А.  Н.  Гиляров

 

Философия в ее существе,  значении и истории.

Ч. 1. Изд.  2-е

Киев: Книгоиздательство И. И.  Симоненко, 1918

 (За OCR спасибо А. Г. Волкову)

 

Предисловие

 

Первое издание «Руководства» вышедшее в конце июля 1916 года, было распродано в несколько недель. К следующему приступили  в октябре того же года. Не смотря на старания издателя ускорить печать, она, по причинам, вызванными текущими событиями, продвигалась медленно, с задержками и перерывами. Уступая соображениям внешнего свойства, пришлось разделить книгу на две части и выпустить пока первую часть. Вторая  печатается.

Настоящее издание значительно отличается от первого. Вступительные главы недоработаны (переработаны); внесены новые: «Оценивающее мировоззрение», «Переоценка ценностей», «Поток философской мысли», «Периоды истории философии».  Из двенадцати периодов в первой части рассмотрены лишь четыре, остальные отнесены во вторую часть. «Онтология» и «Космология», составлявшие главное содержание первого издания, должны, вместе с другими отделами, следовать за образом периодов.  Новые главы были написаны в 1915 году для второго тома первого издания, который напечатать, при современных обстоятельствах, по его обширности, оказалось неосуществимым.

Задачи «Руководства» подробно выяснены в предисловии к первому изданию.  Здесь достаточно воспроизвести только главное.

Цель «Руководства» содействовать изучению философии в её сущности, истории и значении. Сначала в нём выясняется существо и значение философии, а затем обсуждаются основные философские вопросы и направления в их возникновении и истории.

Философия рассматривается как порыв нашего организма к удовлетворению одной из его потребностей.  Сообразно с этим дано краткое учение об этом организме. Так как потребность эта духовная, то на духовной стороне учение и сосредотачивается и вводит, таким образом, в психологию, которая затем отдельно не излагается.

Определение философии выведено, по указанию полученных в предварительном анализе данных, не только из её содержания во всём его многообразии и на всём протяжении её истории, но из родственной её связи с религией, наукой, художеством.  Отмечено происхождение этих родственных деятельностей из одного корня, психического автоматизма, заложенного изначально в нашем организме, и этим выдвинута невозможность их полного обособления и, следовательно, точного определения.  Творческому процессу, как наиболее важному для понимания их существа, уделено должное внимание.

В главе «Мера для оценки» оттенены условность, ограниченность, недостаточность построения нашей мысли, тщета притязания на безусловную, вечную, неизменную истину, а при обсуждении значения философии проведена грань между субъективным и объективным её значением. Поставлено на вид, что если субъективная ценность философии не может быть спорной, то не подлежит сомнению её большое объективное значение, её вторжение крупным фактором в культурную жизнь, и что наиболее надёжную объективную оценку даёт жизнь, утверждающая в своём ходе нужное и сметающая ненужное. Ненужной шаткостью субъективной оценки и верховным приговором объективной в указанном смысле оправдывается проходящий по «Руководству» призыв относится с равной терпимостью ко всем обнаружением нашего творчества.

При изложении приняты за правило ясность, простота, сжатость, полное обнажение мысли от того многословного убора, в который нередкого наряжается её смутность, сбивчивость, убожество. Нет такой ясной мысли, которая не могла бы быть выражено ясно, и, наоборот, мысль неясная ни при каких условиях не может укладываться в ясное изложение. Поэтому, если при всём старании «Руководства» представить то или иное учение понятным, оно таким не оказывается, то ответственность за это может падать на учение, а не на «Руководство», хотя и оно, несомненно, по изложению также далеко не всегда безупречно, как и в других отношениях.

Простотой и ясностью не исключаются необходимость для усвоения «Руководства» сосредоточенного внимания. При органическом развитии содержание неясное сначала уясняется из последующего, а полное понимание основной мысли «Руководства» возможно лишь при изучении его в целом.

Основные положения обследованы со всех сторон обдумыванием по диалектической методе, старательно выискивающий для всякой мысли всевозможные противопоказания, и в «Руководство» пошли лишь те из положений, которые победоносно прошли через все предусмотренные возражения. Остались, вероятно, возражения непредусмотренные, и если бы они встретились, то по их указанию должны бы измениться основные положения, не имеющие, впрочем, по общему духу «Руководства», никакого притязания на безусловность.

Обзор периодов истории философии вырабатывается долгие годы, и множество раз переделывался, пока не принял теперешний свой вид, легко и свободно обнимающий все факты и ни в одном не встречающий противопоказаний. Он приводится в сокращённой передаче, значительно уменьшающей его ценность. Особенно кратко очерчён второй период. Относящиеся к нему древние построения обстоятельно излагаются в «Онтологии» и «Космологии».

При множестве руководств по философии, появляющихся в последнее время, каждая новая требует оправдания.  Оправдание настоящего в том, что оно отличается от остальных и по смыслу, и по плану, и по содержанию, и по изложению, и что эта своеобразность оказалась, как свидетельствует многолетний преподавательский опыт в разного рода высших учебных заведениях, удобно для сравнительно лёгкого ознакомления начинающих с философии в её существе, истории и значении.  В чём эта своеобразность, для знакомых с остальными руководствами должно быть ясно, для незнакомых объяснять излишне.

Подробный алфавитный указатель будет приложен ко второй части.

 

 

 

 

I.

Различные определения философии.

 

1.            Приступая к изучению чего - либо, нужно, чтобы изучение было осмысленным, прежде всего, выяснить существо и значение изучаемого. Мы должны знать, что изучаем, и для чего нужно то, что изучаем.

     Выяснить существо и значение философии не легко. Если обратиться за разъяснением самым философом, то получаются разноречивые ответы, но сводимые к единству. Обзор различных определений философии убедит в этом.

2.            Слово «философствовать» впервые встречается у Геродота, но по преданию ведёт начало от Пифагора(VI в. до Р.Х.). Этот мудрец находит, что мудрость свойственна одному лишь Богу, а человеку достаточно называться философом или, в буквальном русском переводе, – любомудром. Значение философа он пояснял уподоблением жизни празднеству.  Как на празднество стекаются всякого рода люди – один для состязания, другие для торговли, а самые лучшие, чтобы быть зрителями, точно так же в жизни одни бывают рабами славы и жадности, а философы стремятся только к истине. Вымышлен этот рассказ или нет, достоверно то, что как до Пифагора, так и после него вплоть до V века всех выдававшихся умственными дарованиями людей называли то мудрецами, то софистами, а не философами. Один из этих мудрецов (как Питтак, Биас, Солон, Хилон и др. ) полагали мудрость в чисто практической опытности и проницательности, другие (как Фалес, Анаксимандр, Анаксимен, Пифагор, Гераклит и др. ) – в постижении общих оснований всего существующего.  К половине V века, вследствие сложных исторических и психологических причин, слово софист получило враждебный оттенок; оно укрепилось за появившимися к тому времени платными учителями, подготовлявшими молодых людей к практической жизни, а слово мудрец стало постоянным обозначением прежних мудрых людей. Современник софистов Сократ видел цель жизни в исследовании себя и других. Он отрицал в себе некую мудрость, а своё отличие от остальных людей выражал словами, что он человек «самодельный в философии». В этом выражении Сократа мы впервые слышим слово «философия» из уст философа о его собственном занятии.  У Платона слова «философия», «философ», «философствовать» встречаются весьма часто.  Философ, по Платону, занимает середину между мудрым и немудрым. Быть любомудром не может ни мудрый, ни невежда: первый потому, что уже обладает мудростью, второй потому, что считает себя мудрый. Философия есть приобретение мудрости, а мудрость то же, что наука. Предмет последней – постижение истинно сущего. Мысль философа всецело направлена к этому постижению: поэтому философ тот, кто приветствует истинно сущее. Впрочем, у Платона значение слова «философия» колеблется между наукой об истинно сущем и наукой вообще. То же самое и у Аристотеля.  Аристотель под философией подразумевает всякую науку; но из среды остальных выделяет «первую философию», задача которой состоит в уразумении бытия, как бытия. Стоики определяли мудрость, как знания о божественных и человеческих делах, а философию, как стремление к добродетели или опытности в трёх областях знания: логике, этике, физике. Эпикур под философией подразумевал деятельность, ведущую к счастью путём размышления и рассуждения. В средние века философией назывались рассуждения, поставленные в тесную связь с религией и примыкавшие к возникшему на почве учений Платона и Аристотеля спору о природе общего. В наше время, в прямой зависимости от этого спора, в философии обособляются два направления: умозрительное, или рационалистическое, и опытное, или эмпирическое.  Для первого главным предлогом философии остаётся то же, что было для Платона и Аристотеля – истинно сущее, в новой философии обыкновенно называемая «абсолютным», для второго философия неразличима от науки.  Впрочем, представители умозрительного направления не находят нужным останавливаться на вопросе, что следует подразумевать под философией; их определения сбивчивы и туманны и нередко противоречат содержанию их систем. Для  Лейбница философия – занятие мудростью. По Канту, она есть познание разума их понятий; но под это определение не подходит «Критики» самого Канта ставшие целью не познания разума, а лишь выяснением возможности такого познания.  На взгляд Фихте, философия есть наукословие или наука о науке вообще, это наука, однако, на деле оказывается у Фихте учением о развитии абсолютного Я.  Лучшим образцом туманности рационалистических определений философии могут служить те, которые даёт Шиллинг: то для него философия означает «науку всякого знания, как тот абсолютный во всех отношениях ряд познания, которое имеет своим основанием и предметом природознание непосредственно и в нём самом»; то для него она «познание вещей, как они существуют в себе, т.  е.  как они существуют в абсолютном разуме», то она есть «познание бытия, как оно есть во всей его чистоте и полноте» и т.  д. Гегель (насколько можно судить по его намёкам в «Энциклопедии») подразумевает под философией познание абсолютного в форме диалектического развития или науку о самом себе постигавшему разум.  По Шопенгауэру, философия имеет задачей дать познания о существе мира как в целом, так и в частях, выразить в немногих отвлеченных понятиях, что такое мир во всём его разнообразии. Особняком стоит Герберт, полагающий задачу философии переработки понятий с целью удалить из них противоречия. Из эмпириков Бэкон видит в философии высшую науку,  объединяющую в себе все науки и поучающую о Боге, природе и человеке. Гоббс понимает философию как познание, через правильное умозаключение, причин их наблюдения над явлениями и наоборот – явлений, могущих произойти из причин.  Для Конта философия есть общая система человеческих познаний. Спенсер определяет философию, как иное определение знания. «Знание не наученное (говорит он) есть знание необъединенное; наука есть знание объединённое отчасти; философия есть знание вполне объединённое».

3.            Эти определения сжато выражают основную мысль тех учений, которыми выставлены.  Сами учения не менее разноречивы, чем соответствующие им определения.  Тем не менее, единство между философскими учениями существуют. Недаром философия противополагается религии, науке, художеству и т. д. Найти единство можно не иначе, как предварительно выяснить направления, в каком его искать.  Направление это намечается той определённой потребностью нашего существа, из которой философия вырастает.  Нужно поэтому ознакомиться с этой потребностью, а так как потребность, в свою очередь, выясняется из природы нашего существа, то нужно ознакомиться также и с природой нашего существа. Нужно, сверх того, точно определить те понятия – «существо», «значение» и прочие – с которыми мы будем иметь дело. Иначе выводы не могут быть ясными.

Нижеследующие соображения могут служить подспорьем в этой сложной и нелёгкой работе.  

          

II.

Философия, как обнаружение известной потребности.

 

1. Слово «философия» употребляется в двояком смысле. Оно обозначает: 1) своеобразную деятельность и 2) её завершение, результаты, плоды – философского учения, теории, построении, системы и т. д. Деятельность и её результаты соотносительны, но различны. Как различны строительная деятельность и постройка, так различны и философская деятельность и её произведения. Существо и значение строительной деятельности не то же, что существо и значение постройки; точно также, существует значение философской деятельности не то же, что существо и значение философских произведений.  Тем не менее деятельность и её результаты так тесно связаны, что обозначение их одним словом целесообразно во всех тех случаях, где нет нужды их различать. В этих случаях и мы будем пользоваться словом философия в его двояком значении. 

2. В этом своём двояком значении философия имеет длинную и разнообразную историю. Такую историю может иметь лишь то, за что цепко держится жизнь, а жизнь цепко держится за то, что для неё нужно. Нужно то, что удовлетворяет известным нуждам, потребностям. Доказать это можно любым примером; доказать противоположное нельзя никаким примером.  Философия, очевидно, нужно зачем нибудь.

3. Деятельность, вызванная потребностью, направляется к удовлетворению этой потребности. Удовлетворение есть цель деятельности, и деятельность, удовлетворяющая потребность, есть целевая. Отсюда ясно, что философская деятельность целевая. В этом она идёт вровень со всеми нашими сознательными деятельностями. Деятельность сознательная и целевая – одно и то же. Сознательной деятельности противополагается автоматическая, ненамеренная, неумышленная, в которой сознание не предшествует действию, а за ним следует. О такой деятельности речь  ниже.

4. Под существом чего-либо данного (факта, вещи, деятельности, процесса и т.  д.) подразумевается то, что остаётся неизменным среди всех разновидностей и изменений данного, а это неизменное есть одинаковое, сходное, общее, единое для всех разновидностей и изменений данного. Так, существо планиметрического треугольника в том, что эта плоскость, ограниченная тремя прямыми, существо деятельности солнца – лучеиспускание, химического процесса – обмен веществ и т. д. Существо воды есть H2O. Какой бы планиметрический треугольник мы не взяли, прямоугольный, остроугольный, тупоугольный, как бы не изменяли в них длину сторон, все треугольники всегда и неизменно суть плоскости, ограниченная тремя прямыми. Солнце во всякий момент всегда и неизменно испускает лучи. Во все химические процессы, как бы разнообразны они ни были, всегда и неизменно входит обмен веществ. Всякая вода, одинаково дождевая, ключевая, речная, морская, всегда и неизменно содержит восемь частей кислорода на одну водорода. И в философии должно быть нечто одинаковое среди всех её разновидностей.

5. Существо целевой деятельности раскрывается из её цели и, следовательно, из той потребности, к удовлетворению которой деятельность направлена.  Потребность предшествует деятельности, её вызывает, обусловливает её существо.  Потребность в жилищах вызывает домостроительную деятельность, потребность в оружии – оружейную, потребность в философской, религиозной, научной, поэтической деятельностях вызывает эти деятельности. Потребностью в жилищах определяется существо домостроительной деятельности, потребностью в оружии – существо оружейной деятельности, потребность в философской, научной, религиозной, поэтической деятельностях – существо этих деятельностей. Эта тесная связь между существом и целью в целевой деятельности особенно ярко выступает в простых случаях, когда цель проста и очевидна. Так, цель врачебной деятельности – охрана здоровья, предотвращение и устранение болезней, а существо совокупность всех тех приёмов, которые объединяются этой целью. В других случаях эта связь  легко может быть открыта. Общее для всякой религиозной деятельности отношение человека к высшей силе, но это отношение ближе определяется той потребностью, которой вызвана религия – признать высшую силу стать на защиту, молить её, славить и т. д. Художественная деятельность вызвана потребность выразить в той или иной форме замысел. Лирическая поэзия есть выражение настроения, размеренной речью. Здесь подразумевают две потребности, без выяснения которых существо лирической поэзии не может быть вполне раскрыто: 1) потребность выражать настроение, 2) потребность выражать размерной речью. Наука есть установление закономерной связи между явлениями.  Но закономерно то, что соответствует нашему понятию закономерности, само же это понятие вызывается нашими теоретическими потребностями – потребность находить единое во многом и подчинять этому единому многое. Существо философской деятельности по предыдущему может быть вполне выяснено лишь из её цели, из её потребности, к удовлетворению которой эта деятельность направлена.

6. Целевая деятельность может направляться к удовлетворению двоякого рода потребностей: 1) данного лица, которому принадлежит деятельность, т. е. самого деятеля и 2) своими результатами потребностей других лиц. В первом случае цель носит личный, во втором общественный (социальный) характер. Эти две цели переплетаются и личный характер перекрывается социальным. Врач своей деятельностью удовлетворит потребности других; философ, религиозный деятель, учёный, вполне лишь в исключительных случаях замыкаются всецело в себе, обыкновенно же работают и для других.

7. Помимо этого различия, направляющих деятельность, надо ещё различать между целями прямыми и непосредственными, определяющими существо деятельности, и целями побочными, которые могут быть достигнуты посредством данной деятельности, хотя её существо ими и не определяются. Так, врачевание может, кроме своей непосредственной цели, преследовать цели благотворительные, религиозные, научные, научные; научная деятельность может служить технике, общественному благосостоянию; поэзия может служить средством развлечения и т.  д.

8. Как скоро деятельность обнаруживается, её результаты становятся новыми фактами, которые, вследствие сплетения различных потребностей и целей, полагают собой опять новые факты, выступают деятелями, факторами. Таким образом, из деятельности могут вырастать следствия, деятельностью прямо и непосредственно не предусмотренными. Так, врачевание ведёт к открытию различного рода учреждений, аптек, фармацевтических, химических и других заводов, лабораторий и плантаций, обусловленных существований особых классов – врачей, фельдшеров, аптекарей с их сословными интересами и т. д. Религия порождает особый класс её служителей, особые учреждения, сооружения, мощно вторгается в государственную жизнь. Из учений Христа, Павла, Лютера выросли следствия в самых этих учениях прямо и непосредственно не заключавшиеся, напр., религиозные войны с верными и иноверными, разного рода корпорации и союзы, схоластика, инквизиции и т. д. Подобное же бесспорно о философии и науке. И они порождают особых деятелей с особыми интересами и учреждениями, вторгающихся, независимо от их воли в области, им чуждые, не только современной им жизни, но далеко за пределы современности.  Платон, Аристотель, Стоики, Иудейско-Александрийские философы, Новоплатоники и пр., способствовавшие так много развитию и обоснованию христианской догмы, не могли предусмотреть этой своей услуги христианской церкви, как и сама церковь не могла предвидеть, сколь многим её учение будет обязано этим иноверным.  Геологическая, астрономическая, биологическая и другие теории, выставленные с целью естествознания, критическое изучение первоисточников христианства, предпринятое с целью углубления в них, способствовали подрыву наивной веры, на которой зиждилось средневековое общество, и выдвинули новые устои жизни. Коммунистические, социалистические, анархистские учения, направленные к изменению общественного строя, вызвали новые теории исторического процесса, напр., теорию исторического материализма, который, в свою очередь, оказывают давление на общественную жизнь. Руссо, писавший свои трактаты, не мог предвидеть от них того действия, которое они обнаружили в дни великой революции. 

9. Выяснить значение деятельности – значит выяснить: 1) природу той потребности, которой деятельность вызвана, 2) широту и постоянство этой потребности (свойственна ли она всем, многим или некоторым, всегда или иногда), 3) широту и постоянство потребности в произведениях той деятельности, которая вызывается потребностью (спрос на эти произведения), 4) следствие, вырастающее из деятельности.

10. Таким образом, значение деятельности выясняется из её целей и следствий.  Цели открывают её внутреннее значение, иначе называемое смыслом, а следствие – внешнее значение.  Однако, грань здесь провести нельзя, так как следствия вырастают из целей, направляющих деятельность.  Бесспорно, во всяком случае, что деятельность выясняется тем более чем яснее её цель и следствия. 

11. Из сказанного следует, что вопросы о существе и значении философии (в её двояком значении) тесно между собой связаны. Существо философской деятельности полагается и определяется её целью, служит средством к её достижению. Не выяснив существо философии, нельзя понять её значение; с другой стороны, полное понимание существа философии возможно только при понимании её значения.

 

III

Наше существо, как носитель наших потребностей.

 

1.     Виды наших потребностей выясняются из природы нашего существа

Наше существо совмещает в себе физическую и духовную стороны.

Под духовной стороной подразумевается такая, которая открыта прямо и непосредственно только для данного существа, под физической – открытая для него и для других. Дух поэтому можно определить как - то, что явно прямо и непосредственно только для себя, тело как то, что явно прямо и непосредственно для многих. В чужую душу заглянуть нельзя, напротив, телесные её обнаружения открыты для всех. Например, когда со мною разговаривают, ощущения, которые я при этом испытываю, а равно и мысли, чувства, волнения, желания и проч., которые вызываются во мне этим разговором, открыты непосредственно только для меня самого; точно также и те ощущения, мысли, волнения, желания и проч., которые переживает говорящий со мною, открыты непосредственно только сознанию этого человека; но мы оба переживающие все эти состояния, во всех наших обнаружениях открыты не только каждый для своего сознания, но и для сознания друг друга и для сознания многих существ.

Отношение между духовной и телесной стороной ближе истолковывается так, что если бы состояние моего сознания были открыты не для меня только, Но и для других, то эти состояния предносились бы и мне, и другим, как процессы моего тела, и, прежде всего – моего мозга и моей нервной системы; и наоборот, если бы состояния моего тела, и прежде всего моего мозга и моей нервной системы, открывались непосредственно только моему сознанию, то они сознавались бы мною как состояния моего сознания.

2.     Эти две стороны сливаются в одно целое – в живой организм.

Живые организмы восходят длинной лестницей от наименее сложных к более сложным. Сложные живые организмы определяются совокупностью признаков, встречающихся отдельно и не в живых организмах, но в совокупности свойственных только им. 

Сообразно двум сторонам живого организма, телесной и духовной, и признаки распадаются на телесные и духовные, так, однако, что два ряда друг другу соответствуют.

О внешнем организме мы говорим в терминах внешнего существования, о  внутреннем – в терминах духовного.  Поэтому признаки внешнего организма не могут безусловно совпадать с признаками внутреннего, и мы можем установить между ними лишь соответствие. Тем не менее, соответствие такое тесное, что провести грань между тем и другим организмом нельзя.  Из внешнего повсюду сквозит внутренний, из внутреннего – внешний. Оба в конце оказываются одним и тем же, только рассматриваемым с различных сторон, а самое это различное рассмотрение, т. е. деление на внешний и внутренний – настолько шаткий, что без внутреннего организма нельзя постигнуть внешний, а без внешнего внутренний.

 

І. Внешний организм

 

3.     Внешние признаки живого организма, принадлежащие всем высокоразвитым живым организмам, и нашему, как наиболее высокоразвитому, в особенности, нижеследующее:

а) Живой организм есть целое, состоящее из разнообразных частей, объединённых связью вместе причиною и целесообразною таким образом, что как целое обуславливает собой части, так и наоборот.

Наш организм сложен из органов, органы из тканей, ткани из клеток, клетки из ещё более простых соединений.  Клетки насчитываются миллиардами или, точнее, не поддаются учёту.  Все эти части обусловлены природой так, что в силу этой природы существуют именно такие, а не другие части; с другой стороны, если бы часть нашего существа были иные, то была бы иная и наша природа. 

Подчинение множества единству и единства множеству есть гармония.  Можно поэтому определить организм, как гармонию между целым и частями.

Эта связь между частями и целым есть вместе причинная и целесообразная.

Части организма существуют лишь через целое, а целое – лишь через части.  Как целое организма есть условие существования его частей, так и, наоборот, части организма – условие существования его, как определённого целого. Целое существует лишь в частях, а части – лишь в целом. При этом, как целое существует для частей, так и части для целого.  Повреждение целого сказывается и в частях, и наоборот. 

б) Живой организм есть внешним обликом обособленное и замкнутое в себе целое, самостоятельно противостоящее другим целым. 

Наш организм заметно ограничен от среды и других организмов, есть индивид, или особь, кажется замкнутым в себе своеобразным миром. 

Взгляд этот настолько общеизвестный, что не нуждается в доказательствах.  Напротив, он требует ограничений, с которыми встретимся сейчас и впоследствии.

в) Живой организм можно рассматривать, как сообщество живых существ.

В живом организме все его части живые. Ни одна из них по отношению к целому не существует обособленно; но по отношению между собой одни более, другие менее самостоятельны. Каждая из бесчисленно многих клеток, из которых сложен наш организм, есть, в свою очередь, организм. Нервная система, связывающая всё это множество в одно целое, состоит из бесчисленного множества организмов, называемых нейронами. Красные и белые кровяные тельца, фагоциты, лейкоциты,  наполняющий нас бактерии – всё это живые индивиды. Наиболее самостоятельны клетки размножения. Простейшие существа размножаются простым делением, полагающим новые организмы. Более сложные носят в себе пламенник размножения для зажигания жизни скрещиванием. Этот пламенник, хотя и горит в организме и на его счёт, настолько самостоятелен, что не он для организма, а организм для него. В человеческом существе клетки размножения достигают наибольшего безначалия и на ряду с тем, при помощи которых мы питаемся, определяют нашу жизнь.

В простейших существах наши средства наблюдения не позволяют открыть сложных частей. Но несомненно, что и простейшие состоят из химических соединений, известным образом сорганизованных, из которых каждое, в свою очередь, сорганизовано. Как бы далеко мы не вели исследование, безусловно, простого мы никогда не находим. То, что прежде считалось простым и неразложимым и называлось поэтому неделимым – атом – оказывается очень сложным. В конечном анализе не открывается ничего и безусловно обособленного. Атомы соединяются в молекулы и существуют только в них, молекулы же всегда связаны с известной средой. Молекула есть наименьшая масса существа, части которой связаны между собой теснее, чем вся масса с окружающим.

Единение, сообщество существуют поэтому всюду. Общежитие, стадность, свойственная ряду живых существ, в особенности людям, наиболее ярко выражают это основное свойство всего существующего. Такие общежития, как муравейник, улей, наше государство, можно рассматривать по отношению к их членам как высшие организмы, объединяющие низшие. Чем выше организмы, тем индивидуальнее его члены.  В человеческом общежитии каждый сохраняет свою обособленность, которая, однако, не исключает общности. Как отдельный член организма недостаточен сам по себе для своей жизни и нуждается в других, так и каждый член общежития. Все сложные сообщества построены на разделении труда. Нужное одному доставляется многими, нужное многим – единичными членами. Сообщество возмещает недочёты, свойственные особям. Человеческое общежитие таким образом полагается нашей природой, возникает также естественно, как возникают естественно муравейники, ульи. Общежительный, социальный строй заложен в самом нашем существе.  Для понимания нашей жизни недостаточно изучение только человеческих индивидов, необходимо брать человека, как члена общества, в его общественной среде.

Не менее важно рассматривать его в связи с ещё более широким общежитием, чем человеческое, охватывающим все общежития, с мирозданием. Эта связь теснее, чем между членами любого из общежитий, так как порвать её нельзя никогда и никаким способом, тогда как из всех остальных общежитий можно выделиться, хотя временно.  В особенности тесная связь всех живущих на земле существ с этой планетой, носящий, как в последствии увидим, все признаки живого организма. По отношению к этому организму все организмы на земле – его члены, настолько более самостоятельные, насколько организм земли самостоятельнее в него входящих, наподобие того, например, как наш организм самостоятельнее каждой из слагающих его клеток.

Связность всего существующего и соорганизованость всех земных организмов, в том числе и нашего, с организмом нашей планеты будет в дальнейшем выступать всё убедительнее, так что прогнозирование человека этой связи и соорганизованости, как чего - то от них особого, как простого их созерцателя, окажется умственной близорукостью или недалёкостью, замкнутостью узким кругозором.

Всё то множество, из которого состоит наш организм, получено нами из беспредельного прошлого. Мы не знаем, как впервые произошли сложные организмы, чрез развёртывание ли простейших, или чрез их соединения, или чрез расчленения более сложных, но бесспорно, что у каждого из нас бесчисленные предки, переданное нам кое-что по наследству, так что наше настоящее – звено беспредельно длинной цепи, тянущейся из беспредельно далёкого прошлого, и всем этим прошлым обусловлено. Пространством мы связаны каждый момент с мирозданием в его настоящем, временем – со всем его прошлым.

г) Организм – существо самодеятельное, действующее для себя, вследствие изначально лежащего в нём порыва, при воздействии среды.

Мы действуем оттого, что в нас заложен изначально, т. е. с самого нашего рождения, порыв действовать. Этот порыв с физической стороны есть сдерживаемое, но не удерживаемое движение. Всякое снижение направляется к беспредельности, к рассеянию, но в организме оно стеснено в неустойчивые пределы, из которых неустанно выходит. Организм можно поэтому уподобить туго заведенной пружине, неустанно освобождающей движение, или паровику с высокого давления паром, который неустанно вырывается. Создание этого естественного и освобождающегося движение есть создание порыва. Наше действие двоякого рода: в одних наш внутренний процент преобладает над внешним, а в других, наоборот – внешний над внутренним, но в том и другом случае они – преобразованное движение. 

Деятельность иначе называется работой или энергией. Энергия бывает скрытой, возможной, потенциальной, и открытой, выражающейся прямо и непосредственно в действии, или кинетической. Живой организм есть носитель как потенциальной, так и кинетической энергии; мёртвый – только потенциальной.

Этой начальной способность действовать живой организм отличается от машины, которая может действовать только получая энергию извне.

Чтобы возможное деятельность перешла в организм в действительную, скрытое движение обнаружилось, необходимо соприкосновение с внешней средой, её воздействие. Без такого соприкосновения и воздействия организм не может жить, а, следовательно, и действовать.

д) Живой организм объединяет множество процессов, из которых главный – обмен веществ.

Организм непрестанно обновляется, принимает из окружающей среды одни элементы и отдаёт ей взамен другие. Он всецело погружен в общий поток бывания или, точнее, сам есть поток. Обычно поэтому сравнение организма с водоворотом, образуемым течением реки или же с радугой, которую рисует солнце на дождевом потоке. Как водоворот невозможен вне течения, радуга не бывает без дождя, так и организм всецело обусловлен общим потоком жизни и из этого потока выделен быть не может. Он каждое мгновение берёт из него одни вещества и отдаёт взамен их другие.

Из воспринимаемого организмом одно усваивается, другое нет. Первое входит в его состав, делается его частью, им уподобляется, ассимилируется. Второе может иметь только временное пребывание, а затем, так или иначе, извергается. Ассимиляция всегда предшествует полное или неполное разложение усвояемого, его анализ. Организм поэтому каждое мгновение разрушается и строится.

При необозримом количестве частей, непрестанно строящихся и разрушающихся, полная и совершенная гармония достигается организмом только мгновениями; обыкновенно же гармония бывает только приблизительная и неустойчивая. Чем ближе организм к полной гармонии, тем он здоровее; но и в здоровом организме всегда на лицо уклон дисгармонии – болезни.

е) Живой организм возникает, развивается и проходит (разрушается).

Развитие есть переход от смутной однородности к ясно выраженной разнородности, свершающейся по определённому закону, правилу или типу таким образом, что каждый высший момент богаче содержанием и разнообразием, чем ему предшествующие, и что правило, закон или тип, направляющие процесс, обнаруживаются полностью в целом процесса, а наиболее ярко – в моментах высших, явных поять лишь из целого. 

Достигнув вершины, развитие прекращается, уступая место упадку.  Конец развития есть поэтому начало упадка.  Конец упадка – смерть, разложение.

ж) Деятельность, развиваемая организмом, – творческая, то есть созидающая новое, в известных пределах непредвидимое. Она может быть предусмотрена и учтена только в целом, общем и главном, но не во всех частностях.

Относительно машины, напр., паровой, можно предсказать её действия и в общем, и в частностях, но относительно живого организма нельзя предсказать, как будет протекать его деятельность в частностях; только в общем и главном это можно предвидеть.

з) Деятельность организма направляется: 1) к самосохранению, 2) к развёртыванию, обнаружению лежащих в нём задатков, 3) к приспособлению себя к среде и среды к себе, 4) к расширению жизни в пространстве и времени.

Каждое живое существо стремится к самосохранению.  Эта истинна общеизвестная, не требующая доказательств.

Каждое развёртывает лежащие в нём задатки: из жёлудя вырастает дуб со всеми его особенностями, из куриного яйца – курица со всем разнообразием её свойств, из человеческого зародыша – человек с его богатой деятельностью.  Жизнь особи определяется прежде всего теми задатками, которые особь способна осуществить.

Самосохранением и развёртыванием предполагаются нужные для них свобода и простор.  Отсюда столкновения и борьба с окружающей средой и с живыми существами, из которых каждое стремится к возможно более широкому захвату нужного и одолению и устранению препятствующего и противоборствующего.  Борьба, захват лежат поэтому в самих условиях жизни.

В таких случаях, когда среда непобедима, живое существо приспосабливает себя к ней, в противоположных – среду к себе.

Живой организм может жить лишь в той среде, к которой приспособлен.  При изменении среды изменяется и организм.  Живое существо, не приспособленное к среде, погибает.  Учение об этом так прочно установлено современным естествоведением, что в настоящее время не нуждается в доказательствах.  Спор может идти лишь о том, кому больше принадлежит приспособляющее действие, организму или среде.  Но при всяком решении этого спора приспособляемость организма остаётся вне сомнения.

С другой стороны, живое существо действует в своих целях на среду, в которой живёт.  Человек, бобр, строя себе дом, птица, свивая гнездо, крот, роющий землю, изменяют внешнюю среду, приспособляют её к своим потребностям.  Вся наша практическая деятельность во всех её видах может служить примером такого приспособления. 

Это двоякое приспособление, то есть 1) организма в среде и 2) среды к организму есть расширение к той организующей деятельности, которой строится организм.  Последний строит не только себя, но сорганизовывает себя со средой и среду с собой.

Живое существо организует среду двояко: 1) форму своего собственного организма, слагающегося на счёт среды и 2) посредством уже сложенного организма, который своими действиями организует среду.  Тот и другой организующий порыв один и тот же, то есть один тот же порыв организует существо, а через него – среду.  Этот единый порыв строит таким образом одновременно два организма: 1) наш организм и 2) соединяемый этим последним более широкий организм, слагающий всеми нашими действиями.  Как все деятельности в нашем организме связаны в органическое единство, напр., сердцебиение, кровообращение, дыхание и проч., точно так же связаны в органическое единство все действия нашего организма, напр., все наши передвижения, всё, что мы делаем руками, пишем, говорим и проч.  Все эти действия неразрывно связаны между собой в пространстве и времени.  Каждый момент во всех этих действиях порождён предыдущим, есть его непосредственное, неразъемлемое продолжение, и потому все действия каждого из живых существ связаны единством, полагаемым единством самого живого существа.

Каждое живое существо при размножении расширяет жизнь в пространстве и времени, так как множество особей развивают жизнь на большем пространстве, чем одна, а жизнь рода продолжительнее жизни индивида.

и) Деятельность в организме совершается периодически, то повышаясь, то падая.

Как пример, можно привести сон и бодрствование, кровообращение, дыхание, движение внутренностей, подъём сил, усталость и проч.

 

2. Духовный организм.

 

4.     Внешнему организму соответствует внутренний или личность, определяемый подобными же признаками, как внешний.

а) Личность переживает беспредельное множество состояний (ощущения, мысли, чувства, желания и т. д.), но всё это разнообразие связано единством.  Какова личность, таковы и её состояния, и обратно.  Все состояния, переживаемые нами, обусловливаются нашей личностью: данная личность может переживать только свойственное ей состояние.  Но, с другой стороны, если у нас именно эта, а не другая личность, то это потому, что у нас именно эти, а не другие состояния.

Связь между целым и состояниями в личности имеет и причинная, и целесообразная.

Все состояния – состояния «а»; «я» поэтому необходимое условие существования состояний; разнообразие состояний определяется «я» причинная связь.  Но и «я» обусловлено состояниями; оно есть их связь, единство, а связь, единство невозможны без связываемого, объединяемого.  С другой стороны, когда мы чувствуем, мыслим, действуем, то осуществляем те задатки, которые заложены в нашей личности; наша духовная деятельность есть самоосуществление, самоутверждение нашей личности, нашего «я» – связь целесообразная.

Поэтому личность можно определить соответственно с организмом: личность есть целое, состоящее из разнообразных состояний, связанных таким образом, что как состояния обусловливаются целым, так и целое обусловливается состояниями.

б) Личность сознаёт себя, как существо обособленное, замкнутое, самостоятельно противостоящее другим.

Этот общепризнанный взгляд требует не доказательств, а ограничений, с которыми сейчас встретимся.

в) Личность можно, подобно высшему организму, рассматривать, как союз или сообщество.

Не только в потоке времени, но и одновременно, личность множественна.  Наше «я» обнимает собою множество подчиненных «я», обыкновенно заслоняемых главным «я», но существование которых удовлетворяется в состояниях внутреннего разлада, колебаниях, нерешительности. Особенно ярко эта множественность сосуществующих «я» обнаруживается в душевных расстройствах, известных под именем болезней личности. 

Объясняется эта множественность двояко.

Во-первых, если бесспорно то, что внешний организм состоит из бесчисленного множества ему подчиненных, и если каждым предполагается внутренний, то в нашем внутреннем должно быть бесчисленное множество внутренних.  Не все живые организмы одинаковы, различны, поэтому и их личности, но в каждом своя личность.  Человеческому организму свойственна человеческая личность, организму червя, насекомого и т.  д.  – личность червя, насекомого.  Но аналогии с самим собою мы утверждаем одушевлённость других людей, и эта одушевленность кажется нам очевидной.  Не колеблясь, мы признаём и одушевленность животных, которую точно так же считаем очевидной.  Не трудно видеть, однако, что эта очевидность дело привычки, первоначально вызванной неустанным заключением по аналогии.  «Очевидность» уменьшается по мере того, как мы спускаемся от высших существ к низшим.  Обезьяна настолько похожа на человека, что она «очевидно» одушевлена, но собака похожа не менее, блоха, комар, рак, устрица ещё менее, и, однако же, все эти существа, не смотря на все их различия друг от друга и от человека, одушевленные.  Спускаясь по лестнице организмов, мы доходим до низших, до клеток, из которых слагаются высшие организмы.  Только предрассудок может помешать признать эти низшие организмы одушевленными и личными.  Сколько в нашем организме низших, его слагающих, столько в нём и личностей.  Правда, клетки, из которых сложен наш организм, не самостоятельны, тогда как весь наш организм – кажется самостоятельным.  Но мы увидим ниже, как мало значит это различие.

Настолько неопределенна грань между одушевленным и неодушевленным, что не было недостатка в попытках отстаивать только свою одушевлённость и недоказуемость всякой иной, не исключая и одушевлённости всех остальных людей.  Такие попытки – следствие той умственной близорукости.  Недалёкости и узости, о которых было уже сказано.  Умы такого склада не останавливаются перед выводом, что не только животные и обычные, мало отличающееся от них люди,– бездушные автоматы, но что и такие выдающееся представители человеческого рода, как Данте, Шекспир, Гете, Кант и др.  творят свои произведения машинным способом, и таким же способом изобретатели разных приборов и машин изобретают и те и другие.  Опровергать подобные рассуждения нельзя, так как одинаково нельзя возражать и против очень умного и дальнего, и против очень глупого и вздорного.

Вопрос о доказуемости одушевлённости сводится к более общему – о доказуемости вообще.  Не стесняясь внутренним противоречием, можно доказывать, что ничто не доказуемо, так как принудительная убедительность, лежащая в основе доказательности, может быть оспариваема.  Поэтому некоторыми отрицается убедительность даже математических доказательств.  Но если ничто недоказуемо, то всякие рассуждения излишни и остаётся только молчать.

Выход из затруднения в вопросе об одушевлённости найти нетрудно.  По правилу научного исследования, из предположений, возможных для объяснения чего-нибудь, всегда имеет преимущество простое и понятное перед сложным и непонятным.  За одушевлённость не только людей, но и других существ, вплоть до самых низших, говорят доводы простые и понятные, против неё непонятные и запутанные.

Во - вторых, наша личность – создание множества личностей.  Каждый из нас – потомок бесчисленных предков, которых наследие, физическое и духовное, мы в себе носим. В нашей личности живут отголоски бесчисленного множества умерших личностей, так что, по верному замечанию одного из писателей, когда мы чувствуем, мыслим, говорим, «в нас мертвецы говорят». «Атавизм» – появление в отдельных потомках качеств, не выступающих на ближайших, наглядно удостоверить, что мертвецы, в нас живы.

            Подобно  внешнему организму, наша личность сборная, или, иначе, - «соборная».  Общественный организм, в котором она живет, относится к ней наподобие того, как составляющая её личности к ней.  Как личность высшая чем те, из которых она слагается, она в общественном организме более самостоятельна, чем слагающие её личности в ней.  Но её тесная связь с «соборной» общественной личностью так же несомненна, как связь личностей, слагающих нашу личность, с этой последней.  Общественные условия, среди которых живет и вырабатывается личность, должны быть приняты во внимание при её истолковании так же, как и её индивидуальные свойства.

            Личность обособлена в том смысле, что отличает себя от других, не смешивает себя с ними; но если посмотреть на её содержание, то оказывается, что значительная его часть даётся другими личностями, черпается из окружающей духовной среды (религиозные верования, научные воззрения, нравственные правила, обычаи, приличия и проч.). Никто ни внешним, ни внутренним зрением не может проникнуть в чужую личность, которая всегда открыта непосредственно только для себя, и в этом смысле она замкнута в себе. Зато в неё легко и свободно, не говоря о прямом воздействии природы, которое огромно, проникают чужие мысли в озарения, мнения, желания, и проч.  В этом смысле она открыта.  Вследствие этого легкого вхождения одной личности в другую, самостоятельных личностей мало: большая часть находится в подчинении у других, обыкновенно, впрочем, неосознаваемом.  Каждый вероучитель, поэт, мыслитель и пр.  тянет за собою сторонников, которые находятся под его «обаянием», или, проще, - духовно ему подчинены.  Раболепство перед всякого рода обычаями, приличиями (всегда создаваемыми людьми) общеизвестно.  Личность может самостоятельно противостоять другим, воздействовать на них, давать отпор, но, если оставить в стороне животные и чисто себялюбивые побуждения, много ли из того, во имя чего действует и борется личность, принадлежит ей самой и не навязана извне?

            Мнение о безусловной обособленности, замкнутости и самостоятельности личности особенно поколеблено в последние годы указание на неустранимую силу подражания и внушения, под воздействием которых слагается общественная жизнь.  Чем ничтожнее в умственном отношении человек, тем больше он им подчинен.  Но и личности выдающиеся от них не свободны.  Они повседневную жизнь ведут так же, как другие, подражают другим, поступают по внушению обычаев, т. е.  тех, кто их создал. 

            В общем, следует признать, что как внешний организм всецело погружён в единый для всех поток вещественного бывания, так внутренний – в единый для всех поток духовной жизни.  Идет ли внушение от «внешней» или «внутренней» природы – безразлично.  Личность такая же неразъемлемая часть мироздания, как и внешний организм: самостоятельность, замкнутость, обособленность их одинаковы; о них всегда можно говорить только прибавляя «насколько возможно».  Это прибавка, однако, не отрицает факта.  Если вселенная есть система, - а это, несомненно, то в ней должны быть части, но сливающиеся безусловно с целым; но их обособленность, замкнутость, самостоятельность ограничивается общей нераздельной связностью наподобие того, как самостоятельность и пр.  частей нашего организма ограничивается его связностью, но только несравненно в большей степени.  Личное и всеобщее или сверхличное – два одинаково неотъемлемые определения нашего существа.

            Однако, множественностью личности не исключается её единство.  Единство в множестве, множество в единстве – основные определения организма как внешнего, так и внутреннего.

            г) Как внешний организм развевает деятельность из себя, вследствие изначально заложенного в нём порыва при воздействии среды, точно так же и личность.

            Жизнь личности определяется, как самодеятельность.  Нельзя, однако, забывать тесного отношения личности к среде.  Без среды она была бы бездейственна, мало того, она была бы невозможна: уединить личность от среды значило бы её опустошить, уничтожить.  Личность может существовать и в пустыне, но и здесь, не говоря о внешних воздействиях, которые никогда не прекращаются, она живет, тем содержанием, которое с собой принесла и которое (по предыдущему) получено ею, главным образом, извне.

            д) Личность объединяет множество процессов, из которых главным – раздражение и ответ на него.

            Все наши состояния – ощущения, представления, мысли, понятия, желания, волнения и пр.  – процессы.  Все они сводятся к тому, что из среды мы получаем раздражение и отвечаем на него действием.  В раздражении мы принимаем движение в одной форме, а в действии возвращаем его в другой.  Здесь соответствие обмену веществ во внешнем организме.

            Так физическим организмом одно усваивается, а другое – нет, точно так же и духовным.  Ассимиляции и здесь предшествует полное или неполное разложение.  Каждым воспринимаемое усваивается по своему; каждый выбирает из воспринимаемого то, что ему подходит и так, как ему подходит.  Поэтому, чем сложнее воспринимаемое, тем меньше однообразия в его восприятия.

            И духовная пища, подобно телесной усваивается личностью поскольку для неё нужно.  Неусвоенное может держаться не долго и отбрасывается.

            Каждое раздражение производит в нас изменение, и так как раздражений беспредельно много, то мы непрестанно изменяемся, становимся иными, новыми, сохраняя, однако, среди этих изменений подвижное (?) единство.

            Единство личности или «я» среди множества состояний общепризнано.  Но необходимо точнее определить природу этого единства.  Оно не есть неподвижное и не заметное (?), всегда себе равная единица, а связь, объединяющая множество состояний, в известных приделах изменчивая и подвижная. 

            Заменяемость личности доступна повседневному наблюдению.  Во сне мы бываем иными, чем наяву, переживаем порою то, что в бодрственном состоянии неприемлемо; в опьянении, страсти, личность опять бывает иною, чем в обыкновенной жизни.  В различные возрасты у нас бывают различные мысли, чувства; вкусы, характер меняются.  Нередко человек становится «не похож сам на себя», «изменяется до неузнаваемости».

            Научение нормальной и ненормальной духовной жизни приводит к выводу, что наша личность, подобно внешнему организму, непрестанно разрушается и строится.  Об устойчивости «я» можно говорить только условно.  Эта устойчивость обозначает колеблющееся в широких пределах около некоторого среднего положения взаимоотношение слагаемых, из которых состоит личность.  Полная гармония здесь такая же редкость, как в физическом организме.  Даже у наиболее «уравновешенных» личностей постоянный уклон к утрате равновесия.

            е) Личность возникает, развивается и перестаёт существовать в доступной для повседневного опыта форме.

            Нельзя говорить о личности человека до его рождения.  С внешним организмом она не является, с ним развивается, с его разрушением разрушается.  Мы можем думать о существовании души после смерти тела, но повседневный опыт такого существования не удостоверяет.

ж) Деятельность жизни творческая.

Обнаружение личности можно предвидеть в частностях ещё меньше, чем деятельность внешнего организма.  Творчество собственно и принадлежит личности, а внешнему организму приписывается только по его связи с личностью.  Организм, лишённый личности, т.  е.  бездушный, недеятелен.

з) Личность стремится: 1) к самоутверждению, 2) к развёртыванию заложенных в нём задатков, 3) к приспособлению себя к среде и среды к себе, 4) к беспредельности жизни.

Стремление личности к утверждению себя, к самосохранению, наглядно доказывается соблюдением, свойственным всем живым существам и обнаруживающимся  тем сильнее, чем привязанность к жизни крепче.  Привязанность эта в людях настолько велика, что они не желают довольствоваться тем коротким сроком, какой отведён им наличной действительностью, но создают верования, учения, сказания о загробной жизни, стремятся продлить себя и физически в своих детях, внуках и т.  д.  и духовно сохранить себя в памяти не только современников, но и грядущих поколений, по возможности вечно.

Стремление личности к самоутверждению объясняется ревнивое охранение людьми своей свободы.  Тесная связь между стремлением к самосохранению и стремлением к свободе сказывается, между прочим, в том, что в жизни заурядных людей свобода эгоистична (такие люди стараются привлечь к религии, философии, политике и т.  д.  других на свою сторону и смотреть враждебно на несочувствующих), и только людям с широким кругозором свойственна терпимость.

Но свобода ценится и потому, что только при ней возможна полнота жизни, развёртывание лежащих в ней задатков.  Поэтому для лиц, высоко одарённых, напряжённо чувствующих в себе биение жизни, свобода так же дорога, как сама жизнь.  Она, впрочем, необходима для развития всякой жизни.  Оттого вся политическая и общественная история есть история борьбы за свободу.

Чем сильнее в личности порыв к самоутверждению и саморазвёртыванию, тем неизбежнее её столкновение с другими, тем настоятельнее стремление к господству над ними, их порабощению.  Жажда власти, свойственная в той или иной мере всем личностям, в сильных неутолима.  Такие лица стремятся поработить себе других и духовной области не меньше, чем в остальных.  Широтою и мощью производимого личностью захвата и числом ею порабощенных определяется её значение в жизни.  При неуступчивости среды, личность себя к ней приспосабливает, при уступчивости, приспосабливает среду к себе.

Свойство личности приспосабливаться общеизвестно: без такого приспособления общественная жизнь была бы невозможной.  Оригинальность, своеобразность терпимы в обществе лишь в узких пределах.  Всякий вольно или невольно вынужден следовать общему течению.  Ход общественности всё больше сглаживает различия.  Оригинальные люди становятся редкостью.  Но и народы утрачивают своеобразность, сохраняющуюся теперь лишь у диких.  У каждого культурного народа дома то же, что «за границей»: сходные улицы, дома, наряды, пути сообщения и т.  д.

Ещё более известна способность личности воздействовать на среду в своих целях; в таком воздействии главное содержание жизни.  Повсюду человек, насколько возможно, изменяет среду сообразно со своими планами и намерениями.  Пестрота природы всё более уступает место однообразному человеческому царству.  Непроходимые леса, болота, пустыни, дикие звери, растения – всё это мало-помалу подчиняется сглаживающему ходу человеческой жизни.  Дикие народы, бессильно приспособиться к новой жизни, погибают.  «Бледнолицый» становится единственным распорядником земли, однообразие и потому опошление – неизбежным уделом жизни.

В духовной области то же, что во внешней.  Вследствие широкого общения между народами и широкого распространения печати, всё новое быстро становится достоянием всех и, проходя через множество сознаний, перемешивается с другим новым и со старым.  Если не сами авторы, то их толкователи приноравливают новое к уровню толпы, «популяризируют» и тем обезличивают, делают ходячим или, что то же, – опошляют.  Впрочем, изобретательность в духовной области небольшая.  История мысли, в общем, и главном, есть повторение с некоторыми изменениями сравнительно немногого.  Оригинальную мысль перетолковывают толкователи, их – другие и так без конца.  Оригинальное вследствие этого обращаются в ходячее и пошлое.  Сильные личности обыкновенно не умеют приспособляться к низшему уровню; зато слабые прилаживают даваемое сильными к уровню слабых. 

Порыв к возможно широкой и долгой жизни особенно наглядно сказываются в творчестве.  Говоря словами Платона, если беременеющие телом стремятся увековечить себя порождением детей, то беременеющие духом в великих созданиях творчества.  В сравнении с нашим мимолётным существованием, эти создания неглавные и бессмертны.  Они расширяют жизнь, внося в неё более яркое существование, и способны жить беспредельно долго в душе беспредельно многих людей.  Для творцов большая отрада насаждать семена своего творчества в чужой восприимчивой душе и следить за их ростом.  Насколько велик и обилен бывает этот рост, наглядно показывает евангельский Святитель, насаждения которого и сейчас перед нами.  Сократ, Платон, Христос, Будда, Коперник, Джордано Бруно – все эти и подобные им личности не умерли, но живут в других личностях.

и) И в личности деятельность совершается периодически, повышаясь и падая.

Во всех душевных процессах существуют приливы и отливы.  Внимание, достигнув известного напряжения, ослабевает.  Ни одно чувство не может держаться неизменно на одной высоте, но колеблется, повышаясь и падая.  Мысли то несутся стремительным потоком, то едва тянутся, так что голова кажется «пустой».  Желание то же то возрастают, то ослабевают и т.  д. 

5.     Без знакомства со всеми этими подробностями нашей природы нельзя отчётливо понять таких наших сложных деятельностей, как философская.  Туман при определении существа и значения философии идёт главным образом от неясного взгляда на наше существо.  Но для всестороннего знакомства с последним предстоит ещё немало сделать. 

Прежде всего, нужно выяснить основные стороны нашей личности в их отношениях к физиологически. 

 

 

IV

Стороны нашей личности

 

1.     Из сходства между физиологической и духовной жизнью ясно, что широкие границы то и другое совпадают.  В широком смысле физиологической основой нашей духовной жизни служит вся физическая система нашего организма.  Такой части в ней, которая была бы исключительной основой духовной жизни, не существует.  В известных пределах можно вторгнуться в каждую, не разрушая духа, но, с другой стороны, чрезмерное вторжение в любую может разрушить духовную жизнь и повлечь смерть.

2.     Как духовная жизнь не связана исключительно с какой-нибудь частью тела, но со всем организмом, точно так же не связана она и ни с одним веществом в теле, но со всем обменом его веществ.  Тело есть поток веществ; водород, кислород, азот, углерод, железо, фосфор и пр.  из которых слагается наш организм, непрестанно сменяется новыми, так что тело старика состоит совсем из иных, чем у ребёнка.  Только общий состав остаётся приблизительно одинаковым, и потоком веществ духовная жизнь последовательно переносится с одного состава на такой же другой.  При этом, чем живее обмен, тем живее и душевная деятельность.  В мёртвом теле нет подобного обмена.  Поэтому одинаково можно сказать, что обмен веществ есть условие душевной жизни, и наоборот, что этой последней обусловливается обмен. 

3.     Тем не менее, на ряду с этими широкими границами, надо признать более узкие, определяющие духовную жизнь как отличную от жизни всего организма.  Эти более узкие границы полагаются нервной системой и главнее мозгом.  Нервная система и мозг связаны с душевной жизнью теснее, чем остальной организм.  Повреждения в них отзывается на духовной деятельности прямо и непосредственно, а повреждение остальных частей тела, если не прекращают жизнь сразу, отзываются на этой деятельности через посредство нервной системы мозга. Однако, мозг и нервная система обусловлены в своём строении и деятельности общей нашей организации и служат более узкой, в сравнении с остальными частями нашего организма, основой духовной жизни только в сравнении с остальными частями нашего организма, основой духовной жизни только в относительном смысле, наподобие того, например, как цветоножка есть непосредственный носитель цветка в сравнении с остальным организмом; но как цветоножка невозможна без остального растения, точно так же наша нервная система и мозг невозможны без остального нашего организма.

4.     Мозг – главный орган духовной жизни.  Деятельность его особая, подобно тому, как всякому другому органу свойственна своя: глазу деятельность, отлична от деятельности уха, носа, языка и т.  д.  Разница, однако, в том, что все органы в конце подчинены мозгу, а он занимает правящее положение.  С физиологической стороны мозг и нервная система существуют для всего организма, как и весь организм – для мозга и нервной системы.  Но с духовной стороны физиологическая жизнь служит основой для духовной, весь организм – как бы носителем для нервной системы и мозга.  Говоря образно, клетки, из которых сложен мозг, занимают в нашем организме привилегированное положение, составляют своего рода правящую аристократию.  Эта аристократия действует обыкновенно в согласии с остальным организмом и на его пользу, но может действовать и наперекор ему, в прямом для него ущербе.  Так, усиленная духовная деятельность может повести к расстройству всего организма.  С другой стороны, и духовная деятельность может встречать помеху в общих условиях организма.

5.     Отсюда понятно, что физическая и духовная потребности могут и не совпадать.  Первая затрагивает всё наше существо, а вторая главным образом ту сторону, в которой обнаруживается центральная наша организация,– нервную систему и мозг.

Но и духовные потребности могут быть в разладе.  В  органическом строе нашей личности различают две стороны: эмоциональная и мыслительная.  Каждая имеет свою преимущественную физиологическую основу и свои особые потребности.

Содержание нашей духовной жизни слагается: 1) из состояний первичных, ниоткуда не выводимых, ощущений и отношений, 2) из тех же состояний, воспроизведенных и переработанных памятью и воображением называемых поэтому вторичными, или иначе, – представлениями и 3) из слияниями между теми и другими.  Ни ощущения и представления не могут быть без отношений – без ощущений или представлений.

Ощущения – устой всей душевной жизни.  Они различаются по качеству, окраске или тону, и по силе.  По качеству они распадаются на зрительные, слуховые, обонятельные, вкусовые, осязательные, мускульные, органические (дыхание, сердцебиение, боль и пр.), ощущения движения и положения.  По тону или окраске они бывают удовольствием, неудовольствием, возбуждением, успокоением, напряжением, ослаблением.  Сила ощущения определяется степенью их захвата или яркости.

Отношения бывают: 1) между ощущениями, 2) между представлениями, 3) между ощущениями и представлениями и 4) между отношениями.  Они сводятся к двум группам: отношения сходства и несходства и отношения пространства и времени.  Отношения сходства и несходства и отношения времени свойственны всем состояниям; отношения пространства – только некоторым.

Первичные сливаются с воспроизведёнными.  При виде человека, дерева, в нас возникают представления о прежде виденных людях, деревьях, сливающиеся с наличными ощущениями.  Воспроизведение коренится в порыве духа к самосохранению, к сохранению цельности и полноты жизни.  При текучести душевных переживаний это достигается тем, что каждый данный момент кроет в себе все прежние и намечает будущие, подобно зерну, заключающему в себе всё завещанное ему родителями и предками и полагающему новую жизнь.  В новом дремлет старое воспроизведением пробуждается.  Воспроизведение совершается закономерно, по «законам ассоциации», которых два: закон смежности и закон сходства.  По первому их них, состояния, встречающиеся вместе или в быстрой последовательности, связываются так, что когда воспроизводится одно из них, стремятся возникнуть и остальные, с ним раньше связанные.  По закону сходства, текущие состояния стремятся воспроизвести с ним сходные, испытываемые раньше.  Каждое такое состояние всегда в смежной связи с другими.  Поэтому действием закона сходства предполагается и действие закона смежности.  И, наоборот, для действия закона смежности необходимо действие закона сходства, так как для воспроизведения прошлого текущим последнее должно быть сходно с прошлым.

6.     В одних случаях господствуют первичные, в других – вторичные состояния.  Преобладание тех или других полагается разница между двумя сторонами нашей духовной жизни – эмоциональной и мыслительной.  В первой господствуют первичные, во второй – воспроизведенные.

Под эмоциями (любовь, ненависть, грусть, гнев, радость и т. д.) подразумеваются сложные сочетания из разного рода ощущений, главным образом органических, и представлений, объединённые общим тоном – возбуждением, напряжением, успокоением, ослаблением, удовольствием, неудовольствием.  Общий, не ясно сознаваемый тон давнего мгновения, называется настроением.  Эмоции, достигши высшей степени, известны под именем страстей или эффектов.

7.     Мыслительная деятельность есть поток ощущений, представлений, понятий, идей, суждений, умозаключений.  Как представления суть воспроизведённые и переработанные ощущения, так понятия – воспроизведённые и переработанные представления.  Идея – то же, что представление и понятие, но также и организующая мысль, замысел.  Суждение есть связь представления с представлением, или же представления с понятием; умозаключение или вывод есть результат сравнения суждений.  Мыслительная деятельность может направляться либо эмоцией, либо представлением.  Это последнее, в свою очередь, может носить большую или меньшую эмоциональную окраску.  Мыслительный поток, направляемый эмоцией, называется мечтами, грёзами, а направляемый представлением, называется мышлением, теоретической деятельностью.  Мышление, руководимое представлением о связи между представлениями и ощущениями между собой, есть познавательная деятельность.

8.     В сравнении с ощущениями представления обыкновенно тусклы.  Наиболее ярки представления об единичных вещах или единичные представления, напр., о данном человеке, здании, дереве.  Им по яркости уступают представления общие, обнимающие ряд сходных вещей, напр., представление о человеке, здании, дереве вообще.  Ещё тусклее понятия, отвлекающие от представлений сходные качества, свойства, стороны, признаки, напр., понятие о запахе, вкусе, цвете вообще, о добром, хорошем, красивом и т.  д.  вообще.  При этом чем большему числу вещей эти стороны, свойства, качества, признаки принадлежат, тем понятие темнее.  Понятие «бытие» общее для всех вещей, самое тёмное.

9.     Согласно с только что сказанным, в познавательной деятельности различаются: 1) разнообразие содержания, 2) отношения между этим разнообразием, 3) установление отношений.  Всё это только различимо, но не разделимо.  Поскольку установление отношений рассматривается обособлено, оно называется рассудком и разумом, а тот и другой имеет умом.  Рассудок различает, сравнивает, расчленяет сложное по сходству и различию, связывает расчленённое.  В понятиях им объединяются представления, в суждениях – представления с представлениями и понятиями.  Разум высшая объединяющая деятельность: он доходит до верховных обобщений, принципов, законов, устанавливает путь или методу мышления, объединяет суждения в умозаключения, умозаключения в рассуждения, рассуждения в системы и т.  д.  И рассудок, и разум – лишь различные стороны одной и той же мыслительной деятельности, в свою очередь, неотделимой от воспроизведения с его ассоциациями.  Разница между ассоциациями и рассудком и разумом, главным образом, в том, что нервные не сознаются, а рассудочная и разумная деятельность сознательная.  Однако, и здесь грань только колеблющаяся.

10. Так как ощущения устой нашей духовной жизни, то в нашем сознании может держаться только ощутимое.  Единичные представления, наиболее близкие к ощущениям, находит опору в этих последних, представление общее – в представлениях единичных.  В понятиях самых отвлеченных теряется ощутимая связь с ощутимым; но для того, чтобы неощутимое могло держаться в сознании, нужна ощутимая опора.  Такая опора даётся словом.  Без слова отвлечённое мышление невозможно.  На высоте отвлечений недостаточно произнесённого слова, мимолётного и незакреплённого.  Нужна пребывающая опора, написанное слово, или другой знак.  Самая отвлечённая из наук, математика, зиждется на таких знаках.  Отвлечённое здесь совпадает с наглядным, отношение знака к обозначенному ускользает.  Математик, имеющий дело с алгебраическими знаками или с дифференциалами и интегралами, не выходит из области знаков.  Как без письменных знаков невозможна математика, так без письменности невозможны были бы и сложные отвлечённые построения в других областях.  Здесь порою слово получает такое же самостоятельное значение, как в математике знак.  Философия – область наиболее выраженных отвлечённостей.  Отсюда, нигде нет так много пустословия как в ней.

11.  Раскрыть содержание слова, или точнее, того понятия, представления, которое словом обозначается, значит определить слово, понятие, представление.  Чем сложнее представление или понятие, тем труднее дать ясное и точное определение.  С другой стороны, и понятия совершенно простые, заключающие в себе только один признак, неопределимы.  Нельзя, напр., определить понятие бытия, величины, качества и т.  д.  Врознь ясные определения существуют только для наглядных пространственных и временных отношений.  Однако они бывают точными лишь в том случае, если мы идём не от этих отношений к определениям, а наоборот, первоначально устанавливаем определения и затем подводим под них отношения.  Определению круга, эллипсиса не соответствует вполне не один из существующих в опыте кругов, эллипсисов.  По руководству опытов мы сначала выставляем определения этих геометрических линий и затем подводим под них то, что под них более или менее близко подходит.  С такими первоначально установленными определениями пространственных и временных отношений имеет дело математика.  Здесь одна из причин того, что математика самая точная наука.  Понятия самые сложные неопределимы.  Всё, взятое прямо и непосредственно из опыта, всегда сложно и изменчиво.  Жизнь есть сложный поток и заковать её данные в неподвижные формы нельзя.  Отсюда невозможность других точных определений, кроме математических.  Большинство наших понятий – смутные.  Где нет наглядности, нет и ясности.  В особенности смутны понятия нравственных отношений.  Нельзя, напр., точно определить, что такое добрый, хороший, честный, справедливый и пр.  Математическая точность в нашем умственном обиходе не правило, а исключение.

12. Представления и понятия – отблески, отображения, рефлексия ощущений.  Поэтому мышление, опирающееся на представления и понятия,– деятельность рефлексивная.  Мышление тем рефлексивнее, чем с более отвлечёнными понятиями имеет дело.  Философия – мышление рефлексивное по преимуществу.  Но математическое и вообще научное мышление, при всей его отвлечённости, не есть рефлексия, так как наглядные знаки здесь покрывают отвлечённость.  Основанное на понятиях мышление называется также теоретическим.  Теория значит «умозрение».  Отвлечённые понятия зримы только для ума.  Наиболее отвлечённая наука, математика, наиболее теоретическая.  От умозрения отличается «созерцание».  Этот термин относится к мышлению, сосредотачивающемуся на духовной деятельности.  Рефлексию, о которой сейчас шла речь, нельзя смешивать с «рефлексом».  Под ним подразумевается внешний ответ организма на раздражение (напр., вздрагивание).

13. Воспроизведение, раздражение, фантазия обозначают разновидности одной и той же деятельности, отличающиеся большим или меньшим осложнением воспроизводимого.  В воспроизведение осложнение наименьшее, в фантазии наибольшее; воображение занимает средину.  Воспроизведение близко к копии с воспроизводимого, воображение значительно преобразует воспроизводимое, фантазия его совсем изменяет.

Воспроизведение иначе называется воспоминанием.  Воспоминание и память одно и то же.  Воспоминание объясняется физиологически.  Пережитое оставляет в нервном аппарате предрасположение к воспроизведению, как скоро наступят условия, сходные с теми, какими оно было раньше вызвано.  Грубо можно сравнивать механизм воспроизведения с механизмом музыкального ящика, в котором входят во всевозможные сочетания бесконечное количество валов; игранное раньше может повториться, если выдвинется соответствующий вал.  Впрочем, механизм воспроизведения нам столь мало известен, как механизм всей вообще духовной деятельности.

14. Кроме эмоциональной и мыслительной стороны, обыкновенно различают ещё волю.  Но, как будет пояснено ниже, воля есть не что иное, как порыв содержания этих двух сторон к обнаружению.  Порыв этот, смотри по условиям,  может выступать и как внимание, и как желание, и как побуждение, или мотив, а столкновение побуждений – как борьба мотивов.

15.  Каждая из этих двух сторон имеет свою физиологическую основу.  Эмоциональная жизнь коренится, главным образом, в наших мозговых центрах, а также в центрах, лежащих во внутренних органах – сердце, лёгких, кишечнике, железах и т.  д.  Органом мыслительной деятельности служат преимущественно верхние слои головного мозга.  Это не разрывает связь между той и другой, но только полагает между ними различия.  Мыслительная жизнь действует через мозг на низшие центры, эмоциональная – через низшие центры на мозг.

16. Это различие обнаруживается так резко, что в познавательной деятельности доходит до противоположности эмоционательной.  Главное отличие в том, что познавательная деятельность насквозь ясная: напротив, эмоциональная жизнь не достигает ясности, отчётливости и раздельности, свойственной деятельности познавательной.  Теоретик, напр., математик, ясно сознаёт для чего и почему он поступает так, а не иначе: он господин своего дела; любовь, ненависть вторгаются в него без нашего ведома и не подчиняются ясному сознанию.  Можно отчётливо сознать, что наша любовь и ненависть не находят теоретического определения, и в то же время любить и ненавидеть. 

17. Но дух наш – органическое единство, и потому наша мыслительная деятельность в той или иной мере эмоционально определена, как и, наоборот, всякая эмоциональная деятельность определена мыслительной.  Любящий, ненавидящий и пр., не только волнуется, но и мыслит.  Математик, погруженный в обдумывание задачи, химик, инженер, размышляющие о реакции, постройке, переживают совсем иные состояния, чем влюблённый, гневающийся, ревнующий и т.  д.  Тем не менее, и они испытывают в этой своей деятельности удовольствия и неудовольствия, напряжения, возбуждения, ослабления, успокоения, хотя и своеобразные.

18. Эти своеобразные эмоции объясняются тем, что удовольствия неудовольствия и пр.  могут вырастать из самой деятельности без прямого отношения к какой-нибудь прямой цели, кроме удовлетворения потребности в самой деятельности.  Всякая свободно избранная или вызванная нашей природой деятельность, может быть радостна прежде всего сама по себе.  Достижение побочных целей увеличивает эту радость.  Ко всякому свободному деятелю применимо, с известными ограничениями, то, что Гете говорит о поэте: он поёт, как птица; сложенная им песня для него богатая награда.  Точно так же для всякого деятеля, увлекающегося деятельностью, в ней самой отрада.  Напротив, навязанная деятельность вызывает неудовольствие.  Каждая, и свободно выбранная, и навязанная может также сопровождаться возбуждением, успокоением, напряжением, ослаблением.

Однако наши цели переплетаются: самоцельная изначально деятельность служит и посторонним целям, при том так, что эти последние могут заслонять первоначальную – удовлетворение потребности в деятельности.

19. Чем более эмоционально окрашена деятельность, тем более она личная, индивидуальная, и наоборот, деятельность наиболее свободная от эмоциональной окраски, наиболее безличная.

Наиболее свободна от эмоциональной окраски деятельность познавательная.  Она сосредотачивается не на отношения личности к представлениям, а на отношения между представлениями.  Научная личность, она и её рассматривает, как представление в ряду других.  Насколько возможно, она обезличена.  Как обезличена, она в основе одинакова для множества людей.  По данным современной антропологии нельзя говорить об общечеловеческой логике.  Многие народы мыслят не совсем так, как мы.  У них несколько иная логика, чем у нас.  Женская логика отличается от мужской.  Но если мы возьмем нашу расу в её мужской половине, то в праве утверждать принудительность для нас основных правил нашей логики.  Всякий из нас вынужден признать, что пока значение слова не изменяется, под ним подразумевается одно и то же (знаком тождества); что об одном и том же в одно и то же время в одном и том же отношении нельзя утверждать противоречивое (закон противоречия), что из двух противоречивых суждений должно быть истинно одно (закон исключающего третьего); всякий ищет обосновать своё утверждение или отрицание, так или иначе (закон достаточного основания).

20. Напротив, эмоциональная деятельность всегда личная.  Здесь принудительность неизвестна.  По общему признанию, о чувствах не спорят.  Относительно острых болевых ощущений согласие наибольшее; но в удовольствиях люди сильно расходятся.  Сложные эмоциональные состояния – любовь, ненависть, грусть, очарование, разочарование и т.  д.  насквозь индивидуальны.  Заставить принять тот или иной чисто теоретический взгляд, если он достаточно обоснован, может всякий каждого, но внушить любовь, ненависть может далеко не каждый и не всякому.

21.  Это различие между познавательной и эмоциональной сторонами сказывается и в различии основных требований, ими предъявляемых.  Познавательная сторона требует единства, сведения разнообразия к единству.  В наших понятиях мы объединяем множество представлений по их сходству, суждение есть связь, объединение представлений и понятий, рассуждение, доказательство – сведение к принципу, объединение с ним, научные законы суть обобщения и т.  д.  Эмоциональная сторона, наоборот, требует разнообразия в единстве.  Единообразие ведёт к пресыщению, привычка сглаживает и даже убивает эмоции; напротив, эмоции оживляются, если встречают препятствия, т.  е.  если в своём течении разнообразятся.  Но резкие скачки обыкновенно неприятны, перемена должна быть постепенной и в одном направлении.  Этой переменой в одном направлении вносится в единство разнообразие.

22.  Сколь не различны эмоциональная и познавательная деятельности, они обе – стороны одного и того же существа.  В нас может преобладать то одна, то другая.  Органическим единством нашего духа предполагается возможность их гармонического сочетания.  Мы увидим ниже, что философская деятельность ставит себе эту цель.

Однако, здесь возникает затруднение.  Эмоциональная деятельность – личная, познавательная – безличная.  Каким образом в личности может быть безличное и каким образом оно может объединяться с личным?

Назовём безличное, общее для многих личностей, сверхличным.  Вопрос сводится к следующему: где и какая грань между личным, индивидуальным, в общем, или сверхличным?

 Следующий отдел даёт ответ на этот вопрос.

 

 

 

 

 

 

 

 

V

Личное и сверхличное

 

1.     Каждый из нас совмещает в себе общечеловеческие свойства с расовыми и индивидуальными.  Каждый есть вместе и человек, и человек определенной расы, и особый человек.  Духовные состояния, коренящиеся в общечеловеческих и расовых свойствах, называются объективными, а коренящиеся в индивидуальных – субъективными.

Всякий, переживающий духовные состояния, есть субъект этих состояний, но в субъекте есть объективные стороны; всё переживаемое субъектом есть для него объект; но в объекте есть и субъективные стороны.  Личное субъективно, общее, безличное – объективно.

2.     От определения субъекта, как данной личности, следует отличать субъект, как сознание вообще.  Всё существует для какого-нибудь сознания, и в этом смысле всё субъективно.  Это сознание вообще, свойственное всякой личности, служит предпосылкой всякого существования, так как всё существует для сознания и чрез сознание.

Всё, что мы ощущаем, чувствуем, хотим, все наши ощущения цвета, запаха, вкуса, обоняния, осязания, слуха, голода, холода и пр., все наши мысли о существующем, несуществующем, пространстве, времени, причинности, отношении, внешнем и внутреннем, сознательном и бессознательном, конечном и бесконечном, условном и безусловном, о материи, движении, атомах, молекулах, энергии, силе и проч., все наши представления о вселенной, солнце, звёздах, земле, человеке, дереве, птице и проч., все наши чувства, удовольствия и неудовольствия, все наши волнения – любви, ненависти, надежды, отчаяния, страха, горя, радости и пр., все наши желания от высказанных насущными потребностями до высших чаяний истины, правды, добра и пр., все наши верования и в Бога, и в черта, и в рай, и в ад и пр., все наши учения и науки – богословие, философия, математика, астрономия, химика, ботаника, зоология и пр., чистые и прикладные, всё это составляет содержание сознания и от сознания неотделимо.  Когда мы смотрим на звёздное небо, любуемся его красотою, поражаемся его величием, размышляем о неизмеримых его пространствах, о положение нашей планеты в общей строе мироздания, о том, что всё на ней, не исключая и нас самих со всеми нашими ощущениями, мыслями, волнениями и пр., обусловлено этим строем, то все ощущения, получаемые нами от созерцания звёздного неба, все чувства, волнения, мысли, нами при этом переживаемые – всё это состояния сознания.  Когда мы смотрим на цветы, собираем их, обоняем их запах, когда слушаем пение птиц, то всё это, не исключая и мысли о том, что и цветы, и птицы вне нас и что они причина наших состояний, есть содержание сознания, его состояния, от него неотделимы.  Словом, весь мир со всем, что в нём, со всем его настоящим, прошедшим, будущим, со всеми его неизмеримыми пространствами, со всеми его звёздами, планетами, кометами, и пр., со всеми его научными и ненаучными истолкованиями, со всеми простыми и мудреными о нём понятиями, со всеми его верами, суевериями, со всеми его науками, философиями и религиями, со всеми его радостями и скорбями, со всеми его мыслями, чувствами, упованиями, со всею его роскошью и со всем, что в нём отталкивающего и безобразного, – весь этот светлый и тёмный, звучащий и молчащий, осязаемый и неосязаемый мир есть мир сознания.

Из круга сознания выйти нельзя.  Если у нас нет зрительных ощущений, для нас нет зримого мира.  Если у нас нет слуховых ощущений, для нас не существует мира звуков; если нет осязательных и мускульных ощущений, то для нас нет твёрдого, мягкого, шероховатого, упругости, сопротивления – всего того, что мы называем материей; отсутствие вкусовых, обонятельных ощущений предполагает отсутствие вкусов, запахов; без органических ощущений не было бы ощущений боли, облегчения и т.  д.  Если бы у нас не было бы мыслительной деятельности, мы не могли бы различать, судить, умозаключать, рассуждать, доказывать и т.  д.  Без сознания у нас не было бы ни удовольствия, ни страдания, ни горя, ни радости, ни любви, ни ненависти и т.  д.  Для человека, потерявшего сознание, напр., в обмороке, не существует ничего.

Весь мир оказывается содержанием сознания.

3.     Но сознание в каждой данной личности окрашивается особо её индивидуальными свойствами.  От всеобщего субъекта надо поэтому отличать единичный субъект.  Для всеобщего субъекта существует и всеобщий объект.  Этот всеобщий объект – внешний мир.  Но и этот всеобщий объект в каждом данном субъекте получает своеобразный отпечаток.  Небо, звёзды, солнце, день, ночь, вода, земля, деревья, животные и пр., существует для всех, как объект для сознания; но каждое данное сознание в эти объекты вносит кое-что от себя, их индивидуально окрашивает. 

4.     Отсюда ясно, что наше существо можно рассматривать вместе, как ограниченное и безграничное.  С внешней стороны оно определяется нашим внешним, то есть явным для многих, обликом; с внутренней – связностью наших духовных переживаний, явных прямо и непосредственно только нам.

Эти границы определяют, но не разделяют от среды.  Наше тело вместе со всеми остальными телами – неразъемлемая часть нашей планеты, сливается с ней, а через неё и со всеми на ней телами, составляет с ней и с ними одно целое; эта планета, в свою очередь, есть неразъемлемая часть солнечной системы, сливается с ней, составляет с ней одно целое; наконец, то же справедливо и о солнечной системе по отношению к вселенной.  Живой организм, как уже было сказано, есть поток веществ, в него входящих и из него выходящих.  Отдаваемые одним организмом вещества переходят в другие организмы, как общее им всем достояние.  Настолько организм сливается с окружающей средой, что точно отграничить их невозможно; ничем, например, не отграничены воздух и влага в нашем существе от атмосферных.  Зависимость жизни от солнца общеизвестна.  Зависимость от других небесных тел может выражаться бесконечно малой величиной; но она существует.  Наше тело поэтому открыто для всех земных и небесных сил, стоит от них зависимости, есть их функция.  Со всех сторон оно открыто в беспредельность и для беспредельности, со всех сторон отрицает границы. 

5.     Та же условность границ и в нашем внутреннем существе. 

Ясно это из того, что внешние и внутренние границы сливаются, и если внешние границы раздвигаются до беспредельности, то и внутренние.  Явная только для данного существа граница, отделяющая его от других, есть его духовная граница; явная для него и для многих граница, отделяющая его от других.  Есть его телесная граница.  Но первое неизменно стремится сделаться явной для многих, то есть внешней, телесной, а вторая, как содержание сознания данного существа, есть неизменно одновременно и внутренняя. 

Порыв, лежащий в основе нашего существа, неустанно на пути к обнаружению, к выражению себя внешним образом.

Если бесспорно, что наше существо – неразъемлемая часть мироздания, то несомненно и то, что этот порыв есть часть всеобщего мирового порыва.  Наши действия – преобразованные нашей организацией движения внешней среды.  Каждое наше действие предполагает три момента: 1) внешнее раздражение, или движение, 2) внутренний процесс, вызванный этим раздражением и 3) обнаружение этого процесса в движении.  Внешнее движение (раздражение) переходит во внутреннее и затем опять становится внешним.  Если каждое движение предполагает для себя физиологический процесс, то и наоборот, каждый физиологический процесс предполагает движение, как своё обнаружение.  При слабости процесса движения может и не быть заметным.  Напротив, сильный физиологический процесс всегда на пути к обнаружению.  Духовные переживания, как внутренняя сторона физиологических процессов, неизменно на пути к обнаружению. 

6.     Порыв внутренних состояний к обнаружению есть один из сторон психического автоматизма.  Наиболее нагляден такой порыв в пяти случаях:

а) Настойчивые мысли о действии переходят в действия.  Мысль о тошнотворном вызывает тошноту.  Стоящий над пропастью и думающий о возможности упасть испытывает головокружение, влечение упасть.  Мысль о возможности сделать ошибку ведёт к ошибке.  Музыкант, певец, оратор, опасающиеся сбиться, сбиваются.

б) Другой общеизвестный случай – болтливость.  Каждым словом всегда предполагается движение известных мускулов.  Предполагается оно и соответствующей слову мыслью.  Люди с сильной задерживающей способностью осторожны в словах.  У людей со слабой задерживающей способность «что на уме, то и на языке».  У них мысль быстро переходит в произнесённое слово.

Этот переход мысли в действие называется одномоторной деятельностью.  Ей противополагаются психические параличи, задерживающие действия.  Мысль о невозможности, неспособности произвести движение делает порой движение невозможным.  Медицина знает ряд таких случаев. 

в) Сильные эмоции обнаруживаются в выражении лица, положении тела, действиях.  Общеизвестны внешние отличия разгневанного от благожелательного, весёлого от грустного, гордого от приниженного и т.  д. 

В этих трёх случаях душевное содержание обнаруживается соответствующим образом непосредственно.  В двух следующих оно рвётся к обнаружению окольным путём, косвенно. 

г) Представление, вызываемые страстью, отличаются особою яркостью, так что утрачивается грань между вымыслом и действительностью.  Ревнивец видит измену там, где её нет.  У страха глаза велики.  Любящий преувеличивать достоинства, ненавидящий – недостатки; для первого недостатки заслоняются достоинствами, часто мнимыми, для второго наоборот.  Ожидающий в каждом сколько-нибудь подходящем облик видит ожидаемое.  Во всех этих случаях внутренний образ получает значение внешнего факта и побуждает к соответствующим действиям. 

д) Строимые живым воображением образы получают для одарённых им людей значение зримого и ощутимого.  Поэты, художники видят пред собою то, что творят, музыканты – слышать.  Глухой Бетховен слушал внутреннюю гармонию.

Подобные сильные переживания с трудом удерживаются.  Созревшая мысль сама собою выливается.  Что не выражено одним, выражается другим.  Известны поговорки: от полноты сердца уста глаголют, у кого что болит, тот про то и говорит, и т.  д.  Поэтому к душевной жизни вполне применимо, что «нет ничего тайного, что не сделалось бы явным».  Несмотря на безграничность, которая в нас вторгается, мы из этой безграничности в нашим сознанием схватываем не много.  Вследствие этого обиход нашего сознания невелик, и что не обнаруживается одним из нас, обнаруживается другими. 

7.     Впрочем, обнаружением личности служат не отдельные только ей действия, но все её поступки, всё поведения, вся жизнь в целом.  Наша обстановка, наши платье, наше имущество, наше семейное и общественное положение, избранная нами деятельность, отношение к людям, излюбленные удовольствия, склонности и уклончивости – всё это явным для многих способом раскрывает нашу личность. 

8.     С другой стороны, всё внешнее существует лишь для внутреннего как объект для субъекта, есть содержание сознания, лежит поэтому во внутренних границах.  И с этой стороны внешние и внутренние границы сливаются.

9.     При условности внешних и внутренних границ не может быть и безусловной разобщенности между личностями.  Общность полагается уже тем, что на ряду с индивидуальными свойствами у нас есть родовые и, следовательно, на ряду с индивидуальным содержанием сознания, содержание родовое.  Это содержание настолько широко, что личное им заслоняется.  Выше было сказано, сколь многим содержание нашего сознания обязано нашим предкам.  Не в меньшей мере наша личность богатство своей жизни обязана общению с живыми личностями.  Да и каким образом при безусловной разобщённости, при отсутствии общего, возможно было бы взаимное понимание? Каким образом без такого общего могла бы существовать практическая деятельность, полагающаяся на чужую душу, как на нечто в общем и главном открытая и известное?

10.  Причиной этой условности границ в том, что мироздание – сомкнутая система, где всё тесно и неразрывно между собою связано.  Мы привыкли говорить о солнечной системе, но забываем, что наша планета – то же система, при ближайшем рассмотрении ещё более связанная, чем солнечная.  О всём мироздании мы обыкновенно не думаем и даже о нём забываем, так как для нас важно лишь то, что нас наиболее близко касается.  Но при решении общих вопросов границы рассмотрения расширяться сообразно с широтою вопросов. 

 

 

VI

Сознательное и бессознательное

 

1.     Хотя наше существо постоянно выходит в беспредельность и постоянно втягивает её в свои пределы, тем не менее, круг нашего сознания ограничен.  Если уподобить сознание свету, а то, что мы не сознаём, тем, наше сознание – небольшой светоч, освещающий небольшой круг, за которым простирается необъятная для нас тьма. В сменяющихся волнах нашего духовного потока ярко освещены лишь гребни; чем ближе к долине волны, тем свет слабее, а в долинах едва мерцает или совсем не светит; да и гребни волны не всегда горят одинаково ярким светом, порой светятся тускло, а то и совсем потухают.  Нервный процесс для данного существа может быть или не быть носителем сознания, в зависимости от силы или напряжённости.  Как железо может накалиться только при известной температуре, так и для того, чтобы движение в нервной системе стало для данного существа сознательным процессом, необходима известная сила движения.  Степень, до которой должна быть доведена сила нервного процесса, чтобы она была для данного существа носителем сознания, называется порогом сознания.  Если этот процесс обусловлен главным образом внешним раздражением, а не изначала присущей организму энергией, то сила процесса определяется, прежде всего, степенью раздражения, или порогом раздражения; для процесса, обусловленного главным образом внутренней энергией организма, точно также существует порог, который в противоположность порогу раздражения или внешнему порогу, называется внутренним порогом.  Для различных существ, а также для различных процессов одного и того же существа, бывают различные пороги сознания.

Нервный процесс, служащий носителем сознания, называется психофизическим.  Психофизическое движение то поднимается над порогом, то под порог опускается.  В первом случае деятельность организма сознательная, во втором – бессознательная.  Духовная жизнь, таким образом, протекает волнообразно.

2.     Объём воды, или что - то же, широта психофизического процесса, или иначе, соответствующее ему содержание сознания носит название поля сознания, а высота волны или напряжённость психофизического процесса соответствует яркости сознания.  Наиболее напряжённый процесс, вершина волны, есть область наиболее яркого сознания, или иначе, область внимания.  Внимание, вызванное главным образом внутренними, лежащими в организме, причинами, есть внимание к своим личным состояниям, а внимание, вызванное главным образом внешними организму причинами, есть внимание внешнее.  Напряжённость психофизического процесса может одинаково быть и эмоциональной и мыслительной.  Напряжённость эмоционального процесса есть эффект, страсть; напряжённость мыслительного, руководимого эмоциями, есть задумчивость; напряжённость мышления есть размышление.  Размышление над внешними состояниями бывает тогда, когда эти последние перемешивают внутренние, размышление над внутренними – в противоположном случае.

3.     Как из потока вещества физиологический процесс берёт только некоторые части, а в непосредственное общение с остальными, лежащими вне тесного круга его жизни, заметным образом не входит, точно так же и духовный организм общается сознанием лишь с некоторыми областями, а остальные лежат вне круга или, как обыкновенно говорят, вне подсознания.

Лежащие вне поля сознания данного организма области, т. е. области несознаваемые, называются, не совсем правильно, бессознательными.  Лучше называть их подсознательными или несознаваемыми.

Несознаваемое охватывает всю область индивидуального сознания совершено так же, как посторонняя нашему организму жизнь охватывает нашу жизнь.  Оно широко участвует в ощущениях, в памяти, влечении, течении мыслей, воображения, вдохновения.  Мы не сознаём тех процессов, посредством которых происходят ощущения; не сознаём, как память хранит содержание нашего сознания; не сознаём причин наших влечений; не сознаём почему возникают у нас известные мысли и чем обусловлен их поток; не сознаём причин игры воображения; не сознаём источников вдохновения.

4.     В двух случаях несознаваемое особенно ярко говорит о своём существовании:

Во-первых, в наших эмоциях.  Эмоциональная жизнь зарождается и протекает под порогом сознания.  Любовь, ненависть, ревность, грусть и т.  д.  в основе безотчётны.  Мы даём о них отчёт лишь после того, как они появились.  Эмоции, основные на отчётливом, ясном разумении вымышленные, головные, мозговые и справедливо оцениваются, как истинные.  Но подсознательный поток эмоциональной жизни постоянно вторгается в жизнь сознания, даст ей тон, окраску её направляет.  Вопреки распространённому взгляду на разум.  Как на руководителя жизни, он подчиняется эмоциям, тому, что нас радует или печалит, что мы любим или ненавидим, нас возбуждает или держит в напряжении.  Разум.  Сильный в теоретической области, становится двигателем лишь тогда, когда согрет чувством.  Только напоенная страстью мысль побеждает людей.

Во-вторых, в несознаваемом коренится широкая область наших некоторых действий.  Под ненамеренными действиями подразумеваются такие, в которых действие предшествует сознанию действия.  К таким действиям относятся большинство обнаружений психического автоматизма.  Сильные чувства побуждают к поступкам, совершаемым порою помимо нашей воли и о которых мы в последствии сожалеем, напр., в припадке гнева оскорблением словом, действием, бурной сценой любви, ненависти, ревности и т.  д. 

Особенно важно отметить действие, вызываемые психической заразой.  Степенью заразительности духовных произведений объясняется их значение.  Вопрос об этой заразе поэтому для нас первостепенной важности.

Психическая зараза состоит в том, что в нас незаметно для нас проникает представление о каком-нибудь действии или состоянии, способных вызывать это действие или состояние.

