|
На следующих страницах:
К. Шарль.
Французские интеллектуалы от дела Дрейфуса до наших дней
В.
Глебкин. Можно ли «говорить ясно» об интеллигенции?
Хосе Антонио Марина
Интеллектуал и власть
Интеллектуалы и политика. Под ред. Р. дель Агилы
(Los
intellectuales y la politica. Rafael del Aguila. - Madrid, 2003) - М., 2007, с.
38-57
«Интеллектуал» — слово, обозначающее некую культурную реалию; как пояснил Ницше
много лет назад, культурные объекты наделены не сутью, а историей. Поэтому
понятие «интеллектуал» трудно уточнить и невозможно определить. Постичь же
можно, вспомнив его родословную.
Для этого обратимся к важному, скорее драматичному, чем блестящему периоду
истории идей XX века — истории, ставящей перед нами весьма сложные проблемы в
связи с взаимоотношениями мысли и реальности, теории и практики, интеллектуала и
власти, политической эффективности и моральной предусмотрительности.
Термин «интеллектуальный» начали применять в форме прилагательного для
обозначения всего, что имело отношение к интеллекту и идеям. Затем его история
совершает разительный поворот с того момента, когда соответствующее
существительное начинают использовать для характеристики человека, посвятившего
свою жизнь культуре, и
38
почти одновременно этим же существительным во множественном числе начинают
обозначать целую социальную категорию: интеллектуалов в отличие от военных,
коммерсантов или продавцов бакалеи. Дальше я постараюсь ответить скорее на
лингвистический вопрос, связанный с историей этой субстантивации, то есть
переходом прилагательного как части речи в разряд существительных.
Можно назвать почти точную дату этого события. Это произошло во Франции в 1898
году, когда страна раскололась в связи с процессом Дрейфуса*. 1 декабря 1897
года Золя, сторонник пересмотра этого ужасного дела, в котором предрассудки
взяли верх, пишет статью, где призывает всех, кого заботит торжество
справедливости и правды, повлиять на изменение позиции граждан. Он требует
создания «объединения, способного воздействовать на общественное мнение, дабы
исцелить его от безумия, в которое ввергла его лицемерная пресса, и вернуть
общество к присущим ему не одно столетие гордости и великодушию».
Пятнадцать дней спустя Фердинан Брюнетьер, главный редактор журнала «Ревю де Дё
Монд», принадлежавший к противоположному лагерю, заявляет, что и можно расценить
как акт о рождении нового значения слова: «[...] этот призыв распространяется
среди «интеллектуалов». Уже сам по себе факт недавнего изобретения слова
«интеллектуалы» для обозначения чуть ли не благородной касты — тех, кто обитает
в лабораториях и библиотеках, — свидетельствует о едва ли не самой глупой
выходке нашей эпохи, я имею в виду попытку возвести писателей, ученых,
профессоров, филологов в ранг сверхчеловеков.
-----------------------------
* «Дело Дрейфуса» — сфабрикованное в 1894 году французскими военными обвинение
офицера Генштаба А. Дрейфуса в шпионаже в пользу Германии. Дрейфус был
приговорен к пожизненной каторге, в 1899 г. помилован, а в 1906-м
реабилитирован. — Прим. ред.
39
Интеллектуальные способности, которые я вовсе не отрицаю, имеют относительную
ценность. Для себя в социальном плане я намного выше ставлю упорство воли, силу
характера, верность суждения, практический опыт»*.
Таким образом, первые упоминания об «интеллектуалах» носят явно
пренебрежительный характер и ведут к горячей полемике. Неделей позже Жорж
Клемансо (этому персонажу я выражаю безграничную признательность, ведь это он
уговорил Моне создать картину «Кувшинки») пишет в газете «Ля Орор»: «Разве не
примечательны все эти «интеллектуалы», пришедшие с четырех сторон света и
объединяющиеся вокруг идеи с поразительной стойкостью? Я хотел бы видеть в них
свежее веяние — мнение, поднявшееся над многообразными интересами; и в час,
когда мы все в этом нуждаемся, я возложил бы на мирный мятеж французского духа
мои надежды на будущее».
