу республиканский строй, установленный на крошечной территории, Макиавелли пришел к выводу, что жизнеспособной республика может быть лишь в масштабах Италии в целом. При этом в существующих условиях он не видел другого средства ее объединения, кроме военной силы, руководимой умным, волевым, целеустремленным государем, готовым на все ради достижения данной политической цели, — таким государем, который и «ваяется» в предыдущих главах.
 

  Во-вторых, в «Государе» формулируется абстрактная {общая) идеологически-политическая концепция, т. е. концепция, в которой в общем виде выражается политизм — идеология политики как специализированной формы духовной деятельности. Она-то нас и интересует.

                    ОПРАВДАНИЕ СРЕДСТВ ИЛИ РЕАЛИЗАЦИЯ ЦЕЛЕЙ?

    Если спросить человека, мало-мальски слышавшего о Макиавелли, каким тезисом можно было бы кратко выразить взгляды этого мыслителя, то ответ почти наверняка будет таким: «Цель оправдывает средства», при этом необходимо подразумевается, что речь идет о политической цели и к тому же благой и, напротив, о неблагих средствах (ведь благие в оправдании не нуждаются)¹⁷. Такое истолкование макиавеллизма давно вышло за пределы специальной литературы и стало достоянием обыденного сознания. То же произошло и с опровержением данного тезиса, хотя оно известно гораздо меньшему кругу лиц, чем сам тезис.

318
      Это опровержение выглядит так. Средства необходимым образом определяют результат. Поэтому, если они неблагие, то таким же будет и результат, который тем самым оказывается в прямом противоречии с целью. Отсюда следует, что либо государь лишь прикрывался благой целью, а реально преследовал совсем иную, либо, применив неблагие средства, он дезавуировал, а точнее и жестче говоря, уничтожил свою благую цель. В любом случае последняя никак не может служить оправданию примененных средств.
 

    Здесь все правильно, кроме одной «малости». На наш взгляд, есть серьезные основания сомневаться в том, что Макиавелли вообще придерживался названного тезиса. В самом деле, для его подтверждения обычно ссылаются на следующее место из «Государя»: «О действиях всех людей, а особенно государей, с которых в суде не спросишь, заключают по результату, поэтому пусть государи стараются сохранить власть и одержать победу. Какие бы средства для этого ни употребить, их всегда сочтут достойными и одобрят, ибо чернь прельщается видимостью и успехом, в мире же нет ничего, кроме черни, и меньшинству в нем не остается места, когда за большинством стоит государство» (С. 353. Курсив наш. — Авт.). Но очевидно, что здесь речь идет совсем о другом — об оправдании средств не целью, а результатом (эту же мысль спустя много лет Екатерина Великая выразит словами «Победителя не судят»!). Больше того, при таком способе оправдания его объектом может стать и сама цель.
 

      Хотелось бы также отметить, что Макиавелли здесь говорит с явной отстраненностью и горькой иронией. Ведь это с точки зрения черни, которая прельщается видимостью, результат оправдывает средства. Вот — две фразы, предшествующие процитированным: «Ибо люди большей частью судят по виду, так как увидеть дано всем, а потрогать руками — немногим. Каждый знает, каков ты с виду, немногим известно, каков ты на самом деле, и эти последние не посмеют оспорить мнение большинства, за спиной которого стоит государство» (С. 352). Макиавелли принадлежал к числу тех, кому было дано «потрогать руками» и знать, каковы государи «на самом деле».

319
      Вообще же его, как кажется, интересует не столько проблема оправдания средств, сколько проблема реализации (политических) целей. То, что на самом деле составляет один из важнейших тезисов макиавеллизма, на наш взгляд, выглядит так: в ходе реализации своей цели (превращения ее в результат) государю следует использовать все те средства, которые действительно позволяют осуществить эту реализацию или, по крайней мере, создают условия для нее, и самым категорическим образом устранять или хотя бы игнорировать все то, что этому препятствует.
 

    Макиавелли часто говорит о мудрости как о необходимой предпосылке государева успеха, и это, как нам кажется, не в последнюю очередь связано с тем обстоятельством, что если средство (в широком смысле слова, т. е. в сочетании с условиями, благоприятствующими его применению) однозначно детерминирует результат, то между целью и средством такой жесткой детерминации нет ¹⁸. Одна и та же цель может быть реализована разными средствами. Поэтому главное в таланте и искусстве государя в том и состоит, чтобы из доступных ему средств выбрать именно такое, которое позволит реализовать его цель, причем желательно, чтобы эта реализация была возможно более точной и полной, более простой, дешевой и т. д. и т. п.
 

      Но здесь на нашем пути встает еще одна распространенная ошибка в понимании макиавеллизма. Мы имеем в виду мнение, будто Макиавелли признавал одно единственное средство достижения политических целей, а именно военную силу. У нас в литературе это мнение особенно прижилось, и произошло так, в частности, благодаря следующему «указанию классиков», которые почему-то очень любили Макиавелли и потому часто приписывали ему свои идеи: «Он (Штирнер. — Авт.) мог бы и не прибегать здесь ко всем своим тяжеловесным махинациям (имеются в виду попытки теоретически определить некоторые важнейшие понятия. — Авт.), так как, начиная с Макиавелли, Гоббса, Спинозы, Бодена и других мыслителей Нового времени, не говоря уже о более ранних, сила изображалась как основа права; тем самым теоретическое рассмотрение политики освобождено от морали, и, по сути дела, был выдвинут лишь постулат самостоятельной трактовки политики»¹⁹.

320
      Макиавелли действительно придает огромное значение вооруженным силам. И это легко объяснить, если принять во внимание хотя бы следующие обстоятельства. Во-первых, — конкретно-исторический характер политических понятий, в частности, понятия о средствах политической деятельности. Это в наше время при обсуждении того, как решать внутри- и межэтнические конфликты, выражения «военные средства» и «политические средства» выступают как строго альтернативные, а в эпоху Макиавелли такой альтернативы не было. Больше того, вторые из этих средств зачастую и исчерпывались первыми.
 

