Joli
С.Л. Козлов
КАТЕГОРИЯ JOLI
ВО ФРАНЦУЗСКОЙ КУЛЬТУРЕ XVII—XVIII веков
В книге:
Литература в контексте культуры. МГУ, 1986, с.128-144
Один из путей исследования французской культуры XVII—XVIII
вв. состоит сегодня в более внимательной регистрации и аналитическом соотнесении
всех накопленных данной культурой схем восприятия и осмысления собственного
опыта.
Наша цель —
предварительная характеристика одной из интерпретационных категорий,
сформированных французской культурой указанного периода 1.
Хотя отдельные явления, обобщаемые этой категорией, неоднократно подвергались
рассмотрению в различных контекстах, само понятие, кажется, до последнего
времени находилось на периферии исследовательского внимания.
Интересующее нас понятие выражалось французским прилагательным joli и его
субстантивированной формой le joli. Значение прилагательного joli традиционно
передается на русском языке словами «красивый, пригожий, хорошенький, милый»2.
Выбор конкретного эквивалента всегда зависел от контекста. Нам, однако,
необходимо договориться о единообразном переводе, так как в рассматриваемом ниже
аспекте слово joli сохраняет неизменную, устойчивую семантику и приобретает до
известной степени характер термина. В качестве условного эквивалента было
избрано русское слово «хорошенький», как наилучшим образом подходящее в ряде
принципиально важных контекстов и позволяющее избежать синонимических
интерференции. Непривычность некоторых русских словосочетаний, возникающих при
таком переводе, не должна нас смущать: она помогает «остранить» специфику
смыслообразования в чужой культуре.
Говоря о той или
иной интерпретационной категории, необходимо прежде всего вычленить зону ее
бытования в культуре. Для категории joli такой зоной был первоначально язык
светского общения. Слово joli зафикси-
128
ровано во французском лексическом фонде начиная с XIII века 3,
но интересующий нас поворот судьбы слова связан с интенсивно протекающим в XVII
веке процессом становления французского аристократического «света» как особого
культурного коллектива. Важнейшей частью этого становления было оформление
особого светского «языка», в котором различные элементы бытовой лексики
насыщались особым устойчивым значением. Не пытаясь здесь прямо проследить ход
подобной квазитерминологизации для слова joli, мы ограничимся обращением к
результатам этого процесса. Первым таким результатом, указывающим на
состоявшееся закрепление слова в новом статусе, можно считать включение понятия
joli в круг рабочих категорий моралистической мысли. Классическая иллюстрация
этого момента судьбы понятия joli находится в писаниях шевалье де Мере — одного
из ведущих французских теоретиков «светскости» в XVII веке.
Произведения
Антуана Гомбо, шевалье де Мере (1607—1684) были преданы печати в 60—80-х годах
XVII века (первая публикация — «Разговоры ...», 1668), но создавались ранее —
начиная с 40-х годов — и обобщали, таким образом, опыт светской жизни второй
трети века. Книга «Разговоры ...» содержит, между прочим, следующее рассуждение:
«Если человек хочет хорошо говорить или же хорошо писать, он должен быть очень
осмотрителен, а это мало кому удавалось. По моему разумению, самое сложное —
уметь разбираться в том, что должно нравиться людям, но к тому же надо иметь
талант претворить свое знание в дело. Я говорю «должно нравиться», потому что
рассчитать наверняка в подобном деле довольно трудно. Ибо в области приятного у
каждого свой вкус, и, если вы заметили, наше удовольствие
проистекает обычно не столько из совершенства, сколько из определенного
настроения [tempérament], которое
соображается с нашими естественными наклонностями. Эта сообразность и чарует
нас, хотя мы не замечаем, откуда она происходит. Но мне кажется, что подлинные
прелести, какие особенно трогают и всегда остаются любезными сердцу, почти
немыслимы без свойства деликатности; и что великие вещи, каковы пышность и
великолепие, призваны не столько нравиться, сколько внушать восхищение. Сама
красота, когда она столь блистательна, оказывается выше наших сил,
129
мы не можем вынести ее. Восхваляют самых прекрасных женщин, но любят
самых хорошеньких (разрядка моя. — С. К.}. Ибо люди устают долго
восхищаться, и вещи, созданные для одного восхищения, становятся противны, чуть
только перестают внушать восторг» 4.
Проблематика
этого фрагмента, как отмечал исследователь и публикатор творчества Мере Ш. Будор,
традиционна для французской эстетики XVII века 5. Речь идет о
разграничении категорий «прекрасного» (le beau) и
«приятного» (l'agréable).
В своем решении данного вопроса Мере, как обычно, выступает апологетом
деликатности -и изящества в противовес пышности и великолепию. В систему
категорий, характеризующих область«приятного изящества»,
и введено понятие «хорошенькая женщина» (jolie femme). Это может показаться
случайностью; на самом же деле при учете исторической перспективы использование
слова joli в данном пассаже оказывается во многих отношениях фактом системы.
Регулярный характер приобретет, во-первых, противопоставление «хорошенького» (le
joli) «прекрасному» (le beau); словосочетание jolie femme окажется одним из двух
ключевых употреблений слова joli; наконец, далеко не случайной предстанет связь,
возникающая в контексте цитированного отрывка между понятием «хорошенькое» и
первоначально поставленными проблемами интеллектуального творчества.
