|
На следующих страницах:
Панченко А. М. Смех как
зрелище
Панченко А.
М. Юродивые на Руси
Иванов С. А. Византийское юродство
С.
Е. Юрков
Православное юродство как антиповедение
Юрков С. Е. Под знаком гротеска: антиповедение в русской культуре
(XI-начало ХХ
вв.). СПб., 2003, с. 52-69.
Юродство является одной из наиболее парадоксальных и
вместе с тем типичных для русской средневековой культуры
(оно было известно Византии, отчасти европейской
культуре,
но, в сравнении с русской культурой, имело весьма
незначительное распространение) формой антиповедения. При всем
максимализме иных практик духовной аскезы, например, затворничества или столпничества, в них не содержалось ничего, что церковь не могла бы рекомендовать мирянину.
Юродство же не только не могло быть рекомендовано православным духовенством, но и почти всегда находилось с его
стороны под особым подозрением, а с XVIII века практически
прекращается его канонизация и оно подпадает под запрет
(с тех времен известны лишь одиночные, спорадические случаи канонизации).
Историческими корнями данный феномен уходит достаточно глубоко; его непосредственный источник — юродство
византийское (насчитывающее всего шесть имен юродивых),
прототипом которого, в свою очередь, можно считать
греческий кинизм. Духовным же его источником являются широко
известные на русской почве «Патерики» Скитский и Алфавитный, «Луг Духовный», «Лавсаик» и «Лествица»
преподобного Иоанна Мосха, имевшие хождение в православных монастырях еще до XV столетия. Религиозную санкцию юродства
его апологеты усматривали также в некоторых положениях
Нового Завета (главным образом, в апостольских
посланиях).
Юродство — крайний, наиболее экстремальный вид религиозного подвижничества. Основа его — «русская любовь к
Кресту» 65, особое почитание страданий, перенесенных за православную веру, а также «ощущение страшной виновности
души перед Богом, не позволяющее ей пользоваться всеми
----------------------
65 Ковалевский И. Юродство о Христе и Христа ради
юродивые. —
М„ 1900. - С. 133.
52
благами мира сего и побуждающее ее страдать и
распинаться
со Христом»66. В юродстве выразилось бескомпромиссное
стремление русской души к Абсолюту, оно синтезировало в
себе самые сокровенные стремления русского человека 67.
Наряду с этим, юродство, безусловно принадлежит миру
анти-поведения, поведения с отчетливо выраженными чертами гротеска. Но считать его принадлежащим собственно антимиру. миру смеховой культуры нельзя, его антимир специфический, порожденный не «анти». а сверхрелигиозностью,
сверхнормативностью. Это как бы «третий» (в отношении
бинарности) мир русской национальной культуры. Его
черты:
парадоксализм, мистичность, совмещение несовместимого,
игра. разрушение нормы. Юродивый дистанцирует себя как
от собственно мира, так и от антимира, оба они сливаются
для него в одно целое, в равной степени противостоящее
истине — миру божественному, небесному, единственно олицетворяющему собой подлинный порядок.
Первые случаи юродства отмечены на Руси очень рано (Исаакий Печерский, дата смерти — 1090 г.), однако время
широкого распространения и утверждения этого вида
подвижничества
приходится на XIV — первую половину ХУЛ столетий, пик
подъема — XVI век. Из известных 247 имен юродивых русской церковью канонизировано 36 (в Европе за период с VII по XVI
век
канонизировано лишь четверо), что свидетельствует о необычайной популярности их в народной и церковной среде.
Н. Федоров охарактеризовал политический режим того времени (XVI век) как «абсолютизм, смягченный юродством»68.
Одной из причин, по которой юродство стало русским национальным явлением, послужила, склонность русского народа к таинственному и чудесному
69, а то, что поведение
юрода
представляет собой загадку, требует дешифровки, — факт
бесспорный. Парадоксальность и необычность выражена во
всем его облике и поведении: речи, жестикуляции, действиях. отношениях с толпой.
---------------------------------
66 Иоанн (Кологривов). иеромонах.
Очерки по истории русской святости. - Брюссель, 1961. - С. 239.
67 Там же. - С. 249.
68 Цит. по: Иванов С.А
Византийское юродство. — М„ 1994. — С. 149.
69 Ковалевский И. Указ. соч. — С.
140.
53
А.М. Панченко следующим образом раскрывает сущность
данного феномена православия: «Пассивная часть его,
обращенная на себя, — это аскетическое самоуничижение,
мнимое безумие, оскорбление и умерщвление плоти,
подкрепленное буквальным толкованием некоторых мест Нового Завета:
«Аще кто хощет ко мне ита, да отвержется себе» (Мтф. XIV,
24,25). Активная сторона юродства заключается в
обязанности «ругаться миру», т.е. жить в миру, среди людей,
обличая
пороки и грехи сильных и слабых и не обращая внимания на
общественные приличия»70.