Различаются следующие виды психической заразы:

а) Невольное подражание.  При таком подражании действие воспринимается прямо и непосредственно.  Общеизвестный пример – зевота.  Вид зевающего способен вызвать зевоту у других.  Менее известный, но более важный пример – симпатия.  Она протекает в трёх моментах.  Во-первых, тот, кому мы сочувствуем, испытывает какую-нибудь эмоцию, напр., горе.  Во-вторых, он выражает её неизвестным образом – грустным образом, слезами и проч.  В третьих, мы бессознательно воспроизводим эти выражения: при взгляде на плачущего у нас навёртываются слёзы и т.  д.  В четвёртых, эти выражения порождают в нас соответствующую эмоцию – мы сами испытываем горе.  Отсюда – ряд действий – напр., к облегчению чужого горя, к избеганию мысли о нём и т.  д.  Симпатия может возникать и не прямо, а косвенно через внушение.

б) Внушение.  Внушение бывает тогда, когда заражающие представление проникает в нас не прямо, как при подражании, но посредством другого представления, обыкновенно какого-нибудь знака, символа, чаще всего слова, сказанного, написанного, напечатанного.  Представление вкрадывается в нас через эти символы и определяет наши состояния и действия.  При чтении трогательного романа иные плачут.  Описанием любовных сцен распаляется страсть.  Изображение преступления способно натолкнуть на преступление.

Наиболее ярко обнаруживается действие внушения в состоянии гипноза.  Внушение действует в этих случаях обыкновенно с неотразимой силой.  В некоторых случаях гипноза можно внушать не только действие, но и физиологические изменения, напр.: опухали, красноту, нарывы, расстройства или восстановление функций и т.  д.  Между прочим, гипнотики по внушению пишут, рисуют, без сознания того, что делают.

Внушение может идти не только извне, но и от нас самих.  В этом случае оно называется самовнушение.  Внушение, действующее долго и неотразимо, известно под именем наваждения.

Выше уже сказано было о значении внушения в обиходе нашей духовной жизни.  Всякого рода философские, религиозные и пр.  построения действуют, главным образом, через внушение.

в) Обаяние.  Под обаянием подразумевается порабощающее вторжение одной личности в другую или другие.  Личность «производит сильное впечатление», врезывается этим сильным впечатлением и определяет собою поведение тех, кто такое впечатление испытывает.  Причины такого захвата различны, частью физиологические, частью духовные.  Влюбленность, преклонение перед силой, успехом, властью, знатностью, авторитетом – общеизвестные примеры обаяния.  Лица, производящие обаяние, могут быть в умственном и нравственном отношении ничтожными.  Среди руководителей толпы можно найти не мало таких, которые, несмотря на умственную слабость, становятся авторитетами.  Можно сказать даже более, чем сильнее течение захватывает большинство людей, тем это течение с теоретической стороны слабее.  Умственный уровень народных масс невелик.  Для слабых умов построения сильных умов не пригодны.  В народные массы они проникают обыкновенно искажёнными.

Эти замечания для оценки значения философских построений должны быть руководящими.  К этому вопросу предстоит ещё вернуться.

5.     Ненамеренным действиям противополагаются намеренные.  В намеренных действиях сознание действия предшествует действию.  Это сознание действия называется мотивом, а деятельность, направляемая мотивами, волевой, воли.  Обычными мотивами бывают удовольствие и неудовольствия.  Мы стремимся к тому, что доставляет удовольствие, и отвращаемся от того, что доставляет неудовольствие.  Тем не менее, далеко не все действия вызываются этими мотивами.  Действие может вызываться и мыслью о необходимости действовать.  Человек, бросающийся в огонь для спасения погибающих, действует не по мотивам удовольствия и неудовольствия.  Подобные действия объясняются из способности представлений о действиях переходить в действие, т.  е.  идеомоторной деятельностью, о которой уже была речь.

Намеренные, или волевые, действия, в противоположность автоматическим ближе определяются двумя признаками: 1) в волевой деятельности представления осуществляются сознательно и 2) волевая деятельность предполагает выбор.  Когда мы действуем по воле, мы даём себе отчёт в своих действиях и предпочитаем одни другим.  Этот выбор, в конечном исследовании, оказывается колебанием между различной напряжённости представлениями из которых в конце берёт верх сильнейшее.  Когда, например, мы раздумываем о том, идти или нет, то в нас борются два эти представления.  Действия наступают тогда, когда берёт верх одно из них.

6) Впрочем, грань между намеренными и ненамеренными действиями колеблющаяся.  Сознание может быть различной яркости.  Автоматические действия возникают при брежжущем сознании, достигающем полной яркости лишь по окончании действия.  С другой стороны, привычные сознательные действия при частом повторении становятся автоматическими.  С значительным напряжением внимания мы выучиваемся читать, писать, играть на музыкальном инструменте, даже ходить, но по мере упражнения все эти действия происходят настолько автоматически, что вторжения в них сознания нарушает их правильное течение: если бы музыкант, певец стали бы во время игры, пения обдумывать свои действия, исполнение было бы дурным.  С физиологической стороны, сознательный психофизический процесс протекает напряжённо, но медленно: процесс автоматический менее напряжённо, но быстро.  В противоположность сознательным.  Автоматические действия совершаются легко и без задержки.

7.  С вопросом о различии между намеренными и ненамеренными действиями связан другой – о свободе воли.

Свобода обыкновенно определяется двояко: во-первых, как способность беспричинно начинать ряд действий, и во-вторых, как способность к самоопределению или беспричинному выбору того или другого действия.

Тем и другим определением устраняется зависимость субъекта от причинности, а, следовательно, и от времени, так как во времени каждый последующий момент обусловлен предыдущими, и оно есть поэтому текущая причинность.  Но в мире явлений, т.  е.  реальной действительность, всё подчиненно времени и, следовательно, причинности.  Ничего вневременного и беспричинного в такой действительности мы не знаем и не можем знать, так как самая наша познавательная деятельность, наша мысль, находится во времени.  Если бы поэтому и существовал вневременный и внепричинный субъект, то он не имел бы к наличной действительности, а, следовательно, и к нашим поступкам никакого отношения.  Хотя про такой субъект и говорят, что он способен беспричинно начинать ряд действий, на деле он начинать не мог бы, так как понятием «начинать» предполагается время.  По тому же основанию он не мог бы и самоопределяться: самоопределение есть действие, а каждое действие происходит во времени.

Последить причину наших действий мешает нам прежде всего сложность нашего организма.  Смотря на простую машину, мы легко понимаем её действия; но чем сложнее механизм, тем для несведущего труднее объяснить его деятельность.  Если бы пред нами был автомат, состоящий из бесчисленного множества колёс, рычагов и т. д., и производил такие же сложные и недоступные нашему учёту действия, как механизм нашего тела, то мы могли бы не признать его деятельность свободной, только зная, что пред нами машина; не будь у нас такого знания и действуй автомат в таких условиях, чтобы его внешний облик не выдавал его истинной природы (в отдалении, при должном освещении и т. д.), мы бы не колеблясь признали его за существо свободное.  Дикари, не знающие ни каких сложных машин, считают живым, напр., пароход.

Наши действия вызываются двоякою причинностью: 1) внешней, посторонней нашему организму, и 2) внутренней, лежащей в самом нашем организме, в изначально присущей ему энергии, сосредоточенной прежде всего в мозгу и нервной системе.  Эта внутренняя причинность и обусловливает наши собственные, свободные действия, в противоположность вынужденным, навязанным извне; но так как во вселенной нет ничего безусловно обособленного и замкнутого, то эта внутренняя причинность всегда стоит в той или иной, близкой или отдалённой, зависимости от внешней, и грань между той и другой провести нельзя.  Если действие очевидно не вынужденно никакой внешней причинностью (к которой обыкновенно причисляются и болезни и расстройства нашего организма), то такое действие может быть названо свободным, а причина его – самоопределение.  Гипнотик, действующий по внушению, кажется нам поступающим свободно, пока мы не знаем причины его действий; как скоро она нам известна, мы считаем действия вынужденными.  Вполне свободными и самоопределяющими были бы наши действия в том случае, если бы наша внутренняя причинность была единственной.  Деятельность по внутренней необходимости или причинности такого вполне точное определение свободы.

Житейская практика с её нравственными нормами, суждениями, оценкой, наградами и наказаниями не опровергает такой теории.  Мы хвалим и порицаем не только людей, животных, но и машины, при этом совершенно так же, как и людей.  «Эти часы идут прекрасно; чудная вещь; нельзя нахвалиться; всегда верны и исправны; а эти – напротив, никуда негодны, то отстают, то бегут вперёд, то бьют правильно, то начинают барабанить как попало, как им вздумается».  Машины точно также портятся, могут быть исправлены, а иные неисправимы, как люди.  Бессмысленно наказывать машину за её негодность и награждать за достоинства, не выпрямлять погнувшиеся части, сколачивать и свинчивать расшатавшиеся и смазывать колёса и рычаги, чтобы действовали лучше, можно и должно.  Для людей наказания и награды имеют подобное же значение, как для машины починка и смазка.

Нередко противоположность между человеком и машиной усматривается в том, что человек может совершенствоваться, а машины – нет.  Относительно наших простых механизмов это замечание вполне правильно; но невозможное для простого механизма возможно для сложного.  Центробежный регулятор сам собою уравновешивает ход машины; с более совершенными приспособлениями достижимы и более совершенные результаты.  Бесспорно, машина не сама себе создала регулятор, его создал человек; но ведь – «самосовершенствование» человека зависит от беспредельно многих условий, служащих ему регуляторами.  Новая машина порою идёт не совсем гладко, со временем части уравновешиваются, колёса и рычаги «обходятся»; машина становится лучше, исправляется сама собою.  Опыт жизни, столкновения с людьми Тосно также способны исправить человека, сделать его лучшим.

Сходство живого организма с машиной в одних отношениях не исключает противоположности в других.  На коренное различие уже было указано: 1) живой организм действует по изначально заложенному в нём внутреннему порыву, т.  е.  по внутренней необходимости, машина – по заложенному извне, по внешней необходимости, 2) деятельность живого организма творческая, в широких границах неопределённая, деятельность машины механическая, предопределённая как в общем, так и в частностях.  Оттого нельзя говорить о свободных поступках машины, о поступках людей и животных это вполне уместно.  Но оценка всякой деятельности, входящей в наш повседневный обиход, и механической, и немеханической, у нас одинакова: мы одобряем соответствующую нашим планам, целям, намерениям, ожиданиям, надеждам, расчётам и т.  д.  и порицаем несоответствующую.  Одинаковы и приёмы приспособлять деятельность в желательном для нас смысле.  Кроме приведённых примеров, особенно близко напоминающим течение жизни своеобразной неопределённостью, поворотами, изгибами, «капризами».  В известных пределах мы можем направлять русло в желательную сторону; в одних случаях мы облегчаем течение, расчищаем русло, его углубляем; в других – затрудняем, ставим запруды, плотины.  Подобно этому мы направляем согласно с нашими намерениями деятельность животных, поощряем одну, обуздываем другую.  Также мы поступаем и с людьми.  Мы стараемся направить поток их жизни в желательном для нас смысле.  Награды, поощрения, похвалы, а с другой стороны, наказания, меры принуждения в основе то же, что содействие течению реки и ему противодействие, его обуздание.

Однако чем бы действия не вызывались, сознательными или бессознательными состояниями, они всегда предполагают побуждение – порыв к действию.  Нам нужно поэтому ближе рассмотреть виды порывов.

 

VII

Наши порывы

 

1.     В порыве надо различать между внутренней и внешней стороной.  Внутренняя, или духовная, сторона может быть одинаково эмоциональной и мыслительной.  О той и другой выше уже достаточно сказано.  Внешняя обнаруживается в восприимчивости и деятельности.  Восприимчивость есть заряд порыва, а деятельность – его разряд.  Без восприятия пищи живое существо погибло бы, ослабление питания ведёт и к ослаблению жизненной деятельности.  То же и в духовной жизни: плодотворность и здесь предполагает богатую восприимчивость.  Эта восприимчивость может и не наблюдаться и в данное время, но её необходимо предположить в прошлой истории существа для объяснения богатства духовного содержания и богатства его деятельности.  Платон выставил с этой целью мифологическое учение, что душа переживает множество воплощений, в каждом из которых созерцает сущее; наиболее созерцавшая вселяется в наиболее одарённого человека.  Иначе выражает ту же мысль Спенсер, рассматривая мозг как организованную запись бесчисленного количества переживаний, испытанных не только данным существом, но всеми его предками в человеческом и животном мире.  По этой теории, результаты, производящиеся в организме в наиболее однообразными и частыми переживаниями, завещаются последовательно одним поколением другому.  Таким образом, накопляется высокая умственная способность, дремлющая в мозгу ребёнка, но которую последующая жизнь ребёнка упражняет, а может быть и усиливает или усложняет, и которая с этими прибавлениями завещается будущим поколениям.  Вследствие этого происходит различие в объёме и весе мозга у различных народов, и соответственно с этим то, что некоторые способности, почти не существующие у низших рас, становятся врождёнными у рас более высоких,– что от дикарей, неспособных сосчитать своих пальцев и говорящих первобытным языком, выходят под конец Ньютоны и Шекспиры.

Приобретаемое восприимчивостью раздражается в действиях; последние возникают, как скоро порыв достигает известного напряжения.

2.     Чем больше сдерживается обнаружение порыва, тем больше он углубляется, становится внутренним, духовным.  Порыв к размножению превращается в платоническую любовь, в «сотканные из лунного света и благоухающие розой, жасмином и жимолостью» грёзы любви; порыв гнева – в злобу, чувство мести; замкнутый в себе порыв к лютости, жестокости – в самобичевание, самоугрызение.  В таких случаях выступает своеобразная «алхимия сердца», претворяющая внешнее во внутреннее или последнее усиливающая.  Это соотносительность внешнего и внутреннего сказывается и в том, что чем выше духовность человека, тем менее склонен он к внешней деятельности, и чем более склонен к духовной, тем меньше к внешней.  Практики обыкновенно плохие теоретики, хорошие теоретики – плохие практики.  Художники, поэты, философы, учённые мало приспособлены к практической деятельности, практические дельцы – к деятельности художественной, философской, научной.  Наши духовные состояния тем глубже, чем менее способны излиться во внешних выражениях, и чем мельче, тем скорее в таких выражениях исчерпываются.  Глубокое горе нельзя быстро выплакать, глубокую радость истощить в скоропреходящем веселье.  Напротив, мелкие горе, радость изливаются очень скоро.  Поверхностная любовь, простое увлечение, прекращаются с удовлетворение животной потребности: любовь глубокая его переживает и т.  д.  На взгляд Ницше, высшая духовность культурных народов – следствие навязанной им сдержанности.  Внутренний мир, сначала как бы тонко натянутый между двумя кожами, раздаётся и вырастает, получает глубину, широту и высоту в той мере, в какой задерживаются внешние разряды человека.

3.     Порывы распадаются, сообразно с общим составом нашего существа, на личные и сверхличные.  Провести резкую грань между теми и другими нельзя.  Сверхличный порыв, обнаруживаясь в личности, получает личную окраску.  С другой стороны, личное, выходя за пределы личности, становится сверхличным.  При неразъемлемости нашей личности от общего строя мироздания все наши порывы – часть всеобщего мирового порыва и уже потому сверхличны.

4.     Наиболее личный (или что то же – эгоистический) порыв – порыв к самосохранению.  Испытывая со всех сторон беспредельное множество воздействий, организм вынужден давать им отпор.  Иначе он был бы сметён этими воздействиями.  Чтобы существовать, он должен отстаивать себя, свою индивидуальность, своё «я», должен бороться против того, что противодействует его существованию, и для того, чтобы поддерживать это существование.  Таким образом, эгоизм и борьба коренятся в самих условиях жизни организма.

Сказанное одинаково относится к физическому и духовному организму.  В тех случаях, где личное не заслоняется сверхличным, духовная деятельность направляется порывом личности к самосохранению.  От религии каждый ожидает прежде всего собственного благополучия и спасения.  К философии прибегают в надежде найти опору и руководство для своей жизни.  В художестве каждый ищет своего удовлетворения.  Наука вырастает из потребности в знании, нужном каждому, главным образом, в своих личных целях.  При этом каждый ревниво оберегает своё духовное сокровище от посягательство на него других.  Эгоизм обнаруживается в духовной области как нетерпимость с её неизменными спутниками озлоблением и борьбой против неодинаково мыслящих.

5.                                            Порыв к самосохранению подразумевается порывом к развитию и организации.  Живой организм до известного предела неустанно развивается, а по самому понятию об организме это развитие есть организующая деятельность.  Как наш физический организм связывает различное, так и духовный.  Организующая деятельность свойственна одинаково тому и другому.  Совершаемые в определенном направлении анализ, или разложение, и синтез, или сочетание, лежат в основе обеих этих организующих деятельностей.  Это определенное направление – к устойчивому гармоническому сглаживанию разнородного или, если говорить в терминах механики, к уравновешенности.  Такая уравновешенность есть здоровье одинаково для тела и для духа.  Каждое живое существо бессознательно стремится к такому состоянию.  В человеческом существе выступает сознательно стремление к поддержанию физического здоровья, а на высших ступенях – к слаживанию духовной жизни.

Здесь один из корней наших объединяющих, синтезирующих, примиряющих деятельностей, к которым, на ряду с религией, художеством, поэзией, наукой, принадлежит и философия.

Этими деятельностями достигается троякая гармония: 1) в духе самого деятеля, 2) в других личностях, устраивающих результаты такой деятельности как организующие начала, 3) гармония между данной личностью и другими личностями.

6.     Настолько важна для нас организующая деятельность, что всё для нас ценное, т.  е.  нужное, полезное, приятное, мы определяем ею.  Наши ценности сводятся к трём: истина, благо, красота.  Под истиной подразумевается то, что сорганизовано с нашим познавательным опытом, иначе – содержанием нашего знания в данное время, что к нему прилажено, находится с ними в соответствии, ему не противоречит и им подтверждается; под благом – соответствие с той или другой целью и в конце с высшей – нашим счастьем; под красотой то, что нравится нам или своей внутренней слаженностью, или прилаженостью к нашим вкусам, или, наконец, тем и другим.

7.     Сверхличный порыв обнаруживается в общении, взаимности и благожелательности.  Действие, которое испытывает организм, и противодействие, которое он оказывает, подразумевает его общение с тем, что на него действует и чему он противодействует.  Каждое мгновение в организм вторгается среда, и каждое мгновение он вторгается в среду.  В нас постоянно входит беспредельность, и мы постоянно в неё входим.  Взамен того, что мы от среды получаем, мы ей всегда и неизменно отдаём кое-что от себя.  «Возьми и дай»– основное правило жизни.  Для внешней среды безразлично, что мы из неё берём и ей возвращаем.  Но то, что дают растения нужно для животных, и наоборот.  Без общения человеческая жизнь была бы невозможна.  Особенно наглядно эта взаимность выражается в человеческом общежитии.  Как уже было пояснено, человек по природе общежительное существо.  Зерно общежития – семья.  Из семьи вырастает род, из рода – племя.  Семьи, роды и племена объединяются в государства.  Чем сложнее общежитие, тем больше зависимости одних членов от других.  С ростом общежития вырастают и нужды его членов.  Каждый обыкновенно силён только в одной какой-нибудь области или в некоторых.  Отсюда потребность у каждого в услугах других.  Первобытный человек берёт почти всё, что ему нужно из окружающей среды, а то, что не даёт среда, изготавливает сам.  Возрастающие потребности делают необходимым разделение труда.  Одновременно и расширяется общение с разнородными лицами.  В современных обществах нельзя обойтись без каменщика, плотника, мельника, пекаря, портного, сапожника и т.  д.  В духовной области те же возрастания потребностей, разделение труда и необходимость пользоваться трудом других.  Религией в различных отношениях пользуются и художники, и философы, и учёные, как и наоборот, религия пользуется и наукой, и художеством, и философией.  Без науки не могла бы развиваться философия, без философии – наука.  Каждый деятель пользуется услугами другого.  Наряду с борьбой за существование идёт взаимопомощь.

Вызывается она не только одной нуждой, но и благожелательством.  В родительской, особенно в материнской заботливости заложены бескорыстные благожелательные чувства.  Сопутствующая общению симпатия, способность входить в чувства другого, сорадоваться и сопечалиться служат, наряду с нуждой, могучим устоем сообщества.  Наши радости бывают полными только на людях, печали облегчаются видом чужих горестей и участием к нам других.  На людях, говорят, и смерть красна.  В горе даже нелюдимые склоны искать утешения в общении с другими.  За редкими исключениями, скука – удел одинокой жизни.  Одиночное заключение одно из тяжёлых наказаний.  Как наряду с борьбой идёт взаимопомощь, так и наряду с эгоизмом – благожелательство.

Широкие общежития вследствие слабой связи между членами обыкновенно мало удовлетворяют.  В них поэтому возникают более тесные.  В каждом государстве существуют явные или тайные сообщества, содружества, союзы, кружки, партии.  Устранить их так же нельзя, как переделать человеческую природу.  Особенно в тяжёлые по тем или другим причинам времена и вообще при тяжёлых условиях жизни заявляет о себе настойчиво потребность в тесных сообществах.  В противоположность водяному потоку, сверху часто бурному, а внутри спокойному, поток общественной жизни при внешнем спокойствии нередко внутри бороздится бурливыми течениями, идущими главным образом из тесных сообществ.  Эти последние один из крупных деятелей истории.  Различные религиозные союзы, синагога, а затем христианская церковь (т.  е.  собрание верующих) способствовали разложению римской империи и образованию нового уклада жизни.  Христианство своим успехом было обязано в значительной мере своему церковному, собирающему направлению.  Как центры единения, с религиозными союзами, синагогой и церковью могут быть сопоставлены философские школы, которые были для их верных тем, чем для евреев синагоги и церковь для христиан.

Сознательно или бессознательно каждый религиозный деятель, философ, художник, учёный работает не для себя только, но и для других, объединяет этих других своей деятельностью и её результатами.  Чем на более широкий и продолжительный захват он способен, тем его деятельность в положительном или отрицательном смысле значительнее для данного общества.  Религиозные деятели и поэты тянут за собой наибольшие массы, менее захватывают философы, ещё менее представители науки.  Однако, все в известной мере работают в духе сообщества по-своему.

8.     Из взаимности, общительности и благожелательности вырастают два устоя общежития – нравственность и право.  По первоначальному значению, нравственно то, что нравится, и что поэтому пошло в обычай, стало нравом.  Постепенно, словом «нравственность» начинает обозначаться то, что в общежитии наиболее нравится.  Наиболее нравится такое обхождение с нами, такие с нами поступки, такое поведение других, которые нам желательны.  Служат нашим целям, намерениям.  Опыт скоро убеждает, что таких поступком мы можем ожидать от других лишь в том случае, если с другими будем поступать так, как мы желаем, чтобы другие поступали с нами.  «Око за око, зуб за зуб», зло за зло, добро за добро – основное правило первобытной жизни.  Зла для себя никто не желает; поэтому правило «зло за зло» отпадает, остаётся другое – «добро за добро», а зло карается и устраняется той совокупностью принудительных мер, которая вырабатывается общежитием для обуздания зла и его корня, эгоизма, и которая называется нравом.  Сознание необходимости действовать согласно с нравственностью и нравом называется совестью, долгом.  Вследствие неустанного повторения побуждений нравственности и нрава из поколения в поколение, эти побуждения кажутся изначально данными природой или, для религиозного сознания, данными Богом.  У людей, склоченных к самоотречению, нравственное и правовое сознание достигает порою такого напряжения, что становится господствующим порывом.  Так происходят справедливцы ради справедливости, люди долга, праведники.

9.     Наиболее ярко сверхличное сказывается в порыве к размножению этот порыв по силе не уступает порыву к самосохранению и даже порою его заглушает.  Здесь личный порыв заслоняется сверхличным, родовым.  В нём рвётся к жизни целый род, стремящийся к продолжению.  Особь здесь лишь проводник того движения, которое заложено в неё предками и передаётся ею потомству.  В сравнении с родом особь мимолётное существо и при размножении личный её порыв пересиливается родовым.  В растительном и животном царствах известны примеры существ, живущих лишь для размножения и одновременно с ним погибающих.  Любовная тревога в человеческом обществе нередко в прямой ущерб влюбленным.  Жизнь многих родителей приносится почти всецело в жертву детям.  Во всех этих случаях сверхличное господствует над личным.

10. Порыв к размножению свидетельствует об изобилии жизни, неспособной вместиться в узких пределах единичных существ и переливающейся через их край.  В общем надо признать жизнь щедрой и даже расточительной.  Её источник, солнце – очаг неизмеримой мощи.  К нам на землю попадают лишь немногие его животворные лучи, остальные рассеиваются по другим планетам и в мировом пространстве.  Но и этих немногих лучей достаточно не только для распространения и поддержания жизни, но и для её разнообразия, полноты, красоты, роскоши.  Эти разнообразия, полнота, красота, роскошь самобытные, ни к чему не сводимые, свойства жизни.  Пытаться истолковать их из одного только служебного их отношения к чему-либо значит становиться на узкую точку зрения, не только не оправдываемую фактами, но идущую с ними в разрез.  Вселенная – система, где всё тесно связано, находится во взаимоотношении, служит одно для другого, но за этим служебным отношением нельзя забывать и самобытности каждого из членов системы.  От внешних отношений надо отличать внутреннею природу каждой вещи, существующую для себя.  Относительно живых существ это давно известно.  Лев, овца, человек, лилия, крапива существуют прежде всего для себя.  То же, несомненно, и обо всём другом.  Алмаз существует не только для того, чтобы служить украшением или резать стекло, сера не только для того, чтобы из неё готовить порох, серную кислоту, спички.  И алмаз, и сера, и всякое другое вещество существуют, как особи, для себя.  Та же самобытность и качествах.  Цвета, форма, запахи, тяжесть и проч.  самобытны.  Красота, полнота, разнообразие, роскошь, пышность не оставляют исключения.  То же справедливо и относительно произведений человеческого творчества.  Каждое такое произведение есть особь, существует не только для другого, но и для себя.

11.  Ограничения, налагаемые личностью, в особенности те, которые сказываются в неизбежных столкновениях, борьбе, заботах, неприятностях, испытаниях порою как тяжёлое бремя, от которого отрадно освободиться.  Наряду с порывом к самосохранению идёт порыв к самозабвению.  Это самозабвение достигается двумя путями: 1) отвлечением сознания чем-нибудь для данной личности посторонним и 2) затемнением сознания.

Отвлечение посторонним может быть двоякого рода: преходящим, неполным и лёгким, и постоянным, полным и на обычный взгляд тягостным.  Первый род называется развлечением, второй – самоотречением.  Развлечение, в свою очередь, может быть двух родов.  Можно, во-первых, кратковременно сосредоточивать внимание на многом, зараз или в быстром преемстве; можно, во-вторых, сосредоточивать его продолжительное время на чём-нибудь одном.  Примером развлечений первого рода могут служить путешествия, занятия разнообразными играми, различным спортом, посещение разного рода увеселений и проч.  Примером второго рода – всякая единичная деятельность, предпринимаемая ради удовольствия и захватывающая личность вполне.  Игра в карты, занятия музыкой, живописью, одним каким-нибудь спотом – обычные примеры.  Любительские занятия философией, наукой, литературой относятся сюда же.  Самоотречение принимает суровые формы.  Отказ от себя для Бога, для ближних, для дела милосердия и любви, трудные подвиги, предпринимаемые ради такого отречения, были бы непонятными, если бы личная жизнь не испытывалась как тягость.

Средства затемнения сознания общеизвестны: вино, опиум, гашиш, табак, другие наркотики.  Несмотря на их вред для жизни, они для неё нужны.  Здесь одно из доказательств, что не всё нужное для жизни ей полезно.  Всё полезное нужно, но обратного вывода сделать нельзя.

12. Об руку с порывом к самозабвению идёт порыв к отдыху, с ним переплетающийся.  Всякая продолжительная однообразная деятельность утомляет, от всякой нужен отдых.  Но в живом существе идёт непрестанная работа: прекращение деятельности равнозначительно смерти.  Отдых может быть лишь в перемене деятельности.  Во сне сознательная деятельность сменяется бессознательной.  Бодрственная жизнь требует для отдыха смены бодрственных деятельностей.  Развлечения, о которых шла речь выше, служат также и этой цели.  Многие находят отдых в религии, философии, художестве, литературе, иные – в науке.  У иных людей вся жизнь праздность.  Для таких людей делом кажется то, что для других отдых.  Философствовать от праздности одно из любимых занятий таких людей; они «занимаются философией» от нечего делать совершенно так же, как музыкой, художеством, литературой, ханжеством.

13. Праздность указывает на бедность содержания, так как богатое содержание ищет обнаружить себя в деятельности внутренней или внешней.  Такая бедность сопровождается скукой – одним из самых неприятных состояний.  Резкими чертами описывает его один из французских поэтов психологов:

Среди шакалов, пантер, псов, обезьян, скорпионов, коршунов, змей, кричащих, воющих, рыкающих чудовищ, пресмыкающихся в грязном зверинце наших пороков, одно всех безобразнее, злее, гаже.  Хоть оно не делает сильных движений и не кричит громко, оно охотно превратило бы землю в развалины и своим зевом поглотило мир.  Это – скука.

Порыв к выходу из этого состояния, к наполнению пустоты содержанием, направляется к тем же средствам, как и только что рассмотренные два порыва.  Между прочим, философствующих от скуки не меньше, чем для развлечения и отдыха.

В этих свойствах религии, философии, художества, науки отвлекать от личного, давать отдых от повседневных деятельностей наполнять, разнообразить, расширять, облегчать жизнь, второй, кроме указанного выше порыва к организации, корень этих деятельностей.  Третий и самый важный – в порыве к творчеству.

14.  Творчество в его физиологической природе может быть сопоставлено с порывом к размножению.  Рассматриваемое с точки зрения физиологической, творчество, подобно размножению, вызывается избытком жизни, слишком обильной для данного существа и требующей для себя выхода.  Сходство можно провести и дальше.  Творчеству свойственны муки, как и рождению, как и это последнее, оно вместе и радует, и может быть в ущерб и даже на гибель творящему; создания творчества, развиваются из замысла, как организмы из клетки; этот замысел сначала бывает смутным, но затем расчленяется так же, как из неопределенной плазмы развивается стройный организм и т.  д. 

15.  В мире животном порыву к творчеству соответствует порыв к построительной деятельности, обыкновенно называемой инстинктивной.  Оба порыва одинаково принудительны.  Одаренные творчеством люди так же рвутся у обнаружению этого своего дара, как птица – петь и вить гнездо, паук и шелковичный червь – ткать паутину, гусеница – кокон, пчела строить соты и т.  д.  В общем, творчество даёт не только удовлетворение, но и блаженство.  Но порою оно служит целям творцу посторонним, а для него может быть вредным и даже гибельным.  Выдвинутое в последнее время мнение о близости гениального к душевному расстройству опирается на несомненном факте, что творчество нередко сопровождается сильным возбуждением, граничащим с таким расстройством.  Свидетельства изобильны во всех областях.  Довольно назвать такие крупные имена, как Сократ, ап.  Павел, Магомет, Байрон, Ленау, Гельдерлин, Мюссе, Фехнер, Ницше.  По Платону, всякий философ должен быть немножко «тронутым».  Насколько творчество может быть гибельным, об этом свидетельствует история.  По верному замечанию Гёте,

Того, кто что-нибудь да знал

                            И сердцу, в простоте душевной, дав свободу,

               Свои воззрения и чувства нёс народу,

                Народ же изгонял всегда и проклинал.

Подтверждением этих слов служит все те, кто, несмотря на грозившую смерть, шли ей навстречу, вдохновляемые своей верой, не только Сократ, Христос, Бруно, но и бесчисленное множество борцов за свою свободную оригинальную мысль.

16.  Непобедимость творческого порыва многократно удостоверена самими творцами.

Из глубокой древности идут признания от еврейских пороков, и красноречивее всего от Иеремии.  Напрасно старался он воздержаться от своей деятельности и замолкнуть; «было в сердце моём как бы горящий огонь (говорит он), заключенный в костях моих, и я истомился, удерживая его, и – не мог».  Сократ заявляет, что жизнь, не посвящённая исследованиям, не заслуживает названия жизни, и что он ни под каким предлогом и ни в каком случае не оставит своей деятельности.  Гете влагает своему Тассо следующие слова:

Напрасно я стараюсь укротить

Потребность эту творческого духа…

Нет, если уж мечтать, творить и мыслить

Не должен я, то мне и жизнь не в жизнь.

Заставь червя не прясть шелковых прядей,

Когда всё ближе к смерти он прядёт.

Он из больной груди неутомимо

Мотает дорогую нить свою

До той поры, пока в своей же пряже–

В своём гробу–не заключится весь.

О неудержимой силе поэтического творчества говорит и Байрон.  «подобно тому, как волны в конце ударяют о берег, так страсти, доведенные до последнего предела вырываются в поэзии, которая есть не то что иною, как страсть».

Наш поэт А.  Толстой в «Слепом» и «Иоанне Дамаскине» в великолепных стихах изображает неодолимую силу творческого порыва.  Певец не может отогнать от себя того, что охватило его душу.  В его сердце звучит вдохновенный напев, зреет посев дум, обильно растёт мысли зерно и сама собою слагается песня.

Она, как река в половодье, сильна…

Как лютая смерть, необорна.

Охваченный ею не может молчать,

Он раб ему чуждого духа,

Возжглась ему в грудь вдохновенья печать:

Неволей иль волей, он должен вещать,

Что слышит подвластное ухо.

Поэма «Иоанн Дамаскин» рисует порыв мысли на свободу ещё выразительнее.

Над вольною мыслью Бога неугодны

Насилие и гнет:

Она, в душе рожденная свободно,

В оковах не умрёт.

Ужели вправду мним ты, близорукий,

Сковать свои мечты?

Ужель поправь в себе живые звуки

Насильно думал ты?

С Ливанских гор, где в высоте лазурной

Белеет дальний снег,

В простор степей стремятся, ветер бурный

Удержит ли свой бег?

И потекут ли вспять струи потока,

Что между скал гремят?

И солнце там, поднявшись от востока,

Вернётся ли назад?

17.  Творчеству предшествует особое беспокойное состояние, называемое вдохновением.  Оно не что иное, как достигший большего напряжения замысел, ищущий обнаружения.  Поднимается ли он из области бессознательной, или слагается при ярком свете сознания, он заполняет собою сознание.  Здесь то же, что и при влюблении.  У влюбленного над всем душевным содержанием господствует один порыв, определяющий все действия им захваченного.  Не без основания поэтому философ-поэт Платон подводит вдохновение и влюбление под одно понятие неистовства или безумия.  Близость обоих состояний сказывается в том,  что у влюбленных в период очарования обнаруживается поэтический дар, который потом исчезает.  Как на корень своей поэтической деятельности Гёте указывает на потребность воплощать в образ, стихотворение всё то, что его радовало, печалило или вообще занимало, и таким способом успокаивает свой внутренний мир.  Окончив своего «Вертера», он чувствовал себя «словно после исповеди весёлым и свободным».  По его словам, его поэтический дар мог возбуждаться и определяться по любому поводу, но всего радостнее и богаче выступал невольно, даже против воли.  «Вертера» писал он почти бессознательно, подобно сомнамбулу.  Так же писал он порою свои мелкие стихотворения, слагавшиеся у него иногда во сне.

Это вдохновение близко подходит к тому, что наблюдается у заурядных людей в ежедневном житейском обиходе.  Большинство людей испытывают потребность, когда у них накопляется большой запас представлений или чувств, выразить эти представления или излить эти чувства.  Отсюда стремление поделиться своими мыслями и чувствами.  У иных душевное содержание, даже не богатое, удерживается с трудом, так что им приходиться сожалеть об этих слишком лёгких обнаружениях.  Но и у владеющих собою людей сильные переживания рвутся к обнаружению.  Страсть, достигшая высшего напряжения, ищет выхода, а когда его находит, душевное беспокойство ослабевает.  У людей замкнутых, мало склонных к душевным разрядам, сильные и сосредоточенные переживания могут вызывать душевное расстройство.

Описание вдохновения даёт Ницше, вдвойне ценное потому, что он был вместе и художник, и философ, и очень проницательный психолог.

Если у кого-нибудь в конце девятнадцатого века ясное понятие о том, что поэты сильных времён называли вдохновением? В противном случае я хотел бы описать это.  В ком осталось хоть немножко суеверия, тот едва ли мог бы отрешиться о представлении о себе как воплощении, глашатае, посредник высших сил.  Понятие откровения в том смысле, что вдруг с несказанной ясностью и отчётливостью становится зримым и слышимым нечто, что до самых глубин поражает и потрясает – простое описание этого состояния.  Слушаешь, не ищешь; принимаешь, не спрашиваешь, кто даёт; словно молния озаряет мысль, с необходимостью, с формою без промедления; мне никогда не надо было выбирать.  Восторг, порою разряжавшее страшное напряжение потоком слёз и заставляющий невольно то бурно ускорять шаг, то замедлять; совершенное выхождение из себя с отчётливейшим сознанием огромного множества содроганий и бросания в пот до самых пальцев ног; глубина счастья, в котором самое болезненное и мрачное действует не как противоположность, но как обусловленное таким избытком света, им вызванное, как необходим я среди него краска; инстинкт рифмических отношений, охватывающие широкие области форм (длина, потребность в многообъемлющем ритме есть едва ли не мерило силы вдохновения, своего рода расчёт с его напором и напряженностью).  Всё происходит в высшей степени непроизвольно, но как бы в буре чувства свободы, безусловности, могущества, божественности.  Невольность образа, сравнения всего удивительнее; не имеешь больше никакого понятия, что образ, что сравнение; всё предлагает себя как самое подходящее, правильнейшее, простейшее выражение.  Кажется на деле, говоря словами «Заратустры», будто вещи сами проходят и желают сделаться сравнениями: «здесь приходят все вещи с лаской к твоей речи и льстят тебе, так как хотят ехать на тебе верхом.  На каждом сравнении ты подъезжаешь здесь к каждой истине.  Здесь открываются тебе все слова бытия и ларцы слов; всякое бытие желает здесь сделаться словом, всякое бывание желает научиться от тебя говорить».  Таков мой опыт вдохновения.

Настолько сверхличен порыв вдохновения, что ни по творению нельзя судить о художнике, ни наоборот.  Об этом свидетельство Ницше также высокой ценности:

Всего лучше так отделять художника от его произведения, чтобы в художнике совсем не видеть той важности, как в его произведении.  Он в конце лишь предваряющее условие своего творения, материнское лоно, почва, в известных обстоятельствах удобрение и навоз, на которых, из которых оно вырастает,– и потому в большинстве случаев то, о чём надо позабыть, если желаем наслаждаться своим творением.  Проникновение в происхождение творения – дело физиологов и анатомов духа и никогда не дело эстетических людей, артистов.

18. Подобно построительной деятельности животных, творчество не есть создание из ничего, но преобразование данного, построение из него нового, не непредвиденного вполне или от части. Данным может быть как внешняя, так и внутренняя действительность. В первом случае бывает творчество внешнее, во втором внутреннее, духовное. Первое всегда намерено; второе может быть не намеренным, совершаться без участия нашего сознания и лишь в своих результатах ему открываться. Нельзя ненамеренно строить здание, проводить дорогу, сооружать машину; но мечты возникают помимо нашего намерения и часто вперекор желанию,  и мы не всегда можем доискаться, чем они вызваны. Намеренное творчество всегда предполагает ясно сознанный замысел, который служит организующим началом творческой деятельности. В творчестве ненамеренном замысел сознается по мере исполнения или уже после исполнения.

19. Внешнее творчество распадается на два вида: одно преобразует внешнюю среду и называется техникой; другое – человеческое общежитие и называется – социальным. Духовное творчество сводится к четырем видам: оно есть творчество художественное, религиозное, философское, научное. Каждый из этих видов внешнего и духовного творчества обнимает ряд разновидностей, входить в который здесь незачем.

20. В творчестве надо различать между фактически неотделимыми построительной деятельностью, всегда направляемой сознательной или бессознательной целью, то есть, самым творческим процессом, и тем материалом, которым располагает эта деятельность или этот процесс. Чем больше деятельность господствует над материалом, его себе подчиняет, тем творческий процесс выразительнее. В противоположном случае он заслоняется материалом. Полное и совершенное господство над материалом возможно лишь тогда, когда он не оказывает никакого сопротивления. Такая возможность существует лишь для несменяемого внешней деятельностью  духовного творчества. Последнее состоит в том, что внимание по руководству замысла выбирает из подвижных элементов душевного потока к замыслу подходящие. При должной напряженности замысла и соответствующих ему элементов творческий процесс происходит легко и свободно, почти автоматически. Особенно наглядно выступает эта легкость творческого процесса в фантазии, в ее «игре». Поэзия всецело опирающаяся на фантазию, есть поэтому наиболее типическое творчество. Не даром слово поэзия означает творчество. Чем ближе остальные виды творчества подходят по легкому господству над материалом, к поэзии, тем они совершены. Наука считается с внешней действительностью, всегда тяжеловесна. Философские, религиозные построения могут приближаться к поэтическим. Порою господство над внешним материалом может казаться легким. Творчество и в этих случаях приближается к возможному для него совершенству. Легко и свободно возвышающаяся башня, колокольня, как бы в шутку перекинутый через большую реку, пропасть, мост, статуя, заставляющая забыть о том материале, из которого она сделана, приковывающая к себе своей жизненностью картина могут служить образцами такого приближения.

21. Творчество не только освобождает душу творящего, но и тех, кто общается с произведениями творчества. Сложные мысли и чувства не всякий способен даже сам перед собою должным образом оформить и выразить. Общаясь с этими изображениями мы в эти изображения входим, с ними объединяемся, сживаемся, в них вносим наши чувства, и таким образом освобождаемся от гнета мыслей и чувств, если и не совсем так, то подобно тому, как если бы мы сами их выражали. В этом состоит то очищение от страстей, в котором Аристотель видел действие трагических произведений. Известное стихотворение Байрона «Душа моя мрачна» живо рисует это освобождение действие поэтических воображений.  Эти замечания относятся не только к поэзии, музыке и вообще художеству, но одинаково к религии, философии, даже науке. Молитвенное излияние, исповедь умиротворяют душу; мысленное переживание страстей Христа принижает собственные страдания. В философских и научных построениях мы находим то, чего давно искали, но сами не могли найти.

22. от произведения творчества надо отличать ремесленные. Произведения схожи, но деятельность, порождающая их различна. Творчество называется внутреннею потребностью, оно всегда свободно, ремесло – нуждой, оно вынуждено. Такие ремесленные произведения встречаются во всех видах творчества одинаково в художестве, поэзии, религии, науки, философии. Художник, воплощающий на полотне свой идеал Мадонны, руководствуется совсем не теми целями, как мастер рисующий образ Богоматери для сбыта. Стихотворец, пишущий стихи ради построчной платы, или для того чтобы его имя было напечатано, также далек от настоящего поэта, как упомянутый художник от живописца. Равным образом, не всякий религиозный деятель – религиозный человек, не всякий пишущий книги по философским или научным вопросам – философ, ученный по внутреннему призванию. Но если лжехудожника, лжепоэта распознать не всегда легко, то в такой сложной деятельности как философская, различие становится особенно затруднительным. Затруднение во всех этих случаях увеличивается тем, что ремесленники совершенствуя свое ремесло и увлекаясь им , порою возвышается в своих произведениях до свободы и непринужденности, свойственных произведениям творчества. Тем не менее, различие остается за теми исключениями, когда актер сживается с своей ролью, действительные переживания не то, что игра на сцене, горячие излияния чувств коренным образом отличаются от страстей декламаций, пусть и очень искусных. О творческой деятельности можно судить только по ее подлинным произведениям, а не по их подобию. Замечание большой важности относительно философии, где подлинное от неподлинного отличить особенно трудно.

23. творчество всегда обусловлено двояко: с внутренней стороны свойствами творящей личности, с внешней – той средой, в которой личность действует. Внутренняя сторона творчества нам мало доступна. Из творцов немногие могут и желают проникать в глубины творческой деятельности. Как деятельность в своем корне бессознательная, она ускользает от анализа сознательной мысли, который ее убивает. Творец, анализируя свою деятельность становиться бесплодным. Мы не знаем, почему один даровит, другой бездарен, один способен к творческой деятельности, другой – нет. Рассматривая и разлагая произведение, мы можем иногда сказать , как оно слагалось, но нередко сам автор безответен перед вопросом, почему возник тот или иной замысел, и почему он осуществлен так , а не иначе. Здесь то же, что и в эмбриологии. Механизм зачатия и развития плода известен, но почему возникает именно это, а не другое существо – этого мы не знаем.

24. ближе доступны нам действия среды. Среда бывает географическая, этнографическая, экономическая, социальная, политическая, духовная. Каждая из них может определять творчество. Значение свойств местности, климата, почвы, для нашего духовного склада общеизвестно. Общеизвестно и то, что не все народы одинаково и в одинаковых отношениях даровиты. Не подлежит сомнению и огромная важность экономических условий для всей вообще нашей жизни. Условия эти – та основа, на которой видится все здание нашей жизни.   Впрочем эти условия коренятся в первых двух, так как благосостояние народа стоит в зависимости от той почвы, на которой он живет, от климатических условий и от его даровитости и работоспособности. Точно так же и социальная среда налагает могучий отпечаток на нашу деятельность. Как экономическая среда есть функция географической и этнографической, так социальная – функция этих трех. Социальный строй всегда определяется ими. Наконец, и духовная, идейная сторона должна быть принята во внимание. Эта среда неустанно действует на личность, точно так же как и внешняя. Как из окружающей нас внешней среды мы черпаем воздух, берем воду, вообще питание, точно также неизменно проникает в нас и идейная среда. Идейную жизнь в ее главных течениях и основной окраски мы должны рассматривать в зависимости от всех перечисленных условий, но все содержание духовной жизни из них вывести нельзя. Необходимо считаться с творческим началом, заложенным в личности. Особенно это необходимо при объяснении чисто теоретических построений, которые по своей отвлеченности не носят окраски, какой либо внешней среды и стоят в непосредственной связи с такой же отвлеченной идейной средой.

25. К творчеству внешнему относится все только что сказанное о творчестве духовном. Для них кипучая внешняя деятельность так же необходима, как для других творчество в духовной области. Александр Великий , Цезарь, Наполеон такие же неудержимые деятели на политическом и военном поприще, как Сократ, Платон, Аристотель и т.д , каждый в своей области. По меткому замечанию Байрона, все виды кипучей деятельности коренятся в одном общем свойстве – душевном беспокойстве.

Покой (говорит он) для живых сердец – ад. Это создает безумцев, заражающих людей своим безумием, победителей и властителей, основателей сект и систем, также софистов, поэтов, государственных деятелей, всех тех беспокойных людей, которые слишком сильно движут тайными пружинами души и сами одурачены теми, кого дурачат. Им завидуют, но как мало достойны они зависти. Какие у них терния. Одна такая раскрытая грудь могла бы сделаться школой, способной отучить людей от страсти блистать или править.

26. Творческая мысль может заражать людей лишь в том случае, если для нее подготовлена почва.  Для того, чтобы она стала действующей жизненной силой, она должна проникнуть в народные массы. Между творческими личностями и народной массой   существует взаимодействие. Руководящее значение в жизни всегда принадлежит единичным личностям. Но это значение выпадает только на долю тех, за кем идут массы. Как в других случаях, так и здесь, провести грань между личным и сверх личным нельзя. Каждый из нас, как потомок бесчисленного множества  предков и как слияние многоразличных течений, идущих от общества, есть создание множества. С другой стороны, под напором событий народные массы слаживаются как бы в одну личность, а то, что этой много личной личности смутно переживается ярко выражено выдающимися особами.

27. порыв к творчеству настолько плодовит, что создает самые разнообразные произведения в самых разнообразных областях. Одни из этих произведений определяют жизнь, становятся деятелями истории, получают по этому объективное значение; другие удовлетворяются личной потребностью, имеют только субъективное значение. В человеческом творчестве та же щедрость и расточительность, как в творчестве природы, быть может даже в больше степени. Кажется, будто человек своей творческой деятельностью пополняет и без того широкое творчество природы. Как к этому последнему, так и к человеческому творчеству, нельзя применять во всех случаях мерило насущной нужды, узкой пользы. Многое дается от избытка, от излишка, от проливающейся полноты. В духовной области сравнительно мало нового, но зато старое повторяется и разнообразится расточительно. Гейне образно сравнивает человеческие помыслы с волнующейся нивой, где наряду с полезными злаками растут бесполезные цветы. Но то, что не нужно на взгляд одних, может радовать других.

Как на ниве колосья,

Так растут и волнуются мысли.

В душе человека;

Но нежные мысли любви

Цветут между ними, как между колосьями

Цветы голубые и алые,

Цветы голубые и алые!

 Жнец ворчливый на вас и не взглянет,

Как на траву бесполезную;

Нагло вас цепь деревянный раздавит,

Даже прохожий бездомный,

Вами любуясь и тешась,

Головой покачает и даст вам,

Название клевер прекрасный.

Но молодая крестьянка, венок завивая

Ласково вас соберет и украсит

Вами прекрасные кудри.

И в этом венке побежит к хороводу

Где так мило звучат флейты и скрипки.

Или в укромную рощу,

Где милого голос звучит милее

И флейты, и скрипки!

 

Для полноты сравнения следовало бы прибавить, что кроме любовных помыслов, есть много, по обычной оценке, еще более праздных, и что, кроме алых и голубых цветов, на ниве попадаются чертополохи, конский щавель и лопух. Подобных этих последних немало можно встретить и ни ниве человеческого творчества во всех его разветвлениях, одинаково в художестве, религии, философии, науки. Разнообразие жизни единственное основание  для существования всех этих растений и произведений; широкий взгляд на жизнь единственное оправдание этого существования.

 

 

 

VIII

Наши потребности

 

 

1. Вопрос о том, что нужно и ненужно, есть вопрос о потребностях. Потребностью называется неудовлетворенность, предшествующая заряду и разряду порыва, восприимчивости и деятельности.

Потребности распадаются на физические и духовные. Те и другие можно рассматривать с двух сторон: 1) по степени важности для жизни, 2) по широте распространения.

По степени важности для жизни потребности бывают насущными, настоятельными и прихотями. Под насущными подразумеваются такие, без удовлетворения которых жизнь невозможна; под настоятельными – без удовлетворения которых жизнь становится на более или менее длинный промежуток тягостной; под прихотями – мимолетные потребности, без удовлетворения которых легко обойтись.

По широте распространения потребности бывают: общечеловеческие, расовые, классовые, индивидуальные.

Только физические насущные потребности – общечеловеческие; настоятельные различны у различных людей; еще более различия в прихотях, которые обыкновенно при возникновении бывают мимолетными, но способны переходить в постоянные. Для большинства людей пасущие потребности только физические; настоятельные и прихоти могут быть и физическими и духовными. Чем выше человек в духовном развитии, чем большую важность приобретают для него духовные потребности. В некоторых случаях они становятся даже насущными. Неудовлетворенная страсть, разочарование делают иногда жизнь несносной. Многочисленные самоубийства на такой почве доказывают  это. Иногда, как это уже было пояснено в предыдущей главе, потребность известного рода деятельности господствует над остальными потребностями так, что отказ от деятельности хуже смерти. Точно так же захват той или иной верой, убеждением, теорией бывает порой таким могучим, что жизнь получает цену лишь как средство служения этой духовной стороны. Число людей убитых, сожженных, замороженных в тюрьмах, вообще пострадавшие за убеждения необозримо. На религиозной почве такие случае особенно многочисленны; но и история философии и науки насчитывает несколько примеров. Достаточно назвать Анаксагора, Протагора, Сократа и т.д. Тем не менее, в общем ходе жизни такой захват духовной стороной не правило, а исключение. Без религии, науки, поэзии, философии жить можно, без пищи, питья, сна и т.д. – нельзя.  

2. Но хотя без удовлетворения физических потребностей духовная жизнь погасает, ее содержание особое, из физических потребностей не выводимое. Деятельность Евклида, Архимеда, Канта, очевидно нельзя объяснить, из того, как они питались и как спали. Смешивать физические и духовные потребности значит не различать между условием и обусловленным. Нам нужно рассмотреть только обусловленное – духовные потребности.

3. Вопрос об этих потребностях сложный.  Общечеловеческие духовные потребности в их полном объеме установить трудно, но легко выяснить духовные потребности у отдельных рас.  Для нашей цели это и не нужно. Философия, бесспорно, не есть общечеловеческая потребности; в самобытной и ясно выраженной форме она существует лишь у арийского племени, при том только у индоевропейцев. Ни у монголов, ни у семитов нет самостоятельной философии; разве только слабые намеки на нее можно проследить у диких племен Африки, Америки и Австралии. По широте распространения она уступает одинаково религии и художеству, которая в той или иной форме можно найти всегда и повсюду. Но и у индоевропейцев философия возникла лишь на известной высоте духовного уровня или культуры. У индусов она появилась приблизительно за восемь, у греков за шесть веков до начала нашего летосчисления. Индийская мысль застыла в неподвижных формах,  и не имеет новой истории. Только в культурных странах Европы ( и то не всех) у философии длинная история вплоть до наших дней. Но и в тех страна, где она процветает, она составляет потребность только некоторых, немногих. Нужно точнее определить, кого именно.

4. В культурных обществах различаются три слоя:, не равные по величине, располагающиеся как бы по пирамиде. На вершине стоят немногие двигатели культуры, ее творцы, творческие личности, основатели религий, поэты, художники и т.д. это светочи, от которых свет идет вниз, ослабевая по мере удаления от источника. Ниже этого узкого слоя идет более широкий слой носителей культуры личностей не творящих, но разрабатывающих то, что дают личности творческие, и которых можно назвать созидающими, так как они строят культуру по руководству личностей творческих. Еще ниже – огромная толпа людей, не способных ни к творчеству, ни к созданию, личностей косных, деятельно принимающих из верхних слоев только то, что отвечает несущим потребностям, а в остальном либо пассивных, либо противодействующих идущему сверху движению. Порою, эта толпа выделяет из себя творческие личности, но остается в единении лишь с теми, кто в творческом полете выражает ее стремление, а к остальным равнодушна, глуха или даже враждебна.

5.   Философия не проникает непосредственно в эти темные глубины, в ней толпа не сознает потребности, она для нее не нужна. Напротив, религия, художество, наука в ее элементах нужны и для темной массы.  Если бы исчезла философия, низины общества, остались бы, к этому равнодушны, но утрата  религии, поэзии, науки отозвалась болезненно. Из – за философских убеждений иногда не поднимались народные смуты и народы не шли войной одни на другого. Напротив, религиозные несогласия глубоко потрясают общество и толкают на кровопролитные войны. Искусство для всякого темного существования открывает клок голубого неба, без него жизнь большинства была бы, еще тускней, чем теперь. Знание, по крайней мере, в его техническом применении, нужно в простом домашнем обиходе.

Иное отношение к философии у людей среднего созидающего слоя. Для одних она здесь прихоть, для других – настоятельная потребность. Одни ею занимаются от скуки, другие – по влечению. Но жизненна потребность, она только для немногих, только для стоящих на вершине пирамиды. Ярких примеров история знает лишь три: Сократ, Бруно, Спиноза. Первые два поплатились за преданность ей жизнью. Спиноза предпочел бедность и шлифовку стекол отказу от свободной мысли.

6. Склонность к той или иной деятельности ближе объясняется различием  в основных психологических типах или характерах, которое сводится к большему или меньшему выступлению одной из главных сторон жизненного порыва – деятельности и восприимчивости. Эти стороны, в свою очередь, могут быть больше или меньше обращены то к внутреннему, то к внешнему миру. Люди бывают или деятельные ( энергичные), или косные ( ленивые) ; при том одни более склонны к деятельности духовной, другие – к внешней, практической. Одни восприимчивы, отзывчивы; другие наоборот доходят до деревянности ; одни восприимчивы к внешнему миру, но мало к внутреннему, другие наоборот .; первые склоны к внешней наблюдательности, вторые к созерцательности, сосредоточенности на своих состояниях и т.д. философия есть потребность только живущих внутренней жизнью, людей созерцательных. Внешние дельцы к ней глухи, ее мало понимают и нередко призирают. Типичным примером может служить Наполеон, презиравший всяких идеологов.

7. К какому бы племени человек ни принадлежал, на какой бы ступени культуры ни стоял, и какой бы психологический тип собой не осуществлял, он всегда и неизменно стремится к той удовлетворенности, которая называется счастьем. Счастье может быть как при удовлетворении всех потребностей, так и некоторых наиболее выдающихся, а то и одной господствующей. Вследствие индивидуальности в потребностях, счастье определяется различно. Одни видят его в кипучей деятельности, другие в созерцательной жизни, иные в исполнении долга, еще иные – в наслаждениях и т.д. но для всех, и каждого счастье в указанном выше смысле, есть верховная цель жизни, по отношению к которой деятельность есть средство.  

8. Индивидуальные черты не исключают общих. Эти общие черты двух видов: внешняя и внутренняя.

С внешней стороны счастье в обеспеченности и удобствах жизни, и удовлетворяющими нас общественном строе и нашем в нем положении. Обеспеченность достигает экономической, удобства технической деятельностью, удовлетворяющий общественный строй – деятельностью общественною. Обе эти деятельности – разновидности творчества внешнего. Но внешнего удовлетворения достаточно для счастья не всегда и не для всех, даже на низших ступенях духовного развития. Чем выше это последнее, тем большее значение получает внутренняя удовлетворенность сравнительно с внешней.  К достижению этой внутренней удовлетворенности направлено творчество в области внутренней.   

9. Внутреннее благосостояние в современном культурном  обществе определяется несколькими переплетающимися и взаимно себя предполагающими признаками, из которых одни содействуют этому благосостоянию, другие составляют его содержание.     

 

   Жизнь тем счастливее, чем: 1) легче, 2) свободнее, 3) шире, 4) полнее , 5) цельнее, 6) больше говорить достоинству, 7) надежнее, 8) слаженнее, 9) краше, 10) отраднее.

    Тяжелую жизнь никто не назовет счастливой.  Порою люди добровольно принимают на себя тяжелые подвиги, но это потому, что обычная жизнь кажется им тяжкой, а предпринимаемые ими подвиги –облегчением.

 Лишению свободы одна из наибольших тягостей.  Как уже было сказано, история полна борьбой за свободу, одинаково внешнюю и внутреннюю.  Отсюда ясно, что свобода принадлежит к главным благам.

Свобода дорога потому, что открывает для жизни простор, а лишение свободы его стесняет.  Если стеснение испытывается, как тягость то простор, широта жизни – как благо.  Чем существо развитее, тем шире круг его деятельности, тем больше порывается оно на простор, тем стеснение для него тяжелее.

С широтой неразрывна полнота жизни.  Жизнь тем полнее, чем больше развертывается, чем разнообразие.  Полнота жизни идет в уровень с развитием.  С высотой развития несовместима скудность жизни.  Отсутствие полноты, разнообразия сознается как пустота, однообразие и скука.

Полнотой жизни, в свою очередь предполагается цельность.  Полная жизнь есть жизнь цельная; недочеты, нецельность исключают полноту.  Стремление к полному удовлетворению есть стремление к удовлетворению всего существа, во всей его цельности.

Тогда как на низших ступенях развития заявляют  о себе  главным образом животные потребности, на высших настойчиво требуют удовлетворения потребности духовного порядка.  Жизнь неосмысленная кажется неполной.  Возникает вопрос о смысле и значении жизни, о верховной цели всей нашей деятельности.  Для людей, стоящих на вершинах культуры, жизнь бывает полной лишь тогда, когда среди других вопросов, ставимых жизнью, получают то или иное решение и эти.

Свобода невозможна без господства над тем, что ее стесняет.  Свободный дух-сам себе господин, стоит выше обстоятельств и людских отношений.  Этим внушается чувство достоинства, всегда доставляющее отраду.  Приниженность, зависимость сознаются как тягость.

Отсюда получает напряженность жажда знания, делающего нас «царями природы».  Стремление к захвату власти, о котором было раньше сказано в учении об организме, переносится в область духа.  Знанием мы покоряем мир, над ним властвуем, философией возводимся в творцы мира, как предмета нашего знания.

Неуверенность, страх исключают возможность счастья.  Удовлетворен может быть лишь тот, чья жизнь надежна, кто чувствует, под собою опору, и чем эта опора устойчивее, тем жизнь счастливее.

Колебания, сомнения, внутренний разлад свидетельствует об отсутствии такой опоры и несовместимы с жизнерадостью.  Вполне счастливой может быть лишь жизнь слаженная, гармоническая, в которой примирены и удовлетворены все стороны.

Полнота удовлетворения есть вместе и красота жизни.  Все определения прекрасного покрываются одним, намеченным Платоном.  Прекрасное есть любимое то, что нравится всецело, удовлетворяет всем нашим запросам.  Жизнь счастливая есть любимая, прекрасная.

Жизнь любимая есть вместе и отрадная.  Отрада жизни - верховное условие счастья.  В чем эта отрада, установить вследствие индивидуальности потребностей, нельзя.  Бесспорно лишь, что отрадной жизнью предполагается не только личная радость, но и радость окружающих, так как по симпатии недовольство передается и отравляет жизнь.  Нельзя радоваться, когда кругом плачут, чувствовать себя блаженным среди несчастья окружающих.  Только черствый эгоизм может быть равнодушен при виде горя, но для такого эгоизма и его собственная радости скудны.

10.  Во всем этом счастье трудно достижимо.  Во-первых, иные потребности безграничны (напр., честолюбие, жажда богатства); во вторых, число потребностей может быть безграничным, и неудовлетворение одной могут возникать другие; в третьих, удовлетворение видеть к пресыщению, равнодушию и скук; наконец, в четвертых, многое от нас не зависит: болезни, разные случайности могут препятствовать счастью.

11.  Счастье поэтому надо рассматривать не как что-нибудь данное, но как заданное, как идеал.  Последний всегда идет впереди наших требований и никогда недостижим вполне.  Пользуясь сравнением, принадлежащим Л. Н. Толстому, можно уподобить идеал зажженному фонарю, который на длинном шесте несет впереди себя путник.  Фонарь всегда впереди нас, мы едва вступаем в его свет.  Точно также и идеал достижим лишь отчасти.

12.  Недостижимость полного счастья есть иное выражение того, что действительность нас не вполне удовлетворяет.  Отсюда потребность изменить, преобразовать действительность, поставить на ее место иную.  Этой потребностью направляется творческая деятельность в ее разновидностях.  Нам нужно рассмотреть эти разновидности.

                                                     

                                                    IX

                              Художество, религия, философия, наука

 

1.  К изменению внешней деятельности направляется творчество внешнее, техническое и социальное, к изменению действительности внутренней - творчество духовное в его четырех разновидностях - художество, религия, философия, наука.

2.  Оставляя в стороне творчество внешнее, нам нужно ближе определить существо и значение четырех разновидностей творчества духовного.

Все они 1) коренятся в непреднамеренном порыве к творчеству, служат прежде всего к удовлетворению этого порыва, но намерение в них вторгается, их направляет; каждая 2)имеет и цель сама в себе, как удовлетворение потребности в творчестве, и цель этой изначальной постороннюю – служебное отношение к другим запросам жизни; каждая 3) есть деятельность организующая, 4)создает более удовлетворительную духовную действительность; 5)все вырастают из одного зерна психического автоматизма.

3.  Художник творит потому, что творчество его радует.  Гете сравнивает поэта с птицей, для которой наградой служит ее песнь.

                                           Я вольной птицею пою,

                                           И звуки - мне отрада

                                           Они за песню за мою

                                            Мне лучшая награда.

В намеренном художестве отраду доставляет исполнение замысла без отношения к посторонним целям.  Художество, руководимое этими последними, есть лжехудожество и помимо намерения художника.

Равным образом и религиозное творчество в основе ненамеренное.  И в этом творчестве отрада в нем самом.  Лишь когда возникает своекорыстное жречество или когда государство пользуется религией в своих видах, религиозное творчество направляется целями посторонними.  Религия в таком случае становиться лжерелигией, однако вследствие сплетения целей, посторонняя религия цели в нее вторгаются сами собою.

Толчком к пробуждению философской мысли служит недоумение, изумление или удивление перед мировой загадкой.  И философское творчество возникает из ненамеренной деятельности.  Но чем разработанные философские построения, тем они обдуманнее, больше подчинены замыслу, заранее поставленной цели.  Эта цель сама по себе не выводит за пределы философского творчества; но это последнее осложняется посторонними целями.  Философия, сознательно руководящаяся такими целями, есть лжефилософия.

Наука выросла постепенно из философии, и потому сказанное о философии относится к науке в ее зачатках.  Но в обособившейся научной деятельности ясно сознанная цель, намерение, господствует всецело.  Этой деятельностью предполагается исследование, изучение, а ненамеренного изучения и исследования быть не может.  Она стоит на рубеже между творчеством внутренним и внешним, своими теориями она преобразует жизнь внутреннюю, а опирающаяся на теорию практика-жизнь внешнюю.

4.  Организующее свойство художественной деятельности общеизвестно.  Всякое произведение искусства есть выражение какого-нибудь замысла, организующего тот материал, который служит для выражения замысла.  Гармоничность слаженность – неотъемлемые признаки художественных произведений.

Равным образом и в каждой религии есть основные черты, объединяющие частности.  Достаточно назвать евангельские учения о Царствии, о страданиях, смерти и воскресении Христа, учение Павла об искуплении, Буддистов о нирване, Магометан – о Боге и его едином пророке и т. д.  Вокруг этих центральных учений группируются остальные, с ними так или иначе слаженные.

То же справедливо и о философии.  Каждое разработанное философское учение есть система, т. е.  связывает, организует частности в определенное единство.

Точно также  и наука строить системы.  Одним из признаков научного знания – систематичность, связанность, соорганизованность.

5. В организующем свойстве творчества отображается основной порыв нашего существа которое есть организм.

Чем больше в нас слаженности, тем мы чувствуем себя лучше.  Разлад, расстройство в физическом организме есть болезнь, высшая степень которой ведет к прекращению жизни, к смерти.  Разлад, расстройство в духовном организме вызывает угнетение, печаль, уныние».  Расстроенный» человек – неизменно унылый, печальный.  Наоборот, душевная гармония залог жизнерадости.  Этой слаженностью организма предполагается и его прилаженность к окружающей среде, приспособление к ней и ее прилаженность к организму.  Всякое существо может жить лишь в определенных условиях, находящихся в гармонии с его природой.  Несоответствие жизни с этими условиями неизменно ведет к расстройству в самом организме.  Отсюда стремление сообразовать себя со средой и среду с собой так, чтобы эта среда находилась в гармонии с жизнью, была организована соответственно с природой организма, с ним сорганизована.

Нам тягостно все, что носит признаки раздора: с войной, борьбой, ссорой, бранью и т.  д.  мы миримся лишь как с необходимым и преходящим, напротив, мы охотно общаемся с тем, в чем замечаем внутреннюю слаженность и внешнюю прилаженность.  Нас радует музыка, поэзия своей гармоничностью, скульптура, живопись, всякое вообще искусство гармоний между содержанием и формой и гармонией с нашими вкусами, с тем, что нам нравиться.  Общаясь с гармонией, мы ей приобщаемся, умиротворяем ею наш внутренний разлад.

Стремление к гармонии может быть двоякое: одни более склонны приспособлять себя к среде, другие наоборот, среду к себе.  В первом мы более пассивны, чем деятельны; мы предоставляем себя воздействию среды; деятельность здесь сводится лишь к тому, чтобы побороть в себе то, что противоречить среде.  Во втором, наоборот, мы деятельны почти всецело, пассивность лишь в восприятии того, что дает среда, ее действий и противодействий.

Размах творческого замысла бывает различный.  В области внешней действительности он поставлен в сравнительно узкие пределы самой ее природой; в духовной, напротив, он может быть безграничным.  Здесь потребность в согласованности, слаженности, гармония находить полное удовлетворение лишь тогда, когда весь мир становится для нас слаженным и гармоническим целым космосом.

6.  Организующее свойство творчества ставят на вид сами творцы как его главный признак.  Говоря словами Достоевского «все стремятся к тому, чтобы объединить частности и найти хотя какой-нибудь общий толк во всеобщей бестолочи».  Эта «бестолочь» - все разнообразие действительности, как она в своей пестроте предносится непосредственному взору.  Все виды духовного творчества «толкуют» действительность по-своему, вносят в нее свой толк.  Но Гете «поэт волнует сердца и все себе покоряет созвучием, вырывающимся из его груди и воссоздающим стройный мир в его сердце.  Тогда как природа равнодушно наматывает на веретено свою бесконечную нить, а нестройная толпа вещей беспорядочно и досадливо шумит в сутолоке, он все равняет в живые, плавные, ритмические ряды и скликает единичное в священный общий хор, где оно звучит в великолепных аккордах».

В. Гюго сравнивает поэзию с соборным колоколом, на котором отливший его художник начертал божественный глагол, а прохожие оставили бесчисленные надписи-свидетельства их ничтожества и страстей.  Но едва призовет святой Дух колокол к благовесту, задрожит он всем своим существом и все эти надписи сливаются в одну гармонию, в которой объединено все божественное и человеческое.

Для Ницше все его «сочинительство и все сборы в том, чтобы в едино сочинить и собрать все то, что обломок, загадка и ужасный случай".

Платон  говорит о философии Шеллинга четверостишием, одинаково применимым ко всем органически слаженным философским учениям:

                        Мы видим мир на части раздробленным,

                     А ты как бы  с вершины - целиком.

                     И что наш ум находит расщепленным.

                    То вырастает пред тобой цветком.

Платон смотрит на философию как на «величайшую музыку».  Высший завет мудрости, на его взгляд в том чтобы, созерцая гармонию светил небесных, внести подобную же гармонию в нашу душу.  Не раздором и борьбой, но любовью и порядком держится вселенная.  Человеческое общежитие должно отображать гармонию души и вселенной.

К объединению частностей в общие законы, к сведению всех законов к единству стремиться и наука, которая в этом стремлении идет об руку с философией.  Данное Кеплером своему сочинению заглавие «Гармония мира» применимо ко всем философским и научным трактатам о мироздании в целом.  «Принципы» Ньютона, «Небесная механика» Лапласа, «Синтетическая философия» Спенсера подходят под это заглавие так же, как и построения чистых теоретиков в роде Канта, Фихте, Гегеля и т.  д.

Разработанные религиозные построения слажены не менее гармонично, чем поэтические, философские, научные.  Средневековое католичество есть стройная система, своего рода готическое здание, возвышающееся от широкого основания несметной толпы верующих чрез посредствующие ступени земной и небесной иерархии до единого Бога стоящего как бы на вершинах этой пирамиды.  «Сумма богословия» Фомы Аквината и «Божественная Комедия» Данте построены в таком же стиле отображают в намеренном духовном зодчестве то же, ненамеренно сложилось в католичестве, взятом в целом.  В Сыне Божием Данте усматривает объединенным любовью то, что рассеянно во вселенной.  Объединяющее, слаживающее начало религия намечено в этом сравнении очень ясно.

7.  Все наши действия в общем течении жизни направлены к благосостоянию нашего существа, физическому и духовному, к тому, что для него хорошо, полезно.  Если бы бессознательная деятельность нашего организма не была в общем и главном ему на благо, жизнь быстро угасала бы.  Наши сознательные, намеренные действия согласованы с нашими желаниями, а мы желаем только того, что считаем хорошим.  Заблуждения нередки, но эти исключения не колеблют правды.  Поэт-философ Гюго красноречиво сравнивает порыв людей к лучшему с порывом агавы к ее пышному моменту – к цветению.  Так и люди стремятся к лучшему, хотя то, что кажется им лучшим, может быть только обольщающим призраком.

Художник изображает или то, что есть и должно быть, или то, что есть и не должно быть, или то чего, нет и недолжно быть, или, наконец, то, чего нет, но что должно быть.  Низменное, отвратительное в художественных произведениях обыкновенно носит само в себе осуждение, или же художник такого осуждения не вносит, он доволен этим низменным, отвратительным.  Даже в копиях с действительности, в ее фотографии проглядывает в самом выборе отношение к действительности.  Каждый выбирает то, что ему нравится или не нравится.  Только ремесленные копии составляют исключение из этого общего правила.

Всякая религия неизменно сулит своим приверженцам лучшую участь.  Такой религии, которая грозила бы своим верным худшей участью, не существует.  Угрозы эти в каждой религии относятся только к неверным.

Никто не строит философской системы, которая на взгляд автора была бы менее удовлетворительная, чем другие, каждый считает свою за наиболее удовлетворительную.

Новые научные теории возникают на место старых, менее удовлетворительных.  Двигателем научных исследований всегда служит неудовлетворенность современным состоянием знания и надежды заменить его более совершенным.

8.  Вся эта сознательная творческая работа вырастает из одного общего подсознательного зерна – психического автоматизма.

Под этим автоматизмом подразумеваются происходящие в нашем духе, без участия нашего сознания, процессы и образования и обнаружение тех и других.  Из процессов в данном случае особенно важны эмоциональные и примыкающие к ним воображение и фантазия, из образований олицетворения.  Обнаружения бывают двух родов: оно или вчувствование, т. е.  внесение, вкладывание наших чувств во что-нибудь нашему существу постороннее, во все вообще вещи и события, в растения, животные, камень, гром, молнию и т. д., или выражение посредством слова, крика, движении, – руками, ногами, мимикой, или же посредством звуков, извлекаемых из какой-нибудь вещи, инструмента.

Психический автоматизм отчасти устой и опора, отчасти дополнение сознательной деятельности.  Грань между подсознательной и сознательной жизнью колеблющаяся.  Автоматические процессы и образования при известной напряженности переходят в сознательные, сознательные от частого повторения в автоматические.  Автоматизм широко захватывает жизнь всех людей на всех ступенях развития, но наибольшей простор находит в жизни первобытного человека.  Здесь из этого зерна творческой деятельности пышно вырастают начальные формы, из которых, по мере подъема умственного уровня, развиваются сложные, вплоть до нам современных.

9.  Плодотворен для начального роста первобытный душевный склад, но тем из его особенностей, которые отличают его от умственного зрелого, подчиняющего, насколько возможно, автоматизм сознанию.  Вторжением сознания в автоматизм обусловлены высшие творческие деятельности, только зачаточные у первобытного человека и развертывающиеся на высших ступенях умственной жизни.

Особенности эти, наблюдаемые также и у детей по сходству их душевного склада со складом первобытного человека, следующие: 1)живость и свежесть впечатлений, 2) скудость умственного обихода, 3) его смутность, 4) слабая способность к отвлеченной мысли, 5) смешение причиной и временной связи, 6) неразличие между воображаемым и реальным, 7) склонность к вчувствованиям и олицетворением, 8) легковерие, 9) несдержанность в обнаружении переживаний.

10.  Такая несдержанность – состояние естественное, постоянно наблюдается у диких и детей, а в культурном общежитии умеряется воспитанием.  Дикий человек и ребенок свободно обнаруживают свои состояния тем или иным способом, например, криком радости или печали, угрожающими или ласкающими жестами, прыганьем, пляской, мимикой и т.  д.  Напротив, «хороший тон» современного культурного строя требует полной сдержанности, спокойного и ровного поведения.

Склонность к вчувствованиям и олицетворениям, точно также изначальная и точно также наблюдается и у диких и детей.  Живость, с которой дети вкладывают в вещи душевные качества и олицетворяют, например, палку воображают лошадью, всем хорошо известна.  Но детей быстро отучает от этой склонности общение с взрослыми.  Напротив, у первобытного человека она свободно развивается.  Для такого человека нет ничего неодушевленного и безличного.  Вследствие узости кругозора, смутности сознания, неспособности к отвлеченной мысли и неумения отличать реальность от вымысла, он во все вещи вкладывает состояние своего я и все олицетворяет.  Только постепенно это образное понимание сменяется безличным и отвлеченным.

Из этой склонности к вчувствованиям и олицетворениям вырастает миротворчество, из него – боготворчество.  На ряду с боготворчеством возникают начатки религия и различных видов художества.  Как скоро в эту пока подсознательную деятельность вторгается сознание, из мифотворчества, боготворчества и начатков религии развиваются сложные формы религиозной жизни, позже – философия, а из нее наука.  Раньше философия из тех же подсознательных корней вырабатывается сознательное художество в его разновидностях – поэзия эпическая и лирическая, пение, танцы, хоры, мимические и сценические искусства, живопись, ваяние.

11.  Мифотворчество – словесное обнаружение вчувствований и олицетворений.  Слово для всех им одаренных самый легкий, одинаково доступный и удобный способ выражения состояний.  «Уста глаголют» от полноты не одних только чувств, но и от всех других напряженных переживаний.  Поэтому и живые и яркие вчувствования и олицетворения сами собой просятся к словесному выражению.  Вчувствования и олицетворения, выраженные в рассказе, становятся миром.  Мифы, порожденные и окрашенные сильными чувствами, распространяются как психическая зараза, и содержание их, при колеблющейся у первобытного человека грани между кажущимися и реальным, сливается с этим последним.  Олицетворения, вызванные событиями особенно потрясающими и значительными, превращаются в божественные существа, богов, демонов и пр.  Их объективность утверждается тем больше, чем больший круг людей захвачен миром.  Среди этих захваченных могут быть и такие, которые олицетворением дают осязаемую форму, воплощают их в дереве, камне и т.  д.  Объективность от этого еще более возрастает.

Мифы могут быть подсказаны как радостными, так и противоположными чувствами.  Эти чувства олицетворяются в добрых или злых божествах.  Потребность в объяснении событий заставляет видеть в этих божествах виновников добра и зла.  Вместе с этим вырастает и стремление заручиться расположением одних и отвратить гнев других.  В этом отношении человека к богам зерно религии.

Отношение это выражается в культе.  Его неотъемлемые черты – приносимая божеству жертва, чтобы его задобрить, привлечь на свою сторону, умилостивить, благодарить, и обращенная к нему мольба с целью склонить в свою сторону, побудить исполнить желание молящегося.  К этим двум формам уже  на ранних ступенях развития религиозного сознания присоединяются излияния религиозного воодушевления, восторга-славословия, восхваления.  Лежащие в основе культа убеждение в возможности действовать на божество для достижения желаемого видеть к созданию сложных культовых действий – волховству, волшебству, колдовству, магии, богослужению, литургии, мистериям, процессиям и т. д., и особого класса служителей божества – жрецов, волхвов, магов, священнослужителей и пр.  Чем выше развитие религия, тем культ утонченнее, духовнее, но его основная предпосылка, возможность действовать на божество, остается неизменной.

Таким образом, развитие религии из мифотворчества протекает в пяти ступенях: 1) сильные переживания; 2) их вчувствования и олицетворения; 3) выражение вчувствований вещами, в которые они вложены (фетишами), и олицетворений – мирами и их осязаемыми воплощениями в камне, дереве и пр.; 4) превращение следствия в причину: признание получивших внешней облик вчувствований и олицетворений за принцип вызвавших их переживаний; 5) установление отношения между человеком и божеством в культе.

12. Чувства, побуждающие к мифотворчеству, вызываются разнообразными событиями жизни общечеловеческой, родовой природы. Из общечеловеческих особенно важны болезни и смерть. Болезни олицетворяются в злые божества с их разнообразной и тревожной мифологией, смерть порождает еще более обильную мифологию души. Последний вздох, вылетающий из умирающего, олицетворяется в особое живущее в человеке существо, его души. Отбрасываемая человеком тень, его отображение в гладких поверхностях, появление умершего в сновидениях убеждают в том, что у человека есть двойник, который и отождествляется с душой; а так как мертвый не перестает сниться и после уничтожения тела, то создается вера в существование души после смерти. С этими мифами переплетаются другие, что души умерших поглощаются живыми или же сгущаются или переселяются в животных, в растения. При жизни душа помещается в той, или иной части тела, в сердце, печени, грудобрюшной преграде, мозгу, крови и т. д; после смерти она остается при теле, пока оно не разложилось, или уползает, как могильный червь и т. д. Первобытные верования осложняются, преобразуются, устраняются более поздними, выработанными сознательной мыслью. Как  переживающая тело, душа становится существом нетленным, бессмертным, божественным; как отличающая живого от мертвого, она начало животворящее; как причина тепла в живом теле, она одной природы с теплом, огнем, светом; ее родина поэтому на светилах небесных, она – небожительница; как существо сознающее, она руководительница человека при жизни и ответственна за его поведение после его смерти; она – то дух хранитель, то искуситель и т. п.

Не менее обильный источник мифотворчества в чувствах, связанных с родовой жизнью – в благодарности к родоначальникам, страх перед ними и пр. Настолько содействуют эти чувства мифотворчеству и боготворчеству, что не редкость мнение, будто в этой области главные корни религии. Такое мнение односторонне, так как корни эти – в различных чувствах, а не преимущественно вызванных родовой жизнью.

Неистощимое содержание находят мифотворчество и боготворчество в жизни природы.  Для чувствований и олицетворений здесь безграничный простор.  Убедиться в этом можно как из первобытных мифологий, так и из мифологий народов, далеко продвинувшихся в культуре – вавилонян, египтян, греков, римлян, германцев, славян и т. д. Но данным мифологии природы можно судить и о ступенях развития мифотворчества. На низшей ступени одушевляются и возводятся в божества неодушевленные вещи, напр., камни; потом божества олицетворяются в животных, как у египтян; наконец, у греков и др. они принимают человеческий облик. На какой бы из этих ступеней божества ни возникали, они неизменно создаются во тьме подсознательного, и как скоро оттуда выходят, становятся перед первобытным сознанием не как вымыслы, а как действительность, притом высшая, заслоняющая собою всякую другую, как сверхъестественное среди естественного.  Впоследствии, когда в религию вплетается философия и религиозное учение превращается в богословие, самое это различение между естественным и сверхъестественным толкуется как действие высшей силы, сверхъестественного, бесконечного и т.  д.

Как в мифологию родовой жизни, так и жизни природы обильное содержание вливается широко вторгающегося в них мифологией души.  Единичным душам противопоставляется великий Дух, как бы их родоначальник, одинаково сказывающийся и в грозном налете бури, и в тихом веянии ветерка, все собой животворящий и проникающий в душах людей все их помыслы.  Этот высший Дух становится высшим божеством и даже единственным истинным Богом. Могучим владыкой заявляет себя этот Дух и в философской мифологии, принимающей его как наследие от боготворческой.

13.  Миф зарождается обыкновенно в воображении одного человека, редко одновременно в воображении многих. Но первоначальное содержание мифа, каково бы ни было его происхождение, изменяется и осложняется воображением им зараженных. Даже когда мифы закрепляются художественными произведениями или священными книгами, эти закрепления бывают только одной из форм, на ряду с которыми продолжают существовать и развиваться и другие.  Религиозное творчество в его развитии неизменно сборное или “соборное”, и нередко первоначальная мысль основателя религия совершенно заслоняется позднейшими наклонениями.  Во всех развитых религиях наряду с общепризнанным содержанием существует и народное, апокрифическое.

14.  Сознательная обработка мифов по руководству определенного замысла полагает начало эпической поэзии. На ряду с ней развиваются, незаметными переходами от ненамеренного к намеренному, из эмоциональных звуков стройное пение, лирика и музыка, а из эмоциональных телодвижений танцы, хоры, мимическое и сценическое искусство. Музыка возникла, вероятно, из ненамеренного подражание каким либо способом звукам человеческого голоса и постепенно складывалось в более совершенные, сознательно выработанные формы, обособившие ее в самостоятельное искусство. Первоначально она переплеталась с другими, только что названными, его видами. Эпос и лирика распевались и сопровождались музыкой с музыкой и пением переплетались также и танцы, хоры, мимическое и сценическое искусство.

Труднее установить изначальную непреднамеренность в письме, живописи скульптуре, так как здесь, при сопротивлении материала, продолжительная ненамеренная деятельность исключается. Тем не менее, удостоверенная в последнее  время автоматические письмо и рисование делают возможным предположение, что и эти отрасли искусства возникли из бессознательных зачатков.

Все эти виды искусства первоначально тесно связаны с мифологией и религией. Единичная личность на первых ступенях сознает себя слабо и потому в ранних проблесках искусства преобладает не личное, а объективное содержание. В драме впервые, при противопоставлении обособленно выступающих характеров отчетливо сказывается личность художника, создающего эти противопоставления.

15. Сколь бы ярки ни были создания воображения, в них на долгое время не бывает тех непобедимой принудительности, постоянства, определенности, живости, которые свойственны реальности. Неизбежно поэтому возникает сознание разлада вторгается в творческую деятельность и побуждает ее сообразоваться с реальностью. Как скоро оно начинает пробиваться сквозь мифологический покров и, в поисках за надежной опорой-В постоянной, причинной связности, определенных целях, устойчивых оценках истиной, благом, красотой, стеснять мифотворческую деятельность познавательной. Возникает философия. Познавательная деятельность тоже творческая, но в отличает от мифотворческой сообразуется с реальностью, ее руководства, направляется к ее уяснению и согласованию с нею взглядов и поступков. Яркий и красочный мифологический покров заменяется в философии более тусклым и бледным покровом теорий, воплощающих личность творящего не столько в отдельных образах и обликах, сколько в целом построении. Чем сложнее жизнь, тем она запутаннее, тем большая нужда в ней  разобраться. Отсюда, в философии потребность лишь на известной высоте развития. Но всегда она, говоря словами одного философа, подобна птице, одинаково способной и высоко летать, и глубоко нырять, и парить над жизнью, и погружаться в ее глубины.

Стремление всецело замкнуть творческую деятельность в пределы реальности так, чтобы по теории заслоняли реальность, как в философии, а реальность – теории, помогает начало науке. Философия кроет, поэтому в себе науку и ее порождает. Длинный ряд веков она была наукой. С расширением объема знаний наука отщепляется от философии и теперь идет своим руслом, более широким и могучим, чем философия. Но философия от своих первых проблесков и до наших дней неразлучна или пытается быть неразлучной с наукой, строить из того, что дает наука, объединяя эти данные, по руководству творческого замысла, в облик цельного мировоззрения. Чем незначительнее был объем знания, тем больший произвол был для философского захвата, о по мере увлечения этого объема произвол стесняется, так  что в наши дни философия в некоторых из своих направлений склонна считать себя теорией знания, наукой о науке, объединением наук. В свою очередь, и наука в своем поступательном ходе все более стесняет свойственную ей творческую деятельность пределами реальности и теперь ограничивает ее классификацией, по руководству определенного замысла, опытных и теоретических данных, установлением все более широких обобщений вплоть до законов природы, изысканием, и усовершенствованием способов исследования и открытий.

Таким образом философия вырастает из мифологии, а наука из философии.

16. Сознание разлада первоначально бывает смутным и только на высоте умственного развития становиться ярким. Однако, и на этой высоте провести грань между реальным и мнимым не всегда легко. Философские построения лишь постепенно и с трудом освобождаются от первоначальной мифологической и религиозной окраски и то для того, чтобы на место религиозной мифологии поставить новую. Тогда как создатели мифов воплощают личность в отдельных обликах своего воображения, философы вносят ее в свои построения, взятые в целом. По  замечанию Платона, каждый из философов разсказывает сказку. Чем более личного в философском построении, тем более оправдывает оно название сказки. История оригинальных философских построений есть история философских сказок.

Сказки эти своеобразные . В них действительность переплетается с вымыслом, наука с религией и поэзией, как бы в наглядное доказательство органической связности нашего духа, все деятельности которого объединены так тесно, что полное обособление их невозможно.

17. При  таком их единении сказочность свойственна, в той или иной мере, всем построением нашего духовного творчества, не исключая и научных.

