|
Лингвистика
Н. Б. Мечковская
ИГРОВОЕ НАЧАЛО В СОВРЕМЕННОЙ ЛИНГВИСТИКЕ:
ИЗБЫТОК СИЛ
ИЛИ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ ЦЕЛЕЙ?
Логический анализ языка. Концептуальные поля игры. - М.: Индрик, 2006, с.
30-41
0. История языкознания и ряд тенденций в его современной динамике показывают,
что для работы лингвистов 2-й пол. XX — начала XXI в. характерно большинство
черт, релевантных для игры (однако не для математического понятия 'игра' как
деятельности, направленной на принятие оптимальных решений в условиях
неопределенности и несовпадения интересов «игроков», т. е. действующих начал).
Теоретико-игровое понятие 'игра' пришло, впрочем, в лингвистику в другом
качестве — не как модель вида деятельности, но как метафора-концепция позднего
Витгенштейна, увидевшего в объекте лингвистики (языковом общении) «игры»
говорящих, разыгрываемые по правилам обыденного языка.
1. Какие тенденции в истории культуры уменьшили «серьезность» и
«ответственность» науки о языках? В аспекте оппозиции 'игровое, забава,
развлечение vrs. серьезное, труд', ключевой для концепта игры (ср. [Хёйзинга
1938/1992: 58]), приходится констатировать, что современное языкознание всё
менее осознается обществом в качестве «ответственного» и «важного» занятия — и
это в отличие от вероисповедной значимости сочинений о языке в Средние века.
Вполне очевидны перемены в структуре современного знания и, как следствие,
изменение места языкознания в структуре наук (гуманитарных, естественных,
технических). Во-первых, количественно уменьшился относительный объем (или
«удельный вес») языкознания во всем корпусе знаний, которые продолжает
наращивать человечество (речь идет именно об относительном сокращении, но в
абсолютных цифрах накопленные объемы всякого знания неуклонно возрастают).
Во-вторых, не только объективно (в цифрах), но и субъективно (в сознании людей)
языкознание теряет в общественном престиже, потому что орфография перестала быть
стражем ортодоксии, а грамматика — конфессиональной ученостью. Ценность
филологии в глазах общества уменьшается,
и это на фоне объективного роста значимости языка в жизни общества и отдельного
человека. Ослабление престижа языкознания Нового времени связано с рядом причин.
31
1.1. Ослабли связи филологических занятий и конфессиональной практики. По мере
секуляризации культур, сформированных религиями Писания (к которым относятся
иудаизм, христианство, ислам), уходит в прошлое особая лингвистическая
идеология, характерная для филологической службы «возле Писания». Сакрализация
Откровения, записанного в Писании, создает феномен неконвенционального
(безусловного) восприятия ритуально-языкового знака: свят не только Бог, но и
его записанное слово, его имя, буква в имени; святы и должны быть неизменны те
слова, которыми пророк или ученики славили Бога. В глубинах религиозного
сознания вера в Писание сливалась с архетипическим фидеизмом — с тем ощущением
волшебства слова, которое жило в дописьменной магии и ритуале.
В культурах религий Писания филология зародилась как конфессиональная служба
«при священном тексте» — для сохранения и трансляции сакральных смыслов в
неизменном виде. Для веков расцвета религиозно-филологического консерватизма
(после определения религиозного канона) характерны максимальные ограничения и
буквализм в переводах; реставрационная направленность в редактировании;
господство цитат и догматизм в толкованиях; ограничения в доступности Писания
для тех или иных групп верующих. Вековые традиции неконвенционального отношения
к знаку стали предпосылкой особо пристального внимания к языку и тексту, что
стимулировало технику тщательного перевода и редактирования, создание тонких
методов изучения языка — филологической критики текста, лексикографии,
грамматики (подробнее см. [Мечковская 1998]).
