Гладиаторы
(от лат. gladius - меч), в Др. Риме
профессиональные борцы. Впервые бои гладиаторов были организованы в Риме в
264 в подражание обычаям этрусков, которые ввели их взамен прежних
человеческих жертвоприношений при церемониях в честь покойных. Развившись из
погребальных игр, публичные зрелища устраивались иногда частными лицами, а
иногда государством с целью снискать популярность у народа. Наряду с
профессиональными гладиаторами в таких боях участвовали военнопленные, рабы,
осужденные преступники; к участию в этих боях позже принуждались также
христиане; бойцы сражались между собой или с дикими зверями. Вооружение было
различным (щит и меч, сеть и трезубец). Гладиаторы содержались и обучались
под строгим контролем в специальных школах (ludi
gladiatorii). Жестокие и кровавые бои гладиаторов вызывали отвращение
у греков, но римляне принимали их с воодушевлением. Для боев гладиаторов
строились огромные арены (напр., Колизей). Под влиянием христиан в 5 в. эти
бои были прекращены. Отголоски подобных зрелищ можно наблюдать в современной
корриде.
А. Ф. Лосев
Эллинистически-римская эстетика
I-II в. н.э.
М., 1979, с. 45-55
Первой и самой яркой художественной формой — насквозь римской — является цирк. К этому примыкает амфитеатр. Сюда же можно отнести театр и
стадий.
а) Мы уже говорили выше, что Рим натуралистичен. Натурализм, равно как и психологизм, равно как и страсть к декоративности, вытекает сам собою из общей позиции абстрактной единичности, или субъективизма. Это один из наиболее частныу аспектов
римского чувства красоты. С наибольшей силой он сказался в указанных видах римских зрелищ. Распространенность и популярность
в Риме цирка и амфитеатра с их различными состязаниями, гладиаторскими боями не идет в сравнение ни с чем. Достаточно
вспомнить, какое огромное внимание оказывал этому предмету
император Август (Suet. Aug. 43—45), с большой обстоятельностью сам рассказывающий об этом в своей известной надписи.
Скупой Веспасиан выстроил величайший в мире амфитеатр. На
зрелища тратились огромнейшие средства, и, кроме, может быть,
Тиберия, все императоры, можно сказать, только состязались в
роскоши, в великолепии, размерах и разнообразии устраиваемых
ими зрелищ. Одни гладиаторские игры в эпоху Марка Аврелия
стоили по всей Римской империи (но исключая самый город Рим)
десять миллионов рублей на наши деньги. Это колоссально не только для тогдашних, но и для теперешних европейских бюджетов.
И эти расходы увеличивались чем дальше, тем больше.
45
Все эти
зрелища — замечательный пример того, как невозможно вульгарно-экономически объяснить никакую художественную форму. Хотя
фактически все эти зрелища устраивались часто только для того,
чтобы чем-нибудь занять и ублаготворить буйную чернь, неизменно требовавшую «хлеба и зрелищ», но в этих римских зрелищах
проявлена такая жажда сильных ощущений, кровожадного возбуждения и всякого неистовства, социального и звериного одновременно, что ни с какими вульгарно-экономическими теориями до
этих явлений и не коснешься. Если нам неясна структура римского духа, построенная на синтезе юридического абсолютизма и чувственной пестроты, то экономическое состояние римского общества
окажется только помехой для наших объяснений.
На зрелища тратилось и колоссальное время. Во времена республики было семь ежегодных игр, которые длились при Августе
шестьдесят шесть дней. И почти все они процветали еще в IV в. н. э.! Самыми замечательными, самыми удивительными зрелищами
были гладиаторские бои и цирковые игры. По сравнению с этим
театр стоял на третьем месте. Борьба же атлетов и музыкальные
состязания были только наносным явлением из Греции. Сюда присоединялись для блеска п разнообразия фейерверки, канатные плясуны, фокусники, эквилибристы и пр. Кажется, только Рим и завел первые ночные представления, пользуясь при этом иллюминацией, лампами и осветительными сосудами. Претор Луцни Сеян,
например, во время Флоралий заставил 5000 рабов освещать зрителям путь домой (Dion.