Выход юродивого за рамки мира и антимира, мира «вообще», подразумевает утверждение им нового, сакрального
миропространства, в которое он себя и помещает, и которое
он
строит по праву наличия своей индивидуальной связи с высшим миром. Религиозная экзальтированность изымает его из
обстановки обыденного социального окружения и ставит в
оппозицию повседневному миру условностей. В этом «посюстороннем» мире места для юрода нет. Всем своим поведением подвижник демонстрирует принадлежность иной сфере
бытия, он — «не от мира сего». Он маргинален миру, что
подтверждается и выбором места обычного пребывания —
церковная паперть, «нулевая» полоса, граница между мирским и церковным. В отношении существующего мира культуры юродское поведение выглядит «перевернутым» и кощунственным, но, по сути. оно таковым не является.
Напротив, с
точки зрения юрода, сам мир представляется отошедшим от
изначальных православных установок и ценностей, и в этом
смысле — «опрокинутым», а-нормальным. Разоблачение неправды, самодовольства мира есть основная цель подвижника (впрочем, соотношение приоритетов «активной» и «пассивной» сторон служения имело свою эволюцию, «активная»
сторона выдвинулась на первый план лишь по мере укрепления института юродства). Не просто несогласие с миром (в
этом случае оказалась бы достаточной проповедническая
деятельность, которая, впрочем, не получила распространения
на Руси из-за опасений ересей), а подчеркнуто
«перевернутое» в отношении к нему поведение, с тем. чтобы дать понять — не юрод нарушает норму, а сам мир ненормален до
противоположности божественной истине.
--------------------
70 Лихачев Д.С., Панченко А.М., Понырко Н.В. Указ. соч.
— С. 79.
54
Именно область крайностей, экстремализм является точкой приложения активности подвижника; компромиссы, этическое примирение ему незнакомы. Его поведение держится
на крайностях и парадоксе, разоблачении всего,
традиционно считающегося неприкосновенным и даже священным, —
это не только разрушение знаковой системы, но обращение
ее в собственный антипод (Василий Блаженный швыряет камни в дома добродетельных людей и целует стены («углы»)
домов, где творятся «кощуны», разбивает чудотворный
образ
Божией Матери, на доске которого, под святым изображением скрывалось изображение черта
71). Если для антимира смеховой культуры было характерно сознание своей неподлинности, условности в отношении к миру нормативному, что и
представляло возможность для самоосмеивания, то юродивый
действует «всерьез», вменяя вину самому «нормальному»
миру.
выступающему для него хаосом перевернутых связей и соотношений как реальность, а не искусственное игровое
воспроизведение. Фигура юрода не комична, а трагична, ибо под
угрозу попадает реальный смысл но не конституированный в
качестве условности, объекта смеховой игры. Поэтому и
«театр» юродивого разыгрывается в самой жизни, функция исполнителя роли и сама роль сливаются.
Соответственно меняется в юродстве семантика смеха.
Менее всего в данном случае подвижник уподобляется безобидному ярмарочному «дураку» — его смех обращен вовне —
на праздную толпу, и без нее он едва ли был бы возможен,
—
наедине с собой юродивый не юродствует. Его смех — приговор миру. который «не холоден и не горяч» в своей
нейтральности и самоуспокоенности, миру. который утратил пафос
религиозности и потому стал «кромешным», неистинным; это
смех злой, издевательский, обнажающий и разоблачающий,
как и сами поступки юрода, наказывающие мир грехом. По
мнению С.А. Иванова, суть юродства состоит в грехе, а
специфика юродивого в том, что он делает зло 72. Впрочем, таковым оно выглядит только в глазах толпы, для подвижника
же
земные понятия добра и зла относительны и условны. Его
задача — как раз подчеркнуть их условность, для чего и
производится разрушение системы сложившихся культурных и
религиозных ценностей. В этой разрушительной работе юрод
не останавливается ни перед чем. например, Прокопий Вятский совершает убиение невинного младенца
73.
-----------------------
71 Федотов Г.П. Святые Древней Руси. - М., 1990. — С.
206.
72 Иванов С.А. Указ. соч. - С. 183.
73 Там же. - С. 187.
55
Протопоп Аввакум в своем юродстве не гнушается бросить тень даже на
священную персону Христа, так описывая его поведение в
аду: «Пьян быв. ревет да ломает, шумит у него в голове —
той. Уподчивали любимые детушки, возлюбленный
Израиль»74.
В данном случае, указывает Ковалевский, мы имеем дело с
отрицательным способом представления нравственного идеала
75. Юродивый, выступая против религиозного лицемерия и
резонерства, разрушая «ложного кумира» системы этических
принципов, отрицая и уничтожая, на собственном примере
показывает, какое поведение есть несоответствующее требованиям православного «императива», подвигая тем самым к
поиску высшей истины, абсолюта. Юродивый постоянно напоминает о мире другом, истинном, в пику существующему —
неистинному; он сам — активный участник разрушения последнего, причиняющий всяческое зло, и предвозвестник,
про-
образ скорого Страшного Суда над ним. В этом смысле его
фигура эсхатологична, он воплощает собой приход нового
времени, судит мир. Он лучше других чувствует несовершенство устройства земной жизни, жажда Абсолюта заставляет
его обращать укоризну «не только и даже не столько к
миру,
сколько к его Создателю, который почему-то терпит
несовершенство собственной твари»76. Следствие этого — погружение себя в пучину злаггреховности, «недолжного», санкцию
на что юрод получает с принятием личины безумства.