Все это
становится явным уже при обращении к последующим книгам Мере. В книге
«Рассуждение о приятных свойствах» (1677) понятие «хорошенький» раскрывается в
более специфичном значении. Здесь рассматриваются все те же центральные для Мере
вопросы: психология «порядочного человека» (honnête
homme), этика и эстетика светской жизни. Область «приятного изящества»
опять выступает как преимущественная сфера самовыявления светского человека. Но
соотношения «приятного» и «хорошенького» оказываются на сей раз более
дифференцированными. Мере пишет: «Порядочный человек делает себя приятным
благодаря тому, что говорит хорошие вещи, которые нравятся. Хорошие вещи бывают
либо хорошенькие, либо прекрасные; хорошенькие доставляют больше радости,
прекрасные — больше восхищения; но онb должны быть подлинно прекрасны. В
хорошеньких вещах всегда есть нечто воз-
130
веселяющее, и потому им оказывают добрый прием при всех монарших дворах. Но
легко случается, что некто говорит прекрасные вещи, которые вовсе не прекрасны;
красота их весьма часто бывает поддельной; и подобным образом, как я вижу,
говорят почти всегда люди большой начитанности и малого ума. Но когда говорятся
вещи, прекрасные подлинной красотой, оне занимают первый ряд. Не то чтобы в
хорошеньких вещах в отличие от прекрасных никогда не бывало фальши, да только
здесь эту фальшь распознают в мгновение ока; а о прекрасной вещи гораздо чаще
судят ошибочно по той причине, что она ослепляет. Хорошенькая же вещь. менее
сиятельна, она оставляет взор и суждение свободными» 6.
Здесь определение «хорошенький» прямо отнесено к
продуктам интеллектуального творчества (высказываниям в ходе светского
разговора). Это второе ключевое для культуры употребление слова joli —
словосочетание jolies choses «хорошенькие вещи». Категория joli находится
уже не на периферии, а в центре рассмотрения; при этом по сравнению с ранее
цитированным фрагментом несколько изменено решение вопроса о соотношениях
приятного, хорошенького и прекрасного. В «Разговорах...» приятное
противопоставлялось прекрасному, а хорошенькое выступало как типичное проявление
приятного. В «Рассуждении о приятных свойствах» Мере занимает более
примирительную позицию: прекрасное уже не противопоставляется приятному. Главное
внимание уделено противопоставлению прекрасного и хорошенького как двух
равноправных и принципиально различных форм приятного.
Такие
особенности словоупотребления сохраняются и в cледущей книге Мере «Рассуждение
об уме» (1677). Обращаясь к адресату своего сочинения, некоей госпoже де ***,
автор, в частности, пишет: «...если бы ум не был весьма причастен к тому, что
делает Вас приятной, разве можно было бы так пленяться самыми незначительными
письмами, которые выходят у Вас из-под пера? Недавно я показал одно Ваше письмо
некоей молодой особе, очень милой и знающей толк в письмах. «Боже мой, — сказала
она, — как хотела бы я походить на это письмо и какой бы
хорошенькой все менясчитали!» Как видите, Сударыня,
вещь, написанная Вами играючи, тем не менее нравится и вызывает восхищение»7.
131
Здесь открыто утверждается
широкий объем понятия«хорошенькое», способного
относиться и к внешнему облику человека, и к содержанию письма; и к женщине,
и к остроте. Хорошенькое, с одной стороны, противопоставляется
прекрасному, а с другой — фактически уравнивается с прекрасным по характеру
производимого эффекта («нравится и вызывает восхищение»).
60—70-е годы XVII века, когда вышли в свет цитированные книги Мере, были,
очевидно, временем окончательного утверждения слова joli в светском обиходе. Во
всяком случае, в 1675 году появляется первый опыт развернутой экспликации
понятия. Автором его был священник-иезуит Доминик Буур (Бугур) (1628—1702) —
виднейшийтеоретик языка и литературы. Свои
сужденияБуур изложил на страницах книги «Новые замечания
офранцузском языке» (1675), посвященной анализу новых
фактов французского словоупотребления. Вот основная часть статьи Буура о слове
joli.
«Хорошенькое. Это слово никогда еще не было столь
употребительно; оно применяется ко всему на свете и
почти не сходит с языка у женщин, все, что им только
ни нравится, оказывается либо «волшебным» [еnchanté],
либо «хорошеньким». Так, мы часто говорим: «хорошенькие вещи». ...
Иногда под
«хорошенькими вещами» мы понимаем не только «остроумные и тонкие мысли», но и «литературные
сочинения» [ouvrages d'esprit]. Говорят: «он разбирается в хорошеньких вещах».
Г-н де Бальзак говорит о письме г-на де Вуатюра к м-ль де Рамбуйе на тему о
слухах, что Академия хочет изгнать из языка частицу «ибо»: «Ибо» нашего друга —
очень хорошенькая вещь» 8. Обыкновенно так говорят лишь о
маленьких сочинениях, ибо «хорошенькое» изначально противостоит всему большому;
и если бы кто сказал о великолепном здании, о внушительной фигуре, о героической
поэме: «хорошенький дом», «хорошенькая фигурка», «хорошенькие стишки», тот
сказал бы неправильно. Именно в таком смысле мы говорим о чем-то величественном:
«это выше хорошенького». Г-н Депрео, чтобы сделать своего сельского жителя
смешным, заставляет его сказать: «На мой взгляд, у Корнеля есть хорошенькие
места» 9.
132
Иногда «хорошенькое»
даже противопоставляют прекрасному. Говорят: «она не прекрасна, но она
хорошенькая». Тем не менее «хорошенькое» не исключает ни величественного, ни
прекрасного, если прибавляют слово «женщина». Совсем разное дело — сказать о
женщине: «она хорошенькая» или сказать: «это хорошенькая женщина». Если говорят
просто «хорошенькая», то подразумевают изящную фигуру, приятный вид; если же
говорят: «хорошенькая женщина», то подразумевают и красоту, и приятность, и ум,
и рассудок, и добродетель, короче, подлинное достоинство...» 10.
Книга Буура
появилась непосредственно перед началом периода окончательной лексикографической
кодификации французского языка. Начиная с 1680 года один за другим выходят в
свет широкоизвестные толковые словари французского языка. Если во «Французском
словаре» С. П. Ришле (1680) весьма лаконичная статья «Joli» строится еще без
учета мнений Буура, то во «Всеобщем словаре» А. Фюретьера (1690), Словаре
Французской Академии (1694), а особенно — в «Словаре Треву» (1704) и в
переизданиях словаря Фюретьера (1708 и 1727) статьи о слове ]оИ опираются на
статью Буура и в толковании семантических оттенков, и в выборе комментируемых
словосочетаний, и в формировании экземпляционного фонда. Из всех суждений Буура
в наименьшей степени закрепилась интерпретация словосочетания jolie femme, где,
согласно Бууру, семантика слова joli неожиданно расширяется. С течением лет,
видимо, все более устойчивым становилось санкционированное Французской Академией
узкое определение понятия joli — определение через связь с понятиями gentil
«милый», agréable «приятный», petit
«маленький, незначительный» и через противопоставление понятиям
beau «прекрасный» и grand «большой, величественный».