    Во-вторых, надо иметь в виду и, так сказать, узкую политическую специализацию самого Макиавелли. По роду службы он занимался военными делами и занимался с большой охотой и интересом; им написан ряд сочинений, в которых изложены оригинальные идеи как в этой области вообще, так и в области организации вооруженных сил Флорентийской республики, в частности, «О военном искусстве», «Рассуждение о том, как организовать государство Флоренцию в военном отношении», «Рассуждение о флорентийских войсках и ополчении» и др.
 

    И все-таки Макиавелли далеко не так прост, как хотелось бы ослепленным любовью к нему, а уж тем более — ослепленным ненавистью. «Военное искусство, — пишет он, — наделено такой силой, что позволяет не только удержать власть тому, кто рожден государем, но и достичь власти тому, кто родился простым смертным... Небрежение этим искусством является главной причиной утраты власти, как владение им является главной причиной обретения власти» (С. 342. Курсив наш. — Авт.).

321
                            ЦЕЛЕПОЛАГАНИЕ И ЦЕЛЕРЕАЛИЗАЦИЯ

      Относительно приведенного «указания классиков», а также наиболее распространенных его интерпретаций необходимо сделать три замечания. Первое: Макиавелли призывал «освободить политику от морали» не только в (совершенно безобидном и оправданном) плане «теоретического рассмотрения», но и в (очень обидном и не подлежащем оправданию) практическом плане. Второе: сам «Государь» — наглядное свидетельство того, что довести выполнение этого призыва до конца, по-видимому, невозможно. Третье, непосредственно связанное со вторым: иногда мораль оказывается не менее эффективным средством (или условием) достижения политической цели, чем военная сила. Попробуем несколько развернуть и аргументировать эти замечания.
 

      Реализовать свой призыв до конца Макиавелли сумел лишь применительно к этапу политического целеполагания. Мы говорили, что, как нам кажется, он не очень-то интересуется проблемой оправдания средств. Если же теперь обратиться к проблеме оправдания целей, то обнаружим, что ею он и вовсе не интересуется, причем это можно утверждать без «как кажется», но с полной уверенностью. Политические цели, которые вырабатывает государь — вообще политик ²⁰, — воспринимаются Макиавелли как абсолютно изначальные, автономные, совершенно не нуждающиеся ни в каком обосновании, в частности, в моральном оправдании.
 

    В самом деле, их объектом в конечном счете является власть (обретение, удержание, укрепление и расширение власти). А она в эпоху Макиавелли считалась основной, если не единственной, и что самое главное, несомненной политической ценностью ²¹. Вот почему на этапе выработки цели политик не нуждается ни в каких внешних опорах и ориентирах, будь то мораль или религия, право или искусство, наука или обыденное сознание. Для него достаточно того живущего в нем внутреннего порыва — стремления к власти, — из которого проистекают все остальные политические феномены и структуры.
 

    Иначе обстоит дело с этапом реализации цели, с процессом выбора и применения средств. Здесь политик должен не освобождаться от морали, но, напротив, постоянно учитывать ее как принципиально неустранимый элемент тех обстоятельств, в которых ему приходится действовать, а иногда и

322
использовать ее в качестве средства. Он должен помнить, что люди в принципе
ориентированы на соблюдение ее норм и надеются, что такая же ориентированность есть и у него. Вообще-то, по Макиавелли, политику следовало бы быть нравственным человеком. Это постоянно звучит как рефрен в обсуждении отдельных черт государя ²², а иногда высказывается и в общем виде: «Что может быть похвальнее для государя, нежели соединять в себе все лучшие из перечисленных качеств?» (С. 344); государь должен «в самом деле» быть «сострадательным, верным слову, милостивым, искренним, благочестивым...» (С. 352. Курсив наш. — Авт.). «Самое же главное — уподобившись многим великим людям прошлого, принять за образец кого-либо из прославленных и чтимых людей древности и постоянно держать в памяти его подвиги и деяния. Так, по рассказам, Александр Великий подражал Ахиллу, Цезарь — Александру, Сципион — Киру. Всякий, кто прочтет жизнеописание Кира, составленное Ксенофонтом, согласится, что, уподобляясь Киру, Сципион
весьма способствовал своей славе и что в целомудрии, обходительности, человечности и щедрости Сципион следовал Киру...» (С. 344).
 

    Ничего не имеет Макиавелли и против того, чтобы люди, занимающиеся политикой, были религиозными. Больше того, он настаивает на этом, разумеется, при условии, что и сама религия, и вера настоящие. «Если бы в христианской республике сохранилась религия, основанная учредителем христианства, христианские государства были бы гораздо счастливее и более согласны между собой, чем теперь. Но как глубоко упала она, лучше всего показывает то обстоятельство, что народы, наиболее близкие к римской церкви, главе нашей религии, оказываются наименее религиозными. Если взглянуть на основные начала христианства и посмотреть потом, во что их обратили теперь, то нельзя сомневаться, что мы близки или к погибели или к наказанию... потому что где существует религия, там верят добру, где ее нет, там верят противному. Итак, мы, итальянцы, обязаны прежде всего нашей церкви и нашему духовенству тем, что потеряли религию и развратились...»²³. Так что, если к кому-то и можно отнести слова «он — больший католик, чем сам папа», то это, конечно же, к Макиавелли.
 

323
      Наконец, огромную роль в деятельности политика играют законы — их создание и исполнение: «...ничто так не прославляет государя, как введение новых законов и установлений. Когда они прочно утверждены и отмечены величием, государю воздают за них почестями и славой...» (С. 377). Мы сказали «наконец» не потому, что огласили весь возможный список, а потому, что решили ограничиться приведенным перечнем.
 

