Т. Д. Лысенко

Евгений Добренко

Социалистический реализм, или Яровизация «живого тела»

Добренко Е. Политэкономия соцреализма. - М.: НЛО, 2007, с. 142-154

Другие статьи из этой книги:

Страна-Выставка, или Мавзолеи Плодородия (ВДНХ)

Революционный романтизм или «Вторая природа» (Горький)

Соцреализм при всем своем очевидном отличии от революционной культуры наследовал присущий ей романтизм. Для Горького, к примеру, «революционный романтизм — это, в сущности, псевдоним социалистического реализма» (27, 159). И все же мы вступаем в совершенно новое культурное пространство.

«Народный академик» Трофим Денисович Лысенко, персонаж, несомненно, соцреалистический. Знаковая фигура в сталинской культуре, он воспринимается сегодня как воплощение «шарлатанства в науке». Между тем идеи Лысенко коренятся в самой революционной культуре 22, а сам их автор оказался искусным манипулятором революционными фантазиями. И все же не этим только определяется место Лысенко в советской культуре. Мы имеем здесь дело с переходом от революционного романтизма Горького — через «преодоление формализма» у Лепешинской — к наиболее радикальным формам соцреалистического политико-эстетического фантазирования.

Начать с того, что в отличие от Горького для Лысенко главным было не прошлое (борьба с уже существующей природой), но — будущее, а именно: «жизнь в ее революционном развитии» (сама наследственность). В сущности, в своем учении Лысенко переработал авангард в соцреализм. И это политико-эстетическое измерение будет занимать нас прежде всего.

О «феномене Лысенко» существует огромная литература: одни выделяют здесь прежде всего собственно научные предпосылки знаменитой «дискуссии»23, другие — политические 24, третьи —
-------------------------
22 См.: Гаспаров Борис. Развитие или реструктурирование: Взгляды академика ТД Лысенко в контексте позднего авангарда (конец 1920-х — 1930-е годы) //Логос. 1999. № 11/12 (21).
23 См.: HuxleyJulian. Heredity, East and West: Lysenko and world science. New York: Henry Schuman, 1949; Langdon-Davies John. Russia Puts the Clock Back. London: Gollancz, 1949; Hudson P., Richens R. The New Genetics in the Soviet Union. Cambridge: School of Agriculture, 1946.
24 См.: Soifer Valerii. Lysenko and the tragedy of Soviet science. New Brunswick, New Jersey: Rutgers University Press, 1994; Regelmann Johann-Peter. Die Geschichte des Lyssenkoismus. Frankfurt/М.: RG. Fischer, 1980; Lecourt Dominique. Proletarian science?: The Case of Lysenko. London: NLB, 1977; Zirkle Conway. Death of Science in Russia: The Fate of Genetics as Described in Pravda and Elsewhere. Philadelphia; University of Pennsylvania Press, 1949.
142

экономические 25, четвертые — персональные 26 и т.д. Разумеется, все они имели место: феномен Лысенко — продукт сложной комбинации составляющих сталинской культуры. Но несомненно и то, что мы все время имеем здесь дело с идеологическими метафорами: Лысенко интересен как идеолог, философ и — не в последнюю очередь — филолог, лишь знающий и использующий в качестве аргументов в научном, политическом, экономическом и, конечно, в личном споре какие-то «факты» из выдуманной им «агробиологии».

Создатель «передового биологического учения», Лысенко отталкивался, разумеется, от дарвинизма, который традиционно оставался краеугольным камнем «материалистического мировоззрения». Что увидел Лысенко в Дарвине прежде всего? «Дарвин своей теорией отбора дал рациональное объяснение целесообразности в живой природе»27. Требование целесообразности становится центральным в лысенковском понимании не только природы, но и задач науки. Однако никакого романа с Дарвином не получается. Мешает (как мешал и Лепешинской) «эволюционизм»: дарвинизм признает только «количественные изменения», «нет зарождения нового в недрах старого», нет «перехода одного качества в другое»... Не найдя в дарвинизме гегелевских «законов диалектики», Лысенко «пришивает» ему политический ярлык «теории сплошной постепеновщины» (С. 316) и вводит в эволюционное учение идею прогресса, определяя виды в качестве «этапов», «ступенек постепенного исторического развития органического мира» (С. 321).

