Книга

На этой же странице:

Ряд ученых объясняют рус. слово книга как герм. заимствование, основываясь на др.-сканд. kenning - "знак, мета" (ср. нем. Kenne "знания"). Согласно другой гипотезе первоисточником является китайск. кюань "(книжный, бумажный) свиток", которое, будучи заимствованным древними тюрками в форме кÿйн "книга", перешло к славянам от булгар в уменьш. форме кÿйниг. По другой теории, слово пришло через тюрк. или скифск. посредство из арм. яз., в котором сущ. knikh "печать" является заимствованием ассиро-вавил. kunikh, kanikh, kunukku - "печать". Менгес также выводит данное слово из арм. яз., однако, по его мнению, источником сущ. *kъniga, усвоенного славянами примерно в VII в. н.э. через посредство киммерийско-скифских народов, было арм. k'urm "идол", в свою очередь, заимствование сирийск. kumra "жрец".

Безусловно заслуживает внимания и объяснение слова как исконного образования с суф. *-iga от основы *kъn- , той же, что в рус. утраченном кнея "лес". В таком случае празначение слова - "кусок дерева" → "дощечка, на которой вырезали знаки, а с появлением письменности - буквы" → "сами буквы" → "написанный текст" → "книга". Ср. лат. liber "лыко, книга". Данное предположение имеет подтверждение и в истории культуры: древние берестяные грамоты¹.

Любопытно, что корень *kъn - представлен и в уже упоминавшемся слове кнея "лес, роща", и в слове князь - общеслав. заимствование из герм. яз.: прагерм. *kuninga "вождь, глава рода" - производное от * kunja "род" (отсюда гот. kuni "род", др.-англ. cyn - "род", совр. нем. König "король"), связанного с и.-евр. *gen- "рождать, происходить".

В др.-русск. языке слово сад обозначало также "дерево, растение". Сад - место, из которого происходит жизнь, в котором и из которого разворачивается время-пространство. Символический ряд, в котором находилась средневековая Книга, начинался с уподобления Книги универсуму; моделью универсума была Библия. Моделью универсума был и Сад; поэтому сад в Средние века уподобляется книге, а книги (особенно сборники) часто называются "садами". Уподобление литературного произведения саду есть у Платона в "Федре". Здесь Сократ говорит о "садах из букв и слов" (276 d).

Если книга есть универсум, "Всё", то она все знает и все может: книга была не только источником информации, но и магическим средством. Можно было излечить человека, возложив ему на голову книгу. Ср. дошедший до наших дней ритуал принесения клятвы на Библии. Ραψωδομαντεία, "гадание по книгам", было хорошо известно грекам; гадатель использовал книги Гомера, Гесиода, позднее - Вергилия и Сивилл. С приходом христианства к списку авторитетных книг добавилась Библия.

ССЫЛКИ

1. Этимологический словарь русского языка. Т. II, вып. 8. МГУ, 1982.

Сергей Рысев

Княжеские книжки

До изобретения бумаги и книгопечатания люди писали на самых разных материалах. В Египте отдавали предпочтение папирусу и камню, в Ассирии – глиняным табличкам. Позже для тех же целей стали использовать обработанную кожу животных – пергамент. Само собой, народы присваивали различные наименования объектам, наследницами которых являются современные книги. Так, свиткам из папируса греки дали название библос, поскольку вывозили этот товар из финикийского города Библ. Благодаря достижениям греческой культуры, это слово проникло в языки многих народов мира, и теперь мы посещаем библиотеки и листаем Библию. На латыни, языке второй европейской цивилизации, книга называлась либер. Первоначальное значение этого слова – луб, лыко. Становится понятно, что когда-то римляне использовали в качестве писчего материала кору деревьев. Как тут не вспомнить о берестяных грамотах!

Латинский вариант был позаимствован романскими языками; например, по-испански книга libro, а по-французски livre. В германских языках она также связана с растительным миром. Не приходится сомневаться, что некогда немецкая Buch или английская book были не более чем полоской коры бука. Кстати, отсюда же происходит и слово «буква» в русском.