По мере секуляризации культуры неконвенциональное отношение к слову уходит в
прошлое. В современном мире новый перевод Писания или исправление церковных книг
не приводят к расколу церкви, к анафеме и казни переводчика. Затухание или
утрата веры в трансцендентные возможности слова (веры в то, что от слова
станется или что спастись можно только по правильным книгам) привели к тому, что
языкознание и филология в целом больше не выполняют те ответственные задачи,
которые стояли перед ними, когда они были филологической службой «возле
Писания». Иная картина имела место несколько веков назад.
32
В христианстве XIV-XVII вв. переводы и исправления церковных книг нередко были
причиной серьезных конфликтов.
Так, оксфордский профессор Джон Уиклиф, при участии и под руководством которого
был выполнен первый английский перевод всей Библии, хотя и умер своей смертью
(1384), однако 20 лет спустя по решению Констанского собора был признан еретиком
и его останки были сожжены. Английский последователь Лютера, священник Уильям
Тиндаль, за издание на английском языке Нового Завета и Пятикнижия Моисеева по
приговору католического суда был удавлен и сожжен (1536). В Московской Руси в
XVII в. исправление церковных книг по авторитетным византийским источникам
привело к расколу церкви. Н.И.Толстой так писал о «книжной справе», о масштабе и
значимости этого религиозно-филологического потрясения средневековой Руси:
«Наряду с „устроением церковным" (принятие нового церковного устава в XIV в. —
Н.М.), шло „исправление книжное", возведенное на Руси в дело первейшего
государственного значения, волновавшее впоследствии почти все социальные слои
русского народа и послужившее поводом глубоких расслоений и борьбы официальных „никонианцев"
и старообрядцев — „ревнителей святой старины". Едва ли еще когда-нибудь на Руси
филологические вопросы осознавались столь значительными и ставились столь остро»
[Толстой 1988: 146].
Современному сознанию трудно почувствовать остроту проблемы. Ее корни лежат в
ином отношении к знаку — именно в неконвенциональном восприятии знака. Документы
прошлого позволяют видетв, что это значит — фидеистическое восприятие знака и
языка. Приведу выдержку из сочинения украинского монаха Иоанна Вышенского, в
конце XVI в. истово верившего что славянский язык лучше спасает, нежели
латинский: «Бог всемогущий, во тройци славимый, лутче крестит в словенском
языку, а нежели в латынском. <...> Вѣдай же о том, Скарго, хто спастися хочет и
освятитися прагнет, и до простоты и правды покорнаго языка словенскаго не
доступит, ани спасения, ани освящения не получит» [Вышенский 1955: 194-195].
1.2. Размывание в культуре и языке оппозиции элитарное-массовое ведет к
общедоступности филологических знаний и занятий. Второй мощный фактор, приведший
к уменьшению в обществе престижа грамматической учености, состоит в повсеместной
демократизации языков культуры. В истории послефеодальной Европы по мере
укрепления роли народных языков уменьшалась значимость иноязычного начала
(латинского, греческого, церковнославянского, французского). После промышленной
революции и распространения образования вширь постепенно снижалась роль
книжно-письменного начала в пользу этнической и устно-разговорной стихий. В
результате владеть (и помогать овладевать) языком своей культуры стало не так
трудно и, следовательно, не так доходно и почетно, как в Средние века.
33
1.3. По мере секуляризации общества социальный статус грамматистов и
лексикографов снижался — по причине профанности ремесла и многолюдности цеха. В
Средние века филологические занятия, тесно связанные с богословием и
конфессиональной практикой, были престижны и находились в центре умственной
жизни. Если обратиться к истории филологии, в частности к истории Slavia
Orthodoxa, то поражает масштаб личностей, стоявших у истоков традиции.