Что это за «интеллектуалы»? В группу защиты Дрейфуса входят 261 преподаватель
средней и высшей школы и 230 писателей и журналистов, что побуждает антисемита
Эдуарда Дрюмона выступить против «появления (этой) аморальной и тщеславной,
претенциозной и гротескной олигархии степеней, дипломов, доцентов и докторов»**.
С правого фланга на них нападает Морис Баррез: «Полукультура уничтожает
инстинкт, при этом не заменяя его совестью. Все эти аристократы мысли тщатся
доказать, что уж они-то мыслят не так, как презренная чернь. Здесь все очевидно.
Они бездумно противостоят своей естественной среде и не способны к здравомыслию,
которое могли бы
--------------------------
* М. Paleologue. Journal de I'affaire Dreyfus. Paris: Plon, 1955, p. 90.
** Chr. Charle. Naissance des «intellectuels» 1880-1900. Paris, Ed. de Minuit,
1990, p. 70.
40
обрести, если бы достигли разумного согласия с массой»*. Баррез критикует Золя и
остальных «интеллектуалов» за то, что при решении проблем человека они слишком
уповают на разум, на универсальное, на логику. «Этот «интеллектуал», подобно
всем интеллектуалам, воображает, будто общество должно основываться на логике,
тогда как на деле оно зиждется на потребностях, каковые нередко чужды разуму.
Интеллектуалу неведомо, что такое инстинкт, традиция, любовь к родной земле,
все, что образует нацию из плоти и крови. Он полагает, что единство строится на
идеях. Нет! Необходимо, чтобы идеи подкреплялись силой чувств»**. Интересно, что
более полувека спустя Фридрих Хайек по другому поводу тоже обрушился на
сторонников превосходства разума, убежденных в том, что человечество можно
направлять силой мысли и воли***.
---------------------------
* М. Barres. Scenes et Doctrines du nationalisme. Paris: Plon, 1925,1, p. 49.
** Ibid., p. 44.
*** Историю идей можно изучать, как это пытался делать Гегель, считая, что
понятия живут собственной жизнью, рождаются, растут, развиваются, сочетаются
браком и порождают новые понятия. Так протекает жизнь понятия, которое
использует конкретных мыслителей для своего реального воплощения. Порой история
идей вроде бы подтверждает эту точку зрения, поскольку отводит мыслителям роль
актеров некой драмы, получающей развитие вне их сознания. Брюнетьер апеллирует к
воле вместо разума: Баррез — к инстинкту нации. И оба в конечном итоге
отстаивали некую иррациональность. Нацизм тоже оппонировал разуму, утверждая
инстинкт расы и торжество воли. Сталинизм же декларировал торжество воли, но
стремился рационально оправдать его неумолимой социальной инженерией. В народной
мифологии воля ассоциируется с тоталитарными режимами, а разум — с
демократическим строем. И Хайек сознавал, что чрезмерная переоценка разума
чревата иллюзорными попытками обустроить общество сверху, предупреждал об
опасности возгордившегося разума и усматривал один из примеров этого в
социалистических тоталитарных системах. Обесценившийся разум, ведомый лишь
стратегическими целями, заслуживал такого внимания. Таков примерно тезис
постмодернизма, подтверждающий тем самым свою консервативную тенденцию. Я
рассмотрел некоторые из аспектов этой темы в книге El misterio de la voluntad
perdida (Тайна утраченной воли). Barcelona: Anagrama, 1998.
41
В конце 1898 года Баррез основал Лигу французского отечества, куда вошли деятели
культуры. Представляя новую организацию, он писал: «Теперь нельзя утверждать,
будто интеллект и «интеллектуалы» (слово из дурного французского) лишь на одной
стороне». Произошел поворот. Понятие «интеллектуал» восторжествовало. Те, кто
раньше отвергал его, теперь постепенно приближаются к нему с некой стыдливостью.
Он упрочил свои позиции как критик реальности во имя универсальных идей, и все
идейные течения, даже самые провинциальные, стремятся получить легитимацию под
сенью универсального принципа. Образ интеллектуала становится престижным,
выступает как орудие. Каждая властная группка стремится заполучить себе своего
интеллектуала, дабы он доказывал миру, что группка вовсе и не группка даже. С
этого времени мы можем описывать его как профессионала из мира культуры, который
использует свой авторитет для воздействия на общественное мнение*.