Вопрос заметно осложняется при переходе к славянскому семейству языков, в котором слово «книга» пишется очень похоже. Филологи теряются в догадках, у кого славяне могли его перенять. Некоторые ищут его корни аж в Китае. Интересно, каким ветром его могло оттуда занести?!

В первых письменных памятниках на старославянском это слово уже присутствует. Причем употреблялось оно чаще во множественном числе и имело больше значений, в том числе такое, как письмена, буквы. К примеру, в ранних переводах Евангелий на старославянский в известном стихе: «И была над Ним надпись, написанная словами греческими, латинскими и еврейскими…» (Лк 23: 38) вместо «словами» стояло «книгами». Решение проблемы помогает найти польский язык, где в отличие от прочих славянских языков начало этого слова пишется несколько иначе: по-польски книга – ксэга или ксенжка. При этом у поляков аналогичное изменение произошло и со словом «князь», превратившимся в ксенжэ. Возникает сильное подозрение, что «книга» и «князь» состоят в родственной связи. Осталось только определить, не мог ли объект, который первоначально описывался словом «книга», быть своеобразным приложением к княжеской персоне или ее символике.

После того как Римская империя прекратила свое существование, на ее обломках возникло множество мелких германоязычных государств. Во главе их стояли правители, именовавшие себя латинским словом rex, что значит царь. Но в германских языках имелось собственное слово, обозначавшее правителя – конунг, от которого берут свое начало такие слова, как king в английском или Konig в немецком. Филологи сходятся во мнении, что слово «князь» является славянской вариацией этого самого конунга. Что касается близкого по значению слова «король», то оно появилось у славян не раньше, чем властитель франков Карл Великий создал в конце VIII в. свою огромную империю.

Каждый из названных князьков, или конунгов, считал своим долгом чеканить собственную монету. На ее аверсе обычно изображался лик монарха, который был окольцован латинской надписью, как правило содержавшей его имя. Монеты циркулировали из страны в страну вместе с торговцами и воинами, естественно проникая и в земли, населенные славянскими племенами. Например, в IX-X вв. на Руси имели хождение даже арабские дирхемы. В принципе, древние славяне могли называть «князем» и римского кесаря. А на территории Восточной Европы, как известно, не раз находили клады серебряных монет I-III вв., денариев, с изображениями римских императоров и с латинскими надписями. Скорее всего, славяне, еще не умевшие читать и писать, стали называть книгами именно непонятные знаки на презренном металле, которые рассматривались ими – и справедливо – как нечто неотделимое от изображения князя. Недаром же в словаре старославянского языка эти слова стоят вплотную друг к другу. Так что во всем «виноваты» деньги, самые ходовые из которых теперь, между прочим, делают из того же материала, что и книги.

М. МАМАРДАШВИЛИ

( ИЗ ЛЕКЦИЙ О ПРУСТЕ )

Пруст говорил, что книги не такие уж торжественные вещи, они не очень сильно отличаются от платья, которое можно кроить и так и этак, приспосабливая к своей фигуре. Поэтому не надо стоять по стойке смирно перед книгами. Существовала когда-то (и до сих пор существует) иллюзия, что людей можно якобы воспитывать, если окружить их, например, самыми великими и благородными мыслями человечества, выбитыми на скалах, изображенными на стенах домов в виде изречений, чтобы, куда человек ни посмотрел, всюду его взгляд наталкивался бы на великое изречение, и он тем самым формировался. Мы и к книгам часто относимся таким образом. Для Пруста же в книге не существует того содержания, с которым мы с вами должны вступить в контакт: оно может только возникнуть в зависимости от наших внутренних актов. Книга была для Пруста духовным инструментом, посредством которого можно (или нельзя) заглянуть в свою душу и в ней дать вызреть эквиваленту. А перенести из книги великие мысли или состояния в другого человека нельзя. Что-то фундаментальное происходит с нами, когда акт чтения вплетен в какую-то совокупность наших жизненных проявлений, жизненных поступков, в зависимости от того, как будет откристализовываться в понятийную форму то, что мы испытали, что увидели, что нам сказано и что мы прочитали.

