Веселая наука

М. Эпштейн

Веселье мысли, или культура как ритуал

Эпштейн М. Веселье мысли, или культура как ритуал [Вступит. статья] //

Генис А. Иван Петрович умер. Статьи и расследования. - М.: НЛО, 1999, с. 8-11

Может ли веселость быть свойством мысли, а не только эмоцией или настроением?

Веселье мысли — это способность понятий к метафорическому танцу, в отличие от напряженного, трудового движения мысли к обобщающему и обязательному выводу. Альпинист серьезен — ему нужно покорить вершину, хотя потом все равно придется с нее слезать. Акробат весел — он покоряет вершины простым поворотом своего тела. Мыслитель-альпинист доказывает, выстраивает, убеждает, настраивает. Мыслитель-акробат сравнивает, переворачивает, открывает обратную сторону вещей.

Вот одна из наугад выбранных мыслей Гениса: «В каждой из тех американских картин с многомиллионными бюджетами, которые с педантичной регулярностью завоевывают мировые экраны, мне видится наследник средневековых кафедралов... В этом парадоксальном сочетании банальности с гигантоманией — источник чудотворной энергии, преображающей комикс в миф»¹.

Казалось бы, «голливудский фильм —средневековый кафедрал» — это всего лишь неожиданная метафора, сопрягающая далековатые вещи и сама подчеркивающая свою субъективность («мне видится»). Но за этой метафорой стоит, если угодно, целое мировоззрение, которое рассматривает эпоху постмодернизма, ее гигантизм и коллективизм, как реинкарнацию средних веков, или, если воспользоваться выражением Бердяева, «новое средневековье». Если растянуть эту метафору в систему понятий, перевести на язык обобщений, она сразу потускнеет, приобретет натужную претензию на
-----------------------------------------

Генис А. Вавилонская башня. Искусство настоящего времени. Эссе. М.: Независимая газета, 1997. С. 66.
8

правильность. Генисовская метафора не исключает более широкой интерпретации, но и не навязывает ее, а оставляет в подтексте, точнее, выносит в перспективу, в даль свободного филологического романа. Веселье мысли — это способность одним ударом рассыпать целую горку шаров-образов и направить их в лузы самых разных дисциплин и учений.

Провозглашая свою «веселую науку», Ницше имел в виду, что мышление не ищет последних истин, не раскапывает гробовых тайн, а принимает вещи такими, какими они сами являют себя, укрепляя этим жизнеприятием душевное здоровье. Веселье самого Ницше не было чистым, оно сопровождалось безумной тревогой и больной совестью, потому что он все еще хотел последних вещей и был их учредителем — богоубийцей, «антихристом». Сам Ницше все еще был альпинистом, хотя мечтал быть акробатом ². Он все еще дышал альпийским воздухом высот и сверху вниз смотрел на маленьких человеков, «слишком человеков», хотя в «Заратустре» он и призывает мыслителя подражать акробату, веселящему толпу своими опасными трюками на натянутой проволоке. Веселье Ницше — это все еще ворованное веселье, опьянение жизнью после долгого разочарования и равнодушия к ней, пир после поста и накануне чумы, после веков аскетической богобоязни и перед веком кровавого разгула сверхчеловеков. Веселье Ницше — между серьезностью идеализма и эйфорией фашизма, между Гегелем и Гитлером.

Но что, если представить себе веселье не как «опьянение выздоровлением», не как «временное расслабление от длительной напряженности, озорство духа, благословляющего себя и изготавливающегося к долгим и страшным решениям»?³ Так сам Ницше определяет свою чересчур лихорадочную веселость, с пятнами румянца на изможденных щеках. Но что такое веселость минус дионисийство, минус фашизм, минус «жить стало веселее»?

Вот такое веселье без истерики и надрыва, которое не готовит себя к последним решениям и не верит в возможность окончательных решений, не противопоставляет себя ни метафизике или религии, ни, наоборот, пошлости и скуке массового общества, а отовсюду извлекает здоровый жизненный вкус, волю не к концу, а к продолжению, любовь не к развязке, а к кульминации, —такое веселье мысли и становится знамением времени у Александра Гениса. Его мысль весела, потому что находит в каждом предмете частицу смысла,
-------------------------------------------

2 Гастон Башляр находил у Ницше "альпинистическую психику", потребность падать вверх.
3 Ницше Ф. Веселая наука // Ницше Ф. Соч.: В 2 т.. М.: Мысль, 1990. Т. 1. С. 492, 805
9