Безумство — отмеченность «странностью», которая способствует достижению «размирщения», дистанцированности
от мира. Безумство необходимо также в качестве антитезы
человеческому рассудку, законы которого подлежат разоблачению. «Земной» разум — это мнимая мудрость, создающая
«ложных кумиров» - правила и нормы поведения, принципы культуры, которые выступают консервативным «началом»,
препятствующим продвижению к абсолюту. Поэтому юрод
смеется над разумом, усматривая в нем средство
нахождения
компромиссов, уловок для смягчений требований веры. Рассудочные установления, с его точки зрения, есть форма,
законодательно закрепляющая несовершенство религиозного и
нравственного мироустройства и претендующая на замеще-
---------------------------------
74 Робинсон А.Н. Жизнеописание Аввакума и Епифания.
М..
1963. - С. 50-51.
75 Ковалевский И. Указ. соч. - С. 61.
76 Иванов С.А. Указ. соч. - С. 189.
56
ние норм жизни, продиктованных высшим, божественным
законом. Не случайно, в данной связи, всплеск юродской
активности приходится на XVI век, — время, когда Москва
слишком бюрократизировалась, а Церковь стала слишком раболепной
77. Как правило, в моменты исторических и военных
коллизий. угрозы православной церкви и государству, юродивые
с
улиц исчезали. Аналогичное свидетельство приводит
Иванов:
«В периоды гонений, когда жизнь проходила в постоянном
ожидании мученичества, не было особой нужды доказывать
взрывной, парадоксальный характер христианства...».
Необходимость в юродстве появляется с потребностью
«встряхнуть»
общество, когда «трансцендентный смысл христианства начинает пересыхать, из него исчезает суть — концентрация духовных сил в ожидании конца света, который постепенно перестает восприниматься как грозная реальность»78.
В лице разумной мудрости юродивый борется против любой «формы», достигая при этом почти тотального
релятивизма. непредсказуемости. Следует подчеркнуть, что таковым
его
поведение является только в глазах мира «нормального»,
при
всей близости его сумасшедшему, юрод имеет свой внутренний руководящий принцип — делать все наоборот, «наизнанку». Сумасшедший разрушает спонтанно, юрод — целенаправленно. Наряду с этим, в «хаосе» его поведения
просматривается еще один важный момент внесения порядка — пророчества, дар которых является обязательным атрибутом личности юродивого, но которые при этом, как правило, заключаются в оболочку загадочности, внешней причудливости.
Маска безумия необходима подвижнику и как способ неординарного включения в социальную среду (можно указать
«пассивную» его сторону — смирение собственного тщеславия), позволяющий балансировать между порядком и хаосом,
действовать парадоксально. Как ревнитель чистоты
православной веры, он — воплощение святости, как источник зла и
ввода в соблазн — греховен более любого другого. Главное
же — безумство дает право на безнаказанное разрушение.
Безумство позволяет делать то, что не осмеливаются
делать
другие. Юродивый не просто устраивает зрелище, «театр»,
не просто «играет», а играет с запретным, со страхом,
этим
он и интересен толпе. Как пишет Ж. Батай, «ужас в присут-
---------------------------
77 Цит. по: Там же. - С. 147.
78 Там же. - С. 187.
57
ствии сакрального, именно страх придавал смысл разгулу
на
религиозных празднествах»79. Присутствие страха, эксплицируемого юродским поведением, вытесняет комизм и придает
его образу чудовищность. Он потрясает, шокирует, пугает,
«стремится «возбудить» равнодушных зрелищем странным и
чудным»80. Разумеется, в рамках этого зрелища может находиться место и смеху, юрод провоцирует к нему, поскольку
смех — греховен. Но его цель — заставить рыдать над смешным, вскрыть трагический смысл, который прикрыт смехом
и понятен только избранным. Это не баланс между трагизмом и комикой, — трагическая сторона, заключающая в себе
смысл, является безусловно доминирующей, ради нее и затевается «спектакль». Смех в данном случае требуется для
построения антитетического полюса, означивающего все действия как игру. Помимо функций маскировки смысла, создания элементарной зрелищности, игра подчеркивает дистанцированность подвижника от серьезности мира и производимого им действа, он демонстрирует свое участие в миру
как
раскрывающееся через принцип «как если бы не...».
Дистанцированию от мира, как и подкреплению статуса
безумца, служит телесное безобразие юродского облика. Но
главное — безобразие также выступает средством разрушения. В своем ригоризме подвижник возвращается к истокам
раннего ортодоксального христианства, когда плотская красота считалась явлением дьявольским. В современном для
юрода окружении она выступает выражением гармонии мирового устройства, стабилизатором эстетического порядка,
ярым антагонистом чего он является. Красота
умиротворяет,
располагает к забвению в миру, юрод же будоражит,
выводит
из равновесия, устраивает дискомфорт.