Cass. 58, 19). Бои зверей и гладиаторские
игры Домициан тоже устраивал ночью при освещении (Suet. Domit. 4). Это звучит почти чудовищно в сравнении с Олимпийскими играми греков и их театром, что было мыслимо только под
ярким солнечным небом как четкая пластика на фоне ослепительного южного моря и неба.
б) Мы, конечно, не можем ставить себе целью изложение фактического содержания римских зрелищ, поскольку нас интересует
здесь только само римское эстетическое сознание. Для первоначального ознакомления с историей и содержанием римских зрелищ можно рекомендовать книгу Л. Фридлендера «Картины из
бытовой жизни Рима в эпоху от Августа до конца династии Анто-
нинов» 1, а также Т. Симонса «Очерки древне-римской жизни»2.
Чтобы еще больше вжиться в это своеобразное римское сознание,
---------------------------
1 Фридлендер Л. Картины из бытовой жизни Рима в эпоху от
Августа до конца династии Антониной. Перевод под редакцией Ф. Зелинскoго и С. Меликовой. Спб., 1914, ч. 1, с. 483—626.
2 Симонс Т. Очерки древне-римской жизни. Перевод М. Лютова:
Спб; 1879.
46
сообразим себе, на манер указанного Т. Симонса, какую-нибудь
Помпейскую арену, хотя бы незадолго до катастрофы от извержения Везувия в 79 г. н. э.
3
Вот появилась афиша о том, что в случае благоприятной погоды 30 июня состоится бой гладиаторов и травля зверей. Еще
задолго до этого времени помпейцы считают дни и часы, отделяющие их от вожделенного зрелища, и каждая туча, каждый дождь
заставляют трепетать и бояться. В столицу Кампании стекаются
тысячи жителей с разных концов империи. Остановиться негде—
останавливаются под открытым небом на собственных повозках.
Не спят и маленькие дети; и им все грезятся медведи, пантеры,
львы. В опустелых домах жалобно воют собаки, не привыкшие к
гакой тишине, и кудахтают куры, которых некому покормить. Люди бросают умирающих и даже мертвых, чтобы только вовремя
попасть на представление. Вора посадили за решетку. 30 июня он
не может сдержать себя. Он хватается обеими руками за решетку
своей тюрьмы и, надрываясь, серьезно раня себя, выламывает эту
решетку и, преследуемый сердитыми собаками, кусающими его
несколько раз до крови, он бежит в заповедное место, забывая о
своих ранах, о крови и о возможном преследовании.
Амфитеатр заполнен многими тысячами зрителей. С большим
трудом можно пробраться к месту, откуда видна арена. Вы не
можете найти ни одного свободного уголка. Тут представлены все
сословия и все народы. Вы видите строгий профиль знатной гречанки, красноволосую и смуглую галиянку, даже еврейку, дочь
какого-нибудь геркуланского ювелира, закутанную в тонкие роскошные одежды и кисею и встречаемую презрительными и насмешливыми взорами знатных патрицианок. Вы можете встретить
роскошных и знаменитых римских куртизанок. Тут же неутешная
вдова, после смерти мужа пришла сюда, в место, которое нельзя
миновать даже в таком состоянии духа. Тут везде золото, шелк,
чурпур. Патрициев приносят на носилках, клиентов и женщин — в
лектиках. Юноши прибывают верхом на лошадях. Внизу сидит
низшее сословие — красильщики, пекари, кузнецы, каретники, носильщики и погонщики мулов, солдаты и земледельцы. Все это
горланит, волнуется, отпускает остроты по поводу прибытия каждого нового посетителя. Но чем выше, тем публика шикарнее.