перемешанную с частицей бессмыслицы. По крохам отличая себя от смысла, неожиданно противясь ему, жизнь все-таки не противопоставляет себя ему наглым и вызывающим образом, как в иррационалистических и экзистенциалистских концепциях. Генис не экзистенциалист и не эссенциалист, он вообще не поддается философскому выпрямлению, он не создает никакой системы и не озабочен критикой чужих систем, его мысль не напряжена методологически, она просто радуется неистощимости смыслообразования, множимости смыслов. Безумие нуждается в методе, здравый смысл обходится без системы. Несовпадение жизни и мысли полезно для здоровья, усиливает работу сердца и мозга. Мысль находится в промежутке, где существование слегка не похоже на сущность и они поочередно задевают и провоцируют друг друга... Генис называет себя «рабом осмысленного повествования» — и одновременно «беженцем из истории», которая и позволяет повествованию быть осмысленным. «Советская власть появилась за 36 лет до моего рождения и закончилась через 36 — с падением Берлинской стены. Угодив в самую середину эпохи, я чувствую себя не столько свидетелем истории, сколько беженцем из нее. В моей жизни все события — частные. Я не могу вспомнить ничего монументального. Что и дает мне смелость вспоминать. Сам я — раб осмысленного повествования. Мне неловко задерживаться на деталях, которые и для меня-то не имеют особого значения. А ведь из них— как выясняешь рано или поздно — состоит вся жизнь. Пожалуй, мое самое значительное метафизическое переживание связано с осознанием незначительности любого опыта» (из вступления к книге «Довлатов и окрестности»).

Этим противоречием все и определяется: значительность частного, незначительного. Конец монументального— но при этом метафизически переживаемый конец. Возможна ли метафизика без монументализма? В этом разрыве и размещается мысль Гениса. Заметим, что такого метафизического переживания незначительности уже почти не осталось на долю следующего поколения, где намечается переход от веселья к стебу. Веселье мысли — это еще совсем не стеб, размалывающий предмет разговора в мелкую пыль суетливого равнодушия, беспрерывных приколов, хохм и подначек. Генис избегает стеба в той мере, в какой веселость не должна быть самоцельной и изнуряющей, легко переходящей в скуку, но поддерживает интерес к предмету как существенному — и все же не настолько важному, чтобы объяснять собой все другие предметы. Логические нити не протягиваются долго в текстах Гениса, потому что органический для него тип связи — это вообще не нити, а цепочки, в которых каждое звено закругляется на себя — и именно поэтому
10

держит другое звено. У Гениса почти каждая фраза ударна, несет в себе завершающий смысловой акцент. Она не готовит, жертвенно умаляясь до повода или вступления, какое-то сверхсообщение в сотой фразе после себя. В этих текстах нет значительных разрежений и сгущений, перепадов внутреннего смыслового давления, — кровь ровно и сильно пульсирует в этих сосудах. Фраза самодостаточна — и с первого слова готова стать афоризмом. Генисовская статья — это десятки афоризмов, нанизанных на одну тему, — их легко можно представить размещенными по вертикали, как в сборнике изречений. Вот как пишет Генис о греческом историке Павсании: «Грецию он застал в прекрасную пору: музеем она уже была, руинами — еще нет. Искусство, описанное Павсанием, сюжетно, как телевизионный сериал. Нам же достались загадочные остатки чужой истории. Время нарубало мрамор в капусту. Что ни фриз, то свалка плоти. Каждый музей — как анатомический театр»⁴.

Между фразами почти нет объяснительных и выводных связей, но каждая дает законченный метафорический образ своей теме, общей для данного абзаца. Это мышление «в настоящем времени», без логически-временной растяжки между причиной и следствием, посылкой и выводом, прошлым и будущим. Отрывок, который мы процитировали, своим афористически-кон-статирующим стилем как бы иллюстрирует основную мысль книги «Вавилонская башня», ее подзаголовок «Искусство настоящего времени». Характерно, что Генис начинает ее главой о греках («Письма из Древней Греции»), которые владели искусством жизни в настоящем, т.е. в наиболее интенсивном модусе переживания каждого мига как вечности. О том же — и предисловие Ницше к «Веселой науке»: «О, эти греки! Они умели-таки жить; для этого нужно храбро оставаться у поверхности, у складки, у кожи, поклоняться иллюзии... Эти греки были поверхностными — из глубины! Не являемся ли мы именно в этом— греками?.. Именно поэтому— художниками?»⁵ Это и есть искусство настоящего времени — искусство, которое для Ницше оставалось в прошлом и наступало из будущего и которое время постмодерна утверждает как настоящее.
-------------------------------------
4 Генис А. Вавилонская башня. С. 10

5 Ницше Ф. Указ. соч. С. 497.
11