                            И ВСЕ-ТАКИ АВТОНОМИЯ ПОЛИТИКИ

    Однако приведенные изречения отнюдь не означают, будто на уровне реализации цели политика попадает под диктат морали, религии, права и т. д. или хотя бы действует совместно с ними на равных. Политик, по Макиавелли, лишь использует их в качестве средств (или условий) и лишь в том случае, если это способствует достижению его цели. В противном случае есть два выхода из положения.

      Первый — подкрепить данное средство военной силой. Так, «надо быть готовым к тому, чтобы, когда вера в народе иссякнет, заставить его поверить силой... введенные им (Савонаролой. — Авт.} порядки рухнули, как только толпа перестала в них верить, у него же не было средств утвердить в вере тех, кто еще верил ему, и принудить к ней тех, кто уже не верил» (С. 317). А законам подобное подкрепление, похоже, требуется постоянно: «Основой... власти во всех государствах... служат хорошие законы и хорошее войско. Но хороших законов не бывает там, где нет хорошего войска, и, наоборот, где есть хорошее войско, там хороши и законы...» (С. 335).
 

    Второй выход из положения — отказаться от данного средства или даже заменить его на противоположное. Особенно впечатляюще и подробно это демонстрируется на примере морали. Вот два коронных рассуждения на сей счет. Сказав, что, по Макиавелли, политику следовало бы быть нравственным человеком, мы привели несколько цитат. Та, где перечисляются качества, которыми «в самом деле» должен обладать государь, имеет следующее продолжение: «...но внутренне надо сохранять готовность проявить и противоположные качества, если это окажется необходимо. Следует понимать,

324
что государь, особенно новый (имеется в виду государь принципиально нового типа, который, по Макиавелли, должен возникнуть. — Авт.), не может исполнять все то, за что людей почитают хорошими, так как ради сохранения государства (т. е. власти. — Авт.) он часто бывает вынужден идти против своего слова, против милосердия, доброты и благочестия. Поэтому в душе он всегда должен быть готов к тому, чтобы переменить направление, если события примут другой оборот или в другую сторону задует ветер фортуны, то есть... по возможности не удаляться от добра, но при надобности не чураться и зла» (С. 352). «Государю следует избегать тех пороков, которые могут лишить его государства, от остальных же воздерживаться по мере сил, но не более. И даже пусть государи не боятся навлечь на себя обвинения в тех пороках, без которых трудно удержаться у власти, ибо, вдумавшись, мы найдем немало такого, что на первый взгляд кажется добродетелью, а в действительности пагубно для государя, и наоборот: выглядит как порок, а на деле доставляет государю благополучие и безопасность» (С. 345).
 

      Но вот что особенно важно для нас и о чем Макиавелли говорит неоднократно и с полной ясностью: когда государь совершает выгодные для него аморальные поступки, он должен всячески скрывать их и изображать из себя нравственного человека: «...государю нет необходимости обладать всеми названными добродетелями, но есть прямая необходимость выглядеть обладающим ими... государь должен бдительно следить за тем, чтобы с языка его не сорвалось слова, не исполненного пяти названных добродетелей. Пусть тем, кто видит его и слышит, он предстанет как само милосердие, верность, прямодушие, человечность и благочестие, особенно благочестие» (С. 352).
 

    Итак, согласно макиавеллизму, политик, стремящийся к своей цели, должен прилагать все усилия к тому, чтобы быть нравственным (добавим еще — религиозным, законопослушным и т. д.) или хотя бы симулировать это. Но не потому, что мораль, религия, право и т. д. ценны для него сами по себе, а потому что такое поведение вызывает одобрение и содействие окружающих, которые в противном случае будут осуждать политика и оказывать ему
 

325
противодействие. Тем самым, мораль, религия, право и т. д. просто перестают быть собою и становятся лишь средствами и условиями реализации политических целей, становятся сугубо политическими феноменами. Политика не только не подчиняется другим формам духовной деятельности, но сама полностью подчиняет их своему диктату ²⁴.
 

    Таким образом, идея автономии политической деятельности (идея «чистой политики»), приняв несколько усложненный вид применительно к этапу целереализации, тем не менее, вполне благополучно финишировала. Эта идея, как и концепция политизма в целом, не является чем-то уникальным. Аналогичные идеи и идеологические концепции возникали и в других специализированных формах духовной деятельности. Таковы, например, идеологии «чистой науки» (позитивизм) и «чистого искусства». Требование автономии обычно обосновывалось тем, что она способствует качественному совершенствованию духовного производства и росту его темпов, интенсификации.
 

                                    ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
 

    Теперь, когда «обстоятельства дела» более или менее выяснены, когда осуществлены описание и объяснение (пусть очень еще неполное) интересующего нас феномена, можно перейти и к вопросу о его оценке.
 

    Пожалуй, самым излюбленным аргументом тех, кто склонен оправдывать макиавеллизм, является апелляция к «объективным обстоятельствам» — к специфике места и времени жизни Макиавелли, а также его деятельности. Говорят: он всего и делал-то, что отстаивал право политики (следует уточнить — «чистой политики») на существование, но она существовала и продолжала бы существовать и без него, и потому именно она во всем и виновата. Говорят: такие были место и время. Рассел пишет: «Во многом традиционное злословие, которое неотделимо от имени Макиавелли, обязано негодованию лицемеров, ненавидящих откровенное признание в совершенном зле». «Конечно, — на мгновение спохватывается он, — в учении Макиавелли остается немало такого, что действительно заслуживает осуждения». Но... И вот тут возникает

326
решающий аргумент, «но в этом отношении он является выражением своего века». А век был чудовищный, «редкий правитель мог похвастаться законностью своей власти; даже папы во многих случаях обеспечивали свое избрание бесчестными средствами. Правила достижения успеха были совсем иными, чем они стали во времена более спокойные, ибо никого не ужасали жестокости и предательства...»²⁵.