Свою задачу Лысенко видел в том, чтобы скрестить дарвинизм с марксизмом. При этом марксизм присутствует у него в виде двух — домарксовых — составляющих: диалектики Гегеля и материализма Фейербаха. От Маркса остается один лишь революционаризм, а именно требование «преобразования, изменения мира». Этому требованию, по мысли Лысенко, отвечало только одно учение — мичуринское. Мичурин становится «мертвым отцом» «новой биологии» (такие «мертвые отцы», несущие свет одного всегда живого Отца, должны были существовать в каждой сфере советской жизни — для соцреализма, к примеру, ими были объявлены Горь-
-------------------------
25 См.: Joravsky David. The Lysenko affair. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1970.
26 См.: Александров В. Трудные годы советской биологии. СПб.: Наука, 1992.
27 Лысенко ТД.. Избранные сочинения. М.: Московский рабочий, 1953- С. 22. В дальнейшем ссылки на это издание в тексте с указанием страниц в скобках.
143

кий и Маяковский). Мичуринское учение «подняло дарвинизм на принципиально новую ступень, превратило его из теории, объясняющей происхождение разнообразных органических форм, в теорию, дающую возможность сельскохозяйственной практике преобразовывать органический мир» (С. 417).

Все сферы биологического существования претерпевают в этом свете глубокое преображение, превращаясь в своеобразные метафоры. Так, подобно марксистскому учению о соответствии (или несоответствии) производительных сил производственным отношениям, Лысенко вводит «закон» соотношения «биологических потребностей» данной культуры и «хозяйственной целесообразности» (С. 498), «обмен веществ» как основной закон жизни также напоминает теперь тот же марксистский закон соответствия производительных сил производственным отношениям: «Сумейте изменить тип обмена веществ живого тела, и вы измените наследственность» (С. 64).

На наших глазах происходит не столько экстраполяция марксистских прописей на мир «живой природы» (что уже было сделано Энгельсом), сколько превращение биологии в тотальную метафору. Сфера моделирования знания превращается в своего рода понятийную клетку «марксистских законов». Этот процесс можно наблюдать не только в формулах типа: «превращение одного вида в другой происходит скачкообразно» (С. 60), но и в широких обобщающих конструкциях. Остановимся на одной из них, связанной с ключевым понятием в биологии, — межвидовой борьбе, оказывающейся прямой параллелью к ключевому понятию в марксизме — классовой борьбе.

«Присущее дикой растительности, особенно лесным породам, свойство самоизреживания, — утверждает Лысенко, — заключается в том, что густые всходы данного вида своей массой противостоят в борьбе с другими видами и в то же время так регулируют свою численность, что не мешают друг другу, не конкурируют друг с другом» (С. 407). Картина эта — несомненная аллегория: природа устроена мудро, точно так же, как и социализм (в них отсутствует «конкуренция»). Чтобы было еще ясней, в другой работе Лысенко (вступая в открытую полемику с Дарвином) подводит читателя к выводу об отсутствии «внутривидовой конкуренции»: существует только межвидовая (читай: классовая) борьба: «Неверно же будет считать, что зайцы, например, терпят хотя бы косвенно больше невзгод друг от друга потому, что они близки по своим потребностям, чем от животных других видов, например, от волков или лисиц, не говоря уже о всяких инфекционных заболеваниях, причиняемых
144

зайцам организмами, очень далекими от них в видовом и родовом отношении» (С. 371). Тотальный аллегоризм приводит, наконец, Лысенко «к отрицанию внутривидовой борьбы и взаимопомощи индивидов внутри вида (класса? — Е.Д.) и признанию межвидовой борьбы и конкуренции, а также взаимопомощи между разными видами (классовая борьба? — Е.Д.)» (С. 61). Марксизм превращается в настоящий склад метафор, в тотально эстетический феномен.

Но Лысенко не был простым советским поэтом, «инженером душ» от биологии. Он был прежде всего поэтом-«инженером тел». «Агрономическая наука имеет дело с живыми телами» — так начинался знаменитый доклад Лысенко «О положении в биологической науке», с которым он выступил в 1948 году, тот самый доклад, который завершил разгром генетики в Советском Союзе и стал вершиной торжества Лысенко. Доклад этот в советской культуре является, может быть, наиболее ярким образцом трансформации науки в идеологию (характерны уже названия его разделов: «История биологии — арена идеологической борьбы», «Два мира — две идеологии в биологии» и т.д.). Центральной категорией для Лысенко является «живое тело».