Церковнославянскую грамматическую литературу создавали признанные авторитеты и
властители умов своего времени — европейски известные ученостью монахи (как
Максим Грек); видные иерархи (такие, как митрополит Евфимий Тырновский; как
архиепископ полоцкий, епископ витебский и Мстиславский Мелетий Смотрицкий);
крупные государственные деятели (как упоминаемый в летописи и у Карамзина
Дмитрий Герасимов, один из переводчиков «Геннадиевской Библии» 1499 г.,
великокняжеский посол в Риме, позже думный дьяк); знаменитые проповедники и
яркие полемисты; организаторы просвещения; наставники царских или княжеских
детей; миссионеры, религиозные искатели и вольнодумцы, личности ренессансного
кругозора и отнюдь не только узкие грамматисты. Так, Мелетий Смотрицкий вошел в
историю как автор лучшей церковнославянской грамматики, но он же написал еще и 9
полемических книг на польском языке, при этом его «Θρηνος», по оценке М.Возняка
[1921: 228], стал «вершиной всей полемики православных против униатов и
католиков». В книге о Смотрицком (Рим, 1666 г.) его биограф пишет, что
Смотрицкий умел привлечь к себе народ, который «стекался к нему как к оракулу» (цит.
по: [Короткий 1987: 28]). Вместе с тем, по некоторым источникам, Смотрицкий был
отравлен [Там же: 180-181; Frick 1995:162-168].
В XX в. разделение труда изменило масштаб личностей, занятых составлением
грамматик и словарей. Те грамматики, что между прочих дел написали Лаврентий
Зизаний, Смотрицкий или Ломоносов, сейчас стали жанром для коллектива авторов
под сенью Академии. Лингвистические знания и занятия становятся все более
доступными, облегченным и массовыми и, как следствие, менее престижными и
преимущественно женскими. Симптоматично появление в Европе так называемых «переводческих институтов» (не
дающих высшего образования). Министерства средних школ все более сокращают часы,
отводимые на уроки родного языка, и стремятся сдвинуть эти уроки в более младшие
классы.
34
2. Индивидуально-свободная лингвистика (противопоставляемая институциональной)
отвечает концепту игры как свободной от принуждения деятельности. Во второй
половине XX в. отчетливо размежевались две формы исследовательской
лингвистической работы: 1) институциональная лингвистика (связанная с крупными
коллективными исследовательско-издательскими проектами (такими, как
академические грамматики и словари, энциклопедии языков, лингвистические
энциклопедии, биобиблиографические словари, учебно-научные коллективные
монографии, большие двуязычные словари и т. п.) и 2) неиституциональные
(свободные, не планируемые работодателем/издателем) занятия лингвистикой,
включая подготовку статей и диссертаций. В языкознании отсутствует реальное и
эффективное планирование исследований (речь не идет о публикациях книг).
Лингвисты, как поэты или эссеисты, пишут преимущественно о том, что их волнует
или что им интересно.
3. Лингвистика, подобно игре, не озабочена истинностью выводов 1 и полезностью
результатов. В лингвистической продукции есть две четких (и неравных по
количеству названий и тиражам) группы публикаций: 1) «академические» словари и
грамматики (т. е. нормативные описания современного языка, максимально полные,
подробные и освященные авторитетом органов языковой политики и кодификации) и,
далее, производные от них бесчисленные руководства и пособия (школьные,
вузовские, «туристские», «для бизнесменов» и т. д.) по иностранным и родным
языкам; это самая массовая продукция лингвистики (с учетом листажа и тиражей
составляющая примерно 95% общего объема); 2) исследования, т. е. статьи и книги
о языке и речи, в том числе по типологии и истории языков.
-----------------------------------
1
Ср.: «Игру нельзя связать прямо ни с истиной, ни с добром»; «она живет вне рамок
противоположности „мудрость — глупость"» [Хёйзинга 1938/1992: 16].
35
К середине XX в. задачи нормативного описания государственных / официальных языков
Европы в целом решены. Подготовка изданий 1-й группы (т. е. нормативных
грамматик, словарей
и производных от них пособий) перестала быть поисковым и творческим делом,
поскольку на основные теоретико-методологические вопросы описательного
языкознания были получены удовлетворяющие практику ответы. В результате на
первом плане оказались вопросы издательские и лингводидактические. Эта полезная
и требующая компетенции работа имеет утилитарно-практический (т. е. не игровой)
характер, но это и не креативно-исследовательская работа, могущая привести к
новому знанию о языках: это лингвистическая инженерия.