    Однако, несмотря на широчайшую распространенность подобных апелляций, они бьют мимо цели. Они были бы уместны при попытках объяснить феномен политизма, но совершенно неуместны при попытках оправдать его,

— ибо «чистая политика» — не субъект, наделенный сознанием и волей, а нечто творимое (и идеологически освящаемое!) такими субъектами; они и только они ответственны за нее,
— ибо время таково, каким его делают люди,
— ибо во всякую эпоху наряду с «типичными» для нее людьми были и «нетипичные», откуда следует, что наряду с «таким временем» — «параллельно» с ним, «перпендикулярно» к нему, равно, как и во многих других «угловых наклонах» — существовали, стало быть, и иные времена. И «во времена более спокойные» государи не были сплошь марками аврелиями. Встречались среди них и те, кто, подобно Чезаре Борджа, самым усердным образом боролся за стерильную «чистоту» своей политики, за отсутствие в ней каких-либо посторонних (особенно нравственных) примесей. Да и в эпоху итальянского Возрождения правители не были сплошными чезаре борджа. И среди них ухитрялись существовать такие, которые, подобно Марку Аврелию, не боялись «запачкать» свою политику обычной моралью.
 

      На наш взгляд, деятельность Макиавелли в рассматриваемом плане можно предельно кратко оценить так: он совершил великое (больше того, первое в ряду аналогичных великих) открытие и не менее великий грех. Его огромная заслуга в том, что с помощью «теоретического (как, впрочем, и эмпирического) рассмотрения» он обнаружил объективную тенденцию в развитии и функционировании политики (позднее ее обнаружат применительно к науке, искусству и т. д.) — тенденцию к автономизации, а в пределе — к полному освобождению от влияния и контроля со стороны других форм духовной
 

327
деятельности. Фактически он доказал, что с развитием этой тенденции, т. е. с приближением к идеалу «чистой политики» все более справедливым оказывается ходячее изречение «Политика — грязное дело». Тем самым он фактически разоблачил «чистую политику» и «чистых политиков» и в общем и целом как бы подтвердил вторую версию. Но — подчеркиваем — сделал это именно фактически, объективно, т. е. независимо от своего желания, а по смыслу даже и в прямую противоположность ему.
 

      Его тяжелейший грех в том, что он не призвал политиков оказать самое решительное сопротивление этой тенденции, а, напротив, призвал их оказать ей всяческую поддержку. «Новый государь» — центральный персонаж трактата — это идеальный государь будущего, принципиально новый тип политика, характернейшей чертой которого как раз и явится абсолютная автономия его политической деятельности. Тогда понятно, почему его прообразом стал Чезаре Борджа и почему вообще в поле зрения Макиавелли, как правило, попадали государи, мягко говоря, не слишком привлекательные в нравственном отношении, т. е. в отношении, конечно же, являющемся основным для человека. Тем самым он фактически разоблачил и себя и в общем и целом как бы подтвердил и первую версию. Здесь, правда, есть одна тонкость. Дело в том, что «мы не знаем буквально ничего о молодости Макиавелли»²⁶. Поэтому с полной уверенностью можно сказать лишь то, что его личные качества позволяли ему (вынуждали его) пойти в политику и давали основания политике принять его. Однако утверждать, будто эти качества уже тогда роднили его с политизмом, нельзя. Вероятнее всего, такое породнение произошло уже потом, в ходе работы Макиавелли в политике, в ходе того страшного процесса нивелирования человеческой индивидуальности, который в науке именуется «функциональной адаптацией личности» и при котором человек постепенно превращается в «лишь исполнителя некоей социальной функции».

328
      И под конец — одно частное замечание. Читатель может упрекнуть нас .в том, что, призывая отказаться от упрощенных подходов к исследованию и оценке макиавеллизма, мы сами упрощаем дело, в частности, обходим молчанием многочисленные логические противоречия «Государя», о которых говорят все. Вот — два из них, точнее, из тех, что представляют особый интерес в контексте нашей темы. «Таким образом, государь не должен иметь ни других помыслов, ни других забот, ни другого дела, кроме войны, военных установлений и военной науки... Небрежение этим (военным. — Авт.) искусством является главной причиной утраты власти, как владение им является главной причиной обретения власти» (С. 342. Курсив наш. — Авт.).
 

      «...Обладать... добродетелями и неуклонно им следовать вредно, тогда как выглядеть обладающим ими — полезно. Иначе говоря, надо являться в глазах людей сострадательным, верным слову, милостивым, искренним, благочестивым — и быть таковым в самом деле...» (С. 352. Курсив наш. — Авт.).
 

      Все это мы уже цитировали, правда, по частям и вразброс, вследствие чего противоречия могли остаться незамеченными. Здесь они — как на ладони. Автор жестко ограничивает средства деятельности государя исключительно военными, но буквально тут же квалифицирует последние как главные, т. е. существующие наряду с другими средствами. Категорически заявляется, что обладать добродетелями для государя вредно, однако в следующей же фразе утверждается прямо противоположное: государь в самом деле должен быть сострадательным, верным слову, милостивым, искренним и благочестивым. Мы, однако, думаем, что макиавеллизм и вообще политизм — слишком серьезное явление в культуре, чтобы обнаруживать его неправедность путем указания на подобные тривиальные логические недосмотры автора — на недосмотры, которые (мы уверены в этом) он с готовностью и легко устранил бы, укажи ему кто-нибудь на них. Так что здесь совсем наоборот: обращать на них серьезное внимание, а тем более делать основную ставку на подобный метод критики — значит сильно упрощать ситуацию.
 