Таким образом, интеллектуалы оказываются по ту и по другую сторону политической
жизни, и такая идейная включенность превращает интеллектуала в персонаж
стратегической важности; его задача отныне — придать идеологическое оправдание
любым претензиям на власть.
------------------------
* Фактически об этом же писал Сартр: «Первоначально совокупность интеллектуалов
представляется рядом лиц, которые, обретя определенную известность благодаря
трудам, связанным с интеллектом (точные или прикладные науки, медицина,
литература и т.д.), используют эту известность, чтобы выйти за пределы своих
сфер и критиковать общество и установленные формы власти во имя некой глобальной
и догматической (смутной или четкой, моралистской, марксистской) концепции
человека» (Plaidoyer pour les intellectuels. Paris: Gaffimard, 1972, p. 13).
Обращаю внимание читателя на слово «догматическая».
42
В 1927 году Жюльен Бенда опубликовал книгу «Предательство клерков», в которой
обвинил интеллектуалов в том, что, поддавшись политическим страстям, они
упускают из вида универсальное. Бенда дал словесный портрет интеллектуала: он
движим духом бескорыстия, его «деятельность, по сути, не преследует политических
целей», и даже если он вступает в политическую борьбу, то только во имя
человечности, справедливости, то есть абстрактного начала, высшего или прямо
противоположного по отношению к политическим страстям. Однако многие нарушили
этот нравственный завет, прекратили «служение абстрактной справедливости» и
превратились — сражаясь за социализм, антисемитизм или национализм — во
«временное духовное воинство». Призвание интеллектуала — «выступать в роли
беспокойной совести практичного светского мира, в роли гаранта или свидетеля
цивилизации», понимаемой как «нравственное превосходство, которым наделены культ
духовного и чувство универсального». По мнению Бенда, интеллектуал должен был
вернуть себе функцию моралиста. Так что прав Арангурен, заявив, что «нынешние
интеллектуалы — наследники классических моралистов, моралисты нашего времени»*.
Возрождение интеллектуалов начинается в 1930-е годы. Это новое поколение
стремилось тогда осмыслить будущее общества в философских и моральных терминах,
подвергая сомнению ценности либерализма, на основе которых победители 1918 года
хотели преобразовать Европу. Они отказывались встраиваться в какую-либо
политическую партию,
-------------------------
* J.L. Aranguren. В oficio de intelectual у la critica de la critica (Ремесло
интеллектуала и критика критики), en ОС. Madrid: Trotta, 1996, p. V.
43
надеясь на некий третий путь, удаленный от капитализма и от коммунизма.
Исторические события, зарождение фашизма, нарастающий бой барабанов заставили их
сосредоточить свою энергию на защите демократии. Во Франции был создан комитет
бдительности интеллектуалов-антифашистов, и его история драматически наглядна.
Когда Гитлер решил милитаризовать Рейнскую область, комитет, в большинстве своем
состоявший из пацифистов, не поддержал нарождавшееся сопротивление. Угроза войны
казалась им невыносимой. «Неужели какая-то война может принести миру больше
справедливости, больше свободы, больше благополучия?» — писала Симона Вейль*. В
стремлении мысленно примирить защиту демократии с противодействием войне
интеллектуалы-антифашисты в итоге недооценили нацистскую угрозу**.
Война обнажила кровавые противоречия между мыслью и действием, между моралью и
политикой. Сартр безапелляционно говорит об этом в «Грязных руках»: «Нельзя
изжарить яичницу, не разбив яиц». На смену интеллектуалу-критику,
интеллектуалу-моралисту приходит штатный интеллектуал-стратег. У нацизма свой
блестящий интеллектуальный кортеж: Юнгер, Карл Шмитт, Шпенглер, Хайдеггер,
Розенберг. Тогда как большинство интеллектуалов-антифашистов по разным причинам
начинает сближаться с коммунистической партией. Кёстлер поведал нам о том, как
политический интерес заставлял в то время лгать тех, кто сделал правду своей
профессией. После войны события в Восточной Европе и особенно секретный доклад
Хрущева о сталинских преступлениях, представленный на съезде
-----------------------------
* S. Weil. Faut-il graisser les godillots? // Vigilance, 44-45, 27 октября 1936
г.