Эти мысли возникают у героя романа Пруста, вспоминающего сестер бабушки. Те думали, что детям всегда нужно показывать произведения, которые достойны того, чтобы ими восхищались. Им казалось, что эстетические качества подобны существующим материальным предметам (скажем,"красивое" - это материальное качество какого- то предмета, или "благородное", "возвышенное", "честное"). И если мы попытаемся окружить ребенка такими предметами - хорошими книгами в том числе, то тем самым его образовываем, воспитываем. "Значит они считали, - пишет Пруст, - что нельзя не увидеть эстетического качества... и они думали так, не понимая, что этого нельзя сделать (т.е. увидеть) без того, чтобы не дать медленно вызреть в своей собственной душе эквиваленту этого качества".

Для Пруста человек не субъект воспитания, а субъект развития, который обречен на то, чтобы совершать внутренние акты на свой страх и риск, чтобы в душе его вызрели эквиваленты того, что внешне, казалось бы, уже существует в виде предметов или человеческих завоеваний.

Пруст определяет жизнь как усилие во времени. То есть нужно совершать усилие, чтобы оставаться живым. Мы ведь на уровне нашей интуиции знаем, что не все живо, что кажется живым. Многое из того, что мы испытываем, что мы думаем и делаем, - мертво. Мертво, потому что подражание чему-то другому - не твоя мысль, а чужая. Мертво потому что - это не твое подлинное, собственное чувство, а стереотипное, стандартное, не то, что ты испытываешь сам. Нечто такое, что мы только словесно воспроизводим, и в этой словесной оболочке отсутствует наше подлинное, личное переживание. Мертвое участвует в нашей жизни, является частью нашей жизни. Философы всегда знали, что жизнь есть смерть ("Одно и то же в нас - живое и мертвое, бодрствующее и спящее, молодое и старое, ибо эти (противоположности), перемешавшись, суть те, а те, вновь перемешавшись, суть эти"¹). Тем самым философы говорят, что жизнь в каждое мгновение переплетена со смертью. Смерть не наступает после жизни - она участвует в самой жизни. В нашей духовной жизни всегда есть мертвые отходы или мертвые продукты повседневной жизни. И часто человек сталкивается с тем, что эти мертвые отходы занимают все пространство жизни, не оставляя в ней места для живого чувства, для живой мысли, для подлинной жизни. Кстати, словосочетание "подлинная жизнь" - одно из наиболее часто встречающихся в тексте Пруста. "Моя подлинная жизнь" - сама интенсивность этого оборота, потребность в нем говорят о том, что очень трудно отличить живое от мертвого. Для каждого нашего жизненного состояния всегда есть его дубль. Мертвый дубль. Ведь по опыту известно, как трудно отличить нечто, что человек говорит словесно - не испытывая, от того же самого, но живого. Почему трудно? Потому что слова одни и те же. Человек часто находится в ситуации, когда, в силу какого-то сплетения обстоятельств, слово, которое у него было на губах, он не произносит, потому что в то же самое мгновение, когда он хотел его сказать, чувствовал, что сказанное будет похоже на ложь. Когда вы молчите - то в том числе потому, что понимаете: сказанное попало в какой-то механизм, оно уже от вас не зависит и совпадает с ложью.

У Данте есть прекрасная строка в "Божественной комедии". Ведомый Вергилием, он увидел чудовище обмана Гериона, с телом змеи(но скрытым во мгле) и с человеческой головой. Данте увидел правду, увидел воплощение человеческого обмана, но сказать ее (правду) человек считает невозможным. И Данте говорит: "Мы истину, похожую на ложь, должны хранить сомкнутыми устами" (Ад XVI, 124).

Внутренняя разница между ложью и истиной, не существуя внешне (не существуя в словах и предметах; предметы лжи и истины похожи, неотличимы, предоставлена целиком какому-то внутреннему акту, который каждый совершает на свой страх и риск².

1. Гераклит. Фрагменты ранних греческих философов. М., 1989, с.213.

2. Мамардашвили М. Психологическая топология пути. СПб., 1997, с.7-9.