-----------------------
3 Последующее изложение дается почти буквально по Т. Симонсу
47
Вот в знатной патрицианской или всаднической ложе возлежит
на мягких подушках, не обращая внимания на окружающее, томная молодая дева, задумчиво устремляя взор на пустую еще арену. Вы думаете, она ожидает своего возлюбленного или мучается
тем, что разбился перл в ее диадеме? Нет, она волнуется оттого.
что сегодня выступает ее любимый бык, воспитанный в поместье
ее отца; бык будет сражаться с пантерой другого магната. Неизвестно ведь, кто победит и получит новые лавры к своей славе.
А вот — смотрите! — девяностодвухлетняя матрона с белыми серебряными волосами; она тоже торопится занять свое место, ибо зрелища жаждет и она.
Наконец, приблизилось время и самого зрелища. Появляются
музыканты, а за ними жрецы, несущие жертвенных животных и
священную утварь. Жрецы молятся и оканчивают жертвоприношения. Гадатели, наконец, находят благоприятные предзнаменования.
Появляется и сам распорядитель игр, вооруженный хлыстом, идущий впереди двадцати пяти пар гладиаторов, многочисленных самнитов, фракийцев и галлов и, наконец, всадников. Под звуки военного марша они становятся вокруг арены, и их шлемы, мечи,
щиты, наножники и кольца колышатся и блестят на сильном солнце. Вторую группу составляют мирмиллоны с рыбьими шлемами,
метатели сеток с трезубцами и парматы-щитоносцы, вооруженныебольшими мечами. Третья и последняя группа способна вызвать
в нас ужас и отвращение; это — bestiarii, совсем голые люди, вооруженные маленькими кирками и небольшими копьями, преступники, приговоренные к смерти и в знак милости посылаемые теперь
на борьбу с дикими зверями. Это они кричат теперь: «Идущие на
смерть приветствуют тебя, Цезарь!»
По знаку распорядителя загремели трубы. Вот начинается битва, образец которой можно найти только на самой настоящей
войне. Обнажились мечи, выставились вперед щиты, и — пыль поднялась густыми клубами. Двое гладиаторов привлекли особое внимание публики. Борьба идет с переменным успехом, и у нескольких тысяч зрителей сердце то сладко и томительно сжимается и
падает, то вновь начинает колотиться, как в жарко натопленной
бане. Вот и приблизился, наконец, роковой исход. Один гладиатор
бросается навстречу подставленному щиту своего врага и ударяет
по нему так, что этим ударом можно было бы отбросить далеко
даже быка. И — щит раскалывается! Тогда победитель подскакивает к своему обезоруженному врагу и вонзает ему в бок, по
самую рукоятку, короткий меч. Кровь фонтаном брызнула из раны, и несчастный повалился на свой щит. А толпа, по которой
48
пробежал судорожный шепот: «Кровь, кровь!» — зашипела, заухала, затрепетала — от радости, от счастья, от восторга. Служители
цепляют крюками еще трепещущее тело сраженного и волочат его
в камеру, предназначенную для складывания трупов,
Затем выходит знаменитый борец, специально приглашенный:
из Равенны. У него мировая слава. Хотя он и молод, он уже
одержал более шестидесяти побед. Против него Помпея выпускает
самого страшного, самого непобедимого борца, которого именуют
Капуанским медведем. Равеннец, ради одной только забавы, перед этим поединком вызывает на бой двух дюжих фракийских
великанов. Оба падают один за другим; и, раненные мечом, вошедшим в грудь по самую рукоятку, они едва успевают соблюсти
принятый обычай—упасть на свой щит—и доставить зрителям
величайшее удовольствие—любоваться их предсмертными муками.
Но вот начинается бой и между двумя гладиаторами. Смотрите, как извивается, изгибается богатырь из Помпеи и как недвижим, непоколебим равеннский противник. Борьба идет долго, секунды переживаются публикой, словно дни и месяцы. Только одно
мгновение, одно мгновение не защищена грудь помпеянца, и он
падает от меча своего противника, только и ловившего это одно-единственное удобное мгновение. «На! Поешь равеннского железа!»—кричит победитель и пронзает острым мечом горло своему
неудачливому сопернику.