** См.: M. Winock. Le siecle des intellectuals. Paris: Seuil, 1977, p. 615.
44
КПСС в 1956 году, обратили интеллектуалов в беспорядочное бегство. В 1973 году
газета «Монд» публикует своего рода манифест, озаглавленный «Интеллектуалы и
власть», в котором говорится: «Ни одна страна, ни один режим, ни одна
общественная группа не являются носителями абсолютной истины и справедливости и,
без сомнения, никогда не смогут ими стать. Ужасающий опыт сталинизма,
превращение интеллектуалов-революционеров в апологетов преступлений и лжи
показывают, куда могут завести идентификация с утопией и притягательность власти
— соблазны, столь характерные для современного интеллектуала».
Когда в 1980 году умирает Сартр — прототип ангажированного интеллектуала,
интеллектуалы становятся объектом всяческих подозрений. Раймон Арон в статье,
посвященной философу в еженедельнике «Экспресс», писал: «Всю свою жизнь Сартр,
по сути, был моралистом, хотя логика революционного абсолюта и вела его к
написанию текстов о насилии, например предисловия к книге «Проклятые земли»
Франца Фанона, которое вполне могло бы попасть в антологию фашистской
литературы. Он так и не сумел примириться с общественной жизнью в той форме, в
какой он наблюдал ее или судил о ней, считая ее недостойной своего представления
о предназначении человека. Утопия? Милленаризм? Скорее надежда или требование
иных отношений между людьми». По мнению Арона, Сартр пережил «драму моралиста,
затерянного в джунглях политики». Настал час Арона — «последнего из мудрецов»,
как его называет Клод Леви-Стросс. Это интеллектуал, который не впадал в ошибки,
не утратил критического чувства, не поддался идеологической обработке,
интеллектуал, который менее всего вписывался в модель ангажированного
интеллектуала. Его поздний успех бросает еще большую тень на репутацию
интеллектуалов. Против них выдвигается серьезное обвинение: они не понимают
реальной жиз-
45
ни, а если факты не соответствуют их идеям, они меняют факты. Кроме того, они
поддерживают постыдные отношения с властью. Миф об интеллектуале развенчан, ибо
прежде интеллектуал утратил способность к самокритике. Он узаконил
разрушительный для себя принцип: цель оправдывает средства.
Вскоре было выписано и свидетельство о смерти интеллектуалов. В ходе дискуссии,
вызванной статьей Макса Галло, Жан-Франсуа Лиотар объявляет о конце эпохи
интеллектуалов, приводя доводы, которые мне бы хотелось выделить для
подтверждения моего последнего аргумента. Он считает нынешнего интеллектуала
продуктом Просвещения, деятелем, собравшим воедино излишества современности,
чтобы выразить универсальное: «Интеллектуалов, по идее, уже не осталось, а если
кто и есть, то он явно слеп перед фактом, известным в западной истории с XVIII
века: нет сегодня универсального субъекта-жертвы... от имени которого мысль
могла бы выдвинуть обвинение, способное в то же время быть мировоззрением». Даже
«самый обездоленный», чью точку зрения Сартр пытался принять, чтобы
сориентироваться в лабиринте несправедливостей, является, по словам Лиотара, не
более чем существом негативным, анонимным и эмпирическим. Но это не значит, что
не следует вмешиваться в его судьбу; это необходимо в силу этической и
гражданской ответственности. Но дальше вы можете заблудиться, как это случилось
с Сартром*.
В журнале «Деба», в отличие от его предшественников журналов «Эспри» и «Тан
Модерн», в 1980 году Пьер Нора говорит фактически то же самое.
«Интеллектуал-оракул стал достоянием прошлого. Никто не обратится (сегодня)
-----------------------------
* J.-F. Lyotard. Tombeau de I'intellectuel // Le Monde, 8 октября 1983 г.
46
к
Мишелю Фуко с вопросом, как это бывало с Сартром, о том, стоит ли ему
завербоваться в иностранный легион или заставить подружку сделать аборт. Как бы
ни был велик его авторитет, он уже далек от жреческого. Интеллектуал подвергся
секуляризации, в его пророческом даре изменился стиль»*.