Под сказочным подразумевается: 1)противоположное действительному, вымышленное, только воображаемое,2)несоответствующее действительному, недостоверное, неистинное. Действительное определяется но теме же признаками, как достоверное или истинное. Действительно, достоверно, истинно то, что для нашего сознания в его чувственной или мыслительной природе или и той и другой неотразимо, непобедимо принудительно, не может быть иначе, неустранимо, непререкаемо. Действительность, соответствующая чувственной стороне, называется реальной, а соответствующая мыслительной умозрительной. Первая отличается от второй большей яркостью и живостью. Действительность действительное, как увидим, не одно и то же, как не одно и то же достоверность и достоверное. Но в обычной речи действительность и действительное употребляются так безразлично, что между собою сливаются, и нельзя, не насилуя языка, каждый раз пользоваться должным словом, а приходиться, как это было сделано сейчас и затем будет неоднократно сделано и впоследствии, вместо действительное говорит действительность. Достоверное и истинное одно и то же. По одинаковости признаков реальная действительность смешивается с умозрительной, а та и другая – с достоверным и истинным. Но ни  действительное не совпадает с достоверным, ни реальная действительность с умозрительной. Действительно то, что  на нас действует по указанным признакам, достоверно, истинно то, что мы утверждаем или отрицаем по тем же признакам. Или иначе, действительное лежит в предмете, подлежащем, содержании суждений, достоверное в  соответствии или несоответствии утверждений или отрицаний содержанию. И действительность, и достоверность одинаково оценки и, следовательно, суждения, точнее, «обсуждения», но когда мы говорим о действительном, мы оцениваем, обсуждаем содержание, когда о достоверном соответствии утверждений и отрицаний содержанию. Действительное определяется оценкой содержания, достоверное, истинное или истина оценкой соответствия утверждений и отрицаний содержанию. Как действительность и достоверность – оценки, так действительное и достоверное – предмет оценки: предмет первой – содержание  суждений, предмет второй-соответствие утверждений и отрицаний содержанию. Самое же содержание, которое утверждается или отрицается, может быть и действительным, и недействительным. Одинаково достоверно, или истинно, и то, что боги, в которых веровали греки, жили на Олимпе, и то, что Ксенофан, считавший этих богов богословными, жил в Колофоне; но в первом случае истина о небылице, во втором – о действительном, реальном. Содержание второй истины действует на нас как реальность, а содержание первой так не действует. почему это так, откуда такая разница, будет объяснено ниже, а здесь достаточно заметить, что, хотя действительное и достоверное не покрывают друг друга, тем не менее они, по нашей верховной оценке, по требованию нами полной удовлетворенности, взаимно себя предполагают, так как мы желаем, чтобы и действительное, было достоверным, и достоверное действительным.

Настолько не совпадает достоверное с действительным, что можно о действительном утверждать недостоверное и делать из действительного недостоверные выводы, а с другой стороны, из недостоверного делать выводы, соответствующие действительности. Пример первого рода – все ложные утверждения или отрицания, все научные теории, оказавшиеся ложными. Примером второго рода может служить хотя бы структурная теория современной органической химии. Ни один химик не станет утверждать, что в действительности атомы располагаются по схемам этой теории, ни один не будет утверждать и реальность атомов, и тем не менее, опираясь на такие схемы, можно делать анализы и синтезы, соответствующие реальности.

Яркое доказательство несовпадения действительности умозрительной и реальной дает математика. Для нее действительная линия и тела не зримые и вообще ощутимые, а только мыслимые, воображаемые, и даже не линии и тела, а только их формулы «законы»,по которым они скроются. Для чувственной природы нашего сознания, наоборот, реально существуют только зримые и вообще ощутимые круг, эллипсис, конус, шар, пирамида и проч., а математические формулы и строимые по ним воображением существующие только для ума, фигуры и тела – простая «умственность», лишь воображаемое, небылица, как бы идеалы, к которым реальность приближается, но никогда их не достигает. В учении высшей математики о пределе эта идеальность выступает особенно наглядно.

Тем не менее, математика самая достоверная из наук, и все наши науки о реальности считаются достоверными лишь в той мере, в какой их данные укладываются в математические. Жалобы на недостоверность чувственного опыта слышатся неустанно, но никто, за исключением крайних скептиков, отрицавших всякую достоверность, а потому и достоверность своих сомнений ,не возражал против математической достоверности. Укладываться данные наук о реальности в математические должны, по предположению, потому что математика в своих построениях опирается на самые условия нашего чувственного опыта, на его предпосылки, устои на пространство и время. Но тут оказывается затруднение: во – первых, в математические данные укладывается лишь ничтожная часть наших знаний о реальности биология, зоология, ботаника, история политическая, социальная, экономические отношения далеко выходят за пределы математических формул; во-вторых, пространство и время, на которые опираются, как на свои устои, и математика, и науки о реальности, не зримы, не ощутимы, стало быть, не реальны, лежать только в области умственной, только воображаются. Выходить поэтому, что, реальное и достоверное о нем опираются на нереальное.

Перед нами таким образом две несовпадающие одна с другой действительности, реальная и умозрительная. какая из них настоящая, подлинная, истинная, «действительная» действительность? Мнения расходятся, но преимущество на стороне реальной. Только одна она для нашего сознания неотразима вполне и совершенно, а умозрительная вынуждена, сознательно или бессознательно, искать в ней опоры. Действительно, достоверно, истинно в конце концов то, что удостоверяется и проверяется нашими чувствами, нашим чувственным опытом, а из чувств самые непререкаемые показания дает осязание и связанные с ним мускульное чувство движения. Фома неверный, в известном евангельском рассказе выражает общечеловеческую точку зрения: «не поверю, пока не увижу и вложу персты в раны». Убедительность всех остальных чувств, сводиться к тому, что все они разновидности осязания: зрением мы осязаем волны эфира, слухом звуковые волны, обонянием – частицы вещества, носящиеся в воздухе, вкусом соприкасающиеся с вкусовыми нервами. На осязание, как основу всех остальных ощущений, впервые указал Демокрит на меже V и IV вв. до Р. Х., и современная эволюционная психология вполне примыкает к этому взгляду.

Бесспорно, наш внутренний, духовный мир-предпосылка всех наших утверждений и отрицаний и даже, как было уже сказано и будет еще объяснено ниже, мира внешнего; им устанавливаются и признаки реальности, действительности, истины, достоверности, но устанавливаются применительно к внешнему миру. Человек, желающий убедиться, жив он, или нет, не отправляется от Декартовского «я мыслю, стало быть, существую»,а себя ощупывает. Но и все наши самые умозрительные рассуждения всегда и неизменно для своего существования нуждаются в чувствуемом, ощутимом, и, стало быть, в конце осязаемом. Каждое рассуждение, чтобы быть убедительным, должно опираться на что - нибудь, иметь достаточное основание, но опора, основание, хотя и имеют здесь иносказательный смысл, указывают на осязаемое, мускульное; процессы, течение, ход нашей мысли, вывод одной мысли из другой и т. д.  подразумевают движение. Без слова, чувственного выражения отвлеченной мысли, невозможна и эта последняя. самое даровитое математическое творчество заглохнет тотчас же, если не будет опираться на ощутимые символы. Настолько нуждается математика в чувственной о поре, что Платон, самый умозрительный из философов и горячий поклонник математики, как пути к горнему, сверхчувственному, идеальному, поставил ее посредине между чувственным и сверхчувственным.

Впрочем, отдавать ли преимущество умозрительной или реальной действительности, сказочность построений нашего духовного творчества остается бесспорной. Если подлинная, настоящая, истинная, «действительная» действительность умозрительная, то вся остальная неистинная, воображаемая, неподлинная, сказочная, и все наши реальные науки-повествования о неистинном, воображаемом, о небылице своего рода сказки. Если, наоборот, подлинная, настоящая, истинная, «действительная» действительность реальная, то наши умозрения, не исключая и математических, принадлежат к области воображаемого, сказочного. Непобедимость математических доводов не может служить противопоказанием, так как  и из вымышленного, только воображаемого, модно делать неопровержимые выводы. Если, наконец, подлинная, настоящая, истинная, «действительная» действительность в совпадении умозрительной с реальной, то вся остальная-неподлинная,ненастоящая,неистинная,недействительная,сказочная. Так как  эти две действительности только в немногом покрывают одна другую, то большая часть и наших умозрений, и наших рассуждений о реальности-сказки.

В сказочности научных построений можно убедиться и не ставя вопрос так широко. Достаточно вспомнить о смене научных теорий, из которых каждой новой отвергается прежние, как недостоверные, несогласные с действительностью, сказочные.

Сказочность, широко захватывающая философию и науку, еще ярче выступает в боготворчестве и поэзии. Поэзия, если исключить лирическую, выражающую настроение, и не выдает себя за что нибудь отличное от сказки. Боготворчество вынуждено признать себя сказкой. Для каждой религии действительные, истинные только ее боги, но то, что действительное и истинно для одной, недействительно, неистинно для другой. Среди всего этого религиозного многообразия действительно и истинно только его существование и самое существо религия известное отношение к высшей силе.

Оценивая построения нашей духовной творческой деятельности применительно к их сказочности, можно, не опасаясь  уклониться слишком далеко в область недостоверного, признать поэтические за сказки о воображаемом как воображаемом, религиозные за сказки о воображаемом как действительном, философские за сказки о действительном в воображаемом, научные за сказки о воображаемом в действительном.

По мере перехода от миротворчества к научному творчеству, сказка утрачивает свое подлинное значение художественного вымысла и получает значение вымысла теоретического. В философии еще сильный уклон к художественному вымыслу, притом в ранней более яркий, чем в позднейшей, в которой этот уклон часто тусклый и смутный. В научных построениях художественный вымысел уступает место теоретическому, сближающемуся с художеством стремлением к гармонической слаженности как содержание, так и содержание с формой.

18. Развитие всех только что рассмотренных видов духовного творчества из общего зерна психического автоматизма, может быть наглядно представлено в следующей схеме:

 

             Сильные и яркие эмоциональные процессы, воображения, фантазия.

                                        Олицетворение

                                         Выражение

    Чувствованием…. словом  криком………………. . телодвижением………………посторонними

      …. ……. .  …………. .  ……      …………………………. .  ……………. .  …………. .        организму

           Миротворчество               Начатки пения,  руками     ногами    мимикой               звуками

           Боготворчество                               эпоса,    Начатки   Начатки  Начатки                 Начатки

           Начатки религии                           лирики,   изобр. ис-  пляски  мимическо              музыки

                                                                                    кусств.      хоров.    го,сцен,искуст.

     

        Религиозный культ                                                          Х у д о ж е с т в о

   Философия                                     Эпос, Резьба       Танцы,  Мимы.     Музыкальное

    Наука                                                        по дереву,              трагедия,

                                                                       камню       хоры.     комедия,  искусство.

                                                         Лирика ваяние,

                                                                      живопись.

   19. Сколь ни различны на высших своих ступенях поэзия, религия, философия, наука, он первоначально идут в общем потоке, только постепенно распадающемся, на отдельные русла, которые, однако, и теперь перекрещиваются и сливаются. Существует философские науки, философская религия, философская поэзия, а с другой стороны – научная  философия, философия религии, поэтическая философия.

 

20. При таком сплетении разновидностей духовного творчества выяснить существо каждой можно не иначе, как сопоставляя его с существом других.

В частности для выяснения существа философия, согласно со всем предыдущим, надо:

1. Взять философские произведения на всем протяжении истории философии, как наименее, так в особенности наиболее разработанные, и сличением их между, собой найти, что между ними сходного. одинакового, неизменного, общего, единого.

2. Сопоставить это общее с тем общим, сходным, одинаковым, неизменным, единым, которое наблюдается в произведениях науки, религии, художества, в каждой разновидности обособленно.

3. Найти, путем этого сопоставления, чем эти четыре общие, т. е: 1)общее философских произведений, 2) общее научных теорий, 3)общее религиозных построений, 4)общее художественных произведений, между собою сходны, одинаковы, что в них неизменного, единого во многом, или иначе, что общего между этими четырьмя общими.

4. Указать, чем эти четыре общие разнятся.

5. Приняв во внимание, что, по предыдущему, общее в произведениях, философии, науки, религии, художестве есть результат общей творческой деятельности, различно в этих разновидностях разветвляющейся, определить различие этих разветвлений.

6. Так как общая, одинаковая, сходная деятельность вызвана одинаковой, сходной общей потребностью в счастье, различно о себе заявляющей в философии, науке, религии, художестве, то выяснить, сосредоточиваясь на чертах различия всех этих разновидностей, чем та потребность, которой вызвана философская деятельность, отличается от сходных потребностей, которыми вызвана научная, религиозная, художественная деятельность, взятые в их обособленности.

7. При отборе произведений каждой разновидности руководиться на первый раз тем, что всякое общее наименование всегда предполагает частью сознавательную, частью бессознательную классификацию и, в свою очередь, классификацию направляет, и то поэтому при обсуждении религия, философия, художества, науки можно пользоваться всеми теми данными, которые под этими наименованиями подразумеваются. Неправильно подводимое под данное слово легко выделить как разногласное среди общего согласия.

Следующие положения объединяют результаты этой сложной работы сопоставления и различения.

21. В буквальном значении, философия есть любовь к мудрости. Любовь предполагает стремление к обладанию любимым, мудрость предполагает знание. Поэтому философия есть стремление к обладанию знанием. Знание так  неразрывно с философией, что напрасно искать какого либо философского учения, которое бы так или иначе не было связанно с знанием, к нему не стремилось бы, не считало бы себя им в обладании, или не ставило бы его своим объектом. От начала своей истории и до наших дней, философия всегда была и всегда остается тесно связанной с знанием.

Эта связь философии с знанием ясна из отношения философии к науке. Первоначально философия и наука были, как уже сказано, одно и тоже. Но постепенно наука отщепляется от философии, идет по обособленному руслу, настолько близкому к первоначальному, что часто с ним сливается, пока, наконец, в XIX в.  не становится самостоятельным рукавом общего потока знания. К этому времени обозначаются следующие главные черты, отличающие науку от философии:

1. Область знания распадается 1) на знание мира внутреннего и 2) на знание мира внешнего. Наука изучает только внешний мир, а мира внутреннего, духовного не касается. Философия, наоборот, изучает и тот, и другой мир. При этом знание мира внутреннего есть специальное достояние философии. Даже вопросы, затрагивающие самое существо науки о знании, познавательной деятельности, путях к знанию, истине, критерии, или мериле истинны и проч., область не науки, а философии. Все учения о мире внутреннем-логика, психология, эстетика, этика, гносология и т. д. – философские.

2. Изучая внешний мир, наука всегда охватывает какую-нибудь одну его область или сторону: химия – вещество, физика – силы, биология – условия жизни, зоология – животных, ботаника – растения, математика – величины и т. д., философия ставит объектом мир как целое и со всех сторон. Астрономия, хотя и изучает мир в целом, но только со стороны механики; других сторон она не касается или касается только вскользь, насколько это нужно для ее главной цели. Философия охватывает мир не только в целом, но и со всех сторон.

3. Мы общаемся непосредственно всегда лишь с незначительной частью действительности. Действительность в целом, мироздание во всей его полноте, стоит перед нами как задача: оно не дано нам, а задано. Чтобы охватить мир в такой полноте, нужно его построить. Знание и построение идут в философии рядом: философия строит познавая и познает строя. Она поэтому есть цельная система, синтез всей действительности, ее полный облик, образ. И науке не чужда построительная деятельность; каждая разработанная наука есть система, но всегда система частная, односторонняя, а не общая, всесторонняя. Такая общая  всесторонняя система есть философия.

4. Каждая наука, сосредоточиваясь только на некоторых областях или сторонах действительности, опирается на частные, относящиеся к этим областям и сторонам основания, начала, положения, посылки, законы, – математика на свои, механика, химия, физика, биология опять на свои и т. д. - и не ставить при этом вопроса о сводимости или несводимости этих своих оснований к  высшим, несводимым. Философия всегда опирается на несводимое ни к чему другому положение, всеобщий, ниоткуда невыводимый закон, принцип. Она ищет первопринципа, первоначала, начала всех начал и из этого последнего пытается охватить знанием все сущее.

Здесь разница между учениями философскими – логикой, психологией, этикой, эстетикой – и остальными. Логика лежит в основе всех наук, логические принципы несводимы. Психология также несводима ни к какой другой науке, напротив, другие составляют лишь одну из сторон нашего психологического опыта. Нравственные, эстетические учения-отрасли несводимых психологических.

5. Наука имеет дело с действительностью данной с тем что есть, и  не справляется с запросами, требованиями, желаниями нашего существа относительно того, что должно быть. Она не оценивает всей вообще действительности, не спрашивает об ее смысле, об ее цели; вопрос о хорошем и дурном сводиться для нее к вопросу о пригодном или непригодном в каждом данном случае. Общее рассмотрение ценностей, что такое истина, благо, красота – дело философии. Изучая только внешнюю действительность, наука дает правила, руководство по отношению только к внешнему миру: о том, как  жить, как относиться с внутренней стороны к себе, к ближним, к миру в целом, она не говорит. Все подобные вопросы – о смысле и значении жизни, о правилах поведении, о верховном благе или верховной цели, о доблести и т. д., – достояние философии, которая, в противоположность науке, дает правило и руководство для жизни внутренней, а через нее – и для внешней.

Этим намечается разница между знанием и мудростью. Область науки есть знание, область философии – мудрость. понятие «мудрость» содержательнее понятия «знания». Мудрость всегда есть знание, но знание бывает мудростью лишь тогда. когда отвечает на вопрос не только о том, что есть, но и о том, что должно быть.

6. Внешняя действительность, которую изучает наука, одна и также для всех людей. Поэтому и знание о ней одинаково для всех людей, т. е. оно общезначуще, объективно. Общезначущи, объективны для всех людей и научные построения, возникающие по внушению общей для всех действительности. Напротив, внутренняя действительность для каждого своя собственная. Философия, имеющая дело прежде всего с этой субъективной действительностью, уже поэтому должна носить субъективный, личный отпечаток. Этот лишний отпечаток тем неизбежнее, что построение действительности в целом, составляющее задачу философии, не может находиться под проверкой этого целого, никогда не данного, но всегда лишь заданного, и поэтому в значительной мере дело личного творчества. Насколько наука объективна, безлична, настолько философия есть дело субъективное, личное. Это не значит, что все в философии субъективно, в ней могут преобладать и объективные элементы, но группировка этих элементов, их склад, всегда субъективны. Вследствие того, что научное знание всегда общезначуще, нет такого научного знания, которое не было бы  приемлемо для каждого, поскольку оно понятно. Напротив, философские учения приемлемы далеко не для всех, а только для лиц, творцу данного учения сродных. По замечанию Фихте, выбор философии зависеть от  свойств человека. Убедить в научной истине можно всех, кто эти истины понимает, убедить в правильности философского учения можно только некоторых. Все научные истины – общепризнанные; общепризнанных философских положений не существует. Наука всегда безлична, философия всегда есть плод личного творчества.

7. Философия обусловлена мнообразие, чем наука. Личность во всех своих субъективных переживаниях стоит под воздействиями среды и времени. В этих переживаниях скрещиваются различные течения – религиозные, научные, философские, общественные, экономические. В своей субъективной жизни она в значительной мере есть производное этих течений, как и они, в свою очередь, стоят к ней в зависимом отношении. Как плод субъективного творчества, каждое философское построение может быть вполне понятно лишь из условий среды и времени. Условия общественные входят могучим показателем. Платоново учение могло возникнуть лишь в Греции IV века. Стоицизм, Епикурейство, древний Скептицизм понятны лишь из своей эпохи. Философия Канта – показатель идей века Просвещенья. Ренан – сын XIX века. Напротив, научные истины обусловлены средой и временем, лишь поскольку среда и время их появлению способствует, но они не носят на себе никакой окраски среды, а время кладет на них отпечаток лишь витом смысле, что каждая научная истина подготовляется, имеет свою историю и появляется в известное время. Геометрия Евклида, дифференциальное и интегральное счисление, учение о всемирном тяготении, учение о происхождении видов, хотя исторически и объясняются из своей эпохи, не носят на себе никакого отпечатка той среды, в которой возникли: какого-нибудь географического, этнографического, религиозного, философского, общественного отзвука мы в них не найдем.

Короче: наука по отношению к среде и времени безцветна, философия окрашена тем и другим.

22. Черты, отделяющие науку от философии, роднят философию с религией. Подобно философии, религия принадлежит внутреннему миру; на высоте своего развития она точно также охватывает действительность в целом, точно также это целое строить, объясняет все из первоначала, ставит в первую очередь вопрос о том, что должно быть, носить окраску среды и времени своего возникновения. Чем культурнее религия, тем ближе к философии, так что  в конце ею осложняется, становиться богословием. Индийская религия, нарцизм, христианство, магометанство служат наглядным доказательством. Эта близость религия к философии точно так же, как и близость науки к философии, в самом их происхождении: как наука вышла из философии. так философия – из мифологии и религии. Нет такой философии, которая бы не выросла из религии. Начатки греческой философии подсказаны греческой религией, индийская философия прямой и непосредственный  отпрыск индийской религии. Если науку можно сравнить с оттоком от философии, то мифологию и религию можно уподобить истоку, который дает начало философии. Но как поток идет от истока, а не к нему, и чем дальше, тем больше в сторону ему противоположную, точно так же и философия, по мере своего хода, все более удаляется от мифологии и религии и ей себя противополагает, хотя но близкому родству с мифологией вполне освободиться от нее не может.

Это противоположение сказывается в тех чертах, которыми философия отличается от религии.

1. Философия ищет естественного первоначала, т. е. такого, которое лежит в пределах наших познавательных способностей. Религия опирается на начало сверхъестественное, выходящее из этих пределов. Непостижимость божества, полная или неполная его неисповедимость, есть неизменный признак развитого религиозного сознания.

2. Как существо непостижимое, божество окружено тайной. Таинственность, мистицизм-вторая неизменная принадлежность развитой религии. В противоположность религии, философия стремится всецело постигнуть первоначало, т. е. стремится к ясному его познанию. Для религии первоначало скрыто всецело или отчасти, философия – стремится открыть его вполне.

3. Философия – выражение мыслительной, теоритеческой. познавательной, рефлексивной, сознательной деятельности, религия – обнаружение деятельности подсознательной, эмоциональной, чувства. Она покоится на чувстве, деятельность познавательная ею отодвигается на второй план; философия покоится на познавательной деятельности, эмоциональная сторона для нее – второстепенная.

4. Отсюда, философия объективнее религии. Знание всегда объективнее чувства: последнее от начала до конца субъективно, знание может быть более или менее объективным, смотря по тому, в какой мере окрашено чувством, им подсказано, с ним смешано. религиозная жизнь руководиться не знанием, а верой. Знание утверждает свои положения на принудительной общей, объективной, вера есть утверждение на почве принудительности субъективной, личной. Как наука объективнее философии, так философия объективнее религии. Наука не выходит из области знания; философия начинается верой, чтобы окончить знанием; религия не выходит из границ веры. Если принять философское учение может далеко не всякий, то заставить верить религиозной истине еще труднее.

5. В противоположность философии, которая – плод личного творчества, религия – плод народного творчества. Толчком к религиозному движению служит деятельность одного лица, но самое движение идет в народе и в его творчестве находит опору и развитие. В религии новое незаметно вырастает из широко распространенного старого и опять незаметно осложняется новым. Знакомым с научной обработкой истории религии, например, еврейской или христианской, это хорошо известно; незнакомых, при громоздкости относящихся сюда доказательств, приходиться отослать к соответствующим научным трудам. По такому своему происхождению, религиозные построения жизненные и ближе к жизни, чем философские. Священные книги вместе и закрепляют прежнюю «соборную» работу и дают основание для новых осложнений. Наглядным примером таких осложнений могут служить бесчисленные христианские секты, из которых каждая толкует христианское вероучение по - своему. Как создание главным образом народное, религия удовлетворяет запросам множества и поэтому захватывает широкие круги, тогда как философия всегда существует только сравнительно для немногих. Но все богатое содержание религиозных построений, по предыдущему, от начала до конца субъективное.

6. Религия ставит человека в его счастье и несчастье в зависимость от божества, и поэтому культ не только выражает чувства, но служит и практическим целям. Для достижения желаемого и отвращения нежелаемого нужно повиноваться воле божества, следовать его указаниям, ему подражать. Божество противостоит человеку, как существо ему внешнее, и воля божества, его указания, пример для подражания должны быть выражены внешним образом. Почитается ли божество в камне, животном или человеке, глашатаем воли божества, выразителем его указаний, примером для подражания может быть в последнем счете лишь человек. На низшей ступени религиозное сознание воплощает свое содержание в жрецах, служителях божества, на высших – прежде всего в личности божества или основателя религии, а затем в его угодниках и служителях.

Если для всякого строительства нужен образец, план, чертеж, то для строительства религиозной жизни нужен  живой образец, по которому мы могли бы себя строить. Так как религия непосредственно вырастает из деятельности олицетворяющей, то для строительства жизни по ее указанию живой – личный пример особенно важен. В высоко развитых религиях культ сливается с культом личности божества или основателя религии. с подражанием этой личности. Почитать Будду, Христа, Магомета, различных святых и угодников значит подражать их жизни. При строительстве жизни по указаниям философии личность философа становится образцом для подражания, лишь когда философия, как например, у Пифагора, Сократа, Эпиктета, Аполлония из Тианы, приближается к религии, носит, религиозную окраску, а в остальных случаях безразлична. Можно сообразовать свою жизнь с учением Платона, Аристотеля, Канта, не считаясь с их личностью, но нельзя быть буддистом, христианином, магометанином, – забывая о личности Христа, Магомета, Будды. Художественное воплощение жизни и личности божества и основателя религии в сказаниях, изображениях, священнодействиях входит поэтому важной частью в религиозный культ.

7. Хотя религия лежит в области чувства, однако, мыслительный процесс в ней не отсутствует, а только сильно смешивается с чувством и им заслоняется. Эта мыслительная сторона точно также требует для себя раскрытия, исповедания. Но таинственное, неисповедимое не может быть выражено в той же форме, как знание, подсознательное – в формах ясной мысли. Религия для раскрытия своего содержания пользуется художественным творчеством, коренящимся одинаково и в  подсознательной, и сознательной жизни, и выражает это содержание в сказаниях легендах, символических действиях. В этом сказывается близость религии к художеству и ее отличие от философии и науки, стремящихся к ясному выражению мысли. Но это отличие не исключает родства: творческий элемент неизменно присутствует и в философии, и в науке, и в религии, и в художестве, только в различных формах.

23. Родство религии с художеством, явно из того, что как наука отщепилась от философии, философия от мифологии и религии, так религия – от мифологии, из которой выросла поэзия, и нет такой религии, а, следовательно, философия и науки, которые бы не были в родстве с мифологией и поэзией. И мифология, и религия, и художество, и философия и наука-все вносят в действительность свое творчество, каждая по своему. Если выше наука была сравнена с оттоком от философии, религия с истоком этой последней, то мифология и поэзия должны быть сравнены с областью родников, откуда берут начало и истоки, и оттоки. Но если так, то чем отличается художество от религии, философии и науки? Черты отличия следующие:

1. В противоположность философии и религии, художество имеет дело не со всею совокупностью жизни, но лишь с теми или иными ее областями, отдельными сторонами. Художественные построения, захватывающие всю жизнь, сливаются с философскими. Например ,поэма Лукреция «О природе», «Фауст» Гете, «Божественная комедия» Данте – построение философское.

2. В противоположность философии и религии, художество стоит в стороне от нравственных вопросов. Что хорошо и нехорошо, как жить, каков смысл жизни, ответы на эти вопросы в существо художества не входят. В царстве гармония, по словам Фета, самые понятия добра и зла отпадают как прах могильный.

3. В противоположность философии и науке, художеству чужды теоретические и познавательные вопросы.

4. В противоположность философии и науке, художество свободно в своем отношении к действительности, с которой может совсем не считаться, оставаясь всецело в пределах чистого вымысла.

Однако, и здесь различие только относительное. Сначала, пока от общего творческого потока еще не отщепились его разновидности, поэзия была и богословием, и философией, и наукой. Такое значение имели впереди других для греков творения Гомера и Гесиода. К этим, говоря словам Аристотеля «древним богословам» обращались за ответом по вопросам не только религиозным, но и повседневного знания, житейской практики и мудрости. Древнейшие философы были поэтами. Ксенофан, Парменид, Эмпедокл излагали свои философские воззрения стихами, а Ксенофан был даже рапсодам, распевал свои произведения. Гераклит, хотя и не пользовался стихом, был крупный поэт, видный художник слова. Платон был не только величайшим из философов, но и величайшим поэтом, с которым по силе и выразительности поэтического дарования могут, на всем протяжении всемирной истории, сравняться лишь немногие поэты. Поэтическое одушевление обнаруживает порою и сухой обыкновенно Аристотель. Из новых выдающимися поэтами в своих философских произведениях были Шеллинг, Гегель, Шопенгауер, Ницше, в особенности последний. Настолько соприкасается поэзия с философией, что, за немногими исключениями, побеждающими умственной силой, обыкновенно философское мировоззрение тем шире пролагает себе путь, чем оно поэтичнее. Яркое доказательство-философия Платона, живая сквозь ряд веков до наших дней. Без поэтического покрова учения Шелинга, Гегеля, Шопенгауэра, Ницше (чтобы не называть других, менее известных)нашли бы себе прочное место только в библиотеках.

С другой стороны, многие из поэтов возвышаются до общего мировозрения, граничищаго с философским. Для Гете, по его словам, оправдываемым его произведениями, поэзия была как бы воздушным шаром, поднимавшим его в горние области, откуда становятся ясными и понятными запутанные тропинки земного пути, и давала простор действовать на него всем существам, каждому по своему, начиная от человека и кончая самым низшим созданием, так что у него возникло сродство со всеми частями природы, внутренний отзвук на все и созвучие с целым. Но проникновенности в скрытые для обыкновенного взора глубины жизни, умению схватывать главное, существенное, знаменательное, по яркости нравственной точки зрения, поэты часто идут впереди философов, а в искусстве воплощают свои мысли в чудные, незабвенные образы, пленят ими и жечь сердца обыкновенно превосходят философов. Если, по Аристотелю. в поэзии больше философии, чем в  истории, то безошибочно можно сказать, что нередко в поэзии больше философии, чем в философских произведениях. Из иного поэтического произведения, романа, повести, поэмы, лирического стихотворения можно вынести более цельное и для жизни ценное мировозрение, чем из многотрудного для автора и читателя философского трактата. Поэтические образцы, с которыми мы уже встречались и еще встретимся, должны убедить в этой близости поэзии к философии. Сказанное о поэзии справедливо, с известными ограничениями, в которые входит здесь излишне, и о других видах художества.

24. Дальнейшие отличия между философией, наукой, религией, художеством намечаются различием тех потребностей, которыми каждая из этих деятельностей подсказана.

Стремление к полному удовлетворению заставляет художество создавать иной мир, более совершенный, чем тот, в котором мы живем. Вместо тусклой, бледной действительности, среди которой протекает повседневная жизнь, воображение создает мир яркий, красочный, лучший, идеальный, совершенный. На то мгновение, когда мысль переносится в область художества, жизнь становится и легче, и свободнее, и полнее, и цельнее, и краше, и отраднее, так как воображение может не считаться ни с какими трудностями и не ставить никаких пределов для своего полета в область очарования. Здесь человек сознает себя вполне господином, может ставить себя в какие угодно положения, возвышать себя до какого угодно достоинства, до сверхъестественного, до божественного. Живыми чертами рисует эту свободу поэтического воображения и «вознесения» поэзией над пасмурной жизнью один из наиболее скорбных поэтов:

                          Над горами, лесами, долинами,

                          Над воздушной грядой облаков,

                          Над морскими седыми пучинами,

                          За границами звездных миров,

 

                         Ты, мой дух, в бесконечности носишься;

                         Как пловец, ты лазурь бороздишь-

                         То  в пучину бездонную бросишься,

                         То в надзвездную высь улетишь.

 

                          От миазмов земных, заражающих,

                           Там очистись, в бурных морях,

                          Окупись в их струях освежающих,

                          В светозарных омойся лучах.

 

                          Забывая страдания жгучие,

                          Жизни пасмурной скуку и гнет. -

                          О, блажен тот, чьи крылья могучие

                          В высоту направляют полет!

 

                         Тот, чьи мысли, как птицы свободные,

                         Горделиво над жизнью парят,

                         Для кого дышат камни холодные,

                         С кем ручьи и цветы говорят.

 

В самой неприглядной  обстановке поэт может вызывать пленительные грезы:

 

                          Чтоб целомудрено слагать мои эклоги,

                           Спать подле неба я хочу, как астрологи,-

                            Из окон чердака, под мирный лепет снов,

                            Гуденью важному внимать колоколов.

                            Там подперев щеку задумчиво рукою,

                            Увижу улицу я с пестрой суетою,

                            И мачт, фабричных труб, необозримый лес,

                            И ширь зовущих пас к  бессмертию небес.

                            Когда ж придет зима с докучными снегами,

                            Все  двери, входы все закрою я гостям

                            И чудные дворцы в ночи моей создам!

                            И буду грезить я о горизонтах синих,

                            О сказочных садах, оазисах в пустынях,

                            О поцелуях день небесной красоты,

                            О всем, что детского бывает у мечты.

                             Пусть под окном моим мятеж тогда бушует,-

                             Меня он за трудом любимым не взволнует:

                             В искусство вызывать весны волшебный сон,

                             Из сердца извлекать я буду волны света,

                             Из мыслей пламенных – тепло и роскошь лета.

 

Чем совершение художественное построение, тем оно слаженнее, гармоничнее и общение с такими произведениями способно вносить душевную гармонию. Но все эти преимущества сглаживаются крупным недочетом: художественная деятельность в своих построениях не дает для жизни опоры, не делает жизнь надежной. Блаженство, даруемое художеством, длится лишь в момент захвата художественным произведением; по миновании захвата оно разрушается ярким сознанием разлада между действительностью и мечтой.

В общем, поэзия указывает скорее пути от жизни, чем в жизни. Она подобна крыльям, легко и свободно уносящим по воздуху или воде, но неудобным для передвижения по земле. Поэт, который стал бы руководствоваться в жизни обликами своего воображения, был бы  в положении взятого на палубу альбатроса.

 

                      Когда в морском пути тоска грызет матросов,

                      Они, досужий час желая скоротать,

                      Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,

                      Которые суда так любят провожать.

                      И вот, когда царя любимого лазуря

                      На палубе кладут, на снежных два крыла,

                      Умевших так легко парить навстречу буре,

                      Беспомощно влачит как два больших весла.

                      Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает!

                      Краса воздушных стран, как он теперь смешон.

                      Дразня, тот в клюв ему табачный дам пускает,

                      Тот веселит толпу, хромая, как и он.

                       Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья

                      Летаешь в облаках средь молний и громов,

                      Но исполинские тебе мешают крылья

                      Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов.

Этот недочет возмещается в творчестве религиозном.

 

25. Религия делает жизнь верующих и легче, и полнее, и цельнее, и надежнее, и слаженнее, и краше, и отраднее, и возвышеннее. Она способна захватывать всецело. бог для верующего – надежда и устой жизни. Все скорби умиротворяются этой надеждой и упованием на эту твердыню. За пределами этой жизни религия сулит другую, лучшую. Общаясь с Богом, человек до него возвышается. Обоготворение человека – высший обет высшей религии. евангелие обещает верующим Царствие Божие, божию сыновность и лицезрение Бога, а некоторые отцы Церкви, например, Ирений, Ипполит, Климент Александрийский, Ориген, Афанасий Великий, Дионисий, Максим Исповедник, говорят, что конечная цель и судьба праведного человека не только его богоподобие, но и обоготворение. Религиозными учениями, догматами жизнь слаживается в соответствии с ними. Легенды, культ, обряды вносят в жизнь разнообразие и красоту. За религию, как за самое ценное сокровище, люди готовы жертвовать жизнью. Но, удовлетворяя большинству запросов к счастливой жизни, религия не удовлетворяет двум из главных. Она не освобождает жизнь, а ее закрепощает, порабощает, и не расширяет, а суживает. Но самой своей природе она ставит человека в зависимость от Бога. Чем сильнее религиозная вера, тем глубже эта зависимость  тем больше страх прогневить Бога. Верующий сознает себя «рабом божьим», «страх божий» становится руководителем его жизни. Признавая только своего Бога и свое учение истинными и отвергая, как безбожное и суетное, все с собой несогласное, каждая религия замыкает жизнь в свои тесные пределы, ее суживает, делает человека, говоря словами апостола Павла, «рабом правды»,то есть, как поясняет апостол, «того образа учения»,которому человек «от сердца себя предает». Какому бы учению человек от сердца себя ни предавал, он  этому учению себя порабощает; но тогда как  во всех остальных случаях выход из рабства легкий, открытый и свободный, религия провожает от нее отщепившихся злобой, угрозами, проклятиями. Это рабство и этот страх не  перед одним только Богом, но и перед всеми теми «божественными» учреждениями, обрядами, догматами, учениями, которые религией насаждаются. Из  всех гнетов, отягощающих жизнь, религиозный самый тяжелый. Нетерпимость, вражда, доходящие до свирепой и кровожадной ненависти к неверующим или  иноверующим, – отрицательные спутники религии. Чем выше религия, тем она для верующих дороже, тем поэтому деспотичнее и тем мрачнее ее жестокие спутники.

 

                                          Где за веру спор,

                                          Там, как ветром сор,

                                          И любовь, и дружба сметены…

                                          Агицы боли тут

                                          Жертвой не падут,

                                          Но людские жертвы без числа.

 

Средневековое католичество с его неустанными преследованиями «еретиков», с его «инквизицией» и кострами для сожжения свободно мыслящих ярко освещают все эти мрачные стороны религии.

Своей цепкостью в жизни религия свидетельствует, что она для жизни нужна. Она не только нужна, но и благодетельна. На известной ступени умственного развития она дает жизни соответствующие этой ступени руководительство. При отсутствии иного просвещения, в ней единственный свет; когда просвещение меркнет, она его заменяет. Только односторонний взгляд может, например, не признать огромной заслуги, которую оказала христианская церковь смягчению нравов и просвещению во времена варварства. Нельзя, однако, забывать, что все ценное и благодетельное может быть искажено и  извращенно. В своих извращенных формах религия служит орудием для  тех, кто желает «божией милостью» народ обуздывать и порабощать, и в  этих целях держать его в невежестве и мраке, и она в таких своих формах крепка силой своего грозного авторитета, отпугивающего с младенчества мысль о свободном к ней отношении. Но для людей свободолюбивых несносен всякий гнет. Жаждущий полной свободы не желает быть ничьим рабом, даже божьим.

26. Наука облегчает и обнадеживает внешнюю жизнь, давая средства пользоваться внешней действительностью и ее себе подчинять, но бессильна облегчить и обнадежить жизнь внутреннюю; утешить, успокоить, дать устой для внутренней жизни она не может. Она освобождает от предрассудков, разрушая их, но зато отрицает свободу и подчиняет все необходимости. Сосредоточиваясь на отдельных сторонах действительности, она суживает кругозор «Ученый» и «узкий специалист»-обыкновенно одно и то же. В жажде широкого, всеобъемлющего образования, свойственного многим ученым, обнаруживается философская наклонность; но взятая сама по себе, наука есть неизменно узость, специальность. Лишь благодаря этой сосредоточенности на частностях, насколько возможно, исчерпывающему их исследованию, она и может преуспевать. Она слаживает только теоретическую жизнь и не считается с эмоциональной. Эмоциональный покров, которым воображение прикрывает неприглядную действительность, ее холодно сбрасывается. Этим равнодушием к эмоциональным требованиям нарушается полнота жизни, так как жизнь соткана главным образом из эмоций. Скрасить жизнь она поэтому не может. Но она может, увлекая собою, заставить позабыть о житейских невзгодах, а самое научное исследование способно доставлять величайшую отраду. Делая человека господином над природой, она возвышает наше достоинство. Если религия считает человека рабом божим, то наука возводит его в «царя природы».

27. Таким образом, художество, религия и  наука достаточны для внутреннего благосостояния в одних отношениях и недостаточны в других. В отличие от этих  разновидностей внутреннего творчества, философия пытается удовлетворить всем требованиям, предъявляемым с внутренней стороны к счастливой жизни. Философия есть творческая деятельность, направленная к построению или к указанию основ, устоев для построения такого цельного и слаженного миропонимания, которое бы отвечало всем требованиям нашего духа, одинаково теоретическим, нравственным, эстетическим, помогало бы разбираться во всех сложных вопросах и давало бы для жизни руководство.

Философия пытается строить из данных знания или, что - то же, из данных действительности цельный и гармонически слаженный образ мира, руководствуясь как теоретической принудительностью, так и эмоциональными требованиями. Она обнимает науку и потому шире ее. Подобно религии, она направляет жизнь, дает ей руководство, устой, ее слаживает, облегчает. При упадке религии она ее заменяет. На закате древней мысли, в сумерках религиозного сознания, философы были врачевателями душ, духовниками, проповедниками, наставниками и воспитателями. Но философии не знакомы мрачные спутники религии. Насколько для человека возможно, ей чужда нетерпимость: она стоит за полную свободу, ею живет, движется и существует. Все свободолюбивые течения порождены и поддерживаются ею. она ни на кого не воздвигает гонения, никогда никого не заточала, не приговаривала к мукам, кострам, не казнила; напротив, за нее понесли эти кары многие. Свободный и ответственный только перед собою разум ее единственный властитель; помимо него, она не подчиняется никому и ничему, она никого и ничего не страшится, всего менее свойствен ей рабий страх. Бог для нее такая же мысль, как она сама. для нее не Бог строит человека по своему образу и подобию, но человек строит Бога по указанию своей природы. Больше всякой другой деятельности она ведет на простор. Открываемые ею кругозоры безграничны, Платон с вершины своего мира идей видит безбрежное море красоты, делающее невозможным раболепство перед единичным прекрасным. Бруно горячо призывает к упоению безконечностью, в которой смолкают невзгоды. Спиноза рассматривает жизнь под углом вечности, умиротворяющей страсти. Перед взором Фихте течет и волнуется и шумит вечный поток жизни, все собою роднящий. Для Гегеля: из кубка царства духа пенится бесконечность. Этой  беспредельностью философия вносит покой в мятущийся дух, облегчает то самозабвение и отрешение от личного для безличного, в которых нуждается измученная тревогами мысль. Сколь не велики радости жизни, отрадно, по верному замечанию Гете, исчезнуть для того, чтобы найти себя в безконечности, где нет ни горячих желаний, ни буйной воли, ни утомительных требований, ни строгого долга. В своем порыве на простор философии не стесняет себя никакими формами, может одинаково выступать и в строгом облике науки, и в роскошном поэтическом одеянии. Рассматривая сущее в стройном единстве и слаженности, она возводит прекрасное в верховный закон, делает краше не только единичную жизнь, но все мироздание. Она способна захватывать вполне и доставлять блаженство, она поэтому для увлекаемых ею, по признанию Платона «высший дар богов».

28. Для правильного понимания сказанного о разновидностях духовного творчества необходимы три ограничения.

Во-первых вследствие органического единства нашего духа все его деятельности переплетаются, так что вполне обособить их и дать для каждой точное определение нельзя.

Во вторых. ни одна из наших сложных деятельностей не раскрывает своего существа полностью не только ни в одном из своих произведений, но и вся совокупность произведений только отчасти осуществляет определяющий деятельность тип.

В третьих, направление деятельности известным типом нередко сопровождается единичными отклонениями в сторону ему противоположную; в сложных обнаружениях жизни ни одно общее правило не бывает без исключений.

Короче: на в одной из областей духовного творчества, ни в религии, ни в философии, ни в художестве, ни в науке, нет вполне отвечающих типу произведений, ни для одной из этих деятельностей нет точного определения. Всякое их определение всегда на основании того или иного частного примера может вызвать возражение.

Вопрос о большем или меньшем приближении к типу есть вопрос об оценке. Нам остается рассмотреть этот вопрос.

 

                                                      

 

 

 

X

Мера для оценки

 

1. Чем ценнее для нас поставленная нами цель, тем большего склонны мы ожидать от тех средств, которыми нам кажется возможным ее достигнуть; приблизительное достижение цели заставляет в этих случаях надеяться на полное. Наше внутреннее благосостояние нам особенно дорого. Поэтому мы с преувеличенными надеждами смотрим на то, от чего можем ожидать такого благосостояния. Оставляя без расмотрения, насколько полно ведут к этой цели, художество, религия, наука в указанных выше пределах, здесь нельзя обойти этого вопроса относительно философии. На длинном протяжении своей истории она многократно заявляла, что ей, и только ей одной, открыты безусловное, вечное и неизменное во всех трех наших ценностях – истине, благе, красоте. От нее ждут поэтому откровений, каких не способна дать никакая другая деятельность, жадно не разбрасывается от одного философского учения к другому, в надежде обрести искомое, и не находя его ни в одном, пытаются иногда заполнить этот пробел сами. Не трудно убедиться в тщете этих поисков и безнадежности попыток.

2. При обсуждении всяких построений, одинаково религиозных, философских, научных, художественных надо помнить, что все эти построения наши, человеческие и, следовательно, обусловлены нашей человеческой  природой. Из условий ее мы не можем выйти никогда, никаким способом и ни в каком отношении. Вместе с одним из поэтов можно сравнить нашу мысль с мухой, бьющейся в закупоренной бутылке. Как бы она ни пыталась выйти из этой бутылки, выход для нее закрыт, и на все она вынуждена смотреть сквозь стекло бутылки. Так и наша мысль заключена безвыходно в условии нашей природы и вынуждена рассматривать все в этих условиях. выставленное древним великим софистом Протагором положение «человек – мера всех вещей, существующих, что они существуют, несуществующих, что ни не существуют», бесспорно, так как, если бы мы и стали его оспаривать, мы оспаривали бы по человечески и таким образом косвенно доказали бы его справедливость. Этим положением намечается наша ограниченность. В особенности мы должны о ней помнить, когда говорим о безусловном, вечном, неизменном, безпридельном, все эти пышные слова, так широко распространенные в философии. От неправильного понимания этих слов не мало заблуждений как в самой философии, так и взглядах на нее.

3. Под безусловным  подразумевается условие, выше которого мы мыслить не можем. Но всякое наше условие обусловлено нашей человеческой  природой. Как бы мы  ни называли ставимое нами верховное условие – Богом, первоначалом, первопричиной, принципом, бытием, непознаваемым и проч., все эти понятия наши, человеческие. Мы можем и, по предыдущему, даже вынуждены утверждать, что нашей природой предполагается более широкая, чем наша, нашим сознанием – более широкое, чем наше, но и эти утверждения наши, человеческие. Человеческая природа – наивысшее условие всяких наших условий.

4. Этим наивысшим условием исключается вечность. по всем данным, которыми располагает наше знание, наш род возник и прейдет. Было на нашей планете время, когда человек не существовал, и наступит такое, когда его не будет. История земли свидетельствует, что уже множество животных и растительных родов и видов отошли в вечность, и для одних только людей нельзя  предполагать исключение. Никто не наблюдал происхождение нашей планеты и не будет наблюдать ее разрушения, но по всей совокупности сведений, которые у нас есть о небесном, планета наша, подобно нашему роду и всему остальному, что есть на ней, возникла и разрушится. Смерть поэтому стоит за спиной не только каждого из нас, но всего нашего рода всей нашей планеты. Мы можем создавать учения о безсмертии, о вечной жизни нашего существа в целом или только нашего духа, в ином или здешнем мире, но должны помнить, что эти учения созданы нами, смертными людьми, на смертной планете. Вечность может обозначать лишь продолжительность, которой конца мы не предвидим.

5. С неменьшей осторожностью надо пользоваться и понятием о неизменности. Нашим знанием удостоверяется не неизменности, а зыблемость и колеблемость всего, что лежит в его пределах; о том же, что лежит вне их, мы ничего ни утверждать, ни отрицать не можем. Мы достоверно знаем, что физическая природа нашей планеты многократно изменялась, что соответственно изменялся много раз и животный и растительный мир, а наши человеческая история свидетельствует о смене народов, царств, культур. Неизменны только наши точки зрения, ставимые нами условия, пока мы этих точек зрения и условий не изменили. Их неизменность в прошлом и настоящем, а не в будущем. Положения геометрии Евклида неизменны при условиях, трехмерного пространства; если вместо трехмерного взять четырехмерное или многомерное, возникает новая геометрия с новыми определениями, аксиомами, теоремами и т. д. Наша арифметика остается неизменной, пока мы  признаем неизменными величины, которыми считаем. Но если признать величины текущими, арифметика станет иною. Дифференциальное счисление имеет дело с такими переменными величинами. его результаты неизменны лишь потому, что мы ставим предварительное неизменное условие, к которому постепенно приближаемся. Или иначе, неизменны только отвлеченные, оторванные от жизни отвлекающей мыслью положения; но жизнь есть поток, все собою сметающий. Все наши неизменные положения так же хрупки, как и все наши людские дела. По верному слову поэта.

 

Река времен в своем теченье

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей…

А если что и остается

От звона лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы.

 

Эти сильные слова нашего старого поэта следует неустанно помнить всем тем, кто пытается найти в человеческом вечное и неизменное.

6. Безконечность, безпредельность обозначают то, в чем мы не видим границ, пределов. Бесконечно большая величина для нас такая, которая больше всякой данной величины; бесконечно малая такая, которая меньше всякой данной. И бесконечность, и беспредельность обусловлены нашей природой так же, как и все остальные наши понятия. Наше конечное может представляться бесконечным какому-нибудь низшему существу по сравнению с человеком, как и, наоборот, наша бесконечность была бы конечностью для существа высшего, чем мы.

7. Положение «человек мира» есть частное выражение более общего, что все существует для какого-нибудь субъекта, для какого-нибудь сознания, налагающего на сознаваемое, на объект, свой отпечаток. Хотя нам прямо и не посредственно явно только наше сознание, непобедимая принудительность вынуждает нас признать сознание в других людях и других живых существах. Отличные от людей существа должны представлять вещи по-своему. Каждый род живых существ для себя мира всех вещей, точно так же как человеческий род – для себя. Объект всегда соотносителен с субъектом. Каков субъект, таков для него  и объект. 

8. Но и объекты всегда соотносительны, но только все относительно к кому-нибудь, но и к чему-нибудь. Все наши понятия соотносительны. Больше существует только по отношению к малому, хорошее – к дурному, теплое – к холодному, зеленое, синее, красное – по отношению к другим цветам и т. д.  и наоборот. Сознание чего-либо данного возможно только при перемене. Если бы мы от самого рождения жили в одинаковой температуре, одинаковом положении, одинаковом освещении и т. д.  то мы ничего из этого не сознавали бы.

Все наши состояния обусловлены поэтому двояко: нашей природой и, как ее следствием, соотносительностью их между собою.

9. Если бы не было нашего сознания, наш человеческий мир исчез бы. Для обморочного нет мира. Для мертвого – тем более. Если бы все люди умерли, перестали бы существовать и все наши человеческие понятия о безусловном, условном, относительном, соотносительном, вечном, преходящем, безконечном, конечном, неизменном, изменчивом и т. д. Для других живых существ мир продолжал бы существовать так, как они его сознают. Предполагая совершенное прекращение всякой жизни, что было бы с мирозданием? Наша мысль не вмещает полного небытия. Уже древние Элейцы указали на то, что такое небытие немыслимо и неизрекаемо, так как всякая мысль и всякое слово, следовательно, мысль о «небытии» и слово «небытие» существует, и тот, кто говорит о совершенном небытии, противоречит себе, утверждая бытие своими мыслями и словами. С другой стороны, несомненно, что все существует для какого-нибудь сознания, есть объект для какого-нибудь субъекта. субъект и объект – понятия соотносительные: без субъекта нет объекта, без объекта нет субъекта. Сознание без содержания так же невозможно, как содержание без сознания. Сознание  и его содержание, субъект и объект – данные неотрицаемые. Как бы далеко мы ни шли в отрицании, в основе всякого отрицания лежит это неотрицаемое. В этом неотрицаемом предел для нашей мысли. Но и субъект, и объект-понятие наши, человеческие. Пытаться постигнуть то, что лежит за пределом этого неотрицаемого, что не есть ни субъект, ни объект, чем обусловлена наша человеческая природа, бесплодно, так как всякая такая попытка – человеческая и разгадка если бы и была возможной, была бы опять человеческой.

10. Когда у нас нет ясной мысли, мы вынуждены довольствоваться неясным словом, а из неясности пытаемся выйти сравнением. Назовем то, чем обусловлена наша человеческая природа. Неисповедимым и уподобим это Неисповедимое египетской Изиде, лик которой закрыть бесчисленными покровами, так что, сколько бы мы  ни снимали их, он все-таки остается закрытым. Эти пелены – наши человеческие воззрения. Сколько бы мы ни пытались снимать их, чтобы дойти до сверхчеловеческого, мы никогда этой цели не достигнем, так как все, и человеческое и сверхчеловеческое, одинаково мыслится нами по человечески.

11. Обусловленность человеческим не означает отрицания нечеловеческого. С нашей человеческой точки зрения мы непобедимо уверены, что за нашим человеческим скрывается сверхчеловеческое, за личным – сверхличное. Это сверхчеловеческое и сверхличное неустанно вторгается в нашу ограниченность, побуждает нас рваться на простор в творческой деятельности, помимо нашей воли заставляет нашу мысль бить водометом, обольщая ее призраком беспредельно высокого подъема. Но для всякого подъема существует на  нашей планете предел, для мысли точно так же, как для водяной струи. Достигнув предела, мысль неизбежно падает, и чем выше подъем, тем больше она при падении разбивается, подобно тому, как брызгами разлетается слишком высокая водяная струя.

Смотри, как облаком живым

Фонтан сияющий клубится,

Как пламенеет, как дробиться

Его на солнце влажный дым.

Лучом поднявшись к небу, он

Коснулся высоты заветной

И снова пылью огнецветной

Ниспасть на землю осужден.

О, смертной мысли водомет,

О, водомет неистощимый!

Какой закон непостижимый

Тебя стремить, тебя мятеть?

Как жадно к небу рвешься ты!

Но длань незримо роковая,

Твой луч упорный преломляя,

Свергает в брызгах с высоты.

 

Незримо – роковая длань, о которой говорит поэт, – лежащая в нашей природе ограниченность. Вторгающаяся в нас беспредельность с ограничичивается, стесняется условиями нашей природы, сверхчеловеческое становится в нас человеческим, сверхличное получает личную окраску.

12. Человек-мира столько же существования, как и оценки вещей. Не все существует для нашего благополучия, но все оценивается с наших точек зрения, применительно к созданным нами ценностям – благу, красоте, истине. Все эти ценности столь же многогранны, как наша жизнь, и все столь же изменчивы и преходящи, как все в нашей жизни, как сама наша жизнь. Безусловного, вечного, неизменного нет ни в области блага, ни в области красоты, ни в области истины. Устойчивы во всех этих областях только самые общие, формальные, отвлеченные от времени, места и содержания, определения. соответствие их с наличной, сложной, подвижной действительностью обусловлено расой, временем, местом, индивидуальностью. В оценке того, какие потребности, цели средства хороши и дурны, что в частности хорошо и нехорошо, нет согласия. У различных народов и даже у одного и того же народа, а порою и у одного и того же человека в различные времена, взгляды на это меняются. Еще меньше согласия в том, что красиво и некрасиво: общее определение прекрасного одинаково для всех, но каждый применяет его по-своему, влагает в него свое содержание. В теоретической области устойчива та принудительность, которая выражается в широких обобщениях, известных под названием законов мысли, и те определения, которые мы делаем, опираясь на них, и равным образом и существо того, что под эти определения подходит, так как существо здесь совпадает с определением. Круг, согласно с определением, есть кривая все, точки которой равно отстоят от одной, и существо всех кругов совпадает с этим определением. но взгляды меняются, теория, кажущиеся истинной в одно время, опровергается в другое, как заблуждение. До Коперника считалось истиной, что земля стоит, а солнце и звезды вокруг нее вертятся, теперь за истину признано противоположное. Многое из того, что теперь у всех на глазах, казалось несбыточным и невозможным: передача, в одно мгновение, слова по воздуху через сушу, моря и океана без видимого посредства, могла бы в прежние времена считаться осуществимой разве только волшебством. Древняя и средневековая физика и химия кажутся нам детскими и наивными; несомненно, в подобном же свете предстанут нашим отдаленным потомкам наши современные физические и химические воззрения. Одна только математика противостоит напору времени своими точными определениями, но и в ней есть одряхлевшие способы, сметенные новыми. Аналитическая геометрия, высший анализ, дифференциальное и интегральное счисление открыли новые пути, не снившиеся древним мудрецам.

13. При оценке следует различать между теоритической, практической а эстетической точками зрения. Становясь на первую можно не принимать во внимание служебное отношение донного к нашим целям, но рассматривать по руководству теоретических, познавательных требований, данное само в себе, в его внутренней природе, иначе – в его существе, и в отношении его к другим данным. Практическая точка зрения всегда предполагает отношение к нашему благосостоянию, эстетическая – принаровленность нашим вкусам, к тому. что нам нравится, что мы любим.

14. При теоретическом рассмотрении надо, в свою очередь, различать между объективной и субъективной точками зрения. Объективное рассмотрение не выходит из пределов данного и его отношение к другим данным в исключает отношение к нашей личности, устанавливает природу данного применительно к принудительным логическим правилам, по принципам согласованности мысли с собою, отсутствия противоречия, невозможности противоположного, достаточного основания. Субъективное отправляется от предвзятого взгляда, заранее установленной теории. Объективная точка зрения, как не выходящая из пределов данного и отношений между данными, остающиеся в этих пределах, называется имманентной.

15. Эта разница между практическим и эстетическим рассмотрением, с одной стороны, и теоретическим имманентным, с другой, соприкасается с различием между точкой зрения субъективной и объективной целесообразности. Оценивая с точки зрения субъективной целесообразности, мы отправляемся от субъекта, от разсматривающего, исходим из его личных целей. Выясняя с точки зрения объективной целесообразности, мы переносим цели в рассматриваемое, в объект, и с этой стороны обсуждаем его целесообразность. При этом удовлетворительное с одной точки зрения может быть неудовлетворительным с другой, и наоборот. Признавая известное данное дурным потому, что оно не отвечает нашим личным требованиям, мы становимся на точку зрения субъективной целесообразности: но мы можем находить, что то же самое данное вполне целесообразно и, следовательно, хорошо по отношению к самому себе, само в себе, или же что оно может удовлетворять другим требованиям, а не тем какие ставятся нами. Однако надо помнить что и объективная целесообразность в конце наша человеческая.

16. Нашу деятельность мы можем оценивать с различных точек зрения, но над всеми преобладает практическая, так как все, что мы делаем, мы делаем для достижения известных целей, удовлетворения потребностей, своих или чужих, или тех и других вместе. Например, теоретические приемы, которыми пользуется математик, оцениваются нами не столько сами по себе, сколько по отношению к той цели, которую математик ставит, т. е. к решению задачи. Художественное исполнение мы оцениваем применительно к действию, на нас производимому. Можно, правда, рассматривать деятельность и саму в себе со стороны с внутренней состоятельности и слаженности, но такое рассмотрение неполно: как уже было пояснено, в целевой деятельности существо и цель совпадают.

Напротив, при рассмотрении произведений деятельности может преобладать любая точка зрения - практическая, эстетическая или теоретическая. Рассматривая, например, философское произведение, мы можем с равным основанием ставить три вопроса: 1) зачем оно нужно, 2) гармонически ли оно слажено и прилажено к нашим вкусам, 3) убедительно оно или нет.

17. Оценкой произведений предполагается их понимание. Построения чисто формальные, отвлеченные, могут быть понятны из них самих; равным образом и все типическое, без местной и временной окраски, также и существо всякого данного, рассматриваемого в обособленности. Но все сложное, взятое в его непосредственности прямо из жизни, может быть понятно только из истории. Жизнь есть, поток, в котором всякое данное многообразно обусловленно настоящим и вырастает из прошедшего. поэтому полное объяснение взятого из жизни возможно лишь из современных взятому условий и из всего его прошлого, т.е. – из его историй. Не за чем обращаться к истории, чтобы понять теорему, что сумма углов треугольника равна двум прямым, или же смысл картины, на которой изображены лес, река, или же что-нибудь другое всем известное, или изображающее обычные чувства стихотворения и т. д., но сложные художественные, религиозные и философские произведения могут быть понятны лишь из их истории. «Божественная комедия» Данте, «Фауст, Гете, философия Платона, Аристотеля, Стоиков, Эпикурейцев, Канта и т. д, религия браминская, буддийская, парсизм, иудейство, христианство, магометанство и т. д. – все это раскрывает свой смысл и значение только в свете истории и без ее данных не может быть ни понято, ни оценено достаточно полно и всесторонне.

18. Каждое произведение есть обнаружение вызвавшей деятельности. Существо и значение как  деятельности, так и ее произведений, наиболее ярко выступают из произведений наиболее значительных. Значение определяется двояко: с субъективной и объективной стороны. Субъективное состоит в удовлетворении известной потребности, объективное в тех следствиях, которые из деятельности ее произведений для общежития выростают, или, иначе, в том, в какой мере данное есть делатель, или фактор, истории.

19. Субъективное значение философии было уже объяснено. Было сказано, что она отвечает определенной потребности, которой природа была тоже объяснена. Было также поставлено на вид, что потребность эта-достояние немногих, что у этих немногих она  колеблется между настоятельной и прихотью и лишь как исключение бывает насущной. Об этой слабой распространенности свидетельствует малый спрос на философские произведения сравнительно с произведениями религиозными и художественными и даже теми из научных, которые содержат прикладные знания. С библией, евангелями, житиями святых, кораном, буддийскими проновелями и легендами общалось и общается несметное количество людей. Храмы, даже в странах неособенно религиозных, часто переполнены. Неисчислимое множество находит усладу в том или  ином музыкальном произведении, в романсе, песне, в качестве исполнителей или слушателей, в разсказе, чтения или слушания сказки, повести, романа. Театры, концерты привлекают еще больше, чем храмы. В сравнении с этим бесчисленным множеством увлекаемых религией и художеством, число людей, увлекающихся философией, невелико. Только в некоторые времена спрос на нее бывал широкий. Так было, например, в римском обществе, когда философия заменяла религию, незадолго до возникновения христианства и в первые века его распространения. Подобное же наблюдалось в XVIII веке, когда философия оттенила религию, и в начале XIX, в дни торжества философии, в лице Канта, Гегеля, Фихте, Шеллинга. В обычном течении жизни она для большинства не существует или стоит на предпоследнем месте. Последнее место для большинства занимает чистая наука, совсем отторгнутая от жизни.

20. Но если философия отвечает субъективной потребности немногих, то ее объективное значение широко. Помимо желания народных масс она проникает в жизнь и становится крупным ее фактором. В современной культуре нет ни одной области, которая не была бы обязана чем-нибудь философии.

Всего сильнее вторгается философия в область ее наиболее близкую и сродную – в религию. Удел всех способных к развитию религией обогащаться формулами и догматами и переходить в религиозную философию в богословие. Современное христианство есть столько же создание религиозной, как философской мысли. Важнейший из его догматов – о Боге Слове по преимуществу философский. В еврейских священных книгах учение о творческом Слове божием намечено слабо и неясно. Оформилось это учение в христианском догмате благодаря греческой философии. О божественном Слове, как о мировом начале, учил впервые Гераклит в VI в. Это учение унаследовали Стоики, от них современник Христа Филон Иудейский, отождествивший Слово этих философов с еврейским Словом божием и возведший это объединенное Слово в божественное существо, к первородного Сына Божия. В евангелии от Иоанна это Слово, этот первородный Сын Божий, воплощается в человека, становится Богочеловеком. Если бы не было греческой философии, вся сложная догматика Бога-Слова отсутствовала бы. Учение о вечном, неизменном, всеблагом, всеправедном, всесовершенном Отце и Творце всяческих создано больше Платоном, чем библией. Догма бессмертия души чисто философская, только прилаженная к библейскому учению о воскресении и вечной жизни. Не было ни одного отца Церкви, который не был бы философом. Юстин Мученик, Ириней и другие греческие отцы отождествляли христианство с философией, и это отождествление было усвоено всем ранним средневековьем. Раздиравшие это ранее средневековье споры о естествах и природах Христа – философские. Аристотель в средние века был главной умозрительной опорой для догматики, сначала своими логическими трактатами, а в последствии также и другими. Он – создатель схоластики, в которой вершилась умственная жизнь средневековья. Мистика, развивавшаяся в христианстве с самого его начала широкой волной вместе с догматикой, есть направление столько же религиозное, сколько философское.

Не меньшим обязана философии и наука. Она порождена философией, лишь постепенно и понемногу отщеплялась от нее и вся зиждется на положенных философией основах. Учения о веществе, материи, силе, энергии, атомах, элементах, процессах, законах природы, эволюции, развитии и проч. Идут от философов. Ими же разработаны и пути научного исследования, дедукция и ндукция, анализ и синтез со всеми их приемами.

Социальные учения точно также создание философов. Коммунизм, социализм, анархизм, теория деспотизма, конституционализма, демократия, аристократии выдвинуты и разработаны философами. От них же идут и экономические теории. Господствующая теперь теория исторического материализма обязана им точно также. Ими же выдвинуты и истолкованы правила нравственного поведения. Учения о долге, как верховном нравственном законе, всецело философское, корениться в учениях Платона, Стоиков и Канта. Точно также всецело создание философии и другие нравственные теории – аскетизм, гедонизм, утилитаризм и проч. Учение о праве выработалось равным образом, при участии философов. Римское право оформилось на основах, положенных Стоиками. Различение между нравом естественным, гражданским, государственным, божественным тоже философское.

Не свободно от воздействия философии и художество. Эстетика, руководящая сознавательным художественным творчеством, отрасль философская. Главнейшие направления в искусстве – идеализм, реализм, романтизм, натурализм, символизм подсказаны философской мыслью. В основе каждого из них лежит философская теория.

21. Субъективная оценка философских построений всегда спорная, объективная - бесспорная. На вопрос, какое философское произведение лучше, истиннее, стройнее нет однообразного ответа. В философских построениях и в сочувствии им однообразного ответа. В философских построениях и в сочувствии им отображается эмоциональная сторона, а эмоции неизменно субъективны. Приверженность тому или другому философскому направлению, учению, увлечение той или иной философской системой есть всегда дело личной склонности, личного вкуса. Сколько голов, столько и философий. Оттого но философским вопросам трудно, по большей части даже невозможно, столковаться. Оттого и требования, предъявляемые к философским произведениям, самые разнообразные. Обыкновенно философское произведение более всего удовлетворяет самого автора. У каждого выдающегося мыслителя есть последователи, разделяющие с ним увлечение его теорией, но даже самые горячие из них перетолковывают по большей части его учение по своему, прилаживая к своим вкусам. Поэтому споры о достоинствах и недостатках философских построений бесплодны. Но при всяких спорах о достоинствах и недостатках объективное значение остается вне спора. Если нельзя дать бесспорный ответ на вопрос, какое учение лучше, истинее, стройнее, то можно дать вполне бесспорный ответ на вопрос, какое в объективном смысле значительнее. Значительнее то, которое дает много для жизни, захватывает широкие круги, определяет, как делатель, историю, ее издавна подготовляется и собою ее полагает. Чем длиннее и разнообразнее эта история, тем значение учения больше. Можно соглашаться и не соглашаться с Гераклитом, Сократом, Платоном, Аристотелем, Спинозой, Локком, Юмом, Кантом, Гегелем, Шопенгауером, Ницше и пр., можно хвалить их или хулить, но отрицать их значения для жизни нельзя.

22. Для каждого творца философской системы решающая оценка – его собственная. Для него, еще больше, чем для его последователей, система хороша, истинна, стройна постольку, поскольку его удовлетворяет. Подобно художнику, он сам свой высший суд. Прислушивание к чужим мнениям, подлаживание под них, огорчение отрицательной критикой всегда обличают слабость или даже отсутствие философского дарования, занятие философией не по призванию, считающемуся только с собою, а по внешним побуждениям. К «философской музе» применимо то же правило, что и к художественной:

 

Веленью божию, о муза, будь послушна,

Обиды не страшись, не требуя венца;

Хвалу и клевету приемли равнодушно

И не оспаривая глупца.

 

23. Последнее особенно важно. Вследствие склонности к внушениям, свойственной многим, и малой у большинства оригинальности, большинство живет чужими мнениями. Нередко признаются ценными произведениями, одобренные критикой, и неудачными – ею отвергнутые. При этом обыкновенно забывают, что критик по умственной силе может быть не о критикуемого. Как распознать ум от глупости? Умственная сила определяется следующими признаками, отсутствие которых обозначает глупость. Умственной силой предполагается; 1) большой запас представлений, понятий, идей – богатство содержания, 2) обилие точек зрения – широта умственного кругозора, 3) большая подвижность мысли, легкость воспроизведения и выбора – свобода мысли, 4) схватывание разнообразия в единстве и единства в разнообразии – проницательность в анализе и синтезе, 5) подчинение разнообразия определенным точкам зрения – сообразительность, понятливость, 6) легкое и свободное различение оттенков и изгибов мысли – умственная чуткость, 7) легкость подбора причин к следствиям и средств к целям и наоборот – находчивость, изобретательность. У глупого умственный обиход беден, глупый «скудоумен»; мысль его закрепощена немногими точками зрения, она неподвижна – глупый упорен; он неспособен разобраться в сложном – непроницателен; он не изобретателен, не понятлив; него нет чуткости к оттенкам – он, например, обыкновенно не понимает шутки, даже «не тонкой»; он трудно схватывает причинную связь и действует не целесообразно, невпопад. Далеко не все философы обладают крупным умом, не в большей мере обладают им и критики.

24. Жизнь создается не столько людьми сильного ума, сколько темными народными массами с достаточным, даже порою высоким умственным уровнем для жизни практической, но слабым – для теоретической. Широкое распространение может из созданий духа получить лишь то, что соответствует этому уровню. С другой стороны, наш духовный организм, хотя и стремится к единству, достигает его лишь на мгновение. Даже крупные умы способны стройно объединить лишь немногое и в узких пределах. Безупречное в формальном отношении построение всеобъемлющих философских систем с богатым и разнообразным содержанием до сих пор никому не удавалось. В  каждом, даже не особенно богатом философском учении не мало противоречий, и чем учение в объективном смысле значительнее, тем больше в нем неслаженного. Но в каждом налицо, или по крайней мере подразумеваются, слаживающие, объединяющие точки зрения, одна или несколько. Чем этих точек зрения больше, тем учение плодотворнее. Каждый может выбирать из этого множества любую и пользоваться ею по своему.

25. Не в одной только философии, но во всех областях духовного творчества наибольшим успехом среди широких кругов пользуются не столько наиболее слаженные, сколько наиболее богатые содержанием и разнообразием точек зрения произведения. Религиозные учения особенно наглядно это доказывают. Христианское учение, например, принадлежит к наименее слаженным. Один из Отцов Церкви, Григорий Нисский, говоря о Троичности, заметил, что христианство занимает средину между иудейским единобожием и языческим многобожием. Это замечание о «средине» справедливо о христианском учении и в других отношениях. Для  многобожников оно многобожие, для единобожников – единобожие. Христос есть богочеловеком, он и Бог и не Бог, и человек и не человек. Христианство есть вместе и иудейство и не иудейство. Оно и религия разума, и мистика, отрицающая разум. Оно и религия свободы, и религия закона. Оно и проповедует близкую кончину мира, и полагает основы для прочной земной жизни. Оно и монархично, и демократично. Оно учение и народное, и философское. Оно и индивидуализм и социализм. Оно и нравственно строго, и нравственно милостиво. Оно и отрицает культ, и его признает и т. д. На каждый вопрос в нем  можно подобрать противоположные ответы. Оно, на взгляд одного средневекового философа, переливает всеми цветами, «в роде павлиньего пера». Нескончаемые споры, вызванные христианским учением, документально доказывают эти переливы. В них не слабость, а сила этого учения. Жизнь подвижна и разнообразна, и для нее нужно подвижное и разнообразное. Ко всяким духовным произведениям применимо то, что Гете говорит о драматических:

 

На массы ты лишь массой повлияешь,

Всяк что-нибудь на вкус отыщет свой.

Дав многое, ты многих оделяешь,

Тогда доволен всяк пойдет домой.

Разбей свой вкус, чтоб каждый видел крошку:

Им нравиться глотать подобную окрошку,

Легко принять, легко и сочинять.

Какая польза здесь им целое давать!

Ведь публика же все расщиплет понемножку.

 

«Окрошку», точнее по подлиннику «рагу», всякий желающий без труда может найти во всех крупнейших философских произведениях у Платона, Аристотеля, Канта, Гегеля и т. д. не исключая и Спинозы с его прославленной «железной логикой». Бесспорно, но всякая окрошка приемлема. Какая приемлема и неприемлема, определяется условиями расы, времени, места, индивидуальности.

26. В теоретическом отношении отсутствие слаженности – большой недочет. Но жизнь не считается с теориями. Она их создает и сметает. Ожидать полной и безупречной слаженности можно только в произведениях, возникших в короткий срок, но ее трудно ожидать от произведений, созданных продолжительной деятельностью. По верному замечанию Пушкина, только глупые не меняются, так как время не приносит им развития, а опыт для них не поучителен. И нельзя не согласиться с Бисмарком, когда он в одной из своих парламентских речей, в ответ на укоры в переменчивости, заметил, что если она недочет, то быть камнем – самое ценное в жизни. Все крупные умы или, меняли свои точки зрения, или обнаруживали уклон к такой перемене, или наконец, стояли на такой точке зрения, которая дозволяет различные уклоны. Платон, Шеллинг, Ренан типичные примеры.

27. Наряду с отрицательным отношением к отдельным философам, идет среди больших кругов отрицательное отношение к философии вообще. На философию, как и на всякую теорию, смотрят порою, как на праздное времяпрепровождение, и выражают сожаление, что столько блестящих умов понапрасну тратят силы, которые можно было бы  с пользой применить на служение народу, улучшение его быта, борьбу с социальным злом и неправдой, или же к усовершенствованиям в области прикладных знаний и их отпрыска-техники. С своей стороны, представители теоретической мысли склонны смотреть на деятелей практической жизни свысока и даже крупному социальному зодчеству и великим изобретениям техники отводить в жизни низшее место, чем построениях теоретическим.

Но вопросы социально-философские и притом не менее, а более спорные, чем остальные философские вопросы. На них возможны только такие ответы, за которыми следуют новые вопросы без конца. Нужно бороться против бедности, темноты, гнета – в этом все согласны. Но чем измерять достаток, каков нужный свет, как устранить гнет об этом споры без конца. Вдобавок, можно желать блага народу, но быть неспособным жить с  ним одной жизнью. Умственный аристократ может быть в толпе, но он чувствует себя не от толпы «среди них, но не от них». Напротив, прикладные знания и техника-область вполне определенная и в ней может трудиться с одинаковым для себя удобством и умственный аристократ и умственный демократ, первый в тиши кабинета или лаборатории, второй среди рабочих, как один из них.

28. Если поэтому нельзя противопоставлять философскую деятельность социальной, то для всестороннего освещения положения, занимаемого философией в жизни, не лишне ответить на два вопроса: 1) что для жизни прямо и непосредственно важнее, техника или философия, и 2) в какой из этих областей умственная сила обнаруживается больше.

С объективной точки зрения оба эти вопроса решаются в пользу техники. Если бы исчезла философия, прямой и непосредственной ущерб ощутили бы очень немногие, хотя косвенный был бы не малый: расцвет философии свидетельствует о высоте умственной жизни, и философии содействует этому расцвету. Высокое развитие техники возможно  только в высоко развитом обществе. Этот косвенный ущерб был бы тяжелым, но прямой отчасти возместился бы тем, что философия способствует не одному только духовному благосостоянию, но и состоянию, ему противоположному, может не только настраивать и слаживать, но и рассматривать. Продуманный философский синтез должен опираться на анализ: прежде чем строить, нужно разобраться в материале, из которого возводится постройка. С другой стороны, анализ, не завершенный синтезом, есть только половина пути. Но равномерная способность к философскому анализу и синтезу – удел немногих. Обыкновенно дают либо синтез, не основанный на анализе, либо анализ без синтеза. Построение первого рода, за редкими исключениями непосредственного прозрения, ничтожны. Взятый сам по себе анализ есть разложение, разрушение цельного. Склонность к философскому анализу, т. е. анализу всей вообще жизни, и главным образом духовной, без склонности к синтезу легко ведет к подрыву жизнерадости, к разочарованию. Одаренные такой односторонней склонностью мыслители вынуждены проклинать мысль, как орудие разрушения. Пример Амиеля, повидавшего в своем «Задушевном дневнике» свои муки, особенно красноречив. Без критики нет философии, но философская критика-орудие обоюдоострое. Нанося раны тому, что она критикует, она может больно, порой смертельно, ранить внутренний мир самого критикующего.

Напротив, исчезновение техники отозвалось бы прямо и непосредственно острой болью на огромном числе людей. Оно обозначало бы возврат к первобытной дикости. Культура движется прежде всего мыслью, работой головы, но и строящая рука для нее не меньше необходима, чем мыслящая голова. Эта рука такое же отличие человека от животного, как и его голова. Мы настолько привыкли к удобствам повседневного обихода, что не обращаем внимания на все то обилие умственной силы, которое нужно было для создания этих удобств. Колесо, винт, рычаг – какие, по-видимому, простые вещи, но сколько нужно было изобретательности, чтобы дойти до них. И те, кому мы обязаны этими и им подобными изобретениями должны быть признаны нашими величайшими благодетелями. Сложные технические сооружения – двигатели паровые, тепловые, газовые, нефтяные, водяные, электрические и другие, машины бумагопрядильные, бумагоделательные, скоропечатные набирающие и другие, разного рода физические приборы – телескоп, микроскоп, телеграф, телефон и пр., могут служить образцами продуманного и совершенного анализа и синтеза. Современная органическая химия в ее служении техники дает не менее блестящие образцы, перед которыми, но их проницательности, тускнеют самые яркие анализы и синтезы в философии. Если есть основание восторгаться могуществом человеческого ума и забывать из-за этого могущества отрицательные стороны нашего существа, то из-за подобных успехов науки в ее применении к техники. В произведениях техники закристаллизована умственная мощь наглядно, отчетливо и ярко без темных сторон. Эта мощь в сравнении с той, какая выступает в произведениях философии, религии, художестве, тем внушительнее, что материал, даваемый внешним миром, далеко не так уступчив, как почерпаемый из мира внутреннего, гибкий и податливый.

29. Такое сопоставление техники с духовным творчеством может показаться неприемлемым, как сопоставление разнородного. На деле, духовное творчество и техника-разновидности одной и той же творческой деятельности. Творчеству внешнему предшествует, как его условие, творчество внутреннее, технике – теория. Теорию нельзя отождествлять с философией: всякая философия есть теория, но не всякая теория есть философия. Техника опирается на научные теории и идет в уровень с ними. Чем развитие научные теории, тем развитие и техника. Техника есть практическая сторона научных теорий, их видимое завершение и оправдание. Теория, не имеющая ни прямого, ни косвенного практического применения, может иметь субъективное значение или же значение в области отвлеченных построений, но делателем общественной жизни быть не может. Практика, не опирающаяся на теорию, безотчетна, слепа и не может развиваться. Всякая сколько-нибудь сложная развивающаяся практика, по крайней мере в своих основах, всегда опирается на теорию.

С своей стороны, и практика содействует развитию теории частью прямо наводя на различные вопросы, частью косвенно, давая ей распространение и жизненость. Письмо, а затем книгопечатание – технические изобретения. Без них ни один из видов духовного творчества не мог бы достигнуть современной нам высоты, разнообразия обилия. Наша современная культура в значительной мере бумажная. Прекращение бумажного производства изменило бы жизнь в различных отношениях. Перестали бы печататься книги, выходить газеты, целая армия чиновников осталась бы без дела. Сократилось бы  и производство во всех отраслях духовного творчества. судьба нашей «бессмертной» мысли в значительной мере зависит от качества «тленной» бумаги. при огромном спросе на нее, главное теперь в ее количестве, а не в качестве. Современная бумага непрочная. Древние рукописи, написанные на пергамента, пережили тысячелетие и могут пережить их еще несколько, но книги, напечатанные в наши дни, обречены на сравнительно скорою гибель. При замене бумаги другим более прочным и более ценным материалом печаталось бы книг, вероятно, меньше, быть может, не в ущерб, а на пользу книжного дела. Древние говорили, что «большая книга – большое зло». Едва ли можно считать большим благом несметное количество книг, в котором нельзя разобраться. Но каждой специальности теперь целые горы книг. Золота в этих горах, надо думать, не больше, чем в горах каменных. Выбрать его – нелегкая задача. Древние разборчивее относились к тому, что заносили на пергамент или папирус: дорого стоил и материал, на котором писали, и работа переписчиков. Оттого, быть может, из древности и сохранилось главным образом ценное. В наши дни ценное тонет в общем книжном море. Виктор Гюго, сопоставляя архитектуру, как выражение мысли, с книгопечатанием, почти нераздельное взявшим на себя эту задачу, написал знаменитую фразу: «Это (книгопечатанье) убьет то» (архитектуру). Настанет, быть может, время, когда книга убьет сама себя. Печатается так много, что всего перечитать нельзя не только одному чтецу, но и всей совокупности читающих. Книги, не читаемые, не нужны, а ненужное сметается жизнью. Бумажное тление, на которое обречены книги, приговор, самой жизни над ними.

30. Впрочем, сопоставление техники с разновидностями духовного творчества далеко не новое. Оно ведет начало от Сократа и было одной из главных своеобразностей его беседе. Всякую деятельность он оценивал по соответствию или несоответствию с отличительными чертами техники: что подходит под них, хорошо, что не подходит, дурно. Только та деятельность должна быть признана вполне ценной, которая, подобно технике, может дать ясный отчет о том, как, почему, для чего делается то, что, делается, и оправдать себя или доказать свою способность и пригодность на практике. Теория и практика две равноправные стороны нашей жизни, но объективное, явное для всех или для многих значение всякая данная теория может получить только на зримой или вообще ощутимой практике.

31. Тем не менее, не в практике, а в теории светоч жизни. Практика в форме автоматизма свойственна всем животным, теория – только людям. Научные теории, при всей их важности для жизни, освещают лишь некоторые ее стороны, философия пытается осветить их все. Пусть она остается только при попытках, в них – широкий размах мысли, ее могучий полет. Высокий уровень культуры может быть лишь там, где есть такой размах и полет. Не расцвет практики и ее разновидности-техники его вызывает, напротив, умственный полет есть одна из причин высокого развития культуры, а потому и техники.

32. Как бы ни оценивать с субъективной точки зрения философию, не остается не отрицаемым культурным делателем большой важности. Без значения ее и ее история не может быть понята как следует все остальные истории. Уже поэтому она заслуживает внимательного изучения. Но философская литература, благодаря услугам книгопечатания, подавляет обилием. Всякий, чувствующий потребность поделиться своими философскими воззрениями обогащает ими книжный рынок. Из этого философского товара на чем остановиться? Прежде всего на том, что оправдано историей, как в субъективном и объективном отношении многозначительное, а из современности на том, что явно пролагает себе дорогу, на что есть спрос. Оправданное историей всегда ценно, но успех в настоящем нередко выпадает на долю кричащего ничтожества, тогда как признанное впоследствии ценным остается незамеченным современниками. Труды Шопенгауэра и Фехнера служат ярким образцом того, как сначала непризнанное завоевывает умы впоследствии. Шопенгауэр, испытавший на себе в первые годы по выходе его основного труда полное равнодушие, под конец жизни стал знаменитостью. Фехнер, имевший при жизни довольно почитателей, о для наиболее им самим ценимых сочинений не имевший читателей, теперь этими сочинениями господствует над руководящими мыслителями.

33. При огромном, ежегодно возрастающем, количестве знаний, с которыми приходится считаться всеобъемлющим философским синтезам, эти последние становятся все труднее и появляются не часто. Из них только немногие приковывают к себе внимание, остальные спокойно дремлют на полках книгопродавцев и библиотек. В настоящее время разрабатываются главным образом отдельные философские отрасли, логика и учение и познания, или гносеология, во главе других. Но эти отдельные разработки важны не столько сами по себе, сколько как устои для построения цельных систем. На эти последние современность всегда налагает свой отпечаток. Каким требованиям должны отвечать цельные философские синтезы в наши дни, чтобы дать субъективное удовлетворение и получить объективное значение как делатели общественной жизни. Изучение философии, как ее прошлой истории, так и в современных наиболее крупных обнаружениях, уполномочивает, по примеру Фехнера, выставит следующие принципы, с которыми современные синтезы вынуждены считаться:

1. Принцип теоретический. Наш век опытных знаний. Увлечение построениями чисто умозрительными, плодами неотягощенного знаниями простого «мыслящего ума» отошли в прошлое. С другой стороны, наличная действительность нас не вполне удовлетворяет, и на место ее мы желаем поставить иную, соответствующую нашим желаниям, надеждам, упованиям, чаяниям. Философские синтезы должны, поэтому считаться и с опытом, и с чаяниями. Мы должны опираться на данные опыта, но их постепенно расширять, углублять, повышать, чтобы перейти в ту сверхопытную область, которая подсказывается нашими чаяниями. Однако, и в этой области нельзя отрешаться от опыта совершенно, но следует идти по тому направлению, которое опытами намечается. Разбираясь в данных опыта и слаживая их в стройный и удовлетворяющий нас облик жизни, мы должны руководствоваться вполне определенными и точными, критерием истины, признавая за истину то, что при данных условиях культуры предносится нам с принудительностью, ясностью и очевидностью, исключающими приемлемость противоположного. Повсюду должна быть ясность и раздельность и не должно быть никакого тумана, а потому и  многословия, прикрывающего туман мысли. Возможность лучшей жизни покоится на вере, то есть на субъективной принудительности, но эта субъективная принудительность должна, насколько возможно, уступать место принудительности объективной, для всех или для многих общей. Или иначе, мы должны пополнить веру знанием, а знание – верой. 

2. Принцип практический. Порыв к самосохранению, вместе с подразумеваемыми им порывами к развитию, слаживанию, разнообразию и полноте жизни, в духовной области обнаруживается как порыв к полному и всестороннему удовлетворению. Вследствие этого мы должны признать ценным то, что отвечает такому удовлетворению, и не ценным то, что ему противоречит, должны поэтому отвергнуть все то, что способно внести разлад с жизнью, внушить мрачность, отчаяние, разрушить жизнерадость. Считаясь с запросами, предъявляемыми современной культурой к счастливой жизни, мы должны строить такое мировоззрение, при котором жизнь была бы и легче, и свободнее, и шире, и полнее, и цельнее, больше бы говорила нашему достоинству, была бы надежнее, слаженнее, краше, отраднее, притом не для нас только, но для возможно более широких кругов. Философия, по данным исторического опыта, всегда достояние немногих, но чем большие круги она захватывает, тем нужнее для жизни и тем ценнее.

3. Принцип эстетический. К основным свойствам жизни принадлежат ее красота, пышность и роскошь. С точки зрения внешней, физиологической, и  с внутренней, психологической, эти свойства неразрывны. Для первой они обозначают верховный подъем жизни ее наибольшую полноту, расцвет: со второй они определяются как богатство содержания, говорящего одинаково эмоциональной и мыслительной сторонам, и способного вызывать рой дум, грез, чувств. С той и другой вместе ими подразумевается соответствие нашим физиологическим и психологическим запросам, тому что нам нравится, что мы любим. Красотой, сверх того, предпологается единство в разнообразии, соразмерность, порядок, гармония – соответствие требованиям формальным. Только то философское построение может быть захватывающим, которое отдает одинаково должное и роскоши чувственного мира, и полету теоретической мысли. Или иначе, философское построение должно говорить в равной мере чувству и уму. Говорить чувству может только прочувствованное, уму – только продуманное. Философские построения должны прочувствованное, уму – только продуманное. Философские построения должны идти поэтому столько же от чувства, сколько от ума. Воодушевленность, поэтическая окраска, образность изложения намечаются этим требованием сами собою. Ничто не затрагивают нашего чувства и ума так сильно, как бающая вокруг нас жизнь. Чем больше философское построение черпает прямо из жизни, чем оно к ней отзывчивее, тем оно больше захватывает, тем жизненнее. Слишком яркое освещение испытывается порою болезненно, поэтическая дымка сглаживает яркий свет. Завет, данный поэтом философом Гете драматическим творцам, применим, с некоторыми ограничениями, и к философским произведениям:

Из жизни прямо зарывайте:

Ей все живут, хотя не всем

Она понятна и известна.

Но, где ни схватиш, интересна.

В обилье пестрые картины покажи.

Мерцанье истины под легкой дымкой лжи.

Вот средство верное сварить питье такое,

Чтоб всякий им остался сыт.