Следующий важный опыт развернутого толкования категории joli был предпринят в
1736 г. известным французским лингвистом аббатом Габриэлем Жираром (1677—1748) в
его неоднократно переиздававшемся впоследствии труде «Французские синонимы, их
различные значения и правила верного их употребления». Статья «Прекрасное.
Хорошенькое» в этой книге гласила: «Прекрасное есть нечто большое, благородное и
правильное [régulier]; прекрасное не может
не вызвать восхищения. Любовь к чему-то прекрасному не может быть умеренной: оно
привязывает к себе. Хорошенькое есть нечто тонкое [fin], деликатное и миленькое
[mignon]; хоро-
133
шенькое всегда хочется похвалить; хорошенькое с удвольствием
вкушают, лишь только замечают его; ононравится.
Прекрасное с большей силой стремится к совершенству; оно должно быть правилом
вкуса. Хорошенькое более устремлено к очарованию и само зависит от вкуса.
Прекрасное более воздействует на ум; мы воздаем
ему должное одобрение. Хорошенькое иногда более воздействует на сердце; мы
отдаем емунаши чувства...
Что касается литературных
произведений, то для прекрасного сочинения потребны истинность предмета,
возвышенность мыслей, верность речений, благородство выражений, новизна оборота,
правильность исполнения; ночтобы сделать сочинение
хорошеньким, довольно будетправдоподобия, живости,
необычности [dusingulier] и блеска. ...
Прекрасное более серьезно; оно заставляет сосредоточиться.
Хорошенькое более забавно; оно развлекает. Поэтому не говорят «хорошенькая
трагедия», но можно сказать «хорошенькая комедия»...»11
Жирар предлагает свое переосмысление опыта
предшественников. Он интерпретирует центральную оппозицию
«прекрасное/хорошенькое» через ряд других оппозиций, из которых одна
(«восхищать/нравиться») прямo заимствована у Мере, а другая («большое,
благородное/деликатное») есть результат контаминации двух различных антитез:
«пышное, великолепное/деликатное» (дихотомия Мере) и «большое,
великое/маленькое» (дихотомия, выдвигаемая Бууром и лексикографической традицией).
На этом фоне выделяются собственно авторские акценты: настойчиво проводимая
антитеза «правильное/неправильное», подробно раскрытая применительно к
литературе антитеза «серьезное/развлекательное» и впервые столь прямо
формулируемая антитеза «ум/сердце, чувства».
Некий
промежуточный итог этих семантических анализов понятия joli явила собой статья
Дидро «Прекрасное, хорошенькое», опубликованная во втором томе «Энциклопедии»
(1751). Статья гласила: «Прекрасное, в противоположность хорошенькому, есть
нечто большое, благородное и правильное; им восхищаются. Хорошенькое есть нечто
изящное, деликатное; оно нравится. В литературных произведениях прекрасное
предполагает
134
истинность предмета, возвышенность мыслей, точность выражения, новизну оборотов
и правильность исполнения; чтобы сделать литературные произведения хорошенькими,
довольно будет блеска и необычности. Некоторые вещи могут быть или прекрасными,
или хорошенькими: такова комедия. Иные могут быть только прекрасными: такова
трагедия. Иногда бывает почетнее создать хорошенькую вещь, нежели прекрасную; в
таких случаях вещь заслуживает названия «прекрасной» лишь благодаря
значительности своего предмета, а другую вещь называют «хорошенькой» лишь по
причине недостаточной значительности ее предмета. В подобном случае внимание
обращают лишь на исходные преимущества и не учитывают трудностей, преодоленных
авторским воображением. Говорят, что прекрасное очень часто несет в себе идею
большой величины; это настолько справедливо, что тот самый предмет, который нам
кажется прекрасным, стал бы казаться всего лишь хорошеньким, если бы только был
выполнен в меньших размерах.
Ум порождает хорошенькие вещи; прекрасные
же вещи производит душа. Остроумные вещи обычно бывают лишь хорошенькими;
прекрасные есть повсюду, где заметно чувство. Если человек называет прекрасную
вещь «прекрасной», он не выказывает никакой особой тонкости понимания; если же
он называет ее «хорошенькой», то он либо глупец, либо не знает, что говорит. У
Буало наглец говорит: «На мой взгляд, у Корнеля есть хорошенькие места»
12.
Как нетрудно увидеть, статья Дидро сводит воедино все
предшествующие толкования. В ряде случаев автор проясняет и заостряет формулы
предшественников; но есть в статье и более заметные инновации. Во-первых, «перевернута»
использованная Жираром и отчасти восходящая к Мере оппозиция «ум/сердце, чувства».
В противоположность Жирару, Дидро сближает «ум» с «хорошеньким», а «чувства» — с
«прекрасным»; при этом он имеет в виду не «орган восприятия», а «источник
психического происхождения». Во-вторых, Дидро особенно внимателен к
феноменологическому аспекту анализа: «хорошенькое» интересует его не как
самодовлеющая сущность, но как категория человеческого опыта, поэтому несколько
раз подчеркиваются в той или иной связи субъективная обусловленность и
подвижность различий между «хорошеньким» и «прекрасным».