Человек средневековья — всецело публичен, и культура
того времени черпает свои образы из коллективной, открытой народной жизни. Это хорошо чувствует юродивый, превращающий в «театральную сцену» для своего действа любое
массовое скопление народа, будь то ярмарочная площадь.
монастырское подворье или церковная паперть. Толпа, зрители необходимы юроду как объект провокаций — оскорбляя.
швыряя камни в публику, он заставляет отвечать ее
---------------------------
79 Батай Ж. Сад и обычный человек // Маркиз де Сад и XX
век.
Ad Marginem. - М„ 1992. - С. 95.
80 Лихачев Д.С., Панченко А.М.. Понырко Н.В. Указ. соч.
— С. 85.
58
тем
же. Побои, плевки, оскорбления — прообраз страданий и
унижений, перенесенных Спасителем во время несения Крста, путь которого повторяет подвижник. Его подвиг
индивидуалистичен, но одновременно он служит и обществу. Крайности его поведения обусловливают альтернативность
восприятия: устраиваемое им зрелище — соблазн, но для праведников — спасение
81.
Подобная двуплановость не предполагает иронии. Если
эмоции страха у толпы скрыты, подавлены, то юродивый,
переступая границы дозволенного, занимается экспликацией
страха. То, что в скоморошеском поведении могло бы выглядеть комичным, то же в действиях юрода поражает и шокирует. О Симеоне Юродивом говорится: «овогда храмля, овогда скача хождаше; овогда же по земли ползая и текущим по
пути запиная нози, и лежа на земли, бияше землю ногами,
на
новый же месяц притворяше себе беснование, и падая аки
бесен и на многая очесам человеческим неугодная и
нелепая
деяше, всем себе безумна быти являя, да никто же мнить
его
быта свята»82. Цель таких действий — привлечение внимания, эпатаж, принуждение смотреть. Юрод активно навязывает себя миру. делает себя его центром. Скоморох организует смеховое действо, замыкая его на себе: юродивый же
организует собственное микропространство за счет вовлечения в него окружающих, но не он сам, а толпа служит
объектом его нападок и насмешек. Он провоцирует к соблазну и греху, в то время как, в соответствии с личиной
святости, должен показывать пример добродетели. Оскорбляя и оплевывая собравшихся, юрод поучает; с другой стороны, толпа ясно понимает, чего добивается от нее подвижник и отвечает тем же, т.е. со-ответствует ему,
сознавая, что
перед ней персона, скрывающая святость, и ответными действиями способствует утверждению его (юрода) общественного статуса в качестве такового.
Немалая роль в этом отводится страху, исходящему от самой личности юродивого. Его поведение загадочно и таинственно, он не раскрыт для публики, что настораживает и
пугает. Его загадочность вносит и элемент игры и элемент
страха. Загадка есть игровой способ внесения смысла в
хаос
под видом хаоса — для праведников или хаоса в смысл —
для
---------------------------
81 Лихачев Д.С.. Панченко А.М., Понырко Н.В. Указ. соч.
— С. 91.
82 Цит. по: Ковалевский И. Указ. соч. - С. 73.
59
грешников. То, что юродивый вызывает священный трепет,
может быть видно из материалов «Житий» или свидетельств
очевидцев: английский посланник Дж. Горсей описывает случай, когда юродивый Никола Псковский встретил Ивана
Грозного смелыми проклятиями, заклинаниями, руганью и угрозами, причем царь содрогнулся от этих слов и просил его
молиться об избавлении и прощении 83. Поведение многих из
них отмечалось вседозволенностью; Прокопий Вятский срывал шапку с воеводы и тащил его в тюрьму, Василий
Блаженный уничтожает товары на рынке, квас и хлеб, Симон Юрьевецкий душит священника, Василий Босой убивает попа
84.
Герберштейн писал: «Их почитали пророками — явно обличаемые ими говорили: «Это по грехам нашим»85. Объект его
насмешек и издевательств — весь «дольний» мир и любой
факт, явление, феномен, взятый в отдельности, становится
предметом его смеховых посягательств именно в силу своей
принадлежности этому миру, отступившему от истины, «антимиру». По этой причине юрод «воюет» и со скоморохами,
и с нищими — все они в равной степени есть для него элементы сложившейся, упорядоченной структуры — этого мира.
Парадоксально, но он воюет и с другими юродивыми, — очевидно сознавая, что феномен редупликации, копирования в
данном случае порождает .смеховой подтекст иного,
негативного свойства — сугубо пародийный, чреватый опасностью
превращения самого смеющегося в осмеиваемого, в то время
как его смех — это смех обвинителя, и свое место
всеобщего
судьи подвижник не намерен уступать никому. Борясь с
«конкурентом» по юродству, он защищает уникальность и неповторимость высшего смысла, единственность мета-позиции,
отражением которой он себя полагает, между тем как
дубли-рование мета-позиций грозит превращением действий юрода
из мета-текста, на фоне которого события «мира сего»
выглядят смешными и ничтожными, в ординарный текст, что привело бы к утрате ореола сакральности и «надмирности»
положения. Поэтому юродивый — индивидуалист в своем подвижничестве. и данный вид духовного подвига избирается
им
только по личному, адресованному персонально ему. указанию «свыше» (сон, видение и т.п.).