Нора призывает не к действию, а в первую очередь к умственному усилию, ради того
чтобы сделать понятным мир, в котором мы обитаем. История, пишет он, должна
стать энергетическим нервом замысла: «История решительно современная,
политическая и концептуальная, лишающая настоящее его ложных таинств и
суррогатной магии. Пусть она объяснит и нам, и тем, другим, откуда берутся эти
вопросы и почему каждый отвечает на них так, как отвечает. Возобновление истории
— ныне это обязательное предварительное условие для всякой политической и
идеологической инициативы...». Ален Турен, эксперт по общественным движениям,
положил конец этой политической дискуссии: «Социализм умер, его эпоха
завершилась. Настал час осознать это и жить в нашем времени».
В течение последующих лет подозрения против интеллектуалов наполняются
содержанием благодаря стараниям Пьера Бурдьё и его журнала Actes de la Recherche
en Sciences Sociales, где невинность писателей и интеллектуалов рассматривается
подлупой. Их дела и жесты, как утверждается, отвечают их индивидуальной
стратегии, направленной осознанно или бессознательно на защиту лишь собственных
интересов, на обретение благ — материальных и символических. Интеллектуал
становится опасен.
Сошлюсь на мнение Пола Джонсона: «Сегодня ощущается некий скептицизм публики,
когда интеллектуалы норовят выступить в роли предсказателей; растет склонность
------------------------
* P. Nora. Que peuvent les intellectuels? // Le Debat, 1 мая 1980 г.
47
обычных людей оспаривать право академиков, писателей и философов, какими бы они
ни были выдающимися, учить нас, как себя вести или как управлять нашими делами.
Похоже, распространяется уверенность в том, что интеллектуалы не мудрее в
качестве менторов и не почтеннее как образцы для подражания, нежели колдуны и
жрецы прошлого. Я разделяю этот скептицизм. Дюжина человек, наугад отобранных на
улице, вероятно, выскажет по меньшей мере столь же разумные суждения по вопросам
морали или политики, как и репрезентативная группа представителей класса
интеллектуалов. Но я бы пошел еще дальше. Один из главных уроков нашего
трагического века, ставшего свидетелем принесения в жертву стольких миллионов
человеческих жизней ради проектов по улучшению судьбы человечества, гласит:
остерегайтесь интеллектуалов. Их не только следует держать на достаточном
удалении от рычагов власти; к ним надо относиться с особым подозрением, когда
они собираются дать коллективный совет»*. Таков, как я уже сказал ранее, и тезис
Хайека.
Интеллектуал эпохи постмодернизма, описанный Лиотаром, менее опасен. Он не
верит, будто есть нечто великое, что требуется отстаивать, а если и было бы
что-то подобное, то точно неизвестно, о чем именно идет речь. Он превращает
реальность в дискурс, а потом подвергает дискурс анализу. Мишель Фуко объявил о
смерти «универсалистов справедливости» в пользу «интеллектуалов конкретного».
Джонсон пишет: «Французские интеллектуалы, согласно Фуко, всегда мечтали
совместить в себе греческого мудреца, еврейского пророка и римского
законодателя. Удивительно, но некоторым это удалось. Однако этот
----------------------
* Частный комментарий П. Джонсона, приведенный Жаном Даниэлем в статье «Pourquoi
le sacre...» // Le Nouvel Observateur, 31 января 2002 г., с. 38.
48
синтез стал невозможен после распада (СССР), потрясшего мышление и мир»*.
Оказалось, что, несмотря на свою кажущуюся прогрессивность, мыслители
постмодернизма радикально консервативны. Если, как утверждали Лиотар и Турен,
великая история закончилась, то завершилась и история освобождения человека.
Между тем Н. Хомский, П. Бурдьё и редакторы газеты «Монд дипломатик» являют нам
сегодня гневный облик прежних интеллектуалов — и относятся они скорее к прошлой
эпохе, а не к постмодернистам. Слишком самоуверенные, слишком ангажированные,
слишком верные манихейству, слишком пылкие. Но, как справедливо заметил, Бурдьё,
«если не станет интеллектуалов, то не будет и защитников великих дел».
Новый интеллектуал
Таково наше положение. В мире всеобщего недоверия мы не верим интеллектуалам.