Уже много пролито крови на арене амфитеатра. Красные
и черные пятна, почти лужи крови зияют на желтом песке арены.
А бои все продолжаются и продолжаются, разгорячая и восторгая
публику все больше и больше.
Наконец, объявлен перерыв. Над амфитеатром при помощи
насосов поднимается искусственный дождь благовонной воды,
приятно освежая раскаленный воздух. Служители сыплют груды
песка на лужи черной крови, пролитой на арене. Камера почти
переполнена трупами, и приходится ее разгружать. Победители,.
шатаясь от ран и ушибов, с трудом плетутся к месту перевязки.
Но они не роняют ни одного жалобного звука— таков обычай —
и только гордятся величиной и количеством полученных ран.
На арене для заполнения перерыва появляются фокусники,
эквилибристы, клоуны, представляющие самые невообразимые движения и позы. Публике раздаются закуски, сласти, холодные напитки, фрукты. Но все это ненадолго. Предстоит еще более интересное зрелище. И вот уже раздается сигнал.
Что же это такое? Что может быть интереснее, увлекательнее
и. счастливее? Травля зверей—вот что теперь предстоит.
49
Второй раз загремели рога, и звук их произвел магическое
действие на зрителей. Публика волнуется и шумит, и ее нервный
страстный гвалт временами заглушает даже крики зверей, запертых в клетках и приготовленных к бою. Когда шум несколько
смолкает, то слышно, как опять, потрясая многотысячный амфитеатр, начинают рычать львы и пантеры, выть медведи и лаять
собаки.
После третьего рога целое стадо быстрых газелей выбегает на.арену, подгоняемое ударами кожаных кнутов. Эти животные, очутившиеся на мнимой свободе, тотчас же начинают весело прыгать
по песку. Однако — напрасно! Откуда ни возьмись, вдруг выбегает
стая голодных молосских псов и начинает неистово преследовать
несчастных газелей. С неимоверной быстротой несутся те вокруг
арены, тщетно пытаясь найти выход. Вот некоторые из них псы
уже поймали и растерзали; оставшиеся остановились на месте,
столпились в кучу, даже присели, глядя своими добрыми глазами
на публику и как бы ища себе помощи и сочувствия. Но псы
налетают и на них, и в несколько мгновений от газелей не остается и следа при счастливом вое и сладострастном неистовстве многотысячной толпы.
Но уже на арену выгнали голодного медведя. С ним сражается человек. Человек набрасывает ему на голову платок, от которого медведь никак не может освободиться. Человек ловит момент —
медведь падает на землю, истекая кровью, и звуки цимбал и
труб не могут заглушить его воя.
Вот выпускают на арену красавицу львицу, любимицу значительной части публики. И ее поклонники вызывают других на пари.
Четыре сагиттария выходят для состязания с нею. Она, видимо, не
хочет бросаться на людей. Обежавши арену, львица садится у
стены на задние лапы. Бестиарии дразнят ее пучками горящей
соломы и машут платками. Гордая красавица уныло смотрит на
выходную дверь, вызывая крики презрения со стороны тех, кто
ставил против нее. Тогда искусная рука направляет острую стрелу
в левый бок животного. Львица, делает отчаянный прыжок и начинает потрясать амфитеатр жалобным воем. Да, бой не удался.
Еще две стрелы заставляют красавицу львицу упасть без дыхания.
Наконец, выводят и того быка, который заставлял замирать
сердце знатной девицы, встреченной нами раньше. Это — знаменитый бык. Двое служителей с трудом выводят его на арену. Его
глаза прикрыты белым платком, тело украшено тонкой перевязью,
сквозь ноздри продето золотое кольцо. Гул приветствия раздается
во всех ярусах амфитеатра.