---------------------------
83 Иванов С.А. Указ. соч. - С. 147.
84 Там же. - С. 188-189.
85 Цит. по: Федотов Г.П. Указ. соч. — С. 208.
60
Связь юрода с высшим миром, с
мета-позицией, обуславливает специфику его осмеяния мира. Если пародия помещает «кривое зеркало» перед нормальным объектом, создавая
искусственную условность данного акта ради достижения
эффекта смеха, то юродивый, наоборот, помещает «зеркало
истины» перед объектом, миром, мнящим себя правильным,
благопристойным, но на самом деле деформированным. Отсюда — и трагика юродского «театра». Его действия могут
вовсе и не подразумевать смеховой реакции, и многие из
них
далеки от комики. Смех требуется, помимо чисто прагматических целей привлечения общественного внимания, как
средство достижения парадоксальности. В тех же случаях,
когда
она может быть воссоздана иным. путем, юродивый к смеху
не прибегает. Он не приемлет личины шута и скомороха и
откровенно себя им противопоставляет (хотя внешне он способен разыграть любую роль, лишь бы она была бы экстравагантна, — но это лишь признак релятивности,
подчеркнутого
пренебрежения к нормам ролевой фиксации, принятым в
мире).
Таким образом, юродивый не просто смешивает различные семантические планы — мира и антимира, что ведет к
хаосу и обессмысливанию привычных значений, но иерархически сталкивает «горнее» и «дольнее», результатом чего
становится не смех, а открытие нового смысла, перед лицом
которой традиционно сложившаяся «обывательская» правда
должна быть посрамлена и отброшена.
Юрод осуществляет крайности провокации, кощунство и
при этом остается безнаказанным. Разумеется, дело здесь
не только в религиозном страхе. В первую очередь, своим поведением юродивый выполняет «общественный заказ» на реализацию свободы: подъем его активности приходится на времена застоя в церковной и духовной жизни с целью его предотвращения, в той же степени его деяния служат реакцией
на чрезмерную регламентацию религиозной культуры. Внося
необходимый «заорганизованной» культуре хаос, он напоминает, что свобода — возможна. Юрод и внутрицерковен, и
надцерковен, что дает ему право осуждения церкви и даже
разрыва с ней. Перенос приоритетов с задачи личного
спасения на общественное служение, связанное с настойчивым
выходом в массы, совпадает с постепенным подчинением церкви монаршей власти, так что для индивидуальной свободы,
предоставляемой христианской верой, оставалось все
меньше места. В такой ситуации и активизируется юродивый,
осуществляя «прорыв» в свободу.
61
В отношении публики фигура юродивого — не
только источник, но и сублиматор страха. Подвижник — как бы воплощение «коллективного тела» толпы; через симулированные
им судороги, конвульсии она находит разрядку и собственным подавленным эмоциям. Подобно шаману, юрод «опредмечивает» собственным телом внутренние сокрытые аффекты, иллюстрирует собой стихийность, проявление дионисийских страстей. Указанное свойство легализует его
положение
в обществе; при всей его оппозиционности толпе он
оказывается необходимым ей и включенным в ее организм. Он принимает на себя ответственность за нее, высвобождая
эмоциональные побуждения, на открытую демонстрацию которых
толпа не имеет права. Юрод не занимается непосредственным продолжением дела церкви в форме проповеди, вербально выраженного разоблачения и обличения, его задача —
обеспечить эмоционально-психологический «взрыв» духовной
стабильности, нарушить покой. Он не следит за «качественным», внешним оформлением содержания своих действий,
его цель — их необходимое экспрессивное наполнение, в
чем
он доходит до крайней экзальтации. Именно крайность нужна ему как средство взламывания формы, являющейся признаком и результатом всяческого закрепления, т.е.
основанием духовной косности, в силу чего она — первый объект
разрушения для юрода. Даже когда действия его не носят
чисто
миметического, симулятивного характера, но содержат в
себе
тайный смысл, он специально шифруется, маскируясь во внешнюю причудливость и необычность. При необходимости
смыслового наполнения подвижник стремится избежать оформленности. Смысл может присутствовать, но—в превращенной, по отношению к норме восприятия, форме. Тем самым,
благодаря кодированию смысла, обеспечивается его попадание к нужному адресату (праведнику). Загадочность и таинственность попутно решают задачу построения оппозиции
принятой норме.
Аналогичным целям — противодействию норме (и форме)
служат язык и тело юродивого. В определенном смысле для
него эти понятия оказываются тождественны; тело является
орудием передачи смысла. означивания,
а язык — звуковой
иллюстрацией телесных побуждений.