 

Великолепный гимн вселенной у Платона в «Тиме», восторженное ученье того же философа о красоте и любви в «Федре» и «Пире» и полное отзвуков жизни «Государство» навсегда останутся руководящими образцами захватывающего философского творчества. Все эти образцы-сказки. Платон был большим искусником «сочинять египетские и другие какие угодно сказки». Этими сказками он обеспечил своим произведениям долговечность. Каждое из его сочинений – художественное построение. В области философских сказок равного ему художника не было, нет и едва ли ожидать можно. Но и все вообще философские произведения, если они не исследования в какой-нибудь одной области духа (психологии, логике, гносеологии, эстетике и т. д.) и не проповеди, то неизменно – сказки, более или менее приближающиеся к художественным, соответственно с дарованием автора. В каждой такой сказке под покровом теории таится миф, в наиболее разработанных, обыкновенно в форме повествования о начале и происхождении всего сущего, и этот  миф обнаружить, как мы впоследствии убедимся, не трудно. Степенью увлекательности мифа в значительной мере определяется сила захвата, свойственного данному построению. Теоретический покров сплетается то из простых и легких узоров, то из таких вычурных и замысловатых, что в них трудно, а порою и невозможно, разобраться. Чем философское произведение глубокомысленнее, то есть, чем больше пытается постигнуть непостижимое, тем менее понятны узоры: темнота философских построений обыкновенно идет в уровень с их глубокомыслием. В наши дни такая темнота привлекательна для немногих. Но история философии знает ряд учений, увлекавших не только содержанием, но и темнотой. К таким темным мыслителям принадлежат очень крупные: Гераклит в древности, гностики в первые столетия нашего летосчисления, мистики в средние века и в эпоху Возрождения, из новых – Спиноза, Кант, Шеллинг и в особенности Гегель. Построения этих крупных умов своего рода головоломные загадки, шарады, ребусы. Любители решат подобные задачи всегда находятся. Головоломная робота в этих случаях не только отвлекает от повседневных забот, но и  обольщает надеждой на богатую награду – обрести философское сокровище, которое кажется тем привлекательнее и ценнее, чем за более неприступной оградой скрывается.

Каков бы ни был покров, важен не столько он, сколько лежащий под ним миф, вымысел. Больше всего людям нужно очарование, пленяющий их вымысел, так как, по верному замечанию поэта,

Тьмы низких истин нам дороже

Нас возвышающий обман.

 

Достоевский прав, видя руководящий идеал жизни в красоте. Пусть она обманчива,

 

Но для сердца, отвергшего истину скучную,

Не довольноль миража, несущего свет.

 

В красоте черпают силу и художество, и религия, и философия, и наука. Относительно художества это давно известное: по общему признанию, главная задача художества – воплощение красоты. Власть красоты несомненна и в религии. Например, вся наша священная история художественно построенный прекрасный рассказ о судьбах мира от его возникновения до конца. Отдельные места в библии и евангелиях поразительной красоты. Наш культ точно также изобилует красотами. Философия сильна только тогда, когда пленяет, чарует, нам нравится, нами любима, словом, когда прекрасна. Даже наука причастна красоте, по крайней мере в формальных элементах – стройности, организованности, слаженности. И здесь вымысел впереди действительности: мы сначала по намекам от действительности строим теории, а затем подводим под них действительность, которая, однако, вполне под них никогда не подходит. Теория тем лучше, чем больше нас удовлетворяет, чем больше нам нравится, чем прекраснее. Хорошее и прекрасное настолько близки, что грань между ними провести трудно.

Так могуч захват красотой, что вся наша жизнь, насколько в нашей власти, сводиться к поискам за нею. Во всех наших добровольных действиях мы стремимся к тому, что нам нравится, нас пленяет, что мы любим: но любимое и пленительное и есть прекрасное. Это пленительное и прекрасное редко дается нам как целое, готовое, объединенное, обыкновенно в дробных и рассеянных чертах.

 

И порознь их отыскивая жадно,

Мы ловим отблеск вечной красоты

Нам вестью лес о ней шумит отрадной,

О ней гремит поток струею хладной

И говорят, качаюся, цветы.

И любим мы любовью раздробленной

И тихий шепот вербы над ручьем,

И милой девы взор, на нас склоненный,

И звездный блеск, и все красы вселенной,

И ничего мы вместе не сольем.

 

То цельное, чего не дает наличная действительность, стремится дать творчество. Оно сливает дробное прекрасное в «море красоты», как говорит Платон, а раздробленную любовь «в одну любовь широкую, как море», не выражению А. Толстого в только что приведенном стихотворении. Художество, религия, наука идут к этой цели без ее обоснования, философия ее обосновывает.

Это обоснование дал впервые Платон. Он отождествляет любовь с самым существом творчества. Философия и любовь для него одно и тоже. Объект любви, прекрасное и неразъемлемое с ним благое, он сравнивает с солнцем, дающим всему и жизнь, и рост, и свет. Жизнь, не озаренная этим светом, пуста и ничтожна; любовь одним безумным порывом ведет к блаженству и открывает истину. Мысль эта не чужда и религиозному и художественному творчеству. Общеизвестны отождествление Бога с любовью в послании от Иоанна и красноречивая проповедь любви у ап. Павла. Из поэтов для Данте любовь двигает солнцем и звездами. А. Толстой сравнивает ее с солнцем, озарившим толпу миров, вызванных из ночи творческим глаголом. Но всего лучше изображает ее значение для жизни Бурдильон, противопоставляя дробный свет ума единому свету любви, перед которым свет ума меркнет так же, как звездный перед солнечным.

 

Ночь светит тысячами глаз,

А день гладит одним.

Не солнца нет – и по земле

Тьма стелется, как дым.

Ум светит  тысячами глаз,

Любовь глядит одним,

Но нет любви – и гаснет жизнь,

И дни плывут, как дым.

 

Из этой дымной, тусклой жизни или, как говорит в своем «Государстве» Платон, из темной пещеры жизни, где люди скованы мраком их любимым, прекрасным, светлым и благим. Но это любимое, прекрасное, светлое и благое не для всех одинаково. Каждое философское учение строит его по-своему. Чем более широкие круги людей прекрасное способно захватить, тем более оно приближается к всеобщему и тем ценнее строющая его философская система.

4. Принцип исторический. Строя миропонимание, мы должны справляться с требованиями человеческого духа на всем протяжении его истории. Если какие либо требования высказывались всегда и неустанно, то нужно думать, что они коренятся в самой нашей природе. К числу таких требований надо отнести прежде всего признание Божества, как верховного существа, затем требование загробной жизни. Эти требования встречаются во все времена и у всех народов. Нельзя легкомысленно их отвергать; надо помнить, что жизнь может неизменно утверждать лишь для не ценное, а иначе она повела бы к собственному своему отрицанию; нужно рассмотреть, на какие данные эти требования опираются, не лежит ли в их основании истина (в указанном выше значении), и если она кажется, должно ее выяснить, обосновать, доказать.

5. Принцип гармонии. По этому принципу, ни один из только что рассмотренных принципов не достаточен сам по себе; наиболее ценным надо признать то, что оправдывается и каждым из них в отдельности и всеми ими вместе.

Пользование всеми этими принципами подразумевает известный талант. Для философских построений нужно особое дарование, которым обладают весьма немногие, но считают себя обладающими очень многие. Философский талант – верховное условие ценности философских произведений. В чем он состоит, определить точно нельзя, – он обнаруживает себя, как и всякий другой талант, делом.

34. Только при соблюдении всех указанных условий наши построения могут рассчитывать на название «глубоких». Но самая глубокая наша глубина во всяком случае спорная. Мы изображаем то, что открывается нашему духу, явления в нем и для него. И, однако, непобедимая принудительность заставляет нас признать помимо нашего «я» другие «я», такие же самостоятельные, как наше, а не просто явление в нашем духе. Она вынуждает нас также признать независимую от нашего «я» и других «я» действительность такую, от которой зависит и наше «я», и другие «я». Это значит, что явления в нашем духе для нас не сама действительность, а только намеки на нее, ее символы. Эти символы могут быть подобными отображениями в зеркальных поверхностях, а то и тенями, отбрасываемым вещами. Может быть и то, что они не более соответствуют действительности, чем наши сновидения обликам бодрствующей жизни. Быть может, и эта последняя есть сон, и все есть символ и сон, и мы выйти из области символов можем столь же мало, как  проснуться от сновидений. Индийские древние великие вероучения, браминское и буддийское, всю жизнь со всем ее разнообразием уподобляют одной сплошной грозе. Все, что мы считаем за действительность, для этих вероучений не более, как поверхностная рябь на спокойном океане вечности. Как бы ни волновалось море, волны не затрагивают его глубины. Как бы глубоко мы ни думали, глубина нашей мысли может быть только призрачная. Быть может прав поэт, сопоставляющий нашу мысль в ее неустанной работе с бесплодным прибоем и отбоем морских волн:

 

Дума за думой, волна за волной,

Два проявленья стихий одной.

В сердце ли тесном, в безбрежном ли море,

Здесь в заключении, там на просторе,

Тот же все вечный прибой и отбой,

Тот же все признак тревожно-пустой.

 

Всеобщим символизмом не отрицается возможность знания, даже самого точного. Математика, царица наук, не выходит из области символов. Но знание, с этой точки зрения, может быть только поверхностным: оно может устанавливать отношение лишь между явлениями, а не между тем, что в явлениях открывается.

Возможно однако, и противоположное. Возможно, что в нашем духе открывается подлинная действительность, так что явления в нашем духе и действительность одно и тоже. Пусть она открывается в нас по человечески, эта человеческая действительность может быть подлинной. Духовный мир существ низших, чем мы, для нас недоступен, не возможно, что и в нем действительность открывается так же подлинно, как в нашем. Если действительность и открывается во всех душах, то в каждой преломляется по-своему. Каждое существо есть, особь, и ни одна особь не совпадает с другой. Разногласие между людьми – следствие такого различия. Но как в различные цвета призмы преломляется один и тот же луч, так и все мнения во всей их совокупности могут быть отображением единой действительности. Такой взгляд, как и все остольные, наш, человеческий, но за него говорят сильные доводы, перевешивающие противоположные. С этими сильными доводами мы знакомимся ниже.

35. Впрочем, к какому бы из двух взглядов ни примкнуть, к тому ли, для которого все есть символ и сон, или же к только что намеченному, тем и другим, подсказывается широкая терпимость ко всякого рода мнениям и убеждениям. Если воззрения каждого – особые откровения подлинной действительности, то пусть каждый и живет согласно с этими своими особыми откровениями. Если воззрения каждого – особые откровения подлинной действительности, то пусть каждый и живет согласно с этими своими особыми откровениями. Если, с другой стороны, нельзя снять с действительности покрова символов и снов, пусть каждый живет своими символами и снами. Оценивать чужие взгляды мы должны не с точки зрения наших но по их внутренней слаженности и принадлежности к тому, ради чего они выставлены. Иное кажется нам умным, иное – глупым. Но такая оценка относительная. Да и что лучше? Не призывал ли Христос уподобиться детям? Не отстаивал ли апостол Павел, что наша человеческая мудрость есть глупость пред Богом и что мудрые люди безумцы? Не проповедовал ли горячо Тортулиан, что в деле божием позорное не позорно, нелепое вполне вероятно, невозвожное достоверно? Одним по сердцу ум, другим – глупость. Древнее персидское вероучение, а за ним и христианское, объясняют действительность из двух начал, доброго и злого. Пифагорейцы полагали в основу сущего на ряду с разумом глупость, вслед за ними Платон объявил мироздание делом разума и неразумной необходимости, а в наши дни Шопенгауэр и Гартман за основу действительности признали безумную волю и этой своей проповедью безумного мирового начала имели шумный успех. Что в жизни зла достаточно, в этом все согласны. Кажется, нет недостатка и в глупости. По Писанию, число глупцов беспредельно. На взгляд Ренана, мир, впредь до нового распоряжения, отдан немилосердно в жертву пошлости и посредственности, так как человеческий дух раздавлен непомерным грузом глупости. И вопрос еще, что больше царить на земле, ум или глупость. Возможно, что не совсем был неправ Еразм, провозгласивший глупость царицей. Глупое для людей, надо думать, не меннее, а, пожалуй, даже более нужно, чем умное.

При таком обилии глупости надо думать, что она широко представлена и сильно себя заявляет и в философии, тем более, что философские вопросы принадлежат к труднейшим, и здесь внести свет может только крупная умственная сила богатая одаренность, а между тем за решение их берутся многие, и нет основания предполагать, будто всякий, кто выступает философом, нужными для этого качествами обладает. Возможно поэтому, что и в философии, как и повсюду, глупость – царица.

36. К плодам нашего творчества применим завет, данный в евангельской притче о добром и худом смени; только на место Царствия надо поставить наше благополучие, которое пытаются нам дать все разновидности нашего творчества.

Царствие небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем; когда же люди спали, пришел враг и насеял между пшеницею плевелы и ушел; когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы. Пришедши же рабы домовладыки сказали ему: господин! Не доброе ли семя сеял ты на поле своем. Откуда же на нем плевелы. Он же сказал им: враг человек сделал это. А рабы сказали ему: хочешь ли, мы пойдем, выберем их? Но он сказал; нет, чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы; оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам; соберите прежде плевелы и свяжите их в связки, чтобы сжечь их; а пшеницу уберите в житницу мою.

Та же осторожность в отборе пшеницы от плевел нужна в области нашего творчества. Домовладыка, о котором говорить притча, есть жизнь в ее целом. Она единственный судья в том, что хорошо и что дурно. Она терпеливо дает расти и хорошему и дурному. Но наступает день жатвы, и она отбирает в житницы хорошее и палит негодное. Огонь, истребляющий плоды творчества, – их тление и забвение.

 

 

XI

Оценивающее мировоззрение

 

1. Как бы с субъективной точки зрения не оценивать философские построения, только в них воздвигаются нашей мыслью наивысшие вершины, с которых открываются кругозоры на все существующее, на вселенную, на жизнь в ее целом, только с них и на них возможно мировоззрение. Для каждого времени у каждого народа есть свое мировоззрение. Знакомить с их сменой задача истории философии. Мера для оценки мировоззрений времен и народов таже, что и для отдельных построений. Объективная оценка может быть лишь тогда, когда не выходить из пределов данного, и с его точки зрения судить об его внутренней слаженности и приглаженности к его целям. Но в объективную обыкновенно вторгается субъективная, оценивающая с личной точки зрения, применительно к личным взглядам, убеждениям, вкусам. Эта субъективная оценка тем ближе к объективной, чем шире у оценивающего кругозор, дозволяющий сравнивать многообразное и делающий поэтому оценку более разносторонней. В каждое время всегда налицо два течения – и передовое, современное, и прежнее, отживающее. Приверженцами старого отрицается новое, как неценное, приверженцами нового, наоборот, старое. Для разносторонней оценки как старого, так и нового, нужно знать и то, и другое. Отлагая до дальнейшего ознакомления с прежними мировоззрениями, целесообразным кажется, для сопоставления с ними, наметить основные черты в наше время передового.

2. Отдельные черты этого мировоззрения рассеяны у различных мыслителей, более или менее видных, сходных между собою лишь в том, что каждый полагает, или думает, что пролагает, новые пути, а в частностях и в окраске целого между собою несогласных, и объединены здесь в связный, насколько возможно, очерк. В большинстве случаев он примыкает к Фехнеру, в других – к Ницше, Ренану, Спенсеру, в иных - к ряду других философов, философствующих ученых, поэтов-философов и просто ученых и поэтов, идущих или шедших частью зависимыми, а частью независимыми от названных философов путями, – настолько длинному, что именами пришлось бы испестрить страницу. Все это данное представлено в обработке, его разъясняющей, дополняющей, изменяющей в направлении наиболее знаменательного. Для большей выпуклости основного многое из данного, хотя с точки зрения того или иного мыслителя и ценного, опущено или затушевано; многое, наоборот, ярко освещено и выдвинуто. Задача здесь не в точности передачи отдельных учений, а в общем облике нового мировозрения, оттесняющего старое. Очерк поэтому не делает за все в нем сказанное ответственными каждого из наименованных и не наименованных мыслителей, точно так же, как и всех их вместе, ни за все его подробности, ни за ту форму, в какой он выступает, ни за их объединение, ни за те выводы, которые в очерке сделаны.

Следует, впрочем, оговориться, что каждый считает передовым то направление, которое ему таким кажется. Возможность заблуждения в такой оценке должна быть заранее признана. Здесь под передовым мировоззрением подразумевается такое, которое, во-первых, наиболее резко противоположно прежним, недавно господствовавшим, и во вторых, отвечает требованиям современности, выше изложенным.

Приблизительная грань, отделяющая новое - от старого, намечается временем деятельности названных крупных философов. Начало этой деятельности относится к пятидесятым годам прошлого века, а конец – к его исходу. В этот промежуток сеялось то новое, всходы которого заглушают или готовы заглушить старое. Это старое держится, впрочем, не столько у философов, то есть лиц, одаренных философским творчеством, сколько у живущих от философии, ее ремесленников, ее преподающих или ее «занимающихся». Большинство из таких лиц, до сих пор зачарованы Кантом, видят в разработке вопросов о знании вершину философии и не замечают, что от них в погоне за знанием того, что такое знание, ускользает знание философии, как в ее прошедшем, так и настоящем.

Наиболее резко обозначился отказ от старого для нового у Ницше в его «переоценке ценностей». История мысли знает еще только один подобный пример решительного отказа от прежнего в евангельском учении. Как  в Нагорной проповеди противопоставляется: «вам сказано, вы слышали, а я говорю вам», так Ницше противопоставляет свое новое мировоззрение всей современной культуре. Но и другие философы, если не прямо, то косвенно выступают, каждый по-своему, с переоценкой, отметающей недавно господствовавшее для нового. Устойчивую основу как для переоценки, так и для примирения различных переоценок между собой и старого с новым, дает Фехнер, который по справедливому замечанию Паульсена, одного из наиболее даровитых представителей философии за последнее время, стоит в самом передовом ряду философов, определяющих мировоззрение XX века, так что его имя сделалось программой, проливающей свет на философское миропонимание нового столетия.

Излагаемое мировоззрению удовлетворяет более других современных предъявляемым современностью требованиям уже потому, что берет из этих других все, для современности знаменательное, отмежевающее, насколько возможно, ее от прошлого. Однако, и оно не удовлетворяет этим требованиям вполне, так как сладить их можно только в известной мере, поступаясь то одними, то другими. Видеть в нем наиболее близкое к истине можно столь же мало, как и в остальных. Подобно остальным, оно сказка, только более современная. В широком смысле современны все существующие в данное время учения. Отжившие в настоящем были современны для прошлого. Тем не меннее, в мерило истины, согласно сказанному раньше, входить современность, так как за истину мы признаем то, что для вас в данное время неотразимо. Но то, что истинно для одного времени, оказывается заблуждением для другого. Порою старое, отвергнутое, по критерию истины, для нового, в последствии оказывается, опять по тому же критерию истины, более истинным, чем новое.

      Предпосылкой для изложенного мировоззрения служит сказанное раньше, а завершением то, что будет сказано в других отделах. Из предыдущего нужно, прежде всего, помнить, что действительность открывается нашему сознанию как внутренняя и как внешняя, субъективная и объективная. Идти к построению мировоззрения можно либо от внутренней к внешней, либо от внешней к внутренней. Возможность перехода от одной к другой в том, что обе – две стороны одного и того же сознания, две различные его точки зрения на его содержание.  Первый путь, умозрительный, оказался в прошлом, по разъясненным выше основаниям, сбивчивым и неудобным, и теперь оставлен.  Второй путь, ведущий от внешнего к внутреннему, в настоящее время господствующий.  Преимущество его в том, что он ощутимый и осязаемый, а мерило действительно и истинного определяется, как уже было сказано, применительно к ощутимому и осязаемому.

3.  Главнейшие черты передового в наши дни мировоззрения сводятся к следующим:

а) Вселенная беспредельна во времени и пространстве. Для нашей мысли невместимо происхождение и прохождение всего сущего. Мы можем говорить лишь о происхождении и прохождении его частей, строить предположения о возникновение и конечной судьбе отдельных миров, но не вселенной в целом. Пустое время для нас непредставимо, ни то, когда вселенной уже не будет, то есть, когда ничего не будет. Равным образом непредставимо и пустое пространство и, следовательно, ограниченность вселенной в пространстве. Как бы далеко ни шло наше воображение, мы повсюду оказываемся в центре вселенной и никогда на ее окружности. Напротив, мы можем говорить о размерах и границах нашего или иных миров.

б) Опираясь на учение об однообразии в природе, лежащее в основе всех наших о ней обобщений, мы, по данным современной астрономии, в праве признать, наряду с нашим, бесчисленное множество других миров, каждую звезду за подобное нашему солнцу, с планетами, их спутниками и кометами.

в) Во вселенной наша солнечная система бесконечно малая величина: наша земля, ничтожная величина в нашей солнечной системе, по сравнению с вселенной бесконечно малая величина высшей степени, то есть величина еще более пренебрегаемся, чем солнечная система, во всяком случае, меньшая, чем незримое даже в самый сильный микроскоп существо на нашей планете по сравнению с нею.

г) Наша планета не может, поэтому иметь, вопреки наивной вере, не только центрального, но даже сколько-нибудь крупного значения в общем обиходе вселенной.  Тоже справедливо и о человеческой жизни. Взгляд на человека, как на центр мироздания, получает теперь архивное значение. Тем не менее, смысл жизни на нашей планете открывается для человека в человеческой деятельности и ею завершается.

д) Подобно остальным небесным телам, звездам, солнцу, планетам и их спутникам и их спутникам и кометам, земля – существо небесное, она всецело в небе, и небо повсюду на земле. Противопоставление земного небесному имеет прямой смысл только в астрономии, как противоположение земли другим небесным телам, а в остальных случаях только иносказательным. 

е) Мы знаем только о жизни на нашей планете, но не о жизни вообще. Жизнь на нашей планете есть поток развития, то есть перехода от смутной и неопределенной однородности к определенной расчлененной разнородности, которое заканчивается распадом им сложенного.

ж) В этом потоке все зыблемо и колеблемо. То, что мы называем устойчивым, есть лишь устойчивое движение, но эта устойчивость относительная. Устойчиво то движение, которое сохраняет свою форму дальше, чем другое.

з) О судьбе миров после разложения строятся три предположения. По одному из них, разложение заканчивается рассеянием энергии или энтропией, исключающей возможность дальнейшего преобразования и обозначающей, поэтому окончательную смерть данной системы. По другому, игра развития и разложения повторяется беспредельное число раз в тождественном порядке, так что каждый раз в известное время появляются одни и те же события, вещи, люди и т. д.  По третьему предположению, конец данного развития ведет к началу нового, от прежнего отличают. Бесконечного развития ни одного из этих предположений не признает.

и) Жизнь на нашей планете настолько неразрывно с ней связана, что эта жизнь – ее жизнь и наша планета – живое существо, а люди, животные, растения – ее органы.

В этом самая яркая своеобразность излагаемого мировоззрения. Здесь же и тот устой для переоценки всех ценностей, о котором только, что была речь. Прочность этого устоя покоится на убедительности доводов за и против него. На них и следует, поэтому с должной подробностью остановиться.

4.  Взгляд на светила, и в том числе  на землю, как живые существа, не новый, а старинный, исконный, утверждающий себя на всем протяжении истории, во все времена и у всех народов. Вавилоняне, Египтяне, Финикияне, древние Евреи, Персы, Греки, Римляне, Индусы, Мексиканцы и проч. видели в светилах небесных божественные существа.  Такими признавала их крупнейшие умы: Платон, Аристотель, Плотин, Бруно, Кеплер, Кампанелла. Взгляд этот – частное выражение более широкого, по которому жизнь – основное определение сущего, в целом всегда живого, а смерть имеет только условный и относительный смысл. Этот взгляд проходит через все века до наших дней.

По отмеченному выше историческому принципу, цепкая вера должна иметь объективную ценность. Если вера в божественность светил была оттеснена ее отрицанием, то не по внутренней слабости, а потому, что входила в отжившее в других отношениях мировоззрение и вступала в его обветшалом одеянии, скрывавшем ее жизненность, и потому еще, что не отстаивала себя против течения, сметавших это отжившее мировоззрение, как в целом, так и в частях, без разбора, все ли в нем одинаково одряхлело, или нет.

5. Отстаиваемый первобытной верой, в наши дни возобновляемый, взгляд дохристианский, «языческий». Поэтому его разрушению больше всего способствовали христианские богословы. Противопоставляя земную жизнь, как полную греха и скверны, божественной, они отогнали, «отдестиллировали» Бога от земли, чтобы не смешивать его с земной грязью. Получились поэтому две противоположности: земля, обезбоженная и потому так как божество мыслит как дух – бездушия, простая мертвая глыба, и Бог, существование которого относительно земля определяют противоречиво: он вместе и присутствует и отсутствует на земле, он вездесущ; но сказать, что он присутствует в животном, дереве, камне, нельзя.

Богословам помогают философы, одинаково идеалисты и материалисты, представители «точных наук» и «широкая публика», ведомая на поводах богословами, философами и учеными.

Идеалисты, подобно богословам, устремляют от земли взор кверху, в области воспарения и, частью сознательно, частью бессознательно, идут в хвосте у богословов.  По привычке парить вверх и ходить в хвосте, они на землю смотрят хвостом.  При таком взгляде они видят в земле только грязь да навоз.

Материалисты не признают духовного начала, считая доказанным существование лишь того, что можно видеть, схватить, взвесить и смерить. «То, что вы называете душой,- говорят они – лишь мозг и нервы. Где же у земли то и другое? Мы исследовали всю землю и нигде, кроме вещества, ничего не нашли.  Мы жарили землю в тиглях, и ни в одном из них душа не воспламенилась; мы выпаривали ее в выпарительных чашках, и ни в одном испарении ее уловить не могли. У нас есть всякие инструменты, которыми можно ухватить, открыть, выделить что угодно, но мы не могли ухватить душу никакими щипцами, не могли ее обнажить никакими ланцетами, вырезать никакими ножницами.  Мы проделывали всевозможные химические анализы и синтезы, но никакие самые точные химические весы не удостоверяют присутствия души; совсем, напротив, в конце мы получаем ровно столько вещества, сколько берем, и в этом наша гордость, так как это значит, что наши анализы и синтезы совершенно правильны. Мы можем разглядеть и самое малое, и самое великое; но, сколько мы ни рассматривали землю в микроскопе, мы никакой души не заметили, и мы уверены, что если бы навели на землю с другой планеты телескоп, то опять души не увидали бы: не видим же мы ее на других планетах».

Материалисты рассуждают так же, как стали бы рассуждать анатомы, оперирующие над трупом, чтобы найти в нем душу.  Сколько бы они ни копались в трупе, они души в нем не найдут.  Но когда они имеют дело с живым человеком, они не могут не признать его одушевленным, как бы на природу души не смотрели. Материалистам можно сказать.  «Смотрите на землю, как на существо живое, и вы найдете в нем душу; а если вам необходимы для души мозг и нервы, то разве мало того и другого в живых существах, обитающих землю и от нее неотделимых? А впрочем, если вы отрицаете душу, вы отрицаете и сознание; в таком случае спорить с вами нельзя, так как вы не сознаете и не понимаете; если же вы понимаете, сознаете, то признаете душу, которую отрицаете; своим противоречием вы сами подкапываете под свою почву. Вы, значит, противники совсем не опасные».

Представители науки, «ученые», погружены в исследование частностей и из-за частностей не видят целого.  Одни занимаются физикой, другие химией, третьи – биологией, четвертые – физиологией и т. д. , притом каждый обыкновенно изучает какой-нибудь один отдел. Привыкнув копаться в частностях, они редко испытывают потребность во всеобъемлющем обзоре, а если к нему и приступают, то частности засоряют им глаза. Стремясь, с полным основанием, к возможной точности, они изучают природу только с ее внешней стороны и описывают ее в терминах внешнего существования, так как только к внешней действительности применимо самое точное изучение – математическое. Сообразно с этим, высший идеал науки, говоря словами Лапласа, в том, чтобы выразить всю жизнь в одной математической формуле. О какой же душе светил небесных при таком взгляде может быть речь. Все рассуждения о такой душе, с точки зрения представителей «точной» науки, не более как пустословие, или самое меньшее, «романтика».

Наконец, простые люди, толпа, слепо верят в то, что говорят «люди умные», богословы, философы, ученые. Умственная косность – удел людского стада. Авторитеты, предрассудки сковывают людей железными цепами. Тупость воображения – следствие этой косности; обнять мыслью жизнь в целом способны немногие. Разного рода житейские заботы, дрязги оставляют необходимый для расширения кругозора досуг только очень немногим из этих немногих. Какова для большинства жизнь на земле, таков и взгляд на землю. Что такое земля? Это – глина, грязь, камень,- это яма, в которую зарывают мертвецов. Самая высшая точка зрения на землю, до какой способно подняться воображение толпы, та, что земля – глобус. Но разве глобус похож на живое существо? Разве география подобна биографии, жизнеописанию? И вдобавок, как все это надоело с детства – и глобус, и география. Вспоминать о такой «глобус география» земле тошно; где уж размышлять о ней, как о живом существе.

6. Коренное заблуждение в обычном взгляде на землю в том, что земля одно, а люди, животные и растения – другое. Если смотреть на нее отрешенно от живых существ на ней, то она не может казаться ничем иным, кроме мертвой глыбы. Но на деле растения и животные с землей одно не разъемлемое целое, ее члены или органы, и могут быть отделены от нее меньше, чем члены от нашего живого существа, или вернее, они совсем не могут быть отделены, они только отличимы, но не отделимы.  От человека можно отнять руку, ногу, голову и пр., но от земли нельзя отнять ничего и никакими силами; земное тяготение не отдает ничего. Отделить живые существа от земли можно только, уничтожив как землю, так и эти существа.

Эту неразъемную связь можно доказать с различных точек зрения.

С астрономической точки зрения земля вращается вместе с животным и растительным царством; с геологической – оба эти царства развивались совместно с эпохами земной жизни; с метеорологической – атмосфера есть необходимое условие существование того и другого: без воздуха невозможно дыхание, его давление удерживает кровь в жилах, кости в их чашках; с физической – растения и животные принимают участие в общем круговороте веществ; с химической – они состоят не из каких-либо иных, но из земных элементов; с морфологической – живые существа приспособлены к среде и среда к ним; нога к земле и земля к ноге, перо к воздуху и воздух к перу, рыба к воде и вода к рыбе и т. д.; наконец, с генетической – живые существа могли возникнуть только из земли, на подобие того, как растение из зерна, животное из зародыша.

Эта генетическая связь живых существ с землей главная опора для взгляда на землю, как живое существо.

7. На происхождение растений и животных существует троякий взгляд.

По одному из них, растения и животные созданы Богом после того, как им создана была земля.  В этом библейском учении источник и опора обычного взгляда на землю, как на существо отдельное от жизни на ней. Учение это вводит сверхъестественное, не может, поэтому иметь притязания на научность, и слишком наивно, чтобы входить в его оценку.  С научной точки зрения оно опровергает тем, что различным пластам земли соответствуют различные и животные царства; поэтому, если бы Бог и творил растения и животных, от должен был бы творить их столько раз, сколько было геологических эпох, а это несогласно с библией, по которой Бог сотворил все живое в три дня.

По другому объяснению, семена жизни перенесены на землю с других планет.  Это объяснение не решает вопроса, а только отодвигает решение.  Откуда взялись эти семена на других планетах? Если они могли зародиться на других планетах, почему не могли образоваться сами собой и не земле? Хотя это объяснение предлагается крупными умами, напр., Гельмгольцем, его нельзя не признать неудовлетворительным.

Остается третье и последнее объяснение. Земля сама породила жизнь в себе и на себе, она – живая мать живых существ. «Мать сырая земля, наша кормилица» - в этих простых словах народной мудрости полная и совершенная, правда.  Однако она породила нас не так, как мать рождает ребенка, но как организм развивается в органы.

Земля нас произвела, нас вскармливает и после смерти опять в себя принимает. Она поэтому не только наша мать и кормилица, но и наша усыпальница.

От части нельзя делать заключения к целому. И на мертвом, и в мертвом могут быть живые существа, напр., мухи, черви. Но от причины можно заключать к следствию. В последнем не может быть больше, чем в причине. Вода, происходящая от соединения кислорода с водородом, есть именно это соединение и не больше того. Электричество, порожденное трением, носит в себе те самые колебания, которые его породили. Живое есть нечто большее, чем мертвое. Поэтому из мертвого не может произойти живое. Наоборот, мертвое происходит из живого. Мертвая земля не могла бы породить живые существа: жизнь всегда происходит от жизни, а не от смерти, которая есть прекращение жизни.

8.  Бесспорно, земля на первый взгляд не похожа ни на один из живущих на ней организмов.  Но эти организмы – органы, члены земли; а какой орган вполне похож на целое? Похожа ли голова, рука, нога, сердце, мозг на все наше существо? Но частые сходства есть, и мы их сейчас отметим.

Предварительно, однако, надо установить основы, которыми следует руководствоваться при сравнении. Этих основ три:

а) Мы можем заключать от свойства целого к свойству частей, но не наоборот.

Если все тело жидкость, то жидкость и каждая его часть. Но из того, что часть тела жидкость, нельзя заключать, что все тело – жидкость. Из того, что вся земля окутана воздухом, следует, что и все организмы на ней окутаны им; но из того, что у некоторых из ее частей есть мозг, сердце, легко и пр., нельзя сделать выводы, что и целое должно обладать мозгом, сердцем, легкими и т. д.

б) живые существа – органы земли.  Нельзя требовать, чтобы тело производило еще раз то, что им уже осуществлено.

Если земля в своих органах осуществляет мозг, сердце, легкое, то бессмысленно требовать, чтобы она еще раз, независимо от этих органов, осуществила мозг, сердце, легкое. Это так же бессмысленно, как требовать, чтобы в каждом из нас был еще особый мозг, сердце, легкое и т. п.

в) Сравнивая между собою живущие на земле организмы, мы находим между ними не меньшие различия, чем между ними и землей, и эти различия тем значительнее, чем на более отдаленных ступенях развития стоят организмы.

Какое, напр., сходство между бактерией и устрицей, или человеком и медузой?

9. Руководствуясь этими правилами, сравним землю, самый совершенный из известных нам организмов с человеком, самым совершенным на земле организмом.  Сначала отметим черты сходства, а затем остановимся на различиях.

Первое и самое главное сходство в том, что земля совмещает в себе все признаки живого организма, свойственные и нашему.

а) Земля есть целое, состоящее из разнообразных частей, объединенных между собою связью причиной и целесообразною так, что как целое обусловливает части, так и части – целое.

Всякое живущее на земле существо может быть расчленено. По сравнению с этими существами, земля есть неделимое, однако, только по сравнению, так как и она сложное и потому разъемлемое целое. Все части определяются природой этого целого: была бы у земли другая природа, другие были бы и части. Но и наоборот, целое земли такое, а не иное потому, что у нее такие, а не иные части.

Связь между целым и частями земли вместе причинная и целесообразная.

Все, что на земле, обусловлено ею самою, вся земная жизнь коренится в земле, и цель этой жизни в том, чтобы осуществить все то, на что способна наша планета. Другой ближайшей цели жизни на земле указать нельзя. Целесообразная связь между целым и частями обнаруживается и в целесообразной связности частей между собою: на земле все прилажено и приспособлено одно к другому настолько полно, насколько это возможно: неорганическая природа к растительному и животному царству, растительное к животному и наоборот, растения к растениям, животные к животным. Общая связность настолько тесна, взаимоотношение настолько полно, что каждая сторона жизни в подлинном и буквальном смысле производная общей жизни. Более совершенного органического строя, чем строй нашей планеты, нельзя найти ни в одном из живущих на ней существ; как в остальных отношениях, так и организаций, земля превосходит все то, что на ней.

б) Земля – существо обособленное, самостоятельное и в себе замкнутое в неисправно большей мере, чем самая особенная, самостоятельная и замкнутая из обитающих ее существ.

Тогда как все, что на земле, к ней непосредственно примыкает, все одно от другого тесно зависит, сама она отделена огромными пространствами от светил, от которых зависит.  Эта зависимость меньшая, чем у существ на земле: земля зависит только от светил; то, что на земле,- и от светил, и от всех бесчисленных условий земной жизни.  Замкнутость земли самая полная, какую можно вообразить: она отдает только теплоту, и из других миров лишь изредка залетают аэролиты.

Однако и земля не, безусловно обособлена, самостоятельна и замкнута: она неразъемлемая часть солнечной системы и вселенной, зависит и от солнца, и от других планет, и от всего звездного неба, связана со всеми ними общим океаном эфира, одновременно и разъединяющим, и объединяющим небесные тела.  Расстояния, отделяющие ее от других планет и от солнца, ничтожны пред расстояниями между нашей солнечной системой и другими, так что в сравнении с этими рассеянными по беспредельности мирами, наша солнечная система – сомкнутое целое.

в) Земля, подобно нашему организму,- сообщество беспредельного множества организмов.

Все организмы объемлются землею, как части целым. Воздух, окружающий организмы,- внешняя оболочка нашей планеты. Все живые существа, одинаково и земноводные, и на суше, и в воздухе, входят в состав земли совершенно так же, как клетки – в состав нашего организма.

г) Земля развивает деятельность изнутри, в силу изначального заложенного в нее порыва, при воздействии среды.

Развитие землею деятельностью изнутри себя своею изначальною силой ясно из ее самостоятельности, замкнутости, обособленности. Воздействие среды на землю очевидно из зависимости ее от солнца и планет: времена года, смена дня и ночи, ветры, приливы и отливы, жизнь растений и животных обусловлены этим воздействием.

д) Земля объединяет множество процессов, из которых главные – обмен тяготением с солнцем и другими планетами, поглощение и излучение теплоты.

Все происходящие как в неорганической среде, так и в организмах, процессы – внутренние процессы земли. Над всеми ими господствуют два указанные. Без них земля не могла бы кружиться около солнца и жизнь ее, в значительной мере обусловленная этим светилом, не могла бы существовать.

е) по всем данным современного нам знания, земля подобно живущим на ней организмам, возникла, постепенно развивалась и постепенно приближается к гибели.

ж) деятельность земли творческая, может быть предусмотрена только в общем, а не в частностях.

Если нельзя предсказать, как протечет жизнь того или иного организма на земле, то тем менее возможно это относительно всей жизни нашей планеты. Что принесет следующий час, день, год, никто не знает. Вдобавок, творческая деятельность всех организмов на земле есть творческая деятельность самой земли.

з) Деятельность земли направлена к устойчивости, самосохранению, развертыванию заложенных в ней задатков, приспособлению среды к себе и себя к среде, умножению жизни и ее распространению в пространстве и времени.

Устойчивость, то есть, как раньше сказано, устойчивость движения, однако из свойств нашей солнечной системы в ее целом и входящих в нее небесных тел, доказанное с математическою достоверностью Лапласом. В настоящее время можно говорить не только об устойчивости движений в этой системе, но и о стремлении их к устойчивости, так как математическим анализом выяснено, что в системах, подобных нашей солнечной (настолько уединенных одна от другой, что их взаимодействие выражается пренебрегаемою величиною, или же находящихся под воздействием постоянных сил), материальные частицы стремятся неустойчивое движение заменить устойчивым на неопределенное время.

Устойчивое движение – состояние среднее между предельными противоположностями, безусловной устойчивостью, или покоем, и безусловной неустойчивостью, или покоем, и безусловной неустойчивостью, или рассеянием движения. В покое частицы всегда занимают одна относительно другой тождественное положение, при рассеянии они не находятся между собой ни в каком закономерном взаимоотношении. Устойчивым движением может быть только возвращающееся, которое бывает двух родов, полное, когда частицы возвращаются в тождественное положение и неполное, когда они возвращаются в положение приблизительно одинаковое. Первый случай – предельный для второго: увеличивая приближение, мы подходим к пределу.

Жизнь несовместима ни с безусловным покоем, ни с рассеянным движением, и возможна только при устойчивом движении. Ряд соображений, по данным физики и биологии, заставляет признать в неорганическом веществе движения колебательные, возвращающиеся в тождественные с прежними положения, а в живом – по запутанным кривым, возвращающиеся не в тождественные с прежними положения, но только с большим или меньшим приближением к среднему положению. В сравнении с последними, неорганические более устойчивые, и так как в системах, подобных нашей солнечной, движения стремятся к устойчивости, то свойственные живому веществу движения стремятся превратиться в неорганические, то есть свойственные не живому, а мертвому. В живом существе совмещаются те и другие, но жизнь всегда на пути к смерти.  Смерть предел жизни, а не начало.  Отсюда, мертвое происходит из живого, но не наоборот.

Совершеннейший образец движений неорганических – колебания маятника, совершеннейший образец движений в живом веществе – движения в нашей солнечной системе.  Движения по кривым, повторяющиеся с приблизительною точностью, соединяются здесь в одно целое с колебательными. Периодичность движений на земле – смена времен года, дня и ночи, направления ветров, приливы и отливы и проч., – следствие движений солнечной системы и земли. Эта периодичность продолжается в периодичности процессов в живых существах на земле – обмене веществ, кровообращении, дыхании, сне, бодрствовании и проч. Жизнь растений, животных, человека, подобно движениям солнечной системы и земли, своего рода круговорот и колебание около некоторого среднего положения, обусловленного природой существ, их потребностями и порывами, средой, средствами их жизни и т. д. Стремление общечеловеческой жизни к устойчивости доказывается все возрастающим ее однообразием, о чем было сказано в учении об организме, а среди разнообразия – неустанными повторениями, возвращениями к приблизительно прежнему, колебаниями между старым и новым. В духовной жизни, как впоследствии убедимся, такой же круговорот, как во внешней. Безусловно, нового и здесь ничего нет, все кажущееся новым, лишь видоизменение старого, его повторение: наша мысль вынуждена вертеться, словно белка в колесе. Этим сходством течения внешней и внутренней жизни подразумевается такое их взаимоотношение, вследствие которого стремление к устойчивости в физическом мире находит соответствие в духовном и наоборот. Причины такого соотношения будут выяснены ниже, при рассмотрении вопросов онтологических, в отделе о синехологии, а здесь сказано достаточно для доказательства стремления нашей планеты к устойчивости и, следовательно, к самосохранению.

Все в ней приспособлено к этой цели. Сложна она настолько прочно, насколько возможно. Равновесие условий ее жизни обеспечено ей на беспредельно долгий срок, а богатство средств к жизни неисчерпаемо.

Стремление земли к раскрытию заложенных в ней задатков очевидно.  Все беспредельное разнообразие, которое мы в ней наблюдаем, есть их осуществление.  Вся жизнь растительная, животная, включая и человеческую, порождена землею. Все, что было раньше сказано о стремлении организмов к развертыванию кроющихся в них задатков, всецело относится и к земле, которой они части.

Взаимная приспособленность всех членов солнечной системы, а, следовательно, и земли, слишком известна, чтобы ее нужно было доказывать.  Довольно отметить, что она прямое следствие только что рассмотренного стремления к устойчивости, так как только приспособленное к среде может быть устойчивым.

Незачем пояснять и стремления земли к умножению жизни и ее распространению в пространстве и времени. Это свойство порожденных ею организмов, раньше поясненное, есть и ее свойство.

и) Жизнь на земле протекает периодически, повышаясь и падая.

Об этой периодичности и том, что периодическая деятельность, свойственная живущим на земле существам, есть отпрыск периодической деятельности самой земли, было уже сказано.

Таким, образом, все признаки живого организма свойственны земле. К этому главному сходству примыкают другие.

Подобно нашему телу, земля состоит из твердого, жидкого, газообразного веществ.

Как у нас есть остов, костяк, служащий опорой для нашего чувствующего тела, так и у земли есть остов, поддерживающий всю ее органическую жизнь.

Как наше тело обладает органами, так и земля, эти органы – живые существа.

Как в нашем теле есть главная часть, придающая смысл и значение всему существу, наша голова с мозгом, так у земли органическая жизнь, и как в нашем существе эта главная часть находится наверху, так и у земли – на поверхности.

Эти сходства не велики, но больше ли сходства между амебой и петухом, бактерией и слоном?

10.  Посмотрим теперь, каковы отличия.

а) Земля заключает нас, как свою часть.  Поэтому внешнее для нас есть внутреннее для нее. Ветер, дующий на нас, дует в ней; море, на которое мы смотрим как на внешнее для нас, волнуется в ней; все общение между людьми, из которых каждый действует на другого внешним образом, принадлежит к ее внутренним движениям; вся человеческая история, со сменой одного поколения другим, одного человека другим, принадлежит к потоку ее внутренних определений, в котором она сохраняет свою цельность; весь внешний для нас обмен веществ есть ее внутренний обмен. Каждый из нас притягивается к внешнему для себя центру, этот центр она заключает в себя. Каждый из нас вращает ежедневно около внешней для него земной оси, для земли эта ось – внутренняя.  Для нас то лето, то зима; то день, то ночь; то буря, то затишье; для земли постоянно и лето, и зима, всегда день и ночь, бури и затишье, все одновременно, только в различных местах.

б) Земля независимее и самостоятельнее человека. Земля независима от человека, человек всецело зависит от земли. У человека нет такого полного и замкнутого круговорота сил и веществ, как у земли; мы можем существовать только обменом своего вещества и силы с веществом и силой земли.  Всякая попытка обойти боль этого обмена нас убивает. Если взять человека с земли, он умрет, но земля не умрет, а заменит его другим. Как земля поддерживает и сохраняет нас, так же и разрушает. Землетрясения, бури, пожары, наводнения – все это гибель для нас.  Для земли это внутренние жизненные процессы, которыми она уничтожает одно, чтобы заменить другим. И сколько бы человек ни хозяйничал на земле, все, что он предпринимает, он предпринимает не как посторонний земле, но как сама земля, которая через нас в себе хозяйничает и предпринимает; всякая сила, которой он пользуется как внешней, есть ее собственная сила: как член или орган земли, он может делать только то, что она через него делает.

Безусловно, самостоятельного ничего не существует, но земля зависит только от звездного неба, человек – и от земли, и от неба.

в) Земля построена связнее и прочнее, чем наше тело. Все вещества земли, точно так же как нашего тела, образуют единое, в себе связанное неразрывное целое, в которое целое нашего тела входит, как неотъемлемая часть. Когда мы подпрыгиваем над землей, когда поднимается шар, летит птица, когда мы бросаем камень, мы думаем, будто все это отделяется от земли; даже наша способность ходить кажется нам доказательством нашей слабой связи с землей. Но это есть следствие узкого взгляда на землю, принимающего за целое только твердую ее часть. Птица, летящая в воздухе, связана с землей воздухом, не говоря о тяжести, приковывающей ее к земле; птица только более плотная часть земли, чем воздух, в котором она образует своим полетом волны. Когда мы ходим, плаваем, то мы по отношению к земле не более, как кровяные шарики, образующиеся в нашем теле.  Вода, воздух – части тела земли. Воздух замыкает нас совершенно так же, как янтарь – муху, с тою только разницей, что янтарь умерщвляет муху, а воздух обусловливает нашу жизнь.

От нашего тела можно отделить часть. Но не существует ножа, которым можно было бы что-нибудь отрезать от земли; ветра, который мог бы с нее что-нибудь сдунуть, волны, которая могла бы что-нибудь смыть. Земля неразрушима и несокрушима ничем, что на ней, напротив, то, что на ней, может быть ею сокрушено и разрушено. По сравнению с живущими на ней существами, она настоящий атом, не отвлеченный, математический, но реальный, физический; «единое и неразделимое» эти два признака, если и применимы к чему-нибудь, то никак не к вещам на земле, а только к самой земле в ее целом. Однако, и ее эти признаки свойственны только относительно, и земля не только может, но и должна когда-нибудь разрушится. Если же взять ее в ее теперешнем состоянии, то, по сравнению с ней, как слабо связано и сплочено наше тело. Вся эта связанность и сплоченность не более чем у воды в решете; прочность и устойчивость нашего существа – мимолетный призрак. Наше тело постоянно разлагается и возобновляется; вещества проходят через него, как вода сквозь решето; наконец, распадается и самое решето: через тысячу лет оно рассеивается тысячью ветрами. А земля всегда и постоянно сохраняет свою полноту, не теряя ни одной пылинки. Но из того, что она построена крепче, чем наше тело, связана плотнее, вовсе не следует, будто она мертвее нашего тела. Все процессы сложения и разложения, свойственные этому последнему,- ее процессы; все ветры, рассеивающие наше тело, дуют в ней, ничего с нее не сметают, не приводит вещества в новые соприкосновения. Она живее, чем мы все, взятые вместе и в то же время связнее, так как жизнь всех нас, взятых вместе, она связывает связью всех наших связей.

г) Большая самостоятельность земли обнаруживается и в большей самостоятельности ее органов. Люди, животные, растения более самостоятельные органы земли, чем члены нашего тела. Однако, эта большая самостоятельность только относительная: безотносительно к нашему существу, зависимость всех существ от земли полная и совершенная.

д) Для поверхностного взгляда строение земли и ее жизнь проще, чем строение и жизнь человека.  Главные части земли распределены грубо и легко обозримы: воздух, вода, суша, горы, моря, реки, озера, пустыни, луга, леса и т. д. Движения земли кажутся несложными: движение вокруг оси, вокруг солнца, перемещение оси и т. д. Но эта просто мнимая: величина заслоняет частности.  Можно ли, например, определить все извилины берегов океана, морей, рек, озер, все причудливые изгибы гор? Движение земли в действительности бесконечно запутаннее, чем какими мы их считаем: не только планеты нашей системы, но все бесчисленные звезды отклоняют землю от математически правильных линий; учесть и выразить эти неправильности мы не в состоянии.  В сравнении с ними все перепутанные отношения нашей жизни просты и несложны.  Но эта перепутанная человеческая жизнь есть часть жизни земли; самые сложные земные организмы – ее органы. На деле, поэтому земля – самый сложный из известных нам организмов.

е) Сравнительно с нами земля – чудовище по величине. Но мы по сравнению с нею больше, чем она по сравнению со всей вселенной.

Этой сравнительной громадой земли обусловлен ряд своеобразностей, и, прежде всего, громоздкость, кажущаяся неуклюжесть земли.

Большое тело не может быть построено с таким соотношением частей как малое. Масса, вес тела, зависящие от объема, возрастают в кубическом отношении, а устойчивость, зависящая от поверхности, возрастает в квадратном отношении.  Поэтому, чем огромнее постройка, тем массивнее, толще должны быть поддерживающие части.  Слону необходимы толстые и неуклюжие ноги. Гора может стоять только на своей широкой подошве. Если бы мы попытались, сохранив пропорциональность частей, построить комара величиной со слова, то такой комар не мог бы держаться на своих тонких ногах и рухнул бы. Земли, несущая в себе и на себе огромную тяжесть, должна быть построена сообразно с этой своей тяжестью. Самое устойчивое само в себе тело есть шар, в котором все части равно отстоят от центра и равно к нему тяготеют. Земля имеет такую шарообразную форму, которая, впрочем, как узнаем ниже, обусловлена и другими причинами.

Громоздкостью земли объясняется и своеобразность ее движения. Человек, величиною с землю, если бы и нашел для себя подходящую почву, не мог бы двигаться: не хватило бы мускульной силы, которая зависит от поперечного разреза, возрастает, поэтому в квадратном отношении, тогда как масса тела – в кубическом. Блоха величиной со слона не могла бы прыгать: для нее, как и для человека, величиною с землю, необходимы были бы иные способы передвижения.  Земля легко и свободно катится по эфиру: это для нее и единственно возможная, и единственно подходящая форма движения.

Величиной обусловлена и внутренняя самостоятельность земли. Чем огромнее тело, тем труднее питать его из внешнего мира: питание происходит через поверхность возрастает в квадратном отношении, тогда как масса – в кубическом. Зато, чем больше тело, тем легче сделать его своей собственной кладовой. Поэтому, тогда как люди и животные всецело погружены в обмен веществ с внешним миром, всецело от этого обмена зависят, земля независимее их: все, что из грубого вещества ей нужно, она содержит в себе самой.  Это дает ей возможность плавать в чистом эфире, из которого она беспрепятственно черпает необходимые ей свет и тепло.

Только при огромных размерах земли возможно и разнообразие ее жизни. В малом нельзя выполнить того, что в большом разработано с возможною тщательностью.  Если великое есть образец самой тонкой работы во всех частях, то при уменьшении должны либо стушеваться наиболее тонкие черты, либо малое передать только часть великого.  Поэтому человек не мог бы в своем существе воспроизвести всю землю; он выражает собою только ту часть ее тонкой работы, какую сам непосредственно осуществляет; если бы ему нужно было в своем малом существе совместить море и реки, все животные и растения, то это было бы невозможно: природа вещества не дозволила бы.

Таким образом, величина земли служит важным условием ее совершенства как основа для ее богатого и высокого развития. Земля в таком ничтожном размере, как человек, не могла бы создать ни одного человека, тогда как теперь носит их тысячи миллионов.  Напротив, если бы человек захотел раздуться до объема земли, то он был бы лишь неуклюжим чудовищем, так как в нем не было бы разнообразия жизни, свойственного нашей планете, которой он есть лишь малая часть.

Форма строения земли точно также стоят в связи с ее величиной.  Если предположить землю величиной с человека или еще меньше, то для согревания ее поверхности солнцем была бы безразлична ее форма, так как части, лежащие в углублениях, легко получали бы тепло от соседних согретых. Но при огромной величине земли ее сравнительная гладкость и округлость имеют большое значение: если и теперь некоторая неровность (относительно ничтожная ее поверхности не безразлична для жизни (на снеговых вершинах она невозможна, в неосвещенных солнцем долинах она скудна), то большая неровность была бы еще более неудобна. Поэтому только малые существа на земле могут обладать, сравнительно с их величиной, очень большими выпуклостями и изгибами, а не сама земля.  Такие существа, например, инфузории, не нуждаются в легких и желудке, как мы, так как все их небольшое тело находится в непосредственном соприкосновении с воздухом и питательными веществами: они как бы только поверхность. По противоположной причине, у очень большого существа легкие и желудок не могли бы находиться внутри, так как путь был бы слишком длинен и доступ труден.  Поэтому земля и держит все легкие, желудки, мозги на поверхности.

Если вообразить дом величиной в целую область, соответственной высоты, ширины, длины, то в таком здании было бы темно, так как свет не проникал бы внутрь его в достаточном количестве.  Оттого вместо непомерно огромных зданий строят обыкновенно не слишком большие. Но если бы мы захотели воздвигнуть здание необычайных размеров, то должны были бы расположить обитаемые комнаты только кнаружи, чтобы был легкий доступ воздуха и света.

Отсюда должно быть понятно, почему органы земли сосредоточены на ее поверхности. Такое огромное живое существо, как земля, может быть целесообразно построено только так, как она теперь построена: его органы должны быть не в нем, а на нем, не внутри, а снаружи.

Сопоставляя все сказанное, нельзя не признать, что земля такое же своеобразно и индивидуально построенный организм, как наш, и что несходства между организмом земли и нашим служат не противопоказанием, а наоборот, показанием того, что наша планета есть организм в более полном и совершенном смысле, чем наш, животных и растений.

11. Затруднение признать землю живым существом коренится, главным образом, в том, что мы ничтожная часть земли и что ничтожеству трудно подняться до образа целого, которое предносится его узкому сознанию дробно и множественно и всецело этой дробностью и множественностью его поглощает.

Без труда можно показать, что так же, как обыкновенно думают о земле, стало бы рассуждать о нашем человеческом организме ничтожно малое существо, составляющее его часть, если бы одарено способностью рассуждать.

Известно, что наш организм состоит из разного рода клеток – неподвижных, мерцающих, движущихся. К числу этих последних принадлежат красные кровяные шарики и белые кровяные тельца, из которых довольно назвать фагоцитов, зарождающихся в костях, сосудах и железах. В противоположность красным кровяным шарикам, фагоциты амебовидной формы, обладают способность произвольного движения, могут проникать через сосуды и ткани; главная своеобразность, их в том, что они ведут войну с враждебными организму бактериями, нападая на них и поедая. Эти фагоциты, хотя и обособленные живые существа, такая же часть нашего организма, как мы – органы земли.

Станем на точку зрения фагоцита посмотрим, как бы стал он рассуждать. Кровяные шарики он не признал бы за живые существа, так как они круглые, красные, неспособны произвольно двигаться и проникать ткани.  Но признал бы он живыми и мерцательными клетками, так как они неподвижны. Еще менее мог бы он согласится с тем, что неподвижные клетки, подобно ему, живые существа. В костях он не мог бы усмотреть ничего иного, кроме мертвых глыб, а череп представлял бы ему шарообразной мертвой громадой, вокруг которой движутся фагоциты – единственные живые существа, достойные этого имени,- совершенно так же, как вокруг земли люди. Если бы фагоцит мог посмотреть на наш организм снаружи, то разве не представился бы ему человек непохожий на живое существо массой, и если бы он стал исследовать эту массу, то разве не нашел бы, что, хотя, с одной стороны, и нельзя не признать в этом существе жизни, поскольку она обнаруживается главным образом в фагоцитах, но что, с другой стороны – самое это существо не живое, доказательством чего служат, помимо всего другого, эти мертвые глыбы – кости, из которых оно главным образом состоит, а затем – другая главная часть – вода, тоже нечто мертвое. Есть, правда, в этом мертвом существе, кроме фагоцитов, еще другая живая протоплазма, но она – внешний налет и сознавать не может, так как сознание свойственно только фагоцитам, да, пожалуй, еще кое каким существам, напр., вибрионам.  Если бы фагоциту сказали, что он произошел из кости, он не поверил бы. Как! Он, верховный носитель жизни и сознания, произошел из мертвой глыбы! Невозможно.  Гораздо более соответствует его достоинству думать, что сам Бог создал его по образу своему и подобию, пусть даже из «персти костной»; а если нет, то семена его жизни должны быть принесены с неба. Эта громадная масса, именуема человеком, существует только для того, чтобы его питать и быть поприщем его деятельности; он – царь и венец творения. Если в находятся среди фагоцитов фантазеры, утверждающие, что это огромное существо – животное высшего порядка, чем фагоциты, и что фагоциты его неразъемная часть, ему служебная, то этих фантазеров, по счастью, не много, и то, что они говорят, явный взор. Это существо окутано воздухом, а разве можно жить в воздухе? Жить можно только в жидкости, в лимфе.  И чем бы оно могло питаться? Питаться можно только бактериями. Да и движения у него совсем не такие как у живых существ: никакой свободы у него нет, оно переваливается «по механическим законам».

Подобно этому рассуждают о земле люди с узким кругозором, замыкающим их всецело в мелочное и привычное.

12.  Главное возражение, которое делают против взгляда на землю как на живое существо, выше уже было отмечено. «А где (спрашивают) у земли легкие, кровообращение, мозг, нервная система»?

Но зачем ей повторять то, что ее уже осуществлено в ее бесчисленных органах? Вместо того чтобы иметь еще раз легкие, помимо тех, какие есть у живых существ, она вся окружена воздухом, из которого черпают все легкие. Вместо того чтобы еще раз иметь кровообращение, у нее есть круговорот вод, которого наше кровообращение есть лишь малый отпрыск. Вместо того, чтобы иметь еще раз череп с сложенным в нем мозгом, она вся подобна черепу, на котором, а не в котором раскинута вся органическая жизнь, свободно открытая для всех колебаний воздуха и эфира. Вместо того чтобы создавать еще раз нервную систему, она пользуется всем тем, что создается всеми нервными системами и главное – всем взаимоотношением между людьми, выражающимся во всей культуре, в путях и средствах сообщения, в общении умственным богатством, в государственной, религиозной, научной, художественной жизни, во всех этих обнаружениях, смыкающих, как сейчас увидим, множество в единство.

Второе возражение то, что органическая жизнь на земле не такое сплоченное целое, как наш организм. Здесь клетки тесно и непосредственно примыкают одна к другой; управляющий всеми ими мозг – образец неразъемного тесного единства; общая связность усиливается нервной системой, еще теснее смыкающей и без того тесное единство.  Напротив, на земле живые существа обособлены друг от друга; никакого сцепления их подобного мозгу, не существует; каких-либо связующих нитей в род нервов мы напрасно стали бы искать.

Это рассуждение фагоцита. Проникая через ткани, он должен считать их волокна разобщенными, как нам кажутся обособленными живые существа на земле.  Те и другие, и волокна, и живые существа, вместе и обособлены, и необособленны, смотря по точке зрения. Обособленное для фагоцита – сплошное для нас, обособленное для нас – сплошное для земли.  Если бы мы могли положить наше тело под микроскоп и стали бы его рассматривать, оно показалось бы нам дырявым, ничего сплошного мы бы в нем не нашли; таким бы оно нам представилось и без микроскопа в соответствующем увеличении.  Земля для нас слишком велика, чтобы мы могли прямо и непосредственно видеть связность ее органической жизни; если бы ее уменьшить до легко обозримого для нас объема, скопление людей в Европе, Северной Америке, Китае, Японии показались бы нам такими же клубнями, как наш мозг.

Впрочем, существо нервного процесса нам неизвестно. Достоверно лишь, что не белок и не нити обусловливают эти процессы. Главное в тех движениях, средой и носителем которых служит живой белок; в этих движениях опять главное не в перемещениях грубого вещества, а в колебаниях эфира. На мозг и нервы можно смотреть как на хранители и изоляторы этих колебаний, рассеянных повсюду, но сосредоточенных в известных центрах, в живых существах. Наш мозг состоит из живых клеток, нейронов, которых он есть сообщество или союз. Единение между ними достигается волнами эфира, разливающимися по общей мозговой массе. Нервы – носители эфирных волн. Нервные токи, по-видимому, особые, не электрические токи, и нервную систему нельзя без оговорок уподоблять электрическому телеграфу, как это иногда делают. Но деятельность нервной системы и телеграф – сходная, объединение разрозненного, т. е. средство в том и другом случае по существу тождественно – эфирные волны. Если существует телеграф без проволок, если эфирные волны безошибочно сами по себе находят соответствующий им приемник, почему живые существа на земле, погруженные в общее всем море эфира, не могут быть объединены так же, как нейроны нашего мозга? Разве то, что сколько-нибудь значительного происходит в одном месте земли, сколь бы отдаленном оно ни было, не становится тотчас известным, не отзывается в других местах? Разве вероучитель, мыслитель, поэт не объединяют духовно тысячи и миллионы? Разве железные дороги, телеграфы, телефоны не связывают разрозненное? Разве всемирные союзы, выставки не служат средствами единения? Разве периодическая печать, газеты, журналы не тянут за собой народные массы?

Наконец, третье, самое важное выражение то, что земля не обладает свободой, подчинена закону необходимости. Человек (говорят), может делать, что захочет, может идти и не идти; у земли нет самоопределения, она не может не двигаться; мало того, она движется всегда одинаково, согласно с физическими законами, чисто механически.

Вопрос о свободе и необходимости был уже выше затронут.

Как бы мы ни объясняли природу нашей свободы, в том, что для нас в данном случае особенно важно, в ее внешних обнаружениях, в движениях – наша свобода, бесспорно, ограничена двоякой необходимостью: 1) физической, материальной и 2) внутренней, духовной.

Подобно всем остальным существам, мы можем двигаться только так, как свойственно наше природе: мы не можем ходить на голове, летать,- точно так же, как улитка не может прыгать, медуза вползать на дерево, черепаха катиться кубарем и т. д. С физической стороны мы в наших движениях обусловлены не меньше, чем земля. И земля может двигаться только так, как соответствует ее природа: так она и движется.

С другой стороны, всякое наше свободное движение определяется целью, и связь между целью и средством ее осуществления такая же необходимая, как между причиной и следствием. Парижанин, наметив себе непосредственную цель поездку в Петроград, не поедет сначала в Ташкент, откуда в Архангельск и уже оттуда в Петроград, но поедет в Петроград наиболее короткой или наиболее удобной дорогой. Он может предварительно побывать и в Ташкенте, и в Архангельске, но в таком случае тот и другой город будут предварительной целью его путешествия, и он поедет в каждый из наиболее целесообразным, с его точки зрения, путем.  Точно так же и другие животные поступают, насколько хватает ума, целесообразно: собака стремится переплыть реку в наиболее узком месте, кошка нападает на мышь прыжком, ястреб стремительно несется на добычу и т. д.  И земля движется так, как для нее наиболее целесообразно. Путь ее в частностях беспредельно сложен, но, в общем, одинаков: она вращается вокруг себя и вокруг солнца.  Зачем было бы ей избирать новый путь? Чем сложнее потребности существа, тем более разнообразные движения ему необходимы для их удовлетворения. У человека очень сложные потребности, оттого и движения его перепутанные. Но земля существо самодовлеющее: ей не нужно бегать ни за пищей, ни за питьем, ни за одеждой, ни выходить из жилища и опять в него возвращаться и т. д. Ей нужны только свет и тепло; она так и двигается, чтобы получать их как можно больше и удобнее.  То и другое ей нужно всегда, постоянно, оттого она и движется без отдыха и перерыва. Эта неутомимость земли служит свидетельством ее превосходства, величия, а не мертвенности.

Равномерность, точность движения – признак совершенной организации.  Для построения механизмов с такими движениями необходима высокая умственная одаренность, как об этом свидетельствуют строимые нами механизмы. Но ни в одном из самых точных строимых нами механизмов движения не достигают такой точности, какая свойстве светилам небесным.  В светила эту точность не вложить, она их изначальное достояние. Поэтому древние в правильности их хода видели доказательство не их бездушности, а божественности, и призывали сообразовать с ним нашу жизнь.  Взгляд изменился с тех пор, как люди научились строить механизмы. Вследствие того, что эти последние действуют внешней вложенной в них силой, сложилось мнение, что все механизмы действуют такой силой и потому бездушны; а так как движения строимых нами механизмов менее разнообразны, чем наши, то признаком бездушности стали рассматривать однообразие движений. Но механизмом не исключается одушевленность: доказательство – наше живое тело, которое – механизм; и как бы ни были сложны наши движения, все же они беспредельно менее сложны, чем движения светил небесных, только кажутся простыми. Механические движения иногда противопоставляют движениям живых существ как упорядоченные беспорядочным; но порядок и беспорядок – понятия условные: беспорядок – не то порядок, которого мы ожидаем или желаем.

13. Но оставим пока рассуждения. Для тех, кто способен убедиться доводами, приведено их не мало. Быть может, кто-нибудь найдет вразумительной следующую, рассказанную Фехнером сказку.

Жил однажды естествоиспытатель. Случилось ему на прогулке увидеть в светлой воде своеобразное существо: зеленый шар с двумя белыми пятнами на противоположных сторонах; шар этот плавал, вертелся и кружился в воде. Биолог взял его для исследования. Оказалось, что он тверд, в общем теплый, только на белых местах холодный; на поверхности его замечен особый блеск и сверканье разными цветами, а под микроскопом видна зеленая бахрома с ресничками. Что это такое? Наверное, новая необыкновенно большая инфузория. Простая шарообразная форма, твердая кремневая оболочка, вращающиеся движение, реснички – все говорит за это; только величина и своеобразная теплота – против. Что ж (думает он), на то и новое животное. При дальнейшем исследовании оказалось, что в той же воде кружатся еще несколько таких же животных, и ясно, что они взаимно чувствуют свое существование: одни размножаются делением, большие светятся, как это и наблюдается у некоторых инфузорий, малые как будто постоянно собираются вокруг больших, но каждое обнаруживает себя по-своему, так что естествоиспытатель уже предвидит, что в этом исполинском мире инфузории он найдет столько же видов, как в малом мире этих существ. Он заранее радуется таким почестям, которые ему воздадут, когда он опишет этот новый мир. Если про Эренберга, открывшего простых инфузорий, говорили, что он великан инфузорий, то, что же будут говорить про него, открывшего инфузорий великанов? Нечто неслыханно новое (думает он) поведает он миру.  Жестокая ошибка.  Всех этих животных он мог бы давно видеть в зоологических кабинетах.  Все они расставлены в должном порядке и с ярлычками: только в высушенных трупах никто не мог бы признать животных; в них видели только особый род сухих шаров. За ним все-таки оставалась заслуга, что он впервые наблюдал эти существа живыми. Более обстоятельные исследования вскоре показали, что если при поверхностном рассмотрении эти животные похожи на инфузорий в известных отношениях, то в других они не мало от них отличались. Они не плавают друг около друга без порядка, но, по-видимому, составляют государство или семейство, в котором царит прочный, в свободно избранный и поддерживаемый порядок. Они не едят ничего грубого: казалось, большие питают малых своим светом, и эти последние кружатся лишь для того, что бы наслаждаться светом со всех сторон. Долго применял естествоиспытатель все более сильные увеличения, чтобы открыть строение клеток, из которых состоят животные; наконец, при очень сильном увеличении, он внезапно, к величайшему изумлению, нашел, что вместо клеток, какие обыкновенно бывают у других животных, у этого большого животного элементарными частями служат другие животные, овцы, лошади, собаки, всякого рода люди, все это кишит и копошится, кроме того, деревья, цветы, но все это до того крепко срослось с целым, что нельзя было снять что-либо пинцетом; все это было частями большого животного, которое ими двигало совершенно произвольно и с полной свободой; вдруг он увидал даже себя самого среди маленьких человечков и почувствовал, что животное именно через него на себя смотрит и удивляется, видя себя словно в зеркале. От удивления он проснулся – так как это, очевидно, был сон; но и наяву он увидал себя самого точно так же прикрепленным к большому животному, как во сне к малому. Да и как же могло быть иначе? Спросил он себя: животное не перестает быть животным. Хоть и было ему досадно, что он не может унести это животное и поставить в своем собрании, так как, напротив, само это животное его носит, но все таки он был обрадован тем, что мог обогатить свою систему новым видом, и он в своем кабинете, где собрание животных начиналось скелетом человека, как царя творения, поставил земной глобус ранее человека; так как – заключал он вполне разумно – если животное и выглядывает для поверхностного взора, как инфузория, то, во всяком случае, оно, как скоро я сам вместе с другими животными к нему принадлежу, должно быть существом высшим, чем я и все остальные животные. Разумеется, другие естествоиспытатели подняли его на смех. Но кто из них прав?

14. Сколь ни обстоятельны все рассуждения, убедительными они могут быть только для немногих.  Причина в противодействующих внутренних, идущих издавна. Для всестороннего освещения вопроса нужно ознакомиться с историей как этих внутренний, так им противоположных.

С тех пор, как христианство было объявлено государственной и единственно истинно религией, внедрялась всякими мерами, не только убеждением, но, при случае, заточением, пытками, огнем и мечом, вера в непреложность. Писания в церковном его толковании.  А в Писании, хотя и сказано, что вода и земля по слову Божью произвела гад, скотов и прочих тварей, «душу живую», человек резко отличается от всех других существ.  Его создал непосредственно сам Бог по образу своему и подобию из праха земного и вдунул в него «дыхание жизни». Отсюда «дыхание жизни» не то, что «душа живая»; прах земной, земля лишена этого дыхания; оно только в человеке; в остальной твари «душа живая» то же, что жизнь. В противоположность человеку тварь эта бездушна. Животворящее начало Писание усматривает в крови, которая заменяет животным душу. На том, какова душа человека при его жизни, Писание не останавливается, относительно же ее судьбы после смерти колеблется между мнением о полном исчезновении человека, как в книге Иова, и о существовании души в виде тени в преисподней. О душе светил нет нигде речи. Лишь изредка просвечивает сильно прикрытая вера, по-видимому, халдейского или ханаанского происхождения, в божественность светил,- «воинства небесного», над которым стоит «Господ сил». Выросшее главным образом из еврейства христианское учение ничего не знает о душе как особом начале в человеке, отождествляет душу с жизнью и в проповеди о воскресении говорит не о бесплотном человеке, а о телесном, хотя и преображенном.

15. Когда христианская проповедь стала распространяться среди «языков», их верования не были окончательно заглушены ею, а только отодвинуты в глубь народную.  При осложнении христианского вероучения греческой философией, начавшемся уже в І веке, поддержку вера в одушевленность растений, животных, светил находила в этой философии, однако, лишь среди тех христианских писателей, которые уклонялись в иноверии.  С половины XII века церковь начинает пользоваться в своих видах Аристотелем. От него принимается, как не противоречащий Писанию, взгляд на существование в растениях растительной и питательной души, в животных, сверх того, и чувствующей, а в человеке не только растительной, питательной и чувствующей, но и разумной. Растения и животные получили душу, но взгляд на светила небесные, как одушевленные существа, считался идолопоклонническим. С возрождением к XV веку классической древности оживают и ее учения, а к XVII веку достигают буйного расцвета.  Бог отожествляется с природой, все становится оживотворенным и одушевленным, светила живыми божественными существами. Одновременно усиливается и рвение церкви ее сторонников к искоренению ересей. Осуждение книги Коперника, сожжение Бруно, а затем Ванини, процесс Галилея были для свободной мысли грозными предостережениями.

16.  Раздиравшие XVI век религиозные смуты, вызванные Реформацией, ожесточением расколовшихся церквей одной против другой, несогласия внутри каждой из них, кровавые и опустошенные религиозные войны заставили философскую мысль искать убежища в свободном от религиозной жизни мировоззрении. Господствующим стало стремление сделать из всего прошлого гладкую неисписанную доску, чтобы на ней начертать новое понимание жизни. На место религиозного мировоззрения было поставлено математическо-механическое, математика во главу наук, мир превратился в машину.

В этой машине душа могла найти для себя лишь скромное место. Бэкон Веруламский предоставляет о ней рассуждать, главным образом, богословию. Гоббс пытается обойти без души, признавая ощущение свойством материи.

Декарт видит в душе самобытное начало, субстанцию, ее основное свойство в мышлении, противополагает духовную субстанцию телесной с основным свойством протяжением, учить о духовности Бога и находит, помимо Бога, душу лишь в человеке, а все тела, не исключая человеческого, рассматривает как машины, действующие по механической причинности. Человеческая душа кроет в себе врожденные принципы и идеи, вложенные в нее Богом, устанавливающим соответствие между нею и телесным механизмом, в котором она живет.

Один только Спиноза, не опасавшийся никого и ничего, смело и решительно воспроизводит и развивает по передовой для его времени геометрической метод стародавний взгляд на всеобщую одушевленность. Существует единая субстанция, Бог, обладающий бесчисленными свойствами, из которых для нашего разума открываются только два – мышление и протяжение; первое объемлет все души, второе – все тела.  Каждому телу соответствует душа, и каждой душе – тело; тем сложнее и душа, и наоборот. Самая сложная душа у самого тела – у мироздания; сложная душа также у человека. Душа животных, растений и светил этим учением предполагается, но Спиноза сосредотачивается только на вопросах бытия, знания и нравственности, а на природе не останавливается, ограничиваясь лишь заявлением, что она порождена Богом по присущей ему необходимости, с которой он в ней действует. Душа и тело утрачивают у него значение субстанций и становятся видоизменениями основных свойств божественной субстанции.  Вместе с тем душа перестает быть свободной, превращается в «духовный автомат».

К Спинозе приближается, однако, с сильным тяготением к церковному учению, Мальбранш, усматривающий свое отличие от Спинозы в том, что для него вселенная в Боге, а для Спинозы – Бог во вселенной.

Несколько позже Спинозы наносит удар вере в субстанциальность души и тела Локк, ставя на вид, что если субстанции и существуют, они сами в себе для нас непознаваемы.  Душа – гладкая неисписанная доска, на которую наш опыт, внешний и внутренний, наносит свои заметки. Внешний опыт – ощущения, внутренний – рефлексия или поворот духа на его собственные состояния. Заметки, наносимые опытом, – возникающие из ощущений и рефлексии идеи, первоначально простые, но затем объединяющиеся в сложные. Кругом идей ограничено наше знание, из него выйти не может, то, что лежит за ним, непознаваемо. Душа и тело, как субстанция, лежат за этим кругом.

Примирительным путем между старым и новым механическим мировоззрением пытался идти. Лейбниц, желавший примирить все и всех. За первоначало он принимал духовные единицы или монады, обладающие двумя основными свойствами – перцепцией, или способностью представлять, и стремлением, или аппетитом. Каждая монада отлична и обособлена от других, в себе замкнута, развивается исключительно по-своему внутреннему принципу, но каждая – живое зеркало всех остальных вселенной.  Мироздание – предустановленная Богом гармония таких монад. Все вещи состоят из этих духовных единиц и потому все одушевлено. Различие тела от души в степени ясности создания монад: в душе сознания наиболее яркое, в теле – наименее, в веществе, обыкновенно называемом мертвым, оно почти отсутствует. Степенью ясности сознания отличаются души людей от души животных и растений. В последних душа дремлет, в животных она чувствует, в человеке мыслит. Как существуют души ниже человеческих, так должны существовать и высшие, чтобы, по закону постепенности, заполнить пропасть между человеком и Богом. По всем данным космологии Лейбница, такими душами могут быть только души светил, но осторожный Лейбниц представляет здесь догадываться, каждый раз, хорошо зная, где для него безопасно остановить.

В противоположность Лейбницу, решительный отпор вере в божественность, как всего мироздания, так и светил, дает его современник Ньютон, однако силой не доводов, а своего авторитета. Ему довольно было сказать, что отождествление Бога с миром и частей Божества с частями мироздания заблуждение, чтобы в глазах людей, слепо верящих в авторитеты, – а таких большинство – противоположное мнение стало ложным. Тем не менее, Ньютон учит о духовной субстанции, проникающей все вещи и во всех их заключающейся. Силою и деятельностью этой субстанции частицы тела, на которых расстояниях притягиваются и при соприкосновении сцепляются. Через нее действуют на огромные расстояния электрические тела, притягивая и отталкивая близлежащие тельца. Посредством этой духовной субстанции свет истекает, отбрасывается, отклоняется, преломляется и согревает тела. Ее колебания через внешние органы чувств направляются по нервным волокнам к мозгу, а от туда к мускулам, и таким образом возбуждаются чувства животных и двигаются по произволу их члены. В существовании этой субстанции Ньютон настолько убежден, что не считает возможным о ней распространяться только за недостатком опытов, которыми было бы можно точно определить и доказать ее законы.  Это духовное начало заносится в воздухе кометами, в хвостах которых планеты находят также источник влаги для своих морей и питаемых ими дождей. Но, чтобы в «заблуждение», Ньютон не дозволяет этому духовному началу участвовать в жирообразовании и предоставляет Творцу вкладывать в материю нужный для возникновения и устройства мироздания механизм, направлять светила по их орбитам и направлять от времени до времени не совсем прочный мировой строй. Однако стародавняя вера в божественность природы держится на слишком крепких корнях и ждала для своего оживления более удобного времени, чем каким был XVII век.

17. Такое время наступило уже в следующем XVIII веке. Этот век был торжеством философии. Она не только выходила победительницей из различных политических и религиозных стеснений, но сама сделалась политической силой в своей борьбе за просвещение, которое полагала в разрушении всех унаследованных от средневековья предрассудков, лежавших в основе одряхлевшего политического и общественного строя.  Задача сводилась к тому, чтобы, как XVII век желал сделать гладкую неисписанную доску из духовной жизни, так сделать такую же доску из жизни политической и общественной и создать новый политический и общественный уклад. Для разрушения отжившего годными казались всякие теории, лишь бы содействовали целям просвещения. Духовное начало, изгоняемое одними, как пережиток прошлого, охотно терпелось и даже отстаивалось другими, так как сеятель просвещения враг мрака, – разум  – сам такое начало.

Наиболее склонялись ограничить самостоятельность душевной жизни и поставить ее в зависимость от телесной и даже нею слить английские психологи. На взгляд Гертли, душевные процессы соответствуют колебаниям в мозгу и нервах, простые – простым, сложные – сложным и подчинены такой же необходимости, как и физиологические, хотя к ним и не сводимы; а Пристли даже объявил психологию частью физиологии; анализ душевных состояний должен, по его мнению, уступить место физике нервной системы.

Напротив, Беркли, развивая основное положение Локка, что наше знание не выходит из круга идей, отстаивать духовность всего существующего, превратил, как укоряли его противники, вещи в идеи, или, как он сам о себе говорил – идеи в вещи.

Во Франции широким сочувствием пользовалось учение Локка за его гладкую неисписанную доску, отрицание всяких врожденных, а потому и незыблемых основ и признание только опытных данных. Своеобразную обработку получило оно у Кондильяка, который исключил из него рефлексию, единственным корнем духовной жизни признал ощущение, а главным ее двигателем – интерес.

К Кондильяку примкнули, прежде всего, материалисты Ламетри, Гельвеций.  Гольбах, отчасти Дидро, а затем – в дни революции «идеологи», пытавшиеся в изучение нашей духовной природы найти устой для обновления жизни – Дестю де Траси, Кабанис, Мэн де Биран, последний, впрочем, только в начале свое деятельности.

Многих сторонников находила во Франции также и «безбожная», по взглядам того времени, вернее не церковная, система Спинозы, к которому тогда без достаточного с ним знакомства и потому без надлежащего его понимания, примкнули те же мыслители, какие и к Кондильяку, то есть названные выше материалисты. Находил себе сторонников и гибкий Лейбниц, видевший в просвещении высшую доблесть.

18. По руководству Спинозы и Лейбница возникли биологические учения Бюффона и Робине, возобновившие старинную веру в разлитую повсюду жизнь. Бюффон выступил с учением об органических молекулах, образующих, подобно клеткам современной нам биологии, живые существа, а Робине отстаивал даже взгляд на вселенную, как живой организм, и на светила, как одушевленные и чувствующие существа. Субстанция Спинозы у него раздробилась на множество мельчайших частиц, из которых каждая обладает ощущениями и протяженностью. Поэтому все живет и ощущает, камни, растения, животные, люди светила небесные.  Внутренняя природа того, что совмещает в себе эти два свойства, нам неизвестна, но она обнаруживает себя как душа и тело, по существу тождественные. Неизвестно и то, почему вселенная такая, а не иная: довольно с нас и того, что она дана нам как живое целое.  Следуя за Лейбницем, Робине учить о восходящей постепенности организмов от менее до все более совершенных. В каждом организме количество свойственной ему силы обнаружения определенное: чем больше способность к внешним обнаружениям, тем меньше к духовным, и наоборот. Низшие организмы проявляют свою духовность смутно и слабо, их жизненность почти исключительно во внешних действиях; у высших, напротив, духовная сторона настолько преобладает над телесной, что последняя служит ступенью к первой и в нее переходит. К высшим существам принадлежит человек, задача которого превращать телесные способности в духовные. Если в каждом отдельном организме количество силы определенное, то и во вселенском оно постоянно.  Исчезновение ее в одном виде предполагает обнаружение в другом. Увеличение силы ощущается как удовольствие, уменьшение – как неудовольствие. Поэтому во вселенной прирост удовольствия уравновешивается приростом неудовольствия, и наоборот. Мироздание настолько совершенно слаженный организм, что лучшего быть не может. Если бы в нем было больше радости, то было бы больше и печали, и если бы было меньше печали, то было бы меньше и радости. Несчастия в нем ровно столько, сколько нужно для счастья, и наоборот.

19. В Германии красноречивым проповедником разлитой повсюду жизни был увлеченный Спинозой Гете, который проводил это свое учение и в стихах, и в прозе.  Природа для него живая. Все существа – ее дети, и она живет только в детях. Она бессловесна, не выступает с речью, но создает языки и сердца и через них говорит и чувствует. Она всегда в работе, в непрерывном движении, вечном превращении. Нет ничего неподвижного, повсюду живое действие, что есть, то изменяется, чего нет, то должно еще возникнуть. Мы повинуемся ее законам, даже когда им противимся, действуем с ней, когда хотим действовать против нее. Неправда, будто в ее глубь не может проникнуть ни один сотворенный дух. В ней нет ни внутреннего, ни внешнего, где внутреннее, там и внешнее, нет ни скорлупы, ни зерна, она повсюду то и другое.  Внутреннее природы в человеческом сердце. Бог и природа – одно и то же.  Что был бы за Бог, который толкал бы мир снаружи, заставлял бы своим пальцем кружиться вселенную.  Ему подобает двигать мир изнутри, крыть природу в себе, а себя – в природе, так, чтобы во всем, что в нем живет, движется и существует, всегда были и его дух, и его сила.  Внутри нас тоже вселенная. Поэтому похвальный обычай народов называть самое для него лучшее. Богом, своим Богом, отдавать ему небо и землю, его бояться и, насколько можно, любить. Чувство – все. Кто им полон и счастлив, тот называет его, по желанию, счастьем, сердцем, любовью, Богом. Имя – только звук и чад, обволакивающий небесное пламя. Для кого жизнь во всем и повсюду, для того истинно то, что плодотворно. Человек – высшая ступень в развитии животного мира и предначертан предшествующими. Все живые существа построены по одному первообразу, который осуществляется каждым по своему. На низшей ступени стоят существа средние между растениями и животными. От них мало помалу расходятся два побега, один, развивается в растительное царство, завершающееся стойкими и неподвижным деревом, другой – в животное царство во главе с человеком, одаренным наибольшей подвижностью и свободой.

20. Учение о развитии живых существ высших из низших в конце XVIII и начала XIX в. проводилось, как увидим, одновременно несколькими мыслителями, в различных странах, каждым независимо от другого, и подготовило современное нам учение о развитии. Оно встретило сильный отпор со стороны приверженцев средневекового миропонимания. Роды и виды считались, согласно с библейским повествованием, созданными Богом и потому незыблемыми. Вера в их неизменность находила опору в авторитет Платона и Аристотеля, для которых о вечности и неизменности родов и видов было устойчивым. Вся средневековая метафизика, имевшая на существование лишь как служанка богословия, зиждилась на учении этих двух философов о родах и видах.  Разрушение веры в незыблемость родов и видов не могло быть, поэтому безразлично для богословия.

21. В XVIII веке боевое течение направлялось также и тяготением к знанию положительному, опирающемуся на внешний опыт, им проверенному и по достоверности приближающемуся к математическому. Идеал современного естествоведения – представить всю жизнь в математической формуле – был тогда ясно и точно поставлен Лапласом.  Об руку с этим тяготением шло недоверие ко всему тому, что выходит за пределы внешнего опыта и не укладывается в математические формулы, к миру сверхопытному, нефизическому, метафизическому. Передовыми выразителями этого направления были в Англии Юм, в Германии Кант во второй, «критический» период его деятельности, начиная с 1781 года – появление его «Критики чистого разума».

Юм объявил все рассуждения, за исключением математических и основанных на опыте, хламом, годным только для того, чтобы бросить в печь, субстанцию за вымысел, все вообще  предположение о природе мироздания, в том числе и взгляд на него, как на живое существо, одинаково произвольными, душу – за связку текущих состояний, каждое из состояний за субъект, связывающий себя ассоциациями по смежности, сходству и причинности со всеми другими состояниями и делающий, поэтому ненужной лежащую в основе состояний их носительницу, субстанцию.

Юм выступил с такой сокрушительной силой, что против него не могли устоять защитники старых взглядов – шотландские психологи во главе с Ридом, пытавшимся доказать изначальное присутствие в нашей душе различных положений, в том числе и положение о ней, как о мыслящем субъекте.

22.  Своим отрицательным направлением Юм поставил на критическую почву Канта, разрубив его от «догматической дремоты».

По «Критике чистого разума» Канта, мы в нашем знании не выходим за пределы чувственного опыта и тех форм пространства и времени, которые лежат в основе этого опыта. Мир, как предмет знания, строим мы сами, посредством основных понятий нашего рассудка, категорий, которыми мы объединяем ощущения в представления, а представления между собою.  Мир есть совокупность построенных и связанных таким образом представлений. То, что лежит за пределами чувственного опыта и его формальных условий, – пространства, времени и категорий, – вещи, как они существуют независимо от опыта, вещи по себе, для нас непостижными. В математике мы связываем категориями не ощущения, а их формальные основания, пространство во время.  Математика и основанное на ней и на опыте естествознание – область истины, достоверен также и даваемый нашим разумом нравственный закон, а все остальное море иллюзий, в которое ведут нас необходимые идеи нашего разума: идея о душе, как безусловном единстве мыслящего субъекта, идея о мире, как безусловном единстве, ряда условий явления, и идея о Боге, как безусловном единстве всех предметов мысли вообще, как существе, объемлющем в себе всю реальность. Все эти идеи только указывают путь к верховной цели знания,- его безграничному расширению и объединению, но знания не обогащают, а при ложном их понимании ведут к заблуждениям. Душа, познающий субъект, есть условие нашего знания, и лежит за его пределами, так как все познаваемое есть объект, а не субъект. О душе мы знаем лишь, как она предносится знанию, только душевные явления, которые для сознания такой же объект, как и явления внешнего мира.  Мир как целое нам не дан, а только задан; о том, чего нет, можно делать какие угодно утверждения или отрицания, все такие утверждения и отрицания одинаково беспочвенны.  Также беспомощны мы теоретическим путем познать и бытие божье: все доказательства такого бытия одинаково несостоятельны. Отказ от сверхопытного направляет знание на плодотворную и беспредельно широкую область опытного знания и математического его истолкования; и если призрачна психология, стремящаяся постигнуть существо души, то для нас открыты, как объект знания, душевные основания. Отказом от постижения сверхопытного не подразумевает отрицание нравственного миропорядка и Бога, бессмертия и свободы, необходимых предпосылок этого миропорядка. Наш разум автономен, сам дает себе нравственный закон, а этим нравственным законом предполагаются и Бог, и бессмертие, и свобода.