80
Быстро снимается повязка с глаз быка, и вожаки отбегают
в сторону. Животное отряхивается, озирается и бьет хвостом. Бестиарии хватаются за копья. Вдруг раздается резкий свист, и
- из клетки, находящейся под ложей весталок, сначала крадучись, а
потом ловко припрыгивая и расправляя свои сильные мускулы,
выходит пантера, тоже известная чуть ли не всему миру и тоже
предмет любви, ненависти и бесконечных пари.
Пантера заметила быка; тотчас же прильнула она к земле,изгибаясь как кошка и зорко следя за своим противником. Потом она поднялась и начала кружить около быка, медленно к нему
приближаясь. А бык недвижим, хотя он — весь внимание, как недвижима и его госпожа в ложе, которая уже готова лишиться
чувств от душевного и физического напряжения. Напряжение царит и в амфитеатре, который страстно и самозабвенно затих.
Вдруг дикий вопль, острый и короткий, раздался из самых
глубин человеческого естества. Что это? Это пантера, наконец
бросилась на быка, извиваясь и перегибаясь всем своим красивым
н сильным телом. Но бык подхватывает ее на острые рога и диким взмахом головы высоко подбрасывает в воздух. Пантера камнем падает на землю; она оглушена и ранена, она лежит на земле
и стонет. И снова поднимается она, не без труда ворочая своим
телом. Но теперь уже бык берет инициативу. Пантера изгибается
вновь, она роет передними лапами землю, шерсть на ней поднимается дыбом, расширенные зрачки горят зловещим и бешеным
огнем. Бык бросается на нее. Она убегает. Бык преследует и дальше. Она бежит еще быстрее. Бык вот-вот настигнет ее. Наконец,
она падает на спину, выставляя против него свои страшные когти.
Но бык свиреп и учен. Ловким движением головы он вонзает свои
рога в пантеру, поворачивает ими — и трепещущие внутренности
вываливаются из брюха животного. Пена появляется у рта разъяренного быка. Он бьет ногами свою уже мертвую противницу.
И служители с большим трудом прогоняют его кнутами к выходу.
Освободившись от страха и напряжения, зрители вскакивают
со своих мест, жмут друг другу руки, рассчитываются в своих
пари. И высоко поднимается грудь счастливой, сияющей от восторга девушки, покровительницы быка, принимающей тысячи поздравлений от восторженных соседей.
Но программа праздника далеко еще не исчерпана. После
перерыва с искусственным дождем, с закуской и сластями опять трубят рога, опять выбегает какой-нибудь дикий вепрь, которого долго преследуют охотники и потом медленно замучивают; опять выбегают лоси, которых
долго преследуют и тоже замучивают, у
которых на публике распарывают животы и еще у живых вырезают из шкуры ремни и поднимают напоказ неистово шумящей
толпе.
51
Долго безумствуют люди, пока вечерняя прохлада не начнет
сдерживать воспаленный мозг и сердце толпы и наступающая ночь
не призовет к окончанию всей этой кровавой эстетики. Если обезумевшие начальники не продлят такого эстетического наслаждения и
сладострастия еще и на ночь, то тысячи народа с сожалением и со
счастливым воспоминанием о только что пережитых минутах восторга станут расходиться по своим домам, по своим повозкам, и
потом, уезжая домой, навсегда сохранят благодарную память о
тех, кто поработал над постановкой столь блестящих, столь роскошных и упоительных зрелищ.