329

                                                      ПРИМЕЧАНИЯ

1 Макиавелли Н. Избр. соч. М., 1982. С. 345. Далее мы будем цитировать трактат «Государь» по этому изданию, указывая непосредственно в тексте лишь номера страниц.
2 Фридрих II. Анти-Махиавель, или Опыт возражения на Махиавелеву науку о образе государственного правления. СПб., 1779. С. 34. Интересно отметить, что русский читатель познакомился с «Государем» лишь через два с половиной столетия после выхода в свет его первого итальянского издания и лишь через этот критический разбор. Сам же труд Макиавелли вышел у нас спустя еще девяносто лет.
3 Там же. С. 2.
4 Там же. С. 57. «Гнуснейший изверг» — это Чезаре Борджа. «Героем «Князя» («Государя». — Авт.), —пишет Рассел, — которому Макиавелли расточает величайшие похвалы, является Чезаре Борджа. Он задался трудной целью: во-первых, убив собственного брата, одному пожать плоды династического честолюбия своего отца; во-вторых, силой оружия завоевать от имени папы территории, которые после смерти Александра VI должны были стать собственностью не папского государства, а самого Чезаре; в-третьих, обработать коллегию кардиналов, чтобы следующим папой стал его друг. С большим искусством Чезаре преследовал эту трудную цель; его поведение, заявляет Макиавелли, должно служить поучительным примером для нового князя... Макиавелли, которому была известна вся подноготная преступлений Чезаре, заканчивает так: «Подводя итог делам герцога [Чезаре], я не мог бы упрекнуть его ни в чем; наоборот, мне кажется, что его можно, как я это сделал, поставить в пример всем, кто достиг власти милостью судьбы с помощью чужого оружия» (Рассел Б. История западной философии. М., 1959. С. 524—525).
5 Фридрих II. Цит. соч. С. XVIII.
6 Там же. С. XIX.
7 Дживелегов А. Пикколо Макиавелли // Макиавелли Н. Соч. М.-Л., 1934. Т. I. С. 30-32.
8 Рутенбург В. И. Жизнь и творчество Никколо Макьявелли // Макьявелли Н. История Флоренции. Л., 1973. С. 353.
9 Правда, среди персонажей Макиавелли встречаются и люди вполне приличные, например, Марк Аврелий, который «жил и умер в величайшем почете», и одной из основных причин этого было то, что «он внушил подданным почтение своими многообразными добродетелями, поэтому сумел удержать в должных пределах и народ, и войско и не был ими ни ненавидим, ни презираем» (С. 357). Но подобные примеры в «Государе» столь редки, что не могут ни делать погоды, ни даже оказывать на нее сколько-нибудь заметное влияние.
10 Виллари П. Пикколо Макиавелли и его время. СПб., 1914. С. XIX. Правда, сам Виллари не придерживается такой точки зрения, однако эта его формулировка очень точно и компактно ее выражает.

330
11  Это случилось и с Фридрихом Великим. Дело в том, что своего «Анти-Макиавелли» он написал, еще будучи кронпринцем (поэтому наш заголовок «Государь против "Государя"» не совсем точен). Став же королем, он, по меткому замечанию Вольтера, «немедленно повел себя, подобно героям Макиавелли» (Voltair's correspondence. Geneve, 1955.Vol. 12. Р. 55).
12 Дживелегов А. К. Цит. соч. С. 23—24.
13 Рутенбург В. И. Цит. соч. С. 357.
14 «Художественность «Государя» создается не только его могучим, красочным, образным стилем, но и пронизывающим его трагическим сюжетом, в котором есть и экспозиция,и завязка, и кульминация, и катастрофа, и просветленный хоровой финал. В XVI в. в Италии имелись незаурядные трагедии, но «Государь» — единственная, достигающая почти шекспировской силы» (Андреев М.,  Хлодовский Р. Комментарий к «Государю» // Макиавелли Н. Избр. соч. С. 478).
15 Цветаева М. Проза. Нью-Йорк, 1953. С. 272.
16 Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978. С. 557.
17 Мы будем рассматривать цель как феномен, стоящий во временном ряду цель-средство-результат и являющийсястоль же реальным, как и два других, и потому способный вступать с ними в различные отношения и связи, в том числе причинно-следственные.
19 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 314.
20 «Государь» — адресная книга. Она изначально писалась для монархов. «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» тоже адресны, только адресат у них совсем другой. Это — государственные деятели республиканского строя идаже вообще — простые граждане, участвующие в политической деятельности. Однако идеология политики, концепция политизма, как она формулируется и там, и здесь, в общих,принципиальных чертах одинакова.
21 Впрочем, здесь, похоже, и по сей день не произошло никаких изменений. Согласно распространенному ныне определению политики, она есть «социальная деятельность, направленная на завоевание, удержание и реализацию власти»(Бутенко А. П. Что означает понятие «гражданское общество»?// Политология в вопросах и ответах. М., 1994. С. 135).
 

331

22 «Излишне говорить, сколь похвальна в государе верность данному слову, прямодушие и неуклонная честность»(С. 351); «...хорошо иметь славу щедрого государя» (С. 346); «...каждый государь желал бы прослыть милосердным, а нежестоким...» (С. 348).
23 Макиавелли Н. Государь и Рассуждения на первые три книги Тита Ливия. СПб., 1869. С. 159.
24 Показательно, что все рассуждения Макиавелли о римской церкви имеют в конечном счете чисто политический характер. Именно она, по его мнению, породила ту проблему, решению которой и посвящена конкретная политическая концепция «Государя». «Церковь держала и держит нашу страну в несогласии. Действительно, ни одна страна никогда не бываласогласна и благополучна, если не соединилась вся под властью одной республики или одной монархии, как Франция и Испания. Причиной же, почему Италия не достигла того же, неимеет общей республиканской или монархической власти, должно считать только церковь... Таким образом, церковь неимела силы овладеть Италией, и в то же время не позволила этого другим — что и было причиной, почему Италия не могласоединиться под одной властью, а всегда разделялась между множеством князей и владетелей, вследствие чего и подвергалась таким раздорам и была так обессилена, что готова быласделаться добычей не только могущественных варваров, но первого нападающего. Всем этим мы, итальянцы, обязаны никому другому, как церкви» (Макиавелли И. Государь и Рассуждения... С. 159—160). Так что, «Макиавелли выдвигает реформухристианства по существу только как политическое мероприятие. В интересах нового государства нужна новая форма религии...» (Максимовский В. Предисловие к публикации: К. Маркс. Выписки из сочинений Макиавелли // Архив К. Маркса иФ. Энгельса. Кн. 4. М-Л., 1929. С. 339).
 