Что касается 2-й группы публикаций, многочисленных и исключительно пестрых по
названиям (но не по объемам и тиражам работ), то здесь игровые черты проступают
явственно — не только потому, что авторы не ставят перед собой
утилитарно-практических задач, но и потому, что решение исследовательских задач
(т. е. не-игровых, «серьезных») по разным причинам затруднено. Покажу эти
разноплановые трудности для трех областей языкознания: 1) синхрония (большинство
публикаций относятся именно к синхронии); 2) типология; 3) история языка.
3.1. В синхроническом описательном языкознании возможности получения нового
знания и его общественной востребованности все более сужаются. Это объясняется
рядом причин. Во-первых, следует принять во внимание внутреннюю тавтологичность
семантических описаний (по отношению к языковому сознанию носителей языка).
Экспликация семантики языковых единиц полезна на уроках языка, в словарях и
грамматиках, но по большому счету это знание нельзя назвать исследовательским
результатом. Это экспликация того, что известно всем носителям языка.
Во-вторых, в академических грамматиках и словарях языков с продолжительной
лингвистической традицией эта задача (экспликации семантики) уже решена.
Разумный уровень полноты и детализации таких описаний (т.е. уровень, необходимый
для преподавания языков и редакционно-издательской практики) не только
достигнут, но и превзойден. Академические грамматики и словари просто не в
состоянии вместить новые подробности об оттенках семантики форм и конструкций.
Новое знание о языке нередко имеет ускользающе тонкий или индивидуально-частный
характер. Ср., например, некоторые наблюдения над семантическими различиями при
выборе глагольного вида [Теория 1990: 227 и др.]. Даже если результаты
конкретного исследования точны и надежны, то обычно они представляют собой, так
сказать, « 7-й знак после запятой»; это та подробность, которая человеческими
(не
машинными грамматиками) не будет востребована, потому что грамматика не может
быть 5-томной, а массовый толковый словарь не может быть 40-томным.
36
Инструкции ВАК обязывают авторов диссертаций (которые рассматриваются ВАК как
квалификационные работы) получить новый исследовательский результат. Однако это
именно тот самый «7-й знак после запятой». Результат доказывает квалификацию
автора, но это не значит, что данный результат найдет применение где-нибудь,
кроме учебных занятий и статей самого автора.
Bo-третьих, лингвистическое знание (как и всякое гуманитарное знание) по своей
природе кумулятивно (накопительно). Поэтому в лингвистике эрудиция (т. е.
начитанность и память) всегда будет конкурировать с интеллектом, а то и замещать
интеллект, что снижает привлекательность таких занятий в глазах молодежи и тех,
кто хотел бы использовать преимущества быстрого мышления.
В-четвертых, напомню об относительности новизны всякого лингвистического знания,
о том, что Р. О. Якобсон назвал «круговоротом лингвистических терминов» [Якобсон
1971]: многое, что знали «отцы», но забыли «дети», вновь «открывают» «внуки»,
иногда в другой терминологии и в другой группировке понятий. Яркий и развернутый
пример возвращения давно известного знания можно видеть в современном буме
вокруг риторики: всему, что есть в современных риториках, отыщется прототип или
аналог если не у греков, то у римлян. Более того, современная риторическая
терминология беднее античной: десятки терминов старинных риторик сейчас вышли из
активного употребления (ср., например, такие термины, как зевгма, протозевгма,
гипозевгма, или металепсис, или антиметабола, или хиазм, гнома, хрия, апофегма и
т. п.); множество терминов старых риторик уже не входят даже в терминологические
словари. Иначе говоря, сказать в лингвистике что-то действительно новое —
трудно. Между тем важнейший этический императив науки — говори новое! Если знать
историю лингвистики, то трудно признать что-то по большому счету новым. Как
заметил один французский лингвист, история языкознания — это лучшее средство для
воспитания скромности.
В синхроническом языкознании процесс важнее результата, а удовольствие автора от
самого исследования-писания и читателя от чтения весомее, чем
утилитарно-практическая польза от того нового знания о языке, которое содержится
в публикации.