Речь юрода — бессмысленные бормотания, локомоторные движения, выкрики, воп-
62
ли. глоссолалии, парадоксальные фразы.86 Как язык священный, маркированный принадлежностью Святому Духу. он
должен быть непонятен. Его сакральность означает, что в
миру
юроду следует молчать, поскольку употребление его в неподобающем месте — кощунство. Однако, выполняя общественное служение, подвижник чувствует необходимость вступать
в общение с миром. Наложение этих противоречивых тенденций вынуждает к обращению к компромиссному языку,
который должен выполнять коммуникативные функции, при
этом обычным, «земным» языком не являясь. Отсюда — его
насыщенность иносказаниями, странность и алогизм, рифмованность и жестикуляция, отмечающие его в качестве языка «особого». Как указывает Панченко, «в юродстве важно
не
только и не столько сообщение (оно может быть банальным),
а перевод его в особую систему значений. Таким способом
юродивый добивается «обновления» вечных истин»87. Включенное в новый, необычный семантический контекст, слово
приобретает рельефность, контрастность, привлекает к
себе
внимание. Ту же роль создания лексической неординарности
выполняет рифма. Чаще всего юродские изречения кратки и
рифмованны, строятся на антитезе, совмещении слов с
противоположным значением («Не князь, а грязь», «Какая власть
—
такая мразь»), приводящему к парадоксу. Парадоксальность
создает максимум смыслосодержания, концентрируя его насыщенность до эффекта молнии во мраке обыденных значений. Будучи парадоксальным, смысл оказывается не упорядочивающим, а разрушающим порядок. То же справедливо в
отношении загадочности, где «взрывной» характер смыслопорождения обеспечивается за счет предварительного накапливания интеллектуального напряжения, направленного на
ее
разгадывание. Пародийная (скоморошеская) и ярмарочная
комика разрушает норму, противопоставляя ей хаос, юродивый же разрушает смысл обессмысливая его демонстрацией
знания смысла высшего. Парадоксализм — подтверждение
того. что говорящий изрекает истину, знает ее. Парадокс
не
строится на логике — в этом случае юродская правда высказывалась бы языком народным, повседневным, чем компрометировала бы себя как имеющая «земное» происхождение.
Алогизм, отсутствие опосредующих логических звеньев,
доказывает же ее нисхождение свыще, мгновенное приобретение как откровение.
-------------------------
86 Клибанов А.И. Указ. соч. - С.
85.
87 Лихачев Д.С.. Панченко А.М.,
Понырко Н.В. Указ. соч. — С. 102.
63
С другой
стороны, поскольку речь юродивого обращена к
публике, она должна быть внятна адресату. В этом случае
подвижник избирает средство, занимающее промежуточное
положение между словом и молчанием (т.е. языком и его отсутствием) — жестикуляцию, которая и является преимущественной формой коммуникации. Помимо универсального
коммуникатива. жест реализует также и игровую функцию.
Юрод пародирует толпу, нагружая при этом жест иной семантикой. Однако, основная ценность жеста для юрода — в
его возможности служить «выразителем невыразимого» —
он призван разрушить речь как неспособную передать истину. Жест останавливает речь, создает иллюзию словесной
пустоты, в которой заключен недифференцированный хаос
88.
Гримасы, судороги, беспорядочные движения — лучший показатель обладания невыразимым, «иным» в отношении существующего, смыслом, ретранслирующимся посредством
жеста в живые образы.
Жест непосредственно связан с телом, являющимся для
юрода также инструментом активного общения. Поэтому
юродивый обнажается, по материалам «Житий», юродивые ходили почти нагими и только церковное благочестие
заставляет представлять их в иконописном изображении прикрытыми одеждой. Нагота — символ принадлежности к иному
миру, свидетельство попрания норм и правил поведения,
нарушения принятой знаковой системы. Одновременно вид обнаженного тела — намек на «голую» правду, поборником которой выступает подвижник. Юродский смех — «раздевающий»,
разоблачающий истину, это не просто смеховое разрушение,
но и срывание привычных оболочек, за которыми скрывается
новое, неожиданное содержание. Скоморох выворачивает
одежду, но остается одетым, как зависимый от нормы мира,
юрод оголяется — и противопоставляет себя миру в целом.
------------------------------
88 Ямпольский М. Жест палача,
оратора, актера... — С. 30.
64
Юродская нагота — раздвинутый занавес, открывающий
тело как «театральную сцену». Обычно тело юрода — покрытое слоем грязи, струпьями, язвами, вызывающая отвращение
89. Нагое тело в средневековье — «бесовство», соблазн
игрех, но юрод демонстрирует
плоть уязвленную, пораженное
тело, становящееся полем прочтения нанесенных на него
знаков. Для непосвященных оно — соблазн, для праведника —
символ возвышенного над плотью духа. Как в активной форме (орудие жестикуляции), так и в пассивной (носитель
знаков), юродское тело превращается в часть театрального
действа. Обнажение, таким образом, является семантическим
элементом языка подвижника, побуждающим к поиску тайного смысла.
Идеальный язык юродивого — молчание. Оно оберегает
подвижника от слияния с миром, выступая в то же время
парадоксальным коммуникативным средством. Юродское
молчание не равнозначно молчадию затворника или столпника, это не «автокоммуникация», не обращение к себе или к
Богу (как считал Панченко 90). Любой жест. слово или
молчание на публике приобретают особую значимость, семантически нагружаются. Пребывание в миру в качестве закрытой
коммуникативной системы невозможно. Молчание среди толпы осуществляется юродом в форме ответа на негласный вопрос, реакции на общественное ожидание. Юрод молчит или
показывает жестом — это значит, что выражение смысла на
языке спрашивающего невозможно. Его молчание не есть
оценка вопроса или самого вопрошающего на предмет отсутствия смысла, это оценка самого языка и мира его
использующего. Это приговор миру. который не глуп и не умен в
своем вопрошании (и то и другое предполагало бы возможность
ответа), но абсурден с точки зрения юрода, лишен порядка
и
смысла.