25 Рассел Б. Цит. соч. С. 523—524. И еще: «Бывают такиепериоды хаоса, когда успех нередко сопутствует отпетым негодяям; к числу таких периодов относится и период Макиавелли. Такие времена характеризуются быстрым ростом цинизма, побуждающим людей прощать людям любую мерзость, лишь бы она была выгодна» (там же. С. 529). Для объективной характеристики времени и места можно добавить и самого Макиавелли: «Поистине страсть к завоеваниям — дело естественное и обычное...» (С. 309—310).
26 Дживелегов А. К. Цит. соч. С. 19. «В 1498 году, двадцатидевятилетним зрелым человеком, поступил он на службуреспублики. До этого он ничего не писал. До этого он нигде не выступал. И до такой степени сразу в своих служебныхдонесениях и в неслужебных писаниях он обретает манеру обстоятельного чиновника и язык опытного литератора, чтоначинает казаться, будто ничем другим в жизни он так и не был. А молодым вообще не был никогда» (там же).
 

                                                                            А. Ф. Лосев

 Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978, с. 556-563.

    Макиавелли был историк, писатель, общественный и государственный деятель Флоренции в период изгнания Медичи в 1498 г., вновь удаленный из Флоренции с появлением Медичи в 1512 г. Он прославился своим трактатом «Князь» (или «Монарх», «Государь»), написаннымв 1513—1515 гг. и напечатанным уже после смерти авторав 1532 г. Происходя из обедневшего дворянства, Макиавелли навсегда остался сторонником умеренного демократического и республиканского строя. Но свои демократические и республиканские взгляды Макиавелли проповедовал только для будущих времен. Что же касается тогдашнего фактического положения Италии, то ввиду ее раздробленности и хаотического состояния Макиавелли требовал установления жесточайшей государственной власти и беспощаднейшего правления этого деспотического государства для приведения Италии в упорядоченное состояние.
 

557

      У Макиавелли не было ровно никаких религиозныхи моральных иллюзий. Как позднее Гоббс, он базировалсятолько на повсеместном и зверином эгоизме людей и на полицейском укрощении этого эгоизма любыми государственными средствами с допущением жестокости, вероломства, клятвопреступления, кровожадности, убийства, любых обманов, любой бесцеремонности. Идеалом Макиавелли был не кто иной, как развращеннейший и жесточайше настроенный в отношении всех людей вплоть до принципиального аморализма и нигилизма известный герцог Цезарь Борджиа, о зверствах которого мы уже имелислучай упомянуть выше (с. 131). Вот до чего дошло возрожденческое свободомыслие! И тут уже каждый скажет,что перед нами самоотрицающе-модифицированный Ренессанс. К. Маркс изображает оригинальность макиавеллизма, представляя его в виде политики, освобожденной решительно от всяких своих связей с моралью и религией.
 

    Но это как раз и означает, что в учении Макиавелли Ренессанс сам отказывается от самого себя. Это действительно значит что Макиавелли был «революционером», но то была «революция» против возрожденческих религиозно-моралистических и эстетических ценностей. Мы не будем, однако, отождествлять самого Макиавелли с его «макиавеллизмом». Он все-таки был патриотом своего народа, он мечтал об изгнании из Италииее захватчиков и верил в справедливое будущее. Но предлагавшиеся им методы государственного правленияявляются жесточайшим и античеловеческим механицизмом, возникшим в виде полной противоположности эстетическим и свободомыслящим идеалам возрожденческой Италии. Государь Макиавелли формально тоже является возрожденческим титаном. «Макиавеллизм» — все тот же возрожденческий титанизм; этот титанизм освобожден не только от христианской морали, но и от морали вообще, и даже от гуманизма.
 

        Правда, вовсе не государство является у Макиавелли последней целью, и вовсе не этатизм является его последнейидеологией. Последняя идеология для него — это единствонарода и восстановление его родины. Поэтому «макиавеллизм» для самого Макиавелли был только разновидностьютрагизма, в котором цели и средства оказывались в мучительном противоречии.
 

      В качестве характеристики этой страшной трагедииитальянской титанической эстетики эпохи Ренессанса мыбы привели следующие высказывания Р. И. Хлодовского: «В «Рассуждениях» человеческая личность в значительной мере уже утратила не только свою неоплатоническую «божественность», но и в какой-то мере свою самоценность.Индивидуум здесь

558
нередко приносился в жертву «общественному благу», отождествляемому, однако, не с «государственным интересом», как это будет у идеологов контр-реформации и абсолютизма, а с Родиной. Гуманистический индивидуализм трансформировался у Макиавелли нев этатизм, а в тот страстный и в основе своей гуманистический патриотизм, который резко выделял автора «Государя» и «Рассуждений» на фоне литературы Чинквеченто.Не абсолютистское государство, а Родина-Народ сталау Макиавелли конечным критерием общественной и индивидуальной морали».
 

      Подобного рода суждения о Макиавелли вносят существенную поправку в этатизм этого мыслителя. Действительно, идеалом для него, которому он был готов служить с начала до конца, является не абстрактное государство но конкретный народ и любимая им родина. Тем не менее уже элементарная историческая справедливость заставляет нас признать, что для устроения своего народа и горячо любимой им родины Макиавелли был готов на любые ужасы абсолютистски-полицейского государства и на любые кошмары в обращении с отдельными личностями и группировками. Если угодно выставлять на первый план цели, преследуемые Макиавелли, то это действительно какой-то гуманизм, и Ренессанс присутствует здесь в полноймере. Но гуманизм Макиавелли основан не только на гуманных целях, но и на нечеловеческих средствах достижения этого человеческого идеала. Следовательно, гуманизмздесь уже вполне антивозрожденческого типа. Посколькуэтот гуманизм все же формулируется в виде цели, правильнее будет говорить не просто об антивозрожденчествеМакиавелли, но, скорее, о модифицированном Ренессансе,правда ужасном и в подлинном смысле слова трагическом.
 