Они привели современность к эшафоту, так как, обезумев от мании величия мысли,
уверовали, будто у них есть окончательное решение для преодоления бед
человечества. Они возомнили себя просветленными и стали врагами открытого
общества, если использовать выразительные определения Поппера. Но в то же время
упорство рода человеческого по-прежнему взывает к ним, поскольку нам необходимо
знать, чего придерживаться. Как нам после полученных уроков возродить эту
фигуру? Какими могли бы стать характерные черты нового интеллектуала и его
отношения с властью?
Возвратимся к истокам. Вернемся к двум понятиям, которые с момента возникновения
фигуры интеллектуала были связаны с его миссией: к истине и справедливости.
Уместно различать интеллектуала и деятелей мира культуры, использующих свою
-----------------------------
* P. Johnson. Intelectuales. Buenos Aires: Vergara, 2000, p. 404.
49
известность для мобилизации общественного мнения в поддержку
социального, этического или политического проекта. Интеллектуал характеризуется
тем, что обязан обдуманно и обоснованно ответить на два вопроса.
1. Как узнать, где кроется истинная справедливость? Это его главная
теоретическая задача.
2. Как содействовать ее торжеству? Это его главная практическая задача.
От того, как он ответит на оба вопроса, будет зависеть ценность его мышления,
его социальной функции, его действия.
Как он узнает, где кроется истинная справедливость? Качество интеллектуала
должно проявиться прежде всего в теоретической сфере. Если его теория плоха, его
действие не принесет успеха.
Большинство современных интеллектуалов погубило то, что, поверив в спасительную
силу идеологии, они утратили способность к самокритике. Это были плохие
интеллектуалы. Главное — они мало знали. Винок организует свою книгу «Век
интеллектуалов» вокруг трех крупных фигур: Мориса Барреза, Андре Жида и Жан-Поля
Сартра. Воинствующий националист, великий писатель и своевольный гений с
очаровательными предвидениями и гигантскими предрассудками. Ни политическая
идеология, ни литература, ни философия — не гарантия и еще не достаточны для
того, чтобы доверять интеллектуалу. Он должен знать механизмы экономики,
истории, реальной жизни. Ему необходимо сопоставлять данные, анализировать их, а
не полагаться на всякие утопии.
Узнать, что такое справедливость, не так просто. Почти все без исключения
современные интеллектуалы впали в соблазн манихейства. Мир разделен надвое. С
одной стороны хорошие, с другой — плохие. Жизнь в столь ясном мире, без
двусмысленностей, наполняет душу умиротворени-
50
ем, успокаивает совесть, упрощает действительность. Марксистские мыслители,
неолиберальные мыслители, мыслители нацистские и христианские имели ответы на
все вопросы, но их ответы редко допускали право на сомнение, игнорировали
сложность реального. При изобилии философской мегаломании им недоставало
смирения ученого. Прежде чем предлагать решение, надо разобраться в проблеме,
взвесить возможные подходы, накопить информацию, изучить решения, предложенные
другими, даже противниками, и тогда — принимать решение. Интеллектуалы, как
правило, не располагали такой подготовкой, такой настойчивостью, таким
терпением. Особенно fast thinkers (быстрые мыслители), которых высмеивал Бурдьё,
готовые с полной невозмутимостью отвечать на любой из заданных журналистами
вопросов. Это были эксперты пустопорожнего и пустомели, болтавшие обо всем на
свете. Доказавшие, что слово все стерпит.
Если мы хотим возродить фигуру интеллектуала, нужно требовать, чтобы это был
всесторонне подготовленный профессиональный исследователь. Нельзя ничего сказать
серьезного о мире, если глубоко не постичь механизмов его работы. Ввиду
распыленности знаний он должен обладать, насколько это возможно, универсальным
знанием и, веря в разум, не доверять ему. Приведу в качестве примера две крупные
фигуры, очень непохожие между собой: Фридрих Хайек и Амартия Сен. Любопытно, что
оба они стали лауреатами Нобелевской премии по экономике. Я лично полностью
согласен с Сеном, но при этом многому научился из книг Хайека.
Познавать настоящее, исследовать, каким может оказаться будущее, изучать
средства, способные вести от настоящего к будущему, просчитывая последствия,
разбирая трудности, и не отступать от критической позиции по отношению к
собственным установкам.