135
Теперь бросим по
необходимости предельно беглыйвзгляд на некоторые
характерные случаи прямого использования категории joli. Уже в XVII веке она
неоднократно применяется для характеристики французской
нации. В 90-х годах тесно связанный с французской культурой швейцарец Беа
ЛуидеМюра пишет на
французском языке неизвестному другу «Письма об англичанах»
и «Письма о французах» (первое издание—1725 г.) —
один из ранних опытов изучения национальных характеров. Определяющими чертами
французов Мюра называет живость (vivacité),
поглощенность мелочами (petites choses), остроумие (esprit), блеск (le brillant)
13 — как видим, все это понятия, соотносимые с категорией joli,
которая затем появляется и открыто. «Если же надо с большим почтением отозваться
о французской любезности, — пишет Мюра, — то я скажу, что все эти изумительно
отделанные причудливые одеянья и уборы, которые поступают к нам из Франции, все
эти драгоценности в футлярчиках, все эти домашние устройства на пружинках и
шарнирах являют собой законченный образ хорошеньких жителей этой страны, этих
людей, которые мастерски двигаются, грациозно сгибаются и разгибаются, которые
по всему своему лоску и изысканности заслуживают сугубого внимания людей с тем
же вкусом, людей, умеющих обращаться с украшениями» 14. В
переработанном издании 1728 года категория joli появляется еще чаще. Так, после
цитированного пассажа здесь идут слова: «...достоинство человека — не столь уж
неведомый предмет, чтобы мы были вынуждены прибегать ко всем этим жеманствам,
подменять подлинное достоинство выдуманным, которое превращает человека в
хорошенькую вещь, в игрушку [colifichet]...»15. Будучи
приложена к литературному стилю, категория «хорошенькое» легко соотносилась с
широко распространенными представлениями о порче литературного вкуса в
современной Франции и таким образом могла быть включена в топику «спора древних
и новых». «Кто-то сказал, что Древние были прекрасны, а Новые являются
хорошенькими. Не знаю, насколько умно это сказано; но сама эта мысль принадлежит
к числу вещей хорошеньких, а не прекрасных», — писал в уже цитированной статье
аббат Жирар 16.
136
Очевидно, что обе оси интерпретации имели точку пересечения,
и этой точкой было понятие «современнаяФранция».
Это понятие ассоциировалось с «хорошеньким», а любое противостоящее понятие («Англия»,
«Персия», «Прошлое», «Древность») — с «прекрасным». Таким образом, категория
joli к середине XVIII века закрепилась в сфере культурфилософской рефлексии; и
этиновые ассоциативные связи понятия заметно повлияли
на последовавшие за статьей Дидро опыты рассмотрения «хорошенького».
В восьмом томе «Энциклопедии» (1765) была напечатана за подписью «М. В.»
статья «Хорошенькое» 17. Онагласила: «На
нашем языке существует немало ценныхтрактатов о
прекрасном 18, в то время как еще не обрел
своего панегириста тот идол, которому, согласно обвинениям наших соседей,
мы непрестанно поклоняемся; самая хорошенькая нация мира еще почти ничего не
сказала о хорошеньком. ...
Надо быть честными. Наша
склонность к хорошенькому предполагает, что среди нас несколько меньше тех
возвышенных душ, что обращены к великим требованиям героизма и постоянно
сосредоточены на прекрасном.Зато среди нас больше тех
естественных, деликатных иснисходительных душ, коим
общество обязано всемисвоими радостями. Быть может,
истинные причины нашего превосходства в области хорошенького над прочими нациями
заключены в тех особенностях климата иправительства, на
которые Платон нашего века в знаменитейшем из своих сочинений 19
часто указывает какна источник действий людских.
Разве могла бы
вырвать из наших рук и венок граций, и пояс Венеры та северная империя, что
освободилась ныне от прежнего варварства заботами и гением
величайшего из королей? Физические обстоятельства
слишком бы тому воспротивились. Между тем, в сей империи может родиться некий
человек с высокими дарованиями, который когда-нибудь станет оспаривать у нас
пальмовую ветвь гения, ибо возвышенное и прекрасное
менее зависят от местных причин». Далее автор рисует
картину расцвета «хорошенького» в Риме при Октавиане Августе и во Франции
при Людовике XIV. Здесьавтор называет и некоторые
конкретные имена: «легкиепоэты» Шапель и Башомон,
знаменитая Нинон де Ланкло и ее круг. Сделав затем отступление на тему об
отмеченной,«варварством» эпохе Генриха IV, автор вновь
137
возвращается
к «периоду экспансий хорошенького»: «Прекрасное
обращается к душе; хорошенькое говорит с
ощущениями; и если правда, что подавляющее
большинство людей идет отчасти на поводу у
ощущений, то здесь и коренится причина
взоров, с опьянением бросаемых на прелести
Трианона и холодно скользящих по строгим
красотам Лувра...» Затем автор переходит к
полемике. Он спорит с Бууром о значении
словосочетания
joli femme ; с
Бууром и Жираром — о значении словосочетания
joli homme, с
лексикографической традицией — об
истолковании «хорошенького» как уменьшенной
степени «прекрасного». По последнему вопросу
автор занимает противоположную позицию: «У
хорошенького — своя империя, отделенная от
империи прекрасного; прекрасное поражает,
ослепляет, убеждает, увлекает; хорошенькое
соблазняет, забавляет и нравится, не
притязая на большее. У них лишь одно
общее правило —
подлинность. Если хорошенькое уклоняется от
подлинности, оно разрушает себя и становится
манерным,
ничтожным и гротескным: наши искусства,
обычаи, моды полны сегодня его фальшивыми
отражениями»20.
В своей заключительной части статья
продолжает линию предыдущих интерпретаций:
автор ведет семасиологические споры, дает
контрастные определения «прекрасного» и «хорошенького»
по характеру их воздействия (отметим, что
автор, как и Дидро, связывает «прекрасное» с
душой, однако при этом оппозиция «душа/ум»
заменяется оппозицией «душа/ощущения»).
Но все эти соотнесения с предшественниками
локальны: общая направленность авторской
мысли решительно изменилась. Вместо серии
дефиниций и анализа
словоупотреблений — свободное
рассуждение на культурфилософские темы.