Популярно объясняя теорию ненавистного «менделизма-морганизма», Лысенко говорит: каждая курица получается из яйца, но ни одно яйцо не развивается из курицы — яйца развиваются непосредственно из яиц, и, таким образом, «тело курицы» никакого влияния оказать на потомство не может. Отсюда — то, что развивается, не входит в потомство — везде действует «зародышевая плазма». Вместо схемы «яйцо-яйцо» Лысенко выдвигает схему «яйцо—организм—яйцо» (товар-деньги-товар?), тогда в центре оказывается «живое тело» курицы, на которое и следует влиять, чтобы изменить наследственность.

Обратим внимание на знакомую (по Лепешинской) оппозицию живое/мертвое: «Мертвые элементы природы, — пишет Лысенко, — ассимилируясь живым телом, не только по внешности, но и строго химически перестают быть тем, чем они были» (С. 203). Задумаемся над стилистикой, над этим «тем, что оно есть на самом деле» или «тем, чем они были». Это своего рода амортизаторы, чтобы снять шок: очевидный смысл сказанного сводится к тому, что... мертвое становится живым: «Мертвая природа есть первоисточник живого» (С. 238). Перед этим меркнут самые смелые фантазии об управлении наследственностью 28.
-------------------------
28 Не случайно феномен Лысенко обслуживала обширная полуфантастическая паралитература (В. Сафонов, Елагин, Г. Фиш, В. Лебедев, Михалевич, А Поповский и мн. др.). Характерны сами названия книг о нем: «Искусство творения» А. Поповского (М.: Профиздат, 1948), «Наука изобилия» Г. Фиша (М.: Советский писатель, 1948) и «Советская быль» Г. Фиша (М.: Молодая гвардия, 1949), «Земля в цвету» В. Сафонова (М.: Молодая гвардия, 1949).

145

«Природа живого тела, — продолжает рассуждать Лысенко, — принципиально отличается от природы мертвого тела. Мертвое тело чем больше будет изолировано от воздействия или взаимодействия с условиями внешней среды, тем дольше оно останется тем, что оно есть. Живое же тело обязательно требует определенных условий внешней среды для того, чтобы быть живым. Если живое тело изолировать от необходимых ему внешних условий, то оно перестанет быть живым, перестанет быть тем, что оно есть. В этом и заключается принципиальное различие природы живого и мертвого тела» (С. 160).

Занятно само по себе это определение, скрывающее за стилистической когерентностью совершенный абсурд: характеристики «живое/мертвое» даются не через определение внутреннего состояния «тела», но через некие внешние характеристики. При этом мыслится некоторая ситуация, при которой некое «тело» (не важно в данном случае, «живое» оно или «мертвое») может существовать вне «внешних условий». Остается предположить, что речь опять-таки идет о некоей «неоформленной» субстанции, поскольку «тело» в принципе не может не находиться в неких «внешних» по отношению к себе самому «условиях»; в противном случае, оно теряет всякую идентичность и «телесность», «перестает быть тем, что оно есть», т.е. «телом». В результате вся конструкция оказывается нерелевантной по отношению к характеру определения «живое» или «мертвое». Можно было бы предположить, что перед нами стилистическая фигура, обычный софизм, основанный на множестве повторов, из которых «вытекает» нечто совершенно несообразное. Этим приведенный текст напоминает сталинские нарративы. На самом же деле связь здесь куда более глубокая. Речь идет не о стилистике только, но именно о конструкциях мышления.

Построения Лысенко — вполне продуманные мнимости, что определенно сближает их со сталинской логикой. На самом деле никаких оговорок Лысенко не допускает: «В нашем понимании весь организм состоит только из обычного, всем известного тела. Никакого особого вещества, отдельного от обычного тела, в организме нет» (С. 193). А между тем с этим «живым телом» происходят совершенно немыслимые вещи: «Внешние условия, будучи включены, ассимилированы живым телом, становятся уже не вне-
146

шними условиями, а внутренними, т.е. они становятся частицами живого тела и для своего роста и развития уже требуют той пищи, тех условий внешней среды, какими в прошлом они сами были. Живое тело состоит как бы из отдельных элементов внешней среды, превратившихся в элементы живого тела. [...] Таким образом, путем управления условиями жизни можно включать в живое тело новые условия внешней среды или исключать те или иные элементы из живого тела» (С. 166).