в) Вникая в подобные римские зрелища и стараясь понять
сущность римского амфитеатра, пожалуй, вы станете спрашивать:
да что же это такое? Что это за кровожадная, истерическая, звериная эстетика? Что это за сладострастие при виде бессмысленной
бойни, при виде крови, при виде целой горы трупов? На эти вопросы можно ответить только одно: это — Рим, это — великолепный, античный, языческий Рим! Мы понимаем, что тут всем хочется поморализировать. Самые аморальные люди всегда считали
нужным или, по крайней мере, приличным ужасаться и пожимать
плечами по поводу римских гладиаторских боев или травли зверей. Что касается нас, то мы не думаем, чтобы римляне особенно
превосходили прочие народы в склонности к крови и к наслаждению человеческими муками. Они отличаются, пожалуй, только тем,
что сумели это, столь распространенное в истории человечества
наслаждение, художественно выразить и лишить его того ханжества, которым оно обычно прикрывается. Оттого римский цирк и
амфитеатр и получили такое грандиозное значение в истории римского духа, оставивши после себя громкую славу на все времена
человеческой истории.
Другое дело — значение гладиаторских боев и травли зверей по
существу. Что это есть именно эстетика, что тут функционирует
именно эстетическое сознание, это едва ли кто-нибудь станет опровергать. Тут есть настоящее «незаинтересованное» наслаждение
предметом и, если хотите,—прямо по Канту—подлинная «формальная целесообразность без цели». Далее, это эстетическое сознание имеет своим предметом не отъединенное, изолированное и
нейтральное отвлеченное бытие искусства, но самое жизнь. Тут не
обманным образом убивают, а убивают самым настоящим образом, всерьез проливают кровь и лишают людей жизни. Следова-
52
тельно, это не просто эстетическое сознание, но именно античное
эстетическое сознание, которое, как мы знаем, предметы жизни
ставит гораздо выше предметов искусства. Далее, эти предметы
жизни даны здесь не в виде судьбы отдельного человека и тем
более не в виде истории его реальных переживаний, а в виде
физической борьбы людей, в виде их животно-естественного состояния. Поскольку речь тут идет о людях и их борьбе, мы имеем нечто социальное. Поскольку же речь идет именно о физической
борьбе человека и животных, мы имеем здесь социальное бытие в
аспекте его природной данности, то есть нечто неисторическое,
антиисторическое. Гладиаторские бои и травля зверей в Риме —
это великолепный пример и первообраз бытия социального, которое
в то же время оказывается и антиисторическим. Тут вскрывается
глубочайшая сущность античного чувства истории вообще. Так как
античность живет не чистым духом, но духом в его природной
данности, духом на стадии онтологической срастворенности с материей, она не знает опыта личности; следовательно, она не знает
и чистого опыта социальности; ее социальность всегда отягощена
вещественно, всегда неисторична. Римский цирк и римский амфитеатр как раз и есть такое эстетическое сознание и такой художественный образ, который возник из опыта жизни, социальной и
антиисторической одновременно.
Но еще и потому вся эта сфера является подлинно римской
художественной сферой, что она с предельной ясностью и выразительностью показывает, как юридический абсолютизм синтезируется в Риме с чувственной пестротой и внутренней чувственной экзальтацией. Когда мы выше (с. 41—44) выводили этот синтез из
самой глубины римского духа и облекали его в форму диалектической Необходимости, это могло казаться слишком отвлеченным постулатом и часто кажется вообще чем-то невероятным. Теперь вы
видите сами: императорский Рим, это — страна полного и настоящего абсолютизма, это—царство какой-то государственной мистики, перед которой отдельный индивидуум — просто не существует,
он—только винтик в этой вселенской машине, имеющий значение
только лишь в меру своей приспособленности к этому мировому
целому; и при всем том вы видите, какой экзальтацией, каким энтузиазмом, какой истерией, сладострастной чувственностью и упоением захватывается его дух — по воле того же самого мирового
абсолютистского правительства. Тайна этого синтеза абсолютизма
с экзальтацией — в римском чувстве жизни и красоты, которое
знает социальное только на стадии природного и которое знает
социальное только на стадии человечески-имманентного. Потом
53
неудивляйтесь, когда католический Рим в своих подвижниках тоже
объединит абсолютное (хотя и формальное) послушание с истерией
видений, когда Франциск Ассизский увидит себя среди лиц св. Троицы и когда Данте поместит свою Беатриче на апокалиптической
колеснице, которая символизирует собою вселенскую церковь и которую везет Грифон-Христос и окружают ангелы, евангелисты и
пророки («Чистилище», XXIX песнь).