Автор рассматривает «хорошенькое» как
продукт человеческой истории и задается
вопросом о зависимости «хорошенького» от
национально-исторических условий (здесь
очевидна откровенная ориентация на труды
Монтескье). Преимущественная же
связь понятий «хорошенькое» и «современная
Франция» является для автора безусловной
данностью. Его
цель не доказать эту связь, а восхвалить ее:
в статье прослушиваются полемические
обертоны по отношению к
критикам «самой хорошенькой нации
мира» — безымянным «соседям» (здесь, видимо,
подразумеваются прежде всего Мюра и Аддисон
21). Автор строит
защиту «хо-
138
рошенького» в осторожной, примирительной
манере:мягко
подчеркивает привлекательные свойства «хорошенького»,
делая одновременно реверансы в сторону
«прекрасного». Так, он пишет: «Французы
слишком дорого заплатили бы за свое
превосходство в области хорошенького, если
бы оно вынудило принести в жертву
их первоосновную склонность к
прекрасному; склонность
эта по-прежнему торжествует в них;
быть может, ее
действие не столь велико, сколь действие
хорошенького, ибо до прекрасного не всегда
легко возвыситься»22.
Статьи Жирара, Дидро и М. В.
приобрели во второй
половине XVIII века нормативное
значение. В 1769 году они были перепечатаны
в расширенном издании «Французских синонимов»
Жирара, подготовленном известным лингвистом
Никола Бозе 23, а в 1782
году эти три статьи составили статью «Прекрасное,
хорошенькое» в первом томе энциклопедии «Грамматика
и литература», издававшейся под редакцией Н.
Бозе и Ж.-Ф. Мармонтеля в серии «Методическая
энциклопедия»24.
В 1782 году было
напечатано еще одно «рассуждение о
хорошеньком». Упор на
национально-специфическом аспекте проблемы и
идея «апологии хорошенького» (как и более
частные совпадения — вплоть до текстуальных)
тесно связывают эту интерпретацию со статьей
М. В. Речь идет об очерке Луи-Себастьена
Мерсье «Об идоле Парижа — Хорошеньком».
Очерк вошел в третий том второго издания
книги Мерсье «Картина Парижа»25.
Мерсье фактически берет
на себя роль того «панегириста», на
отсутствие которого сетовал М. В. «Я
намереваюсь доказать, — начинает он, — что
хорошенькое во всех жанрах есть качество
более высокого порядка, чем прекрасное и
даже возвышенное; что любезность важнее всех
прочих достоинств; и что народ, могущий
назвать себя самой хорошенькой нацией,
должен бесспорно считаться первым народом
мира»26. Таким образом,
Мерсье следует за М. В., но и отталкивается
от него: новый панегирик будет в отличие от
старого безудержным и
воинственно-односторонним. И уже
неумеренность претензий, заявленных в первых
строках, намекает на абсолютно иронический
характер этого «похвального слова». Для
Мерсье — поклонника Руссо, Шекспира и
Шиллера — «хорошенькое» является
исключительно предметом насмешки,
переходящей в язвительный сарказм. Задача
автора — чисто памфлетная;
139
к прежним анализам «хорошенького» очерк мало
что прибавляет. Стоит все же отметить
заключающие очерк ряды перечислений,
соотносимые с формулой М. В.: «У
хорошенького — своя империя». «Взгляните, —
пишет Мерсье, — на эти грациозные шедевры,
на эти прелестные миниатюры, на эти хрупкие
диковины... Тогда-то и появляются эти
рисованные цветники, эти рощи, подвластные
умным ножницам; эти тонкие вышивки, эти
миниатюрные блюда, эти гравюры, эти
сверкающие стишки, пенящиеся, как жидкий
жемчуг шампанского.
О счастливая нация, имеющая хорошенькие жилища,
хорошенькую мебель, хорошенькие
драгоценности, хорошеньких женщин,
хорошенькие литературные произведения, о ты,
неистово почитающая сии хорошенькие безделки!
Да удастся тебе долго процветать в своих
хорошеньких мыслях, еще более
усовершенствовать
то хорошенькое зубоскальство [persiflage],
котороеснискало
тебе любовь всей Европы, и, неизменно
сохраняя дивную прическу, никогда не
пробуждаться от хорошенького сна, который
сладко баюкает твое легкомысленное
существование!»27
Эти строки Мерсье возвращают нас не
только кстатье М.
В., но и дальше — к текстам Мюра и Мере.
На протяжении ста с
лишним лет категория joli неизменно выявляет
свой сильный «культурологический потенциал»,
постоянно провоцируя- отождествления
разнородных культурных величин (женщина и
письмо — уМере;
человек и бытовая утварь — у Мюра; все
вместе — у Мерсье). Иначе говоря, категория
joli была хорошо приспособлена для
использования в работе интегративных
механизмов культуры.
И все же она занимала сравнительно
периферийноеместо
в интерпретационном аппарате культуры. Это
было, в частности, связано с
неавторитетностью ее происхождения, которая
точно соответствовала неавторитетности
феноменов, обобщаемых данной категорией.
Категория joli была чересчур «адогматична»
для нормативного ядра культуры.
Вместе с тем нельзя забывать, что
рассматриваемая
эпоха была как раз временем нараставшей
адогматизации сознания: догматические и
адогматические тенденции сталкивались и
пересекались, придавая культурной
жизни динамизм и известную
неопределенность. В этих
условиях культурные категории, как
правило, приобреали большую подвижность .и
нередко вступали в непредсказуемые контакты.
В случае категории joli
любопытен опыт ее применения к фактам
литературы.
140
В пределах основной своей зоны
бытования —язык
светского общения и моралистики — категория
joli свободно и постоянно применялась к
явлениям литературы.
Это видно хотя бы по словарным
примерам. «Катулл
являл собою весьма хорошенький ум. Вуатюр
создалмного
хорошеньких рондо, сонетов, писем. Французы
блистают в создании хорошеньких
песенок и арий»28.
«Сочинять хорошенькие стихи,
хорошенький мадригал,
хорошенькую эпиграмму»29.