Итак, «живое тело» оказывается как бы не имеющим ничего вне себя — все «внешнее» оказывается не просто внутренним, но составной частью «живого тела». Остается предположить, что речь идет не просто об о-душе-вленном «живом теле», но — конкретно—о «душе», о сознании, т.е. о той самой бесформенной «сути», которую открыла Лепешинская. Таким образом, все описываемые Лысенко операции с этим «телом» — управление, контроль, направленное изменение в нужном «человеку» направлении и т.п. — получают совершенно определенное атрибутирование. Речь идет не о биологии, но именно о власти над телом и техниках ее отправления, т.е. о политике. В этом контексте становятся понятны объяснения Лысенко: «Под внешним мы понимаем все то, что ассимилируется, а под внутренним — то, что ассимилирует» (С. 174) — весь мир «живого тела» оказывается в поле власти и подчинения, ибо процессы ассимиляции есть функции власти.

И все же, как понимал Лысенко «существо биологии», т.е. «жизнь» (или «жизненность»)? Оказывается, «материализм, не знавший марксистско-ленинской диалектики, не мог объяснить, что такое жизненность», а вот, озаренные светом сталинской диалектики, «мы можем считать и действительно считаем (характерная стилистическая фигура Сталина. — Е.Д.), что жизненный импульс тела обусловливается противоречивостью живого тела. Живое тело только потому и обладает жизненным импульсом, что ему свойственны внутренние противоречия» (С. 12). Потому столь важна роль процесса оплодотворения, который сводится к объединению противоположностей — женской и мужской клеток в одно ядро, в результате чего «создается противоречивость живого тела [...] возникает саморазвитие, самодвижение, жизненный процесс» (С. 13).

Это создает, по Лысенко, огромные практические перспективы. Так, в растениеводстве и животноводстве путем выведения новых сортов можно «не только сохранять, но и усиливать нужные наследственные свойства и качества исходных родительных форм» (С. 13). Отсюда — углубление критики дарвинизма, который «ис-
147

ходит из признания только количественных изменений — изменений, сводящихся только к увеличению или уменьшению, и упускает из виду, вернее — не знает обязательности и закономерности превращений, переходов из одного качественного состояния в другое» (С. 14—15). Теперь же «из науки, преимущественно объясняющей прошлую историю органического мира, дарвинизм становится творческим, действенным средством по планомерному овладению, под углом зрения практики, живой природой» (С. 59).

«Советский творческий дарвинизм» диалектичен: он отвергает как «односторонний, плоский эволюционизм» (С. 315) («плоская эволюция без скачков» (С. 60) — «метафизичность») Дарвина, так и «идеализм» Ламарка, но берет от дарвинизма «материализм» и от ламаркизма идею «активного развития» («диалектику»). Поскольку же центром изучения становятся «природно-исторические закономерности», то мы получаем из рук Лысенко не только диамат, но и истмат. Всем этим мы обязаны «мичуринскому учению — творческому дарвинизму» (С. 15), а «сталинское учение о постепенных, скрытых незаметных количественных изменениях, приводящих к быстрым качественным коренным изменениям, помогло советским биологам обнаружить у растений факты осуществления качественных переходов, превращения одного вида в другой» (С. 16).

Важнейшей основой учения Лысенко является, как мы видели, «методология», особое понимание задач «научного знания». Задачи эти формулируются им в соответствии с «преобразовательной деятельностью партии». В центр поэтому выдвигаются категории «планомерности» и «случайности»: «формалистическая буржуазная генетика» (С. 332) тем и плоха, тем и «формалистична» и «буржуазна», что «все так называемые его («менделизма-морганизма». — Е.Д.) законы построены исключительно на идее случайности. [...] Живая природа представляется морганистам хаосом случайных, разорванных явлений, вне необходимых связей и закономерностей. Кругом господствует случайность. [...] Менделизм-морганизм построен лишь на случайностях, и этим самым эта "наука" отрицает необходимые связи в живой природе, обрекая практику на бесплодное ожидание. Такая наука лишена действенности. На основе такой науки невозможна плановая работа, целеустремленная практика, невозможно научное предвидение. Наука же, которая не дает практике ясной перспективы, силы, ориентировки и уверенности в достижении практических целей, недостойна называться наукой. [...] Наука — враг случайностей» (С. 71, 72, 73).
148