51
В настоящее время, когда мы подавлены избытком информации, одной из задач
интеллектуала могло бы стать просеивание информации, отделение — насколько это
возможно — истинного от ложного, предоставление гражданину достоверных данных,
чтобы он знал, чего придерживаться. И готовность сказать, что он не знает
чего-то, когда действительно этого не знает. Старый интеллектуал лишь делает
вид, будто он знает больше, чем ему известно.
Кроме того, ему следовало бы развивать рационально поэтический ум. Почему я
прибегаю к столь сложному выражению? Во-первых, потому, что меня больше
интересует понятие «ум», чем понятие «разум». Разум — лишь некая специализация
ума, когда ум использует определенные понятия и правила формальной логики. Разум
не выдумывает, не творит, а лишь обосновывает.
Ум — шире. Во-первых, его главная функция не в том, чтобы познавать, а в том,
чтобы направлять поведение, дабы мы удачно выпутались из ситуации, в которой
оказались. Если ситуация научная, ум должен серьезно заняться наукой; если
ситуация экономическая, ум проявит себя в четкой организации предприятия; если
ситуация из области чувств, ум разрешит ее надлежащим образом. Это означает, что
уму приходится обращаться со знаниями, чувствами и действиями.
Как он должен содействовать их воплощению на практике? Именно здесь интеллектуал
вступает во взаимоотношения с властью. Самое опасное последствие слишком ясного
представления об истине или справедливости в том, что оно вроде бы дает право на
использование силы. В этом — искушение всех церквей, всех диктатур и большей
части старых интеллектуалов. Ибо власть на службе истине и справедливости может
не только приносить благо, но вызывать ужас; все зависит от мудрости и характера
правителя.
52
Следует различать два типа власти. Одно дело власть как личная способность
что-либо делать, как самостоятельное творческое дарование, а другое, совсем иное
дело — власть заставлять других делать что-то, что и считается обычно властью.
Вебер определил ее как «способность человека реализовывать собственную волю даже
вопреки сопротивлению других людей, участвующих в политике». Курт Хольд доводит
понятие до крайности: «Власть — это возможность причинить вред». Оба эти
суждения явно нуждаются в коррекции. Власти не требуется насаждать себя,
преодолевая сопротивление подвластного. Она может добиться этого, используя его
желания. Власть — это достижение того, чтобы чужая воля исполняла мои замыслы.
Она может делать это из страха, выгоды, любви по убеждению, воодушевлению и
множеству иных причин.
Назову эти два вида власти «личной властью» и «властью принуждения». Эти понятия
помогут нам отличить легитимную власть от нелегитимной. Именно добропорядочная
подчиняющая власть расширяет наши личные возможности, нашу автономность, нашу
индивидуальную способность к действию в целом. Когда мы требуем наших прав, мы
имеем в виду как раз это, ведь право есть прежде всего увеличение нашей
способности действовать, нашей власти и силы. Интеллектуал обладает личной
властью — мыслить, исследовать и (хорошо бы) выражать себя.
Власть же принуждения зависит от трех вещей: жаловать награды, налагать
наказания, менять убеждения*. И власть интеллектуала должна сводиться к
изменению убеждений с помощью критики и педагогики. Поэтому важными сферами его
деятельности являются публичное выражение своих идей и обучение.
----------------------------
* См.: J.K. Galbraith. La anatomi'a del poder (Анатомия власти). Barcelona:
Plaza & Janes, 1985.
53
Публичное выражение идей может осуществляться с использованием разных каналов:
книг, печати, радио, телевидения. В публичных дебатах и частных беседах.
Интеллектуал должен сознавать свое общественное служение — «функционера
человечества», по словам великого Гуссерля, — и быть готовым исследовать
проблемы, беспокоящие и затрагивающие граждан.
Педагогическая деятельность может осуществляться в тех же средствах информации
или в сфере образования. Мне представляется весьма поучительным последний абзац
вышеупомянутой книги Винока: «Гораздо шире, глубже, долговременнее, чем вопли
памфлетистов и манифесты ходатаев, повседневный труд безымянных интеллектуалов,
особенно воспитателей и наставников, который заслуживает признания как некая
контр-власть, одновременно критическая и органичная, в рамках демократического
общества. Гражданское сознание, несогласие считать себя человеком
привилегированной группы, сотрудничество в стремлении жить сообща, одним словом
этические основы нашего несовершенного общества, поддающегося совершенствованию,
— это не монополия единиц, а общее дело»*.