23.  Таких взглядов держался Кант в «критический» период.  В ранние годы он не только не чуждался вопросов о мироздании и бытия божьем, но на них сосредотачивался.  Во «Всеобщей естественной истории и теории неба» (1755) им построено учение о мирообразовании, согласно господствовавшему тогда механическому направлению, на основах механики. После объяснений, данных Ньютоном, можно, думал он, сказать без всякой дерзости: «дайте мне материю, и я построю из нее мир», или иначе, «покажу, как из нее мир должен произойти».  При этом не зачем, в противоположность Ньютону, прибегать к «печальной для философа необходимости» признать непосредственное действие руки божьей, так как в материи лежат все силы, нужные для объяснения мирового строя. Кант и показывает, как возникает, как возник этот строй во всех его своеобразностях из хаотически рассеянной в пространстве материи действием свойственных ей сил притяжения и отталкивания. Несмотря на некоторые недочеты, это учение Канта и до сих пор считается руководящим для подобных построений о возникновении мироздания, но в подробности чисто механические здесь входит излишне.

Мирообразование, по этому учению, есть следствие закономерного развития в длинной истории, которая начинается от определенного центра и времени и неустанно идет вперед в течение неизмеримого множества веков, но никогда не может завершиться, а потому и прекратиться, так как пространство, которое она должна использовать, и хаос, который должен быть упорядочен, беспредельны, безгранично потому и время, нужное для этого развития. Состояние небесных тел в данное время лишь разнообразные ступени развития мироздания. Неизмеримый хаос, которого побеждена только незначительная часть, еще таит в своих недрах семена бесчисленных будущих миров.  Но и теперь миров бесчисленное множество. Каждый из них и их скопление в млечном пути в сравнении с бесконечным творением тоже, что цветок или насекомое – в сравнении с землей.

Хотя в целом образование миров длится бесконечное время, но этого нельзя сказать о существовании отдельных небесных тел и систем. Как они возникли, так должны и погибнуть и возвратиться в хаос, из которого вышли. Скорость обращения планет со временем ослабевает, побежденные силой притяжения они упадут на солнце, сначала ближайшие из них, и все погибнут в мировом пожаре, в котором, в конце концов, истощится и солнце. Настанет время, когда не будет ни этой земли, ни этих планет, и солнце погаснет. Как возникновение, так и гибель небесных тел не совершается ни внезапно, ни одновременно. За разрушением планет последует гибель неподвижных звезд.  Но хаос – семя мироздания; поэтому возвращение в него есть обновление мира.  Одновременно с возвращением в хаос старых, уже отживших миров, из него возникают новые.  Природа подобна фениксу, который сжигает себя только для того, чтобы снова выйти обновленным из пепла.

Такая механическая теория не только не исключает, по Канту, Творца мира, а наоборот, его предполагает, притом в такой мере, что должна быть признана единственно возможным доказательством бытия божья.  Сообразно с этим Кант ее воспроизвел восемь лет спустя в «Единственно возможном доказательстве бытия божья» как такое доказательство. Мировой строй сложился механически, но виновник этой механики – Бог. Материя создана Творцом, им же вложены в нее те законы, по которым мир образовался, тайное искусство самостоятельно развиваться из хаоса в современное мироздание.  Бог существует именно потому, что даже в состоянии хаоса природа не может поступать иначе, как согласно известным правилам и порядку. Существование материи с этими ее свойствами тот предел, за который механическая теория переступать не может: происхождение материи лежит за этим пределом: это дело Божье.

Другим пределом для механической теории надо признать происхождение живых существ. Внутренние свойства их слишком мало известны и слишком сложны для того, чтобы к ним модно было и успешно применить механический способ объяснения.  Разве может кто-нибудь сказать: «дайте мне материю, и я покажу вам, как из нее можно сделать гусеницу». Поэтому, на взгляд Канта, нечего удивляться, если он берет на себя смелость сказать, что легче постигнуть образование всех небесных тел, чем вполне вразумительно объяснить механическими причинами образование хоть одной травинки или гусеницы. Не более чем о происхождении жизни, знаем мы и об ее пределах. О них можно только догадываться.  Одинаково неосмотрительно было бы предполагать существование жизни только на земле и на всех планетах без исключения. Из того, что на земле есть пустыня, нельзя заключать, что она вся – пустыня. Возможно, что существуют и необходимые планеты; однако, не только отдельные планеты, но даже целые солнечные системы в сравнении с вселенной ничтожные, чем та или иная пустыня в сравнении со всем земным шаром. Еще менее дозволительно воображать, будто все обитатели планет подобны нам.  Это значило бы оправдать на себе басню, сочиненную одним голландским шутником для осмеяния подобных взглядов. Обитатели лесов на голове одного нищего издавна привыкли считать свою обитель за неизмеримый шар, а себя – за образец творения. Вдруг один из них, одаренный наиболее тонкой душой, увидал голову дворянина. Тотчас же созвал он все умные головы своего околотка и сказал с восторгом: «Мы не единственные живые существа в природе.  Смотрите, вот новая земля; здесь живет больше вшей».

Как отдельные небесные тела не цель творения, так и их обитатели.  Если люди считают себя конечной целью, то это предрассудок, исчезающий при созерцании вселенной. В бесконечном творении одинаково необходимы все существа, порождаемые его чрезмерным богатством, имеет ценность всякое создание, от высшего разряда мыслящих существ до ничтожнейшего насекомого, и ни одного из них не могло бы недоставать без того, что бы этим не была нарушена красота целого, состоящая в общей связи.

Обитатели небесных светил образованы из того же вещества, как и светила, и подобны им, но своим качествам. Люди в частности дети земли. Как бы ни были различны дух и материя, способность мышления и движущая сила, все же единственный источник всех наших представлений и понятий – впечатления, возбуждаемые в нашей душе при посредстве нашего тела, так что наша способность представлять и мыслить вполне зависит от этого тела. Поэтому степени совершенства планеты соответствует степень совершенства ее обитателей. Чем полнее вещества, из которых состоит тело, тем грубее организации, тем недеятельнее способность мышления, тем сильнее вожделение, тем беднее и туманнее представления, тем многочисленнее заблуждения и пороки. А так как планеты тем плотнее, чем ближе к солнцу, то совершенство как телесной, так и духовной организации их обитателей должно возрастать с правильной постепенностью от Меркурия до Сатурна пропорционально их расстоянием от солнца. Кант находит, что это правило до такой степени подтверждается природой верхних планет, числом их лун, скоростью их сращения и легкостью составляющих их веществ, что граничит с несомненностью.

Крупный недочет этого в том, что оно не отрешается от искоренившегося предрассудка, будто планеты одно, а жизнь на них другое, и что она, поэтому должна отличаться происхождением. Предрассудок этот здесь тем менее может найти оправдания, что Кант рассматривает обитателей планет в тесной связи с ними, как плоть от плоти, и ставит умственные качества в зависимость от телесных. Если тело обитателей планет образовано из вещества планеты, а дух зависит от тела, то в планете должно быть заложено духовное начало. Иначе при объяснении возникновения жизни, пришлось бы прибегнуть, говоря словами Канта, к печальной для философа необходимости – предполагать вмешательство руки божьей, влагающей душу в тело, и сообразующей – духовную и телесную деятельность.

В зрелые годы Кантом овладевает мысль о единстве природы и постепенном развитии жизни. Уже в 1771 г. он говорит о происхождении различных организмов от общих начал; о том, что первоначально человек был четвероногим, что двуногие развились постепенно, и люди мало помалу стали высоко и горделиво носить свою голову перед своими товарищами животными. В «Критике силы суждения» (1796), завершающей его критическую философию, мысль о единстве и постепенности находит законченное выражение. Кант укладывает здесь на единство схемы, открывающейся во всем животном царстве, общий первообраз, по которому оно построено и постепенное развитие по этому первообразу. Человек стоит на вершине этого развития, низшие ступени ведут к полипу, моху, лишаю и, наконец, к материи. Из нее действием механических законов, подобным обнаруживающемуся в кристаллах, быть может, объяснима вся техника природы, и дело ее археологов, пользуясь всеми им известными или только предполагаемыми ее механизмами, восстановит первобытную семью существ, из которой развились существа позднейшие. Однако в общей матери необходимо признать целесообразную для такого развития организацию, так как иначе возможность целесообразных форм растительного и животного мира непостижима. Одних механических законов для понимания организованных существ недостаточно, и нет никакой надежды на то, чтобы когда-нибудь появился Ньютон, способный, обходясь без целесообразности, объяснить хотя бы такое существо, как былинку. Впрочем, вмешательство Творца в созидание жизни критической философией не предполагается.  Причины ее возникновения надо искать в естественных возможностях, нам неизвестных.

24. Смелее, чем Кант, и в духе современной нам биологии выступил с учением о возникновении организмов в самом начале XVIII века старший современник Канта, бременский биолог Тревиранус. Все формы растительного и животного царства могут быть, по его мнению, объяснены или непосредственным происхождением из материи, или изменением данной формы. Причиной изменения может быть либо смешение разнородных мужского и женского начал, либо действие среды на образовавшийся уже организм. В каждом живом существе заложена способность приспособляться к изменениям внешнего мира и потому возможность беспредельных превращений.  Действием среды низшие существа развились в высшие, и произошло разнообразие растительных и животных форм. За первичные существа, из которых мало помалу образовались высшие роды и виды, надо признать средние между растениями и животными зоофиты. Как особям, так и видам, свойственны рост, расцвет, умирание, но смерть вида – не разложение, а превращение в другой вид. Вопреки распространенному мнению, будто прежние виды погибли при великих земных катастрофах, следует думать, что многие из них пережили эти перевороты и если теперь исчезли, то потому, что завершили круг своего существования и превратились в другие. Однако это превращение нельзя рассматривать отрешенно от изменений планеты. Живая особь зависит от вида, вид от рода от всей живой природы, а эта последняя от организма земли. У всякого существа своя особая жизнь, оно – своеобразный мир; но каждое – орган всеобщего организма.  Каждое живое тело существует чрез вселенную, но и вселенная – чрез него. Живые существа – произведение физических воздействий, существующих и поныне и отличных от современных лишь степенью и направлением.

25.  Во Франции из построений свободных от метафизики, или позитивных, как их в последствии называли, самое видное место занимают принадлежащие Лапласу «Трактат по небесной механике» и «Изложение системы мира» (оба 1791).  В первом, одном из крупнейших памятников человеческого ума, чисто математическом. Лаплас рассматривает систему мироздания в ее настоящем состоянии и доказывает ее устойчивость тем, что при всех возмущениях, взаимно производимых небесными телами, среднее расстояние планет от солнца остается постоянным, не выходит из неизменных пределов. Во втором, общедоступном и сокращенном изложении первого, он строит предложение о происхождении мироздания. В основах и даже частностях это построение настолько близко к Кантову, что оба теперь объединяются под именем Кантово-Лапласовой теории. Вопросов жизни Лаплас не кажется, но по общему направлению его мировоззрения, возникновение жизни он не мог бы объяснить иначе, как механически, из того же вещества, из какого образовалась планета, и действием тех же законов.  Известный рассказ, по которому Лаплас на замечание Наполеона, что в поднесенном ему «Изложении» не встречает Бога, без которого не обходится Ньютон, ответил: «я не нуждаюсь в такой гипотезе», если исторически и не удостоверен, вполне точно передает направление мысли Лапласа.

26. Из современников Лапласа объясняли происхождение организмов в механическом направлении Ламарк и Жоффруа Бартелеми Сент Илер. 

По учению Ламарка в «Зоологической философии» (1809) и «Естественной истории беспозвоночных» (1815-1822), систематика живых существ, подразделение их на классы, разряды, семейства, роды, виды, искусственная, в нее не укладывается природа. Виды животных возникли не одновременно, развивались одни за другими и устойчивы лишь в относительном смысле.  Произошли они от изменившихся особей.  Изменяются особи, в первых, от того, что различные жизненные условия преобразуют как общую организацию живого существа, так и его части, и, во вторых, от употребления или неупотребления органов. Здесь главная причина изменений. У жирафы, например, образовалась длинная шея от привычки щипать листья на деревьях в тех знойных местах, где она водится; у колибри, муравьедов, дятлов вытянулись клювы от добывания пищи из расщелин коры; перепонки на лапках лягушки – следствие условий плавать и т. д. Приобретенные изменения передаются по наследству, и таким образом происходить новые виды.  Первоначально возникли только простейшие растения и животные и лишь под конец сложные организмы. Развитие земли и жизни на ней шло, построено без перерыва от катастроф. Жизнь коренится в причинах механических, физических и химических, лежащих в свойствах материи. Простейшие растения и животные возникли сами собой, самозарождением и теперь возникают так же. Живые существа подчинены тем же законом, как и тела неживые. Мыслительная деятельность – обнаружение движений центральной нервной системы. Никакой свободы воли нет. Разум – высшая ступень мыслительной деятельности.

Ближайшие предки людей – человекоподобные обезьяны. Привычка ходить на двух ногах повела к преобразованию туловища и членов, верхние конечности получили постепенно иную форму, чем нижние, возникли отличные от ног руки. Прямая походка сделала возможным обзор окружающего и тем способствовала умственному развитию.  Вследствие этого обезьяны-люди получили преимущество перед другими обезьянами и всеми окружающими животными. Для утверждения своего господства они стали собираться в сообщества. Отсюда развилась потребность в общении мыслями и стремлениями, а из нее – язык, который из первоначально нечленораздельных и отрывочных звуков постепенно выработался в членораздельный и связный. Развитие языка, в свою очередь, способствовало дальнейшему развитию организма и, прежде всего – мозга. Таким образом, обезьяны-люди мало помалу преобразовывались в настоящих людей.

27. Тогда как Ламарк главную причину изменений организмов полагал в употреблений или неупотреблении органов, Жоффруа Сент Илер усматривал ее в действии окружающей среды.  Птицы, например, возникли из ящероподобных, вследствие уменьшения в воздухе углекислоты; обилие кислорода ускорило и усилило дыхание; от этого поднялась температура крови; деятельность мускулов и нервов стала более напряженной; чешуя пресмыкающихся превратилась в перья птиц и т. д.

28. Построение Ламарка и Жоффруа Сент Илера выработались отчасти в противоположность учению Кювье.  Этот крупный геолог и зоолог в ряде трудов, из которых достаточно назвать «О переворотах на поверхности земного шара и изменениях, ими вызванных в животном царстве» (введение к четырехтомному «Исследование об ископаемых костях» 1812) учит об истории земли как о смене переворотов или катастроф, разделивших эту историю на отдельные ничем между собою не связанные периоды, с особым для каждого творением растительного и животного царств.  Перевороты эти отчасти следствие действующих и теперь причин – дождей, проточных вод, морских волн, вулканических извержений, но главное – сил нам неизвестных чрезвычайных. Сколько земля пережила таких переворотов, столько было и творений, и каждое отлично от другого. Доказательство он видел в ископаемых останках животного и растительного царств, учение о которых, или «палеонтология», обязана ему своим расцветом. Каждому слою нашей планеты соответствует особое животное царство. Чем дальше от настоящего времени, тем оно больше отличается от нам современного. Это последнее распадается на три несводимые один к другому отделы – позвоночных, суставчатых, лучистых. Каждый из отделов построен по особому плану. Единство жизни и ее постепенное развитие этим учением исключаются.

29. Сходные с Ламарком и Жоффруа Сент Илером взгляды самостоятельно проводил в Англии их младший современник Еразм Дарвин, дед знаменитого в наши дни Чарльза Дарвина, объясняя в «Зоономии» (1794) перемены в растительном и животном мире, прежде всего из самодеятельности живых существ, а затем – из воздействия среды.

30. Учение Кювье о переворотах и прерывности жизни разрушено англичанином Лайелем. В своих «Основах геологии» (1839) он с убедительностью, какая возможна в таких темных областях, доказывает, что образование земли шло постепенно, без перерывов, действием наличных и теперь причин, а не катастроф, имеющих лишь местное значение. Изменения происходят незаметно, мало помалу, в течение необозримого ряда веков. История земли обнимает не тысячи и не миллионы, а неисчислимое множество лет. От сложения самых малых, неуловимых причин происходят величайшие следствия.  Альпы и Кордильеры, например, обязаны своим происхождением из года в год повторявшимся незаметным подъемом почвы, очертания берегов меняются от непрерывного, в каждое данное мгновение неуловимого действия волн и т. д. Учение это, отрицающее значение переворотов при развитии, произвело, по выражению Дарвина, переворот в естествознании.  Оно вводит в круг современных нам взглядов.

31. Критическая философия Канта проводила сильное противометафизическое течение, продолжающееся до наших дней. Но на первое время метафизика почерпнула в ней новые, невиданные до тех пор силы. Опираясь на учение Канта о знании, как о построительной деятельности, и о предмете знания, мироздании, как нашем построении, Фихте, Шеллинг и Гегель, объявили дух первоначалом, отождествили мировой процесс с философским творчеством и всю действительность превратили в паутину мысли.  У Фихте эта паутина в наиболее чистом виде, насколько возможно, свобода от взятых из внешнего мира данных, у Шеллинга и Гегеля в нее внешним образом вплетены научные данные, как паутиной захватываются насекомые. Фихте склоняется к взгляду на разлитую повсюду жизнь; у Шеллинга эта склонность настолько сильна, что для него вселенная – живой организм, его учение примыкает к подобным же учениям древности и Возрождения, он готов даже признать светила за живые существа; у Гегеля все существующее – обнаружение вечно живой, себя поглощающей, отрицающей и опять себя с собой примиряющей мысли, и потому в основе все живет и движется.  Вся эта паутина соткана произвольно, свободным творчеством, и хотя выдавала себя за безусловное, «абсолютное» знание, но допускала такой «абсолютный» произвол в истолковании научных данных, такие передержки в пользовании ими и, в общем, такое поверхностное с ними знакомство, что в представителях науки породила отвращение от подобного ее искажения. Тем не менее, у всех этих философов нет недостатка в широких и плодотворных прозрениях в различные стороны жизни.  В особенности один из последователей Шеллинга, Окен, вдохновивший Фехнера, предварил своими прозрениями некоторые из современных научных предложений. Но и философы отступились от подобного философского творчества. Шопенгауэр первым возвысил голос против трех названных светил немецкой метафизики, обвиняя их в шарлатанстве и софистике.  Пытался отклониться от такого метафизического произвола и Гербарт, чтобы, путем критической обработки основных понятий, найти для философии надежную опору, но вместо того сам построил причудливую метафизику, по которой вся действительность распыляется в никем не представляемые представления, склонения их образуют душевные массы, допускающие метафизический учет, смыкание представлений материю, а душа оказывается паразитом тела.

Самым резким отрицанием сверхопытного было учение отщепившихся от Гегеля материалистов, дошедших, в свою очередь, до крайностей.  Из трех светил материализма, ярко обозначившегося к пятидесятым годам прошлого века, в лице Фогта, Молешотта и Бюхнера, наиболее откровенно высказался против самобытного духовного существования Фогт, заявивший, что мысли находятся приблизительно в таком же отношении к мозгу, как желчь к печени и моча к почкам.

32. Союзника противометафизическое направление нашло во французском позитивизме, возникшем независимо от Канта как продолжение стремлений XVIII века, а также в английской философии, примыкавшей к Бэкону, Локку и Юму.

Основатель новейшего французского позитивизма, Конт, в «Курсе позитивной философии» (1830) различает три ступени в развитии миропонимания: богословскую или религиозную, метафизическую и положительную. На первом все объясняется из воли олицетворенных вещей или одного верховного Существа; на второй – из предполагаемых в вещах скрытых сущностей, причин, сил, целей; третья довольствуется установлением, посредством наблюдения и опыта, связи между событиями и заменяет причины, цели, сущности закономерностью. Положительная ступень – научная. Основополагающая наука математика, на нее опирается астрономия, физика, далее следует химия, биология, социология. Психология – та же биология.

К позитивизму тяготеет, хотя и не совсем последовательно, Тэн в разработанном труде «Об уме» (1870) и в ряде других трудов. Духовные процессы он рассматривает, как обнаружение физиологических, обусловленное расой, временем, средой, с такой же необходимостью, с какой происходят химические процессы.

Подобная же, хотя и не тождественная, точка зрения у Рибо, автора многочисленных психологических работ. Душевные состояния, на его взгляд, добавочные к физиологическим.

На близкой к позитивизму почве стоят в Англии Джемс Милль («Анализ явлений человеческого духа», 1829), Джон Стюарт Милль («Система логики», 1843) и Бен («Чувства и ум» 1855, «Эмоции и воля», 1859). Первые два видят в душевной деятельности особого рода алхимию или химию, образующую сложные душевные состояния из слияний простых посредством ассоциации, на подобие того, например, как водород соединяется с кислородом в воду. Сходных с этим взглядом держится и Бен.  Все эти психологи не выходят из пределов опытных данных, не увлекаются никакой метафизикой и молчаливо ее отрицают.

33. К отрицанию метафизики склоняется и крупнейший из новых английских философов Спенсер («Гипотеза о развитии», 1852; «Прогресс, его закон и причина», 1857; «Основные начала», 1862; «Принципы биологии», 1864; «Принципы психологии», перв.  изд.  1855, второе 1870; «Принципы социологии», 1876 и др. ). Считая первооснову непознаваемой, Спенсер ставит задачей объяснить всю жизнь из распределения материи и движения по закону эволюции или объединение материи, сопровождаемого тратой движения, при чем материя переходит от неопределенной несвязной однородности к определенной связной разнородности, а утверждаемое ею движение испытывает подобное же преобразование. По этому закону происходят одинаково небесные тела, солнечные системы, организмы растений и животных, человеческие общежития и духовная жизнь во всех ее отношениях и разветвлениях. Дух и материя – два знака непознаваемой первоосновы, которыми она отображается в нашем сознании. Объяснение эволюции в терминах материи и движения – лишь сведение сложных знаков к простейшим.  Духовная жизнь есть отношение между двумя рядами изменений – теми, которые происходят во внешней организму среде, и обусловленными ими изменениями в организме.  В основе духа – нервные толчки. Они вызывают рефлексы ответ на них организма.  Простые рефлексы связываются в сложные, в инстинкт, память, разум, волю, которая есть осложненный чувствами удовольствия и неудовольствия разум.  Причина связности в слиянии однородного. В инстинкте связано наименьшее число рефлексов, в разуме наибольшее, в памяти меньшее, чем в разуме, но больше, чем в инстинкте. Чем больше связано рефлексов, тем связь между ними рыхлее. В разуме она наиболее рыхлая, в инстинкте более прочная, чем в памяти. Организм всецело создание окружающей среды.  Вровень с осложнением организма осложняется и душевная жизнь. Сложные организмы произошли из простейших. Человек – следствие долгой эволюции, начинающейся от простейшего живого вещества и проходящей через длинный ряд все более и более осложняющихся видов живых существ. Мозг – запись бесчисленных переживаний не только данного существа во всей его жизни, но и всех его бесчисленных предков, у человека – в человеческом и животном мире. Обилием, содержательностью этой записи объясняется духовная одаренность. Закон эволюции выводится из опытных данных и ими подтверждается. На живых существах он оправдывается искусственным изменением растений и животных в домашнем быту, превращениями, испытываемыми зародышами, трудность отличить один вид от другого, наблюдаемой в природе постепенностью.

Предел эволюции – равновесие между тратой движения и его приобретением из окружающей среды. С прекращением траты движения приобретение его не прекращается и ведет в конце к разложению. За эволюцией следует, поэтому диссолюция, или разложение. Как при эволюции вещество из рассеянного переходит в сплоченное, так при диссолюции – из сплоченного в рассеянное. Вероятный конец нашей солнечной системы – поглощение всех ее тел солнцем, превращение всей ее материи в газообразное состояние, из каждого она сложилась. Вследствие сопротивления, оказываемого эфиром, движения планет замедляется, их орбиты суживаются, и в конце все тела нашей солнечной системы упадут на солнце и разовьют этим падением такую высокую температуру, что слагающая их материя станет газообразной. Так как количество материи и движения – величина постоянная, то надо думать, что чередование эволюции и диссолюции повторялось беспредельное множество раз в прошлом и будет повторяться такое же количество раз в будущем. Эволюция и диссолюция идут одновременно, но до наступления равновесия преобладает эволюция, а затем до конца – диссолюция.

34. Вслед за Спенсером выступил Дарвин с основополагающими для современной биологии трудами: «Возникновение видов» (1859), «Изменения животных и растений домашними средствами» (1868), «Происхождение человека и половой отбор» (1871) и др.  Подобно Гете, Канту, Тревиранусу, Ламарку, Жоффруа Сент Илеру, Спенсеру и другим своим предшественникам, он учит о развитии сложных организмов от простейших, но строит это учение на опытных данных по чисто научной методике.  Главные причины развития он видит в действии среды, борьба за существование и наследственность.  Действие среды им выдвинуто настолько, что борьба за существование и наследственность оказываются причинами только вспомогательными для этой главной из главных. Наряду с главными причинами Дарвин отмечает и второстепенные – пользование или непользование органами и половой отбор, учение о котором, впрочем, сливается с учением о наследственности.  Степень действия всех этих причин на организм определяется его природой.  Ново учение о борьбе за существование, точнее, за средства к существованию.  В этой борьбе одерживают верх наиболее к среде приспособленные, или, что-то же, при данных условиях наиболее совершенные организмы, а остальные погибают.  Происходит, таким образом, естественный отбор наиболее приспособленных или совершенных, которые передают приобретенные усовершенствования своей организации по наследству. Эти усовершенствования, в свою очередь, усовершенствуются воздействием среды и борьбой за существование, опять передаются по наследству для дальнейших усовершенствований, и так достигается развитие все более совершенных существ.  В этом развитии виды переходят один в другой. Их устойчивость и замкнутость только относительные.

Жизнь возникла, вероятно, в одном или нескольких центрах и оттуда распространилось по всей земле, поверхность которой отличалась от нам современной: где теперь суша, было море, и наоборот. Климатические условия были то же иные.  Развитие шло медленно в течение неизмеримого времени. Ближайшие наши предки – человекообразные обезьяны; предки самые отдаленные, каких можно проследить по нисходящим от нас ступеням, личинки сидящий на дне моря асцидий. Человеческий род существует с незапамятных времен. До появления человека лежит неизмеримый ряд веков, в которые человек постепенно вырабатывался из низших существ. Наше высокое умственное развитие обусловлено нашей организацией и общежительной природой.  В последней заложено нравственное сознание, направляющее нас к достижению общего благосостояния – к воспитанию возможно большого числа вполне здоровых особей, свободно располагающих каждая своими отличительными свойствами.

Наше происхождение от низших существ может показаться обидным для многих; но, только закрывая глаза можно не видеть сходства организации этих существ с нашей.  Впрочем, дикари, какими были первоначально все люди, способны льстить нашему достоинству не больше, чем обезьяны. Вопрос еще, кого отраднее происходит, от геройской ли маленькой мартышки, не робеющей для спасения своего хозяина перед злейшим врагом, и от старого павиана, сбегающего с горы, что бы освободить своего младшего товарища от стаи изумленных этим подвигом собак, или от дикаря, наслаждающегося мучением врагов, приносящего кровавые жертвы, спокойно убивающего детей, обращающегося с женами, как с рабынями, не знающего ни стыда, ни совести и осаждаемого самыми грубыми суевериями.  Не печалиться должны мы нашим измененным происхождением, а быть довольными, что так высоко поднялись по живой лестнице и что можем надеяться на еще лучшую судьбу. 

Дарвин пленяется величавой простотой возникновения всех чудес и всей роскоши растительного и животного мира от одной или нескольких форм, в которых Творец вложил способность к развитию, и сравнивает ее с такой же простотой вращения нашей планеты вокруг солнца по законам тяготения.

Главная своеобразность этого учения, помимо введения борьбы за существование как одной из причин развития,- механическая окраска. Всякая планомерность, целесообразность творения им исключаются. Развитие обусловлено не целями, а причинами, притом ни в каком либо определенном направлении, а без отношения к нему, то есть случайными. Другая своеобразность – большая, в сравнении с предшествовавшими подобными учениями, опытная доказательность, как основных положений, так и частностей. Учение о естественном отборе подсказано общеизвестными приемами садоводов и скотоводов для изменения пород растений и животных.  Как люди достигают этого изменения, отбирая, особи и скрещивая их для производства потомства с намеченными особенностями и повторяя такой отбор и скрещивания, пока не достигнут желаемого, так поступает и природа, с той, однако, разницей, что люди руководятся намерениями, а природа действует механически.

На мысль о борьбе за существование, как одной из причин развития, навела Дарвина книга Мальтуса «Об условиях и следствиях умножения народонаселения», в которой проводится взгляд, что народонаселение возрастает в геометрической прогрессии, как средства питания умножаются в арифметической.  Вследствие недостатка в средствах для питания, из-за них между людьми идет неустанная борьба. Дарвин распространил это учение и на всю природу. Борьба за существование и производимый ею отбор начинается с неразвившегося еще семени. Только ничтожное сравнительно количество семян жизнеспособно, а жизнеспособные далеко не все одинаково сильны в борьбе. 

Как возникли первичные организмы, Дарвин не говорит. Но ответ ясен.  Если развитие идет непрерывно по механическим законам, то нет основания противополагать живое вещество мертвому, как совсем от него отличное. И живое, и мертвое два вида одного и того же вещества. Жизнь также таится в веществе, как и остальные его свойства, есть определенное его состояние. Первичные живые существа возникают чрез самозарождение на подобие того, как образуются кристаллы. Так думают о происхождении простейших организмов некоторые из последователей Дарвина. Один из наиболее даровитых и отмеченный Дарвином как особенно верный его учению – Геккель, с которым скоро встретимся.

 

35. Эволюционная психология, основанная Спенсером, нашла опору в учении Дарвина и его последователей и в настоящее время широко разрабатывается. Наряду с психологией человека существует теперь психология животных «зоопсихология», «сравнительная психология» человека и животных и даже, как увидим, психология растений. Учение о духовном начале планеты – необходимая предпосылка для эволюционной психологии. Эволюция, развитие, духовной жизни есть ее обогащение. Высота этого развития соотносительно с высотой физиологического, а последняя определяется разработанностью и сложностью внешнего организма, и ближе всего – объемом и весом мозга. Как ростом тела подразумевается увеличение вещества, так и ростом духовной жизни – ее увеличение. То, чем увеличивается, должно быть дано так же, как и то, что увеличивается – в том или ином виде, скрыто или открыто, или же твориться из ничего. Последнее, с точки зрения, философской и научной, невозможно. Вещество, которым обогащается физиологический организм, рассматривается без оговорок, как данное на нашей планете. Данным должно быть признано и духовное начало. В целом планеты вещества больше, чем в каждой из отдельных ее частей; то же должно быть справедливо и о духовной жизни. Из этого обильного источника вещества и духа и черпают при своем развитии отдельные стороны жизни. Допуская изначальное отсутствие всякой величины, нельзя построить прогрессию, так как возможность ее обусловлена существованием величин, из которых ряд слагается. Или говоря образно, если бы не существовало совсем, например, золота, то нельзя было бы приобрести сначала один его фунт, затем постепенно прибавлять к нему второй, третий и т. д.  Возможно это лишь при существовании всего нужного для этого количества золота. Точно так же, если бы наша планета не была изначально богата духовным началом, духовное развитие отдельных существ было бы необъяснимо. В каком отношении находятся между собою вещество и дух, вопрос открытый. Достоверно лишь, что духовная жизнь не может быть объяснена превращением в нее вещества, как невозможно и превращение ее в вещество.  Это противоречило бы закону сохранения энергии, как это будет пояснено ниже в «Онтологии».

36. Средним путем между извращающей науку метафизикой и отрицанием метафизики пошли в Германии Шопенгауэр, Лотце, Гартман и Фехнер, во Франции – Ренувье, пытавшиеся, согласно с исконной природой философии, строит мировоззрение творческим воображением по данным знания. Построение их, несмотря на все различия и даже противоположности, сходятся во взгляде на мироздание, как на живое или рвущееся к жизни. Древнее мировоззрение, хотя согласно с требованиями современности и преобразованное, снова заявило о своей неугасающей силе. Особенно выдающегося глашатая нашло оно в Фехнере, который соединял в себе редко встречающиеся вместе, но необходимые для плодотворного философского творчества, качества – широкие и вполне основательные сведения в различных областях естествознания и математики, привычку к математической точности, исчерпывающему изысканию и взвешиванию доводов за и против, смелой, ни перед какими предрассудками не останавливающейся и доводящей себя до конца мысли, и поразительное по богатству воображение. В его трудах мироздание получило душу так крепко, что опять ее, при современном нам уровне знаний, едва ли кому под силу. В 1836 году появилась его «Книжка о жизни после смерти», далее следовали: «О высшем благе» (1846), «Панна или о жизни растение», «Зенд-Авеста, или о вещах неба и иного мира» (1851), «О физическом и философском учении об атомах» (1855), «Профессор Шлейден и луна» (1856), «По вопросу о душе, шествие по зримому миру, чтобы найти незримый» (1861), «Три побуждение и основание веры» (1863), «Несколько мыслей к истории творения и происхождения организмов» (1873), «Воспоминания о последних днях учения об оде и его основатель» (1876), «Дневной взгляд против ночного» (1879). Для обоснования своей руководящей мысли о мироздании, как одушевленном целом он создал, примыкая к исследования Вебера об отношении между раздражением и его приращением, новую науку об отношение души к телу, психофизику, распадающуюся на внешнюю, об отношении раздражения к ощущению, и внутреннюю, об отношении мозговых процессов к сознательным. Закономерная связь между физиологической и душевной жизнью должна, по его мысли, свидетельствовать о том, что в основе их одно и то же существо, которое, как явное только себе, есть душа, а как явное для других – тело. Относящиеся сюда труды: «Элементы психофизики» (1860), «По вопросам психофизики» (1877), «Пересмотр главных пунктов психофизики» (1882), «О психический измерительных принципах и Веберовский закон» (1887), «Учение о коллективной мере» (посмертно 1897).  Сверх того, Фехнеру принадлежат и другие труды, называть которые здесь незачем.

За прямоту, последовательность и обстоятельность своего учения Фехнер пользовался общим нераздельным уважением. Но отношение к содержанию этого учения было двойственное. Психофизика вызвала нескончаемые плодотворные споры, не прекращающиеся и в наши дни, и дала могучий толчок разработке опытной психологии. Напротив, учение о душе растений и планет не встретило сначала сочувствия ни в ученых, ни в философах. Те и другие, впрочем, знали об этом учении больше по наслышке; книг, в которых оно излагается, не читали. Душа растений, правда, пользовалась некоторым сочувствием, однако, только среди женщин; душа планет встретила отклик только в душе двух или трех читателей. Представители науки находили, что Фехнер там, где говорит о душах растений и планет, слишком далеко выходит за пределы опытных знаний и из ученого превращается в мечтателя; философы были недовольны отсутствием у него руководства Кантом, считавшегося (и теперь считающегося) необходимым условием основательности философских построений.

37. Из крупных представителей философии сильное воздействие в первое время оказал Фехнер на Вундта, а затем на Паульсена. Вундт, по университетскому образованию врач, от медицины перешел к философии, сосредоточился, по близости психологии к физиологии, на психологии и вскоре стяжал славу самого выдающегося из новых психологов. В этой области он не считает возможным отступать от строго научной методы, как он ее понимает, и потому, подобно другим, видит в рассуждениях Фехнера о душах растений и планет мечтательность, «романтику», но душа животных открыта, по его мнению, для опытного изучения. В 1863 г. он выступил с лекциями «О душе человека и животных». Обходя как в этом, так и в других трудах, «романтику» Фехнера, Вундт внимательно останавливается на его психофизике, и побуждает к тому же своих многочисленных последователей, рассеянных по всем образовательным центрам Европы и Америки.  Он и его школа поставили разработку и преподавание опытной психологии на небывалую еще высоту.  Расцвет этой школы начинается с 1879 года, когда Вундт открыл в Лейпциге институт для экспериментальной психологии. По образцу этого института, куда к Вундту стекаются изучающие психологию со всех концов образованного мира, возникли другие при университетах Старого и Нового света. Экспериментальная психология, которой занимается Вундт и его последователи и подражатели, выросла из психофизики Фехнера, но вместе и шире, и уже ее, так как исследует и те вопросы опытной психологии, каких не ставил Фехнер, а с другой стороны, не связывает психофизики с метафизикой, ради которой ее выдвинул Фехнер. Для большинства занимающихся экспериментальной психологией она не столько философия, сколько наука. Но с философской точки зрения психофизика требует метафизического обоснования. Такое обоснование пытается дать Вундт, примыкая к руководящей точки зрения Фехнера. По Вундту, механизм мироздания – внешняя оболочка, под которой скрываются духовное творчество, порыв, чувство и восприятие, подобных нам свойственным, природа есть ступень к духу. Кто не удовлетворяется этим обоснованием, хотя и близким к предложенному Фехнером, однако, робким и недосказанным, обращается к метафизике Фехнера. Поэтому она с каждым годом привлекает к себе все больше внимания. Старые издания сочинений Фехнера, где она изложена, долго остававшиеся без сбыта, распроданы и выходят в повторных новых. Особенно содействовал оживлению внимания к этой метафизике Паульсен, воспроизведший ее в своем широко распространенном «Введении в философию» (1892), переделанном из лекций, читанных в Берлине. Тому же способствовал в Америке самый даровитый из психологов, Джемс, сначала напомнивший о Фехнере в своих «Основах психологии» (1890), а затем противопоставивший во «Вселенной с плюралистической точки зрения» (1912), с явным сочувствием Фехнеру, его точку зрения «строго научной» методе немецких профессоров.

38. Сопоставляя метафизику Фехнера со всеми другими метафизическими построениями нового времени, предшествовавшими Фехнеру, ему современными и возникшими после него, нельзя не признать, что она в большей мере, чем все остальные, соответствует тем пяти руководящим принципам, о которых речь выше, и нельзя, поэтому не присоединиться к приведенному уже отзыву Паульсена, а также и другого автора, одинаково осведомленного и в естествознании, и в философии, что метафизика Фехнера единственно возможная в наше время и что его дух постепенно приобретает подобающее ему господство. Друзей Фехнеровой метафизики в настоящее время не мало, притом именитых, из которых на первом месте надо поставить Паульсена, но продолжателей нет, так как для того, что бы завершить возведенное Фехнером метафизическое здание, сделать в нем необходимые изменения, поправки, добавления, подвести под него более внушительный фундамент, чем какой сделал сам Фехнер, нужно обладать таким же богатством умственных даров, каким обладает Фехнер, а такие одаренные люди редки, а если бы и появились, то, как всегда в таких случаях бывает, предпочли бы пролагать свои собственные пути, чем идти по проложенным другим, пусть даже не в пример более совершенным. Для продолжения дела Фехнера, кроме умственного богатства, необходима еще и смелая мысль, покорная только своей убежденности, безоглядочная на построенную оценку, на то, как посмотрят и подумают, что скажут, назовут ли ее научной, мечтательной, мистической, романтической, сумасбродной. Если не много людей, умственно богатых, то не больше и умственно смелых.  Оттого учение о земле, как о живом существе, остановились на том, что было сказано Фехнером, и если и воспроизводятся друзьями его метафизики, то робко и недостаточно ярко. Зато учение о душе растений, с ним органически связанное, разрабатывается усердно,- не философами, которым к сказанному по этому вопросу Фехнером ничего прибавить, а биологами. В последнее время появился ряд работ о душе растений. Из них достаточно здесь назвать позднейшую, где приведена и остальная литература: «Психология растений как рабочая гипотеза физиологии растений» (1909), принадлежащая крупному Мюнхенскому ботанику Франсе. Обследование психологии растений поставлено в новейших работах на такую почву, что говорит о каких-нибудь здесь мечтательности, романтизме, мистицизме могут лишь с ними незнакомые.

39. Учением о душе земли не завершается метафизика Фехнера. Души планет лишь ступень к высшему организму, подобно тому, как души растений – ступень к душе животных и человека. Для Фехнера вселенная в целом – живое одушевленное существо. В противоположность механическому миропониманию, для него духовная жизнь не сосредоточена только в белковом веществе мозга, нервных волокон и клеток, но носитель ее вся материальная система вселенной. И если для механического учения земля в конце превратится мертвую окоченелую глыбу, а вся духовная на ней жизнь умрет еще раньше ее, сохраниться только вещество и связанная с ним энергия, которые войдут в новые соединения, то, по Фехнеру, есть основания верить, что духовное бытие так же не уничтожимо, как и материальное, и нас за могилой ждет иная жизнь.

Подобно всем полным жизни и жизнеспособным построениям, учение Фехнера плод всей его жизни, им не только продумано и выношено, но и выстрадано. Оно зародилось в его уме во время тяжкой перенесенной им болезни, погрузившей его временно во мрак физический и духовный, в близкую к слепоте слабость зрения, не выносившего никакого света, и душевное расстройство, граничившее с помешательством. Выход по выздоровлении на вольный свет для ясной работы мысли был для него вместе и выходом в новое мировоззрение, которым ночной мрак господствующего учения сменялся дневным светом нового. 

40. Издревле замечена близость высокой умственной одаренности, гениальности, с помешательством. Уже Платон все виды вдохновения – поэтического, философского, религиозного отождествлял с безумием, и история свидетельствует, что крупные преобразователи мировоззрений были или близки к безумию, или страдали безумием, или казались безумными. Будду, по преданию, посещали видения. Сократ отличался большими странностями, слышал божественный голос, однажды всю ночь простоял в оцепенении. Христа его близкие считали исступленным. У Магомета были видения, у Лютера тоже. Руссо, вдохновитель разрушительных учений французской революции, был безумец, жил, по его собственным словам, химерами. Байрон, положивший такую яркую печать на современное ему творчество, страдал безумием. Ницше, передовой философ в наши дни, долгие годы стоял на грани безумия и им кончил. Среди других высокоодаренных людей Фехнер не исключение. Знаменательно, что как Ницше, так и Фехнер подчеркнули радостный взгляд на жизнь среди такой болезни. Некоторое разложение мозговой деятельности, признаваемой за нормальную, необходимо, кажется, для создания высокого значения произведений. Быть может, не совсем неправ Ницше, говоря, что немножко ума рассеяно по вселенной для безумия. Юродством проповеди, говоря словами ап. Павла, христианство победило мир. Не здравым умом, но поколебленным, по-видимому, движется жизнь.

41. Насколько тесно связано мировоззрение Фехнера с его жизнью, видно из его рассказа о том, как впервые сначала принимать определенный вид лежащая в его основе игра мысли. Рассказ этот ярко противопоставляет это мировоззрение недавно господствующему, теперь отживающему.

Однажды сидел он в Лейпцигском Розентале и смотрел чрез просвет кустарников на расстилавшийся впереди красивый большой луг, чтобы освежить свои больные глаза его зеленью. Солнце светило ярко и тепло; цветы выглядывали пестро и весело из луговой зелени, бабочки порхали в ней и над ней, птицы щебетали в ветвях, и до слуха долетали звуки утреннего концерта. Так чувства были заняты и удовлетворены, и из работы их стала понемногу сплетаться игра мысли, которую он впоследствии развил в своих трудах.

Странное заблуждение, сказал он сам себе. В основе все кругом ночь и темнота. Солнце, которое кажется таким ярким, что больно обратить к нему глаза, на деле лишь темный, ищущий путь в темноте, шар. Цветы, бабочки обматывают своими красками, скрипки, флейты своими звуками. В этой вообще темноте, пустоте и тишине, обнимающей землю и небо, мелькают лишь единичные внутри светлые, цветные и звучащие существа или, скорее, точки, выныривают из ночи, опять в нее погружаются, не оставляя ничего из своего света и звука; смотря друг на друга, хотя между ними ничего не светится, говорят друг с другом, хотя между ними ничего не звучит. Так было с изначала, и так будет до тех пор, пока не станет слишком холодно для жизни таких существ. Тогда все будет темно и тихо, как и раньше.

Это мысли всего мыслящего мира. Как бы сильно и о чем бы ни спорили, в этом философы и физики, материалисты и идеалисты, дарвинисты и антидарвинисты, правоверные и рационалисты подают друг другу руки. Это не просто камень строения, это краеугольный камень механического миропонимания. Все то, что мы по нашему мнению воспринимаем из мира зрением, слухом, есть лишь наш внутренний признак, иллюзия. Свет и звук во внешнем, управляемом механическими законами и силами мире, за пределами органических сознаний – лишь слепые и немые волны, которые из более или менее сотрясаемых материальных точек и скрещивают эфир и воздух и только тогда, когда достигнут белкового клубка в нашем мозгу, и даже вернее, когда попадут на определенную его точку, превращаются спиритическими чарами этой среды в светящиеся и звучащие колебания. Об основе, существе, ближайших определениях этого чуда спорят; в факте согласны. Из всех теорий мысли и знания, в которых теперешняя философия готова истощиться, не ведет ни одна к сомнению в правильности этого факта, если только не для того, чтобы объявить сомнение неразрешимым или раскрошить мир в пылинки, которые освещают лишь самих себя, а не мир.

Естественный человек отшатывается от такой мудрости. Он думает, что видит кругом себя вещи потому, что на самом деле вокруг него светло, что солнце начинает делаться светлым не только позади его глаз, что цветы, бабочки так пестры, как они ему кажутся, что флейты, скрипки дарят свой звук ему, а не, наоборот, от него получают, словом, что свет и звук существуют вне него в мире, а оттуда и в нем. Но он уступает науке и считает себя тем умным, что у него одной иллюзией меньше. Однако иллюзия остается и смеется над его знанием, как и оно, смеется над иллюзией. Кто из двух в конце прав? Достоверно то, что иллюзия никогда не исчезает; держится ли знание, что это иллюзия, так же твердо, и не есть ли скорее оно само иллюзия. Фехнер всеми доводами своего учения доказывает, что знание это, хотя и держится прочно, – иллюзия.

42.  По общему направлению метафизика Фехнера светлая и радостная.  Для нее все проникнуто светом сознания, в стремлении к радости она видит порыв, направляющий жизнь, она отдает должное всей роскоши мироздания, высшие радостью признает полную жизни и в целом отрицает смерть.

Сам Фехнер называет свое мировоззрение дневным, а противоположное ночным; последователь первого – дневной философ, а второго – ночной философ. Как ночь не может сразу смениться днем, но переходит в него постепенно, так и ночные философия и философы не могут вдруг сделаться дневными. Постепенность, целесообразная во многих случаях, в некоторых необходима. Если с самого рождения долгие годы проводить безвыходно в темном помещении, то при внезапном выходе на яркий свет можно испортить зрение и даже ослепнуть; полезно сначала отворить окно, затем широко распахнуть дверь и уже, потом выйти на вольный свет. Душа растений должна служить небольшим окном в великое царство света; душа земли соответствует широко раскрытой двери. Из этой двери открывается все великое царство.

43. Подобно другим своеобразностям в мировоззрении Фехнера, его учение об одушевлении растений не было следствием теоретической мысли, но вызвано событием из его жизни, следствием которого была теоретическая мысль. Вид белой водяной лилии, цветок которой был залит солнечным светом, а корни купались в прохладной воде, навел его на мысль, что эта лилия должна испытывать удовольствие. Но сейчас же он вспомнил, что думать так значит идти в разрез с установившимся взглядом на растения. Разве не утверждает современное знание, что сознание обусловлено мозгом и нервной системой? А где у растений нервы? Однако (продолжал размышлять он) не заблуждается ли в этом, как и во многом другом, наука? И мысль, что в самой основе ходящего научного миропонимания лежит ошибка, глубоко запала в него. Для описанной выше игры мысли в этом событии был первым толчком. Учение о всеобщем одушевлении он, поэтому и начинает с одушевления растений.

Для тех, кому трудно принять взгляд на землю, как живое существо, учение об одушевлении растений, быть может, облегчит это, так как если доводы в пользу этого одушевления, обыкновенно не признаваемого, покажутся убедительными, то, отрешившись в вопросе об одушевлении от одного из обычных мнений, легче отрешиться и от другого, с ними связанного и однородного.

44. Доказать одушевленность растений можно: 1) подводя растение под понятие живого организма, 2) сопоставляя растение с животным, 3) основываясь на непрерывность жизни, 4) опровергая возрождения.

Первый довод нужен только для незнакомых с биологией, так как из биологов в наши дни никто не сомневается, что растение – живой организм.  Незнакомые с биологией в этом легко убедиться из следующих сопоставлений растения с признаками живого организма, в предыдущем пространно объяснимыми:

а) Растение есть целое, состоящее из разнообразных частей, объединенных связью, вместе причиною и целесообразною, так, что как целое обусловливает собою части, так и наоборот.

В примере можно привести любое из растений. У дуба те, а не другие части (листья, цветы, плоды, ствол, корни и т. д.) в силу того, что такова его природа, но и природа его такова потому, что у него именно эти, а не другие части.

Организация дуба – причина развития всего того разнообразия, которое в нем наблюдается, и это развитие есть осуществлением задатков, положительных в дубе: дуб живет именно для того, чтобы осуществить это разнообразие.

б) Растение – существо обособленное, самостоятельное, в себе замкнутое. 

Обособленность и самостоятельность свойственны растениям в большей мере, чем животным. Дерево может расти одиноко на скале: ему нужны лишь солнце, почва, влага. Животные зависят от большого количества условий: не говоря о неорганической среде, необходимой одинаково животным и растениям, плотоядные не могут жить без травоядных, эти последние без растительного царства; все высокоорганизованные животные в первое время нуждаются в попечении родителей, растения развиваются самостоятельно.

Каждое растение имеет свой облик и в этом смысле замкнуто. Замкнутость эта меньше, чем у животных, но она несомненна. Человека нельзя подпиливать, подрезывать, как дерево, он погибнет; дуб можно, вырастут новые ветки. С другой стороны, некоторых животных, например, дождевых червей, пресноводного полипа, можно делить на части, и из каждой образуется новый червь, полип; если у рака оторвать клешню, вырастает новая.

в) Растение, подобно нашему организму, – сообщество беспредельного множества клеток, из которых каждая – живой организм. Учение о клетке, как живом организме, для современной биологии устойчивое и не требует пояснения.

г) Растение развивает деятельность изнутри, в силу изначально заложенного в него порыва, при воздействии среды.

Зерно прорастает и становится колосом само собою, своею внутренней способностью. Для обнаружения этой способности нужна подходящая среда- почва, влага, свет.

д) В растении, как и во всяком живом организме, происходит обмен веществ.

Истина эта настолько общеизвестна, что на ней незачем останавливаться. 

е) Растение возникает, развивается, приходит. И здесь пояснения излишни. 

ж) Деятельность растений творческая, предусматриваемая только, в общем, и главном, но не во всех частностях.

Будет ли дерево высокое или низкое, прямое или кривое, сколько проживет, будет ли здоровым или больным, и если больным, какие перенесет болезни, даст или не даст обильный плод и проч. - предсказать нельзя.

з) Деятельность растения направляется к устойчивости, самосохранению, развертыванию заложенных в нем задатков, приспособлению среды к себе и себя к среде, умножению жизни и распространению в пространстве и времени.

Пуская корень, зерно укрепляется в земле, по возможности, прочно. Растение залечивает раны; если дерево срубить, от корня идут новые побеги. В борьбе за существование более сильные растения заглушают менее сильные.

Рост растения, его развитие есть осуществление, развертывание тех задатков, которые заложены в зерне. Ясно это из того, что зерна не только различных растений, но даже и одного и того же, обнаруживают себя по-своему. Вся жизнь растения в основных чертах предопределена в зерне.

В различных климатах, в различной почве растение живет различно, приспособляясь к среде, которую, в свою очередь, к себе приспосабливает. Почву, на которой оно живет, оно изменяется в своих целях. Прорастая, зерно, если зарыто, пробирается сквозь землю, ее разрыхляет, приподнимается; корни прокладывают под землей путь на подобии крота. В стремлении к свету сильное растение способно проломить крышу. Многие растения могут оплодотворяться лишь при помощи насекомых, которых к себе приспосабливают – точно так же, как и эти последние приспособления к себе цветы.

Порыв растений к размножению и, следовательно, к распространению жизни в пространстве, не менее силен, чем у животных. В общем, растения плодовитее животных; из последних по плодовитости с растениями могут сравниться только низшие, а высшие обыкновенно далеко уступают.

и) Деятельность растений протекает периодически, то, повышаясь, то падая. 

Зимой и ночью растения менее деятельны, чем летом и днем. Обращение соков, дыхание, сбрасывание старой листвы и покрытие новой, цветение, оплодотворение – процессы периодические.

45. Таким образом, растение такой же живой организм, как и животное.  В этом, впрочем, ни один биолог не сомневается. Не допускают обыкновенно лишь одушевления растений.  Но разве может быть живое существо неодушевленным? Мы должны либо отрицать одинаково душу и у растений, и у животных, либо признать ее у тех и других с тою, однако, разницею, какая обуславливается различием их организации. У мухи душа не может быть такая же, как у человека; у мухоловки не может быть такая же, как у мухи; у мотыльковых, как у мотыльков, но она есть и у мухоловки и у мотыльковых.

Предрассудок против одушевленности растений, быть может, лучше всего устранить, сопоставляя растение с животным.

Растение также происходит из клетки, также развивается, питается, размножается, болеет, умирает, после смерти разлагается. Животному свойственно дыхание, кровообращение; растение также дышит, а кровообращению у него соответствует обращение соков. Животное отвечает на раздражение, способны на это и растения. Во всех случаях проследить эту способность не легко, хотя она, по последним данным, свойственна всем растениям; здесь достаточно привести общеизвестные примеры мимозу и барбарис.  Сильные раздражения одинаково могут повредить и растению, и животному, а чрезмерно сильные – убить то и другое, напр., сильные, чрезмерные механические воздействия, также холод, жар. Наркотики, напр., хлороформ, приводят растение в оцепенение, как и животных; сильные минеральные яды, напр., сулема, убивают и растение, и животное, на некоторые растения действуют и растительные яды, напр., стрихнин. Животные способны привыкать к раздражениям, растение тоже: если слишком часто раздражать мимозу, она перестает отвечать на раздражение. После отдыха опять становится чувствительной, совершенно так же, как отравляется от утомления животное. Недавно удостоверен случай, доказывающий свойство растений сохранять привычки. Рожь из южной Германии, посеянная, в северной Скандинавии, созревает там быстрее, чем в своем отечестве. Перенесенная спустя несколько лет обратно, она опять созревает раньше, чем поспевшая в южной Германии.

У некоторых растений есть приспособления для привлечения и задержания нужны им насекомых; они поступают так же, как паук, протягивающий паутину, муравьиный лев, сверлящий в земле воронку, или лягушка, стреляющая в муху. Есть растения, приспосабливающие к себе одних насекомых с целью избавиться от других (напр. Cecropia peltala, дающая приют одним муравьям, чтобы избавиться от других, поедающих ее листья), или же бактерий, чтобы извлечь из них пользу (мотыльковые и Bacillus radicicola).  Постоянство в способе действия одно и тоже у растений и животных.

Плотоядные растения, ловящие и переваривающие живые существа наподобие хищных животных, давно приводят в недоумение тех, кто пытается резкою гранью обособить растения от животных.

Когда наблюдают целесообразные и, следовательно, разумные действия, совершаемые повторно и однообразно, но не сопровождаемые сознанием, то подобные действия называются инстинктивными.  Как произошли инстинкты, неизвестно; но достоверно, что действия, первоначально сознательные, от частого повторения становятся инстинктивными.  Чем сложнее и целесообразнее действие, тем более сложно и развитое сознание лежит в его основе.

Существуют ли у растений инстинкты? Несовместно, и притом сложные. Если не инстинктом, то сознанием должны мы объяснить, то, что вьющаяся Linaria Cymballria держит цветы на солнце, а когда поспевают семена, ищет в расселинах стен места, наполненные землею, чтобы положить туда семена; или же то, что Valisneria и обыкновенная водяная белая лилия точно также выставляют цветы на солнце, а когда созревают семена, погружают их в воду, чтобы положить в землю.

А вот вполне достоверный случай, который, если бы подобный ему наблюдался в животном царстве, предполагал бы сознательную деятельность.

В Ост-Индии около канала, обнесенного высокой каменной стеной, рос эвкалипт; дерево это, не находя для себя достаточно влаги около стены, поползло своим корнем по стене, нашло в ней на значительной высоте отверстие и спустило корень к воде, добывая таким образом необходимую влагу.

Все подобные действия растений современные биологи объясняют «тропизмами», т. е.  способностью обращаться. Если растение обращается к солнцу, то вследствие «гелиотропизма», если к земле, то вследствие «геотропизма», если к соде, то вследствие «гидротропизма», если испытывает силу тяжести, то вследствие «баротропизма» и т. д. Это объяснение может казаться удовлетворительным только потому, что пользуется мудреными словами, а большинство в мудреных словах склонно видеть глубокий смысл, хотя часто в них смысла немного, а иногда нет и никакого. Став на точку зрения учения о «тропизмах», следовало бы объяснить и действия животных столь же хитроумное, напр., прыжки лягушки тем, что у нее есть тропизмы вверх и вниз, любовь и ненависть между людьми взаимными тропизмами апотропизмами, привычку курить – тропизмом к табаку и т. д. Более жалкое объяснение трудно придумать.

Бесспорно, можно быть живым и не сознавать. Человек в глубоком сне, медведь в зимней спячке живут, но не сознают. Такую бессознательную жизнь обыкновенно и предполагают в растениях. На вопрос, почему надо считать растения только живыми, но не сознающими, хотя они и обнаруживают деятельность, неотличимую от сознательной, отвечают: отвечают: потому, что сознание можно удостоверить только у животных, а растения коренных образом отличаются от животных.

46. Посмотрим, в чем состоят эти различия, которые служат возражениями против одушевленности растений.

Первое и главное различие то, что у растений нет мозга и нервной системы, обусловливающих сознание у животных.

О нервной системы и мозга нет и у некоторых низших животных, напр., у амебы, губок. Ревностные поборники учения о нервах, как необходимом условии сознания, склонны предполагать, что эти животные только живут, но не сознают. Почему? – Потому, что у них нет того, что обусловливает сознание у высших существ. Рассуждая подобных образом, мы должны были бы утверждать, что амеба не способна переваривать пищу, так как у нее нет желудка, змея не может двигаться, так как у нее нет ног, а растения не могут дышать, так как у них нет легких. Из того, что струнные инструменты издают музыкальные звуки, следует ли, что их не могут издать духовые, - напр., флейты? Природа богата средствами для достижения одних и тех же результатов различными путями: электричество, напр., можно получить несколькими способами.  Наставить на том, что результат достижим всегда только одним путем, отрицать факт и следствие неспособности объяснить его из известных нам причин, значит становиться на узкую точку зрения, не оправдываемую широким разнообразием жизни.

Второе различие то, что растения не обладают свободой движения, и главное – передвижения.

И это возражение устранит не трудно.

Во-первых, существуют животные, не обладающие такой свободой, напр., губки, некоторые полипы, некоторые медузы.

Во-вторых, отсутствие движения не свидетельствует об отсутствии сознания.  Сократ, простоявший целые сутки без движения, сосредоточенно работал мыслью; параличные, лишенные возможности пользоваться руками и ногами, обнаруживают порою более яркое сознание, чем какое у них было при нормальных условиях.

В-третьих, некоторые низшие растения, напр., Volcor globalor, обладают свободой движения. Многие размножаются подвижными протопластами, которые при оплодотворении обнаруживают под микроскопом совершенно такие же движения, как протопласты животных в том же процессе. (Оплодотворение яйца морского ежа и Fucus ecsiculosus).  Тропическое Desmodium gycans вращает свои ластики непрестанно, к удивлению как слагателей древних индийских и арабских сказок, в которых воспето это растение, так и современных физиологов.

Третье различие в том, что растения усваиваю пищу иначе, чем животные: первые внешними покровами, а вторые – внутренними. 

Но и здесь нет безусловной разницы. Пресноводный полип, может быть, вывернут, как перчатка, так что внутренние покровы становятся внешними и наоборот. Такой вывернутый полип живет и питается совершенно так же, как и в первоначальном состоянии.

Впрочем, трудно видеть, какое отношение к сознанию может иметь различие в способах усвоения пищи.

Наконец, последнее различие в том, что организм растений строится иначе, чем организм животных. Растения строят свой организм из неорганических соединений, даже непосредственно из элементов, тогда как животные – из органических соединений (травоядные из белковины растений плотоядные из белковины животных).

Этой разницы, в общем, и главном нельзя отрицать, хотя и она нуждается в ограничении, так как для построения организмов животных неорганическая среда нужна в такой же мере, как и для построения организмов растений. Но опять, какое отношение имеет эта разница к присутствию или отсутствию сознания? Если организм строится бессознательно, то для сознания безразлично, каким способом он построен, важно лишь, чтобы он был определенного свойства; если же он строится сознательной деятельностью, то ее уже предполагается сознание, притом для построения растительного организма в большей степени, чем для построения животного организма, так как синтез непосредственно из элементов задача трудная, еще далеко не решенная современная химия: растение, строящее свое тело непосредственно из элементов, должно быть признано (если предполагать сознательное построение) самым искусным и остроумным химиком, каких среди людей нет.

47. Самым сильным возражением против всех этих возражений – а вместе с тем и самым веским доказательством одушевленности растений – служит то, что на низших ступенях развития не существует уловимой грани между растениями и животными. Ни один биолог не в состоянии ее указать.  Доказать это здесь невозможно: приходится отсылать к биологии.  Если, как учить эта последняя, растения и животные произошли из одних и тех же простейших существ, заключавших в себе в возможности одинаково и растения, и животные, то при наличности положительных данных для предположения в растениях сознания и отсутствие противопоказаний, можно только по предрассудку утверждать, что из двух побегов, вышедших из одного и того же корня, только один (животные) обладает сознанием, а другой (растения) им обладать не может, в особенности, когда в самом этом корне, в жизни простейших, уже наблюдается проблески сознания. Впрочем, мы убедимся ниже, что учение современной биологии т происхождении всех существ из одних и тех же простейших требует пересмотра.

48. Для определения особенности души растений надо отметить следующие отличия их от животных, обыкновенно не достаточно оттеняемые.

а) Животные отличаются большей самодеятельностью, растения восприимчивостью.  От воздействия внешнего мира животные защищены, растения для этого воздействия открыты; первые покрыты волосами, перьями, чешуей, раковинами, толстой шкурой, одеждами и пр., вторые – обнажены. Поверхность животных по отношению к объему меньше, чем у растений. Сообразно с этим растение меньше действуют, чем воспринимает, животное – наоборот. 

б) организм животного построен более по направлению внутрь, организм растения – по направлению кнаружи. У животного сделано все возможное, чтобы замкнуть его от внешнего мира, оставлено только самое необходимое для получения раздражений и пищи; в растении, наоборот, все, чтобы раскинуть, расширить его во внешнем мире. У животного главное – находящиеся внутри его мускулы, нервы, мозг, сердце; здесь главный очаг, седалище, центр жизни; поверхность часто нужна только как мешок, скорлупа или кожура, чтобы заключить туда животное. У растения наоборот, очаг, седалище и центр жизни – во внешних частях; внутренность стоит в служебном отношении к внешности; она имеет значение лишь поскольку, поскольку дает опору, устойчивость жизнедеятельной поверхности; наглядное доказательство – сгнившие внутри и дуплистые деревья, живущая полною жизнью, а также от природы полые стволы некоторых растений. 

в) Сообразно с этим развитие животного направляется более внутри, а растения – наружу.

Животное пускает ветви, отпрыски, листья внутрь. Здесь все это разветвляется и расчленяется, ограничивает одно другое, одно между другим и чрез другое прорастает и таким образом создается сплоченная внутренняя организация, обуславливающая внутреннее расчленение и сложные, тогда как наружу развитие идет сравнительно мало и лишь короткое время. Напротив, растение пускает ветви, побеги, листья наружу. И у растения, все это точно так же разветвляется, одно другое стесняет, но здесь нет ни срастания, ни взаимного прорастания, так как всегда остается достаточно места для раздельного существования, но взамен того растение все более раскидывается, притом в течение почти всей жизни. 

г) Животному, несмотря на его меньшие, сравнительно с растением размеры, отведено, благодаря его подвижности и органами чувств, более широкое поприще деятельности, чем растению. Зато животное способно использовать это поприще каждый раз только в отдельных направлениях, тогда как растение использует меньший круг своей деятельности, ту почву, на которой живет, одновременно во всех направлениях и, насколько возможно, полностью.

И эти противоположности только относительные, свидетельствующие лишь о том, что жизнь растения и животного протекает иначе. Подобная же противоположности можно в известной мере проследить и в животном царстве, в растительном между мужским и женским плодом.

Женский организм – воспринимающий. В размножении он выжидающий, оплодотворяемый, мужской об оплодотворяющий, деятельный.  Цветок и порхающий около него мотылек – символ отношения между полами. В духовной области женщина обыкновенно легче и полнее усваивает, чем мужчина. Зато у женщин меньше самодеятельности, творчества.

Для женщин внешность имеет большее значение, чем для мужчин, для которых главное сила, работоспособность, и внутреннее, духовное содержание.  Красивая, но пустая женщина, несмотря на сове внутреннее ничтожество, порою кое-что значит, а в иных случаях и много; из-за прекрасной Елены, по всем данным, умственной жалкой, говорят, возникла Троянская война. Красивый, но пустой мужчина обыкновенно ничего не стоит; ни одна война, даже в сказке, не велась из-за такого мужчины.

В общем обиходе жизни главное назначение женщины – размножение, кормление и воспитание потомства. Женщину можно сравнить с растением, пускающем все новые ветви и отпрыски; эти ветви и отпрыски – дети.  Главная задача мужчины – напряженный, сосредоточенный труд, физический не меньше, чем умственный.

Круг деятельности женщины уже, чем мужчины, но женщины в своем узком круге отдаются делу полнее и цельнее, чем мужчины. В пример достаточно привести материнскую заботливость, поглощающую всецело. Подобное полное самопожертвование у мужчины встречаются реже. Чувства женщины также полнее и цельнее; обычные укоры в ветрености и изменчивости скорее должны быть направлены в другую сторону и объясняются тем, что мыслители, писатели, поэты, рассуждающие о чувствах, почти сплошь мужчины. Большая добросовестность женщин, чем мужчин, при выполнении взятого на себя дела, общеизвестна. Зато кругозор женский вообще уже, чем мужской.

Однако и эти противоположности только приблизительные и сглаживаются ограничениями и исключениями. Иногда женщина самодеятельнее мужчины, а мужчина восприимчивее женщины; для иного мужчины внешность главное, внутреннее содержание – второстепенное, тогда как для женщины наоборот; не мало мужчин трутней, а женщин – работниц, питающих этих трутней; многие мужчины заботливее и добросовестнее женщин и т. д.

Основываясь на вышесказанном, можно сделать попытку определить свойства души растений. Определение это может быть только гадательным и приблизительным.

а) При отсутствии мозга, обуславливающего в нас возможность сохранять и воспроизводить содержание, растениям едва ли может быть свойственна память. Душевная жизнь растений должна быть потоком непрестанно сменяющихся состояний.

б) Душа растений обращена более к внешнему миру, чем к внутреннему. Главная сторона их духовной жизни – восприятие внешних раздражений, хотя не исключается и самодеятельность. Рефлексия, сознательный поворот духа на его собственные состояния, едва ли свойственна растениям.

в) Быть может, каждое данное состояние растения переживают полнее, чем животные.

г) зато все состояния, переживаемые растениями, должны быть только мгновенными, радость и печаль так же быстро исчезают, как и возникают. 

Этих замечаний, кажется, достаточно, чтобы показать несостоятельность предрассудка против одушевленности растений.

49. Несмотря на противодействующие течения, предрассудок, мешающий видеть в земле живое существо, укоренился так прочно, что перед ним бессильны даже люди, способные к широким кругозорам, легко отказывающиеся от других предрассудков и выступающие борцами за свободную мысль. Самый высший довод против этого предрассудка, как уже было сказано, генетическая связь земли с живущими на ней существами, заставляющая признать ее их матерью.

Такая связь в настоящее время и не отрицается библейское объяснение держится только в богословии; не находит сторонников и « небесное», по которому семена жизни перенесены на землю с других светил.  Единственно приемлемыми считаются два объяснения, которые, хотя и признают, что живые существа на земле произошли земным способом, из земного, или даже из земли, но чуждаются взгляда на нее, как на живое существо. По одному из них, зачатки жизни образовались из неорганического вещества химическим путем, а из этих зачатков действием среды развились более сложные, вплоть до человека. Это объяснение одинаково несостоятельно как с научной, так и философской точки зрения.  Оно не соответствует ни биологическим данным, по которым живое всегда происходит из живого и никогда из мертвого, ни механическим, так как в живом веществе движения менее устойчивы, чем в неорганическом, а по изложенному выше принципу стремления к устойчивости, устойчивые, то есть, в данном случае неорганические движения, объяснимы из неустойчивых в живом веществе, противоположное же невозможно. С философской точки зрения это объяснение неудовлетворительно потому, что страдает всеми теми слабостями материализма, с которыми предстоит подробно ознакомиться при изложении онтологических учений. Другое объяснение, особенно горячо и настойчиво проповедуемое Геккелем одним из крупнейших современных биологов («Общая морфология организмов», 1866; «Естественная история творений», «Антропогения», «Мировые загадки» – все три в последних изданиях; «Систематическая филогения», 1894; длинный ряд других трудов), примыкает к Спинозе или, вернее, к подсказанному Спинозой мировоззрения Гете. Поэтому мировоззрению, где материя там и дух, природа – живое существо, растения, животные, люди – ее дети. Само по себе, по своей основной мысли, это объяснение не вызывает возрождения, но в том виде, в каком оно выступает у Геккеля и его сторонников, оно необоснованно, голословно, сбивчиво, противоречиво, недосказано. Оно выставляется как не требующее доказательства, единственно достоверное, в противоположность библейской вере, разрушение которой одна из главных задач Геккеля, и метафизике, ценимой Геккелем не выше библейской веры; в развитии его неустанный уклон к материализму с откровенным признанием, что единственно правильное истолкование жизни чисто механическое; отрицание метафизики переплетается с самодельными метафизическими теориями в роде учения о едином законе субстанции, атомной и эфирной энергии, испытывающих удовольствие и неудовольствие молекулах и т. п.; не проводится грань между живым и неорганическим, тем не менее, признаваемая; хотя вся природа одарена жизнью, живыми существами на земле исчерпывается вся жизнь; неизбежное следствие из признания природы живою, признание земли живым существом, не делается отчасти по общераспространенному предрассудку, отчасти по опасению впасть в метафизику, несмотря на полное в нее погружение, отчасти по недомыслию, неспособности доводить мысль до конца, отчасти по незнакомству с историей философии, очевидному из трудов Геккеля. Хотя он ссылается сочувственно на Окена, вдохновившего Фехнера, Фехнер ему совсем неизвестен.  А между тем принять учение Фехнера при взгляде на природу, как живое существо, необходимо: если вся природа живая, то нельзя не признать живою и землю, тем более, что она совмещает все признаки живого организма. Отказ от такого признания рушит всю теорию, так как в этом случае живыми оказываются только некоторые существа, а не вся природа.

При объяснении происхождения живых существ на земле Геккель развивает мысли Дарвина. Зачатки жизни он видит в простейшем живом веществе, близкой к слизи протоплазме, образовавшийся самозарождением. Из нее действием среды, изменяющей эту протоплазму, происходят простейшие существа, монеры. Вследствие борьбы за существование в живых остаются наиболее к среде приспособленные, то есть наиболее совершенные существа, передающие приобретенные ими качества по наследству. Происходит таким путем отбор способных жить и совершенствоваться от неспособных к тому и другому. Родословное дерево животного мира корнями теряется в монерах и постепенно восходит через амеб, кишечных (зоофитов), червей от низших до высших, мягкотелых, бесчерепных, бесчелюстных, рыб от низших до высших, амфибий, первичных млекопитающих, жвачных, полуобезьян, человекоподобных обезьян до человека, разветвляясь на все известные нам роды и виды животного мира: растительное царство идет от тех же корней, постепенно развиваясь и распределяясь на виды и роды. Рост и разветвление всего этого дерева, животного и растительного, происходит чисто механически действием высших причин. Такое происхождение видов или «филогенесис», подтверждается развитием зародыша, или «онтогенесисом», высших существ, в особенности человека. Отдельные ступени такого развития соответствуют всем тем видам, от которых существо произошло. Зародыш человека, например, сначала подобие амеб, затем кишечных, деле – червю и т. д. Самозарождение, теперь не наблюдаемое, было возможно в первобытные времена, когда физические условия были иные.

50. В отличие от этих двух объяснений Фехнер на начале учения о развитии построил своеобразную теорию происхождения растительного и животного царства, самую остроумную из всех, предложенных до этого времени, и вполне отвечающую как научным, так и философским требованиям. По этой теории живое и неорганическое вещества произошли вместе с землей как одно с ней неразделимое целое. За первоначальное состояние вещества, из которого образовалась наша планета, нельзя признать неорганическое, так как на наших глазах живое постоянно превращается в мертвое. Однако в живом существе движения, хотя и менее устойчивая, чем в неорганическом, все же настолько упорядочены, что первоначальное состояние вещества едва ли могло быть таким. Предположение о первоначальном состоянии вещества должно сообразоваться с распределением вещества в солнечную систему с происходящими в ней движениями, и в частности в нашу планету с ее движениями. Движение в первоначальном веществе не могло быть в одном только направлении к центру, т. е. следствием одной только тяжести: в этом случае вещество превратилось бы в одну сплошную массу. Необходимо поэтому допустить еще и отклоняющие действия, откуда бы они ни происходили, так как только при таком условии можно было бы объяснить вращательные и поступательные движения, свойственные телам нашей солнечной системы. Действующие силы надо признать первоначально способными обнаружиться на широких расстояниях и, следовательно, отличительными от молекулярных, действующих на расстояниях коротких, и уступающими место молекулярным при сокращении расстояний до нами не воспринимаемых.  При этом нет основания предполагать частицы вещества повсюду одна от другой равно удаленными с одинаково направленными и одинаково сильными на них действиями, или же, при различии в том или другом отношении действий на частицы, эти действия в целом уравновешенными. Из бесконечно многих возможностей это были бы только две, невероятные уже потому, что во всех остальных случаях неизбежно получается то, что на деле наблюдается в нашей солнечной системе – вращательное и поступательное движение сплоченной массы в направлении, преобладающем в целом, так по известным принципам механики: если на двигающееся в свободном пространстве твердое тело направлено действие, не проходящее через центр тяжести тела, то получается движение, сложенное из вращения тела около проходящей через центр тяжести оси и поступательного движения этого центра в направлении действия.  До сплочения земной массы действием молекулярных сил, ее частицы двигались в самых разнообразных направлениях, при сохранении общего центра тяжести, в целом с преобладанием известного направления, так, однако, что он непрестанно переменяли не только место, но и порядок. Такими движениями, как уже было пояснено, отличается живое вещество от мертвого, и потому земля уже при самом своем образовании носила признаки живого существа.

Такое состояние вещества Фехнер называет косморганическим в отличии от образовавшихся из него молекулярных веществ, живого и неорганического, или, но терминология Фехнера, молекулярорганического и молекулярно-органического. Оба эти вещества, при всем их различии, – одно целое и связаны между собой таким тесным, дополняющим одно другое соотношением, что расчленение на них Фехнер называет соотносительной дифференциацией. Каждое из них, в свою очередь, расчленяется соотносительной дифференциацией, – молекулярно-органическое на роды, виды, индивиды неорганических соединений, молекулярорганическое – на растительное и животное царства с их родами, видами и индивидами, при том как, что в таком же тесном соотношении, в каком оба этих вещества, находятся растительное и животное царства.

Косморганическое состояние легко вообразить, перенося на землю при ее образования движения, подобные наблюдаемым в нашей солнечной системе, но значительно изменяя их в сторону запутанности и неправильности. Предполагая далее между всеми телами этой системы тесные молекулярные соединения, как бы скрепляющие их балки, мы бы получили подобное нашей планете тело, в котором все прежние вращательные и поступательные движения превратились бы в движения всей системы вокруг оси, как это произошло с образующими землю частицами. 

Переход от косморганического к молекулярному состоянию можно объяснить двояко: предполагая косморганическое вещество холодным и темным, или же раскаленным к светлым.  Новейшие космогонии держаться последнего взгляда на изначальное вещество, из которого образовалась наша солнечная система. По Фехнеру, для такого взгляда нет достаточных оснований: не зачем предполагать раскаленным вещество, которое при сгущении и без того накаляется. Тем не менее, он рассматривает оба предположения, в главном, впрочем, приводящие к одному и тому же.

Отправляясь от первого предположения, надо признать, что наиболее высокая температура при сгущении должна была образоваться в центре и около него, а на поверхности могла оставаться удобной для образования и существования молекулярорганических соединений даже тогда, когда ядро превратилось в раскаленную массу. В таком случае живое вещество могло облекать всю планету, и она совмещала бы в себе не только молекулярорганические, но и молекулярнеорганические движения, и была бы уже при самом своем образовании живым организмом. Однако, повышенная температура должна была распространяться от центра к окружности и могла достигнуть здесь такой высоты, с какой молекулярорганические соединения не совместимы. Они должны были выгореть и сохраниться лишь тогда и там, когда и где избыток тепла, возникший от сплочения косморганического вещества в молекулярное, не превышал излучение тепла больше, чем сколько нужно для существования молекулярорганических соединений.

Рассмотренным предположением подразумевается, что все вещество земли не только способно к молекулярорганическим соединениям, но и необходимо должно через  них проходить для образования молекулярнеорганических. Ни то, ни другое нельзя признать несомненным, и потому надо рассмотреть другое предположение. 

При изначально раскаленном косморганическом веществе температура по мере его стяжения должна была бы еще повышаться в направлении к центру, большая часть косморганической массы в таком случае перегорела бы в молекулярнеорганическую, а молекуляорганические соединения могли бы образовываться на поверхности тогда и там, когда и где соотношение между теплотой и ее излучением допускало возникновение и жизнеспособность таких соединений. 

Тогда как по первому предположению косморганическое вещество сначала превратилось в молекуляорганическое, а это последнее в молекулярнеорганическое, по этому второму предположению оба молекулярные вещества, как молекулярорганическое так и молекулярнеорганическое, произошли непосредственно из косморганического. Раскаленное косморганическое вещество нельзя отождествлять с раскаленным иолекулярнеорганическим: первое менее устойчиво, чем молекулярорганическое, и потому из него это последнее могло возникнуть; напротив, из молекулярнеорганического, как более устойчивого, не могло образоваться менее устойчивое молекулярорганическое вещество.

При определении соотношения между теплотой земной массы и излучением тепла нельзя забывать о низкой температуре междупланетного пространства, способствовавшего охлаждению земной поверхности насколько необходимо для возникновения и сохранения жизни.

Распределения косморганического вещества на молекулярорганическое и молекулярнеорганическое, а равно и распределение того и другого на царства, роды, виды, индивиды Фехнер рассматривал как развитие организма земли.

Развитие направляется принципом стремления с устойчивости, к которому примыкают два другие из него выводимые: принцип соотносительной дифференциации и принцип убывающей изменяемости. 

Стремление к устойчивости принцип вместе и механический, и биологический, и метафизический.

Его механическая природа, как уже было пояснено, в том, что материальные системы, уединенные от воздействия соседних, то есть, предоставленные себе (если не считать воздействий, выражаемых пренебрегаемою величиною), если же находящиеся под постоянным определенным действием внешних сил, стремятся заменить происходящие в них неустойчивые, неупорядоченные, неправильные движения устойчивыми, упорядоченными, правильными. Количество и качество частиц при этом безразлично: будет ли это горсть их, или неизмеримое множество, из которого слагается мироздание.

Устойчиво то, что сохраняется неопределенно долгое время. Стремление к устойчивости есть поэтому и стремление к самосохранению – биологический принцип.

Самосохранением в свою очередь подразумевается два другие биологические принципа соорганизованность или внутренняя слаженность, и приспособленность, т. е.  прилаженность к окружающему, так как сохраняется только то, что обладает этими свойствами, обусловленными содействием каждой части остальным, и потому и целому, поддерживать или сохранять известное положение, состояние.

Устойчивость есть предел, цель, к которому движения направляются. Вызываются движения механической причинностью, но она определяется направлением, целью. Здесь совмещение и примирение двух, обыкновенно противополагаемых, принципов – причинности и целесообразности, или, иначе, механизма и телеология – метафизический принцип.

Вся упорядоченность, целесообразность, соорганизованность, слаженность наблюдаемые в нашем мироздании – следствие стремления к устойчивости, и история мироздания от его зачатков до современного нам состояния есть история осуществления этого принципа.

Косморганическое вещество до распределения на молекулярорганическое и молекулярнеорганическое не могло быть, как видно из предыдущего, иным, кроме хаотического. Беспредельно разнообразные молекулярорганические молекулы сочетались в беспредельно разнообразные сочетания и перемешивались с неорганическими в смутную и неопределенную массу. Все это двигалось в разнообразных беспорядочных движениях.  Понемногу, вследствие стремления к устойчивости, возникли в этом хаосе определенные круговороты и периодически движения; меньшие периоды вошли в большие; соединения так расчленились, однородные так сочетались, как это наиболее соответствовало стремлению к устойчивости.

Из расчленений наиболее соответствуют этому принципу соотносительные, дополняющие одно другое и одно от другого зависимые по связи причинной, временной и местной.  Как скоро действием сил внутренних или внешних, или тех и других вместе, соединения приходит в такое состояние, что расчленение его на соотносительные в указанном смысле части большого совместимо с устойчивостью, чем сохранение его в целом, оно и распадается на такие часть. Как теперь расчленяется зародыш на органы, так и расчленялась наша планета на органическое и неорганическое царства, каждое из них на отделы, отделы – на подотделы, пока расчленение не дошло до особей. Неорганическое царство распределилось на твердое, жидкое, газообразное с соответствующими каждому живыми соединениями, составляющими с ними одно целое. несмотря на хаотичность, земля при своем образовании была все таки единством, и это единство обнаружилось и в ее расчленении. 

Подобно тому, как в организме органы приложены и приспособлены один к другому и к целому, друг от друга зависят и один другой дополняют, связаны единством причины, место и времени, развиваясь из одного вещества совместно и одновременно, приблизительно также объединены, слажены, живая и неорганическая среда каждая в себе и прилаженная и приспособленная одна к другой. Разница земного организма от нашего, как уже было пояснено, между прочим, в большой самостоятельности его и его органов. Поэтому такого тесного соотношения между органами земли нельзя ожидать, как между органами нашего тела.

Как происходило расчленение первоначальных образований, неизвестно, но следует предположить два его вида: расщепление на дополняющие одна другую массы, способные или не способные к дальнейшему развитию, и отщепление семян или зерен, с менее, по внешности, сложной организацией, чем в отщепившее их соединение, но в дальнейшем развивающийся в сложные существа. Разница здесь, впрочем, относительная, так как, чем большие массы соединения от себя в семенах отщепляет, тем ближе такое отщепление к первому виду, и чем на меньшее расщепляется, тем ближе такие расщепления массы к семенам.   

Соотносительность причинная, временная и местная, при изначальном расчленении ярко выраженная, по мере развития отдаленных членов могла и убывать и теперь становиться очевидной только в редких случаях. 

Устойчивости противоположна изменяемость. Поэтому стремлением к устойчивости подразумевается убывающая изменяемость. Насколько можно судить по данным палеонтологическим, жизнь земли во времена доисторические была изменчива, разнообразна, обильна и пышна нам современной. Силы, жизнь слагающие, могли прежде действовать напряженно и быстро, чем теперь. Если падающее тело в первый момент пробегает с меньшей быстротой, чем в последней, почему, в противоположность этому примеру не предположить, что в первобытные времена жизнь текла по сравнению с теперешней скоростью и скорость эта убывала по мере движения вперед? Быть может, были силы, теперь неизвестные, источившийся на порождение таких родов, видов, индивидов, которые угасли и воспроизведены быть не могут.  Новые роды, виды возникавшие в прежние времена, больше не возникают. Развитие идет теперь не в ширину, а по восходящей линии, усовершенствую уже существующую жизнь принося менее совершенную в жертву более совершенную, выдвигая над всей остальной, как совершеннейшее из созданий, жизнь человеческую, утончая ее все более до духовной и подчиняя, насколько возможно, внешние силы, духовным. Развитие нельзя признать беспредельным. Живое вещество устойчивее косморганического, а неорганического устойчивее живого. Покой – предел всякого движения и потому всякой жизни. Если бы был возможен безусловный покой, то к этому пределу должно было бы направляться развитие жизни, но по опытным данным, предел органической жизни превращения живого вещества в неорганическое. Смерть – неизбежный конец всякой жизни на земле, а потому и всей земной жизни. По этот предел отодвигается беспредельное время. Середину между не вполне упорядоченным живым строем и однообразными колебательными движениями в мертвом веществе занимает вполне упорядоченный живой строй, в котором правильные движения могут, как в нашей солнечной системе, повторяться беспредельно долгое время. Чередование жизни и смерти отдельных частей может служить устойчивости целого, наподобие того, как обновление состава нашего тела обменом веществ – условие нашей жизни. 

Как уже было сказано, в нашем мироздании, и в частности в строе нашей планеты, все приспособлено для беспредельно долгой жизни. Тем не менее, жизнь на земле еще не вполне упорядочена и, по принципу стремления к устойчивости, упорядочивается все более.  Однообразие природы, на которое как на устой, опирается естествоведение, - состояние предельное. Оно совершенно отсутствовало при зарождении земли, постепенно осуществлялась и теперь еще не совсем повсюду достигнута. Но к достижению его стремиться жизнь. Так как развитие идет по восходящей линии, то стремление это особенно заметно человеческой жизни, в работе человека над землей в целях ее упорядочивания и в слаживании самой человеческой жизни – в объединении людей сначала в узкие, а затем все в более широкие общежития, в усовершенствовании этих общежитий, организации союзов, изыскания способов избегать и предупреждать распри и т.  д.

51. Названные три принципа недостаточны для объяснения развития организмов на земле.  Фехнер дополняет их общепринятыми – действием среды борьбой за существование, наследственностью, сообразую пользование ими с особенностями своего учения и развития.  Главнейшая из этих особенностей следующая:

а)     По господствующему учению, земля противополагается растительному и животному царству, как тело им постороннее, как их носительница или обитель. По Фехнеру, земля и эти два царства одно живое целое; растения и животные развились из нее так же, как тело развивается в органы.

б)     Господствующее учение, вместе и отождествляет живое и мертвое вещества, и их противопоставляет. Признавая их тождества, оно не способно объяснить их различие, удостоверяемые, однако, опытом, а когда противопоставляет одно другому, забывает об их единстве. По Фехнеру, оба вещества произошли из одного и того же косморганического; в этом их единство, а разница в свойственных им движении. Поэтому коренной противоположности между ними нет, мертвое – угасшее живое. Из живого происходит мертвое, из мертвого могло бы произойти живое, если бы в мертвом возникли свойственные живому движения. При наличных условиях такое превращение невозможно, но жизнь могла бы загореться в мертвом веществе, если бы оно перешло в косморганическое, а затем в молекулярорганическое. 

в)     По господствующему учению, сложные организмы произошли из простейших. По Фехнеру, живое вещество было первоначально одним сложным организмом, который в последствии разложился на менее сложные образования. Из этих образований путем развития произошли позднейшие организмы вплоть до живущих в наши дни.

г)       По господствующему учению, у современных простейших организмов те же предки, из как развились сложные. По Фехнеру, эти простейшие как были раньше, так и теперь остаются неспособными к развитию; они не плодотворны для него зерна, а бесплотные остатки от способного к развитию живого вещества.

д)      По господствующему учению, живое существо все силы, порывы, способности получать от окружающей среды, которая своими действиями изменяет, по отношению к ней оно страдательное. По Фехнеру, силы, порывы, способности, организму свойственные, полученные им из косморганического состояния, заложены в нем при самом образовании планеты, которой он часть. Развитие его сообразуется, поэтому с общим развитием планеты, этим развитием направляется, но в тоже время и развитие планеты им осуществляется, как участником, по мере его сил. Воздействие среды Фехнер не отрицает, но, в противоположном господствующем учении живое существо, по Фехнеру, больше деятельное, чем страдательное, развивается, при воздействии среды, главным образом изначально присущим ему движениям.

е)     По господствующему учению, организмы связанны со средой внешним образом и произошли безотносительно одни к другим. По Фехнеру, они связаны и со средой, и между собою взаимоотношением, коренящимся в единстве причины, места и времени их происхождения, как члены единого целого.