Что же значит «предвидеть», «быть действенной», «давать плановость», «перспективу», «быть практичной»? Это значит управлять, т.е. отправлять функции власти. В биологии это значит «управлять и направленно изменять природу (наследственность) организмов» (С. 254). Отсюда — от понимания функций научного знания — полемика с Вейсманом, согласно которому «наследственное вещество» независимо от «живого тела», т.е., по сути, бесконтрольно и не подлежит никакому воздействию. Следовательно, приобретенные организмом в процессе развития «новые склонности и отличия» не могут быть наследственными и соответственно не имеют эволюционного значения. Основной порок «менделизма-морганизма» состоит, следовательно, в том, что он «считает совершенно ненаучным стремление исследователей управлять наследственностью организмов путем соответственного изменения условий жизни этих организмов» (С. 30). Более того, «утверждение о "неопределенности" наследственности закрывает дорогу для научного предвидения и тем самым разоружает сельскохозяйственную практику» (С. 38).

Перед нами, несомненно, преображенная идеология: если на место «живого тела» поставить человека, то окажется неэффективной сама идея воспитания и перевоспитания и — шире — социальной «управляемости»; если на место «научного предвидения» поставить всем известный субъект такого предвидения — «марксистско-ленинскую теорию», а на место «сельскохозяйственной практики» — «общественно-преобразующую деятельность» власти, то воспитание окажется совершенно бессмысленным 29.

Нетрудно представить себе путь, по которому этот сугубо идеологический спор должен был перерасти рамки не только конкретной науки, но и методологии и вскрыть не столько гносеологическое, сколько — глубоко онтологическое свое содержание. Согласно интерпретации Лысенко, по Моргану, ни дети, ни родители «вообще не являются сами собой» — они лишь «побочные продукты неиссякаемой и бессмертной зародышевой плазмы», которая оказывается независимой от «живого тела организма». Иначе говоря, «потомки не являются продуктом тела родителя, но лишь того зародышевого вещества, которое облечено этим телом» (С. 32—33). Перед нами, несомненно, продукт художественного воображения, игра образными абстракциями: представить себе все эти превра-

29 Стоит отметить, что на «методологическом» уровне подобная интерпретация рассматриваемой коллизии и не скрывалась. Отказ от генетики объяснялся тем, что она есть «теория предела для возможностей нашего изменения природы. Практически это предельческие теории, которые надо выкорчевать до конца» (Мишин МБ. За материалистическую биологическую науку. М.: АН СССР, 1949. С. 31).
149

щения сомы («живого тела») у вейсманистов-морганистов-менделистов ничуть не легче, чем неоформленное «живое вещество» Ольги Лепешинской. Подобные материи мыслимы не иначе как в эстетических категориях (любопытно, что «вейсмановскую схему» Лысенко называет «мистической» (С. 250)).

Поэтому моргановская «"наука" о природе живых тел», по характеристике Лысенко, «немощна», тогда как «наша мичуринская агробиологическая наука» — «действенная». «Наследственное» в интерпретации Лысенко оказывается мертвым в противовес живому — «живому телу» или «живому веществу» (как будто по иронии, один из разделов его доклада назывался: «Бесплодность морганизма-менделизма». — Курсив мой. — Е.Д.).

Напротив, формула Лысенко — призыв к действию-управлению: «Наследственность есть эффект концентрирования воздействий и условий внешней среды, ассимилированных организмами в ряде предшествующих поколений» (С. 53). Таким образом, наследственность оказывается феноменом совершенно управляемым и может стать даже продуктом такого управления. Путь к нему указывает Лысенко. Это знаменитая «яровизация» — «сознательное управление развитием полевых растений» (С. 84). Она была связана с идеей «стадийности развития», в котором действовали, по Лысенко, все те же законы диалектики: «Существующие в природе сорта пшеницы, а также ржи и ячменя не разграничены на резко обособленные группы: одну озимую и другую яровую. Они связаны переходными рядами от более озимых к менее озимым, т.е. яровым. Озимые формы, будучи представлены соответственно подобранным рядом сортов, постепенно переходят в яровые и, наоборот, яровые — в озимые» (С. 93).