Какой позиции должен придерживаться интеллектуал в отношении политических
партий? Вопрос сложный в свете уроков, преподанных нам историей. Политические
партии стали машинами по достижению и отправлению власти. И, безусловно, у них
есть идеологическая структура, но стоит сказать об опасности превращения
интеллектуала в штатного сотрудника и выразителя тезисов партии. Политическую
идеологию должны разрабатывать партийные теоре тики, а звание «интеллектуала»
следует оставить за теми «кто чувствует обязательства перед обществом», а не «перед партией».
-------------------------
* М. Winock, op. cit., p. 619.
54
Если интеллектуал считает идею справедливой, ему должно быть безразлично,
воплощает ее в жизнь та или другая партия. Изучение психологии мыслителя,
философа или ученого показывает, однако, насколько трудно сегодня сохранять
трезвость и ясность ума. Обязательства перед организациями, равно как и
зависимость от компаний, ставят серьезные препоны для объективности, и не из-за
бесчестности интеллектуала (будь дело в этом, достаточно было бы подобрать
честных интеллектуалов), а в силу почти не поддающихся контролю психологических
механизмов, вызывающих перекосы в его восприятии и суждениях.
Заключение
Полемика между современностью и постмодернизмом еще не закончена. В качестве
выхода я предложил понятие для ее преодоления: ультрамодернизм*. Это теория ума,
из которой, естественно, можно вывести и модель интеллектуала, признающего свое
историческое фиаско. Мы унаследовали великолепную идею умственного труда, но до
такой степени узкоотраслевую, что она завела нас в тупик. Интеллектуал определял
себя через способность познания и гордился своей погруженностью в сферу науки,
что выводило его за рамки мира чувств и ценностей (ведь л наука имеет дело с
истинами, а не с ценностями) и области действий. Отсюда проистекает нынешнее
недоверие к науке и технике.
Для ультрамодернистов функция ума состоит в том, чтобы направлять поведение,
дабы мы выпутались из ситуации, в которой оказались. В каждой ситуации есть соб-
------------------------
* J.A. Marina. Cronicas de la ultramodernidad. Barcelona: Anagrama, 2000.
55
ственные критерии ее оценки: если она научная, это научные критерии; если
экономическая — критерии экономические. Однако очевидно, что основой любой
оценки и всех критериев является этика. Этика — великое творение ума. Это ум,
применяемый для решения проблем, касающихся личного счастья и достоинства нашего
общежития.
Речь, таким образом, идет об утверждении превосходства практического ума над
умом теоретическим. А именно — что более серьезную роль должен играть
политический ум, который занимается реализацией этики общественных отношений.
Поэтому я считаю, что интеллектуалам необходимо прежде всего восстановить свой
авторитет. Авторитет интеллектуальной компетентности, глубокого знания тематики,
честности и независимости. Мы переживаем период обеднения дискуссии. Мои
аспиранты с трудом воспринимают длинный аргумент. Университет специализируется
до абсурда. Мы рискуем вновь попасть под воздействие лозунгов и образов. Повсюду
— инертность мышления, вновь оживает старая тенденция к упрощению мира для
облегчения его управляемости, к созданию симулякра понимания. Дискуссии о
глобализации служат тому примером. В политических позициях тоже наблюдается
жуткое однообразие, что отпугивает многих от сферы политики.
Но одновременно с этим, я думаю, уже намечается новое позиционирование партий,
более отвечающее их предназначению, нежели старое разделение на партии правые и
левые. Водораздел будет проходить между догматическими и творческими партиями.
Последние установят иные и, если угодно, более доверительные, более гибкие
отношения со сферой ума и с интеллектуалами. Это будут умные организации,
готовые учиться, внедрять инновации, извлекать опыт независимо от его источника,
поощрять критический пересмотр собственных установок. Организации, готовые
расширять возможности граждан, их критический потенциал, способные признавать
сложность действительности. Организации, участвующие в этических и
педагогических проектах. Я уверен, политические организации такого типа
прекрасно поладят с новыми интеллектуалами.
|
|