Одновременно его молчание — свидетельство принадлежности Богу. У Достоевского Раскольников словоохотлив, верующая Соня — молчалива. Чтобы ни говорилось, высшая
истина, последнее слово — Божье, поэтому всякая речь в
конечном итоге — пустословие. Через молчание юродивый вводит в ситуацию инстанцию божественного смысла, которому
подлежит вытеснить все другие. Молчанием подвижник ис-
-----------------------------------
89 Разумеется, полной наготы
юродивый позволить себе не мог. но
его костюм не являлся в собственном смысле одеждой.
Лоскутная «многошвейная» рубаха, медные кольца на «удах»,
тяжкие
вериги, колпак «великий и тяжкий» — все это атрибуты,
призванные подчерюгуть его выделенность из толпы и
обеспечить
необходимую театральность. См.: Лихачев Д.С, Панченко
А.М„
Понырко Н.В. Указ. соч. - С. 93.
90 Лихачев Д.С.. Панченко А.М., Понырко Н.В. Указ. соч.
— С. 97.
65
кусственно создает паузу — пространство между вопросом и
ответом — запрашиванием смысла (порядка) и его обретением. интенсифицируя напряженность ожидания и делая его
нормой. Семиологический дискомфорт, ощущение нехватки,
«лишенности» — все это является целью юродивого, стремящегося переориентировать помыслы окружающей публики к
максимам христианской веры. Пауза молчания поглощает в
себя смыслы этого мира (это — «ловушка» смысла), ставя
на
их место безмолвие, уравнивающее их между собой. Любой
смысл «зависает» в процессе молчания, изымается из обращения, вырывается из поля коммуникации и помещается,
таким образом, в несвойственное ему функциональное пространство в качестве отдельного, выделенного из
контекста,
объекта рассмотрения, становясь в результате нелепым,
смешным. Поэтому юродское молчание может приобретать и ироническую окраску. Молча юрод смеется над вопросами и
ожиданиями мира, который для него — ненормален.
Молчание юродивого — полисемантично. оно может служить и целям разрушения (как пишет М. Ямпольский, молчание и вопль — тождественны, вопль — интенсивный элемент
молчания 91) и целям укора, если обстоятельства позволяют
«вычитать» смысл этого акта. Наиболее употребительно в
данном качестве молчание перед лицом тирана — царя и прочих
«сильных мира сего». Обличение — один из входящих в обязанности подвижника типов общественного служения. Царь
необходим юроду как фигура, олицетворяющая собой все
земное устройство, он наиболее ответственен перед Богом.
Вступая в общение с царем, юрод получает в оппоненты не
просто конкретную личность, а целый мир, процесс обличения при этом глобализуется, что и требуется подвижнику,
воюющему со всем миром. Безбоязненная укоризна, обращенная к обладателю высшей власти, является также и способом подтверждения исключительности, особенности социального положения юрода. Со своей же стороны, царь нуждается в юроде как своеобразном «пределе» ограничивающем
безмерность монаршей власти, — ставя границы, юрод «определяет», делает ее для монарха более отчетливой.
Вероятно, это единственно «равный» царю по степени обладания
свободой, и даже превосходящий его в этом, поскольку
юрод
свободен от привязанности к ценностям мира, он их разру-
------------------
91 Ямпольский М. Указ. соч. - С. 36.
66
шает. и данное превосходство царь чувствует, смиренно
идя
к нему за советом. В некотором смысле фигуры царя и
юрода
тождественны, амбивалентны (что подтверждается фактами
откровенно юродского поведения Парфения Уродивого, т.е.
—
Ивана Грозного92).
Разумеется, молчание юрода перед царем имеет собственную специфику, оно подобно молчанию Христа перед Понтием Пилатом. Само вопрошание, исходящее от высшей власти,
естественно, наделено большей агрессией. Со своей
стороны,
молчанием юрод вменяет вину царю, он — первый, кто не
заслуживает ответа. Собственно, трагизм привносится в ситуацию через осознание юродом невозможности адекватного
понимания со стороны равного себе. а в особенности — от
исходящей от власти угрозы смыслу, носителем которого выступает подвижник. Повышенная агрессивность власти
означает не просто невозможность, но и нежелание понимания, поскольку смысл духовной власти юродивого конкурирует со смыслом светской власти цесаря и грозит
узурпацией
последней. Отказываясь понимать, монарх естественно защищает единственность смысла, обладателем и источником которого должен являться только он. Юродское молчание в
этом
случае — констатация барьера, пропасти между двумя типами смысла — божественного и земного, их принципиального
несхождения. Молчанием юрод наказывает за отказ понять,
одновременно его молчание есть свидетельство присутствия
иного смысла, от лица которого «молчит» юродивый, тем самым означивая себя в качестве «другого» — представителя
мира истины. Молчание здесь — тот же парадокс выражения
знания, но — переданный в «пассивной» форме.