Проследим за метаморфозами этой перековки «живого тела». Прежде всего задача состоит в том, чтобы «расшатать наследственность», ибо «организмы с расшатанной наследственностью более податливы, более пластичны в смысле приобретения новых, нужных экспериментатору свойств и признаков. При выращивании в определенных условиях из поколения в поколение потомств таких податливых, пластичных организмов получается согласованность органов, функций и процессов; получается новая, нужная нам относительно устойчивая, закрепленная, т.е. относительно консервативная, наследственность организма» (С. 451). Будем помнить, что речь идет о «живом теле», каковым является и человек.
150

В мире агробиологии — этой своего рода модели советского социума — действуют все законы дисциплинарного общества. Вообще, в аллюзивном «учении Лысенко» все прозрачно (в этом смысле уровень метафор вполне соответствовал уровню зрелого соцреалистического письма). К примеру, описываемые здесь метаморфозы особенно вероятны там (в той «среде»), где «внешние условия» менее всего подходящи (в «слабом звене империализма»?), что требует «закалки сортов» — именно «в районах с неблагоприятными условиями зимовки, и особенно на участках с неблагоприятными условиями развития, озимая пшеница может превращаться в рожь» (С. 16). То, что новое «живое тело» является продуктом «неустанной заботы», также не должно вызывать никаких сомнений, ведь и сорта новых растений «созданы путем строго направленной селекции, включающей в себя планомерное воспитание» (С. 40). В центре всего этого воспитательно-дисциплинарного процесса стоит «ментор», проекция на столь ценимый Лысенко мичуринский «способ ментора — воспитателя, улучша-теля» сорта (С. 194).

Лысенко весьма подробно описывает весь этот процесс, начиная с «расшатанной наследственности» (т.е. важно здесь не только новое, но и путь борьбы со старым). Растениями («живыми телами») с расшатанной наследственностью называются такие, «у которых ликвидирован их консерватизм, ослаблена их избирательность к условиям внешней среды» (С. 212). Это важный этап, после которого начинается работа над «направленной наследственностью». Как же «расшатать» наследственность? Лысенко указывает три пути:

1) путем прививки (сращивание растений разных пород);
2) посредством воздействия в определенные моменты прохождения тех или иных процессов развития условиями внешней среды;
3) путем скрещивания (в особенности резко контрастных форм) (С. 212).

Несомненно, что речь идет о глубинных и органических изменениях. Так, «измененная ветка или почка у плодового дерева или глазок (почка) клубня картофеля, как правило, не могут повлиять на изменение наследственности потомства данного дерева или клубня, которое берет свое непосредственное начало из измененных участков родительского организма. Если же эту измененную часть отчеренковать и вырастить отдельным, самостоятельным растением, то последнее, как правило, будет обладать уже измененной наследственностью» (С. 49). Перед нами — описание процесса социализации, направляемого на «потомство организма», «отче-ренкование» (скажем, социализация ребенка через его отчуждение от семьи посредством вовлечения в пионерскую организацию,комсомол, школу и другие институции и ведет в принципе к созданию организма с «измененной наследственностью»).
151

А дальше — дело пойдет своим ходом, поскольку для «нового поколения» вся эта искусственность перековки будет уже незнакома, станет естественной «средой обитания»: «Условия, которые являлись неподходящими, не соответствующими тому или иному процессу предшествующих форм, для нового поколения становятся уже нормальными, потребными» (С. 219).

Весь пафос учения Лысенко есть пафос управления «живым телом». Потому столь важна для него любимая мысль Мичурина, которую Лысенко называл «важнейшим законом» мичуринского учения: «При вмешательстве человека является возможным вынудить каждую форму животного или растения более быстро изменяться и притом в сторону, желательную человеку» (С. 45).

Остается только назвать имя этого «человека» и усвоить, что знание требований «живого тела» дает возможность управлять его жизнью и развитием. Управление позволяет «устанавливать способы изменения» природы организма «в нужную человеку сторону», что, в свою очередь, позволяет «направленно изменять наследственность организмов» (С. 46—47).

Лысенко создал вполне макиавеллиевское учение, но не в форме прямых указаний о путях захвата и удержания власти, а в виде биологических метафор. Важен поэтому характер лысенковского научного дискурса. Его язык удивительным образом напоминает знакомую по сталинским текстам смесь бюрократического стиля с разговорностью и доступностью (все эти «курицы и яйца», «зайцы и волки» и т.п.). Лысенко и писал на понятном власти языке. Многие его пассажи являются своего рода стилизацией под сталинский дискурс, настолько насыщены они тавтологическими эллипсами: «Хорошие сорта растений, а также хорошие породы животных в практике всегда создавались и создаются только при условии хорошей агротехники, хорошей зоотехники. При плохой агротехнике не только из плохих сортов никогда нельзя получить хорошие, но во многих случаях даже хорошие, культурные сорта через несколько поколений в этих условиях станут плохими. Основное правило практики семеноводства гласит, что растения на семенном участке нужно выращивать как можно лучше» (С. 50). Или: «Наследственность живого тела нормально изменяется только при развитии этого тела. То, что не развивается в живом теле, не изменяется в смысле развития. Оно может изменяться только в смысле уничтожения, затухания» (С. 181). Перед нами — дискурс знаменитой «философской главы» «Краткого курса».
152