      Уже самая личность Макиавелли обладает настолькострашными чертами, что заслуживает хотя бы краткогоупоминания. Ренессанс требовал всестороннего развитияличности, и Макиавелли тоже был всесторонне развит. Ноэта всесторонняя развитость доходила у него до полной беспринципности, всегда и всюду оставляла по себе самые неприятные чувства и сделала его откровенным циником, лишала его возможности иметь друзей и близких людей и открывала для него дорогу к разного рода безобразнейшим предприятиям. Ренессанс требовал от человеческой личности быть принципиальной, собранной в себе и артистически себя проявляющей. Когда мы знакомимся с материалами, относящимися к Макиавелли, мы вполне ощутительно воспринимаем этот его единый принцип. Он заключается в полной беспринципности, в озлобленном отношении к людям и не то чтобы просто эгоизме, но в такой абсолютизации своего Я, которая отталкивала от него всех, кто с ним жил и работал, и заставляла презирать его как человека и как работника в Синьории.

559
      В своих сочинениях он сам достаточно нагло и циничнорассказывает о своем безобразном поведении. Это не просто разложение той человеческой личности, которую таквысоко ставил Ренессанс и о воспитании которой так глубокомысленно заботился. Это полная противоположность возрожденческой личности. Это такой модифицированный Ренессанс, который уничтожает самую идею Ренессанса и при всей структурной общности возрожденческого и антивозрожденческого человека приводит возрожденческую личность Макиавелли к полному развалу и к ее самой настоящей гибели. После всего этого не будут удивительными для читателя те слова и выражения, которые мы сейчасприведем из «Князя» Макиавелли.
 

    Изложив все политические гнусности герцога ЦезаряБорджиа, Макиавелли пишет: «...кто в своем новом княжестве считает необходимым оградить себя от врагов, заручиться друзьями, побеждать силой и обманом, внушить народу любовь и страх, солдатам преданность и почтение, истребить тех, кто может или должен тебе вредить, перестраивать по-новому старые учреждения, быть суровыми милостивым, великодушным и щедрым, уничтожить ненадежное войско, создать новое, поддерживать дружбук себе королей и князей, так чтобы им с удовольствием делать тебе добро и бояться тебя задеть, — тот не сможетнайти более живой образец, чем дела этого человека» (74,244-245).
 

      Далее у Макиавелли читаем: «...надо хорошо помнить,что, овладевая государством, захватчик должен обдуматьвсе неизбежные жестокости и совершить их сразу, чтобыне пришлось каждый день повторять их и можно было, не прибегая к ним вновь, успокоить людей и привлечь к себе благодеяниями. Кто поступает иначе по робости или под влиянием дурного совета, тот вынужден постоянно держать в руке нож; никогда не может он положиться насвоих подданных, они же из-за постоянных и все новыхпритеснений никогда не могут чувствовать себя в безопасности. Дело в том, что обиды следует наносить разом, потому что тогда меньше чувствуешь их в отдельности и поэтому они меньше озлобляют; напротив, благодеяния

560
надо делать понемногу, чтобы они лучше запечатлелись» (там же, 250-251). «Ведь тот, кто хотел бы всегда исповедовать веру в добро, неминуемо погибает среди стольмногих людей, чуждых добра. Поэтому Князю, желающему удержаться, необходимо научиться умению быть недобродетельным и пользоваться этим, смотря по необходимости» (там же, 277).
 

      Иногда, рассуждает Макиавелли, спорят, что долженвнушать князь, — любовь или страх. Совместить оба этих качества трудно, так что лучше уж внушать страх и при этом не быть любимым. «Ведь о людях можно вообще сказать, что они неблагодарны, изменчивы, лицемерны трусливы перед смертью, жадны до наживы. Пока ты им делаешь добро, они все твои, предлагают тебе свою кровь, имущество, жизнь, детей, все до тех пор, пока нужда далека, как я уже сказал, но, как только она приближается, люди начинают бунтовать. Князь, который всецело положится на их слова, находя ненужными другие меры, погибнет.Дело в том, что дружба, приобретаемая деньгами, а не величием и благородством души, хоть и покупается, но в действительности ее нет, и, когда настанет время, на нее невозможно рассчитывать; при этом люди меньше боятся обидеть человека, который внушал любовь, чем того, кто действовал страхом. Ведь любовь держится узами благодарности, но так как люди дурны, то эти узы рвутся привсяком выгодном для них случае. Страх же основан набоязни, которая не покидает тебя никогда» (там же,283—284). «Итак, разумный правитель не может и не должен быть верным данному слову, когда такая честностьобращается против него и не существует больше причин,побудивших его дать обещание. Если бы люди были всехороши, такое правило было бы дурно, но так как они злыи не станут держать слово, данное тебе, то и тебе нечегоблюсти слово, данное им» (там же, 287). «Наконец, ондолжен быть всегда готов обернуться в любую сторону,смотря по тому, как велят ветры и колебания счастья, и,как я говорил выше, не отклоняться от добра, если это возможно, но уметь вступить на путь зла, если это необходимо» (там же, 289).