Стандартный перечень «хорошеньких»
литературных явлений дает Мерсье в
цитированном очерке: «Шутливый стихотворец,
сочинительмилых
песенок становятся здесь выше любых
властителей Парнаса. Куплет из песни,
водевиль, мадригал, сказочка привлекают
всеобщее внимание...»30.
Как видим, в
основе это жанры «легкой поэзии», идущей от
Вуатюра,его
современников и последователей. Но подобная
категоризация литературы всегда оставалась
нестрогой и
второстепенной по значению. Ее заслоняли
более авторитетные и жесткие
интерпретационные схемы — схемы
поэтики и риторики. Эти схемы
нормативного «знания
о литературе» складывались под эгидой
традиции и тем
самым были резко отделены от категории joli.
В поле зрения поэтики известная часть
«хорошеньких» литературных явлений в
1670—1750-х годах
обычно попадала под рубрикой «маленькие
стишки»,«маленькие
стихотворения»,а
с середины XVIII века — под рубрикой
poésies
fugitives. Группа «малых
жанров» рассматривалась теоретиками
XVII—XVIII веков с разной степенью
внимательности. Влиятельную точку зрения
сформулировал в
1674 году Рене Рапен: «Сонет, мадригал,
эпиграмма,рондо,
баллада суть лишь несовершенные виды
стихотворения. ... Малой толики воображения
будет довольно,
чтобы преуспеть в этом роде сочинений; а
посему я нестану
забавлять себя размышлениями о методе, коего
надлежит придерживаться в подобных
занятиях»31. Существовал и
более доброжелательный подход: среди автoров
общих трактатов по поэтике его исповедовал,
например. Габриэль-Анри Гайар. Во «Французской
поэтике» Гайара (1749) группа «маленьких
стихотворений»
занимала одно из главных мест, включая,
помимо жанров, названных Рапеном, еще и
аполог, элегию, послание, водевиль, сатиру,
триолет, эпиталаму и эпитафию.
141
В сфере риторики дело обстояло
сложнее. Здесь с
конца XVII века использовалась достаточно
устойчивая
иерархия категорий, важным элементом которой
былаконцепция «трех
стилей красноречия». Однако приложение этой
обязательной схемы к современной
литературной практике в том, что касалось
двух низших стилей — «простого» и «среднего»
— зависело от индивидуальных установок
ритора. Соответственно, не до конца
определенным оставалось отношение
моралистической
дихотомии «прекрасное/хорошенькое» к
риторической
трихотомии «возвышенное/украшенное/простое».
Различные- литературные проявления «хорошенького»
топричислялись к
«украшенному» («среднему», «смешанному», «изящному»)
стилкт, то к «простому», то совсем
вытеснялись за рамки трех стилей.
Авторы трактатов по поэтике и
риторике в лучшем
случае употребляли слово joli мимоходом для
оценки
соответствующих литературных фактов. Так,
уже упомянутый Г.-А. Гайар — один из
теоретиков, наиболее
ориентированных на салонный
литературный обиход. —
говоря в «Поэтике» о жанре баллады,
заключал: «Вот
несколько хорошеньких примеров из
стихотворений г-жи
Дезульер»32, а говоря в «Риторике»
о простом стиле.
восклицал: «Что за наивность заключена в
этом хорошеньком рондо доброго Клемана Маро!»33
Слово joli
выступает здесь как общеупотребительный
эпитет, нонекак
существенный термин риторики. Даже наиболее
расчлененные риторические
классификации не предусматривают категории
joli. Жак Ардион в своем «Трактате о поэзии»
перечисляет следующие виды «мыслей»:
«благородные, сильные, наивные,
деликатные, естественные и т. д.»34
Аббат Жоанне в «Началах французской
поэзии» еще более расширяет этот
перечень, включая в
него, между прочим, «приятные» (
agréables),
«шутливые» (badines
), «смешные» (plaisantes
), «бурлескные»
(burlesques ) мысли
35. Точно так же не
находим мыкласса
joli в сходных многочленных классификациях
«стилей» и «тонов»36.
И тем не менее глубоко укорененная в
современности категория joli воздействовала
на риторическое сознание эпохи. Это было
неизбежно,
поскольку важнейшей сверхзадачей риторики
XVIII века являлся синтез
традиционных схем и живой культурной
реальности.
142
Очень ясно выразил эту сверхзадачу
один из авторитетнейших риторов XVIII века
Жан-Батист-Луи Кревье (1693—1765). В своем
итоговом труде «Французская риторика» (1765)
он указал, что риторическая традиция
находится ныне под угрозой: «Каждый хочет
мыслить по-своему и ни во что не ставит все
мысли самых великих людей, какие только ему
ни предшествовали»37. Цель
Кревье — защитить идеи Аристотеля, Цицерона
и Квинтилиана. Однако ограничиться в своем
труде точным повторением классиков автор не
считает возможным. «Я пишу по-французски и
для французов XVIII столетия. Поэтому все,
что я имею сказать касательно общих
принципов риторического искусства, должно
быть усовершенствовано и определено
соображениями языка, на котором мы говорим,
времени, в которое мы живем, и всех прочих
обстоятельств, которые влияют на применение
правил»38.
В свете этих слов закономерным предстает тот факт, что
именно Кревье сделал попытку ввести
категорию joli в интерпретационную систему
риторики. Попытки модернизации риторических
схем были в XVIII веке не столь уж редки, но
в ряде случаев они сводились к сугубо
эклектическим «дополнениям»: таковы,
например, концепции «четырех стилей»: «простой,
изящный, возвышенный, мрачный» (А. де Курнан
39) или «возвышенный,
средний, простой, бурлескный» (Г. де
Сальморан 40).
Высокообразованный филолог, Кревье шел более
тонким путем — путем выявления современного
смыслового потенциала старых иноязычных
формул.
В 1737 году в
девятом томе журнала «Наблюдения над
современными писаниями» было опубликовано
письмо Кревье к редактору, аббату Дефонтену.