Лысенко практически перевел горьковские романтические фантазии в дискурсивный план высокого сталинизма. Его можно назвать новым Горьким. Чем является формула Лысенко: «Развитие дарвинизма в агронауке — это прежде всего освоение мичуринского учения» (С. 464), в основе которого — не ждать «милостей от природы», а брать их у нее, — как не пересказ горьковских призывов «взнуздать природу»? Чем отличается лысенковский пафос агрономического «окультуривания» созданных неразумной природой видов растений и животных («Все сорта культурных растений созданы людьми на хорошем, культурном агрономическом фоне. Другими словами, хорошая культурная агротехника — основа окультуривания пород растений» (С. 491)) от горьковского «гимна культуре»?

Даже присущий Горькому биологизм в эстетике оборачивается в лысенковском перевернутом «зеркале науки» эстетизмом в биологии. Скажем, Лысенко приводит в неописуемый гнев то обстоятельство, что менделисты «действиями на растение сильнейшего яда — колхицина, разнообразными другими мучительными воздействиями на растения уродуют эти растения»30. Эти «искалеченные» растения не могут скрещиваться, «мучаются». «И такое уродство генетики-менделисты нашего Союза называют направленным изменением природы организма!» — восклицает Лысенко (335). Тогда как Мичурин выводил «прекрасные сорта» и дал «прекрасное учение» (С. 336. — Курсив везде мой. — Е.Д.). Все — вплоть до страстной борьбы с ненавистными Горькому мухами — Лысенко повторил вслед за «основоположником социалистического реализма».
Мы являемся свидетелями описанного Мишелем Фуко процесса «расширения политического поля» до размеров, когда ученый (Фуко выделяет прежде всего ученых-биологов, эволюционистов, начиная с Дарвина) превращается в политика, оттесняя «универсального интеллектуала» (который пришел на смену «великому писателю»). Характеризуя этого «нового персонажа», Фуко пишет: «Это более не певец вечного, но стратег жизни и смерти. Одновременно мы являемся свидетелями исчезновения фигуры "великого писателя"»31. Как знать: исчезновения или рождения «писателя нового типа» (М. Мамардашвили заметил однажды, что такая генетика «могла бы быть у персонажей Платонова» и что сам «Лысенко — чисто литературное явление»32)?
----------------------------
30 Выступая против «последышей генетики», акад. М. Митин утверждал, что последние приводят к «отвратительным уродствам, вызывающим законное чувство негодования у советских людей» {Митин МБ. За материалистическую биологическую науку. С. 68).
31 Foucault Michel. Truth and Power // Foucault M. Power/Knowledge: Selected Interviews and Other Writings 1972—1977. P. 129.
32 Мамардашвили Мераб. Необходимость себя, с. 200
153

Единственное, что можно утверждать определенно, так это полное поражение «формально-генетической науки» (С. 369) в советскую эпоху. В сфере эстетики и биологии была предпринята небывалая попытка преображения природы, которая должна быть осознана также как утопическая попытка очередного «скачка» из Истории, каковая у Горького представлена образом неразумной Природы, у Лепешинской — делимой Клетки, а у Лысенко — не поддающейся перевоспитанию Хромосомы. При переводе с языка «революционного романтизма» на язык «социалистического реализма» эти метафоры выстраиваются в цепь: Масса — Биомасса — «Живое вещество» — «Живое тело». Переход к «телу» и дисциплинарно-воспитательному воздействию на него у Лысенко оказывается той высшей ступенью, за которой нас ожидает последняя ловушка-парадокс: метафорика, замененная прямой артикуляцией технологии власти, теряет, наконец, всякий смысл; но одновременно — мы не можем выйти из пространства метафоры: за его пределами нас ожидает соцреалистический волшебный мир преображенной, «второй природы».