Праздность (Китай)

А. А. Маслов

Маслов А.А. Китай: колокольца в пыли. Странствия мага и интеллектуала. -

М.: Алетейя, 2003, с. 275-282.

Праздная жизнь интеллектуала
 

         Тяготение к древности как вратам к духам предков породило целый ряд своеобразных нормативных тем для размышлений интеллектуалов и особую стилистику их жизни.
 

        Так, темой для возвышенных рассуждений, пришедшей из древнего мистического даосизма, стал сюжет об абсолютном «недеянии» (увэй), понимаемом как способность воздерживаться от действий, которые противоречили бы пути-Дао. «Дао дэ цзин» полон намеков на то, что истинное действие совершается где-то на невидимом, непостижимом уровне, материальный же мир просто не способен воспринять его. Так, великий наставник «действует недеянием и учит молчанием», а «лучший правитель тот, о котором народ не знает». Мудрец-правитель вообще находится в недеянии, а те, кто «освящен мудростью, не должны помышлять о действии» (§ 3).
 

        В этом пространстве именно абсолютное недеяние дает возможность почувствовать жизнь как таковую, если понимать под ней поток трансформаций и перевоплощений. «Освященные мудростью» просто не имеют права действовать в мире профанов, постоянно скрывая мистическое знание.
 

        Под влиянием этого в средневековой культуре возникает тема праздности (сянь) — удивительного ликования души от самого переживания естественности жизни в вечном потоке трансформаций. Сянь, обычно понимаемое как праздность, умиротворение, отдохновение, становится одной из основных жизненных концепций в китайском средневековье.
275

          Даже сам иероглиф «сянь» («праздность» или «отдохновение»), исходя из его написания, можно понять как «любование месяцем, что виден в промежутке между створками ворот». Это нечто большее, чем просто быть незанятым. Это особый знак удивительной работы духа, сведенной к естественным изменениям вслед за изменениями мира, абсолютное «непомышление о действии».
 

         Это особое возвышенное состояние сознания, не занятого заботами, но и не бездельничающего. В китайском понимании праздности нет ни капли осуждения или порицания за безделье, скорее наоборот, это состояние может быть присуще только очень чистому и спокойному сознанию, когда происходит некое «деяние воистину», никак не связанное с производительностью труда.
 

       Человек пребывает в умиротворенно-радостном состоянии, взирая на «приход и уход вещей». Эта «праздность чувств» (сянь цин) воплощена в абсолютном, величайшем достижении (да чэн) духа, который проявляет себя не столько в работе, сколько в недеянии — увэй, связанном с полной деактуализацией собственного сознания, утратой личного «я» и предоставлением своей физической оболочки духам. Именно этот сюжет, в частности, передают картины, изображающие аристократа, возлежащего на соломенной кушетке на горной террасе, вдыхающего аромат цветов и взирающего на водные потоки, ощущающего свое единство с природой.
 

        Покой души, отсутствие желаний и стремлений являются лишь отражением столь же спокойной природы, это не покой самого человека, это ненавязчивое подчеркивание его неотторжимости от макрокосма. Причем покой единый, всеобщий, абсолютное «ничегонеделание», которое внезапно обращается в «Великое действо».
 

          На средневековых пейзажах появляется фигура ученого-интеллектуала, на фоне водных потоков, скал, вековых сосен он обычно полулежит на кушетке на горной террасе. Он празден духом и воплощает собой ту удивительную работу пути-Дао, который «пребывает в недеянии, но нет того, чтобы не свершалось». На других пейзажах два ученых праздно пьют вино в беседке, воплощая тему Конфуция «нет большей радости, коль друг приехал издалека».
276

        Слушание природы, саморастворение, самоутрата становятся знаками вечного отдохновения истинного эстета и мистика. Возвышенное «ничегонеделание» и «слушание песенок ветра» оказываются символом обращения к единственной истинной реальности. Именно в этих терминах Ли Бо описывает отшельническую жизнь Юань Даньцю:
 

В восточных горах
Он выстроил дом
Крошечный —
Среди скал.
С весны он лежал
В лесу пустом
И даже днем не вставал.
Он ручейка слышал звон
И песенки
Ветерка.
Ни дрязг, ни ссор
Не ведал он —
И жить бы ему
Века.

        Тема праздности практически всегда в китайском сознании связывалась с природными явлениями, чаще всего — с горами и водными потоками. Очень точно всеобщность праздного отдохновения передает знаменитый поэт и эстет Ван Вэй (здесь понятие «сянь» переведено как «умиротворение», «покой»):
 

В тиши Неба и Земли сумерки пришли.
Сердце мое с потоками могучими отдохновением полно,
Душа моя — в покое праздном
От потоков чистейших, что столь умиротворены.
Ручей прозрачный чащи высокие огибает.
Повозки и лошади мирно следуют мимо.
Человек умиротворен, тихо опадают цветы,
Ночь спокойна и холмы весенние опустели.

        В этом стихотворении ощущение праздности и чистоты сердца достигается обычным перечислением спокойных природных явлений. И в этой праздности нет ни сожалений, ни переживаний, ни тоски. Здесь праздность переведена на уровень философского созерцания и медитативного совершенствования. Не случайно генетически это состояние восходит к чань-буддийской проповеди «умиротворения сердца» или «отсутствия сердца» (у синь), когда человек полностью, абсолютно растворяется в этом мире.
 