Юродство — наиболее выразительный в русском средневековье способ проявления трагического гротеска.
Конституционально он выстроен на противопоставлении различных
типов смысла — божественного, сакрального, сторонником
которого выступает подвижник, и земного, обыденного. Гро-
--------------------------------
92 В строгом смысле поведение Ивана Грозного юродством
назвать
нельзя. Если юрод разыгрывает безумство, следуя целям
сакральным. то монарх «играет» в юродство, преследуя цели
прагматические. Ему требуется лишь маска, «форма» безумца,
дающая возможность контраста, резких психических перепадов,
что,
в соединении со всемогуществом, должно служить
источником
устрашения.
67
тескная конструкция отражает противостояние истины Бога
и неистины мира, которая должна быть уничтожена, разоблачена. В юродстве обнаруживается полный набор гротескных
признаков — смешение различных семантических планов,
смысловой коллапс, указание — через игру (в безумие) —
на
иной, замаскированный смысл, и все это оформляется внешним безобразием, сочетанием смешного и страшного, странного. Главное назначение юродского действа — изъятие
смысла. которым связало себя общество в качестве нормы, но
который не соответствует требованиям истинного православия.
Отбирая смысл, подвижник вносит страх, растерянность, но
он не торопится с предоставлением замены, он молчит или
говорит загадками, иносказаниями, — искусственно пролонгируя паузу лишенности смысла, затягивая мучительный момент ощущения, что земля «уходит из под ног», нагнетает
эмоции неуравновешенности, «покинутости», производит смятение в душе. Острота эмоций, экспрессивность нарочито
интенсифицируется с расчетом на то, чтобы сделать
реакцию
публики немедленной и неизбежной. Естественно, зритель
долго не выдерживает — глупец разражается смехом и получает в ответ посмеяние юрода, умный задумывается, но и в
первом и втором случае юрод наказывает — дурака смехом,
праведника — душевным дискомфортом — за самоуспокоенность, уклонение от максимализма духовных требований. Он
наказывает и молчанием, по словам Ж. Батая, «молчание —
это насилие, жестокость, насилие решительно безмолвно...»93.
Он — земной судья и обличитель, поэтому поступки его жестоки, а облик — безобразен. Безобразие шокирует — психологически «очищает» речь от словесной мишуры, разрушает
слово. Изображая монстра, юрод тем самым дает аллюзию на
некое скрытое ужасное. Симулированные судороги и конвульсии — показатель внутренних гипертрофированных страстей. жестикуляция — спуск в основания довербальной, «природной» речи, — все это должно подтверждать, что перед
зрителями — «чудовище», не просто судья, а судья
страшный
и неумолимый. Юрод не упрашивает и не призывает, а пугает и угрожает, поскольку понимает, что мир — обречен. Но
он не безжалостен, он сопереживает миру, молится о его
спасении, проникаясь общей трагедией.
----------------------
93 Батай Ж. Сад и обычный человек // Маркиз де Сад и XX
век.
Ad Marginem. - М.. 1992. - С. 108.
68
Композиционно трагизм связан с обратным, в
отношении
«устройству» комического гротеска, расположением смысла:
в комике конструируется антимир, условность которого очевидна, он и подлежит осмеянию, в то время как реальный
мир остается в безопасности. Трагика же порождается смещением условности на мир существующий, который признается юродом нереальным, хаос в данном случае не
условность,
а сама действительность. Этим и объясняется поведение
юрода
в миру как в антимире. Поскольку мир «нормы» и мир «кромешный», с точки зрения юрода, смешиваются, становясь
единым антимиром, он выделяет себя в мир особый, сакральный, которому на земле не находится места, это как бы
третий мир, перевернутый и в отношении к миру и к антимиру.
И смех. и серьезность, принятые в этом мире, одинаково
являются врагами юрода, как определенные сложившимися культурными нормами — этого мира. Подвижник разрушает смех
серьезностью и серьезность смехом; парадоксы его поведения — орудие расстраивания обыденного сознания. Расстроить, разрушить и помочь в этом грядущему Суду Божьему —
основная задача юрода, делающая его эсхатологической фигурой. Отдает смысл он с неохотой — существующий мир его
не достоин, потому-то и говорит он загадками — поймешь,
если заслуживаешь, а лучше если не поймешь, дело юрода —
наказание, а не проповедь. Не случайно и молится
юродивый
тайно, ночью, — молитва на публике не изменит мира, он в
нем глубоко разочарован и уповает только на милосердие
Божие. Таким образом, если используемый юродом парадоксализм и выполняет роль эстетической доминанты, то роль
это внешняя, связанная с театрализацией действа.
Основное
же назначение парадокса, как и в целом юродского поведения, — дестабилизация, нарушение нормы, приводящее к
разрушению устойчивости смысла, что и определяет принадлежность данного феномена к сфере антиповедения.
69
|
|