ж)     По господствующему учению, все организмы ведут начало от одних и тех же, тождественных по составу и всем свойствам зачатков – амеба, клоп, медуза, щука, крокодил, бык, обезьяна, человек произошли одинаково от манер; ближайшие предки человека – обезьяны, в особенности орангутанг и горилла.  По Фехнеру, разновидности порождены расчленением сложного многообразного целого, произошли от различных предков, каждое развивается сообразно с задатками, в нее изначально заложены. Человек произошел не от обезьяны и не от обезьяноподобного существа, но человек и обезьяна – две ветви одного ствола, обособившиеся, быть может, сравнительно с возрастом земли, недавно, из которых одна, обезьяна, оказалась неспособной к дальнейшему развитию. Бездарное может произойти и от одаренного, но предполагать, что одаренность корениться в бездарности, что она – следствие развития неодаренного, нет основания. Ссылка на диких обезьяноподобных народов, неспособных к развитию неубедительна, так как, если при всех средствах, которыми теперь располагает культура при воспитании, она все же неспособна дикого превратить в культурного, каким образом думать, что эти народы естественно, сами собой, могли бы подняться на высшую ступень?

з)      Господствующее учение главными двигателями развития признает, кроме воздействия среды, борьбу за существование и наследственность.  В борьбе за существование сохраняются в живых наиболее к среде приспособленные или, что то же, жизнеспособные, совершенные особи, которые передают приобретенные ими усовершенствования по наследству, в каждом поколении присоединяя все новые усовершенствования, пока не будет достигнут предел возможного совершенства. Фехнер добавляет к этим двигателям взаимопомощь, как следствие соотносительной дифференциации, и ставит взаимопомощь выше борьбы.  Эгоизм особей, лежащих в основе борьбы за существование, не главный двигатель жизни.  Выше эгоизма особей – эгоизм системы, поддерживающий целое согласованием частей.  В сравнении с зависимостью одних существ от других настолько сильней, что одни дополняют других, значение борьбы за существование второстепенное. По крайней мере, жизнь в ее теперешнем течении не уполномочивает к иному выходу. Господствует ли борьба за существование между животным и растительным царствами? Разве животные в самом своем существовании не вполне зависят от растений? Несомненно, между теми и другими идет борьба в смысле, что растения поедаются животными, и где стоит дерево, не может в то же время стоять и животное; однако, животные не устраняют растений, чтобы их место, но те и другие ограничивают свое распространение настолько, насколько нужно для возможно более обеспеченного существования обоих. Если бы животные уничтожили все растения, они уничтожили бы вместе с тем и условия своего существования, и если бы не было животных, то растения лишились бы углекислоты, выдыхаемой животными, удобрения, которое они оставляют, и той помощи, какую насекомые оказывают при оплодотворении. В животном мире плотоядные не становятся на место травоядных, но ограничивают их размножение в той мере, в какой это необходимо, чтобы не было недостатка в пище для тех и других, и только избыток травоядных идет на пищу плотоядным. Люди воюют между собою, однако, не всегда, тогда как постоянно нуждаются друг в друге для продолжения жизни, размножения, развития. Правда, образованные народы вытесняют диких, крупные хищники истребляются людьми, культурные посевы из немногих видов растений занимают место разнообразных плевел, и повсюду в борьбе за существование более совершенные и более приспособленные к обстоятельствам берут верх над менее совершенными и менее приспособленными, и в этом отношении борьба за существование имеет крупное значение, но все же это значение не выше значения дополнения и зависимости, наблюдаемого в остальном. В какой мере передаются по наследству свойства, приобретенные действием среды и борьбой за существование, вопрос открытый; но развитие направляется не столько ими, сколько изначальными задатками, развертывающимися при воздействии среды.  Борьба за существование лишь сглаживает и устраняет излишнее, не содействующее или противодействующее развитию.

и)     Господствующее учение предполагает развитие постепенным, без скачков, а на возражение об отсутствующих промежуточных звеньях ссылается на их случайную утрату в истории образования земли, обнаруживая в этой ссылке немощь дать нужное объяснение, или же пытается объяснить отсутствие переходных ступеней борьбой за существование более сильной между однородными, чем между разнородными, так что в конце остаются только разнородные. Если взять, например, два родственные вида растений, нуждающихся для своего питания в одной и той же почве, то использованная одним видом почва не может дать питание для другого, тогда как для питания разнообразных видов она может быть вполне пригодна, так что при таких условиях совместное существование разнородных более обеспечено, чем однородных. Однако, в конечном выводе это рассуждение доказывает противоположное тому, что желает доказать.  Если борьба за существование сильнее между однородными, чем разнородными, то между особями одного и того же вида она должна быть еще сильнее, чем между особями средних видов, и потому особи средних видов, хотя и в менее выгодных условиях, чем особи разнородных, все же должны быть в большой выгоде, чем особи одного и того же вида, а если так, то вместо бесчисленных особей одного и того же  вида надо было бы ожидать такое же множество разновидностей однородных видов.   Для Фехнера такого затруднения не существует. Его учение признает постепенность в развитии существ одного и того же рода, вида, но не рассматривает все живое как развившееся постепенно из одних и тех же зачатков. Напротив, оно настаивает на разнородности этих зачатков и потому с скачками от одного рода, вида к другому не только примиримо, но даже такую разнородность и разновидность предполагает изначальной, примиряя, однако, все это разнообразие в высшем единстве, как раскрытие одного и того же разнообразно себе обнаруживающего целого.

к)      По господствующему учению, жизнь возникла в одном или немногих центрах, где были наиболее благоприятны условия для самозарождения, и затем, неизвестно как и какими путями, распространилась на земле. По Фехнеру, жизнь при самом ее возникновении была шире, обильнее и пышнее, чем теперь. Современное ее изобилие только остаток прежнего, убывающего по принципу стремления к устойчивости. Сколь ни много выгорело живого вещества при образовании из косморганического, все же его надо предполагать, согласно с принципом стремления к устойчивости, в первое время образовании неизмеримо больше, чем в позднейшие, хотя и первобытные, времена самого пышного расцвета животного и растительного царства. Как скоро установилась нужная для живого вещества температура, оно могло распространиться по всей земной поверхности, облекать землю одним сплошным покровом. Поэтому затруднение в вопросе о распространении по земле жизни, для господствующего учения неустранимое, для Фехнера отпадает.

л)     Господствующее учение не признает целесообразности, считает ее кажущейся, а то, кажется целесообразным, объясняет или из случайности, то есть причинности не предусматриваемой, непланомерной, или же из необходимого сцепления причин и следствий. То и другое объяснение – скрытое признание неспособности объяснить. Ответить на вопрос, почему что-нибудь произошло так или иначе, ссылкой на случайность, значит повторить сказанное в вопросе, то есть не дать ответа, так как случайность тоже, что “так случилось”, а “так случилось” тоже, что “так произошло”. Точно также объяснять что-нибудь тем, что “так произошло по необходимости”, все равно, что не дать никакого объяснения. Вдобавок, причинностью не покрывается целесообразность. Причинностью подразумевается лишь, что как скоро дано одно, необходимо дается и другое, а целесообразно ли то и другое, или нет, вопрос для причинности посторонний. А между тем, для учения о развитии целесообразность основная предпосылка, так как развитие направляется по известному типу, плану, закону, осуществление которых – цель развитие. При этом безразлично, предполагаем ли мы, что целесообразность существует в самой природе, или же что она вноситься нами при обсуждении природы, так как и в том и в другом случае мы не выходим из пределов наших взглядов на природу.  Фехнер своим учением о принципе стремления к устойчивости примиряет, как уже было пояснено, причинность и целесообразность. Развитие идет в направлении возрастающей устойчивости – такова цель, к которой оно стремиться, осуществляемая сцеплением причин и следствий по ее руководству.

м)    Господствующее учение, хотя и видит в наследственной передаче одно из главных условий развития, бессильно найти для нее удовлетворительное объяснение. Пусть все организмы произошли из тождественных семян и разнообразно сложены и различно изменяются действием среды, почему это разнообразие передается потомству? Вопрос сводиться к лежащему в самих организмах, образующему организмы началу.  Многочисленные теории, построенные современными биологами о наследственности, останавливаются на составе живого вещества, а не на происходящих в нем движениях, его образующих, складывающих в ту или другую форму, эту форму изменяющих. Для Фехнера ответ ясен. Организмы развились не из одинаковых семян, а из различных зачатков, их образующее начало – происходящие в них молекулярные движения, полученные при возникновении из косморганического вещества. Эти движения способны в известных пределах изменяться действием среды и продаются вместе с зародышевым веществом потомству. На подобной же почве стоит Геккель, не доводя, однако, мысли до конца.  Для него, как и Фехнера, главное – молекулярные движения в организме, но он не поясняет ни того, где первоначальный источник этих движений, ни того, почему в одинаковых для всех живых существ семенах эти движения разнообразны. По принципу единообразия природы, для современного естествоведения устойчивому, от действия среды надо было бы ожидать скорее однообразия, чем разнообразия в формах живых существ, или, по крайней мере, стремление в этом направлении. По Фехнеру, разнообразие дано изначально, а единообразие – предел, к которому жизнь направляется.

52.  Преимущественно учения Фехнера перед господствующем можно пояснить на многих примерах, но здесь достаточно остановиться на трех: на происхождении 1) полов, 2) оплодотворяющих растений насекомых, 3) первобытных лесов с их изобилием растений и животных.

По господствующему учению, происхождение полов объясняется рядом случайностей.  Сначала возникли существа бесполые или двуполые. Вследствие каких-то случайностей строение одной животной особи изменилось так, что она превратилась, например, в мужскую и утратила поэтому способность сама собой размножаться. Вследствие других случайностей изменилось строение другой животной особи так, что она сделалась женской и лишилась возможности сама собой размножаться. Случайно это перемена сложилась так, что чрез соединение двух таких особей стало возможно размножение. Случайно также эти разнополые особи произошли в одном месте и одновременно. Подобные случайности повторялись во всем животном царстве и вызванные ими различия передавались по наследству, так что весь высший слой этого царства оказался разнополым. Преимущество разнополых перед однополыми и двуполыми в том, что для них возможно разделение труда при размножении и в других обстоятельствах. Благодаря этому преимуществу, они вышли победителями в борьбе за существование над бесполыми и двуполыми. 

Слабость этого объяснения в произвольном нагромождении случайностей.  Эта произвольность тем большая, что по основам господствующего учения не только не предполагается совместное и одновременное происхождение двух дополняющих один другой полов, хотя бы даже в одном животном виде, не говоря уже обо всем животном царстве, а, напротив, для возникновения различных особей должны быть различно действующие обстоятельства и, следовательно, различное время и место. А если бы случайно и произошли разнополые существа, то лишь случайность могла бы их сблизить и дать им преимущество от разделения труда. До тех же пор бесполые и двуполые были бы в более выгодном положении, так для размножения не вынуждены были бы ждать случайности, и они должны были бы одержать верх в борьбе за существование над разнополыми, предоставленными при размножении случаю. Чтобы сделать правдоподобным неправдоподобное совпадение обстоятельств, ссылаются на миллиарды лет, в которые оно могло произойти. По бесчисленным повторениям невыгодного положения нельзя надеяться его улучшить, если только не уподобиться купцу, который, продав с убытком товар, решил бы наверстать потерю, повторяя такую же продажу множество раз. Задача при объяснении не в том, чтобы совсем невероятному предположению придать вид некоторой возможности, а в том, чтобы из ряда возможных предположений выбрать наиболее вероятное.  Такое наиболее вероятное предположение в данном случае соотносительная дифференциация, и происхождение полов один из наглядных ее примеров. Это происхождение объясняется распадом сложного организма, по принципу стремления к устойчивости, а на дополняющие друг друга и потому зависимые один от одного организма.

Нагромождением случайностей объясняет господствующее учение и происхождение оплодотворения насекомыми растений. Случайно растение изменилось так, что стало нуждаться при оплодотворении в насекомом. Случайно возникло и в насекомом изменения, приспособившее его содействовать растению при оплодотворении.  Случайно у растения оказалась пища привлекательная для насекомого. Случайно изменение растения и насекомого произошло в одном месте и одновременно. Случайно от такого оплодотворения растение и насекомое получили такую выгоду перед другими растениями и насекомыми, могли отстоять себя в борьбе за существование. Случайно все это повторялось бесчисленное количество раз с другими растениями и насекомыми в других местах и в различное время, так что этот способ оплодотворения стал обычным. Для Фехнера оплодотворения растений насекомыми другой пример соотносительной дифференциацией и объясняется из нее также, как происхождение разнополых. 

Беспомощно господствующее учение в третьем из приведенных примеров – при объяснении того скопления организмов, которое наблюдается в тропических лесах. Откуда это соединение самых разнообразных растений – деревьев, вьющихся, орхидей и прочее и не менее разнообразных животных – обезьян, попугаев, змей, бабочек, москитов и т. д.; откуда условия для столь различного развития? Ответ для господствующего учения в конце один: “так случилось, так произошло”. По Фехнеру, весь подобный лес – часть косморганического вещества, расчленившаяся и осуществившая во всех этих многообразных организмах те задатки, которые были заложены в ней изначально, но обнаружились лишь в ходе развития, и то, быть может, не вполне. 

53. В заключении надо заметить, что было бы грубым непониманием только что изложенного учения, думать, будто им предполагается расчленение косморганического вещества на организмы уже законченные или почти законченные. Такая возможность для неспособных к развитию первичных организмов не исключается, но вообще дело идет о зачаточных организмах, которые затем развиваются в существа обыкновенно совсем непохожие на свои зачатки. 

Важно также указать на то, что все это учение научное, держится в пределах, механики, физики и биологии.  Однако, принцип стремления к устойчивости, хотя и научный, математическим анализом оправдываемый, намечает деятельность целевую и вводит поэтому в область духа. Духовная жизнь всем предшествующим учениям о земле и подразумевается.  Если земля существо живое, она не может быть неодушевленной, так как живое и одушевленное одно и тоже. Допуская, что она в своих органах, растениях и животных, произвела из себя существа одушевленные, нельзя признать ее лишенной того духовного начала, которое ею в эти органы вложено.

54. Как раньше пояснено, узкий носитель нашей духовной жизни – наш мозг и нервная система, более широкий – весь организм, связанный с мозгом и нервной системой в одно целое, еще более широкий – вся земля, с которой организм еще теснее связан обменом веществ. Этот обмен свидетельствует с очевидностью, что живое существо зависит от общей организации земли не меньше, чем отдельные его части – от общей его организации.  Поэтому землю в целом мы точно так же можем считать своим телом, так как земля – нераздельная часть солнечной системы и всей вселенной, то мы нашим телом можем считать и солнечную систему, и вселенную. По основаниям, которые будут изложены ниже, в отделе об онтологических учениях, материальную систему мы вынуждены признать за обнаружение внутренней, духовной, и вселенную рассматривать как книгу, написанную на двух одного и того же значения языках, из которых один соответствует внутренней, а другой внешней действительности, так что непонятное на одном можно стараться понять на другом. При таком соотношении внешней и внутренней действительности, внутренняя не может не принимать участия в строении мироздания, и пробелы, неизбежные при механическом истолковании этого строения, заполняются истолкованием из внутренней действительности.  Образованием и развитием организмов духовная сторона так очевидно предполагается, что обходить ее здесь можно только давая намеренно вопросу односторонне освещение. 

55. Но прежде чем говорить о духовной стороне земли, нужно установить те признаки, по которым утверждается одушевление. Признаки эти, открываемые в понятии о живом организме, в предыдущем выяснены пространно и многократно. Повсюду, где мы встречаем всю их совокупность, мы предполагаем одушевление. Отправляемся мы при этом от нашего собственного организма, которым и по которому эти признаки устанавливаются.  Непосредственно открыто нам только наше духовное существо, об одушевлении других мы заключаем по аналогии, опирающейся на причинную связь между внешним и соответствующим ему внутреннем существом. Из сходства между существенными признаками двух внешних существ, из которых одно, наше, несомненно одушевлено, мы заключаем об одушевлении другого внешнего существа.  Под причинной связью подразумевается такая, по которой, как скоро дано одно, необходимо дается и другое, а под существенными признаками – обусловливающие самое существенное данного. 

Руководиться эта аналогия следующим правилом, где под существом  зрелым подразумевается явное для многих или телесное, а под существом незримым явное только для себя или духовное. 

Если с зримым существом сосуществует незримое, ему соответствующее, т.  е.  с ним сходное, находящиеся в необходимой с ним связи, так что без зримого не может существовать незримое, и наоборот, то как скоро мы встречаемся с другим зримым существом, которое во всех существенных признаках сходно с первым, мы должны предположить в этом другом незримое, сходное с незримым в первом постольку, поскольку внешние существа сходны между собою.

По этой аналогии мы признаем одушевление прежде всего других людей, а за тем животных.  По ней же, если желаем быть последовательными, вынуждены признать одушевление растений и земли.

Заключение по аналогии доказательно лишь тогда, когда подлежащее и сказуемое в основании для вывода и в самом выводе связаны необходимой связью, соответствующей причинному отношению между обозначаемым обоими терминами – в данном случае между совокупностью признаков живого организма и одушевленностью. Такая связь здесь может быть удостоверена по всем четырем способам индуктивного доказательства – но метод согласия, различия, соответствующих изменений и остатка. Повсюду, где встречается эта совокупность, наблюдается и одушевление, и наоборот, где такой совокупности нет, нет и одушевления; с изменением организации изменяется и духовная деятельность; все остальное в организме, кроме душевной деятельности, объяснимо из других причин, одна только одна – из совокупностей признаков живого организма. Она поэтому с этой совокупностью причинно связана.

56.  Хотя доказательство одушевленности земли построено согласно общепринятой в естествознании индуктивный метод, тем не менее оно, как и весь вопрос об одушевленности, выходит из пределов естествознания, изучающего только мир внешний.  Учение о внутреннем – дело философии. Однако и философы суживают порой вопрос об одушевленности так, что для каждого считают несомненным только его личный духовный мир, а возможность доказать одушевление других существ, не исключая и людей, отрицать.  Опорой служит то, что внутренний мир открыт непосредственно только для себя, а по внешним признакам нельзя решить, имеем ли мы дело с одушевленным, или неодушевленным, так как и неодушевленное может, при известных условиях, обнаружить себя подобно одушевленному. Не даром же духовная жизнь связана с физиологической, материальной; то, что мы склонны объяснять как духовное, может быть чисто материальным. Только в нас самих вне сомнения внутренняя действительность: самим сомнением в ней мы подразумевали бы ее существование.  Во всяком случае, говорят, вопрос о чужой одушевленности спорный. 

Спор здесь, как было раньше сказано в учении об организме, сводиться к вопросу о доказательности и, следовательно, убедительности, так как доказательно то, что убедительно. За исключением математических и логических чисто формальных доказательств, бесспорных потому, что мы сами ставим для них условия, которым остаемся верным, для всех людей как в прошлом, так и настоящем, нет более убедительной истины, чем та, что существует чужая одушевленность, хотя бы только человеческая.  На признании ее зиждиться весь обиход нашей жизни, частной и общественной, она подразумевается деятельностью и экономической, и политической, и технической, и художественной, и религиозной, и научной, и философской, всеми нашими нравственными оценками.  Все уверены, когда общаются между собою, что общаются с существами подобно им одушевленными, а не с бездушными машинами, к которым и отношение поэтому иное, чем к себе подобным; все убеждены, что работают, сочиняют, пишут, говорят для существ мыслящих, понимающих, чувствующих, словом, сознающих, а не для лишенных сознания автоматов.  Лишь немногие держаться мнения противоположного, при том на словах только.  На деле же они опровергают себя уже тем, что строят доказательства невозможности доказать чужую одушевленность. Кого они желают ими убедить? Если себя, то признание ими чужой одушевленности для них принудительно, иначе зачем они стали бы разубеждать себя? Если других, то они признают их одушевленными. 

Чтобы смягчить это неприемлемое даже для них самих утверждение, делается оговорка, что чужая одушевленность недоказуема не безусловно, но лишь без метафизики, противополагаемой знанию, основанному на внешнем опыте. Ясно однако, что во внешнем опыте и нельзя искать ничего, кроме внешнего.  Внутренней природы наблюдаемого и изучаемого он не открывает не только в жизни человека, животных, растений, но и ни в какой другой области. Об электричестве, магнетизме, свете, химическом средстве, притяжении, обо всем, что принято называть силой, мы знаем только по внешним обнаружениям: внутренняя их сторона для нас скрыта, и поэтому можно даже, как это некоторые и делают, отрицать ее вовсе, приравнивая ее к отжившим теперь скрытым качествам схоластиков. Относя все, что для нас во внешнем опыте не открывается, к метафизике, мы все внутренние процессы в механики, физике, химии, биологии должны отнести к метафизике. Но в таком случае чужое одушевление не менее доказуемо, чем доказуемы силы механические, физические, химические. Большего учения о всеобщем одушевлении и не предполагать. Математически достоверные доказательства здесь и не ожидаются. Довольно и того, что одушевленность других существ, помимо нас, столь же доказательна, как внутренние силы, лежащие, но молчаливому или прямому признанию естествознания, в основе внешних обнаружений.

Впрочем, доказывающие недоказуемое чужого одушевления рушат свои доказательства признанием, что если нельзя доказать существование чужого одушевления, то точно также нельзя доказать и его не существование. В таком случае, о чем толковать? Все это рассуждение о недоказуемости чужого одушевления может в конце иметь лишь смысл упражнения остроумия в праздномыслии, столь в философии обыкновенном. Но своей плодотворности оно не превышает известного схоластического спора о том, сколько ангелов может поместиться на острие иголки.

В сознании своей немощи оно не пренебрегает даже таким доводом, что отрицательней можно насчитать четверо, трех русских и одного немца, различных специальностей, что они пришли независимо один от другого к одним и тем же выводам, и что при таких условиях это совпадение свидетельствует о прочности выводов. Четверо против неизмеримого большинства иначе мыслящих, не двух, а многих народностей, тоже различных специальностей, умов не менее самостоятельных, небольшая сила. Правда, один Коперник, перевернул всю астрономию, но он свое нововведение обосновал убедительными доводами, тогда как отрицатели возможности доказать чужое одушевление таких доводов привести не могут.

Утешение для них в том, что на их вызов опровергнут их рассуждение они или не получают ответа, или получают, по их мнению, ответ неудовлетворительный. Это укрепляет их уверенность в неопровержимости их мнения. Но, во-первых, ответ, как уже сказано, дает вся практическая жизнь, их опровергающая, и во-вторых, неопровержимо одинаково и очень умное, и очень глупое. Пусть, например, кто-нибудь опровергнет, что дважды два пять.  Это невозможно, так как против явной нелепости возражать нельзя. Одушевленность других людей, кроме своей собственности, очевидна для каждого не менее, чем очевидно то, что дважды два четыре.

Но как скоро мы убеждены, что на ряду с нами одушевлены другие люди, мы по руководству той же аналогии, по которой признаем эту одушевленность, вынуждены признать также одушевленность животных, растений, земли, и распространить эту одушевленность и на все мироздание по неразрывной связи земли со всем, что на ней, со всем мировым строем.

57. Каков духовный организм нашей планеты, мы не знаем и можем только в общем догадываться. Чем менее внешний организм похож на наш, тем менее его внутреннее существо, его личность, подобна нашей. У детей личность не такая, как у взрослых, у женщин не такая, как у мужчин. Личность обезьяны отличается от человеческой, личность крокодила, лягушки, медузы, комара – еще более. У растений опять личность не такая, как у животных. Вровень с несовершенством, бедностью, несамостоятельностью организация идет несовершенство, бедность, несамостоятельность личности, и наоборот, более совершенной, богатой, самостоятельной организацией предполагается и большие совершенство, богатство и самостоятельность личности.

Наш организм состоит из множества систем, организм земли из еще большего множества, организм вселенной из бесконечного множества. Системы земли более самостоятельны, чем системы нашего тела, высшие системы самостоятельны еще более, но все подчинены общей и всеобъемлющей – вселенной.  Наш организм – носитель нашей главной личности, обнимающей и заслоняющей подчиненные, основой для которых служат частные системы нашего мозга. Личность земли, служащая внутренним выражением всей земной организации, заключает в себе беспредельное множество более самостоятельных личностей. Личность вселенского организма есть верховное единство всех личностей, определяет собою их все, но себя определяет сама и поэтому только одна вполне самостоятельна.

Для всех организмов во вселенной их организация – условие их жизни. Один только вселенский организм ничем не обусловлен, но обслуживает собою все остальное. Как части вселенского организма, все организмы в нем сознают только отчасти: их сознание, сколь бы богато ни было, никогда не вмещает всей полноты вселенской жизни. Напротив, личность вселенной заключает в себе все содержание жизни во всей ее полноте. Поэтому только одна она всеобъемлющая, а остальные объемлют собою только более или менее. Личность вселенной есть внутреннее выражение, явление для себя всей действительности, сознаваемой как материальная подчиненными системами, но сама, как не имеющая другого, для которого бы могла быть в целом внешней или материальной, какой она представляется в частях подчиненным системам, есть для себя чистый дух, сознание в полноте его определений, полагающее беспредельное множество систем и связывающее их в своем верховном единстве.  Для такой верховной личности нет бессознательного ни в каком смысле этого слова: ни в смысле не сознающего, так как она – насквозь сознание и заключает в себе все, что служит носителем сознания и сознает, ни в смысле несознаваемого, так как несознаваемое есть то, что лежит за пределами данного сознания, а за пределами верховного сознания не лежит ничего.

Это вездеприсутствие сознания не открывается прямо и непосредственно каждому данному сознанию. Всеобщее сознание обнимает собою частные, но не наоборот. Для нашего общего сознания открыто все, сознаваемое отдельными системами нашего организма, напр., глазами, ушами и проч.; но глаза, уши, сознают только непосредственно воспринятое ими; наш мозг служит непосредственным носителем только нашего сознания, а носителем вселенского – лишь как ничтожно малая часть вселенской материальной системы, носящей вселенское сознание. Но свойственное целому свойственно части только отчасти: каждая ничтожно малая часть окружности обусловлена законом всего круга, при должном увеличении становиться кругом, но сама по себе есть круг только отчасти и потому и обладает его свойствами только отчасти. Точно также и единичное сознание, хотя и обусловлено вселенским сознанием, обладает свойствами этого сознания только отчасти. 

58. Признание вселенского организма в его целом живым и одушевленным приводит к заключению, что угасание жизни и сознания в одном виде означает их возгорание в другом, и что смерть имеет лишь условное и относительное значение. Это открывает просвет для веры в жизнь после смерти. В таком направлении учит Фехнер и пространно говорит о жизни в потустороннем мире, не выдавая, однако, своих взглядом на такую жизнь за что-либо большее, чем за веру. Развитие всех этих частностей возможно только на основах синохологической онтологии, ниже излагаемой. Впрочем эти частности не внесли бы новых данных для переоценки ценностей, ради которой только что изложенное мировоззрение очерчено здесь настолько полно, насколько этой переоценкой требуется. С этой переоценкой нам предстоит теперь ознакомиться.

 

 

XII

 

Переоценка ценностей

 

1.           Рассматривая человека как орган земли, землю – как орган мироздания, происхождения мироздания, земли и человека – из причин естественных, современное миропонимание видит устой жизни в естественном, противопоставляет себя прежнему, полагавшему устой в сверхъестественном, чудесном, возвращается к древней заповеди жить согласно с природой – своей, земли, мироздания в целом.

2.           Человек может мыслить только по человечески. Поэтому он неизбежно вынужден сообразоваться со своей природой. Все, что мы знаем, мы знаем чрез наше человеческое сознание. Вся природа и наша, и земли, и мироздания открывается в его свете.  Оно верховная предпосылка, дальше которой мы идти не можем, действительность не отрицаемая, недоказуемая, необъяснимая, неопределимая, так как и отрицание, и доказательство, и объяснение, и определение его уже предполагают. Не все нами сознаваемое одинаково принудительно. Сознаваемое с непобедимой принудительностью есть знание. Однако и эта форма сознания колеблющаяся: принудительное в одно время не принудительно в другое. Напротив, наше сознание остается неизменной предпосылкой всякого нашего знания.

3.           Все построения на земле, как в ее целом, вся ее неорганическая и живая природа, так и все то, что создается отдельными существами на ней, животными и человеком в его деятельности политической, общественной, экономической, технической, художественной, религиозной, философской, научной и иной – все это оценивается и по внутреннему самостоятельному значению, как обнаружение творческого порыва нашей планеты, его богатства, и по внешнему, поскольку служить целому и его частям, содействует устойчивости, сохранности целого или его частей, способствует развитию жизни, ее упорядочению и украшению.

4.           Каждая единичная духовная жизнь на земле – частное выражение общей духовной жизни планеты, более или менее совершенное, соответственно с организацией выражающего. Она не входит извне, но развертывается, при воздействии среды, из заложенных изначально задатков.  Сказанное Платоном о знании, что его нельзя вложить в душу, как нельзя вложить в слепые глаза зрение, справедливо о всей душевной жизни – о чувствах, желаниях, вкусах, склонностях нравственных, эстетических, религиозных, любознательных и других.

5.           Наше зрение – раскрытие в нас и чрез нас содержания жизни нашей планеты.  Потусторонне, трансцендентно для земли то, что выходит за пределы наших познавательных средств. Наши зрения о небесном – земные. О светилах мы знаем по их отображениям на земле, как эти отображения воспринимаются, объясняются, учитываются земными средствами.  Орудие нашей познавательной деятельности, мозг, орган земли, и мы знаем только то, что чрез него открывается. Достоверность, истины определяется слаженностью данного со всеми остальными доступными в известное время данными, такой полной, что противоположное кажется неприемлемым. Все наши знания были бы истинными, если бы были сорганизованы со всеми возможными для нас данными и между собою так, как сорганизованы между собою тела мироздания.

6.           Для современного нам знания наша духовная и телесная природа связаны так, что духовной всегда предполагается телесная, а телесной духовная.  Бесплотного человеческого существования мы не знаем; с другой стороны, все, не исключая нашего тела, есть содержание нашего сознания. Та и другая в нас – следствие продолжительного развития, поставившего нас на верху длинной лестницы живых существ, от которых мы произошли. Отличие человека от других животных на земле в относительном совершенстве его физического и духовного развития. Дальнейшее развитие идет в сторону нервной и соответствующей ей духовной организации.  Культура народа уровень его духовного развития; высшая его культура – духовная жизнь наиболее развитых его представителей; высшая культура всего человеческого рода – духовная жизнь наиболее развитых представителей наиболее развитых народов. По связи духовной жизни с внешней, политической, социальной, экономической, высота культуры определяется в равной мере высотой развития этих сторон жизни.

7.           Хотя развитие идет в сторону духовной жизни, телесная сохраняет полное значение не только как опора для духовной, но и потому, что непрерывно и мощно вторгается в эту последнюю: все наиболее сильные удовольствия и страдания и все наше настроение идут от животной жизни. Прежний взгляд не тело, как нечистый обременительный придаток к духу, отвергается; чувственность, хотя и умиряемая высшим духовным развитием, восстанавливается в правах.

8.           Развитие направляется стремлением к устойчивости, сказывающимся в возрастающей организованности земной жизни, внутренней слаженности живых существ, их приложенности одних к другим и к среде. Если наша планета вполне сложена с другими небесными телами, то далеко еще не слажена ее жизнь в целом, и еще менее человеческая жизнь как в целом, так и в отдельных обнаружениях, в особях, народах, взятых в отдельности и во взаимоотношении. 

9.           Отсюда задача – упорядочивать жизнь с ее внешней и внутренней стороны, в меру сил каждого, – личную, народную, общечеловеческую, всей планеты, содействовать росту, расцвету, пышности жизни во всем для благоденствия всех и каждого в ценном. В этом верховная цель деятельности, смысл и значение жизни. Образец организации дает мироздания в целом, где каждый орган ведет свою особую жизнь, а жизнь всех слажена в стройное целое.

10.        С этой верховной целью сообразуется общий поток жизни. Желающего, говоря словами древней мудрости, он ведет, нежелающего – тянет. Возможность этого желания или нежелания, во-первых, в том, что развитие совершается постепенно, рядами, сталкивающимися и перечащими один другому, и старое продолжает существовать и при новом и ему противодействовать; во-вторых, в том, что хотя все мы – органы целого, подчинены налагаемой им необходимости, тем не менее каждый обладает своим особым внутренним порывом, заложенным в нас при образовании планеты и дающим поэтому свободу пролагать особый путь, уклоняющийся от общего. В конце однако это общее направление неизбежно берет верх, и потому современное мировоззрение требует, чтобы те, кто на это способен, ясно сознавали это направление, не тратили сил на бесплодное ему сопротивление, в свою самостоятельность обнаруживали в изыскании новых путей не назад, не в сторону, а вперед по руководству указанной верховной цели.

11.       Как истина измеряется принудительным сознанием слаженности данного со всеми другими данными, так хорошее – слаженностью средств и целей. В широком смысле хорошо все, соответствующее цели, какова бы она ни была.  С менее широкой точки зрения все наши цели, какова бы она ни была. С менее широкой точки зрения все наши цели оцениваются по отношению к указанной выше верховной. Хорошо по такой оценке то, что соответствует слаженности, удобству, расцвету, роскоши каждой единичной жизни, лучше то – чем достигается тоже самое для всей человеческой жизни, всего лучше – что способствует осуществлению этого для всей вообще жизни: направленная к этой цели работа, борьба для устранения препятствий к ее достижению, ограничение себя для других, благорасположения к ним.  В такой работе, борьбе, самоограничении, благорасположении долг – нравственное побудительное сознание, отображающее сознание, отображающее заложенные в нас предками житейские правила, в которых в свою очередь сказывается порыв нашей планеты к организации, устроению жизни.

12.        Человек, подобно остальным существам, имеет и самостоятельную, и служебную ценность, утверждает себя как особь, но входит и как член в другие системы, принадлежит семье, роду, племени, всему человеческому роду.  В самоутверждении особи корениться эгоизм, в принадлежности к более широким группам – благожелательные склонности.  Те и другие полагаются самым строем земли и ее отношением к мирозданию.  Она вместе и самостоятельная система, и член солнечной системы, а через нее – и всей вселенной, и как сама объемлется высшими системами, не нарушающими ее особенности и самостоятельности, так и она обнимает множество систем, сохраняющих, не смотря на связанность между собою и с целым, каждая свою особенность и самостоятельность.

13.        Наиболее прочная опора благожелательства в сознании, что все живые существа члены единого целого, с ним связаны на подобие того, как члены нашего тела с нашим телом. На таком взгляде настаивала древняя индийская мудрость, на европейской почве – Стоицизм.  Позднее усвоила сродное учение христианская проповедь, для которой все верующие во Христа – члены его тела. По такому взгляду, эгоизм корениться в том, что каждое существо особая часть целого, а любовь, дружелюбные чувства в том, что все существа в основе одно существо. Любовь к себе не исключает поэтому любви к другим и, наоборот, любовь к другим – себялюбия. “Всякое существо во вселенной это ты” – эта заповедь индийской мудрости это lal tream asi с понятным из предыдущего ограничением, верховная заповедь только что изложенного мировоззрения. А из нее легко выводятся общеизвестные нравственные предписания: “поступай с другими так, как ты желаешь, чтобы с тобой поступали”, или “не делай другому то, чего ты не желаешь, чтобы тебе делали”, или “люби ближнего как самого себя”.

14.        Строением земли и мироздания подсказывается оценка нашей деятельности не только по ее содержанию, но и по форме. Древние призывали согласовать наши действия со стройным и равномерным ходом светил. Деятельность при равных остальных условиях тем ценнее, чем стройнее и планомернее. Колебания такой оценкой не исключаются, лишь бы не выходили из известных границ, как не отклоняются за такие границы светила возмущениями, производимыми взаимоотношением небесных тел, и как вся жизнь на земле колеблется в широких пределах закономерности. Круговорот, периодичность, свойственные движения небесных тел, отображаются их человеческой жизнью, как это было пояснено раньше и подтверждается в дальнейшем.

15.        Мировой строй не единоначалии и не безначалии, но система, в которой господствует и целое, и части по значению каждой, множество подчиняется единству и единство множеству. Земля пестрит разнообразными возможностями со свойственными каждой особенностями, определяющими склонность тому или иному общественному складу.  Но развитие общественной жизни повсюду ведет, соответственно с природой мироздания и земли, к основанному на законе распределения участия правлении между всеми членами общежития, к народоправству. Неограниченная монархия, опиравшиеся на “милость Божью”, отходят в прошлое, близкое к неограниченным ожидают крушения, ограниченные, в которых монарх царствует, но не управляет, держаться пока волею народной, однако, по общему уклону жизни лишь как ступень к народоправству, видящему в таких владыках излишнее и сомнительного качества украшения, ненужный пережиток. Анархия, безначалие также противоречит строю мировой жизни, как единоначалие.  Социалистический государственный строй, с подчинением единичного общему в той мере, в какой единоначалие порабощает общее единичному, в этой безусловности столь же мало согласуется с общим укладом мировой жизни, как и безусловное единоначалие.  Не оправдывается этим укладом и не ограничивает коммунистический строй, полным отрицанием частной собственности идущей в разрез со свойственной каждому существу относительной обособленностью. Но в ограниченных формах социализм и коммунизм вполне оправдываются природой земли, единой и общей для всех на ней живущих, ее органов, подчиняющей частное общему и делающий всех участниками в общем.  Выдвинутая социализмом оценка по его работоспособности не может по предыдущему не быть признана правильной; столь же правильно и его указания на экономические условия, как на главный устой жизни; и если есть все данные пользоваться приобретенной личным трудом собственностью, то передача ее по наследству и скопление этим путем в частных руках богатства может отстаивать себя только доводами спорными и шаткими.  К социализму и коммунизму поэтому также тяготеет общественная жизнь, как и к республиканскому строю. Вопрос об отношении личного к общественному теперь во всех культурных странах очередной. 

16.       В какое бы сообщество жизнь не складывалась, во всяком отображается природа организма, который всегда – сообщества; прежде всего природа нашего организма, сложенного из клеток, затем – организма нашей планеты, сообщество всех живущих на ней организмов, наконец – мироздания, объединяющего в органической связанности все небесные тела. В объединении людей в семьи, роды, племена, народы, государства действует тот же организующий порыв, который образует все эти организмы. Высшая его форма в человеческой жизни – организация всех государств в один союз, а превращение народной жизни в международную, космополитическую. В этом направлении движется история. В духовной жизни такое единение в значительной мере уже достигнуто. Создаваемое ею становиться достоянием всех культурных народов, этим достоянием их связывает. Подобное же наблюдается и в жизни технической и промышленной. Все новое в этих областях проникает всюду в обиход повседневной жизни. Единению народов содействуют пути сообщения, телеграфы и телефоны, всемирный почтовый союз, конгрессы и выставки.  Международный рабочий союз первая, если не считать религиозной каталитической международной организации, ярко выражена, хотя и одностороння, попытка вывести общественную жизнь из узких пределов национальной и государственной обособленности на широкий мировой простор. Обособленность это по самому строю организма, из-за общего не отрицающего частного, а в известных границах его утверждающего, никогда вполне сломлена быть не может. Зато несомненно стремление отдельных государств объединяться во все более широкие союзы.  Конечное объединение всех народов в один всенародный, космополитический союз, по общему ходу истории, - не пустая мечта, а цель, к которой жизнь направляется. 

17.        В достижении всех своих целей человек предоставлен исключительно себе, своим естественным способностях. Чудесное, сверхъестественное, понимаемое как вмешательство стоящей над мирозданием силы, нарушающей по произволу естественный ход событий, отвергается. Вся жизнь от начала и до конца, во всем ее объеме и всех подробностях, рассматривается как естественная, все достигнутое и достигаемое человеком как плод его естественной деятельности. Больше чем когда-нибудь человек, стоящий на вершине современной философской свободной мысли, считает себя в праве обратиться к созданным его воображениям богам, которых он раньше считал своими владыками, с надменными словами Гетевского Прометея:

Покрывай твое небо, Зевс, туманом облаков и упражняйся, подобно ребенку, сбивающему головки с травы, над дубами и вершинами гор; все-таки ты вынужден оставить мне мою землю и мою хижину, тобой не построенную, и мой очаг, которому ты завидуешь.  Не знаю ничего более бедного под солнцем, чем вы, боги. Вы вынуждены были бы скудно питать ваше величество жертвенными подачками и дыханием молитв и голодать, если бы дети и нищие небыли исполненными надежд глупцами.  Когда я был еще ребенком и не знал, что делать и предпринять, я обращал свою заблудшие глаза солнцу, как будто там на верху, было ухо, чтобы выслушать мою жалобу, подобное моему сердце, способное сжалиться над угнетенным. Кто помог мне против дерзновения титанов? Кто спасал меня от смерти, от рабства? Не исполнила ли все это ты само, горящая священным огнем сердце? И не пылала ты юным и хорошим пламенем, обманутое, – благодарное за спасение спавшему там на верху? Мне тебя почитать? За что? Утолил ты когда-нибудь страдания удрученного? Осушил ли слезы у боящегося? Не выковали ли меня человека всемогущее время и вечная судьба, твои владыки, как и мои? Быть может, думаешь ты, что я буду ненавидеть жизнь и убегу в пустыню, так как не все мои цветущие грезы созревают? Здесь сижу я, образуя человека по моему образу, род мне подобный, чтобы страдать, плакать, наслаждаться и радоваться, и на тебя не обращать внимания, так же, как я.

Самонадеянность этого вызова умиряется, однако, признанием, что философия такое же создание нашей творческой деятельности, как и мифология, что религиозное сознание глубже врезывается в жизнь и шире ее захватывает, чем философская; что и философия своего рода мноология; что истина всех наших построений неустойчива и относительна, что религия в праве сделать философии такой же вызов, как философия ей; что конечный ответ на все вопросы дается верой, а не знанием; что либо приходиться отказаться от всех конечных ответов, или же искать их в религиозном сознании.      

18.       Вера в потусторонний мир, в который прежнее миропонимание переносило исполнение всех наших надежд и чаяний, награды и наказания за текущую жизнь, издает вместе с верой в сверхъестественное. Осуществление желаемого считается возможным только в этом мире, надежным только настоящее. Если ближайшее будущее кажется недостоверным. Отсюда две заповеди “будь верен земле” и “действуй в живом настоящем”. Быть верным земле значит заботится только о земном, а не потустороннем; действовать в живом настоящем – действовать согласно с требованиями современности, не ослабевая ни от сожалений о прошлом, ни от беспокойства за будущее.

19.       Правильный путь и вместе устой жизни полагается в знании естественного, естествознании в широком значении слова, знании жизни во всех ее обнаружениях, однако внешних и внутренних; главные причины уклонения от правильного пути – в широко разлитой повсюду неодолимой глупости, в отсутствии или недостатке посвящения, невежестве, темноте, в неразлучном с поверхностным образованием самонадеянном верхоглядстве. 

20.       Отрицание сверхъестественного не означает, однако, отрицание сверхчеловеческого и божественного. Под сверхчеловеческим подразумевается для человека необоримое, чему он ни в какой мере и ни при каких условиях противостоять не может, от чего всецело зависит; под божественным – сверхчеловеческое личное и непостижимое вполне или отчасти.

Для признания такого сверхчеловеческого и божественного изложенное выше учение дает вполне достаточное основание. Выше человеческого организма – организм земли, выше его – организм мироздания, еще выше – организм вселенной. По указанной раньше аналогии, каждому из них соответствует личность, и над всеми возвышается всеобъемлющая личность. Все эти высшие организмы для нас необоримы, постижимы только отчасти. Земля – существо божественное, по отношению к нам, мироздание – по отношению к земле, вселенная – по отношению к мирозданию.

Эта возобновленная и преобразованная древняя мифология – философская и только по окраске религиозная. Она подсказана мыслью ясной и доказательной, держится на своем собственном основании и не нуждается в помощи мифологии религиозной. Напротив, религиозная мифология вырастает непосредственно из подсознательных корней и нуждается в поддержке философской мифологии. Ясно это, например, из известного места «Деяний», где на Бога проводится взгляд, близкий к только что намеченному.

Вот, сотворивший мир и все, что в нем он, будучи Господом неба и земли, не в рукотворных храмах живет и не требует служения рук человеческих, как бы имеющих в чем-либо нужду, сам дал всему жизнь и дыхание и все: от одной крови произвел он весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию, дабы они искали Бога, не ощутят ли его и не найдут ли, хотя он и не далеко от каждого из нас; ибо им мы живем, движемся и существуем, как некоторые из стихотворцев говорили: мы его род.

Зато философская мифология холоднее, меньше говорить чувству, чем мифология религиозная, и неспособна поэтому заменить эту последнюю.    

21.       Волна легкомысленного отношения к религии, высоко поднявшаяся во второй половине XIX века, теперь падает. В наши дни самоуверенным кажется пророчество Леконта-де-Лиля, что люди, похоронив Христа, погребли своего последнего Бога; выражением личного мнения – слова Ренана, что бездна – единственное божество, и голословным заявлением Ницше, что Бог умер и от него остался только дух тления. Выступать в вопросах внутренней жизни глашатаем за весь человеческий род всегда неосторожно. Из того, что религиозное сознание надает в одном месте и у некоторых людей, нельзя заключать, что то же самое должно быть повсюду. Непредубежденный взгляд на жизнь находит и теперь, как и прежде, в людях все ту же потребность в наивной, детской вере, жажду носить в душе кумира и благоговейно теплить перед ним священный огонь.  Думать, будто философия или наука способна заменить для всех людей религию, нет данных. Их нет и предполагать, что когда-либо философия будет свободна от вторжения в нее религии. Кто не желает признать за верховную предпосылку наше человеческое сознание, все для нас обусловливающее, и пытается найти условие для этого условия, условие безусловное, тот не обратится за ним к религии. Но для тех, кто в нашем сознании видит верховное условие для всех наших утверждений и отрицаний, такое безусловное лежит за пределами и знания, и веры, так как и знание, и вера – формы нашего сознания и нашей природой обусловлены. С такой точки зрения вопрос о религии сводится для науки к изучению форм религии на всем протяжении истории до наших дней, для философии – к истолкованию их как различных обнаружений религиозного сознания и к оценке их по их внутренней слаженности, прилаженности к той потребности, какой они вызваны, и по высоте их развития.

Изложенным выше мировоззрением оправдывается и многобожие, и всебожие, и единобожие: все светила признаются божественными существами, все, что на них – их органами, все поэтому божественным, но все объемлется Единым – одним организмом вселенной, вселенная оказывается лестницей божественных существ, ведущей чрез посредствующие ступени к высшей. Культ – вся наша деятельность, руководимая сознанием общности с божественным и заставляющая подниматься все выше по пути развития.

Христианская религия из широко распространенных ставиться впереди других по ее соответствию с основным порывом жизни, требующей беспредельного для себя продолжения, и с общежительными склонностями; по богатству и гибкости содержания, способного удовлетворять разнообразным запросам; по его цельности и захватывающей силе; по беспримерной красоте сказаний и культа; по согласованности основного верования с жизнью нашей планеты. Вера к рождающему, полного жизни, страдающего, умирающего и воскресающего Бога находить опору в восход и заход светил, в смене времени года, жизни растений. Праздник воскресения – весна, победа жизни над смертью. Эта вера, нашедшая кроме христианства выражения также в культах Вакха, Адониса, Аттиса и Озириса, получила в христианской религии нравственное содержание, отличающее ее от только что названных коренным образом.

Косвенно признают божество и не желающие знать иного начала кроме природы и старающиеся все объяснить из нее. Природа становится для них существом личным, божественным, которое, не смотря на все оговорки об иносказательных выражениях о ней, выступает во всем своем мноологическом облике. 

22.       Если нельзя говорить о всеобщем упадке религиозного сознания, то в широких кругах христианской Европы он вне сомнения. Христианское вероучение высший расцвет этого сознания, а за расцветом неизбежно следует увядание. Христианским благовестием в его изначальном виде нравственные и общественные устои выдвинуты так сильно, что получают независимое от религиозного содержания значение, и тогда как они, но их общечеловеческим свойствах, держатся прочно, возведенная на них религиозная постройка обветшала и, не смотря на старания ее ревнителей поддержать ее согласованием с современностью, разрушается, так как догматы, сложившиеся много веков тому назад, становятся все более для новой мысли неприемлемыми. Первые сильные в новое время удары против них были направлены в XVIII в. В Англии, несколько позже в том же веке во Франции, а вслед за Францией и в Германии. В XIX в. За критическое исследование источников христианского вероучения взялись первостепенные умы и таланты, пришедшие к выводу, что оно всецело создание человеческое, один из памятников творчества различных народов в различные времена. Рядом с этим научным толкованием христианского вероучения идет такое же научное, во имя истины, низвержение основанных на этом учении религиозных ценностей. С тридцатых годов прошлого века появилась обильная литература, которая может быть названа низложением Христа. Христос то низводится до простого человека, то становится полумноом, то совсем мноом. До конца сороковых годов это отрицательное течение шло почти исключительно по верхам, среди «книжников». Для них сбылось обетование, данное в евангелии от Иоанна, что люди познают истину и истина освободит их, однако для «книжников» в смысле совсем отличном от подразумеваемого евангелием. Истина, как понимают ее книжники, освободила их от веры во Христа.

С конца сороковых годов это течение спускается с верхов в глубь народную. Помогает этому разливающееся широкой волной социалистическое учение, во многом соприкасающееся с изначальным христианским. По своему исконному духу христианское благовестие – демократическое и революционное, призывает, как избранных для грядущего царствия, нищих духом и телом, обездоленных, угнетенных, порабощенных, труждающихся и обремененных, сулить горе богатым, гордым, знатным, между прочим и «книжникам», и обнадеживает скорым и окончательным все истребляющим переворотом, после которого первые будут последними, а последнее – первым. С подобной же проповедью выступает и современный социализм, заменяя евангельских нищих, трудящихся и обремененных, пролетариями, богатых, знатных, гордых «книжников» буржуазией, христианское царствие – социалистическим строем и обещая своим верным не менее неизбежный и коренной переворот, катастрофу всего современного общественного строя, за которой последует преобразованная жизнь:

 

Весь мир насилья мы разроем

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим,

Кто был ничем, тот станет всем.

 

Роднится современный социализм с изначальным христианским учением также сверхнародностью или международностью, церковным, в первоначальном смысле этого слова, складом, непоколебимой в правоту своего учения верой, способом распространения, равнодушием ко всему для него постороннему, общностью происхождения, преклонением перед авторитетом основателя учения.

Для современного социализма, как и для древнего христианства, нет ни эллина, ни иудея; подобно христианскому благовестию, он обращается ко всем народам; христианскому собранию верующих, церкви, соответствует рабочая организация, местной – местная, всеобщей – международная; непоколебимая вера побуждает, как и ранних христиан, на неутомимую проповедь, где можно, явную, где нельзя, тайную, на не останавливающиеся ни перед чем, даже смертной опасностью, выступления и подвиги; у социализма, как и у раннего христианства, есть и апостолы, и мученики; проповедь это так же равнодушна, даже презрительна, ко всякой другой мудрости, кроме лежащей в основе учения, как и христианская. Наконец, и христианство, и социализм в его современной правоверной форме выросли из недр одного и того же народа – еврейского. Христианская проповедь завершает собою еврейское пророческое движение, но с еврейством порывает; основатель современного передового социализма, Маркс, по национальности еврей, по религии христианин, завершает все предшествующее социалистическое движение, ясно впервые намеченное у ветхозаветных пророков, и от него отмежевывается, чтобы вместо прежних социалистических скрижалей дать новые, свой «Коммунистический манифест» и «Капитал», которые для современного социализма то же, что Новый завет для христиан. Если справедливо, как говорят иногда, что евреи дали христианам Бога, то не менее справедливо, что они же в социализме его отняли.

Черты различия, хотя и значительные, менее выразительны, чем сходства. В противоположность христианскому вероучению, социализм чужд религиозного содержания, даже противорелигиозен; помощь божию заменяет взаимопомощью, но отсутствие веры в Бога возмещается непоколебимой верой в идеал, а религиозного чувства – пламенным негодованием на существующий строй и надеждой на грядущий новый. Этими особенностями он роднится с одной стороны с проповедью ветхозаветных пророков, в которой религиозное содержание заслонялось общественным и политическим, а с другой – с буддизмом, этой своеобразной религией любви и жалости без Бога, но с верховным идеалом блаженства в нирване. Другое отличие в том, что социализм зиждется на материальных основах, а христианство на духовных, социалистическое царствие земное, а христианское потустороннее, небесное. Это различие сглаживается тем, что как христианское, так и социалистическое царствие оба только идеальные, что христианское «небесное» царствие в ходе истории превратилось в земное, а социалистическое, если осуществиться, ходом той же жизни вынуждено будет считаться не с одними только материальными условиями, но и с духовными, в этом ходе заявляющими о себе, по указанным выше, в учении о развитии, основаниям, все громче. Христианское небесное царствие – преобразованные земля обетованная и всемирное владычество набранного народа, определившаяся в исконном еврейском мировоззрении чертами чисто внешними, материальными; небесность, потусторонность царствия – налет частью персидского, частью халдейского происхождения. Социалистическое грядущее царствие – возврат к изначальному еврейскому его пониманию. Третье отличие в путях достижения царствия. Христианство усматривает такой путь в уповании на Бога, покорности его воле, смирения, непротивлении злу, социализм – в борьбе. Однако, и христианское царствие, по евангелию, «силою берется, и люди силы похищают его», и если ранняя христианская церковь вела борьбу молчаливым, но упорным отрицанием окружавшей ее среды, то когда окрепла и подчинила себе светскую власть, боролась, и при том жестоко, и внешней силой.

По всем указанным соприкосновениям между ранним христианским учением и современным социалистическим, последнее для широких кругов, пи упадке веры в сверхъестественное, заменяет воздвигнутое на древних христианских устоях построение религиозное. Стремление противодействовать такой замене повело к христианскому социализму, пытающемуся, не с большим успехом, быть одинаково верным и догме христианского религиозного учения, и догме социализма.

Впрочем, сколь ни широк захват социализмом, он все-таки и в наши дни незначителен в сравнении с захватом религиозным.         

23.       Чудесное с современной точки зрения то же, что удивительное, необъяснимое, непостижимое. В конце все удивительно, необъяснимо, непостижимо, чудесно. Обычная, при попытке дать конечный ответ, ссылка на законы природы ничего не объясняет, так как, почему они такие, а не иные, никто сказать не может. Достоверно лишь, что они – обобщения и определения, строимые нами, и поэтому ненарушимы. По руководству тех или иных данных мы сначала устанавливаем их, а затем подводим под них другие данные. Для всего, что под них подходит, они закон; для того, что не подходит, предполагается возможность построить другой закон; для того, что не подходит, предполагается возможность построить другой закон. Верховное для современного естествознания обобщение – единообразие природы; по этому обобщению, справедливое для ряда сходных случаев в данное время справедливо и для других подобных случаев в другое время.  Смерть, с такой точки зрения, полная противоположность жизни, ее отрицание: мертвое не может воскреснуть. Но религиозное сознание не считается ни с какими непреложными законами. Для верующего во Христа его смерть и воскресение не менее достоверны, чем заход и восход солнца. Напротив, в тех, кто видит в природе верховное начало, ее законы вызывают благоговенье; возникает преклонение перед вами же построенными обобщениями – своего рода идолопоклонство. Если религия творит кумиров, то не свободна от этого ни философия, ни наука.

24.       В какой бы деятельности человек ни выступал религиозной, философской, научной, художественной и пр., повсюду сказывается его природа, то, чем он волнуется, к чему стремится, чего желает, ищет. Быть может, не совсем неправ Ницше, что в нашей жажде знания кроется желание власти, подчинения себе природы. Законы природы с такой точки зрения – оковы, в которые человек думает заковывать природу. В наших поисках за безусловным мы неизбежно в конце возвращаемся к условию всякой предполагаемой нами безусловности – к свойствам нашей природы, обусловливающей все наши мнения, предположения, знания, верования. Всеобъемлющий закон тщетно искать вне нас, он в нас, как верно сказано поэтом:

Тот всеобъемлющий закон,

Которым все живет от века,

Он в нас самих – он заключен

Незримо в сердце человека.

Его любовь, и гнев, и страх,

Его стремление и желания,

Все, что кипит в его делах,

Чем он живет и движет прах, –

Есть та же сила мирозданья.

Не в пыльной келье мудреца

Я смысл найду ее глубокий –

В живые погрузить сердца

Я должен мысленное око.

25.        В особенности очевидна необходимость погрузить его в сердца, когда дело идет о ценностях и оценках. Ценность определяется оценкой, а оценка сводится к согласованности, слаженности оцениваемого с нашими требованиями, убеждениями, запросами, чувствами.  Слаженное с ними нас удовлетворяет, не слаженное не удовлетворяет. Мера слаженности поэтому в степени, полноте удовлетворения слаженностью. Как оценивается истинное, хорошее было уже сказано. Остается рассмотреть вопрос о прекрасном. Чувство красоты, подобно остальным чувствам, субъективно, и вопрос о том, красиво что-либо или нет, всегда решается с точки зрения известного вкуса. Но так как земля совмещает все, что может нравиться, и всех, кому может нравиться, то она должна удовлетворяет всем вкусам.  Объект этого чувства, прекрасное, можно определить как то, что одновременно и равномерно, непосредственно и чрез ассоциации, удовлетворяет всем запросам нашего духа со стороны содержания и формы, или, так как содержание дается чувственностью, а форма – умом, то прекрасное есть то, что удовлетворяет всем запросам чувственности и ума. Все эти запросы обусловлены единой причиной, нашей общей матерью, землею, которая, как организм, необходимо должна обладать свойственным всякому организму единством, т. е. примерять все разнообразие в высшем единстве, и потому все разнообразные требования прекрасного, предъявляемые различными сознаниями, примиряются в единстве сознания нашей планеты.  Оттого и возможны общие формулы прекрасного вроде приведенных выше, которые, впрочем, все могут быть сведены к одной самой общей. Прекрасное не может быть ни без разнообразия (без содержания), ни без единства (без формы). Поэтому прекрасное может быть в самом общей формулы определено как единство в разнообразии, как гармония, соответствие содержания форме.

В духовной области мы точно так же неразъемлемо связаны с землей, как и в физической.  Как бы мы ни старались от нее отрешиться, она нас неумолимо к себе притягивает. Все наши идеалы носят земную и только земную окраску. Правда, мы рассуждаем о потустороннем мире, отличном от земного, но и этот потусторонний мир может рисоваться нам только в земных определениях. Какие бы идеальные облики мы ни строили, они всегда и неизменно подсказаны земной действительностью. Земля совмещает в себе все ценное, и в этом смысле она – высший идеал прекрасного, т. е. такой, который определяет всякое чувство красоты. Красота тем совершеннее, чем содержательнее; человеческая красота в наших глазах выше, чем красота всего остального на земле, так как в человеке мы предполагаем наибольшее, сравнительно с остальной природой, содержание; формальные недостатки в человеке мы скорее склонны извинить, чем глупость и пустоту; если же и пустые и глупые способны нас нравиться до безумия, то потому, что они нам кажутся (всегда ошибочно) источником неисчерпаемых наслаждений, предполагающих если не умственное, то чувственное богатство.  Но одного содержания не достаточно, необходима еще и форма, связывающая разнообразие в органическое единство. Гегель поэтому в основании прав, определяя красоту, как абсолютную идею с бесконечным содержанием. Правильнее только было – бы вместо абсолютной идеи, которая – пустой звук, говорит о вселенском организме. Для нашего воображения такой организм не вместим; он только мыслим; между тем красота требует воображения, представления в образе, так как только в образе форма сливается с содержанием. В противоположность вселенной, наша планета доступна нашему воображению; ее образ, в полноте его содержания, в гармоническом единстве его беспредельного разнообразия, законченности формы, есть высшая, возможная для нашего духа красота. Но чем содержательнее, или иначе, чем совершеннее красота, тем менее она в своей полноте может быть достигнута сразу; красота иных художественных созданий, особенно глубоких, открывается в ее цельности только вдумчивому созерцательному взгляду. К красоте земли это замечание применимо более, чем ко всему прекрасному на ней.  Мертвая, громоздкая, неуклюжая глыба для тупого воображения, земля для созерцательного духа представляется первой красавицей, как ее целом, так и в частностях.

Живая красота не терпит безусловно правильных линий. Как бы в исполнении этого требования, земля несколько отличается от шара, она сфероид, поверхность которого богата разнообразием выгибов и выпуклостей, примиряемым в высшем единстве. Ее общий цвет – зеленовато-голубой, но на этом фоне она сияет переливами всех красок – зеленью лугов и лесов, синевою морей, желтыми песками пустынь, белизною снежных покровов и алмазной игрой льдов. Легко и свободно купается она в голубых волнах эфира, отражая одной стороной яркий блеск солнца, другою – в своих водах всю роскошь звездного неба.  Своеобразную прелесть придает ей игра облаков, покрывающих ее легким, прозрачным покровом, который соткан самою землею, а краски – дымку, пурпур, золото и янтарь – получает от неба. Этот покров то развертывается и раскидывается, то местами снимается, обнажая роскошь отдельных частей. Сколько на земле чудных местностей, роскошных городов, зданий, милых лиц, сияющих глаз, сверкающих камней; сколько красивых зверей, цветов, растений, бабочек.  И все это, и местности, и лица, и глаза, и цветы и бабочки – части, органы, члены земли.

Восхитительные облики создает воображение, несказанную красоту рисует оно, но, по сознанию даже поэтов, строгая действительность затмевает своей красотой наши сказочные сны. Им всегда недостает самого главного – живой действительности. Чем больше воображение стремится оторваться от земли, тем скуднее и беднее его вымыслы. По образному слову одного из наших поэтов, холод увеличивается по мере приближения к небу. Нет ничего более бледного, чем перенесенные в «потусторонний мир» райские сады, где среди призрачных деревьев распевают призрачные славословия полулюди, полутени. И какая невыносимая скука должна быть в этих садах. Простой земной сад с сиренью, жасмином и жимолостью беспредельно лучше всех этих потусторонних садов, а песнь соловья и чижа, даже чириканье воробья несравненно слаще призрачного псалмопения. Впрочем, все грезы, каковы бы они ни были, и об этом, и об ином мире, подсказываются самой землей, вернее – ее грезы, которыми она пополняет жизнь, внося в нее новое разнообразие.

Поэтому все те, кто старается отрешиться от земли рада иного, неземного мира, стараются вдвойне тщетно: отрешиться от земли невозможно от земли невозможно, а в попытках к такому отрешению мы меняем действительность на призраки. Блаженство, счастье возможно для нас лишь в земных определениях, и если нельзя найти на земле того, что нас вполне удовлетворяет, то больше искать негде. Но кто изведал всю земную жизнь во всей ее полноте? Кто может сказать, что она неспособна дать все, чего мы, в пределах возможного, желаем? Невозможного нигде нет, а все для нас возможное мы можем найти на земле.  «Ищи и найдешь» – вот заповедь жизни. Гоняться за призраками неземной жизни значит добровольно вносить в себя ненужную смуту и тревогу. Не в ином мире, а на земле для нас отрада и успокоение, и для нашего тела, и для нашего духа.

Несомненно, на земле не одна красота, не только свет, есть безобразие, тьма. Но красота предполагает разнообразие, разнообразие – которая есть согласование разногласного. Никакой симфонии нельзя построить из одного звука, ни одной картины нарисовать одной краской – необходимо различие. В самой лучшей картине должны быть тени, не одни светлые, но и темные краски, все тени, все картины, согласующая все беспредельное разнообразие в высшем единстве, для того, кто может вообразить ее во всей полноте ее жизни – самая красивая картин.             

26.       Жизнь слишком многогранна, чтобы допускать однообразную оценку. И мрачный, и радостный взгляд на нее односторонний. Предполагать, будто радостью в целом перевешивается печаль, так как радость повышает жизненную деятельность, а печаль понижает, и что вследствие этого с преобладанием печали несовместим расцвет жизни, теперь наблюдаемый, и надо было бы ожидать ее увядания, – нет основания. Порыв к продолжению жизни не вызывается удовольствием или неудовольствием, но ими только сопровождается и направляется, и бывает напряженным даже при крайних страданиях. С другой стороны, страдания ощущаются нами резче, чем удовольствия, и первые мы получаем в крупных единицах, а последние в мелких, и потому возможна уравновешенность обеих сумм, тем более, что по принципу стремления к устойчивости надо ожидать организованности противоположностей. Однако, хотя в таком направлениях движется жизнь, до осуществления цели здесь пока далеко, и будет ли она когда-нибудь вполне достигнута, еще вопрос. Наиболее сильный рост жизни надо предлагать, как уже было пояснено, в первое время ее появления, а затем наблюдается постепенное ее оседание. Только в человеческой жизни расцвет вне сомнения, но он в сторону духа, обостряя его способности, между прочим, и восприимчивость к страданиям, и ведет к нескончаемым жалобам на жизнь и на мироздание. Это свидетельствует о несовершенстве нашей организации и вместе о том, что вопреки Платону, Стоикам, Плотину, Мальбраншу, Лейбницу, Робине и другим, нельзя признать наш мир лучшим из миров, так как, и не нарушая мировой гармонии, в человеческом существе многое можно было бы исправить. Впрочем рассуждение о том, лучший или не лучший наш мир из всех возможных миров, праздное: мы знаем, и то не вполне, только наш мир; другие, с какими бы могли его сравнивать, нам неизвестны. 

27.       Несовершенство нашей организации сказывается в тоске по недостижимому, по идеалу, которая вместе и заставляет нас стремится к усовершенствованию нашей жизни, и ее отравляет.  Тоска эта троякая.

Во-первых, тоска по совершенным человеке. Человек для человека самое ценное. Сознание недочетов в себе и в известных нам людях заставляет искать в других совершенств им несвойственных. Повсюду, на ряду со светлыми сторонами, оказываются и темные, на первое время заслоняемые надеждой обрести искомое, но зато тем резче выступающие впоследствии. Как скоро сотканные нашим воображением нарядные одежды падают, человек предстает перед нами во всей неприглядной наготе. Сказанное В. Гюго о двойственности многих применимо едва ли не ко всем:

 

Как заснувшие воды в лесной тишине

Души многие кроют в своей глубине

И высоких небес отраженный покров

С ярким блеском лучей и игрой облаков,

И дно темное, грязное, мерзость и смрад,

Где неясно под тиною гады кишат.

 

Устранить это темное дно человеку не под силу. Несмотря на старания веков в этом направлении, беспристрастный обзор истории убеждает, что нравственным качествам человек теперь не лучше, чем в первобытные времена, и сталь лишь более сдержанным и лощенным. Зверь и сейчас сидит в нем, только укрощенный и готовый показать себя при удобном случае. Найти этого зверя в человеке легко, найти человека трудно. Диоген, ходивший днем с фонарем, чтобы найти человека, желал наглядно показать эту трудность. Мысль, что человеческая природа изначально совершенна, но совершенство закрыто наносным и устранимым слоем порока, возникшая в религиозном сознании и ярко выдвинутая философией XVIII в., не оправдывается ни нашими знаниями о происхождении человека из звероподобного существа, ни историческим опытом, свидетельствующим, что чем выше человек ставит свои нравственные задачи, тем резче разница между ними и их осуществлением. Христианство со своими заповедями любви, кротости, непротивления, нашло в своих изуверах палачей, искоренивших свободную мысль всеми жестокостями, какие только мог придумать изворотливый человеческий ум. Многочисленные и долгие кровавые войны возникли на почве этой религии любви. Когда в XVIII в. На место христианских заповедей были поставлены политические – свободы, равенства, братства, воцарился ужас и кровь лилась рекою. В наши дни, при расцвете культуры, выступает и самое дикое зверство, вероломное и жестокое попрание всяких нравственных и правовых начал. Единственная надежда на то, что когда-нибудь страсти истощается и человек сам собой превратится в кроткое домашнее животное, но это возможно только при упадке жизненного порыва, а пока этот порыв не ослаб, он неизбежно сказывается в страстях, унаследованных от зверской жизни.

В действительности наличной, не отвлеченной, нет нигде безупречной правильности, повсюду колебания. Доля нравственной неустойчивости, распущенности половой жизни предполагается. Всякая односторонность, заполнение сознания чем-нибудь одним, ведет к узости, в нравственной области обыкновенно сверх того и к нетерпимости, озлоблению. Святость не свободна от этих недочетов. Средневековые монахи, бичевавшие себя, охотно сжигали на кострах иначе мыслящих. «Неподкупный» Робеспьер, глухой к призывам чувственности, с внешней стороны безупречно порядочный, проповедник Бога и бессмертия, «святой», был кровожадным злодеем, желавшим, во имя нравственного совершенства, снести головы всем безнравственным. Деятельное общение с людьми всегда загрязняет, а кто бежит в пустыню, тот, говоря словами Ницше, уносит с собой свой внутренний скот и его умножает; и, быть может, только преувеличивает, а не совсем неправ этот философ, что едва ли найдется «на земле что-нибудь более грязное, чем святые отшельники в пустыне, возле которых раздолье не только черту, но и свинье». Свинья и черт, за редкими исключениями, во всех людях. Кто задерживает их в себе, от этого не становится внутренне чище, но хранит, а порой и умножает, свою внутреннюю грязь. Искушения, о которых повествует отшельники, иносказательно говорят о порыве этой грязи к обнаружению. Подавленная в одной форме, она способна принимать другую, быть может, более утонченную, но не перестает быть нечистою. Вполне нравственно чистыми могут быть только бесстрастные, но им незачем бежать от грехов в пустыню. Такими были, например, Плотин и Спиноза, остановившиеся чистыми среди грязного потока жизни.  Широта их кругозора избавляла их от обычного спутника праведности – узости и сухости сердца, от которых обособляющие себя от людей праведники свободны так мало, что порой грешный оказывается нравственно выше праведника. По евангельскому учению, блудницы предупредят в Царствие надменных святостью праведников. Женщине, согревшей много, прощаются грехи ее многие за то, что возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит. Ни воздержанная жизнь не свидетельствует о нравственной чистоте, ни распущенность, даже разврат, не исключают высокой нравственной доблести – доброты, отзывчивости, всепрощения. Так белая водяная лилия, в своем цветке чистая и непорочная, корнями глубоко погружена в грязное дно.

Пусть дно человеческой жизни – болотное, грязное, смрадное, утешение в том, что из него тянутся к лазури роскошные цветы, жаждущие света и тепла и смыкающиеся перед сумеречным небом и ночью. Если мало отрадного в самом человеке, то восхитительны плоды его творчества в художестве, философии, наук, техники. Мы увидим даже, что пышный расцвет творчества подготовляется обыкновенно глубоким развратом жизни, нужным для этого расцвета, по-видимому, так же, как перегной для пышной растительности. Можно любоваться и наслаждаться цветами и плодами, забывая о почве, из которой они выросли.

Во-вторых, тоска по совершенному общественному строю. Вся история – ряд попыток осуществит такой строй.  Ни одна не оказалась вполне удовлетворительной. Религиозный строй, искавший устоя в сверхъестественном, неземном, небесном, называл не менее жалоб, чем зиждущиеся на естественном и земном. Достижение совершенного, основанного на свободе, равенстве, братстве, возможно было бы, если бы приспособить к нему человеческую природу так, чтобы она была совместима с ним. Ни естественные, ни искусственные условия не могут сделать этого. Ни от кого неотъемлема его своеобразность, особенность, нет и двух одинаковых личностей. Различием организмов, личностей подразумевается различие сил, способностей физических и духовных; отсюда – различие в положении экономическом, общественном, политическом. Равенство возможно только отвлеченное, перед законом, но оно всегда в той или иной мере, в том или ином отношении нарушается неравенством естественным. В самых свободных государственных общежитиях власть, предполагаемая достоянием всех, на деле всегда принадлежит только некоторым, отображающим, при всяких условиях, лишь несовершенно, скорее мнимо, чем действительно, настроение, желание, волю большинства, и при случае обращается против большинства, становится деспотичной, тиранической. Повсюду, в наиболее слаженных государственных общежитиях, различие между богатыми, малоимущими и неимущими; повсюду малоимущих больше, чем богатых, неимущих – чем малоимущих. Повсюду сквозь единение, «братство», поглядывает рознь. Повсюду свобода только относительная; повсюду один класс, разряд, одна группа господствует на счет других, над другими, если не богатые над бедными, то бедные над богатыми, или низший или средний слой; повсюду большинство недовольных.

В государственном строительстве, как и повсюду, мечта одно, а действительность другое.  Довольно и того, что недочетами не перевешиваются положительные стороны. Деспотия, тирания угнетают жизнь, ее останавливают, препятствуют ее росту, ее убивают. В свободе залог ее расцвета; зато, чем больше свободы, тем больше колебаний, волнений, тем быстрее жизнь изнашивается. Надеяться на то, что усилиями человека сначала возникнет вполне совершенный строй, а жизнь в нем изменит сообразно с ним человеческую природу, нет данных, так как исполнение всякого плана и сообразование с ним зависит от людей, от их природы. Приходится мириться с менее несовершенным среди более несовершенных.

Свободное от господствующих теперь невзгод общежитие сулят дать социализм и анархизм в их многочисленных разновидностях. Но они пока не в силах оправдать своего обещания, так как и теоретически не безупречны – это ясно из широких разногласий между разветвлениями их учений – и до сих пор нигде в полной мере осуществлены не были, а частные попытки к их осуществлению неизменно оказывались недолговечными и неудачными. По сознанию представителей этих направлений, современность еще не созрела для совершенного общественного строя.

К социализму, как состоянию наиболее упорядоченному и наиболее соответствующему строю мироздания и нашей планеты, тяготеть, по предыдущему, жизнь. Но состояние это отодвигается в будущее как предельное, за которым надо предполагать разложение. Грядущее разложение намечается современными анархическими теориями: по общему правилу, поток развития всегда содержит в себе течения, разлагающие старое и подготовляющие крушения созидаемого нового. Проповедуемый современными мирными анархистами жизненный уклад, основанный на свободном образовании сообществ, со свободным из них выходом, при отсутствии всякого принуждения, всякой власти, кроме личного для каждого самоопределение, – наиболее пленительный из всех теоретически предполагаемых, но осуществление его в наличных условиях, при напряженности страстей, повело бы к борьбе всех против всех.

Как социализм – утверждение порядка, так анархизм – его отрицание, возврат или приближение к изначальному хаосу. Тот и другой отвергают насилие внутреннего и внешнего, войну как пережиток. Так как в современной жизни насилие господствует над правом и принуждение оружием имеет решающее значение, то, где бы беззащитный от насилия строй ни появился, он был бы под угрозой со стороны окружающего насилия. Как социалистический, так и анархический строй могли бы быть жизнеспособными лишь на международных основах. Но если трудно построить по желанному образцу личную жизнь, то еще труднее – народную, а тем более – международную. Совершенный общественный строй остается поэтому утопией, ценность которой в том, что стремление к ней, борьба за нее вносят в жизнь цель, содержание и разнообразие.

Наименее несбыточный при наличных условиях путь удовлетворительному строю общежития, казалось бы, тот, чтобы при той его форме, какая сообразуется с условиями места и времени, поставить, – как это советовали в древности Сократ и Платон, а в новое время Сен-Симон, Конт, Ренан, Ницше, – людей знания, опыта, таланта. Если велено поручать управление кораблем в этом деле несведущим, то еще нелепее допускать к руководящей государственной деятельности к ней неподготовленных. А между тем к такой деятельности считают себя пригодными, без иного основания, кроме самообольщения, многие, большинство, едва ли не все. Тогда как умение, сноровка, знание считаются необходимыми в таких сравнительно простых занятиях, как ремесла, например, сапожное или хлебопекарное, и никто за такие ремесла не принимается без должной подготовки, – знание, умение, подготовка кажутся маловажными в деле несравненно более трудном и значительном – в управлении государством. Причина в том, что неуменье в сравнительно простых искусствах сказывается тотчас же и непосредственно, неопытность, неуменье, незнание в государственном деле, как более сложном, обнаруживается не так наглядно и всегда может находить для себя извинение в сложности задачи и различного рода мнимых и действительных препятствиях. В таком духе учил Сократ. Но его мысли, спасение личной жизни в знании, а общественной – в аристократии знания, стоящей во главе общежития. Этой мысли Сократа дал законченное выражение Платон, что зло до тех пор не прекратится в человеческом общежитии, пока или философы не сделаются царями, или царя философами, и не совпадут воедино государственная деятельность и философия. Сократ оставил вопрос о форме общежития открытым, Платон тяготел к одной из форм коммунистического социализма, которого он был философским родоначальником. Ту же мысль о необходимости вверить руководство общественной жизнью людям выдающимся и к этому приспособленным проводили и названные выше новые философы, не сходившиеся, впрочем, в частностях ни с древними, ни между собою.

Однако и этот путь трудно проходим, не только потому, что большинство, не обладая в вопросах государственных знанием, считают себя знающими, но также и потому, что напор к власти слишком силен для того, чтобы им не были сметены немногие знающие; а с другой стороны, эти последние могут быть в других отношениях далеко не безупречными, поддаваться соблазну власти и возбуждать против себя ненависть и вражду.

При разлитом повсюду безбрежном море умственного и нравственного ничтожества и невежества, люди умственно и нравственно сильные держатся во главе общежития как редкие исключения, а в обычном течении жизни счастливыми должны считать себя уже те общежития, в которых власть принадлежит людям средним, посредственным по уму, знаниям, способностям, нравственным качествам, а не нищим духом.

Сократ за свое учение был осужден самодовлеющими политиками на смертную казнь. Место Платоновых философов в средние века заняло духовенство, поработившее свободную мысль на длинный ряд веков. Призывы Сен-Симона, Ренана остались бесплодными. По-видимому, и господство знания не более, как утопия.

Обсуждая попытку французской революции установить надлежащий государственный строй, Карлейль замечает, что так как ад и рай – одинаково человеческие измышления, то, как скоро человек способен осуществить адскую жизнь, такую же способность надо предполагать и относительно райской. Замечание это справедливо только об адской жизни. Способность человека устроить на земле ад не требует доказательств, так как засвидетельствована историей всех времен и народов, способность противоположная – учредить на земле райскую жизнь ничем и никем не доказано.

В-третьих, тоска по цельности, полноте, прочности наших радостей.

Радости скоротечны, требуют перемены; длительности удовольствия ведет к его притуплению. В стремлении к достижению отрадного нередко больше очарования, чем в достижении; начало достижения – часто начало разочарования. Радостное в одних отношениях не радует и порою печалит в других.  Радостною в одних отношениях не радует и порою печалит в других. Редко бывает очаровательное для нескольких чувств; ценное для одного или двух из них обыкновенно неценно или даже неприятно для других.  Радующее наружностью может не радовать внутренней стороной и наоборот.  Часто радость приобретается и сменяется печалью. В общем, все для нас ценное кроет в себе разложение. Радость, по сравнению Мюссе, подобна сломанной ветке, покрытой цветами и еще влажной от дождя, или, в не совсем точной стихотворной передаче,

 

Эмблема счастья – сломанная ветка,

Покрытая цветами и росой.

 

Подобно этой ветке, все для нас пленительное, обольстительное, милое, любимое, ценное, все то, в чем для нас счастье, – уже изначально надорвано, сломлено; подобно цветам на ней, оно нас радует и заставляет забывать о своей хрупкости; подобно сверкающей на них влаге, в нем дрожат слезы печали или грусти. 

Как скоротечны, неполны, не цельны наши радости, так и самая к ним способность – жизнерадость. Трудно быть жизнерадостным при лишении, а при довольстве быстро наступает пресыщение, неспособность к наслаждениям и мрачное настроение, заставляющее жаловаться на окружающее, на все мироздание. Причина недовольства однако не столько в окружающем, сколько в нас самих – в вялости чувств. Это ясно понял один из самых мрачных поэтов, Байрон, и выразил в известных стихах:

 

Никогда, никогда уж на сердце мое

Свежесть вновь не падет животворной росой,

Чтобы жизни вернуть все, что красит ее,

Новых чувств и волнений чарующих рой,

И дать сердцу собрать в них богатство свое,

Как сбирает пчела мед цветущей порой.

Радость в сердце живет. В ком она велика

В том есть силы удвоить и прелесть цветка. 

 

Вопрос, однако, в том, как освежить сердце и увеличить радость. Несомненно лишь, что условия радости и печали лежат в нас, в нашей природе, к которой мы вынуждены в конце концов возвращаться при решении всяких вопросов и при всех наших оценках.

28.       Искать блаженства полного и нескоротечного значит искать невозможного. Пути к нему не в силах указать никакая философия, не смотря на заманчивые обещания, ее расточаемые, и на все рвение ее почитателей этим обещаниям верить. Платон называет ее высшим даром богов, Аристотель видит в ней верховное блаженство, в котором протекает жизнь Божества. Эпикурейцы и Стоики ставят мудреца на недосягаемую для тревог высоту, словно на господствующую над бурным житейским морем скалу, откуда безопасно, а для Эпикурейца даже отрадно, созерцать его бушующие волны. Подобного же взгляда держались и древние Скептики в их проповеди безразличия и равнодушия. Для Плотина блаженство в безмятежном единении с Единым, для христианских Платонников – успокоение в Боге, для Бруно – упоение бесконечным величием и разнообразием вселенной, для Спинозы – созерцания с высоты вечности, для Руссо общение с природой и возврат к простоте и т. д. Все эти философские блаженства надо понимать со значительными ограничениями. При ближайшем рассмотрении тех путей к счастью, какие указываются философией, они ведут не столько к блаженству, сколько к избежанию скорбей или тревог, или к счастью условному, а не полному. Аристотель, как скоро спускался с божественных высот, вынужден был признать, что поиски безусловного блага тщетны, а надо ограничиться высшим благом человеческим, которое он усматривал в свойственном человеку деятельности, прежде всего теоретической, как отличающей человека от животных, а затем – практической, обнимающей, по тогдашним взглядам, на ряду с нравственной и политической, также техническую и художественную; в нравственной же следует признать за наилучший путь средний между двумя крайностями. Относительно удовлетворения действительностью Аристотель несомненно прав; всякая свободно избранная и успешная деятельность способна доставить удовольствие, меньшее, чем философская. Архимед за своими чертежами забывал о невзгодах так сильно, как едва ли какой-нибудь из философов.

29.       Если нет блаженства нескоротечного, то скоротечного достаточно. Путь к такому блаженству указывается известной заповедью ловить мгновение, которая обыкновенно понимаются узко как призыв к исканию одних только чувственных наслаждений, но может быть истолкована и как призыв к использованию, полному и совершенному, мгновения блаженства во всякой избранной деятельности, одинаково теоретической, художественной, религиозной, нравственной, политической и т. д., и при всяких обстоятельствах, лишь бы это использование было без вреда для себя и способствовало или, по крайней мере, не препятствовало блаженству других.

В мимолетности, хрупкости есть очарование, которого не дает постоянство, ведущее к пресыщению. Цветок быстро увядающий радует больше, чем бессмертник. Печаль увядания чарует так же, как радость расцвета. Неизвестность будущего усиливает прелесть настоящего: только при ней можно ожидать нового, неизведанного. Радость обыкновенно не замечает стерегущей ее печали, молодая жизнь спешит заслонить смерть. Все наши ожидания завершаются могилой, но ее тьмой так же мало омрачается жизнь, как день следующий за ним ночью.  В подобном взгляде, впрочем, обыкновенно с уклоном к чувственности, находили успокоение многие, среди них, скорбный французский поэт, выразивший его в приведенной выше эмблеме счастья и не менее красивом сопоставлении жизни природы с нашей:

 

 

 

На той же ветке птичка распевает,

Где гнездышко ее разорено;

Лишь краткий миг цветок благоухает

И грустный век безропотно кончает,

Когда ему погибнуть суждено.

 

Чернеют дни, а зелень молодая

На них бросает трепетную тень,

И радости, и муки забывая,

Мы все идем – зачем, куда, – не зная,

Глухую ночь сменяет светлый день.

 

Все прах один, но в прах дремлют силы,

Повсюду он природе их дает,

Здесь смерти зов, там жизни голос милый, –

Порой цветок над мрачною могилой,

Благоухая, радостно цветет.

 

Что жизнь и смерть? Чредой проходят годы,

Недолго жить. Объятия свои

Не закрывай для страсти и свободы,

Пусть тяжелы сердечные невзгоды,

Есть светлый рай в прекрасном и любви.

Порви тоски гнетущие оковы,

И отгони тревожные мечты, –

Пускай душа опять любить готова.

Люби, страдай. Когда полюбишь снова, –

Для светлых грез опять воспрянешь ты.

 

Такой взгляд на жизнь явно односторонен, рассматривает ее только со стороны восприимчивости к удовольствиям и страданиям, а жизнь не только восприимчивость, но и деятельность, при том сколько же внешняя, как и внутренняя. Односторонен он и потому, что из-за личного забывает о сверхличном, общественном, из-за личных удовольствий и страданий чужие, из-за целей мелких и ничтожных, ставимых личными увлечениями, более крупные и важные, полагаемые потоком общей жизни. Возмездие руководимая таким взглядом жизнь находит в себе самой. Сосредоточенность на своих внутренних состояниях, их обдумывание и взвешивание, замкнутость в своем  делают человека узником самого себя, осужденным на отраву своей жизни, так как мысль, направленная на удовольствие, их притупляет, а на страдания – их усиливает.  Погоня за чувственными удовольствиями ведет к прожиганию жизни, от которого если и остается что-либо ценное, то разве красивые лирические излияния вроде только что приведенных – блестящие искры от перегара жизни.

Блаженство, как уже сказано, есть и в деятельности, если и менее напряженное, чем при восприимчивости, зато менее скоротечное. Призыв ловить мгновение можно понимать и как призыв использовать каждое удобное мгновение для деятельности, работы, нужной и для себя, и для других, обслуживающей различные стороны жизни, ей содействующей и ее улучшающей. На подобном взгляде построена современная американская жизнь, и он нашел выражение в бодрящем «Псалме жизни» Лонгфелло:

 

Не тверди мне в мрачном тоне,

Будто жизнь пустой лишь сон.

Жизнь не сон, не дремлет дух твой,

Оттого и грезит он.

 

Жизнь – действительность и сила,

Цель ее не смерти мрак,

«Прах ты, в прах и возвратишься»,

Но с душой не будет так.

 

Не на радость, не на горе,

Жизнь для дела нам дана,

Чтобы с каждым днем все дальше

Продвигалась в нем она.

 

Для искусства нужно время,

А года бегут, бегут,

И сердца, как барабаны,

Погребальный марш в нас бьют

 

На борьбе всеобщей воле

Бивуаком мы живем,

Быть старайся здесь героем,

А не загнанным скотом.

 

Не надежно для нас завтра

Что пришло – погребено.

Действуй так, чтоб настоящим

Было сердце все полно:

 

Жизнь людей великих шлет вам

С высоты своей завет,

Что и мы оставить можем

На песках времен наш след.

 

Будем бодро, будем смело

Неизбежное встречать,

Продолжая, завершая,

Будем действовать и ждать. 

 

Заповедь «ловить мгновение» может быть истолкована и в религиозном направлении, как ясно из евангельского изречения «не пекитесь об утреннем, так как утренний сам заботится: довольно для каждого дня своей заботы» и из моления о хлебе насущном на текущий день.  Разница между религиозным и философским пониманием этой заповеди в том, что религиозное возлагает упование на Бога, а философское на человека.  

30.       Рассеять мрак, нас окружающий, философия бессильна. Если бы он был и меньше, для многоликой жизни нельзя было бы указать однообразного пути. Каждая точка зрения, предпочитающая один путь другому, неизменно личная. Вместо того, чтобы искать общего для всех пути, довольно и того, если каждому удастся, говоря словами Платона, благополучно переплыть жизнь на какой-нибудь ладье, лишь бы она была надежной, будет ли это слово Божие, для верующих неизменно прочное, или же из человеческих то, которое наиболее верным кажется. Все подобные слова с историей мысли, неосведомленность в этой истории и узость умственного кругозора. То, что выдает себя для такой узости и неосведомленности за новое, оказывается путем не только проторенным, но и избитым.

31.       Впрочем, философия, как пояснено выше, достояние и потребность немногих. Быть может, для тех, кому она не нужна, жизнь лучше и отраднее, чем для погружающихся в ее глубины. Быть может, самая блаженная жизнь была бы тогда, когда, по евангельски, мы жили бы как дети, или еще лучше, как птицы небесные и полевые лилии и не размышляли о завтрашнем.