37
3.2. В типологии языков и лингвистике универсалий трудности в приращении нового
знания имеют организационный характер (не онтологический, как в случае
синхронного описательного языкознания). Организационная черта типологии состоит
в том, что типологические исследования не ведутся в одиночку; автор должен
входить в исследовательский коллектив, со своим финансированием и издательскими
возможностями.
3.3. В диахроническом языкознании сокращение исследований связано с общим
упадком исторического знания в современном мире. У современного человечества все
меньше интереса к собственной истории — вследствие общего ускорения жизни и
прогрессирующего роста объемов негуманитарного знания и продукции массовой
коммуникации. Ускорение истории проявляется в ускорении обновления информации,
смены стилей, направлений, вкусов. Историческое знание в той полноте, которая
имела место в последней трети XIX — первой четверти XX в., становится
неподъемным (ни для общества, ни для индивида). Объемы и уровень исторических
исследований языков снижаются. Историческое языкознание, которое до Соссюра было
ведущей отраслью языкознания, ушло в тень; оно по-прежнему почитаемо, но слишком
трудоемко, чтобы привлекать студентов и аспирантов, читателей и книгоиздателей.
Названная коллизия наблюдается не только в лингвистике, но и в исторической
науке в целом. Умберто Эко (все диссертации которого были по истории
средневековой философии) писал в «Заметках на полях „Имени розы"»: [Влечение к
Средневековью] «вошло в меня навеки, хотя из-за моральных и материальных причин
я двинулся по другой дорожке. Ремесло медиевиста требует обеспеченности и
свободного времени» [Эко 1980/1989: 435]. Как писал историк Януш Тазбир,
вице-президент Польской Академии наук, в XX в. «история становится в некоторой
мере вспомогательной наукой, служащей юбилее- или годовщиномании» [Тазбир 2001:
54]. На вопрос о том, зачем школьникам надо преподавать историю, нынче отвечают
так: чтобы они выросли туристами, чтобы им было бы интересно на экскурсиях.
О сокращение циркулирующего в культуре знания по истории языка свидетельствует
многое. Приведу несколько фактов.
Достаточно сравнить «Историческую хрестоматию церковнославянского и русского
языка» Ф. И. Буслаева (1861) и аналогичные современные руководства (при том что
действительный аналог, собственно говоря, отсутствует). Хрестоматия Буслаева —
это крупноформатная книга в 800 страниц убористой печати; в книге
представлено 139 произведений,
38
из них 69 произведений были впервые напечатаны по
рукописям (т.е. хрестоматия сочетает в себе черты научного издания). Все тексты
Буслаев снабжает лаконичными комментариями, как бы для специалиста. В XX в. эта
книга была дважды за границами СССР репринтирована для университетов и
исследователей. Между тем эта хрестоматия была издана как руководство для
военно-учебных заведений, т. е. для кадетов и юнкеров, курс словесности для
которых по вовлеченности в историю сопоставим с современными филологическими
факультетами. Показательны также различия между двумя академическими изданиями
сочинений Ломоносова: пятитомное, правда, не оконченное издание 1891-1902 гг.
академика М. И. Сухомлинова, а с другой стороны, семитомное издание 1952 г. (под
руководством группы академиков, во главе с С. И. Вавиловым, при участии В. В.
Виноградова). Одна деталь: у Сухомлинова ко всем разделам «Краткого руководства
по красноречию» Ломоносова приведены фрагменты из соответствующих французских,
немецких, латинских первоисточников риторики.
Наблюдаемое сокращение исторического знания вызвано не советской властью. В
принципе те же процессы идут и на Западе. Один пример: в 1951 г. Митфорд Мэтьюз
(Mathews) издал двухтомный словарь американизмов (объемом почти 2 тыс. страниц)
— «Dictionary of americanisms on Historical Principles». В 1966 г. этот словарь
был переиздан, но в семикратном сокращении.
4. Индивидуально-свободная лингвистика по природе близка к литературному
процессу, т.е. к художественно-игровой деятельности «понарошку, не взаправду».