        Однако в позднее средневековье в эстетике праздности появляются черты тоски и какой-то безысходности, несколько сближающие ее с поэтикой европейского декаданса. Обычно в поэтике отдохновенной праздности подмечается лишь возвышенно-эстетическая сторона, причина же столь широкого распространения мотивов ностальгии, уединения нередко ускользает от нас. Стремление к отдохновению явилось оборотной стороной колоссального давления со стороны китайской имперской культуры.
278

         Художественное творчество, таким образом, выступает не только как часть и продолжение всей китайской культурной традиции, но и как форма бегства от чудовищного давления имперской культуры. Человек, распластанный под давлением ритуальных канонов, норм поведения и — самое главное — своей собственной деиндивидуализации, стремится к внутреннему уединению. Это становится уделом и лейтмотивом возвышенной жизни интеллектуала, для которого мистическое чувство возведено на уровень эстетического и зримо художественного переживания. И все же это не эпатаж и не вызов обществу. Это продолжение свойственной китайской культуре норме одиночества интеллектуала.
 

         Существовала и особая стилистика «уединенной» чиновничьей жизни, которая, в частности, предписывала уезжать далеко от родных мест. В некоторые эпохи чиновников специально посылали за 500 ли от родной деревни. Само расставание с друзьями и партнерами по «мудрым беседам» приобретало эстетическое звучание, в результате которого, например, даже родилась поэтическая тема чиновничьих странствий и постоянной перемены мест. На картинах с таким сюжетом могла быть изображена беседка, в которой сидит задумчивый ученый, и челн, на котором отправляется в путь его друг. А танский поэт Ван Бо (649-676) написал своему уезжавшему другу, назначенному на должность правителя уезда:
 

В душе предчувствую с тобой прощанья час,
Скитания по службе — удел обоих нас.

         Точно так же печалится о своем брате, что уезжает на службу в другую область, поэт Лу Чжаолинь: «Глядим расставаясь — друг друга жалеем молча».
 

       Тема одиночества и возвышенной покинутости постоянно звучит в китайском художественном творчестве. Более того, это было превращено в стилистику канонической жизни эстетов, поэтов, ученых и даже некоторых чиновников. Тоска и уныние оказываются равноценными углубленным размышлениям и некой особой китайской праведности бытия. Например, о поэте и талантливом чиновнике Юй Сине сохранились следующие строки великого поэта Ду Фу:
 

В унынии прошел весь путь Юй Синя,
И все же на закате жизни стихи его пересекли Речное ущелье.
280

       Юй Синь (513—581), живший в период противостояния Северных и Южных династий, долгое время был объектом восхищения Ду Фу. Он родился на юге, однако ему пришлось против своей воли жить на севере и служить северным правителям, что вызывало у него немало разочарований. Образ Юй Синя в этом стихотворении — символ предающегося печали, грусти человека, который мог найти себе утешение только в поэзии. Он так и не смог вернуться в родные места, но строфы его «пересекли Речное ущелье», то есть реку Янцзы, возвратившись на родину как эхо мыслей и переживаний самого Юй Синя.
 

        Невозможность «пересечь реку», то есть вернуться назад, например: в родные места, в детство, к праведному правителю, которого пришлось покинуть, — мотив очень древний, восходящий к «пересечению реки» во время транса архаического шамана или медиума. Разумеется, к эпохе Тан это «пересечение» уже превратилось в эстетическую категорию, описывающую чистоту грусти, однако генетически оно осталось связанным с путешествием в мир духов и пересечением при этом неких горных потоков, например: «желтых вод», где обитают духи умерших, некой Великой реки и т. д. Мотив смерти как пересечения реки присутствует во многих культурах, достаточно вспомнить пересечение реки Леты в греческой мифологии. Вернуться из этого путешествия способен лишь посвященный шаман, в ряде мифов перевозивший людей на тот берег, сопровождавший душу в его последнем путешествии. Юй Синь же хотя физически и не смог пересечь Речное ущелье, но за него это сделали его стихи, и тем самым он обрел статус бессмертного-сяня.
 

         Пересечение реки в китайской поэзии всегда связано с возрождением, возникновением чего-то невероятного, неестественного для мира бытия, но вполне обычного для иллюзорно-мистического опыта. Ду Фу, хорошо знакомый с даосской символикой смерти, неоднократно использовал этот мотив. Например, оказавшись из-за восстания Ань Лушаня в разлуке со своей семьей, Ду Фу написал строки:
 

Так стоит ли Ткачихе с Пастухом столь сильно горевать,
Коль осень каждую дано им реку пересекать?
 

         Пастух и Ткачиха — популярные герои китайской народной традиции. Ткачиха — дочь Небесного правителя — вышла замуж на Пастуха, который был обычным смертным. Истосковавшись по дому, она отправилась на Небо, Пастух же устремился за ней, но не смог пересечь «Небесную реку» — Млечный Путь, то есть в человеческом обличье не смог попасть в царство мертвых. С тех пор влюбленные страдают друг без друга, будучи не в силах пересечь Небесную реку. И все же раз в году, на седьмой день седьмой луны, в тот момент, когда сороки образуют мост через реку, они могут встретиться. Поэту известна некая медиумная техника проникновения в мир мертвых и возвращения из него, без утраты при этом земной сущности. Ду Фу восклицает: «О, если б мне раньше знать о времени прилива!», то есть о способе и времени пересечения границы между двумя мирами. Выражение «время прилива» (чжао синь) также обозначает верность, надежность, неизменность свойств человека, и таким образом мотив встречи и расставания двух влюбленных или двух друзей (что, собственно, и подразумевал Ду Фу) благодаря использованию древней символики открывается как обретение состояния бессмертного-сяня.