Ответив на мнение Дефонтена- о
подготовленном Кревье издании Тита Ливия,
автор далее переходит к разбору письма
аббата Дэстре, напечатанного в предыдущем
томе журнала. Аббат Дэстре, полемизируя с Т.
Ремон де Сен-Маром, цитировал по-французски
следующие слова Цицерона: «Я люблю, чтобы
слушатель восклицал: это хорошо [cela
est bon, cela est bien], но я не
люблю, если слишком часто восклицают: это
прекрасно [cela est beau]»
41. Приведя эти слова,
Кревье пишет: «Суть этого
учения не слишком далека от образа
мыслей Цицерона.
Но точно ли таков смысл цицероновых слов: «Bene
et praeclare, quamvis nobis saepe dicatur;
belle et festive, nimium saepo nolo»
42?
143
Belle, как мне
кажется, значит
«миленько» [joliment],
а в сочетании с festive
смысл
определяется еще более бесспорным образом.
Марциалов bellus homo43
— это не «прекрасный мужчина»
[bel homme],
а «хорошенький мужчина», иначе говоря,
петиметр. Следовательно, Цицерона надо
перевести так:«Я
люблю, чтобы слушатель часто восклицал: вот
этохорошо, вот
это прекрасно. Но я не люблю, если слишком
часто восклицают: какая хорошенькая мысль,
какая приятная мысль!» И таким образом, мы
находим вэтих
словах осуждение того стиля, против которого
выповсюду
выступаете с такой силой; стиля, все
достоинство которого состоит в остроумии и
веселости и который уже тем самым почти во
всем уклоняется от прекрасной
естественности»
44.
Разумеется, это была попытка лишь
очень локального использования категории
joli в риторике. Но этот
пример (как и некоторые не упомянутые
здесь более
заурядные факты) показывает, что категория
joli, не будучи узаконена в поэтике и
риторике, тем не менее воздействовала на
риторическое сознание и требовала
ассимиляции в тех или иных формах. Насколько
ассимиляция была возможна и осуществлена —
другой вопрос.
Круг материалов, вовлеченных выше в
рассмотрение,
безусловно, мог бы быть значительно
расширен. Все же
представляется, что и этого «верхнего слоя»
достаточно, чтобы признать категорию joli
важной для французской культуры XVII—XVIII
веков и заслуживающей
дальнейшего изучения. Таковое может
идти по меньшей
мере в двух направлениях. Первое из них —
выяснениестепени
национальной специфичности данной категории
в сравнении с эстетическими
категориями других национальных культур той
же эпохи. Второе — соотнесение
данной категории с проблемами
художественной жизни
эпохи, прежде всего с искусством
рококо. Отметим
хотя бы один момент: бросается в глаза
параллелизм антитезы
beau/joli и антитезы
pulchrum/bellum,
которуюстоль
авторитетный исследователь, как Г. Зедльмайр,
кладет в основу эстетического
определения рококо
45.
Сближение проблематики французского
рококо с историей понятия joli может
привести к достаточно нетривиальным выводам
о хронологических и эстетических
границах рококо, но обоснование этих
выводов — особая исследовательская задача.
144
Примечания
1 На том же материале сходную задачу решают,
в частности,
некоторые работы В. Краусса и его школы:
Krauss W. 1) Zur
Bedeutungsgeschichte von «romanesque» im 17.
Jahrhundert. — Zeitschrift fur franzosische
Sprache und Literatur, 1937—1938, Bd. 61,
S. 297—320; 2) Zur Wortgeschichte von
«persiflage». — In: K r a u s s W.
Perspektiven und Probleme. Zur franzosischen
und deutschen
Aufklarung und andere Aufsatze.' Neuwied —
Berlin-West, 1965,
S. 296—330; Pontius M. «Classique» im 18.
Jahrhundert. — In:
Beitrage zur franzosischen Aufklarung und
zur spanischen Literatur.
Festgabe fur W. Krauss zum 70.
Geburtstag. Hrsg. von W. Banner.
Berlin, 1971, S. 97—120.
2 Макаров Н. П. Полный французско-русский
словарь, 9-еизд.
Спб., 1898. Современный словарь дает три
эквивалента: «красивый, хорошенький, милый»,
а для субстантивированной формы —
один эквивалент: «красивое». См.:
Ганшина К. А. Французско-русский
словарь, 6-е изд. М., 1971.
3 Robert P. Dictionnaire alphabetique et
analogique de la
langue francaise.
Paris, 1977, p. 1048.
4 Mere A. Gombaud, chevalier de. Oeuvres
completes. Texte etabli et presente par
Ch.-H. Boudhors, t. 1. Paris, 1930, p. 72
(далее — Mere).
5 Mere, t. 1, p. 158.
6 Mere, t. 2, p. 52.
7 M e r e, t. 2, p. 59—60.
8 Письмо Ж. Шаплену от 28 октября 1637 г. [Balzac
J. L. Guez, seigneur de.] Lettres familieres
de Monsieur de Balzac a Monsieur Chapelain.
Paris, 1656, p. 185.
9 B o i 1 e a u N. Satires, III, v. 183.
10 [B o u h o u r s D.] Remarques nouvelles
sur la langue francoise. Seconde ed. Paris,
1676, p. 151—153.
11 Synonymes francois, leurs differentes
significations et Ie choix qu'il en faut
faire pour parler avec justesse, par M.
1'abbe Girard, et Traite de la prosodie
francoise, par M. 1'abbe Olivet. Nouv. ed.
Amsterdam, 1742, p. 32—34.
12 Encyclopedic, ou dictionnaire raisonne
des sciences, des arts et des metiers..., t.
2. Paris, 1751, p. 181.
13 M u r a 11 B. L. d e. Lettres sur les
Anglais et les Francais. Postface de P.
Chappuis. Lausanne, 1972 (далее — Muralt
1972), p. 90, 97, 98.