Мыслительная деятельность при избытке способна отравить жизнь не меньше, чем погоня за наслаждениями, так что тем, чья «горячая душа и чей могучий ум влекут повсюду за собою груз неотвязных дум», кажется предпочтительнее жизнь «нищих духом». Из философов ярко изобразил эту отраву мыслью в своем «Дневнике» Амиель. Поэты не менее к ней чутки, чем философы. Ужасна, говорит один из них, доля бедняка.

 

Но безотрадней доля злая

Того, кто дум вкушает плоть;

Мгновение отдыха не зная,

Двойною жизнью он живет,

Своей мечте отдавшись страстно,

Простился он с отрадным сном;

Она стоит пред ним всечасно,

Как ангел с огненным мечем,

Ее считая за святыню,

Он силу ей и жизнь дарит,

Она ж в безмолвную пустыню

Больную душу превратит.

 

Тревога мысли вносит отраву и во внешнюю деятельность, так как это последней для каждого данного случая предполагаются определенные границы, а привычка всестороннему взвешиванию, обдумыванию, ведет к колебаниям, сомнениям, нерешительности, умоляющем и даже покрывающим прекращающим внешнюю работоспособность. Это свойство избытка умственной деятельности живописно изображено Алексеем Толстым в его стихотворении:

 

Хорошо, братцы, тому на свете жить,

У кого в голове добра не много есть,

А сидит там одно-одинешенько

А и сидит оно крепко-накрепко,

Словно гвоздь обухом вколоченный.

И глядит он уж на свое добро,

Все глядит на него, не спуская глаз,

И не смотрит по сторонушкам,

А знай прет вперед, на пролом идет,

Давит встречного-поперечного.

 

А беда тому, братцы, на свете жить

Кому Бог дал очи зоркие,

Кому видеть дал во все стороны,

И те очи у него разбегаются;

И кажись хорошо, а лучше есть!

А и худо кажись, не без доброго!

И дойдет он до распутица,

Не одну видит в пол дороженьку;

И он станет призадумается,

И пойдет вперед воротится,

Начинает идти сызного;

А дорогою-то засмотрится

На луга, на леса зеленые,

Залюбуется на божьи цветики.

И заслушается вольных пташечек.

И все люди его корят, бранят;

«Ишь, идет, мол, озирается,

«Ишь, стоит, мол, призадумался,

«Ему б мерить все да взвешивать,

«На все боки бы поворачивать.

«Не бывать ему воеводою,

«Не бывать ему посадником.

«Думным дьяком не бывать ему,

«Не торговым делом не править!».

 

Отрицательная сторона тревоги, мысли и в том, что напряженная мысль рвется высказываться, пробудить, захватить других, вот такая мысль не правило, а исключение, и она безотрадно сознает свое одиночество среди всеобщей спячки. И на эту сторону проникновенно указывают поэты, всего лучше Хомяков, слова которого для незнакомых с умственной тревогой могут служить указанием на то, какой ценой приобретается осмысленный взгляд на жизнь:

 

Жаль мне власть, людей, бессонных!

 

Целый мир кругом хранит,

А от дум неугомонных

Ваш тревожный ум не спит.

 

Бродит ищет, речь заводит

С тем с другим: все прока нет!

Тот глазами чуть поводит,

Тот сквозь сон кивнет ответ.

 

Вот, оставив братьев спящих,

Вы ведете в тьме ночной

Не смыкая вежд горящих,

Думу долгою с собой.

 

И надумались, и снова

Мысли бурные кипят,

Будете того, другого…

Все кивают и молчат. 

 

 

 

Вы волнуетесь, горите,

В сердце горечь, в слухе звон…

А кругом-то поглядите,

Как отраден мирный сон!

 

Когда умственная тревога находит выход в творчестве, наступает временное удовлетворении, нарушаемое однако оценкой плодов творчества, как другими, так и самим творящим. 

В вопросах внутренней жизни проникнуть в чужую мысль трудно, а всецело даже не возможно, так как всякий знает об этой жизни только по личному опыту, для каждого особенном. От того обычное понимание или ложное понимание наиболее выстраданных и для творца поэтому и наиболее ценных его произведений, приводящие ко взгляду, что «мысль изреченная есть лож», и что наиболее для каждого знаменательное должно быть погребено в нем самом, не смотря на желание поделится им с другими. Но и самого творящего его произведения обыкновенно удовлетворяют лишь пока строятся и короткое время после завершения постройки. В философском, как во всяком другом духовном творчестве, самое деятельность, стремление к цели, искание, обыкновенно ценнее достигнутого. Только не многие философы закрепощались на всю жизнь одной точкой зрения, и то лишь широкой, и объемлющий множество других и не препятствующей исканию. Если достижение цели повсюду часто начало разочарование, то в философии, тем более, так как достижения здесь только кажущееся. По Сократу, который не даром считается образцом мудрости, если жизнь не в искании, то не стоит и жить. К философскому творчеству, как и ко всякому другому в духовной области, применимо то, что Пушкин влагает в уста книготорговцу в его разговоре с поэтом:

 

Вам ваше дорого творение,

Пока на пламени труда

Кипит, бурлит воображение

Оно остынет и тогда

Постыло вам и сочинение.

 

Еще меньше, чем самого творца, способно философское построение удовлетворит других. Не в одном таком построении нельзя отыскать того, чего незнакомые с философией в ней ищут: какого-то особенного, чуть не горного, света, озаряющее все темное и раскрывающее тайное. Философского учения, которое отвечало бы этому требованию, не существует.

32.       В конце однако умственная тревога приносит награду, какую способна дать – успокоение. Оно наступает отчасти от умиротворения страстей, так как в нашем организме, при господстве одной из сторон а следовательно и мыслительной, принижаются остальные части от неизбежного при всестороннем взвешивании данных внутренней жизни испепеления излагающей мыслью всего для нас ценного; отчасти от расширенного при погоне за знанием кругозора, исключающего узкие и мелочные привязанности, которыми наполняется обыкновенно жизнь; отчасти от усталости, завершающий всякую напряженную деятельность. Наступает безмятежность подобная той, какую испытали Будда, Сократ, ставили целью жизни Эпикур, Стоики, Скептики, Плотин, Бл. Августин и др., а наряду с нею сознание необходимости данного как у Стоиков и Спинозы, и склонность к всепрощению, так как «кто понял все, тот все простил». Руководящим правилом становится, как у Спинозы, «человеческие действия, не осмеивать, не оплакивать, не ненавидеть, но понимать». Глупость, пошлость, злоба вызывают не негодование, но кажутся следствием неведения, в котором человек не неповинен, как это сказалось в молитве Христа: «прости им, отче, они не ведают, что творят», или восклицании Гуса: «святая простота». Отрицание жизни сменяется ее оправданием, побуждающим призывать других идти вперед к знанию, пониманию, как по изведанному пути к успокоению. Великолепный образец такого призыва дает Ницше в одном из лучших отрывках.

Вперед. Итак, вперед по пути мудрости, бодрым шагом и с бодрым доверием. Каков бы ты ни был, служи самому себе источником опыта. Отбрось неудовольствие своим существом, прости себе свое собственное я; во всяком случае ты имеешь в себе лестницу с тысячу ступенями по которым ты можешь подыматься познанию. Эпоха, в которую ты со скорбью чувствуешь себя кинутым, славит за это счастье; она зовет тебя поспешить изведать опыт, который, быть может, будет уже не доступен людям позднейшего времени.  Не презирай себя за то, что ты еще был религиозен; используй сполна что ты имел еще подлинный доступ к искусству. Разве ты не можешь, именно с помощью этого опыта более сознательно проследить огромные этапы пути прежнего человечества? Не на этой ли именно почве, которая вызывает в тебе такое сильное недовольство – на почве нечистого мышления – возросли многие самые роскошные плоды старой культуры? Нужно пережить любовь к религии и искусству, как к матери и кормилице, – иначе  нельзя стать мудрым. Но нужно уметь смотреть поверх них, перенести их; оставаясь под их чарами, нельзя понять их.  Также тебе должна быть близка история и осторожная игра с чашами весов «с одной стороны – с другой стороны». Пройди еще раз по следам человечества его великий, полный страдания путь через пустыню прошлого так ты лучше всего узнаешь куда все позднейшее человечество уже не может или не должно более идти. И, всеми силами стремясь наперед предугадать, как еще завяжется узел будущего, ты придашь своей собственной жизни ценность орудия и средство познания. От тебя зависит, чтобы все, что ты пережил – твои искания, ложные пути, ошибки, разочарования, страсти, твоя любовь и твоя надежда – без остатка растворилась в твоей цели. Эта цель в том, чтобы самому стать необходимой цепью звеньев культуры и от этой необходимости заключать в необходимости и ход всеобщей культуры. Когда твой взор достаточно окрепнет, чтобы видеть дно в темноте колодца твоего существа и твоих познаний, тебе, быть может, в его зеркале станут видимы и далекие созвездия будущих культур. Думаешь ли ты, что такая жизнь с такой целью слишком трудна, слишком бедна неприятностями? В таком случае ты еще не узнал, что нет меда слаще меда познания, и что нависшие тучи горести, должны служить тебе выменем, которое даст молоко для твоего усложнения. А когда придет старость, ты еще яснее заметишь, что ты следовал голосу природы – той природы, которая управляет всем живущим через наслаждение: жизнь имеющая свою вершину в старости, имеет и свою вершину в мудрости, в этом кратком солнечном блеске постоянной и духовной радости; то и другое, старость и мудрость, ты встретишь на горном хребте жизни: того хочет природа.  Тогда наступает пора, чтобы приблизился туман смерти, и нет повода гневаться на это на встречу свету – твое последнее движение; восторг познания – твой последний возглас.

На вершине совершенного успокоения достигается и совершенная доброта. Движение жизни в душе такого человека, по Ренану, почти также тихи, как едва заметный шум воздуха в молитве, и мудрен тогда может смотреть с улыбкой на смерть, которая утрачивает для него смысл.     

33.       Это успокоение – преддверие к окончательному, к смерти. К ней ведут одинаково все пути, и спокойные, и тревожные, и наслаждений, и скорбей, и знания, и невежества, и кажущиеся правильными и неправильными. Как бы мы ни оценивали жизнь, высоко или низко, держимся ли за нее цепко, к ней равнодушны, или ее отвергаем, все наши разнообразные и спорные оценки завершаются и сметаются одной для всех людей повсюду и всегда бесспорной, тою, что, говоря словами поэта,

 

С нашей жизнью вечно смежная,

Вечно ищущая нас.

Смерть приходит неизбежная

Каждый день и каждый час.

 

Тихим сумеркам могилы заканчиваются великие наши искания. Философия не способна предсказать никакого света который мог бы озарить такой сумрак кроме сияния солнца и луны над могилой и мерцание над нею звезд.

 

XIII

 

Основные вопросы

 

1.           Строя ценное миропонимание или данное указание для такого построения философия пытается ответить на ряд самых общих основных вопрос касающихся всех сторон существующего. 

Вопросы эти в порядке их исторического выступления и обособления, следующее.

1.           Онтологический – бытие, о бытии, сущим, первопринцип, первоначало.

2.           Космологический – мир, порядок, о мироздании.

3.           Гносеологический – познание, о познавательной деятельности и знаний. 

4.           Психологический – душа, душе.

5.           Теологический – Бог, или богословский, иначе – религиозный, о Боге и отношении сущего к нему.

6.           Социологический – о человеческом общежитии.

7.           Этический – о нравственности.

8.           Эстетический – ощущения, чувства, о красоте и художестве.

Входящие во все эти названия обозначает в данном случае «учения».

Соответственно этим вопросам, философские учения распадаются на онтологию, космологию, гносеологию, психологию, теологию, социологию, этику и эстетику. Не все философские системы рассматривают все эти вопросы. Одни останавливаются больше на одних, другие – на других, но каждая не мешает, прямо или косвенно, с большей или меньшей последовательностью, основу для решения остальных. 

Учения онтологические, космологические, психологические, теологические, социологические – сосредотачиваются главным образом на постижении данного, того, что есть; этические и эстетические – на том, что должно быть на мере для оценки данного; гносеологические столько же на данном, как на оценке; в онтологических тоже уклон к оценке. 

Обыкновенно все вопросы переплетаются, и вполне раздельно их разложение затруднительно, а порой и совсем невозможно.

2.           Исторический порядок, в котором выступали вопросы, не соответствует тому, какой в настоящее время был бы наиболее целесообразен для рассмотрения всех их вместе и каждого в отдельности. Основным вопросом надо признать психологический, так как все вопросы ставятся нашим духовным существом, им же даются ответы. Сообразно с этим и был выше предложен краткий психологический очерк в пределах необходимого.

Одни из ставимых нашим духом вопросов сводимы друг другу, другие – нет. Нет не сводимый вопросы бытия и знания. Мы можем иметь дело только существующим: оно предполагается всяким вопросом и всяким ответом. Но все существует для нас лишь постольку, поскольку открыты для нашего сознания, а так как сознание есть основа знания, которая можно рассматривать как высшая обнаружения сознания, то можно сказать, что все существует для нас постольку, поскольку нами познается.

Тесное взаимоотношение между онтологией и гносеологией можно определить и так, что гносеология учит о сознании, онтология – о предмете знания. 

Если существованием предполагается знание, то и наоборот – знание существование, так как знание существует, есть один из видов существующего. Настолько эти два вопроса устойные, что и психологически может быть должным образом освещен только при их помощи. Душа наша тоже есть нечто существующее и открыта для нас, поскольку мы о ней знаем. Но обратное невозможно: нельзя смотреть на содержание нашей духовной жизни, как на часть онтологии и гносеологии; душевная жизнь есть условие этих умений, а не наоборот. Исторически психология сливалась с одной стороны с онтологией, с другой – космологией, так как человек и его душа – части мироздания. В настоящее время психология и гносеология – самостоятельные отрасли. Из остальных вопросов космология и теология примыкают к онтологии, социология частью к космологии, частью к психологии, этика социологии и психологии, эстетика главным образом к психологии.  Вселенная, мироздание есть совокупность бытия, онтология и космология возникли поэтому рядом и первое время были нераздельны. Лишь последствия по мере успехов астрономии, космология отделилась от онтологии и стала самостоятельной отраслью.  Бог определяется как верховное бытие все собою поглощающее. На него как на свое основание, указывает и каждая вещь в отдельности, и совокупность всех вещей – вселенная. Он поэтому мыслится как все во всем. Он то обособляется мыслью от мироздания в теизме, то с ним отождествляется пантеизме. Для теизма он вместе и в мире, и вне мира, для пантеизма Бог и мир – одно и то же. Для древнего мировоззрения мир оказался божественным, и то, что происходит в нем, противополагалось как божественное или «небесное» человеческому, и за исследование этого божественного или небесного философы испытывали гонение. Связь теологии с онтологией и космологией поэтому очевидно. Сначала теология сливалась с онтологией и космологией, теперь теологический вопрос решается обособленно от онтологического и космологического – на почве истории религии и по руководству антропологии и психологии. Социология опирается на данные антропологии, входившей первоначально в космологию и лишь в последнее время обособившиеся в отдельную науку, и на данные психологии, и рассматривает природу человеческих общежитий по указаниям той или другой. Новейшая социология ведет устой двигатель общежития в экономических условиях. Нравственность есть выражение общежительных склонностей и возникает вместе с общежитием; учение о нравственности есть поэтому одна из отраслей социологии, от психологии примыкает постольку, поскольку нравственность определяет наши действия, наше поведение. Эстетика всецело построена на данных психологии. Впрочем социология в настоящее время обыкновенно отделяется от философии, нередко также теология и эстетика.  Выделение первой, по специальности социологических вопросов, целесообразно, так что и нам придется ставить социологию без особого рассмотрения. Вопросы богословский и эстетический слишком близко касаются задач философии, чтобы их можно было обойти совсем. 

3.           В общем ходе истории философии онтология, первенствует не только по времени ее возникновения, но также и поэтому, что обыкновенно даст тон или окраску всему мировоззрению. Определяя бытие, можно сосредотачивается и на том что есть, и на том, что, на наш взгляд, должно быть, то есть на том, что соответствует нашим желаниям, ожиданиям, отчаяниям, надеждам, словам, идеалам. Или иначе, за сущее можно признавать либо факт, либо идеал, без оговорок или с колебаниями в ту или иную сторону. Мировоззрение, построено по руководству идеала, или с постоянным уклоном в его сторону, называется идеализмом, а построенное на почве фактов или сильно тяготеющее к ним называется реализмом. Самым ранним представителем первого типа был Платон учивши об идеях как первообразах всего сущего и построивший свое миропонимание на почве чистого идеала. Отсюда построение, приближающиеся к намеченному Платоном типу, носит название идеалистических. Наиболее типичным образцом тяготения к фактом, с уклоном однако в сторону идеала, был Аристотель, строивший свое мировоззрение, хотя и по руководству идеала, однако на почве фактов и для их истолкования. Факт, вещь, по латыни – res. Поэтому направление, опирающиеся главным образом на факты по образцу Аристотеля, называется реализмом. Однако, при определении того, что такое вещь, факт, мнение широко расходится. Для одних факт то, что удостоверяется чувствами, для других то, что строится духом. В последнем случае идеализм сливается с реализмом.

С этим значением терминов идеализм и реализм переплетается другое, с ним тесно связанное. По этому другому значению,  идеализм есть учение, объясняющее все существующее из духа, а реализм – учение, признающая бытие от духа независимое.  Так как для идеализма дух единственная реальность, то с этой точки зрения реализм совпадает с идеализмом.  При этом одни идеалисты принимают за основу единичный дух, а другие – всеобщий, как одинаковый для всех субъект познания или же как «сознание вообще». Идеализм первого рода называется субъективным, идеализм второго рода – трансцендентальным по основанию, указанному ниже.

4.           При одинаковой изначальности вопросов бытия и знания, уже в древнейших построениях заметны в исходных точках колебания в ту или другую сторону.  Сильный уклон в сторону гносеологии начинается с V в. до Р.Х.  вследствие могучего критического толчка, данного софистами и Сократом. Софисты и Сократ были гносеологии по преимуществу. Платон основывает свое учение столько на почве онтологии, как и гносеологии, строит антологическую систему и создает логику, как устой и орудие всякой теории. Вслед за Платоном и Аристотелем, с большим или меньшим уклоном в сторону онтологии, идут Стоики и Эпикурейцы. Скептики выдвинувшиеся в III в до Р.Х. , не выходит из области гносеологии. Возобладавшее к I в до Р. Х. религиозное направление держатся почти всецело онтологической почвы. Все выдающиеся христианские мыслители впервые века христианства и в течении всего средневековья были онтологии.  Исключением был один только Бл. Августин на рубеже IV и V в., предваривший своими гносеологическими исследованиями одно из крупнейших гносеологических направлений XVII века, представленная Декартом. Онтология господствовала и эпоху Возрождения. В XVII веке гносеология идет на ряду с онтологией. XVIII век, по общему направлению напоминающей V век до Р.Х. критически рассматривает все установленное обычаем, не исключая и основ знания. Завершением этого критического направления в области социальной была великая французская революция, а в области мысли «Критика чистого разума» Канта, вызвавшая в этой области такой же переворот, как французская революция в области социальной. По Канту мироздание существует для нас лишь как предмет опыта и в этом значении строится нами, нашей познавательной деятельностью, и, следовательно, ее вполне обусловлено. Условие нашей познавательной деятельности суть вместе и условие существования вещей, как предметов опыта. Такие условия Кант называет трансцендентальными в отличии от трансцендентных. Трансцендентально то, что предполагается познанием как его условие; трансцендентно то, что выходит за пределы опыта. Вслед за Кантом те учения, которые построены на исследовании всеобщих условий познания, стали называться трансцендентальными. По Канту, опыт есть обработка ощущений формальными сторонами нашего духа. Ближайшие после Канта мыслитель, отодвинув на второй план ощущения, стали называть трансцендентальными системы, построенные только на почве формальных условий познания. В настоящее время под трансцендентальными подразумеваются такие учения, которые берут сознание в полноте его определений, одинаково познавательных и эмоциональных, на всем протяжении исторического опыта, расчленяют этот опыт, чтобы отделить в нем несводимое и основное от сводимого и производного, а в этом последнем устойчивое от неустойчивого, и, опираясь на несводимое, пытаются объяснить из него устойчивое и скоропреходящее.  Трансцендентальному противополагается с одной стороны метафизическое, с другой – опытное, противополагаемое также и метафизическому. Метафизическое тоже, что сверхопытное или трансцендентное – безусловное, вечное, неизменное, бесконечное.  Просто опытное берет данные опыта как факты, не входя в обсуждения того, как происходит опыт, и ограничиваясь тем, что удостоверяется внешними чувствами и внутренними самонаблюдениями. 

5.           Для ясного понимания термина «метафизический» нужно знать его историю. «Метафизика» в буквальном переводе с греческого значит «следующее за физикой».  Так назвал Андроник из Родоса (I в. до Р.Х.), один из ранних издателей сочинений Аристотелей, собрание нескольких коротких набросков этого философа соединенных в один малосвязанный трактат и поставленный под заглавием «следующей за физикой» после Аристотелевской «физики». Наброски эти несмотря на разнородность, имеют между собой то общее, что в них идет речь от первоначалах и прежде всего о «бытии как бытии», которое лежит в основе всякого бытия и отличается от непосредственно данного в опыте как общее и необходимое от частого и случайного. Ходячим стало название «метафизика» для обозначения сверхопытного после Канта, резко противопоставившего опытное и трансцендентальное метафизическому и трансцендентному.

6.           Насколько тесно между собой связаны онтология и гносеология, настолько же гносеология с психологией. Познавательная деятельность и знания, обсуждаемые гносеологией, суть формы сознания. Сознание, знание, познавательная деятельность – отпрыски одного корня – знания. Все это – принадлежность душевной жизни. Сознание можно уподобить расцвету этой последней, знание – плоду сознания, познавательную деятельность – плодообразующим процессам, душевную жизнь – всему растению с корнем, стволом, листьями, цветами и плодами. Можно рассматривать отдельно плод, цветы, образующие плод процессы, оставляя в стороне все растение. Но такое рассмотрение искусственно разрывает то, что на деле органически связано, и оставляемое в стороне растение неустанно напоминает о себе во всех этих частных рассмотрениях.  Точно также можно отдельно рассматривать сознание, познавательную деятельность, знания, вне их органической связности с душевной жизнью, но это последнее мало считается с этим от нее отречением и постоянно заставляет к себе возвращаться. Поэтому гносеология того или другого философа нельзя понять без его психологии, как нельзя понять его онтологию без гносеологии, или же, наоборот, гносеологию без онтологии.  Строгое разграничение этих областей невозможно. Говоря об онтологии, приходится затрагивать гносеологию и психологию, и наоборот. Типичным образцом сплетением всех этих областей может служить из новых построений философия Канта. Основное его учение – гносеологическое, но в эту гносеологию резко вторгается онтология и еще решительнее психология, так что его этнологию нельзя понять без гносеологии, а эту последнюю без психологии. В отделе об онтологии нам поэтому придется, говоря о Канте, затрагивать его психологию и гносеологию. 

 

XIV

Поток философской мысли

 

1.           Как видно из предыдущего, философские вопросы возникают в историческом потоке, налагающем на их постановку и решение ту или иную окраску сообразно с условиями места и времени их возникновения и обсуждения. Для всестороннего их освещения надо, прежде чем входит в их подробности, ознакомится с общими чертами этого исторического потока, с общим ходом истории философии, то есть с рядом сменяющихся в потоке времени попыток к постановке этих вопросов и их решению.

Философский поток обусловлен двояко: своеобразностью творческой философской личности и разнообразными воздействиями на нее – экономическими, общественными, политическими, религиозными, художественными, научными. Не всем этим условиям в историях философии уделяется должное внимание. Философский поток обыкновенно изображается как самостоятельный, идущий обок с ними. Вырывать таким образом историю, философии из связи с остальными течениями общественной и духовной жизни, видит в ней самодовлеющее целое, только вскользь соприкасающееся с ними, значит понимать ее не только односторонне и узко, но и в корне ошибочно, так как из самой этой истории видно, что философия порождается всем богатством общественной и духовной жизни, это богатство в себе отображает, собою умножает и общественной и духовной жизни служит. Обрисовать всю полноту условий, определяющих ход истории философии, нельзя даже в объемистом труде и тем более в сжатом очерке, но подразумевать эти условия, считается с ними, хотя бы молчаливо, необходимо, чтобы не лишать жизненной ценности то, что полно ею.

Учения излагаются обыкновенно в хронологической последовательности без выявления внутренней связи между ними и с целым потоком. Преимущество такого вложения в его объективности, но зато история философии утрачивает внутренний смысл, становится чисто внешней сменой разноречивых мнений, возникающих неизвестно почему и зачем. В противоположность такому изложению истории философии, Гегель в начале прошлого века задумался построить ее как развивающийся по внутренней, органической связанности процесс, в котором каждое последующее необходимо полагается предыдущим согласно схем, предустановлений, но чисто теоретическим соображениям, стройность, но та и другая покупается насилием над фактами, не желающими укладывать в заранее приготовленный для них распорядок.  Правильным путем надо признать средний между обоими, – по  которому история философии развивается согласно определенной схеме, однако не навязанной истории, а из нее выведенной, и в таком порядке, чтобы каждый период объяснился без всяких натяжек из многообразных общественных и духовных условий ему предшествующих и современных.  На таких соображениях построен нижеследующий обзор.

2.           Сообразно с сказанным в главе «Художество, религия, философия и наука», философское творчество рассматривается как отток от многочисленного. Сначала – в древней философии – оно пытается идти независимым от мифологическим верованиям самостоятельным руслом знания, но после пяти веков усилий изнемогает, сознает свою помощь и делает – в средневековой философии – такой решительный поворот назад к религии, что отдает ей себя в плане на целые четырнадцать веков, однако лишь для того, чтобы – в новой философии – постепенно освобождаться от этого плена и, достигнув, наконец, во второй половине XIX в. полной свободы, в наши дня искать свободной переоценки ценностей.  Таким образом, древнюю философию можно рассматривать как ряд попыток найти для жизни естественный устой, средневековую – как захват мысли сверхъестественный плен, новую – как освобождение из этого плена.

3.           В общем ходе истории философии отображается история возникновения философии, изложенная в названной главе. Как из мифотворчества вырастают на ряду с художеством первоначально неразъемлемые с ним боготворчество и религия, из них – философия, а из нее – наука, так в древней философии, наиболее близкой к мифотворческому первоисточнику, преобладает невольное тяготение к мифотворчеству и довлеющее себе художественное созерцание; в средневековой – мысль религиозная; в новой – приближение к науке. При этом философский поток на всем своем протяжении сохраняет своеобразную мифологическую и художественную окраску, сбрасываемую только в строимых им критических заторах, в его уклонах к науке и в бесплодных отмелях.  Однако при всех колебаниях философии в сторону художества, религии и науки она никогда не совпадает с ними. Обычное отождествление ее с наукой столь же ошибочно, как и более редкое с художеством и религией. Зато существует философия художества, религии, науки; существует и наука о философии, как существует она о художестве и религии. Наука о художестве, религии, философии есть история художества, религии, философии. Всякая история может быть более или менее научной, объективной или субъективной, смотря по тому, остается ли на поверхности изучаемого, или идет в философскую глубь, стараясь свести данное к несводимому, изначальному, и в различных фактах, эпохах и периодах постигнуть отображающийся в них дух времени. Подобная углубленная история неизменно субъективна, так как всякое философское освещение субъективно и дух времени, по верному замечанию поэта, есть наш собственный дух, в котором времена отображаются. Это в полной мере относится и к предлагаемому очерку, составленному однако с такой осмотрительностью, чтобы в нем субъективной стороной не заслонялась объективная.

Три главных отдела истории философии распадаются на периоды, обнимающие, в свою очередь, различные течения, а эти последние – различные учения.

4.           Разграничить точно отделы и периоды нельзя. Поток истории философии, подобно всякому потоку, непрерывен, и подобно всякому историческому потоку органически развивается. Новое вырастает из старого, но старое продолжает, существовать на ряду с новым Развитие идет так же, как в человеческой жизни, которой история создается. Новое поколение уже действует, пролагает новые пути, а старое еще живет, идет частью по путям старым, частью по новым. Один отдел, период еще прекращается, как уже начинается новый. Хронологическое обозначение может быть здесь только приблизительным, руководится наиболее крупными историческими событиями, расцветом или прекращением деятельности того или иного творящего, появлением особенно важного труда.

5.           Причина смены периодов – неслаженность духовной жизни, как внутренняя, так и с запросами времени, называющая ее разложением и побуждающая искать к выходу из духовной смуты новых путей и новых направлений, строить новые учения и новые мировоззрения. 

Творческий поток направляется преимущественно то условиями внешними  экономическими, общественными, политическими, то духовными – нравственными, религиозными, философскими, художественными.

Направленность творческого порыва идет вровень с напряженностью общего жизненного порыва. Наиболее напряжен такой порыв во времена брожения, разложения, разврата, развала. Стеснения, препятствующие развертыванию личности, падают, и она свободно обнаруживает себя в творчестве. На перегное жизни дают ростки многообразные бросаемые ею семена, одинаково и целебные, и ядовитые, и безразличные, и пышно расцветает творчество, обыкновенно на меже, отделяющей период брожения от следующего, или в этом последнем.   

6.           Периодов, на которые распадается история философии от ее начатков до наших дней, двенадцать. Периоды эти следующие.

1) Родословие богов (до половины VI в.).

2) Созерцание мирового строя (от первого десятилетия VI до восьмидесятых годов IV в.).

3) Сосредоточенность на человеческом (от половины V до сороковых годов II в.).

4) Полет в запредельное (от конца IV до восьмидесятых годов II в.  до Р.Х.).

5) Искание успокоения (от последнего десятилетия IV до конца первой четверти IV в.  до Р. Х.).

6) Согласование разногласного (от половины II до Р.Х.  до конца первого двадцатилетия I в.  до Р.Х.).

7) Жажда божественного (от начала нашего летосчисления до конца третьего десятилетия VI в.).

8) Порабощением боговластием (от конца первого тридцатилетия VI в.  до конца ХV в.).

9) Порыв на просторе (от начала ХIV в. до половины ХVII в.).

10) На путях знания (от конца XVII в.  до первой четверти XVIII в.).

11) Торжество философии (от конца ХVII в. до первых годов ХIХ в.).

12) Вершины и кругозоры (от восьмидесятых годов XVIII в. до наших дней).

7.           Из этих периодов первый принадлежит скорее мифологическому, чем философскому творчеству, седьмой в равной мере древней и средневековой философии, девятый – вместе средневековой и новой. Периоды наибольшего развала – третий, седьмой, девятый и одиннадцатый.  Крупнейшие основополагающие построения возникли частью в эти периоды, частью в ближайшие к ним – четвертый, восьмой, десятый, двенадцатый.

8.           В 3-м периоде начинается от философского потока отщепляться научный вскоре с ним опять сливающийся, в 9-м периоде он идет самостоятельным руслом и постепенно расширяясь и углубляясь в 11-м периоде, в 12-м делается более могучим, чем философский.

Религия ни древней, ни средневековой мыслью не противопоставлялась философии до расцвета 8-го периода. Начавшееся к этому времени их размежевание усиливается в 9-м и 10-м периодах, в 11-м переходит во вражду философии к религии. В 12-м периоде философия и религия идут каждая своим руслом.

Художественное творчество обособляется еще раньше, чем от мифологического отщепилась философия, и во все периоды сохраняет свое особое русло.

Таким образом, в наше время надо различать четыре потока, отделившиеся от изначального потока мифотворчества: религиозный, философский, научный и художественный.  

9.           Философский поток можно представить образно в виде реки, которая идет в известном направлении, затем поворачивается к своему истоку, а потом опять, как сначала, от него в сторону. Эти три главных поворота, соответствующие древней, средневековой и новой философии, распадается на изгибы, на периоды, следующие один за другим и отчасти протекающие параллельно, подобно течениям в разделенном островами русле реки, то сливающиеся с главным руслом, то заболачивающиеся в тупиках, и разветвляющиеся в свою очередь на отдельные русла – различные в каждом периоде направления и учения. Свойства берегов и русла реки и той местности, по которой река протекает, знаменуют те сложные условия, какими философский поток определяется и направляется, а родники, поток питающие, – творческую личную деятельность.

 

XV.

 

Периоды истории философии.

 

1.               Родословие богов.

 

1.           В первый период, начало которого неизвестно, заканчивающийся к VI веку, сознание было под такой сильной властью мифологии, что этот период стоит на грани между боготворчеством и философским творчеством. Бессознательное боготворчество прекратилось и уступило место ясно сознанному желанию разобраться в бесчисленном сонме божественных существ, созданных мифотворчеством, философское стремление обнаружилось в попытках создать родословие богов от немногих первоначал и внести этим родословием стройность и порядок в необозримый сонм божественных существ.  Греческие божества уже для древней мысли были олицетворением различных сторон, свойств, частей мироздания, которое для греческого религиозного сознания было и в целом и в частях божественном. Олицетворение сводилось в общем и главном к очеловечению. Поэтому родословие богов было в то же время и объяснением происхождения мира и человека. Теогония – так это родословие называлось в древности – была вместе космологией и антропологией.

2.           До нас дошло несколько феогоний. Древнейшая намечена в поэмах Гомера.  Менее древняя, но зато подробно разработанная, принадлежит Гесиоду. У Гомера родословие затронуто только мимоходом. Гесиод излагает его в отдельной поэме, озаглавленной «Теогония».

По Гомеру, боги произошли из океана. Океан казался первоначалом, так как объемлет всю землю, все собой замыкает, из него выходят и в него погружаются светила.

Гесиод говорит о трех первоначалах: Хаосе (пустая зияющая бездна), Земле (твердое вещество) с темным Тартаром и Любви.  Из Хаоса произошли Ереб (мрак) и Ночь. Земля народила Урана (небо). От этой последней пары произошло большинство родоначальников, божественных существ. Остальных родоначальников произвели Мрак и Ночь.

И у Гесиода, как у Гомера, нет непроходимой грани, отделяющей богов от людей. Боги человекоподобные, люди божественны.

Гомер и Гесиод были творцами раннего греческого богословия. Так смотрел на них уже Геродот в 5 веке. Поэмы их были для греков тем же, чем для евреев и христиан библия, с той, однако разницей, греки относились к этим основным памятникам своего религиозного творчества свободнее, чем евреи и христиане к своим.

3. Наиболее крупное значение для философской и религиозной мысли получила зародившаяся в Оракии Орфическая теогония. Она слагалась постепенно в кругу верных Орфического религиозного братства, получая в каждой новой обработке все более ярко выраженную философскую окраску. Сквозь монологические облики проглядывает здесь учение о вселенной как едином целом, стремление найти основу для объяснения двойственной природы человека, состоящего из души и тела, для решения вопроса о жизни и смерти и для правил жизни.

Из мифов о богах новое по значению для Орфиков место занимает миф о Дионисе, Вакхе или Загрееве. Дионис – сын Зевса и богини подземного царства, Персефоны. Ревнивая Гера, жена Зевса подослала Дионису Титанов, чтобы они его умертвили.  Дионис превратился в быка и пытался спастись бегством. Титаны настигли его, растерзали и пожрали его тело. Сердце спасла Семела. Зевс проглотил его и через Семелу снова призвал Диониса к жизни. Титанов в наказание за их преступление Зевс испепелил. Из их пепла произошли люди. Они совмещают в своей природе два начала, титаническое и божеское, доброе и злое. Доброе начало – душа, злое – тело. Душа существо бессмертное, тело его смертная темница. После смерти душа отправляется в преисподнюю, где над ней творится суд. Затем она опять выходит из преисподней и облекается в новое тело – человека, животного или растения, сообразно со своей предыдущей жизнью, снова призывается к «колесу жизни». Освободиться от этого колеса, превратиться в бесплотное существо,   сделаться богом – высший завет Орфического учения. Достигается эта цель участием в вакхических оргиях. Участники, общаясь с Вакхом, становятся Вакхами. Вакхе считался, поэтому богом спасителем или отрешителем от земного зла. Спасения могли достигнуть только люди праведной жизни, правила которой были намечены Орфиками.  Учение Орфиков о живущем в нас божестве нашло широкий отклик. Мы встречаемся с этим внутренним божеством у Пифагорейцев, Эмпедокла, (2-й период) Платона, (4-й период), Новопифагорейцев (6-й период), Новых Стоиков, Новоплатоников (7-й период).  У Платона оно становится «внутренним человеком», соответствующим «внутреннему человеку» у Филона и ан.  Павла. Платон называет его нашим хранителем и блюстителем.  Впоследствии оно сливается с библейским ангелом в облике нашего ангела хранителя. 

В основе культа Диониса лежит миф о рождающемся, цветущем, страдающем, умирающем и воскресающем божестве, олицетворяющем растительность. Дионис сын Зевса, бога света, и Персефоны, богини преисподней, подобно растению, живущему в области света и погруженному корнями в земле, есть создание небесного света и подземного мрака. Терзания Дионисия – те истязания, которым растение подвергается при жатве; поглощение Титанами – поглощение людьми; воскресение Диониса – прорастание зерна. Миф о Дионисе соответствовал на востоке: в Вавилонии и Ассирии миф об Адонисе или Господе (так как адон значит господь, одно из канниц этого бога было в Вифлееме), во Фригии – об Аттисе, в Египте – об Озирисе. Во всех этих мифах, точно так же в мифе о Дионисе, божество рождается, цветет жизнью, страдает, умирает и воскресает. Во всех олицетворениях растительной жизни, несомненно, но в восточных оно осложняется другими, олицетворением восхода и заката, смены весны и зимы; закат, зима толкуется как смерть, восход, весна как воскресение. Иногда примешиваются лунные мифы: ущерб луны олицетворяется как ее страдание, новолуние как смерть, первая четверть как рождение и т.  д.  Все эти мифы были широко распространены в римской империи перед возникновением христианского учения и подготовили почву для его принятия.

4. Наиболее позднее феогония, стоящая на гране между мифологической и философской космологией, принадлежит Ферекиду в 5 в. Он различает три первоначала: Зевс, Хронос (время), Хоон (земная масса). Хронос из своего семени порождает огонь, ветер и воду; из этих произведенных Хроносом основ произошли боги. Для мирообразования Зевс превращается в любовь. Земля для Ферекида крылатый дуб. На этот дуб Зевс накинул великий и прекрасный покров с изображением земли, океана и обителей океана. Созидающей  деятельности Зевса противится Офионей (змей) со своими полчищами, но предводимые Хроносом боги низвергают этих врагов в морскую бездну и утверждают свою власть на небе. В этой космогонии заметна попытка перейти на почву естественных начал: младшие боги происходят в ней, но непосредственно от старших, но из огня, ветра и воздуха, порожденных Хроносом. Змей Офионей, по-видимому, восточного происхождения. Столкновение с Востоком вместе и обогатило греческую мифологию, и содействовало расширению кругозора пробуждению философского творчества, смене первого периода вторым.

 

2. Созерцание мирового строя.

 

5. В 6 в. замечается в различных областях греческой жизни подъеме, вызванный сложными причинами экономическими, общественными, политическими – расцветом колонизации, столкновением с иноземными народами, оживленной торговлей, обострившейся борьбой партий и сословий. Появляется впервые чеканная монета, устраиваются драматические состязания, широко распространяется письменность, привлекают внимание математические и астрономические сведения, почерпнутые главным образом на Востоке, мысль постепенно выбивается из – под власти мифологий и сосредотачивается на естественном. Как скоро мифотворчество начинает вытесняться философским творчеством, возникает второй период – созерцания мирового строя.  Мировой строй или, как его называли греки, космос не перестает на первое время считаться божественным существом, небесные явления – божественными, мифология поступается своим господством не сразу. Но божественная природа мироздания постепенно закрывается, а затем и совершенно заменяется естественной.

6. Начатки философии сказались в сознании двоякой разницы между божественным и естественным с одной стороны, и действительным и мнимым с другой; в стремлении расширить область естественного и сообразно с этим утвердить жизнь на естественных началах; в разборчивой оценке унаследованных верований. Божественное противопоставлялось естественному как для человека непредусматриваемое, от его воли независимое, ему не подвластно, им предусматримому, по его воле изменяемому, ему подвластному; действительное мнимому – как нея устойчивому, ее непроверяемому и неудостоверяемому.

7. Чем шире становилось область естественного, тем больше отходили божества в область воображаемого. Путь к такой замене указывался самой мифологией.  Только в редких случаях мифологические облики всецело сливались с вызнавшими их причинами, обыкновенно различалось, хотя и смутно божество от того, чего оно божество, от его области, владения. Гелиос, например, был и солнцем, и богом солнца, Селена и луной, и богиней луны, Гефест и огнем, и богом огня, Афродита и любовью, и богиней любви.  Этим различием намечалось противопоставление божественного естественному и следовательно, начало философии и науки. Между мифологией и начатками возникавшей из нее философии разница в том, что в первые мысль от естественного тяготеет к божественному, а во второй, наоборот – от божественного к естественному. Если для мифологии светила, стихии – боги, то для философии, напротив, боги – светила, стихии.  Однако, этим превращением боги не изгоняются: и в мифологии, и в ранней философии все совмещается в себе и божественную, и естественную стороны, но в мифологии божественным заслоняется естественное, в философии божественное просвечивается сквозь естественное. В ранней философии мысль только начинает снимать мифологический покров и через него едва пробивается. Лишь к концу периода делаются решительные попытки сбросить этот покров, но он кажется, тогдашнему господствующему сознанию нечестивыми и встречаются с его стороны отвори.

8. Зародилась греческая философия в Малой Азии, на западном ее  побережье, в Ионии, оттуда была перенесена в Великую Грецию, в Италию, а затем – в Среднюю Грецию.  Здесь в «пристани греческой мудрости», в Лоинах, она глубоко укоренялась и нашла многовековый приют. Оставаясь повсюду по происхождению Ионийской, она на своей родине, Ионии, носит иной отпечаток, чем в Италии и Срединной Греции.  Можно поэтому философию второго периода разделить на Ионийскую, Италийскую и Срединную.  Ионийская менее тяготеет к мифологии, чем Италийская, а Срединная менее Ионийской. 

Ионийская распадается на Милетскую и Ефесскую. К Милетской принадлежат Фалес (624-545), Анаксимандр (610-517), Анаксимен (588-524), Гиппон, к Ефесской – Гераклит (535-475) и его последователь Кратил, учитель Платона. 

Италийская разветвляется на Пифагорскую и Елейскую. Основателем Пифагорейской был Пифагор (571-497); его ближайшие последователи – Филолай, Архит, Тимей. К Пифагорейцам принадлежит из позднейших Эмпедокл (492-432).  Элейская ведет начало от современника Пифагора, Ксенофана (580-488), за которым следует Парменид, Зенон и Мелисс. Срединная представлена учениями Анаксагора (500-428), Левкина и Демокрита (470-380) и Диогена из Аполонии (около 430).

9. Милетское направление самое древнее и самое кратковечное. Последний его отголосок у Диогена из Аполонии, объединившего учения Анаксимена и Анаксагора.  Эфесское перекинулось в третий и четвертый период, оплодотворило Стоицизм в пятом, шестом, седьмом, затем было забыто, чтобы, начиная с первых годов 20 в., сильно захватить умы вплоть до наших дней.

Пифагорейское учение оказало воздействие на Гераклита и Парменида, в четвертом периоде на Платона и Аристотеля, заглохло в пятый период, в шестой воскресло с новой силой, было одним из господствующих в седьмом, держались в восьмом, пышно расцвело, но зато и окончательно увяло в девятом. Элейское легло в основу учения Левкина и Демокрита, послужило в третьем периоде одним из устоев для Софистического и Мегарского, в четвертом для Платона, а через Платона для всей последующей онтологии современных. У Анаксагора не было в ближайшее к нему время подражателей, но выставленное им учение о мировом Уме нашло широкий отзвук, равно как и его попытки объяснить мироздание из причин механических. Демокрит дал в пятом периоде основу для Эпикура, был забыт в средневековье, но зато встретил тем большее сочувствие в новое время.  Диоген из Аполонии остался без последователей, Эмпедокл причислен некоторыми из современных нам естествоведов к их предшественникам.

10. Гранью, отделяющей раннюю философию от мифологии, надо считать первую попытку объяснить все существующее из начала естественного, ощутимого.  Такая попытка принадлежит Фалесу, которого поэтому и считают родоначальником греческой философии. За вещество, из которого все происходит, он признал воду. Однако, неизвестно, в какой мере он отличал воду от божественной, так как все считал переполненным богами. На 585 год он предсказал солнечное затмение. В этом предсказании не божество предвещает для человека грядущее, а человек для божества.  Это астрономическое выступление Фалеса можно рассматривать как межу, отделяющую философское мироистолковение от мифологического. Концом второго периода можно полагать год смерти Демокрита, 380, впрочем, только гадательный. 

11. Созерцание мирового строя обнимает, таким образом, около двухсот лет. Построение этого периода можно разделить на ранние и позднее. Первые отличаются от вторых особенно тем, что ранние ставили или намечали основные вопросы и указывали путь к их решению, а позднее разрабатывали данные древнейших, пытались сладить не слаженное, примирить противоречивое.  Такие примирительные попытки – в Срединной философии.  Как более позднее, она ведет средним путем между противоположностями ранней.  Та же попытка и у позднейшего представителя, Италийской, Эмпедокла. Позднейшие учения совпадают с третьим и даже четвертым периодом.

12. Сколь ни важен был для созерцателей мирового строя этот строй, все они сосредотачивались не столько на его подробностях, сколько на том, откуда и как он произошел, на первооснове, из которой он возник, тех причинах, какие вывели его из этой первоосновы, на дальнейших его судьбах, вечен он или разрушается, возрождается ли по разрушении, или нет, множествен он, или один в вопросах, касающихся существа мироздания, т. е. онтологических. Космология идет здесь рядом с онтологией, но онтология над космологией господствует.

13. Фалес за первоначало признавал воду, из которой все происходит и в которую все возвращается; Гиппон – влагу; Анаксимандр – беспредельное, выделяющее из себя вечным ему движением первичные противоположности, теплое и холодное, как ближайшую основу вещей; Анаксимен – воздух, образующий все из себя сгущением и раздражением: Пифагорейцы – беспредельное, определяемое, и числа, лежащие в основе всякой определенности, соразмерности, а за непосредственную причину вещей – центральный мирообразующий огонь; Гераклит – огонь, сгущающий в более плотные вещества, снова в него разрежающееся, вследствие вечной изменяемости и подвижности всего существующего, которое «все течет». Парменид за действительность, истину признавал только единое, вечное, неизменное, неподвижное, полное, совершенное, однородное бытие, все остальное за кажущееся, а кажущееся объяснял из взятого у Пифагорейцев центрального огня. Эмпедокл учил о четырех началах, земле, воде, огне, воздухе, которые то соединяются любовью в мироздании, «сферос», то разъединяются ненавистью; Анаксагор – о беспредельно многих и беспредельно малых семенах вещей, первоначально смешанных между собой, но которые из смешения вывел и распределил в строй, космос мировой Ум. Диоген из Аполонии объединил воздух Анаксимена с Умом Парменида на бесконечное множество незримых и неощутимых по своей малости, неделимых частиц, атомов, двигающихся вследствие тяжести в пустоте, своим сцеплением полагающих возникновений, а разъединением прохождение вещей. 

14.  Для большинства мир был один. О бесконечности множеств одновременно возникающих, цветущих и разрешающихся миров учил Демокрит, также, по-видимому, Анаксимандр, который, несомненно учил о бесконечном их чередований, вслед за ним о таком чередовании – Анаксимен, позднее – Гераклит. У Пифагорейцев чередуется мировой год, определяемый круговоротом неба неподвижных звезд.  Когда он совершит полный круг, все возвращается в прежнее положение, происходит те же самые события, те же самые люди, делающие то же самое.

Для ранних учений мир божественного происхождения. Анаксимандр считал свою беспредельную первооснову божественной, бессмертной и подлинной. Для Анаксимандра воздух божественное начало. У Пифагорейцев центральный огонь, из которого произошел мир, матерь богов. Парменид заимствует у них этот огонь и в центре мироздания помещает мироуправляющую богиню. Гераклит отожествляет свой огонь с богов. У Эмпедокла огонь, вода, земля, любовь, ненависть, «сферос» - божественные существа, миром управляет «святая мысль».

15. Так сильна во всех этих ранних настроениях мифологическая окраска, что Платон называет их сказками, которые древние мудрецы рассказывают нам словно детям.  Эта религиозная оболочка становится к 5 в. для свободных умов стеснительной. Почти одновременно с космологией Эмпедокла появляются космологии Анаксагора и Демокрита, из которых первая стоит на пути к освобождению от религиозного облика, вторая сбрасывает его совсем.

16. Настолько колеблющимся было различие между божественным и естественным, что светила, не переставшая считаться за богов, происходят у ранних философов из тех же начал, из каких все остальное у Анаксимандра из огня и воздуха, у Анаксимена из воспламеняющихся испарений земли; у Гераклита так происходит солнце, которое этими испарениями кормится; у Диогена из Аполонии светила также питаются испарениями из земли; солнце ходит по небу, словно животное по пастбищу: его путь определяется присутствием корма испарений из земли. Земля, образующая и питающая своими испарениями светила, такая же богиня, как и они, у Фалеса подобна обрубку дерева, у Анаксимандра, Анаксагора, Демокрита – более или менее плоский валек, у Анаксимена она – круглая доска, тоже и у Диогена из Аполонии.

Анаксагор за свое учение о том, что солнце, луна и другие светила – раскаленные глыбы, был обвинен в нечестии и присужден к изгнанию. Но Демокрит мог свободно проводить на веру в богов смелые по тому времени взгляды. Вера эта возникает, по его учению, из олицетворения различных сторон природы, главным образом – необычайных.  В основе ее лежит страх, который ведет к суеверию и изгоняется разумением. Опору эта вера находит в том, что в воздухе носятся человекоподобные существа, но много раз превосходящие человека величиной, могуществом и долголетием, но не бессмертные. 

17. Как трудно было философии отщепиться от мифологии, видно из Пифагорейского учения, возникающего еще при жизни Фалеса и нашедшего могучий отклик среди современников и в дальнейшей истории философии. Учение это ставило целью преобразовать общественную жизнь на религиозно-философских началах, между собою сливавшихся. Это религиозно-философское движение проходит почти непрерывно чрез всю древнюю философию до ее конца, так что на всем ее протяжении, начиная с Пифагорейцев, можно проследить два течения, из которых в одном философское сознание господствует над религиозным, в другом, наоборот, религиозное над философским.

18. Не меньше, чем, с мифотворчеством, родственна древнейшая греческая философия с художеством. Каждое ее построение своего рода поэма. Космос, по первоначальному значению, строй, порядок, красота пленяют ее, прежде всего качеством. Он стоит перед нею как художественное построение и так в ней и отображается. В особенности наглядна поэтическая окраска у Пифагорейцев, которыми, по преданию, и введено слово космос в философский обиход – в их божественном центральном очаге, в хороводах светил вокруг него, в уподоблении неба семиструнной лире, в гармонии сфер. Для Анаксимандра вся мировая жизнь – грех отпадения от первоосновы, за который каждое существо несет возмездие, разрушаясь в нее. Гераклит говорит поэтическими образами и символами, как вешатель.  Художество ярко сказывается также у Парменида и Эмпедокла. Даже наименее поэтический из древних философов. Демокрит, видит в своих атомах идеи или образы предваряя введением этого слова Платона, рассказывает об их встречах, сплетении и деторождении. Некоторые из древних философов – Ксенофан, Парменид, Эмпедокл – писали даже стихами, как об этом уже было раньше упомянуто.

19. Однако, сколь ни силен был у древней философской мысли уклон к мифологии и художеству, он был бессознательным, а сознательно она проявлялась запросами теоретическими – стремлением к знанию. По меткому замечанию Аристотеля, люди начали философствовать от удивления. С самого своего зарождения философия служила знанию, науке, была наукой, но это ее научное содержание в раннюю пору едва пробивалось сквозь мифологическую и художественную оболочку.

20. Рядом с попытками объяснить божественное из естественного шли другие – очистить религиозное сознание от грубых верований. Особенно ярко обнаруживается это стремление у одного из древнейших философов, Ксенофана.  Он выступает против многобожия с учением об едином чисто духовном Боге, который весь зрение, весь мысль, весь слух и без труда всем управляет мыслью своего ума. Этого единого Бога Ксенофан отождествляет со вселенной и ускоряет людей за то, что они мыслят о богах по своему образу и подобию: оракийцы изображают богов рыжими светлоглазыми, черными и курносыми. Если бы у быков или лошадей были руки, и они умели бы рисовать, как люди, то быки изображали бы богов в виде быков, лошади в виде лошадей. Гомер и Гесиод приписывают богам все то, что считается за позор у людей  воровство, распутство, обман.

Столь же резко и независимо порицал религиозные народные верования и обряды Гераклит, сурово осуждавший Дионисийскии оргии, почитание изображений и кровавые жертвы. Бог для него вечно сущий и вечно живой огонь, он же и вечный вселенский разум, «логос», который всем управляет и все себе подчиняет, и мир, порождаемый этим огнем и им поглощаемый. 

21. Повышенные теоретические и нравственные требования вынуждали людей менее решительных, чем Ксенофан и Гераклит, входит со старинными верованиями в сделку – прибегать к иносказательному толкованию мифов. Такие толкования впервые встречаются у философов 5 века, Демокрита и Метродора, одного из последователей Анаксагора. К ним прибегали в 4 веке Киники (в 3-м периоде). Особенно широко пользовались ими Стоики) в 4-м периоде), для которых вся мифология превратилась в сплошную аллергию. От них усвоили этот прием для толкований библии Иудейско-александрийские философы, в особенности Филон Иудейский (в 7-м периоде), современник Христа, а от Филона и Стоиков – христианские мыслители. Около ΙΙΙ веке по Р.Х. на подмогу иносказательному толкованию пришла теософия Платонников, пытавшихся сладить многообразное содержание мифов в религиозно – философские системы. Так произошла религиозная греческая схоластика на закат древней мысли, предшественница и прообраз средневековой христианской схоластики.

22. Многие из древних философов принимали деятельное участие в государственной жизни но, за исключением Пифагорейцев, в своих построениях мало касались связанных с нею вопросов, скользили обыкновенно также, и  по нравственным.

23. Нравственные различные изречения приписываются современникам древнейших философов, «семи мудрецам».  Но сведения об этих мудрецах, к которым причисляется и Фалес. Сбивчивы  и противоречивы, во многом сказочные. В изречениях этих, например «Познание самого себя», «Ничего слишком», «Самое лучшее мера», «Порука ведет к скорби», обнаруживается обыденная житейская мудрость, но видеть в их философское углубление нет данных. 

Нравственными изречениями любили украшать свои произведения также поэты следующих веков, получившие за эту свою любовь к изречениям, «гномам», название «гномических». У древнейших из этих поэтов не наблюдается философского углубления. Только в рассуждении Осогниса о божьей справедливости заметно нового веяния. Поэт обращается к царю богов с вопросам, как его ум отваживается держать в одинаковой чести людей коварных и справедливых, разве это справедливо? В таких нравственных размышлениях было одно из побуждений отказаться от надежды на сверхъестественную помощь и искать для жизни в естественном.

24. Общий тон ранней философии самоуверенный, во следствие сознание несоответствие между поставленной задачей и средствами для ее решения, уже на заре первого периода, у Ксенофана, проскальзывает сомнение в достаточности человеческих познавательных средств для открытия истины.  В конце периода, у Демокрита, которого деятельность захватывает третий, и даже четвертый период, это недоверие к познавательным средствам, сообразно с духом времени, обнаруживается вполне определено.

25. Согласно с основным свойством развития, всегда идущего от смутной однородности к определенной разнородности, греческая философия начинается с созерцания сущего во всей его совокупности и мало останавливается на честностях, рассмотрению которых входит, по мере своего поступательного хода все более; а исконная вера в происхождение от одного корня заставлявшая их, не смотря на раздоры, неизменно помнит о единстве, побуждает искать для всех вещей единого первоначала.  Сознание единства крепко держалось во время Персидских воин, но к началу Полоноинейской войны, разбившей всю Грецию на враждующей общины, оно этим раздроблением вытесняется, и одновременно философская мысль ищет первоосновы во множественном.

26. Нетрудно видеть, что в вопросах о первооснове ранние философы пришли к противоположным мнениям, признавая ее то водой, то воздухом, то огнем, то беспредельной, то вместе и беспредельной, и определяемой пределом, то изменяемой и подвижной, то неизменной и неподвижной, то единой, то множественной. Точно также противоположны были их взгляды и по другим вопросам. Попытки более поздних примирить эти противоположности обогатили мысли новыми противоречившими одно другому учениями.

Все эти разноречивые учения выступали как одинаково достоверные, но так как друг другу противоречили, то этим противоречиям рушили достоверность их всех.

27. Зато согласно были созерцатели мирового строя в указании на общность, порядок, законность, как на устой жизни. Анаксимандр, как уже выше сказано, считал всякую обособленность не только людей, но и вещей, за грех, влекущий за собой возмездие. По учению Пифагорейцев, человеческая жизнь должна быть такой же стройной, как мироздание в целом. По Гераклиту, надо гасить своеволие пуще пожара. Все человеческие законы питаются единым законом божественным, вечным словом, логосом, и народ должен бороться за свои закон, как за свою стену.  Опора в божественном миропорядке – залог удовлетворенности. Демокрит видит счастье в спокойствии души, ее равновесие, благоустройстве и гармонии. Для Анаксагора созерцание мирового строя высшая задача жизни.  Когда его спросили, что делать в его глазах жизнь ценной, он отвечал: «созерцание неба и всего мирового строя». В этом ответе Анаксагора задача второго периода нашла законченное выражение, давшее основание для названия этого периода.

28. Но в это время, когда сознание стройности и закономерности мироздания созрело и окрепло, обнаружилась небывалая до тех пор расшатанность человеческой жизни, ее нестроение и развал.  т созерцания миропорядка мысль отвлекается к человеческому беспорядку, покидать сверхчеловеческое и божественное и сосредотачивается на человеческом.

3. Сосредоточенность на человеческом.

 

29. Исчерпав силы на созерцание мирового строя «дело божественного», философское творчество обращается к созерцанию дел человеческих, человеческой жизни общественной и единичной, покидает небесное для земного. Две причины вызвали этот поворот: противоречивые мнения, в которых запутались философы, и расцвет, а затем и развал общественной жизни. Противоречивые мнения выдвинули вопрос о правоспособности мысли приниматься за познание божественного, не испытать предварительно силы на более доступным человеческим, и необходимость для решения этого вопроса исследовать природу знания. Смута политической жизни, столкновение партий в общинах и общин между собой, сопровождавшие эту смуту и борьбу расшатанность и крушение нравственных основ отвлекали мысль дальнего и мало тревожившего для близкого и сильного захватывающего.  Общественная и политическая жизнь, втягивала тем неотразимее, что во время Пелопоннесской войны (431-404) пришла в брожение вся Греция и в общую сутолоку были вовлечены даже желавшие оставаться в стороне.  Демократия, превратившая в центре мудрости, Афинах, в господство черни, охлократии, открыла широкое поприще для разнузданных страстей. Каждый самолюбивый, честолюбивый и способный мог надеяться выдвинуться на столько, чтобы вершить государственный дела, а попутно содействовать и своему личному благосостоянию. 

Развал был вызван различными причинами: обострившиеся рознью между богатыми и бедными, примыкавшей к ней борьбой между демократами и аристократами, и главное, войной, присоединившей к экономической и сословной борьбе еще и политическую между приверженцами Афин и Спарты. Толчок к развалу был дан чумой, обрушившиеся на Грецию в 430 г.

Общее положение все современники рисуют согласно в самых мрачных красках.  Едва ли кому-нибудь и где-либо возникал в такой короткий срок стол общий, проникавший все слои общества, разврат, как в Греции, в особенности с Афинах, в годы перед Пелопоннесской войной и в ее время. Самое яркое его изображение дает Фукидит в сжатой, но много говорящей картине. Зато никогда не было и более удобренной почвы для пышного расцвета творческой деятельности. К этому времени относятся творение величайших драматических поэтов. Софокла, Еврипида, Аристофана; таких историков как Геродот, Фукидид, Софокла, Ксенофонт: ваятелей как Фидий, Поликлет; живописцев, как Подигнот. В это же время возникли и знаменательные и плодотворные учения Софистов, Сократа и Сократических школ, составляющие содержание третьего периода. Тогда же были заложены зерна для учений Платона.  Аристотеля и последующих философских учений.

Взбаламученный поток жизни выкинул на поверхность вместе с единичным выдающимися деталями обильный слой подонков, людей не только с низов, но и низких.  Появились во множестве сикофанты, ябедники, старавшиеся доносами выжать можно больше денег из богатых и знатных. Подобно змеям или скорпионам (говорит о них Демосфен) сновали они по рынку, держа жало наготове, бросаясь туда и сюда, высматривая, кому можно принести счастье, позор или другое вред и с кого можно угрозу вытребовать денег. Ни с кем они не разговаривали, но ходили около людей, окруженных темы ужасами, среди которых художники изображают нечестивцев в аду – проклятием, клеветой, завистью, раздором.  Судьи тем охотнее верили их доносам, что отобранные у богатых деньги распределялись между народом.  Единственным средством защиты против них было умение перед народным судом убедительно говорить и ловко спорить. Это умение было возведено в высшую доблесть. На людей им обладающих смотрели как на «царственных»; науку о счастливой жизни, по распространенному мнению, надо было искать в этом умении или где-нибудь около него. Недоброжелатели этого искусства, которым можно было одинаково служить правому и неправому делу, рассматривал его как отрасль искусства чарователей.  «Чарователи заговаривают змей, пауков, скорпионов и других зверей, или же болезни, а составители речей заговаривают и укрощают судей, законодателей и другой сброд». В каком положении были люди в этом искусстве, можно видеть из ряда свидетельств, идущих из разных источников, и всего лучше из рассказа Ксенофонта о том, как состоятельным людям нужно было держать человека-собаку для отражения людей-волков.

30.  Умение владеть словом нужно было и для нападения, и для защиты, одинаково для людей-собак, и для людей-волков.  Нужно было оно и для тех, кто желал проложить себе путь к власти, и для тех, кто полезным советом бескорыстно надеялся содействовать общественному благу. Но от природы одарены лишь немногие. Возникла поэтому потребность в изучении основ и приемов этого искусства и в учителях, способных его преподавать. Навстречу этой потребности выступили люди сведущие и ловкие в этой области-софисты. Первоначально софист обозначал то же, что мудрец; затем это слово стало применяться к людям искусным в каком-либо деле – но исключая даже поварского умения; к 4 в. оно укрепилось за преподавателями искусства хорошо говорить и ловко спорить – риторики и критики. 

Софисты были вместе и философы, и учителя искусства ловко, плавно, красиво, убедительно говорить и спорить. Как преподаватели этого искусства они переезжали из города в город. Для одних из них философия была основой, на которую они опирались в своей деятельности, для других имела побочное значение, была придатком. Философские учения софистов разнообразны, но объединяются общей чертой, дозволяющей говорить об однородном софистическом направлении. Направление это было служебным текущей общественной жизни, возводило в теорию и обосновало то, что этой жизнью давалось или намечалось. Другой сходной чертой, объединяющей всех софистов, была то, что они за преподавание нужной для общежитие доблести брали деньги. Этим они шли в разрезе со старинным обычаем, считавшем дополнительное определенное вознаграждение только за ручной труд, но не за наставление в гражданской доблести, способствовать которой вменялось в долг каждому. Нововведением этим они возбудили против себя недоброжелательность, тем более, что доблесть, которую они вооружали, служила одинаково добру и злу, придавала неправде вид правды, а правде неправды, и подрывала, поэтому само понятие доблести.  К этому присоединились зависть, так как желавших учиться было много и труд софистов хорошо оплачивался. Поэтому с названием софист связался неприязненный смысл обманщика, плута, развратителя, их мудрость, называли лжемудростью, призрачной и продажной. Такими были некоторые из них, однако, далеко не все. Мы знаем о софистах главным образом от их недоброжелателя, Платона, но даже его свидетельство, без предвзятого, на них взгляда, оправдывают ходячее мнение только в некоторых случаях, и то с ограничением. Они добросовестны и искренно ценят современную им жизнь как надлежащую и хотя служением ей содействовали развалу, но в противоположность мнению их ненавистников, были только ее пособниками и выразителями, но не ее причиной. Так смотрел на них и Платон.

31. Надо различать между старшими и младшими софистами. Первые были люди почтенные и крупные, в общем, даже с нашей современной точки зрения, умеренные, приводившие крайние взгляды лишь по сравнению с стародавними, но эти крайние взгляды были отсталыми по сравнению с теми, которые выступали младшие софисты. Старшие, на поставленный Пиндаром вопрос, восходят ли люди на высокую стену путем правды, или извилистыми путями обмана, склонны были вместе с этим, поэтому отвечает надвое. Младшие без обликов утверждали, что, правда, только в силе, а все остальное вздор, ложь и обман. С мнением названного поэта, что закон и обычай делает из насилия право, согласны были те и другие, но старшие склонны были признавать законы, пока они не отменены, младшие восставали против всякой законности и проповедовали необузданность и насилие. Для всех доблесть, согласность исконным греческим значением этого слова, обозначала способность к чему-нибудь, но тогда как распространенным словоупотреблением подразумевалось в нравственной области способность к тому, что обычаем или законом признавалось за хорошее, у софистов доблесть употребляется в широком и шатком значении способности вообще,

у старших с едва заметным, у младших с решительным кулоном к значению пересиливать, преобладать, властвовать, порабощать, к отождествлению доблести с пересиливанием, преобладанием, господством. На вопрос о знании останавливались главным образом старшие софисты, однако не все, а которые останавливались, отрицали возможность или знание вообще, или одинакового для всех знания, то есть пришли к выводам, которые впоследствии стали называться скептическими, так что софистов можно рассматривать как родоначальников скептицизма. В тех случаях, когда софисты затрагивали вопросы религиозные, они держались взглядов от суеверия свободных.

32. Крупнейший представитель старших, родоначальников всего софистического направления. Протагор из Абдеры во Фракии (480-410),выставил руководящее для третьего положения, что человек мера всех вещей, существующих, что (или как) он существует, несуществующих, что (или как) он не существует. Не только оценка вещей и знания о них зависит от человека, но и в самое их существование он из своей природы вносит так много, что он в значительной степени должны считаться его сознанием. Все наши ощущения, мнения, знания сопровождаются встречей и смешением двух движений, из которых одно идет от нашего существа, а другое от вещей.  Поэтому за истину Протагор считал то, что каждому в данное время кажется или представляется, за благо в личной жизни – наибольшее количество беспечальных удовольствий, а в государственной – соответствие с действующими в данное время законами. Эти законы в различных государствах в различные времена различны, они так же соотносительные с природой государства и так же изменчивы, как соотносительных с природой данного лица и изменчивы его мнения; но Протагор думал, что всем людям врожденны совесть и правда и что только благодаря им и возможно общежитие. Так как для каждого истинно то, что ему данное время кажется, то все мнения одинаково истинны и ни против одного нельзя спорить, но слабое слово при помощи риториков можно сделать сильными. О богах он говорил, что он не знает, существуют они или нет, так как многое мешает знать это, и я ясность предмета и краткость человеческой жизни. За это смелое суждение о богах Протагор поплатился изгнанием.

Другой софист, Горгий из Леонтии в Сицилии (484-375), написал сочинение, в котором доказывалось, что ничего не существует, что если бы что-нибудь и существовало, то не было бы познаваемого, а если бы не было бы передаваемо. Сочинение это, по-видимому, было для него лишь упражнением на философскую тему, так как отстаиваемые  в нем положении не легли ни в основу нравственной его проповеди, призывавшей греков к единению, ни в основу риторики, построенной на убеждения, что видимость должна выступать в облике истины, а истина в облики видимости. В противоположность другим софистам, он отклонял от себя притязательное название наставника в доблести, и желать быть лишь учителем красноречия.  Его нравственный облик и политическая жизнь были безупречны, стяжали ему общее уважение, а своей риторикой он привлек многочисленных последователей, порой весьма крупных, например, Фукидида.

Третий крупный старший софист Прокид из Юлиды на Кеос, прославившийся тонкими различениями в синонимики, учил о доблести  в дух благочестивой стародавней мудрости, но объяснял божественное из олицетворения природы.

Четвертый именитый софист, Гиппий из Элиды, говорил о родстве и содружестве по природе всех людей, видел причину разногласий и раздоров в законах и обычаях, которых и считал тиранами людей, заставляющими их поступать против природы, противополагать, поэтому естественно законному как ценное неценному, усматривал маловажность человеческих законов в их изменчивости, но отличал от зыбких и разноречивых человеческих законов одинаковые, и для всех людей обязательные божественные законы, которые привести в ясность, однако не мог. Он был врагом всяких исследований, разрушающих цельность, сосредоточенности на мелочах и честностях, закрывающих целое, и желать останавливаться лишь на целом. Только при таком условии, по его мнению, может от нас не ускользать прекрасное. В погоне за целым, он старался захватить все доступное в то время знак и обладать самой разносторонней ученостью.

33. Эту, намеченную Гиппием, мысль о противоположности между естественным и создаваемым людьми выдвинули младшие софисты. Крупнейший из них, Орасимах из Халцедона, резко учил о праве сильного как о естественном единственном устое жизни и о восхваляемой справедливости как о создании людей слабых. Подобных же взглядов держался софист Поль. Особенно ярко развивает такую точку зрения у Платона Калликл в диалоге «Горгий». Сходные с этим взгляды проводят и различные государственные деятели у Фукидида, свидетельствуя этим, что такие разлагающие течение лежали в условиях тогдашней политической жизни.

34. Все перечисленные софисты занимались главным образом преподаванием риторики.  Передовыми в преподавании искусства спорить или эристики были Диснисодор и Эвоидем, пользовавшиеся в этом своем искусстве приемами, известными теперь за «софистическое».

35. Как софисты шли по течению, ему содействовали, как Сократ (470-399) – против течения, пытался ему противодействовать. Он одинаково не содействовал и дософистическому направлению созерцателей мирового строя, которое в его время еще продолжалось, и софистическому. Постижение мирового строя, дела божественного, он считал невозможным, а попытки к такому постижению – безумием. Ясно было это ему уже из того, что философы, этим занимающиеся, противоречат один другому и не могут столковаться, словно безумные. Сам он сосредоточился исключительно на человеческом и всю жизнь провел в исследовании человеческого. По верному замечанию Цицерона, он философию свел с неба на землю, к делам домашним. Самым важным вопросом считал он тот, как следует жить – о смысле, значении, цели, устое, образце жизни. Этот вопрос ставили и обсуждали и софисты, но тогда как они принимали им жизнь за должную, он отвергал ее как подложную и желать способствовать ее преобразованию в должную. Жизнь казалась ему искусством, точнее, ремеслом, при том самым важным, главным, верховным. Каждое ремесло руководится знанием поставленной ему цели, определенного образца, который должен быть осуществлен, и правил, нужным дл его осуществления. Знанием цели, образца и цели, должна руководиться и жизнь, Но для этого, прежде всего, нужно выяснить, что такое знание.  В противоположность софистам, отрицавшим возможность одинакового для всех знания.  Сократ, отрицал возможность знания только о делах божественных, а в делах человеческих не только считал его возможным, но и настаивал на том, чтобы каждый стремился к его достижению, так как, не зная, как следует жить, и нельзя жить, как следует. За решением вопроса о том, что такое знание, по Сократу, ходить не далеко. Каждый хороший ремесленник – человек в своей области знающий и, как знающий, может навести на такое решение. Спрошенный о том, что такое его ремесло какова его цель, каким образцом он руководится, каковы правила для осуществления этого образца, он может дать ответ ясный, себе верный, определенный, доказательный. Эти признаки ясности, себе верности, определенности, доказательности-признаки всякого знания. Верностью себе подразумевается неизменность, тождественность, одинаковость, общность знания о том, что оно знание; оно не всегда общее общем; определенностью отграничивается одно общее от других общих.  Знание поэтому сводится к общим определениям. Доказательность знания в умении отстоять его от возражения, а главное – его осуществить. У кого знание есть, может, по желанию, действовать правильно и неправильно; у кого его нет, тот, хотя бы и считал себя или считался другими знающими, не может в той области, в какой у него нет знания, поступать должным образом. Отправляясь от отдельных искусств жизнь, и лежащего в основе каждого из них и всех из знания, Сократ доходит до искусства верховного, искусства жить и того верховного знания, на которое оно должно опираться. Искусством и здесь, как и во всех других случаях, подразумеваются: 1) знание того, что нужно делать, и 2) умение делать, то есть, осуществлять, это нужное. Искусство поэтому и здесь есть и теория, и практика. Но в других искусствах знание часто замещается смутным мнением, умение нередко бывает безотчетным.  Жизнь, как верховное искусство, должна быть вполне сознательной, опираться на верховное, познающее себя знание, на знание того, что такое знание. 

Как умение не может быть без знания, так и знание без умения. Знание есть сила, способность, и не может быть бездейственным, если нет препятствий для его обнаружения.  Оно сила разумная, а разум всегда действует целесообразно; знание, поэтому целесообразно действующая сила. 

Эта разумная действующая сила – мысль. Всякое знание – мысль, но не всякая мысль знание. Знание определяются четырьмя знаками.  Знание – мысль: 1) ясная, 2) верная себе, 3) определенная, 4) доказательная.

Ясная мысль насквозь сознательная, не заключает в себе ничего смутного, неотчетливого, нераздельного. Верная себе мысль утверждает об одном и том же всегда одно и тоже.  Под одним и тем же подразумевается либо единичная вещь в различные моменты ее существования, либо ряд в известном отношении сходных вещей. Одно и то же, утверждаемое об одной и той – же вещи, есть общее для всех состояний этой вещи; одно и то же, утверждаемое о ряде сходных вещей, есть общее для всех этих вещей во всех их состояниях. В том и другом случае верной себе мыслью подразумевается общее. В том и другом случае это общее есть единое для многого в первом случае единое для многих состояниях одной вещи, в другом – для многих состояний ряда сходных вещей. Знание всегда есть об общем, едином для многого.

Определенная мысль ясно сознает свои внутренние и внешние границы. Внутренние полагаются сходством того многого, которое обнимается мыслью, внешние – различием от того, что обнимается другими мыслями, сходными с данной. Например, внутренние границы мысли «справедливость», намечается сходством между всеми справедливыми поступками, а внешние – их различием от благочестивых, честных, мужественных и сходных со справедливыми в том, что все они – доблестные. Знать значит определить, то есть указать: 1) что единого, общего, в том многом, которое подразумевается данной мыслью, 2) чем единое, общее, подразумеваемое данной мыслью, отличается от единого, общего, подразумеваемого сходными мыслями.

Доказательная мысль способна оправдать себя и теоретически – отстоять себя от всех возражений, и практически – осуществить себя на деле. Практическое доказательство верховное. Рассуждение всегда менее убедительны, чем дело. Против дела, которое на лицо, спорить нельзя.

Этим последним определением решается вопрос о предметах знания. Предметом знания может быть только осуществимое. Осуществимо то, что в вашей власти. Поэтому предметом знания может быть то, что в вашей власти.  В нашей власти наша работа, наша деятельность, при том главным образом внутренняя, духовная.  Но то, на что направлена деятельность, не всегда в нашей власти. Больше всего в нашей власти наша душа, затем – души других людей, меньше – общественный строй, в котором мы живем, и еще меньше – окружающая нас внешняя среда, которой мы пользуемся для нашей жизни. О нашей работе и о том, что ее осуществляется, у нас есть знание. Напротив, о том, что есть наша деятельность, и что не может быть ею осуществлено, у нас не может быть знание. Короче, наше знание только о человеческом. О сверхчеловеческом, о божественном, о мироздании в целом, о том, что в нем независимо от нас происходит, у нас нет знания. Доказательство невозможности такого знания – те противоречия, в которых мысль запутывается в своих попытках решать подобные вопросы.

Деятельностью предполагаются цель.  Каждая отдельная работа направляется целью.  Для всех целей должна быть общая, верховная цель, к которой направляются всякая вообще деятельности. Эта верховная цель – верховное благо. Верховное благо есть наше счастье.  Счастье бывает двух родов. Одно не зависит от нас, другое – в нашей власти. Только это последнее может быть предметом знания. Счастье, зависящее от нас, дается нашей деятельностью. От нас зависит испытать себе, пригодны ли мы избранного нами дела, можем ли приобрести необходимое знание, обладаем ли им. Избранная нами деятельность, если хорошо исполняется, доставляет нам удовольствие и пользу, тем больше, чем деятельность совершенное. Счастье поэтому можно определить как совершенство в избранной деятельности, а так как совершенство доставляет удовольствие и пользу, то счастье и, следовательно, и благо определяется и ими. Хорошо то, что целесообразно, что служит цели, это хорошее есть вместе и полезное для достижения цели; самая же цель бывает хорошей, если согласовано с удовольствием и пользой всех и каждого.

Счастливая жизнь зависит от нас, однако, не во всем. Будет ли удача на избранном пути, будут или не будут благоприятствовать нам обстоятельства, или иначе, будет ли наша жизнь протекать благополучно, но от нас зависит, а от богов. Их Сократ признавал и чтил и признавал к тому же и других. В себе он находил особый божественный внутренний голос, велением которого, всегда только запрещающим, но не побуждающим, он беспрекословно повиновался.       

Верховной целью ближе определяются и содержание верховного знания. Это знание не только знание о знании, но и о том, кому знание – оно также и самопознание. Оно в том, чтобы ясно и точно, не путаясь и не колеблясь из стороны в сторону, определить свои силы и способности одинаково в теоретической и практической области, выяснить, что лежит в пределах нашей возможности, и ответить на вопросы, что мы желаем делать и на каком основании считаем себя способными к данной деятельности.

Обладание знанием есть вместе способность к его осуществлению. Всякий способен в том, что знает. Но эта способность обнаруживается лишь тогда, когда нет препятствий к ее обнаружению. Препятствием могут быть нежелание обнаружить знание, и страсти, затемняющие знание. Удовольствия хороши лишь в том случае, если не идут вразрез с пользой. Они с ней несовместимы, как скоро нас порабощают, так как порабощенная ими мысль для знания не способна. Против такого порабощения, как удовольствиями, так и всем тем, чем они вызываются, то есть, по обычному мнению, внешними благами, Сократ выступал резко и решительно. Ни в чем не нуждаться, говорил он, дело божественное, нуждаться в возможно меньшем – к божественному наиболее близкое. Сам он был образом равнодушия ко всему внешнему – холоду, жаре, пище, питью, семейным невзгодам, ходил всегда босиком в одной и той же одежде во всякое время.

Знание как способность есть доблесть, и обратно, доблесть есть знание как способность.  Всякая доблесть доставляет пользу и удовольствие. Полезно все, прямо или косвенно служащее знанию: здоровье, закаленность тела, уверенность, воздержание, так как только при таком условии возможна наименьшая зависимость от внешних условий, наибольшая свобода духа и ясность мысли: общее с людьми, так как только от людей можно чему-нибудь научиться; дружба, так как друг – лучшая опора в превратностях жизни; государство, так как только в нем можно жить безопасно; подчинение законам и обычаям, так как иначе невозможно существование государства. Предметом знания столько, сколько видов осуществляющей свои цели деятельности.

Этих видов четыре: 1) ремесленная, 2) гражданская, 3) нравственная, 4) религиозная. Предмет доблести-знания ремесленной – правила ремесла, предмет доблести-знания гражданской – правила государственной жизни; предмет доблести-знания нравственной – правила общечеловеческих отношений; предмет доблести-знания религиозной – правила отношения к богам. Каждое из правил есть общее для данной деятельности.

Для каждой из этих разновидностей есть свой источник. Правилам ремесла можно научиться от хорошего ремесленника, правилам государственной деятельности – от государственного деятеля, правилам религиозной деятельности от жрецов.  Напротив, правилам нравственной доблести нельзя научиться ни от кого. Нельзя научиться быт справедливым, честным, мужественным, но можно и должно быть всем этим. Эти, общие для всех людей, правила душа черпает из себя. Наш разум отпрыск божественного. Как наше тело берет весь свой состав из вселенной, так и наш разум того же происхождения. В душе нашей есть нечто божественное, в этом божественном корень нравственной доблести.

Чтобы извлечь души скрытое в ней сокровище, надо пробудить к самодеятельности ее дремлющие силы и дать определенное направление этой самодеятельности. Этого Сократа пытался достигать своим знаменитым повивальным искусством. Он сравнивал душу с роженицей, а себя с повивальной бабкой. Душа родит знание так же самостоятельно, как роженица ребенка.  Но и душе, и роженицей нужна помощь. Повивальное искусство Сократа состояло из двух приемов: из испытующего обличения  и из наводящих вопросов. Первым он доводил собеседника до позорного сознания в невежестве и тем побуждал к умственной работе, вторым помогать работе, направляя мысль к определенной цели. 

Работа мысли встречает наибольшую помеху в чувственной жизни. Поэтому Сократ объявил воздержание устоем доблести.

Управление государством – дело самое трудное: знание, доблесть, искусство, нужные для, того – царственным. Каждый государственный деятель, законодатель, судья, военачальник и оправдывает свое название лишь в том случае, если, подобно хорошему ремесленнику, способен дать на вопрос о своей деятельности ответ ясный, верный себе, определенный, доказательный. Должен дать такой ответ и всякий, кто себя считает, или кого другие считают, честным, справедливым, благочестивым, добрым, что такое честность, справедливость, благочестие, доброта, и как все это осуществить. Дать такой ответ, значит, указать и  образец соответствующей жизни. 

Всю жизнь Сократ провел в поисках людей, способных в области нравственной, общественной, политической удовлетворить этому требованию; длинный ряд лет с утра и до ночи в беседах испытывал всех, кого только мог, старался навести на ответ, опровергал, обличал, призывал заботиться больше, чем о богатстве и внешних благах, – и старых , и молодых, в особенности последних, и знатных, и незнатных, и общественных, и государственных деятелей, и людей, стоявших далеко от политики, и софистов, и поэтов, и художников, и скульпторов, и ремесленников, но стеснялся надоедать расспросами и назиданиями, досаждать всем, по его выражению, «словно муха». При этом он всегда оправлялся от общеизвестных примеров ремесленной деятельности, неустанно говорил о кожевниках, плотниках, медниках, пастухах и прочих, так что, по выражению его недругов, все это перемололось у него на языке. В этом испытующем обличии людей и в этих призывах к доблести он видел свое служение государству, призвание, долг, возложенный на него богом.  Служение этому он был предан всецело, о себе нисколько не заботился, приобрел множество врагов, и умер в крайней бедности. Ни от кого не получал он удовлетворительного ответа.  Никто не оказался в силах сказать, что такое закон, государство, хороший гражданин, справедливость, добро, зло. Все только считали себя в этих вопросах сведущими, но никто в них знающими не был, все сбивались, путались, себе противоречили. Чем в большей славе был человек, тем больше у него было  самомнения, но знание не шло вровень с самомнением, так что простые люди, мало о себе мнившие, оказались более мудрыми, чем прославленные.  Но и сам Сократ был способен ответить на предлагаемые им вопросы не больше, чем те, к кому с ними обращался, открыто говорил о своем незнании и никогда не выступал как учитель. Свое преимущество перед другими видел он лишь в том, что хотя он не знал, но и не мнил себя знающим, остальные же не знали.  Но себя знающими считали.

В общем, деятельность Сократа была, для него современности, более разрушительной и более отрицательной, чем деятельность софистов, однако в противоположном смысле.  Софисты ценили как должную современную им жизнь, но помимо желания своей разлагающей деятельностью ее разрушали. Сократ отвергал господствующее течение, шел ему наперекор, пытался заменить его новым, от него совсем отличным, выступил преобразователем жизни личной и общественной, желал ту и другую утвердить на новых началах знания, поставить знание властелином жизни. Демократия, господство толпы сильной только численностью, аристократия, сильная лишь своею знатностью и богатством, и простая власть богатства все это, по его мысли, должно уступить место власти знания.  Только знающий может быть правящим и никто другой. Этот новый путь, им намеченный, он не был в состоянии проложить, а старый осудил как заблуждение. Он гордо заявил, что во взгляде на пути жизни он один против всех современников и ни с кем не согласен. Но одному противостоять общему течению не по силам. Он был сметен этим течением, обвинен как развратитель молодого поколения и безбожник, и приговорен к смерти, хотя всеми своими, и неустанными беседами, и примером своей жизни, старался поднять нравственный уровень, и был и сам благочестив, и призывал к благочестию других.

Недочет учения Сократа  в том, что, полагая устой жизни в знании, он думал подчинить знанию не только то, что есть, или данное, но и то, что должно быть, оценку данного. О данном, всегда более или менее устойчивым, возможно знание, как его Сократ понимал; об оценках, всегда зыбких и неопределенных, такого знания быть не может. Незыблемый образец жизни он искал в потоках шатких, колеблющих оценок должного или доблестного поведения, в доблестях, закованных в форму знания; но зыбкое и текучее не укладывается в неподвижные формы, в них не удерживается, из них ускользает. Оттого  в пределах живой подвижной действительности нельзя искать точного ответа на вопрос о том, что такое честность, справедливость, благочестие. Значение всех подобных слов в такой действительности всегда бывает скользким и убегающим. Если можно говорить об устойчивом в области нравственной, общественной, политической, то разве о тех типах, отвлеченных, идеальных, умозрительных, которые нашей мыслью строятся и остаются неизменным, пока мы их не изменим. За образец жизни можно брать подобные типы, подсказанные или человеческим обиходом, или же жизнью сверхчеловеческой, всего мироздания, как оно нашей мыслью строится. По такому пути пошел Платон, искавший устой жизни вместе и в умозрительных формах человеческой жизни, и в мироздании, которое рассматривал как отображение умозрительного в чувственном. 

Основная точка зрения Сократа – отождествления всякого знания с ремесленным – была, по-видимому, подсказана его происхождением и воспитанием. Его отец был ваятель, мать – повивальная бабка, сам он в молодости занимался ремеслом отца, сделал даже статую трех Харит для афинского акрополя. От всякого дела он требовал такой же законченности, оформленности, ощутимости, пластичности, какая свойственна произведениям ваяния других искусств. Свое испытующее людей он сравнивал, как уже было сказано, с повивальным ремеслом, а себя с повитухой.  Как повитухи принимают из недра родильницы плод, так и он старался извлечь из недр души собеседника знания, пусть сначала и не совсем законченное, подобно новорожденному ребенку, но ощутимое и способное принять определенную форму.  При сопоставлении ремесленного знания с знанием нравственных отношений он не заметил, что содержание и формы, с какими имеют дело искусства, совсем отличны от содержания и формы нравственных оценок.  Первые определенны и устойчивы, вторые неустойчивы и изменчивы. Глина, мрамор, из которых лепятся, высекаются статуи, дерево, камень для постройки дома, кожа для обуви – все это достаточно устойчиво для того, чтобы принять ту определенную форму, какую желают им придать. Напротив, нравственные отношения и по содержанию, и по форме одинаково зыбка. Как нельзя сделать статую из жидкой глины, так же нельзя и нравственные, всегда зыбкие, оценки вложить в несвойственную им незыблемую форму. Статуя, дом, обувь, как данные, одинаковы в глазах всех, не могут в одних отношениях быть, а в других не быть статуей, домом, обувью, но оценка их колеблющаяся, для одних в одних отношениях они хороши, для других в других отношениях они дурны.  Еще более колеблющаяся оценка нравственных отношений.  Общих для всех людей и при всяких обстоятельствах нравственных  оценок не существует. Справедливое в одних отношениях оказывается несправедливым в других, грабеж, обман, ложь, порицаемые в одних случаях, похвальны в других. Никто так убедительно и с такой разносторонностью не доказал невозможность уловить нравственные оценки в общее определение, как Сократ своим испытующим обличением.

Он впервые открыл общее как форму знания, до него никем неотмеченную. В этом непреходящее значение его учение. До него знали общее только как общность имущества и как, общину, город, государство. В чем общность имущества, было ощутимо, хотя и не совсем, как свидетельствуют возникавшие на почве такой общности раздоры. Общность города, государства менее уловима. Несомненно, во всякой общине есть нечто общее, иначе она и не называлась бы общиной, но это общее подходит к общим формам знания лишь как к предельным, не более, чем многоугольника к кругу, служащему для него пределом. Как бы многоугольник ни приближался к кругу, он все-таки с кругом не сливается, его формула другая, чем круга, и тогда как круг всегда один и тот же, многоугольников приближающихся к нему бесконечное разнообразие.  Сократ, желая заковать нравственные оценки в неподвижные формы знания, поступал наподобие того, как если бы стал пытаться все такие многоугольники свести к одной общей форме круга.