Поэтому лингвисты так легко говорят, особенно до и после Миллениума, о
«революциях в лингвистике», «переворотах», «методологических мятежах» и даже о
«двух когнитивных революциях» [Кубрякова и др. 1996: 72] и т. п., тем более о
«смене вех» и «новых парадигмах».
5. Лингвистика, как всякая игра, конвенциональна: она происходит по добровольно
принятым правилам (в разной мере эксплицированным). В качестве литературного
процесса (со своими писанными и не писанными манифестами) лингвистика
обеспечивает создание и циркуляцию текстов, отвечающих определенным
жанрово-стилистическим образцам/нормам. Роль манифестов исполняют, во-первых,
программные статьи или доклады знаменитых авторов (при этом «знаменитость»,
«маститость» автора является необходимой предпосылкой влиятельности текста);
39
во-вторых, в качестве регуляторов литературного процесса в лингвистике выступают
такие тексты, как «Правила оформления статей» (публикуемые в научных журналах),
инструкции по оформлению дипломных работ, диссертаций и их авторефератов. В
качестве образца смешанного жанра можно указать на человечную и трезвую книгу
Умберто Эко «Как написать дипломную работу» [Эко 1977/2001].
6. Лингвисты, подобно художникам, не боятся предсказуемости или совпадений
результатов своих исследований. Подобно спектаклю, лингвистический текст — это
игра, т. е. вероятностный процесс с недетерминированным исходом, поэтому в
лингвистике не бывает значительных совпадений результатов. Лингвисты не боятся
близости в тематике и даже в методе работ разных авторов — примерно так же, как
два театра не боятся ставить одну пьесу. Наоборот, ведь в таком случае в фокусе
внимания публики оказываются именно индивидуальные акценты и игры с нюансами.
Удовлетворение лингвиста от процесса писания/исследования сродни художническим
сублимациям.
7. В неиституциональной лингвистической работе, как во всякой игре, присутствует
особое напряжение, отличное от напряжения при штатных (служебных) усилиях по
контракту или приказу.
Особенность игрового напряжения в том, что, во-первых, его результаты
значительно менее предсказуемы, чем результаты неигровой деятельности;
во-вторых, в силу добровольности игрового испытания, оно отмечено знаком вечной
ценности свободы, а конвенциональная необходимость доиграть «до конца» (не
«сойти с дистанции») придает игре этическую ценность (возможно, с привкусом
абсурда, ощущаемым при взгляде на ситуацию с утилитарных позиций). Как писал
Хёйзинга, «именно элемент напряжения сообщает игровой деятельности, которая сама
по себе лежит вне добра и зла, определенное этическое содержание» [Хёйзинга
1938/1992:21].
8. Современная лингвистика утрачивает свой собственный предмет и становится
частью междисциплинарного психолого-семиотического комплекса наук о
коммуникации. В языкознании усиливаются игровое (метафорическое,
мифопоэтическое, философское) начало и междисциплинарные интересы —
литературно-эссеистические, психологическое, культурологические. Лингвистике
всегда не хватало собственных идей, поэтому ее всегда отличала
40
широта интересов на грани всеядности. В поле зрения лингвистов оказывались не
только мифопоэтические и философские концепции языка, но и популярные идеи: в
XIX в. — биологии; в XX в. — генетики, математики, кибернетики; в последнее
время — модные философские идеи термодинамики (Ильи Пригожина), включая
трактовку языка в качестве синэргетического феномена.
По большому счету, все это метафоры, которые сменяют друг друга (не вступая в
синхронный конфликт, в особенности в одной школе или в одной голове), и в целом
каждая метафора на свой лад обогащает представления о языке тех, кому есть дело
до языка, — кто его преподает, изучает или составляет его словарь или
грамматику. Эти метафоры — суть правополушарные паузы посреди будней — посреди
«невеселого языка учения» (слова об уроках языка в одном трактате Петровской
поры). Принимая игривые постмодернистские образы языка (вроде «языковые игры» и
«языковой плен» Людвига Витгенштейна, «вина языка»; «недуги языка» Джорджа Мура;
языковые «обманы и «ссадины» и т. п.), лингвист сразу становится эссеистом,
поэтом, творцом, а его тексты сразу становятся почти-литературой.