14 Muralt 1972, p. 124.
15 Muralt B. d e. Lettres sur les Anglois et
les Francois etsur d'autres sujets. Nouv. ed.,
corr. et augm. par 1'auteur meme, t. 2.
[S.I], 1728, p.
115.
16 G i r a r d G. Op. cit, p. 33.
17 Инициалы «М. В.» не указаны в списках
обозначений фами-
лий авторов «Энциклопедии».
18 В первую очередь здесь должны
подразумеваться известные
сочинения: Crousaz J. P. d e. Traite
du beau, ou 1'on montre en
quoi consiste ce que 1'on nomme ainsi,
par des exemples tirez de la
plupart des arts et des sciences.
Amsterdam, 1715; Le Pere Andre.
Essai sur le beau, ou 1'on examine en
quoi consiste precisement Ie'
beau dans le physique, dans le moral,
dans les ouvrages de 1'esprit
et dans la musique. Paris, 1741.
19 «О духе законов» Монтескье.
20 Encyclopedic..., t. 8. Neufchastel, 1765,
p. 871—872.
21 См., например: Спектейтор (пер. Е. С.
Лагутина). — В кн.:
Из истории английской эстетической
мысли XVIII века. М., 1982,
с. 228.
22 Encyclopedic.., t. 8, p. 872.
23 G i r a r d G. Synonymes francois... Nouv.
ed., considerablement
augm., mise dans un nouvel ordre.et
enrichie de notespar M. Beauzee,
t. 1—2. Paris, 1769.
24 Encyclopedic methodique. Grammaire et
litterature.., t. I. Paris—Liege, 1782, p.
321—322.
25 I'M e r c i e r L. S.1 Tableau de Paris.
Nouv. ed., corr. et augm.
T. 1—8. Amsterdam, 1782—1783. T. 3,
1782, p. 165—177. Очерку
предпослано примечание: «Эта
ироническая глава уже была однажды
напечатана, но подлинное ее место — здесь».
Место первойпубликации нам неизвестно.
26 [Mercier L. S.] Op. cit., p. 165. Ср.
русский перевод:М
е р с ь е Л.-С. Картины Парижа. Пер. В. А.
Барбашевой, ред. и
комм. Е. А. Гунста, т. 1. М.—Л., 1935, с.
121—130. В. А. Барбашева
передает le joli словом «прелестное».
27 [Mercier L. S.] Op. cit., p. 176—177:
28 Furetiere A. Dictionnaire universel..., t.
2. La Haye—Rotterdam, 1690, art. «Joli». •
29 Dictionnaire de 1'Academie Francoise.
Troisieme ed., t. t. Paris,
1740, p. 885. '
30 [M e r c i e r L. S.] Op. cit., p. 172.
31 R a p i n R. Les reflexions sur la
poetique de ce temps et sur
260
les ouvrages des poetes anciens et modernes.
Ed. critique publ. par
E. T. Dubois. Geneve, 1970, p. 71,
133.
32 [G a i 11 a r d G. H.] Poetique francoise,
a 1'usage des dames,
avec des exemples, t. 2. Paris, 1749,
p. 358.
33 [G a i 11 a r d G. H.] Rhetorique
francoise, a 1'usage des jeunes
demoiselles, avec des exemples tires,
pour la plupart, de nos meilleurs
orateurs et poetes modernes. Seconde
ed., rev., corr. et augm. Paris,
1748, p. 205.
34 [H a r d i o n J.] Nouvelle histoire
poetique, et deux traites
abreges, 1'un de la poesie, 1'autre
de 1'eloquence, composes pour
1'usage de Mesdames. Traite de la
poesie. Paris, 1751, p. 20.
35 [Joannet J.-B.-C.] Elemens de poesie
francoise, t. 1. Paris, 1752, p. 116—147.
36 Ср. классификацию стилей у Жоанне: [Joannet
J.-B.-C.]Op. cit.,
t. 2, p. 1—19 и классификацию тонов у
Мармонтеля: Encyclopedic methodique.
Grammaire et litterature.., t. 3. Paris—Liege,
1786, p. 534.
37 Crevier J.-B.-L.
Rhetorique francoise.., t. 1. Paris, 1765,
p. VII.
38 Ibid., p. XXI.
39 [C o u r n a n d A. de.] Les styles,
poeme en quatre chants. Paris,
1781.
40 Gallien de Salmorenc T. A. La rhetorique
d'un homme
d'esprit, a 1'usage de tout le monde. Leyde,
1772, p. 19—27.
41 Destrees J. Lettre aux auteurs des
observations sur les
ecrits modernes». — Observations sur
les ecrits modernes, 1737,
t.8, p. 331.
42 De or. III. 101. Пер. Ф. А. Петровского:
«Поэтому пусть уж
нам кричат «хорошо!», «отлично!»; но когда
начинают кричать только «очаровательно!» и
«восхитительно!», это уже ни к чему»
(Цицерон М. Т. Три трактата об ораторском
искусстве. Пер. с лат.
Ф. А. Петровского, И. П.
Стрельниковой, М. Л. Гаспарова. Под
ред. М. Л. Гаспарова. М., 1972, с.
225).
43 Mart. Lib. 1, IX. Пер. А. А. Фета: «Котта,
ты хочешь предстать человеком великим и
милым; // Но ведь, Котта, кто мил,
крошечный тот человек» (М а р ц и а л
М. В. Эпиграммы. В пер. и
с объяснениями А. Фета, ч. 1. М.,
1891, с. 33).
44 Lettre de M. Crevier, professeur de
rhetorique au college de
Beauvais, a M. 1'abbe D[es] F[ontaines].
— Observations sur les
ecrits modernes, 1737, t. 9, p.
141—143.
45 Sedlmayr H. Zur Charakteristik des Rokoko.
— In: Manierismo, Barocco, Rococo: Concetti
e termini. Roma, 1962, p. 343.
см. также: Sedlmayr H., Bauer H.
Rococo. — In: Encyclopediaof World Art, vol.
12. New York—Toronto—London, 1966, col. 230—
274. Там же — обширная библиография вопроса.
|
|