561
      Чтобы продемонстрировать политическое мировоззрение «Князя» в концентрированном виде, мы позволим себепривести одно место из другого труда Макиавелли, подназванием «История Флоренции». Здесь изображаетсяодно из первых рабочих восстаний в Европе, а именно восстание чомпи во Флоренции в 1378 г., но агитационная речь, которую произносит один из восставших, целиком повторяет то, что мы находим в «Князе» самого Макиавелли. Это, между прочим, свидетельствует о том, чтоаморальная, беспринципная и бездушная политика, которую проповедует Макиавелли, мыслится им совершенноодинаково, кто бы ни занимался этой политикой, князь лиили же порабощенные и эксплуатируемые низы общества.Вот это место (III 13): «И вот эти люди из низов, как изподчиненных цеху шерстяников, так и из подсобников других цехов, и ранее полные недовольства по уже сказаннымпричинам, теперь испытывали к тому же страх перед последствиями, которые могли для них иметь учиненные имиподжоги и грабежи. Несколько раз в ночь собирались онидля обсуждения происшедших событий и все время толковали друг другу о грозящей им всем опасности. Наконец, один из тех, кто был посмелее и поопытнее других, решил вдохнуть в них мужество и заговорил так: «Если бы нам надо было решать вопрос, следует ли браться за оружие, чтобы жечь и громить дома граждан и расхищать церковное имущество, я был бы первым из тех, кто полагал бы,что вопрос этот нельзя решать необдуманно и что, пожалуй, бедность в мире и покое лучше, чем связанное с такими опасностями обогащение. Но раз оружие все равно уже у нас в руках и бед уже наделано немало, надо нам думать о том, как это оружие сохранить и как избежать ответственности за содеянное. Я думаю, что если никто нас научить не может, то научит сама нужда. Как видите, весьгород пылает к нам гневом и злобой, граждане объединяются, а Синьория всегда на стороне магистратов. Будьте уверены в том, что нам готовят какую-то западню и над головой нашей собираются грозные тучи. Следовательно, надо нам добиваться двух вещей и совещания наши должны ставить себе две цели. Во-первых, — избежатькары за все, что мы натворили в течение последних дней,во-вторых, — зажить более свободно и счастливо, чем мыжили раньше. И вот я считаю, что для того, чтобы добиться прощения за прежние наши вины, нам надо натворить еще худших дел, умножить их, повсюду устраивать поджоги и погромы и постараться вовлечь во все это как можно больше народу. Ибо когда виновных слишком много, они остаются безнаказанными: мелкие преступления караются, крупные и важные вознаграждаются. Когдавсе страдают, мало кто стремится к отмщению, ибо общаявсем беда переносится легче, чем частная обида. Так чтоименно в усилении бедствий и смуты должны мы обрести

562
прощение, именно они откроют нам путь к достижению того, что нужно нам для свободной жизни. И я думаю что ожидает нас верная победа, ибо те, кто могли бы воспрепятствовать нам, богаты и разъединены. Их разъединение обеспечит нам победу, а их богатства станут нашими, помогут нам эту победу упрочить. Не допускайте, чтобы вас смущали древностью их родов, каковой они станут кичиться. Все люди имеют одинаковое происхождениеи все роды одинаково старинны, и природа всех создаларавными. Если и мы, и они разденемся догола, то ничемне будем отличаться друг от друга; если вы оденетесь в их одежды, а они в ваши, то мы будем казаться благородными, а они простолюдинами, ибо вся разница — в богатствеи бедности. Я весьма скорблю, когда вижу, что многие из нас испытывают угрызения совести от содеянного и хотят воздержаться от дальнейших действий. И если это действительно так, то вы не те, за кого я вас принимал. Неследует пугаться ни раскаяния, ни стыда, ибо победителей,какими бы способами они ни победили, никогда не судят....Бог и природа дали всем людям возможность достигатьсчастья, но оно чаще выпадает на долю грабителя, чем надолю умелого труженика, и его чаще добиваются бесчестным, чем честным ремеслом. Потому-то люди и пожирают друг друга, а участь слабого с каждым днем ухудшается. Применим же силу, пока представляется благоприятный случай, ибо более выгодным для нас образомобстоятельства не сложатся...» (75, 114—116).
 

    Это замечательное место из трактата «История Флоренции» очень ярко свидетельствует о трех пунктах мировоззрения Макиавелли.
 

      Во-первых, несмотря на полное пренебрежение к тем илидругим личным идеалам, личность здесь все-таки продолжает выдвигаться на первый план, и потому мы все ещепродолжаем иметь дело не с чем другим, как с Ренессансом. Во-вторых, выдвигаемая здесь личность совершенно лишена всех своих внутренних идеалов и рассматривается просто как некоего рода арифметическая единица. Эта арифметическая единица у Макиавелли имеет значение сама по себе, без всяких возможных влияний на нее со стороны, например, религии, морали, искусства, личных симпатий или антипатий, быта и всякого рода предрассудков, общественных или исторических. И все общество мыслится у Макиавелли в виде того или иного объединения этихарифметических единиц. Ничто другое его не интересует.Его интересует, правда, родина, а не государство. У него патриотизм, а не этатизм. Но положение современной лич-
ности от этого нисколько не становится легче. С отдельной личностью в политике все равно надо обращаться какс отдельными камнями при построении здания.
 

563
    В-третьих, отсюда вытекает и своего рода эстетика, посвоей прямолинейности и последовательности едва ли неединственная во всей истории эстетической мысли. Общество и история, возникающая как упорядоченное множество этих безличных, бездушных и аморально понимаемых арифметических единиц, если угодно, есть самый настоящий гуманизм, поскольку речь здесь только и идет о создании правильного человеческого общества. Но эти арифметические единицы-личности внутренне опустошены и превращены лишь в строительный материал. Нам кажется, что в этой железной последовательности и прямолинейности, несомненно, есть своего рода эстетика, явно продиктованная идеалами полноценного Ренессанса. И потому во всей этой железно проводимой системе арифметических единиц есть нечто красивое, "хотя и ужасное,страшное, звериное и нечеловеческое. Ведь безобразное тоже есть эстетическая категория наряду с прекрасным,и низменное тоже есть эстетическая категория нарядус возвышенным. Поэтому и макиавеллизм, это суровоедетище изжившего себя Ренессанса, тоже должен рассматриваться нами как определенная эстетическая система.И эстетической эту систему делает как раз ее железнаяпрямолинейность, ее не доступная никаким постороннимвлияниям последовательность и бесчеловечность.