О ремесле гладиатора и о превознесении римлянами этого искусства красноречиво говорит упомянутый выше Л. Фридлендер.
Несмотря на низкое социальное положение, гладиатура имела свои
замечательные стороны. Победители получали большое вознаграждение, иной раз целые чаши с золотыми монетами. Иные из них
требовали очень большие суммы. Тиберий платил заслуженным
гладиаторам за один выход сто тысяч сестерциев. Их -богато украшали и одевали. Фехтованием увлекались в самых разнообразных
слоях населения, не исключая самих императоров. Особенно известен в этом отношении Коммод, который имел для себя в гладиаторской школе специальный зал, боролся до тысячи раз и очень
радовался почетным титулам, которые преподносились ему как гладиатору. Об успехе гладиаторов у женщин традиция содержит
немалый материал. Так, ходил слух о том, что Коммод был плодом любви супруги Марка Аврелия Фаустины к какому-то матросу
или гладиатору. Гладиаторов воспевали поэты (Martial. V 24). Их
портреты можно было видеть на горшках, блюдах, лампах, стаканах, перстнях; скульптура, живопись, мозаика, наконец, все заборы
отдавали огромную дань этим изображениям.
Испанские тореадоры напоминают римских гладиаторов. Их
ремесло, правда, не столь опасно (хотя, в общем, тореадоров гибнет немало) и не связано с инфамией. Но это тоже люди громкой
славы и страстного внимания публики. Л. Фридлендер приводит
слова немецкого путешественника, посетившего в 80-х годах Испaнию, Т. фон Бернарди, которому бои быков показались «единственным, что властно захватывало ум и мысли испанского народа»,
тогда как интерес к театру был поразительно мал; «ни один победоносный полководец, ни один государственный человек не может
надеяться на популярность, равную популярности знаменитого борца с быками». Тяжелое поражение знаменитого тореадора повергает в такое сильное волнение весь Мадрид, подобное которому не
вызывает никакое политическое событие. Все знатные дамы сами
посещают его, чтобы лично осведомиться о его здоровье. Перед
54.
его домом стоят вереницы экипажей. Бюллетени о его здоровье
выходят сначала ежечасно, а потом два раза в день. В качестве
тореадоров выступают маркизы и графы. Даже девушки и женщины в маленьком закрытом цирке сражаются с молодыми и не
очень опасными бычками.
Августин (Conf. VI 8) рассказывает об одном молодом человеке, христианине, жившем в Риме для изучения права. Друзья
силой затащили его однажды в амфитеатр, и он утверждал, что
они могут повести туда лишь его тело, но не душу, так как он будет сидеть с закрытыми глазами, то есть отсутствовать. Он так
и сделал. Но страшный крик, поднявшийся по поводу какого-то
эпизода борьбы, заставил его открыть глаза. И Августин пишет:
«Душе его была нанесена рана тяжелее, чем телу того человека,
которого ему захотелось видеть, и он пал ниже, чем тот, при чьем
падении поднялся крик, так как вид крови возбудил в нем бесчеловечность, он не отвернулся, взор его был прикован, и кровавое
наслаждение опьяняло его. Что мне еще говорить? Он смотрел,
кричал, он увлекся и унес с собою безумие, побуждавшее вернуться его снова». По этому поводу Л. Фридлендер вспоминает одного
французского писателя5. Проспер Мериме считает привлекательную силу боя быков просто неотразимой. Он ссылается на приведенный только что рассказ Августина и признается, что ни одна
трагедия в мире так его не интересовала, что во время своего
пребывания в Испании он не пропускал ни одного боя быков и
предпочитает кровавые битвы тем, которые благодаря шарам, надетым на рога быков, почти не представляют опасности.
|
|