Если попытка Сократа идти против современного ему течения была неудачной, то деятельность его для последующего времени плодотворной в такой мере, как ни одного из предшествовавших ему философов. Его сосредоточенность на человеческом, искание цели, смысла, значения, образца, устоя жизни, учение о знании, доблести, верховном благе, счастье, пользе, удовольствии, воздержании, самопознании обусловили дальнейшее развитие истории философии настолько, что стало обычным деление ее Досократическую и Послесократическую. 

36. Уже при жизни Сократа на почве его учения возникло пять школ: Киническая, Киренская, Мегарская, Элидо-эретрийская, Платонова.

37. Свободу духа, которую Сократ поставил условием знания, доблести, счастливой жизни и потому верховного блага, Киники возвели в верховную цель. Всецело принадлежит нам лишь наша душа, лишь в ней мы вполне свободны. Мудрый не порабощает себя никому и ничему, стоит выше всего богатства, почести, наслаждений, славы, жизни и того, что этому противоположно бедности, бесчестия, страдания, смерти. Знание, ученость ему также не нужны, как и все остальные, их заменяет разумение, ясный взгляд на то, что кроме свободы духа ничто не ценно. Доблесть есть вместе и разумение, и сила духа, возвышающий над обстоятельствами и обеспечивающий свободу духа.  К этому сводится всякая доблесть, и поэтому она едина. Она самодовольна, ни в чем не нуждается, вполне равнодушна ко всему нынешнему – жилищу, одежде, теплу, холоду, пище, питью, общественному положению, обидам, оскорблениям, обычаям, приличием. Всего более ей препятствуют страсти, затемняя мысль. Поэтому лучше сойти с ума, чем наслаждаться, и где нет разумения, там пусть будет петля. Порабощают также и имущество; отсюда нищенская жизнь Киников. Стесняют свободу дружбы, привязанность к кому-либо, еще стеснительные брачные узы, совсем не совместимы с ней принадлежность к государству, подчинение ему, каков бы ни был его строй. Киники предпочитали быть гражданами мира, космополитами, никому не подвластными анархистами, были самыми представителями анархизма. Не желали они также стеснять себя и установленными религиозными верованиями, признавали лишь единого чисто духовного Бога, а единственным достойным его культом – доблестную жизнь. Мифы о богах они толковали иносказательно.

На людей они смотрели как на безумцев и больных, а на себя как на врачей, призванных исцелять всеобщую помощь. Выступали они в форме резкой, грубой, назойливой, отталкивающей, желая своим странным и непристойным поведением обратить на себя внимание и показать презрение ко всему для остальных людей ценному. Они сравнивали свой способ действий с обычным для врачей, не стесняющихся прибегать, когда нужно, к крайним мерам, называли себя запевалами хора, дающими тон, и не требовали от своих последователей подражания себе во всем. Общались они всего охотнее с людьми презренными, отверженными, находя, что таким людям особенно нужна их помощь, а на укоры в этом отвечали, что солнечные лучи, соприкасаясь с нечистотами, не перестают быть чистыми.

Киническая школа была основана Антисфеном, который раньше была слушателем Горгия, а к Сократу примкнул уже под старость. Преподавал он в гимназии Киносарг, названной так в честь какой-то мифической собаки.  Отсюда наименование Киников, которых за их бродячую и грязную жизнь называли и просто собаками. Из последователей Антисфена особенно прославился своими чудачествами Диоген из Синопа (ум.  323), увлекший своим примером Кратеса из Фив и его жену, Гиннархию. В первой половине ΙΙΙ в. жил странствующим проповедником Бион из Борисфена. Около 240 г. действовал Телес, от поучений которого сохранились отрывки.  В том же веке учили Менедем и Мениц. Во второй половине ΙΙΙ в.  Киническая философия слилась со Стоической (в 5-й период); затем в веке Августа она снова обособилась в новых Киниках (7 период).

Крупное значение Кинического учения в том, что вместе со Стоическим и Платоновым подготовляло пути к христианской проповеди, с которой соприкасается своим отречением от внешних благ, признанием только духовных ценностей, тяготением к нищете, отверженным и презренным.

38. В противоположность Киникам, отвергавшим погоню за наслаждением как безумие, Киренцы признавали благоразумной лишь ту жизнь, которая умеет пользоваться удовольствиями. Умение это в том, чтобы выбирать удовольствие беспечальные, заботясь лишь о настоящем, так как прошедшее будущее не в нашей власти: прошлого уже нет, а будущее еще не наступило. Для счастливой жизни надо ловить мгновение наслаждения. Но чтобы выбирать удовольствие, необходимо быть выше их, не подчиняться им, а их себе подчинять. «Властвую над ними, но не в их власти» – вот в чем житейская мудрость. Не подчиняться значит быть свободным. Свободу духа Киренцы поэтому рассматривали вместе с Сократом как условие счастливой жизни, но, в отличие от Киников, не видели в свободе верховной цели. Полнотой свободы подразумевается независимость от всего, не исключая и удовольствие и того, чем они вызываются. Мудрый должен быть приспособлен ко всяким превратностям жизни, во всех обстоятельствах находить возможное удовлетворение.  Богатство, почести, слава, вкусная еда и питье, нарядные одежды, красивые женщины, всякая вообще роскошь привлекательны, но и при отсутствии всего этого можно найти отрадные стороны жизни. Вместо угрюмого презрения Киников к благам жизни у Киренцев благодушное спокойствие при их лишении. Подобно Киникам, они находили лишним стесняться предрассудками, обычаями, установлениями, называли себя гражданами мира, свободно держались и в вопросах религиозных, но, в противоположность Киникам, тяготели не к низам народным, а к аристократизму, и вели себя сообразно с этим, не пренебрегали даже удобствами придворной жизни к тиранов, не поступаясь, одинаково, своей независимостью.

Киренское учение основал Аристип из Кирены. С Сократом он сблизился, уже выработал себе мировоззрение, навеянное учением Протагора, и подобно Антисфену, в зрелых годах.  После смерти Сократа он выступил в Афинах софистом. В Кирене первыми его приверженцами были его дочь Арете и Антипатр. Дочь ввела в учение деда своего сына Аристинна младшего. Его учеником был Феодор; к Антипатру примкнули Гегесий и Анникерис. Эти три позднейшие Киренцы действовали между 320-280 г. (одновременно с Эпикуром и Стоиками в 5-м периоде) и некоторыми чертами отклонились от первоначального учения. К Киренцам обыкновенно причисляют также Эвгемера, жившего при македонском Кассандре (311- 298).

Феодор, прозванный, «безбожником», считал дополнительными всякие поступки, лишь бы они не влекли неприятных последствий; различие между позорным и похвальным существует только для обуздания толпы, а мудрый, умеющий пользоваться обстоятельствами, может дозволять себе все любодейство, воровство, святотатство; самопожертвование для отечества глупо, так как все мы – граждане мира. Впрочем, задача не в искании удовольствий, а в независимости, как от удовольствий, так и от страданий. Существование богов Феодор отрицал.

Гегесий, хотя и видел в удовольствии благо, в страдании – зло, не мог нигде найти настоящего удовольствия; довольно с нас и того, если нам удается освободиться от страданий; всего лучше быть одинаково равнодушным к удовольствиям и страданиям.  Гегесий настолько ярко изображал бедствие жизни, что получил название «проводника смерти».

Анникорис кроме чувственных и личных указывал еще и на общественные и ставил их так высоко, что ради дружбы, благодарности, любви к ближним и отечеству мудрый не поколеблется поступиться личными удовольствиями и пользой.

Эвгемер прославился истолкованием греческой мифологии из обоготворения властителей и выдающихся людей.

В 5-м периоде, Киренское учение слилось с Эпикурейским и как обособленное направление перестало существовать.

39. Сколь ни мало были согласны между собой Киники и Киренцы, те и другие при обсуждении нравственных вопросов держались основ, положенных софистами и Сократом.  Эту почву покинули Мегарцы, осложнив учение Сократа Элейским. Верховное благо, которого искал Сократ, они отождествили с единым неизменным сущим Парменида и учили, что существует лишь единое благо, которое, пребывая неизменным и себе тождественным, называется различными именами – истины, разумения, божества, и что точно также существует и единая доблесть, познание этого блага, а отдельная доблесть лишь различные ее обозначения. Все остальное, кроме блага, Мегарцы отвергли как несуществующее.  Настолько силен был уклон у них к Элейской онтологии, что внимание их вместо опросов нравственных сосредоточилось на онтологических и связанных с ними гносеологических, о свойствах сущего и его познании. Вопросы эти они решали, при том в какой мере, что позднейшие из них превратились в эристиков.

40. Совсем иначе, чем Мегарцы, смотрели на природу сущего Киники и Киренцы, для которых, впрочем, вопросы онтологические и гносеологические имели побочное значение.  Ни те, ни другие не хотели признавать единого и общего, отрицающего или ограничивающего своими объединяющими узами обособленность, самостоятельность, а потом и свободу; те и другие допускали лишь единичное, отдельное, Киники – отдельные части того, что называется целым, но есть лишь простое из сложение, Киренцы – отдельные душевные состояния, открывающие нам только свою природу, но никак не внешних вещей, при том для каждого свои особенные, личные, не дающие никакого просвета в состоянии других и не уполномочивающие, поэтому предполагать для всех состояние одинаковое, общее всем.  На взгляд Киников, общее – не более как слово, которому не соответствует ничего, кроме пустой мысли. Особенно резко отрицал существование общего Антисфен, вступивший по этому вопросу в запальчивый спор с Платоном. В развитии своих гносеологических  воззрений Киники и Киренцы примыкали к софистическому течению, главным образом к Протагору.

41. Мегарское учение ведет начало от Эвклида из Мегары. Из его последователей наиболее выдаются Эвбулид, противник Аристотеля (4-й период), Диодор из Крона (ум. 307) и Стилион (370-290) из Мегары, примкнувший к Киникам в учении о высшем благе, которое полагал в довлеющей себе мудрости, равнодушии, бесстрастии и бесчувственности.

42. С Мегарской школой родственна Элида – эретрийская, основатель которой был Федон, любимый ученик Сократа, но об этой школе у нас нет почти никаких сведений. Позднейший ее представитель – Менедем из Эретрии (352-278).

43. Отчасти с Мегарским родственно и учение Платона. Блага, о котором учили Мегарцы, в пределах наличной жизни найти нельзя. Сами они в поисках за ним не вышли из этих пределов, но наметили к этому путь. По нему пошел Платон, объединивший, подобно Мегарцам, и по-видимому, по их образцу, учение Сократа с учением Парменида. Хотя он считал себя таким верным последователем Сократа, что в своих сомнениях, «Диалогах», выводит его главным действующим лицом и выразителем своих воззрений, он перенес свои искания в области запредельную и этим положил начало направлению, отличному от ему современных, новому, 4-му периоду. Мегарское учение можно рассматривать как переходную ступень к этому новому периоду.  Платон осложнил учение Сократа не только Элейским, но и другими учениями, объединив их, однако, так своеобразно, что его построение выходит из ряда как ему современных, так и предшествовавших. Напротив, Киники, Киренцы и Мегарцы одной стороной примыкают к Сократу, другой – к софистам, и занимают, поэтому средину между сократическим и софистическим течениями.  Как уже было отмечено, Антисфен был слушателем Горгия, Аристипп сам выступал как софист, а позднейшие Мегарцы слились с эристиками.

44. Кроме сторонников Сократа, принадлежавших к перечисленным школам, у него было не мало и таких почитателей, которые, не пролагая самостоятельных путей, желали в своих сочинениях увековечить его облик и учение. Из таких почитателей на первом месте стоит Ксенофонт (ум. около 355).  В своих «Воспоминаниях о Сократе», «Пире» и других сочинениях он выполняет эту задачу с любовью и добросовестно, но без достаточной остроты понимания. Из других таких последователей надо отметить Эсхила, сочинения, которого, впрочем, не сохранились.

45. За начало третьего периода можно принять год выступления Протагора (440), только приблизительный, за конец – деятельность Телеса (240).

46. Общее направление 3-го периода освободительное и просветительное, напоминающее подобное же в 18 в. (11-й период).  Мифологическая окраска, яркая в предыдущем периоде и сброшенная к его концу, в 3-м периоде отсутствует, чтобы с новой силой облечь философскую мысль в следующем 4-м периоде. Это общее направление разбилось, однако, на противоречивые одно другому учения, столь же мало между собою примирим, как непримиримы были между собою учения предшествовавшего периода. Софистическое течение было противоположно Сократическому, не были согласны между собою и Сократические школы.

Из всех этих противоречивых учений, обсуждающих пути жизни, одно лишь учение Сократа указывало на тот твердый для нее устой, которого, среди общего развала, требовала вдумчивая мысль. Шаткость и обособленность, вызвавшие этот развал, были Сократом отвергнуты для общего и незыблемого.  Сам он искал этого устоя не там, где его можно было найти. Но его дело продолжал Платон, пошедший иным путем к той же цели – отыскать для жизни непоколебимую опору.

 

4.  Полет в запредельное.

 

47. Общее и неизменное, которого тщетно искал Сократ в потоке жизни, нашел вне этого потока самый ревностный, преданный и даровитый из его сторонников, Платон (427-347). До вступления в круг друзей Сократа, с которым он неразлучно, с двадцатилетнего возраста провел восемь лет до смерти Сократа, его наставником в философии был Крутил, последователь Гераклита, настолько проникнувший учением этого философа о неустанном потоке всех вещей, что перестал даже говорить и только двигал пальцем, так как и слова непрестанно меняют свое значение. Учение о всеобщем потоке усвоил и Платон, но потоку чувственных вещей противопоставил не воспринимаемое чувствами, только умозрительное, истинно сущее Парменида, вечное, неподвижное, неизменное, однородное, цельное, совершенное, единое, и отождествил это истинно сущее с искомым Сократом общим, но, в отличие от Парменида, утверждавшего только одно такое истинно сущее, признавал этих сущностей столько, сколько для мысли открывается разрядов вещей между собой сходных, или иначе, сколько родов и видов вещей. Как общее для каждого вида, как бы его образец, он назвал это общее истинно сущее или сущность идей. Верный намеченному Сократом направлению, он останавливается преимущественно на образцах или идеях нравственных ценностей; для каждой доблести существует такой образец, с которым постигший его человек должен согласовать свою жизнь. Идеи связаны между собой так же, как роды и виды вещей, отношениями подчинения и соподчинения, и завершаются высшей идеей, идеей блага, совпадающей для Платона с идеей прекрасного.  Она для остальных идей то же, что для земли солнце, источник жизни, бытия и знания.  В этой идеи незыблемый устой для всего существующего, для всего мироздания и для человеческой жизни в частности. Только  опираясь на нее и руководясь ею, мы можем жить, как следует, как должно, хорошо.

Вечное, неизменное, неподвижное, однородное, цельное, совершенное, единое сущее нельзя поместить в потоке чувственных вещей, возникающих и приходящих, изменчивых, подвижных, себе нетождественных, нецельных, несовершенных, многих, колеблющихся между бытием и небытием. Поэтому Платон перенес свои идеи в область запредельную не только для земли, но и для неба, так как и на небе движения и перемены. Однако и сверхнебесное его не вполне удовлетворило, и он высшую идею блага поставил даже за пределы бытия и знания, настолько она мощью и красотой превосходит все остальное. В это сверхземное, сверхнебесное, сверхсущее Платон и направил полет своей мысли.

К такому полету все дальше от земли его побуждали не одни только его философские искания, но и глубокая неудовлетворенность окружающим. Один из самых знатных афинских аристократов, потомков царей, он всем существом презирал охлократию, среди которой жил, «людишек», вершивших ее судьбы. После осуждения Сократа его недовольство особенно обострились. Напрасно искал он успокоение развлечения в Мегаре, у Эвклида, основателя Мегарской школы, в ряде путешествий, которые он вслед за тем предпринял в Египет, Кирону, Великую Грецию, Сицилию. По возвращению в Афины он находил все ту же обстановку и тех же людей, от которых бежал. Его поездки в Сицилию, к тиранам, сначала Дионисию Старшему, потом Дионисию Младшему, в надежде найти там лучшее, довершили его разочарование. В первую поездку он был по приказанию тирана продан  в рабство, избавиться от, которого помог ему Киренец Анникорис, дальнейшие положили конец всяким надеждам найти где – либо подходящую для него среду, то духовное благородство, которого он искал. В Италии и Сицилии он сбился с Пифагорейцами и увлекся их учением так сильно, что оно, наряду с учениями Сократа, Элейцев и Гераклита, легко в основу его мировоззрения.

Если не было для Платона ничего утешительного в мире поднебесном, то великолепным рисовало его воображение место сверхнебесное. Этого сверхнебесного места, говорит он, не воспел ни один из поэтов и не воспел по достоинству, но надо дерзнуть сказать о нем истину, так как здесь дело идет об истине. В этом сверхнебесном пребывает истинно сущее, бесцветное, необразное, зримое лишь одному правителю души, уму. Это идеи вечные, неизменные, совершенные первообразные, пребывающие сущности колеблющихся между бытием и небытием чувственных вещей, которые участвуют в идеях лишь как их мимолетные воображения на вечно волнующимся лоне пустого пространства, этой матери и кормилицы их происхождения, того, что впоследствии стало называться материей. Созерцают эти идеи и в особенности верховную из них, идею блага, и сообразовать с ними жизнь, долг каждого, так как не знал, каковы сами в себе, в своей сущности, вещи и, главное, какова хорошая жизнь, не руководствуясь ее образцом, нельзя жить хорошо, как должно, как следует.

Созерцание, или что то же, знание, предполагает соответствие между созерцаемым и не созерцающим. Вечное может быть познано только вечным, горнее – горным. Чтобы сделать душу способной созерцать идеи.  Платон одаряет ее бессмертным, которое доказывает ряд доводов, и между прочим учением о знании, как воспоминании виденного душою до соединения с телом, и помещает ее до ее воплощения в небесную обитель. Но этому созерцанию и сообразованию с ним жизни мешает окружающая среда, и прежде всего дурной государственный строй и надлежащее воспитание, нами получаемое. Найти на земле должный государственный строй невозможно; всякий страдает теми или иными недочетами, и порядочный всегда грозит перейти и переходит в худший. Образец хорошего можно наедятся обрести разве на небе. Однако и там его Платон отыскать не мог. За образец надлежащего государства он принял не строй неба, а строй человеческой души.

Только в таком государстве человек может жить, как следует, правильно, праведно или справедливо – все это одно и то же которое соответствует правильному, праведному или справедливому строю его души. Такой строй бывает тогда, когда каждая сторона души исполняет свое дело правильно. Сторон души три: ум, рвение, желание. Правильно исполняют они свое дело, если ум правит, рвение стоит на страже его указаний против желания и ему повинуется, а желание подчиняются рвению и чрез него уму.  В этом доблесть: ума - мудрость, рвение – отвага, желаний – скромность. Согласованная деятельность всех сторон, когда каждая исполняет только свое дело и не вмешивается в дело других – доблесть верховная, справедливость. Каждой из сторон души в образцовом государстве должно соответствовать особое сословие: уму – философы, рвению – стражники или воины, желаниям – остальное население. Философы должны править, стражники исполнять их приказания, остальное население подчиняться стражникам и через них философам. Бедствия государств и всего человеческого рода не прекратятся до тех пор, пока или философы не станут владыками, или владыки не станут заниматься философией искренно и основательно и не совпадут воедино государственная власть и философия. Как душа, несмотря на три свои стороны, едина, так как должно быть едино и государство. Это достигается устранением всего, что вносит рознь – частной собственности, семейной жизни, денег. В образцовом государстве не должно быть никакого личного имущества, вся собственность должна принадлежать государству, жены должны быть общими, дети не должны знать своих родителей и воспитываться в особых государственных учреждениях, денег не должно быть.  Даже разница между полами должна быть по возможности сглажена. Женщины воспитываются так же, как мужчины, несут те же обязанности, пользуются теми же правами, как мужчины, могут быть правителями и стражниками. Браки должны быть временными, лишь в целях деторождения. Правители подбирают брачующихся так, чтобы потомство было здоровое и крепкое. Дети нежизнеспособные должны устраняться. Воспитание для всех сначала должно быть одинаковое, но после ряда испытаний и отборов, менее способных от более способных самые способные получают высшее воспитание. Оно ведет от чувственных вещей чрез математику, астрономию и музыку к верховной науке – диалектике, а при ее посредстве к созерцанию идей. Кто узрел идеи и понял, как блаженно занятие философией, тот не желает спускаться с своих высот к человеческим дрязгам: принимать участие в управлении государством для него не только не привлекательно, но тяжелая повинность, которую он выполняет как долг, возложенный на него воспитавшим его государством.

Построить такое государство (отдельные черты которого, для нас наиболее странными, подсказаны частью дорийскими, частью иными государственными обычаями), хотя и трудно, все таки возможно, но лишь в том случае, если для постройки будет расчищена почва.  Прежде чем создавать такое государство, нужно до основания разрушить то, на месте которого оно строится, сделать из прежнего гладкую доску, всех прежних жителей выселить.

Но и в несовершенном государстве для тех, кому от богов ниспослан их высший дар, философия, открыть путь правильной жизни сообразованием помыслов с жизнью вселенной.  Для таких людей ясно, что небеса и земля, боги и люди связываются не раздором и враждой, а дружбой, справедливостью, согласием.  Оттого и мироздание получило название стройного целого, космоса.  Мироздания – образ Творца, живое, одушевленное, зримое существо, собою обнимающее и пополняющее все живое, как смертное, так и бессмертное, величайшее, наилучшее, наипрекраснейшее, наисовершеннейшее, единое и единородное.  Творец для Платона то же, что и идея блага, которая в свою очередь совпадает с верховным умом. Мироздание поэтому отображение верховной идеи, верховного ума, и согласовать с ним жизнь, значит, согласовать ее с совершеннейшим отображением верховного блага и ума.

Наша душа – часть вселенской, наш ум – отпрыск божественного ума. В нашей душе те же круговороты, что и в душе вселенской; божественное слово, разносящееся по вселенским круговоротам и порождающее знание, и мнение, беззвучное и бесшумное, говорит и в нас, но круговороты нашей души испорчены думать так, что Бог каждому из нас дал в нем божественного руководителя. Мы отводим ему в обитель вершину нашего тела, с полным правом полагая, что по своему средству с небом он воздымает нас, насаждение не земное, а небесное, выше земли. Вознесши голову нашу туда, откуда душа получила происхождение, божество прямит к небу и все наше тело. Движения сродные божественному в нас – мысли и круговороты вселенной. Следуя им, мы должны изучением гармония и кругообращений вселенной исправить поврежденные в нашей голове при рождении круговороты, чтобы, согласно с изначальной природой, уподобить познающее познаваемому и, уподобив, достигнуть предположенной богами для людей цели совершеннейшей жизни не только в настоящем, но и грядущем веке.

Как эти, так и другие свои философские учения Платон обильно украшает сказками самой высокой художественной пробы, считая такой способ изложения наиболее подходящим для только вероятного, но не достоверного. В великолепных мифах рассказывает он о полете душ в пренебесном, о созерцании ими идей, о блеске занебесной красоты и порождаемой ее истомной и тревожной любви, о парении души к небу, о потере ее крыльев, о душе-падении и воплощении, о жизни после смерти, о погребенном в нас знании, о познавательной деятельности как воспоминании виденного душой в пренебесной области, о любви как пути к постижению истинно сущего, о жизни после смерти, о построении Творцов мироздания и о многом другом, щедро расточал во всех этих сказках поэтическую роскошь.

Могучий творческий дар в области мысли не шел у него вровень со способностью к общественной деятельности. Окружающая среда казалась ему слишком неподходящей для того, чтобы он мог с ней соприкасаться иначе, чем мыслью, ее отрицавшей. Философия Платона, несмотря на ее жизненный краски, не только призыв к жизни, сколько бегство от нее, от нее убежище. Люди кажутся ему узниками в пещере, куда падает не солнечный свет, а только отраженный блеск от огня, где вместо вещей лишь их тени, вместо человеческого голоса доносится его эхо; тело темницей или гробницей духа, обременительным и ненужным придатком, искажающим душу. Волны житейского моря ее обезобразили так, что она совсем утратила свой божественный облик. Она подобна Главку, который был когда-то небожителем, но был, низвергнут в морскую пучину, где волны измяли и искалечили его тело и где к нему прилунилось много всяких наростов, раковин, песку, камней, тины, так что посмотрят на него, и не узнаешь, бог ли он, человек или зверь.                     

Наша главная задача очистить душу, внутреннего человека, погребенного во внешнем, от всей этой скверны, освободить ее из темницы, гробницы тела, вывести из сумрачной пещеры с ее тенями и отзвуками на вольный и ясный солнечный свет, от теней и отзвуков к вещам, от вещей к идеям и в конце верховной идеи блага. Но зла так много, что победить его невозможно. Остается поэтому как можно скорее бежать от жизни, из жизни, от всего того, что к ней приковывает, от удовольствий, страстей, чтобы свободным от всего этого духом соединиться с вечным и неизменным. Истинная философская жизнь – непрерывное умирание для всего того, что для остальных людей в жизни привлекательно.

Под конец своих дней Платон утратил живость мысли, покинул область запредельную и неразлучную с ней область сказок, спустился на землю и вступил в сделку с ее тусклой действительностью. Его пренебесные идеи, по основному определению недеятельные, в одном из его поздних трудов мельком получили облик начал деятельных, чтобы в конце сбросить этот облик и превратиться в неизменные и неподвижные идеальные числа – своеобразное сочетание его учения об идеях с Пифагорейским, о числах, способствовавшие дальнейшему развитию Пифагорейства, которое в 6-м периоде выступило как Новопифагорейство, в 7-м как Пифагорейский Платонизм. Основанием для замены идей числами было для Платона то, что идеи обозначают сходное в вещах, единое для многого или во многом. Поэтому Платон, прежде чем учит об идеях как числах, учил о них, как об единицах, монадах или гонадах. Отсюда недалеко и до признания идей за числа, так как каждым числом объединяется сходное, подразумевается единое для многого. Название монада было от Платона усвоено для обозначения оснований сущего позднейшими философами – Джордано Бруно в 9-м периоде, Ван Гельмонтом младшим и Лейбницем в 10-м и Гербартом в 12-м.

Учение Платона развивалось в течении долгой, более чем полувековой его деятельности. В нем такое богатство точек зрения, такое обильное и разнообразное содержание, так много в частностях неслаженного, что в беглом очерке, вроде только что изложенного, можно представить лишь самые выдающиеся черты, отмежевывающие его от предшествующих историй мысли и знаменательной для последующей.

Особенно важно, кроме Платоновой идеологии, тесно связанное с ней учение о знании. Знание не получается извне, но почерпается душой из собственных недуг. Истина не вне нас, а в самих. Знание – своего рода зрения, и как нельзя слепому вложить зрение, так же нельзя вложить в душу и знание. Чтобы добыть истину, нужно обратить на нее душу в ее целости.  Наша душа бессмертна, пережила бесконечный ряд воплощений, и как в соединении с телом, так в особенности перед каждым воплощением обогащала себя знаниями. В своем бесплотном существовании созерцают идеи, и воспоминание об этом созерцании, хотя и смутное, живет в ней. Знание поэтому есть воспоминание.  Вследствие средства всей природы каждое знание указывает на другое; как скоро мы знаем одно, ничто не мешает нам найти остальное. Поэтому душа всеведуща, но знание покоятся в ней забытыми. Чтобы заставить душу вспомнить их, необходимо пробудить ее мыслительную деятельность. Такое пробуждение достигается двояким путем: чувственным созерцанием и умозрением. Можно, во-первых, тревожить чувством влечение к истине и таким образом побуждать мыслительную деятельность к отысканию истины, и можно, во вторых, тревожить мыслительную деятельность и тем порождать влечение к открытию истины. Первый путь есть путь любви, которая, начинаясь с чувственного, влечет к сверхчувственному, от пленительного, прекрасного, любимого в чувственном мире переносит к безусловному прекрасному, к идее.  Второй путь, путь умозрения, начинается сознанием противоречия. Поставленная противоречием в тягостное недоумение души, чтобы выйти из него, напрягают свои силы, вследствие в ней знания возникают сначала смутно, как сон, а затем приобретают законченный вид.

Искусство пользоваться в целях знания противоречиями, тревожить ими мысль и побуждать ее к сведению многого к единству и расчленению единства на множество в определенном и стройном порядке, восходя постепенно от частного все к более общему и нисходя от общего все к более частному, и проверять добытые результаты по согласованности между собой и отсутствию противоречий, называется диалектикой. Диалектика есть вместе и живая беседа, и теория познания, и онтология. Как теория познания, она опирается на схватывание единства во множестве, или на синтез, и на расчленение единства множество, или анализ.  Как онтология, она – учение о синтезе идей.

По основной мысли Платон, формы познавательной деятельности соответствуют формам бытия. Совершенное бытие, идеи, совершенно познаваемо, совершенное небытие совершенно непознаваемо; тому, что лежит между совершенным бытием и совершенным небытием, соответствуют формы познания, средний между совершенным знанием и совершенным незнанием. Средних форм бытия три: математические определения (числа и фигуры), чувственные вещи и их подобия. Первые приближаются к совершенному бытию, вторые – к совершенному небытию, третьи еще ближе к этому последнему: первым соответствует рассудочная деятельность, вторым – мнение, вера, третьим – воображение.

Для одного лишь, верховного блага Платон деятельность исключение, ставя его за пределы знания. Верховным благом полагается одинаково и мир зримый, чувственный, и умозрительный, идеальный. В мире идей оно то же, что в зримом солнце; как солнце для мира зримого – источник происхождения, роста, питания, света, так для мира идей и знания основа в идеи блага. Хотя все существует через благо, оно выше всего существующего, и бытия, и истины, и знания: оно не существо, но выходит за пределы существа старшинством и силой, оно иное, чем знание и истина, и лучше их. Как солнце, отпрыск идеи блага, разливающей в нем повсюду свои лучи, высится над чувственным миром, так идея блага над миром идей, и как солнце ослепляет обращение к нему глаза, так и идея блага едва зрима для мысли. Для созерцания ей нужны не одна какая-нибудь сторона души, но вся душу в ее целом.

Если Первоначало выходит за пределы сущего старшинством и силой и есть иное, чем знание и истина, то оно не может быть постигнуто знанием. Для познания идей нужно, но Платону, слиться с ними разумом; для постижения верховной идеи, отличной от знания и истины, надо выйти из пределов знания. Отсюда, так как знание неразлучно с сознанием, недалеко до взгляда, что Первоначало постигается без участия сознания, в экстазе, исступления, безумия. Этот взгляд ясно намечен Платоном. Философ, погруженный в созерцание истинно сущего, кажется «тронутым», и Платон предостерегает от поспешного заключения, будто здравомыслящий всегда выше «тронутого»; напротив, в даруемом Богом безумия для нас, по Платону, источник величайших благ: любовь, поэтическое вдохновение, пророчество, философский восторг – все это разновидности божественного безумия.

Согласно с мыслью Платона, с начала нашего летосчисления исступление возводится пифагорействующими Платониками, а вслед за ними Новоплатониками (в 7-м периоде), в устой богопознания.  К этому течению примыкает христианская мистика, заложенная уже в евангельском и апостольском учении. На Христа, по Марку, его близкие смотрели как на исступленного; Платон пользуется для философского исступления тем же словом, как евангелистов в рассказе об Иисусе (у Платона в «Федре» философ, в евангелии Христос). В 12 веке учение о познании через безумие находит выражение у одного из Викториан (в 8-м периоде), видевшего в невменяемости, безумия, верховную ступень знания. 

Перед верховной истинной, открываемой безумию, низшая, открываемая разумом, должна умолкнуть. По евангелию, для участия в Царствии божьем надо сделаться ребенком; апостол Павел называет человеческую мудрость безумием перед Богом. Тертуллиан во 2 веке (в 7-м периоде) возводит нелепое и невозможное в меру истины; в 17 в. к этой мысли склоняется энциклопедически образованный, но съеденный скептицизмом, Пьер Бэйль (в 11-м периоде).  Принятие за истину неразумного, нелепого, невозможного или, говоря осторожным языком 17 столетия (10-периоде), «сверхразумного» – дело не разума, а веры. Платон был, далек от склонности считать веру устоем жизни, но поворот от знания к вере указывается его учением о трансцендентности Первоначала, лежащего за пределами знания и истины, и его обычаем в вопросах об устоях жизни пользоваться мифами, имевшими в его глазах значения правдоподобных сказок, равноценных истине. Впервые о вероятности, как единственно возможной для нас достоверности, заговорили скептики 2 в. до Р. Х. (в 5-м периоде). За основу богопознания из философов впервые объявили Филон Иудейский (в 7-м периоде). Разум ищет и обсуждает, вера принимает данное; путь веры короче и легче. Там, где достаточен разум, вера излишня.  Но если бы все взвешивать и оценивать, «на все боки переворачивать», как говорит наш поэт, то жизни ни на что другое не хватило бы. Понятно поэтому, как много вера и как много благодаря ей в жизни нелепого.

48. Система Платона была завершением всего предшествовавшего философского движения и основанием, на котором, минуя некоторые ближайшие к его времени построения, развивалась последующая духовная жизнь – не только философская, но и нравственная, эстетическая и даже религиозная. Исторически эта система сложилась из учений Сократа, Элейцев, Гераклита, Пифагорейцев; но Платон объединил все эти учения в органическое целое силою своего личного своеобразного гения. Учением о вечных и неизменных сущностях вещей или идеях Платон положил основание философского идеализма, и на этом основании движутся все метафизические системы, начиная и Аристотеля и до наших дней.  Не зная Платона, нельзя уразуметь с историческою отчетливостью ни Аристотеля, ни Отцов Церкви, ни схоластической философии с проходящею через всю историю средних веков борьбою между номинализмом и реализмом, ни возникших в новое время систем рационализма. Учение Аристотеля лишь переделка Платона учения; знаменитейшие из Церкви и ранних схоластиков были Платониками: достаточно назвать имена Оригена, Григория Нисского, Августина, Скотуса, Эриугена, Ансельма.

Отцами современной рационалистической философии называют обыкновенно Декарта, Лейбница и Канта. Этот взгляд может быть назван правильным разве только потому что Декарт, Лейбниц и Кант жили в новое время. Знаменитое Декартово Gogito ergo sum лишь повторение почти тождественных слоев Августина, черпавшего, по его собственному признанию, философское вдохновение из Платонников. Учение Декарта о врожденных идеях не что иное, как схоластическое учение о сущностях в духе, стоящее в прямой и непосредственной связи с учением Платона о знании, как о воспоминании душой тех идей, которые она созерцала до соединения с телом. Монадология об атомах – с Платоновым учением о живых, одаренных силою и разумением сущностях. Кантова система держится на противопоставления между вещами в себе и явлениями, но этим противопоставлением воспроизводится учение Платона о различии между умозрительным и чувственным. Кантовы критики практического разума и силы суждения точно также опираются на положенные Платоном основания – первая своим учением о долге, как идущем из иного мира, вторая учением об идеях, как руководящих началах. Равным образом и учение других представителей рационализма в новое время возникло на почве Платонизма. Учение Мальбранша – снимок с учения Новоплатоников об идеях в Уме божьем.  Еще меньше могут иметь притязание на независимость от Платона три немецких знаменитости – Фихте, Шеллинг и Гегель. Наукословие Фихте, доведенный до крайности взгляд о черпающем из себя содержание разум – впервые высказанный Сократом и своеобразно обоснованный Платоном в учении о знании, как о воспоминании. Шеллинг, неоднократно менявший свое мировоззрение, каждый раз брал для него краски из Платона. В своей «Отрицательной философии» он тесно примыкает к Платону учением о мировой душе, об идеях, эстетической теорией; в переходный период он воспроизводит Платона не только содержанием, но и диалогической формой; в своей «Положительной философии» он становится близким к Новоплатоникам. Гегелева система абсолютного идеализма основною мыслью коренится в усвоенном Гегелем частью непосредственно, частью через средства Спинозы и Шеллинга – учение Новоплатоников о едином, необходимо проявляющем свою бесконечную полноту первоначала; закон диалектического развития был выработан Неоплатоником Проклом из Платоновой диалектики и принят Гегелем лишь с незначительным изменением. У Шопенгауэра имя Платона чуть не на каждой странице: его мировая воля воплощается по ступеням Платоновых идей, его учение об искусстве полагает целью художественного творчества Платонову идею. Учение Гартмана – видоизменение Шопенгауэрове учение. Даже система Гербарта, сколь, по-видимому, ни одинокая, но поставленной ею задаче исправлять понятия, исторически тесно примыкает к Платонизму: учение о понятиях выработалось в борьбе между номинализмом и реализмом; не зная идеологии Платона, нельзя даже понять, что такое понятие – в том метафизическом значении, которое придают этому слову Кант, Гегель, Гербарт и др.

Учение Платона больше чем всякая другая философская система, не только отвлеченное логическое построение, но и цельное нравственное, эстетическое и религиозное мировоззрение. Медленно, но верно пролагало и пролагает это мировоззрение путь в сердца людей. Несмотря на усилие физики, объясняет мировоззрение из законов слепой материи и силы, до сих пор держится убеждение, что в мире все направляется к цели; несмотря на настояние опытней психологии, что корень нравственности теряется в животных склонностях, до сих пор жива в прирожденное человеческому духу сознание нравственного безусловного долга; не смотря на старания физиологии свести чувство красоты к известному порядку нервных раздражений, не перестает казаться, что красота есть чистый и вечный идеал. Но все эти верования частью выросли на почве Платонова учения, частью проведены в жизнь Платонизма. Платонов первый указал на умозрительный, сверхнебесный, запредельный, иной мир, где стоят вечные и неизменные идеалы блага, красоты справедливости, которые должна осуществлять душа в жизни, и этим наметил учение о безусловном долге и других идеальных целях. Оно было усвоено родственными Платону по духу христианскими вероучителями и через них проникло в сознание народных масс.

Так близка эта родственность, что некоторые сопоставляли Сократа, устами которого говорит обыкновенно Платон, с Христом. Вернее сопоставить Платонова учение с евангельским и апостольским. То же отрешение от внешнего мира и та же сосредоточенность в мире духа; завет поклоняться Отцу в духе  и истине с одной стороны и постоянное призвание к истине и учение о Боге, как об едином, вечном, всеблагом, всеправедном, всесовершенном, вседовольном, всеведущем Творце и Отце всяческих с другой. Мое царство не от этого мира – говорит Христос; душа любомудрого не на земле, а в ином мире, учит Платон. Дух животворит, плоть не пользует ни мало, говорят евангелие; вся забота мудрого в том, чтобы отрешить животворящую душу от тела – учит Платон. Только тот может обрести сокровище в небесах – учит Христос – кто откажется от всех земных благ, отвергается от себя, возьмет свой крест и пойдет за мной; только тот может войти в небесную обитель истины, кто лучше всего следует за богом, кто отрешается от земных радостей и отдаст всего себя делу справедливости и истины, не боясь претерпевать страдания – говорит Платон.  Будьте во всем совершенны, как Отец ваш небесный, учит евангелие, уподобляйся по мере сил Богу, говорит Платон. Если кто ударит тебя по одной щеке, обрати к нему другую – говорит евангелие, лучше терпеть обиды, чем их наносить, говорит Платон. Блаженны алчущие и жалующие правды – учит евангелие: только справедливые блаженны – говорит Платон. Как по евангельскому учению только чистые сердцем Бога узрят, так и по Платону идея вечного блага – основание, начало и свет всего сущего – зрима только чистому и любомудрому духу.

В течении веков Платонизм сплотился с христианством в одну нераздельную силу, присутствие которой сказывается в настоящее время в самых сокровенных углах нашего сердца.  Кто не слыхал о платонической любви? Философские значение этого чувства по Платону в стремлении и путем созерцания прекрасного дойти до познания истины и увековечить это познание в великих творениях мысли. Но кроме этого значения Платон усвоил за словом любовь другое, которое заставляет нас грешить о том, что в личной красоте дорогого нам существа мы любим идеал красоты. Любимое существо предстает перед нами «как гений чистой красоты», и не ему песнь о любви мы поем, а его «красоте ненаглядной».  Чувство любви сродно человеческому существу, и им бились сердца до Платона с тою же силой, как и теперь. Но до Платона была известна только чувственная любовь и кровная родственная привязанность; те прекрасные, чистые, отрешенные от всего земного и как бы сотканная из запаха цветов, и лунного света грезы любви, которые теперь туманят дни юности и воспеваются всеми поэтами у всех образованных народов, - но были знакомы.

В области политических и социальных и социальных учений Платон был родоначальником социалистического коммунизма. Намеченный им государственный строй нашел частичное осуществление в укладе средневековой жизни, где философам соответствовало духовенство, стражникам – рыцари, все остальное население – низшему сословию.

49. Ученик Платона, Аристотель (384-322), оставил в определенном только верховную идею, мыслящую себе жизнь, первого Движителя или Бога, а все другие перенес в пределы наличной действительности, в чувственные вещи, как действующий в них начала. Он горячо оспаривал своего учителя в вопросе об идеях. Он утверждал, что идеи, как о них учил Платон, не нужны ни для бытия, ни дня происхождения и прохождения, ни для познания вещей; что Платон запутывается в противоречиях и затруднениях и не приводит надлежащих доказательств в пользу своего взгляда. Идеи не нужны для существования вещей, так как он вне вещей.  Он неизменны и потому не могут быть причиной изменения, а, следовательно, и возникновения и прохождения. Он по содержанию не отличаются от чувственных вещей, суть не более, как «чувственные вечные вещи». Платон этими вечными двойниками вещей увеличил количество объектов познания. И без того чувственных вещей так много, что нельзя охватить их знанием. Оттого, что количество удвоилось, затруднение только увеличилось.  Платон, думая, что идеи облегчают познание, поступает так же, как если бы кто-нибудь, не умея считать до двух, принялся сразу считать до четырех. С другой стороны, если идеи существуют для всего сходного, то для сходных вещей в соответствующей им, т.  е с ними сходной, идеи, должна быть новая идея, для этой новой идеи и с нею сходной, прежней, опять новая и так без конца. Сходство может быть не только между существующим, но и несуществующим, не только между действительным, но и возможным. Значит должна быть истинно сущие идеи неистинно сущего, только возможного, даже несуществующего. Сверх того, если каждая чувственная вещь, обусловлена идеей, то должна быть обусловлена бесчисленным множеством идей. Сократ, например – идеей человека, старика, философа.  Доказательства, которые Платон приводит в пользу идей, по Аристотелю, не убедительны и носят порой метафорический, поэтический характер.

Не смотря, однако, на все эти возражения против идей, Аристотель все-таки был вынужден признать их, хотя в измененной форме. Общее, доказывал он, мы должны признать за самобытное, так как иначе нельзя объяснить ни знаний, ни того, что мы познаем, а, прежде всего природы, к которой принадлежит сами. Единичные вещи исчислимы, познать их все мы не можем, мы можем знать только то, что в них общего, их общие основы. Эти общие основы открываются при надлежащем взгляде на природу. Природа не мертва и не бездушна, она живая художница, вечно творящая, хотя и без сознания процесса и цели творчества. Но то, что не сознается природой, сознается нами. Наше творчество и творчество природы по существу одинаковы. Если мы найдем основы нашего творчества, то найдем и основы творчества природы и, следовательно, основы вещей. Возьмем для примера деятельность художника, отливающего из бронзы статую. Что нужно для создания этой статуи? Нужен, во-первых, материал, вещество, в данном случае бронза.  Нужна, во-вторых, форма, в которую бронза отливается. Нужна, в-третьих, деятельность художника, его движения при отливе, отделке. Нужна, в-четвертых, цель, направляющая деятельность, т. е. определенное направление деятельности. Мы находим, таким образом, четыре начала нашей художественной деятельности, а стало быть, и деятельности природы: 1) вещество, 2) форма, 3) причина движения, 4) цель. Форма статуи то же, что ее вид, ее идея. Форма и идея, поэтому одно и то же. Но форма или идея сливается с целью: цель художника – осуществление данной формы. В свою очередь и причина движения сливается с идеей, формой или целью: деятельность художника, его движение, направляются целью, идеей, формой. Остаются два начала – вещество и идея. Но и эти два начала в конце слаживаются в различные ступени одного и того же: вещество (в нашем примере бронза) есть возможность того, чего действительность есть (в нашем примере форма статуи), и наоборот, форма есть действительность того, чего возможность есть существо. Из бронзы может быть вылита статуя, бронза может быть статуей; статуя есть осуществление, действительность того, чем может быть бронза. Идеи, формы, а равно и вещество, существуют самобытно, но не обособлено от вещей, а в вещах: каждая вещь есть целое, состоящее из вещества и формы. С этой точки зрения, идея есть организующее, объективно существующее начало, действующее в веществе, его формирующее.

Для одной только высшей идеи, для Бога, Аристотеля делает исключение. Бог свободно от, вещества, есть всецело действительность, совершенная действительность. Такая действительность и деятельность свойственны лишь верховному разуму. Бог – чистая мысль.  Он причина движения, но сам неизменен и неподвижен. Как невещественный и потому неделимый, Бог один. Содержанием его мысли может быть только его достойное, безусловно, благое и прекрасное – он сам.  Поэтому Бог – мыслящая себя мысль. Мыслящее здесь сливается с тем, что мыслится, мыслительная деятельность идет кругом: от субъекта к объекту и от объекта к субъекту. Это созерцание умом себя самого есть высшее блаженство.  Бог – существо блаженное. Как чистая мысль, он чистая идея или форма. Он свободно от всяких ограничений, но им, подобно всем идеям или формам, подразумевается та возможность, по отношению к которой он действительность, или иначе, то вещество, которое им организуется. Для Бога это – мироздание.  Оно поэтому также вечно, как Бог.

Нет ни идеи без отношения к веществу, ни вещества без отношения к идее. Но тогда как все остальные идеи существуют в веществе, Бог существует и в мире, и вне мира, в мире – как господствующий в нем порядок, вне мира – как верховный идеал, к которому все стремится.  Бог есть начало движения, первый Движитель. Он двигает, оставаясь неподвижным, все к себе привлекая: как к любимому влечется влюбленное, так к Богу все мироздание. Этим влечением порождается всякое движение. Жизнь мировая – подражание жизни Божества, мироздание в целом – подобие Божества, насколько вещественное может быть подобным невещественному.   

Как мыслительная деятельность первого Движителя идет кругом, так и все в мироздании. По форме оно вполне правильный шар, вращающийся вокруг оси. Шар замывает в себе ряд сфер, с прикрепленными к ним светилами, кругообразно двигающихся равномерным для каждой движением. Крайняя сфера – небо неподвижных звезд. Оно обнимает 56 планетных сфер, из которых 49 вспомогательных к семи главным, носящим планеты, в том числе солнце и луну, и нужных для того, чтобы согласовать безусловную правильность движения светил с кажущими неправильностями, стояниями, поворотами, неравномерной скоростью. В центре мироздания покоится земля, такая же шарообразная, как и все небесные тела. Все светила – живые божественные существа, точно также и все небо. Небо неподвижных звезд двигается непосредственно первым Движителем, остальные сферы – особыми божествами. Сколько сфер, столько и божественных двигателей.

Мироздание распадается на область надлунную, на «там» и «здесь». К надлунной принадлежат звезды и планеты. Он состоит из эфира тело божественного, в котором нет никаких противоположностей, нет возникновений и прохождений, все вечно. Тела в области подлунной сложены из огня, воздуха, воды, земли. Эти составные части непрестанно переходят друг в друга. Неизменной среди этого круговорота остается лишь его закономерность, по которой количество элементов и их соотношений всегда одинаковы.

Неизменностью и закономерностью круговорота земная область воспроизводит, хотя и несовершенно, неизменность и закономерность кругового движения светил.  Воспроизводится это движение и жизнью, разлитой всюду. То, что для небесной сферы движитель, в живом существе – душа, начало самодвижения. Душа есть идея тела, действительность того, чего возможность есть тело. Кажется, вещь заключает в себе идею, к осуществлению которой стремится, влечется к достижению ее так же, как все мироздания к Богу. Природа, как художница, действует по замыслу, выполняя его по мере возможности, насколько дозволяет сопротивляющееся вещество. Каждая вещь имеет цель сама в себе.  Аристотель знает только объективную целесообразность. Побуждение к переходу от возможности к действительности всегда идет от действительности, в конце от верховной, от Бога. Бог есть первый Движитель не только звездного неба, но и всякого движения, изменения, процесса. Он – верховная цель, все собой направляющая.

Круговорот мысли первого Движителя находит соответствие в круговороте жизни.  Между неорганическим и органическим нет уловимой грани: органическое (то есть имеющее органы – термин «органический» введен Аристотелем) – происходит из неорганического и опять разрушается в неорганическое. Вечности движения в надлунном мире соответствует в подлунном вечность нарождения, равномерности движения – постепенность жизни. Как неорганическое постепенно возвышается до органического, так и органическое – незаметными переходами до все большего совершенства, от растений до животных, от низших животных до высших, наконец, до человека. Растения оживляются питательной душой, животное – питательной и чувствующей, в человеке эти две ступени ведут к высшей – к разумной душе, вырастающей естественно из ощущений, до получения которых она подобна неисписанной доске. Душа умирает вместе с телом. Только один творческий разум приходит в человека извне как божественная сила, только он в человеке бессмертна.                             

Аристотель с большой проницательностью, исчерпывающей для его времени обстоятельностью и поразительной широтой и полнотой знаний останавливается на строении и жизни животных. Он был родоначальником зоологии, как отдельной науки. Своим «Повествованием о животных» он воздвиг себе крупный памятник в этой области.

С таким же вниманием, богатством знаний и проникновением он изучает природу человека, главным образом с ее духовной и нравственной стороне.  Психологию и этику он впервые обособил из общего состава философии как отдельные ее части.

Несмотря на подражание землей небесной жизни, земная область далеко не достигает стройности надлунного мира. Причина этого в веществе, из которого сложены вещи.  Вещество, как осуществление идеи, возможность того, чего действительность идеи, по своему понятию, есть начало в сравнении с идеей недостаточное: в нем лишение того, что вполне дается идеей. Если идея начало действующее, или, по схоластической терминологии, то вещество, как причина недостатка, как бы разрушающее, разделывающее созидаемое идеей. 

50. Коренное различие между Платоном и Аристотелем в том, что Аристотель полагает, не всегда, впрочем, последовательно, но с колебаниями в противоположную сторону, за устой жизни не неизменное, неподвижное и недеятельное, а деятельность, которая совпадает для него с деятельностью: действительно только то, что деятельно и, наоборот, то, что деятельно, действительно, Бог, как совершенная, безусловная деятельность, есть и совершенная безусловная деятельность. Такое возведение деятельности в первоначале было подсказано, надо думать, не только философскими основаниями, но и условиями общественной и политической жизни. В Греции после войны был общий упадок, деятельности, а в Македонии, покорившей Грецию в 338 году, наоборот, высший ее подъем, который Аристотель, как наставник Александра Великого, не мог не наблюдать лично.  К отказу от бездеятельности призывали все современные Аристотелю греческие ораторы; соответственно этому и Аристотель указывал на деятельность, как на основу и устой жизни.

Однако, у самого Аристотеля порыв к общественной деятельности  был еще меньше, чем у Платона, хотя и не принимал в ней участия, мечтал о преобразовании государственного строя и о деятельности в совершенном государстве. Аристотель об этом не думал. Он жил под Македонским владычеством, положившим конец греческой свободы. Его деятельность была, по преимуществу, ученая, меньше творческая, построительная, чем собирающая данные, их рассматривающая, расчленяющая, канализующая, обобщающая, главным образом, в пределах данного.  Его величие в созданном им орудии познания, в разработанной им впервые логике, в методе, пределах его исследования, огромных его знаниях, обильном собранном им материале, но полет его воображения был ограниченный.  В запредельное он отваживался лишь осторожно, поскольку оно казалось ему нужным, как устой и завершение мироздания, но в нем не задерживался.  Как Платон тяготел к пренебесному, так Аристотель к поднебесному. От поисков безусловного блага он отказался и удовольствовался высшим человеческим благом. За такое благо он признавал доблесть, которую отождествлял с правильным исполнением свойственной человеку деятельности, отличающей его от низших живых существ. Высшую деятельность, и доблесть, он видит в умозрении, и потому считал и Бога мыслящей себя мыслью. От этой теоретической доблести он отличал нравственную, которую определял как средний путь между двумя крайностями. Третий вид доблести – деятельность построительная, техническая, поэтическая, художественная. За наилучший государственный строй он признавал такой, который соответствует наличным условиям.  Безусловно, хороший государственный строй найти и осуществить так же нельзя, как нельзя найти и осуществить безусловное благо. Умеренная демократия казалась ему наиболее приемлемой, но всего лучше было царство, если бы во главе его стоял одаренный всеми нужными для этого доблестями властитель. Плененный своим державным повелителем, а раньше учеником, Александром Великим, он мироздание рассматривает как управляемую Богом монархию и свое учение о Боге завершает словами Гомера:

 

Нет в многовластии блага, да будет единый властитель.

 

Эти слова – погребальные для греческой политической свободы, и для развития греческой духовной жизни. Покорение Греции Македонией было следствием упадка жизнедеятельности внешней и внутренней, неизменно завершающего всякую жизнь, и тем скорее, чем она напряженнее, а жизнь Греции, в известной нам ее истории, была до завоевания Македонией сплошным напряжением победителем, содействовало упадку в Греции не одной только политической и общественной жизни, но и всякого рода творчества, не исключая и философского. Но словам того же Гомера, на которого ссылается Аристотель,

 

Доблести Зевс у того половину отъемлет, кто в рабстве

Вынужден дни волочить, вынося подневольную долю.

 

Под доблестью здесь подразумевается, согласно с изначальным греческим значением этого слова, приглаженность, приспособленность к чему-нибудь сила в известной области.  В обычном теперь нравственном значении доблести, греческая философия не только философия после Аристотеля не только не становится ниже, чем до него, а наоборот, выше, но творческая ее сила после Аристотеля надает.

51. Уже по сравнению с Платоновым, учение Аристотеля тусклое. Но в истории европейского просвещения его положение выдающегося. Оно в средние века оплодотворило философскую мысль арабов и евреев, а затем через них и из подлинных сочинений Аристотеля христианскую философию на исходе 12 века. Крупнейшие схоластические системы построены на его почве. Учение о вечности мироздания идет вразрез с библейским верованием, и потому, а равно и по другим причинам, средневековая церковь некоторое время относилась к системе Аристотеля враждебно. За то его учение о единстве и трансцендентности и вместе имманентности Бога как нельзя лучше соответствует религиозному христианскому сознанию движителя небесных сфер для средневековых мыслителей превратились в ангелов, и к 13 веку (в 8-м периоде), Аристотель не только восторжествовал над всеми церковными запретами его космологии и метафизики, но сделался устоем философских систем желательного для церкви направления. Его логические сочинения были таким устоем уже сначала средневековья. Благодаря им, авторитет Аристотеля казался непоколебимым. Во всем том, что не противоречит церковному учению, может ли заблуждаться «отец логики»? Вместе с «Великим сводом астрономии» или «Альмагестом» Птолемея (в 5-м периоде), космология Аристотеля была руководящей до исхода 16 и начала 17 в., когда была разрушена учениями Коперника, Кеплера и Галилея (в 9-м периоде). Введенное им учение об эфире, как веществе, наполняющем небесные пространства, держится до сих пор. Этот пятый внесенный им элемент получил в средние века название quinta essentia, откуда употребительное и теперь слово «квинтэссенция».

52.  Его учение об идеях страдает не меньшими затруднениями, чем учение Платона. Одно из главных – неопределенность грани между возможностью и действительностью. Одно и то же, смотря по точке зрения, может быть и возможностью, и действительностью. Зерно – возможность дерева, а дерево – действительность того, чего возможность зерна. В свою очередь дерево есть возможность дома, из дерева сложенного. Дом есть действительность того, чего возможность есть дерево; но эта действительность, дом, есть возможность города, так как город слагается из домов: город в свою очередь – возможность государства. Если разница между действительностью и возможностью сводится к различию в точках зрения, что в этих точках зрения, то есть в нашей умственной деятельности, и надо видеть корень возникновения учения об идеях. К такому выводу пришли Стоики (в 5-м периоде) вскоре после смерти Аристотеля. Учение Аристотеля об общем им казалось единственно правильным. На взгляде Стоиков, идеям в действительности ничего не соответствует, он не более, как мысли, тем более пустые, чем он общее. Идеям они противопоставили общие впечатления, образующие при повторных опытах: когда мы много раз видим что-нибудь, например человека, то различные облики людей у нас сливаются в общий. Эти общие облики предваряют однородные дальнейшие опыты и получили, поэтому название «предварения».  Тем не менее, Стоики не совсем отказались от организующих идей Аристотеля.  Эти идеи выступили у них под названием «семенного разума» или «семенного логоса», действующего в веществе. «Семенной разум» есть как бы зерно, из которого вырастают вещи. Не только отдельные вещи, но и весь мир есть порождение этого «семенного логоса».

Эти различные толкования Платоновых идей слились к 1 в. до Р. Х. в примирительное направление, оттеснившее на которое время другие. Идеи были перенесены в божественный творческий Ум, в котором их значении колеблется между первообразами вещей, мыслями Божества и личными существами. Божественный творческий Ум присутствует и в вещах, смутных отображениях его идей в померкшем свете божественного существа, и в наших душах, своим умом непосредственно, хотя и не полно и несовершенно соприкасающихся с божественным и его идеями, так что наши идеи – отблески божественных.

Этот божественный Разум или Логос Филон Александрийский, современник Христа (в 7-м периоде), объявил первородным Сыном Божьем, посредником между Богом и миром. В Евангелии от Иоанна он воплощается и становится началом, от которого и через которого произошло все, что произошло. Руководящие ранние христианские мыслители учили об его всеобщности, об его присутствии во всех душах и отождествили это воплощенное Слово с верховной идеей, идеей идей, заключающей в себе все идеи. Здесь первый намек на то, что впоследствии у Гегеля появилось под именем «Абсолютной идеи».

В средние века вопрос об идеях перешел под именем спора об универсалах, или родах и видах, между реалистами и номиналистами. Поводом к возникновению этого спора послужило замечание, сделанное Новоплатоником Порфирием (3 в. в 7-м периоде) во введении к одному  из логических сочинений Аристотеля, что он отказывается ответить о родах и видах, самобытны они или находятся только в уме, телесны или бестелесны, существуют отдельно от чувственных вещей, или в них – так как эти вопросы очень глубокие и трудные. Вопросы эти в средние века до 13 в. решались в двух направлениях. Одни, применительно к учениям Платона и Аристотеля, отстаивали самобытность родов и видов; другие, подобно древним Киникам и Стоикам, видели в них, пустой звук или только «умственность». Первые утверждали, что universalia sunt realia (универсал, то есть роды и виды, реальны) и назывались, поэтому реалистами.  Крайние из них примыкали к Платону и учили, что  (универсалы существуют до вещей); умеренные, согласно с Аристотелем доказывали, что универсалы – в вещах.  Противоположная сторона называлась номиналистами. Их формула – universalia sunt nomina (универсалы – имена). Для крайних номиналистов универсалы были только звуком; для умеренных этому звуку, слону соответствует в уме понятие conceptys. Умеренные поэтому назывались концептуалистами. Для тех и других универсалы существуют post res. После вещей, как создание нашего ума. К концу средневековья выработалась примирительная формула, совмещающая все эти направления и принятая большинством. По этой формуле, универсалы имеют троякое существование: до вещей в Уме божьем как его идеи, в вещах, как действующие в них сущности, и после вещей, как понятие и соответствующие им имена.

Сменившая средневековье эпоха Возрождение ознаменовалась, между прочим, увлечением Платоном и Новоплатониками. Один из наиболее ранних и крупных представителей этого увлечения, Марсилио Фичино (15 в., в -9-м периоде) выступил с теорией, в духе Новоплатонизма, получивший широкий отклик.  Но Марсилио, как в веществе, так и в душах дремлют образующие их формы. Если вещи развиваются из себя, то и души. Душа таит в себе содержание, раскрывающееся действием чувственного опыта. Этот последний ничего в нее влагает, не только пробуждает ее к самодеятельности. При восприятии внешней вещи душа сознает прирожденную ее соответствующую этой вещи формулу и, опираясь на эту формулу, возвышается до созерцания в божественном Уме идеи, вечного и неизменного первообраза вещи. Сколько сходных вещей, столько формул в нашей душе и первообразом в Уме божьем. Только идеи совершенны, вещи иногда ни достигают совершенства, а формулы – ступень к созерцанию совершенства. Круг, данный нами в чувственном опыте, иногда не бывает вполне правильным, он только более или менее отвечает формуле, в свою очередь только намекающей на божественный первообраз.

В новейших построениях значение слова «идея» окрашено этими разнообразными историческими преданиями. В общий обиход ввел это слово на европейском материке в новое время Декарт (17 в. в 10-м периоде), определявший идею как форму и объект непосредственного сознания. Он различал троякого рода идеи: врожденные, приобретенные и созданные нами. Первая душа черпает из себя, вторые получаются от ощущений, третьи слагаются нашим воображением. У Спинозы (в том же периоде), усвоившего терминологию Декарта, идея имеет иной смысл, чем у этого последнего: она обозначает модус божественного атрибута мышления и имеет такое же реальное событие, как и соответствующий ей модус протяжения, или тело; душа и идея для Спинозы одно и то же. Почти одновременно с Декартом вводит это слово в Англии Гоббс (тоже в 10-м периоде) для обозначения чувственных качеств. Качества эти по Гоббсу не самобытны, но суть лишь «идеи» или «явления» в чувствующих существах. Начиная с Локка (в том же периоде), который в своем «Опыте о человеческом уме» (1690) все состояние нашего духа называет идеями, слово укоренилось в английской философии. Идея в этой философии обозначает то же, что в немецком и русском «представлении». В таком смысле употреблял его и Лейбниц (в 10-м периоде). Слово «представление» введено в немецкую философию (а через нее и в русскую) Вольфом в 18 в. (в 11-м периоде). Оно вскоре вытеснило идею в смысле представления. Идея теперь употребляется в немецкой философии обыкновенно в новоплатонической окраске для обозначения первообраза и формирующего, образующего или организующего начала. Кант (в 12-м периоде) объявил идею исконным достоянием человеческого разума, формой, направляющую его к безусловной полноте и единству знания, никогда не достижимым, но всегда манящим. С этой точки зрения идея есть идеал, направляющей и познавательную деятельность, но не создающей знания или, как выражается Кант, принцип регулятивный, а не конститутивный. У Гегеля «абсолютная идея» есть полнота бытия. Шопенгауэр под идеей подразумевает то же, что Платон: для Гартмана идея то же, что представление. (Все эти философы в 12-м периоде). Впрочем, оттенки слова «идея» в настоящее время так разнообразны, что перечислить их едва ли возможно. Точный смысл этого слова можно в каждом случае установить лишь из общего направления данного построения и из той связи, в которой это слово употребляется.

53. Развал греческой жизни во время войны был своего рода гниением, но на этом перегное самые вышнее и плодородные цветы философской мысли учения Протагора, Сократа, Платона и Аристотеля. В учениях двух последних греческая философия достигла своей вершины. Живительной силы перегноя едва хватило на следующий, уже несравненно, но более тусклый, период начинающегося заката древней мысли, ее неизнемежения, а затем наступает истощение, бесплодие, одряхление, продолжающееся около семи веков.  Творчество все убывает, зато, как обычно под старость, большая склонность к назидательным наставлениям и благочестию.  Лишь в 3 в. по Р. Х., в час, казалось бы близкий к предсмертному, философская мысль, вспыхивает в Платоне столь ярким и живительным пламенем, что философия еще около трех столетий продолжает в его последователях не бесславное существование. В конце всей этой долгой жизни агония, ускоренная насильственною рукою императора Юстиниана, закрывшего в 529 г. Философские школы в Афинах. Греческая философия уступила место христианской ее в своих целях использовавшей. 

54. Если построение Аристотеля тусклее Платонова, то еще справедливее это об учениях последователей Платона и Аристотеля, или, как их называют, Академиков, в сравнении с учением Аристотеля. Академики получили название потому, что Платон преподавал в Академии, гимназии, посвященной богу Академу, Перипатетики от «перипатов» или аллей Ликия, гимназии в честь Аполлона Ликийского, в которой с 335 г. преподавал Аристотель. Академия и Ликией были первыми высшими школами древности, заменявшими наши университеты.  Во главе их стояли начальники или схолархи. Обе школы пережили длинную историю, Академия около четырех с половиной веков, Перипатетическая школа на столетие больше.

55. Академия, во главе которой стоял сам Платон и его ближайшие приемники, называется древней Академией, в отличие от средней и новой, проводивших учения отличные от древнего Платонизма. Иногда вместо трех различают в истории Академии пять периодов, два в средней и два в новой.  Средние и новые Академики настолько расходились с изначальным учением Платона, что основалось только название школы, а дух был иной Преемником Платона в древней Академии был Спевсинии, за ним следует Ксенократ из Халкодона (в 339 г.). Оба они еще более чем Платон на старости, уклонились в сторону Пифагорейского учения. Из других древних Академиков особенно выдаются Филипп из Онунта, Евдок из Киида (407-355), Гераклит Понтийский. Все три были скорее математиками  и астрономами, чем философами. Гераклит заимствовал и Пифагорейца Екфанта учение о суточном прощении земли, добавив от себя предположение о вращении Меркурия и Венеры вокруг солнца. После Ксенократа Академией заведовал Поленом из Афин. Из его учеников наиболее прославился Крантор из Сол в Киликии своими нравственными сочинениями. Одно из них, озаглавленное «О скорби», указывало на философию как на путь к утешению от скорби и послужило образцом для других подобных сочинений, из которых наиболее известное, завершившее древнюю философию – «Утешение в философии» Боэция.  Последним схолархом древней Академии был Кратес из Афин, принявший ее от Полемона в 270 г.

    Основателем второй Академии считается Аркесилай из Питаны в Эолит (315-211), а третьей Карнеад из Кирены (224-120).  Оба примыкали к Платону только усвоенным от него диалектическим способом обсуждения за и против, но пользовались им не для положительных целей открытия и разъяснения истины, а для целей отрицательных – показать, что знание невозможно и что следует воздержать от всяких уверенных суждений, - стояли на точке зрения Скептицизма, одного из направлений следующего, 5-го периода, к которому их учения и относятся.                                               

Родоначальником четвертой Академии был Филон из Ларисы (живший около 88 г. В Риме), а пятой – Антиох из Аскалона (ум. 68 г. до Р. Х.).  Тот и другой пытались в духе передового в 6-м периоде направления согласовать разногласие и называются Академиками только потому, что заведовали Академией.

56. В истории Ликия два периода. В первый последователи Аристотеля считали, дозволительным вносит, в его учение поправки. Когда эти поправки стали особенно значительны, среди верных Аристотелю возникло желание, положившее начало 2-му периоду, изданием подлинных сочинений этого философа и надлежащих в них толкований оградить первоначальное учение от искажений и защитить от возражений. Начало второго периода точно определить нельзя, но, по-видимому, оно относится к половине 3 в. до Р. Х., так как после этого до исхода 2 в. по Р. Хр. Не слышно о значительных извращениях.  Аристотеля.

По смерти Аристотеля школой заведовал его друг Феофраст из Эрезы на Лесбосе (ум.  288 г.), самый крупный и прославленный из Перипатетиков, лишь в частностях расходившийся с Аристотелем. Подобно Аристотелю, он отличался широтой научных сведений. Ему принадлежит, между прочим, исследование по ботанике и первая история философии – 18 книг «Учений физиков».

К личным ученикам Аристотеля принадлежал также Эвдем из Родоса. Нравственное учение Аристотеля он привел в связь с его учением о Боге, так что склонности к доблести выводятся из Божества, а созерцательная деятельность, в которой Аристотель видит блаженство, оказывается богопознанием.

Аристоксен из Таранта в Перипатическую школу перешел из Пифагорейской. Он прославился своей гармоникой и другими музыкальными сочинениями, в которых, точно так же, как в своем нравственном учении, объединяет учение Аристотеля с Пифагорейским. О душе учил он как о гармонии тела.

Дикеар из Мессины, в противоположность Аристотелю, предпочитал практическую жизнь теоретической.

Сильно уклонился от Аристотеля Стратон из Ламисака, преемник Феофраста по заведыванию школой до 270 г. Он отожествил Божество с бессознательно действующей в природе силой, требовал, поэтому отказаться при объяснении природы от целей и отрицал в человеческой душе противоположность между умом и остальными ее сторонами.

После Стратона и начался, по-видимому, 2-й период в жизни Ликия. От верных Аристотелю Перипатетиков сохранились по большей части только имена, приводит которые излишне.  Достаточно упомянуть наиболее замечательные. Стратона схолархом был до 288 г.  Ликон, затем Аристон из Кеоса, далее Критолай, отправленный вместе с Академиком Карнеадом и Стоиком Диогеном Вавилонянином в 455 г.  Афинянами из Родоса, знаменитый издатель и толкователь сочинений Аристотеля, положивший своим изданием основанием для всех дальнейших изданий этого философа до наших дней.  В 50-х годах по Р.Х.  жил Александр из Эге, учитель Нерона. 

В последние годы школы возобновилось течение, близкое к намеченному Стратоном.  Аристокль из Мессины, около 480 г. по Р.Х. , видел в божественном разуме действующую в природе силу, которая, как скоро встречает подходящий организм, в нем становится личным человеческим разумом.

Против этого возражал Александр из Афродисии в конце 2 в.  по Р.Х. , один из наиболее крупных толкователей Аристотеля. Бога вместе с Аристотелем он оставил вне мира, но уклонился от Аристотеля в учении об отношении божественного разума к человеческому. По Аристотелю, божественный, творческий разум приводит в человеческую душу извне и присутствует в ней до ее смерти; по Александру, в человеке нет иного разума, кроме естественного, развивающегося из природных задатков, однако, под действием обособленного от человеческой души божественного разума. Отвергая присутствие в человеческой душе божественного начала, Александр более решительно, чем Аристотель, отрицал ее бессмертие. Уклонялся Александр от Аристотеля и во взгляде на общее. В противоположность Аристотелю, он утверждал, что общее не имеет самобытного существования, не предшествует единичным вещам, существующим по природе раньше общего, а отвлекается нашей мыслью от единичных сходных вещей и существует обособленно от вещей лишь в нашем уме. Учение Александра о душе нашло широкий отклик, а период Порыва на простор (9-й).

57. Деятельностью Александра, последнего из Перипатетиков, отмежевывается 4-й период от последующего. Началом полета в запредельное надо считать выступление Платона с выработанным учением об идеях в его сочинении «Пир», написанном в восьмидесятых годах 4 в. Предполагать начало более ранним нет данных. 4-й период обнимает, поэтому около 580 лет.

58. Полет в запредельное у Аристотеля менее решителен в сравнении с Платоном; у последователей Аристотеля он еще менее выразителен, чем у Аристотеля. Тем не менее, хотя и с перерывами и с подрезанными крыльями, он продолжается до конца Перипатетической школы. Как в Академии, так и в Ликее, он был следствием порыва к знанию. На взгляд той и другой школы, для знания, как и для всего остального в жизни, нужна незыблемая опора, которую можно найти, по мнению этих школ, только в запредельном. Платон выдвинул эту основу за пределы естества и знания, однако, в целях знания. Но, поставив ее выше естественного, он открыл путь к сверхъестественному, божественному. Столетием раньше, чем угасла Перипатетическая школа, начался, в 1 в. по Р.Х., иной, еще более неудержимый полет в запредельное, на этот раз уже явно сверхъестественное и божественное, вызванный жаждой божественного, которая в 7-м периоде заставила философское творчество идти путем обратным пройденному в предшествующие периоды, повернуть назад к мифологии и религии.

59. В 4-м периоде, как и в предыдущем, обнаружился по основным вопросам жизни разлад, на котором не могли успокоиться искавшие определенного ответа на вопрос об устое жизни. Платон счел себя под конец вынужденных спуститься из запредельного к земной действительности и сделать ей уступку. Аристотель обнаружил еще большую двойственность. Для всего существующего он видел устой, в запредельном Божестве, а для человеческой жизни в человеческой деятельности. Погоню за безусловным благом он считал тщетной, а на вопрос о том, что хорошо в человеческой жизни, давал уклончивые ответы. В области нравственной ему казалось наиболее благоразумным идти средним путем между крайностями: в жизни государственной – признать хорошим тот строй, который наиболее соответствует наличным условиям. Требовательная мысль таким ответом удовлетвориться не может. Кто идет средним путем, делает уступки противоположным сторонам и не удовлетворяет, поэтому вполне ни одной, и для мысли, ищущей в вопросе, о благе ответа определенного, неколеблющегося, важно не то, что хорошо в тех или иных условиях, а что хорошо при всяких, хорошо вообще. Возникла поэтому потребность искать новых путей, отличных от всех раньше намеченных, но найти такие пути было тем труднее, чем изношеннее и немощнее становилось творчество.   

 

 

              

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

 Предисловие     ....... …………......................................................... ………………………. ... I-II

 

ГЛАВА  I

 

Различные определения философии......................................... …………………………..1-2

1. Необходимость выяснить смысл и значение философии. 2. Перечень определений философы. 3. Задачи, намечаемые этим перечнем.

 

ГЛАВА ІI

Философия как обнаружение известной потребности…………………………  ………..2—5

1. Двоякое значение слова „философия". 2. История философии – доказательство потребности в философии. 3. Философская деятельность целевая. 4. Определение термина „существо". 5. Существо целевой деятельности. 6. Удовлетворение ею потребности данного лица и других. 7. Цели прямые и побочные. 8. Следствия, деятельностью прямо не предусмотренных. 9. Объяснение термина «значение  деятельности". 10. Внутреннее и внешнее значение. 11. Тесная связь вопросов о существе и значений философии.

 

ГЛАВА III

Наше существо, как носитель наших потребностей............. ………………………...    5—15

1. Две стороны нашего существа. 2. Слияние их в живом организме. 3. Внешний организм. 4. Внутренний организм. 5. Важность предыдущего для последующего.

 

ГЛАВА IV.

Стороны нашей личности................................................................ ……………………    15—21

1. Совпадение физиологических и духовных границ. 2. Связь душевной жизни с обменом вещества. 3. Нервная система и мозг как телесные границы душевной  жизни. 4. Мозг – главный орган душевной жизни. 5. Содержание нашей духовной жизни. 6. Эмоции. 7.  Мыслительная деятельность, 8. Представления единичные и общие. 9. Содержание познавательной деятельности. 10. Необходимость ощутимой опоры. 11. Определения. 12. Рефлексия, теория, умозрение. 13. Воспроизведете, воображение, фантазия. 14. Воля. 15. Физиологическая основа эмоциональной и теоретической  деятельности. 16. Отличие познавательной деятельности от эмоциональной. 17. Органическая связность душевных состояний, 10. Эмоциональная сторона деятельности. 19. Деятельность личная и обезличенная. 20. Личная окраска эмоций. 21. Различие требований, предъявляемых познавательной и эмоциональной сторонами. 22. Гармоническое сочетание той и другой деятельности

 

Г Л А В А V

Личное и сверхличное..................................................................... ………………… …...21—25  

1. Объективное и субъективное.  2. Сознание как всеобщий субъект. 3. Внешний мир, как всеобщий организм. 4. Ограниченность и безграничность нашего существа. 5. Порыв нашего существа к самообнаружению часть мирового порыва. 6. Этот порыв психический автоматизм. 7. Жизнь в ее ценности как обнаружение личности. 8. Слияние внутренних и внешних границ. 9. Отсутствие  безусловной разобщенности между  личностями. 10.  Причини условности границ между ними

 

ГЛАВА VI

Сознательное и бессознательное •.......................................... ………………………….. 25–30

1. Грянь между сознательным и бессознательным. 2. Поле и яркость сознания. 3. Бессознательное, подсознательное, несознаваемое. 4. Бессознательное в эмоциях и психической заразе. Виды последней. 5. Сознательная деятельность. 6. Колеблющая грань между сознательной и бессознательной деятельностью. 7. Свобода воли.

 

ГЛАВА VII

Наши порывы................................................................................................................... ……30-41                             1. Внутренняя и внешняя их сторона. 2  Переход внешних порывов в духовные. 3. Личность и сверхличностные порывы. 4. Порыв к развитию и организации. 6. Важность организующей деятельности. 7. Порыв к общению, взаимности, благожелательности. 8. Нравственность и право. 9. Порыв к размножению. 10. Щедрость жизни  в этом порыве обнаруживающаяся. 11. Порыв к самозабвению. Его виды. 12. Порыв к отдыху. 13. Порыв к заполнению содержанием. 14 Порыв к творчеству. 15. Принудительность этого порыва. 16. Его необходимость. 17. Вдохновение. 18. Творчество внутреннее и внешнее. 19. Виды творчества внешнего. 20. Творческая  деятельность и материал. 21. Значение творчества для творца и для других. 22. Отличие творчества от ремесла. 23. Двоякая обусловленность творчества личностью и средою. 24. Действие среды. 25. Творчество внешнее по сравнению с внутренним. 26. Заражение творческой мыслью. 27. Плодовитость  творчества.

 

ГЛАВА VІII

 

Наши  потребности …………………………………………………………………………..41-45

1. Определение и виды. 2. Отличие  духовных потребностей от физических. 3. Философия – потребность не всеобщая. 4. Слои в культурном обществе. 5. Философия – потребность высших слоев. 6. Она потребность только людей созерцательных. 7. Счастье, как всеобщая потребность. 8. Высшие условия счастья в современном культурном обществе. 9. Условия внутренние. 10. Недостижимость счастья в его  полноте. 11. Счастье как идеал. 12. Потребность в преобразовании внешней и внутренней среды.

 

ГЛАВА IX

Художество, религия, философия, наука…………………………………………………45-66

1. Всеми этими деятельностями преобразуется внутренняя действительность. 2. Другая, общая всем этим действительность 3. Радость творчества  в нем самом. 4. Организующее начало творчества. 5. В этом свойстве отображается наш организм. 6. Творцы об этом. 7. Все виды творчества направлены к благосостоянию нашего существа. 8. Все вырастает из бессознательного корня, психического автоматизма. 9. Начальный рост творчества в первобытном душевном складе. 10. Зерна мифотворчества и боготворчества. 11. Мифология и религия. 12. Чувства, побуждающие к мифотворчеству. 13. Осложнения мифов. 14. Возникновение различных видов искусства. 15. Возникновение философии и науки. 16. Замена религиозной мифологии философской. 17. Сказочность – свойство всех построений нашего духовного творчества. 18. Схема развития видов, духовного творчества из психического автоматизма. 19. Скрещивание поэзии, религии, философии, науки. 20. Способ их определения. 21. Отличие философии от науки. 22. Отличие философии от религии. 23. Отличие философии, религии и науки от художества. 24.  Положительные и отрицательные  свойства  художества. 25. Положительные и отрицательные свойства религии. 26. Положительный и отрицательны свойства науки. 27. Определение философии. 28. Необходимые ограничения.

 

ГЛАВА X

 

Мера для оценки............................................................................... ………………………. 66–84

1. Неспособность философии дать в полной мере того, что обещает. 2. Обусловленность всех построений нашей природой и потому невозможность безусловного. 3. Понятие „безусловное". 4. Понятие „вечное". 5. Понятие „неизменное". 6. Понятие  „бесконечное". 7. Всеобщая соотносительность с субъектом. 8. Всеобщая соотносительность объектов. 9. Субъект и объект – понятия предельные. 10 Непостижимость сверхчеловеческого. 11. Вторжение сверхчеловеческого. 12. Многогранность, изменчивость, условность, кратковременность всех наших ценностей и оценок. 13. Теоретическая, практическая и эстетическая оценка. 14. Субъективная, объективная и имманентная теоретическая оценка. 15. Соотношение оценки с точкой зрения субъективной и объективной целесообразности. 16. Различие в оценке деятельности и  ее произведений. 17. Понимание, как условие оценки. Условия понимания. 18. Значение субъективное и объективное. 19. Субъективное значение философии. 20. Ее объективное значение. 21. Преимущество объективной оценки перед субъективной. 22. Оценка произведения его творцом. 23. Оценка критикой. Умственная сила и глупость. 24. Неизбежная, по условиям нашей природы неслаженность крупных философских и иных построений. 25. Возмещение неслаженности богатством содержания. 26. Изменчивость мировоззрений. 27. Сравнительная оценка философской и общественной деятельности. 28. Философии и техника. 29. Теория и практика. ЗО. Сопоставление техники с разновидностями духовного творчества древних. 31. Свет жизни в теории. 32. Общая  мера для оценки современных построений. 33. Пять принципов – теоретический, практический, исторический, эстетический, гармонии - с которыми вынуждены они считаться. 34, Сомнительность всякой философской глубины. 35. Права глупости. Необходимость терпимости. 36. Вершающий приговор жизни.

 

ГЛАВА XI.

 

Оценивающее мировоззрение   .................................................... …………………….  84–141

1. Старое и новое мировоззрение. 2. Грань между  тем и другим. 3 Черты передового в наши дни мировоззрения. 4. Взгляд на светила, как на  живые существа. 5. Причины  их обезбожения. 6. Неразрывная связь жизни на  земле с жизнью планеты. 7. Происхождение растений и животных – доказательство этой связи. В. Основание дня сравнения земли с живым организмом.  9. Черты сходства организма земли с человеческим. 10. Черты различия. 11.  Причины затруднения признать землю живым существом. 12. Возражения и ответ на них. 13. Сказка об естествоиспытателе. 14. Противодействующие и содействующие внушения. 5. Философия раннего христианства, средневековья и Возрождения. 16. XVII век. Бэкон Веруламский,  Гоббс, Спиноза, Маньбланш, Локк, Лейбниц,  Ньютон. 17. XVIII век. Гертли,  Пристли, Беркли, Кондильяк и примыкающие к нему материалисты и идеологи. Сторонники Лейбница и Спинозы. 18. Бюффон и Робине. 19. Гете. 20. Учение о развитии. 21. Положительное и критическое направление. Юм. 22. Кант в его критической период. 23. Кант в период докритический. 24. Тревиранус. 25, Лаплас.   26. Ламарк.  27.  Жоффруа Бартенеми Сент Инер. 28.  Кювье. 29. Еразм Дарвин. 30. Лай ель. 31. Метафизические настроения  Фихте, Шеллінга, Гегеля. Отпор со стороны Шопенгауэра,  Лотце, Фехнер. 37. Вундт, Паульсена, Джемс. 38. Передовое значение метафизики.  39. Учение о всеобщем одушевлении.  40. Жизненность этого учения. 41. Противоположность механическому, 42. Дневное и ночное мировоззрение. 43. Одушевление растений. 44. Доказательство одушевления растений. 45. Сопоставление растений с животными. 46. Возражения против одушевления растений и ответ на них. 47. Неуловимость грани между растениями и животными. 48. Особенность души растения. 49. Передовое современное учение о происхождении живых существ. Геккель. 50. Космогоническая гипотеза Фехнера. 51. Преимущество ее перед другими. 52. Пояснение на примерах. 53. Научная и философская ценность этой гипотезы. 54. Живые существа – плоть от плоти и дух от духа вселенной. 55. Признаки одушевления. 56. Спор о чужой одушевленности. 57. Организм наш, нашей планеты, вселенной. 58. Просвет в иную жизнь. 

 

ГЛАВА ХII

 Переоценка  ценностей…………………………………………………………………..141-162

1. Устои жизни в естественном. 2. Наше сознание – верховная предпосылка. 3. Оценка всех построений по внутреннему и внешнему принципу. 4. Каждая  единичная духовная жизнь – частное видение общей. 5. Наше знание – раскрытие в нас и через нас содержания жизни нашей планеты. 6. Развитие в сторону духовной организации. 7. Возрастание прав тела 8. Рост организованности. 9. Верховная цель жизни. 10. Сообразование с ней общего жизненного потока. 11. Определение ценностей слаженностью. 11. Определение ценностей слаженностью. 12. Самостоятельное и служебное значение человека. 13. Опора нравственного сознания. 14. Колебания в деятельности. 15. Направление в развитии общественной жизни. 16. Направление в развитии  международной жизни. 17. Отказ от сверхъестественного. 18. Отказ от потустороннего. 19. Естествознание как путь жизни. 20. Сверхчеловеческое и божественное. 21. Подъем и падение волны безбожия. Отношение к христианству. 22. Подрыв христианства социализмом. 23. Чудесное с современной точки зрения. 24. Верховной закон жизни а нашем сердце. 25. Земная жизнь как идеал прекрасного. 26. Многогранность жизни, не допускающая однообразной оценки. 27. Троякая тоска: совершенном человеке; совершенном божественном строе; неполноте, хрупкости наших радостей. 28. Невозможность для философии  указать путь к полному блаженству. 29. Заповедь ловить мгновение в его различном применении. 30. Отсутствие однообразия пути жизни. 31. Отрицательные стороны умственной тревоги. 32. Успокоение временное. 33. Успокоение конечное.

                                                                                                             

ГЛАВА ХIII

 

Основные философские вопросы. ………………………………………………………162-166

1. Перечень основных философских вопросов. 2. Исторический порядок их возникновения. Их взаимоотношение. 3. Определяющий тон онтологии. 4. Колебания между онтологией и гносеологией. 5. Происхождение названия «метафизика». 6. Связь гносеологии с психологии.

 

 

ГЛАВА XIV

 

Поток философской мысли…………………………………………………………...166-169

1.  Двоякая обусловленность философского потока. 2  Основные черты древней,

средневековой и новой философии. 3. Отображение философским потоком истории  возникновения философии. 4. Непрерывность потока.  5. Причина смены и разнообразия периодов. 6. Двенадцать периодов. 7. Периоды пограничные, наибольшего развала и расцвета. 8. Отщепление религиозного, научного и художественного потоков. 9. Сравнение с рекою.

Г Л А В А  XV

                                                                                                   

Периоды истории философии. …………………………………………………………...169-206

 

Первый период. Родословие богов. 1. Первые проблески  философского творчества, 2. Родословия у Гомера и Гесиода. З. Орфическая теогония. Миф о Дионисе и сродные с ним восточные мифы. 4. Теогония Ферекида.

 

Второй период.  Созерцание мирового  строя. 5. Причины  перехода от мифотворчества к философскому творчеству. 6. Черты этою перехода. 7.  Превращение божественных существ  в естественные. 8. Направления второго

периода.  9. Отзвуки их в последующей истории. 10. Начало и конец второго периода,  11. Различие между ранними и позднейшими его построениями 12  Преобладание онтологии  над  космологией. 13. Онтология созерцателей мирового  строя. 14. Главнейшие черты  их  космологии. 15. Сила мифологических  верований. 16. Колебания во взглядах  на божественное и  естественное. 17. Уклонение в сторону религии.  18. Родство с художеством. 19. Родство с наукой. 20.  Попытки к  очищению народных верований. 21. Иносказательное толкование мифов. 22. Отношение к государственной жизни. 23. Нравственный  изречения „семи мудрецов" и греческих поэтов. 24.  Самоуверенный тон и сомнение. 25, Постепенный переход от  созерцания целого к частностям. 26. Разногласия в вопросах о  первоосновах. 27. Согласие во взгляде  на  общность, порядок, законность, как на устой жизни. 28. Пароход к третьему периоду.

 

Третий период. Сосредоточенность на человеческом. 29. Причины, вызвавшие  этот  период. 30. Софистическое направление. 31. Старшие  и младшие софисты. 32. Старшие софисты: Протагор, Горгий, Продик, Гиппий. 33. Младшие софисты: Фрасимах, Пол. Калликл. 34. Еристики: Дионисодор и Евфидем. 35. Сократ. 36. Сократические школы. 37. Киники. 38. Киренцы. 39, Мегарцы. 40. Отличие  их  от Киников и Киренцев. 41. Внешняя история Мегарскаго учения. 42. Элидо-эретрийская школа. 43. Мегарское учение – переход к  Платонову, Киническое и Кирейское – середина между софистическим и сократическим течением. 44. Ксенофонт  и Эсхин. 45. Начало и конец третьего периода. 46. Общее направление и неслаженность главных течений. Переход к  четвертому периоду.

Четвертый период. Полет в запредельное. 47. Платон. 40. Его значение. 49. Аристотель. 50.  Сравнение его с Платоном 51. Значение Аристотеля.

52. История учения об идеях в древности, средние века, Возрождение, Новое

время. 53. Истощение греческой философской мысли. 54. Академики и Перипатетики. 55. Академия древняя, средняя и новая. 66. Ликей, два периода в его истории. 57. Хронология 4-го периода. 58. Замена полета в запредельное порывом к божественному. 59. Потребность в новых путях.