Постмодернистов привлекает в языке его видимая хаотичность, независимость от
человека и кажущаяся смысловая неисчерпаемость (именно кажущаяся, но не реальная
неисчерпаемость). Философы и упрощают язык, и вместе с тем преувеличивают его
влияние на человека. У Мартина Хайдеггера язык — это «дом бытия»; Людвиг
Витгенштейн писал о власти языка над людьми, о способности языка вызывать
конфликты, ранить человека и держать сознание в плену; Мартин Бубер по сути
заменяет этику «философией диалога», видя в способности к диалогу мерило
социализации личности; философствующие психиатры (например, Антон Кемпиньски)
видят в коммуникабельности человека и проявление и фактор психического здоровья.
В постмодернистском сближении культуры, народного менталитета, науки с языком
присутствует капитальная редукция великих феноменов бытия — сознания и культуры.
В игривых преувеличениях роли языка есть один момент, греющий души
постмодернистов, — капитальная редукция великих феноменов бытия — сознания и
культуры. Когда Витгенштейн в речевом взаимодействии людей видит «языковые
игры», то за этим стоит не только преувеличение роли языка, но и преуменьшение
значимости жизни.
41
Лингвистический редукционизм жизни в пользу даже не языка, а шрифта, букв,
запятых достиг своей вершины у Иосифа Бродского:
Ты написал много букв; еще одна
будет лишней; или в вариациях: Там была бы Библиотека, и в залах ее пустых / я листал бы тома с таким же
количеством запятых («Развивая Платона»). У Бродского редукция жизни в пользу
языка достигла той пессимистической вершины, после которой дальнейшие
рассуждения в духе «поэт есть средство существования языка» («Нобелевская
лекция» Бродского) звучат уже пародийно, т. е. как игра.
ЛИТЕРАТУРА
Возняк 1921 — Возняк М. Iсторiя української лiтератури. Львiв, 1921. Т. 2.4.1.
Вышенский 1955 — Вышенский И. Сочинения / Подготовка текста, статьи и
комментарии И. П. Еремина. М., 1955.
Короткий 1987 — Короткий В. Г. Творческий путь Мелетия Смотрицко-го. Минск,
1987.
Кубрякова и др. 1996 — Кубрякова Е. С, Демьянков В. 3., Панкрац Ю. Г., Лузина Л.
Г. Краткий словарь когнитивных терминов. М., 1996.
Мечковская 1998 — Мечковская Н. Б. Язык и религия: Лекции по филологии и истории
религий. М., 1998.
Тазбир 2001 — Тазбир Я. Польские гуманитарные науки в XXI веке: угрозы и шансы
// Славяноведение. 2001. № 3. С. 49-58
Теория 1990 — Теория функциональной грамматики. Темпоральность. Модальность. М.,
1990.
Толстой 1988 — Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков.
М., 1988.
Хёйзинга 1938/1992 — Хёйзинга Й. Homo ludens. Опыты определения игрового
элемента культуры [1938] // Хёйзинга И. Homo ludens. В тени завтрашнего дня /
Пер. с нидерл. и примеч. В. В. Ошиса. Общ. ред. и послесл. Г. М. Тавризян. М.,
1992. С. 5-240.
Эко 1980/1989 — Эко У. Имя розы [1980]. М., 1989.
Эко 1977/2001 — Эко У. Как написать дипломную работу. Гуманитарные науки [1977].
М., 2001.
Якобсон 1971 — Якобсон P.O. Круговорот лингвистических терминов // Фонетика.
Фонология. Грамматика. К семидесятилетию А.А.Реформатского. М., 1971. С.
384-387.
Frick 1995 — Frick D.A. Meletij Smotryckyj. Cambridge (Mass.), 1995.
|
|
